По Южному Уралу
Строительству новой жизни в освобожденных районах, восстановлению Советской власти, партийных и общественных организаций придавалось огромное значение. Центральный Комитет Коммунистической партии в своих директивах обязывал ответственных армейских работников уделять этим задачам пристальное внимание. Политотдел 5-й армии направлял в очищенные от колчаковцев районы своих организаторов, инструкторов, которые помогали местным жителям восстанавливать у себя советские порядки. Такую же работу вели и политотделы дивизий. В ряде мест инструкторы политотделов жили по нескольку недель, помогая наладить работу органов Советской власти или организовать партийные и комсомольские ячейки.
Когда был очищен от врагов Южный Урал, Уфимский губком партии обратился в Реввоенсовет 5-й армии с просьбой направить меня, военного комиссара 27-й дивизии, уроженца Белорецкого завода и члена губкома, для налаживания советской и партийной работы в этом районе. Просьба была удовлетворена. Реввоенсовет был тоже заинтересован в укреплении ближайшего тыла 5-й армии.
Рабочие Южного Урала должны были восстановить заводы, дать промышленную продукцию. Их требовалось обучить военному делу, снабдить оружием, чтобы они могли вести борьбу с местной контрреволюцией, а в случае необходимости также дать новых бойцов для 5-й армии. По сведениям, имевшимся тогда в Реввоенсовете 5-й армии, наиболее зажиточные уральские казаки [130] готовили контрреволюционный мятеж против Красной Армии. В связи с этим надо было в первую очередь привести в боевую готовность рабочих заводов Белорецкого округа.
Получив полномочия от губкома партии, Уфимского ревкома и Реввоенсовета 5-й армии, я выехал в Белорецкий округ. Кроме создания, укрепления партийных организаций, профсоюзов и ревкомов на заводах, в мою задачу входило также налаживание взаимоотношений между русскими и башкирами, обострившихся во время гражданской войны на Южном Урале. Известно, что башкирским буржуазным националистам удалось обмануть часть трудящихся, натравить их на Советскую власть и, став во главе воинских башкирских частей, повести на борьбу против Красной Армии. Эти части причинили много горя рабочим 11 заводов Белорецкого округа. Жители рабочих поселков враждебно относились не только к этим воинским частям, но и к башкирам вообще. В тот момент, когда я получил задание выехать в Белорецкий округ, воинские башкирские части уже воевали на стороне Красной Армии, против Колчака. Поэтому надо было разъяснить рабочим национальную политику Советской власти, прекратить вражду с башкирами.
Уфимский губернский революционный комитет снабдил меня большой суммой денег. После знакомства на местах я должен был распределить их между наиболее нуждающимися ревкомами.
Я выехал в центр Белорецкого округа — в Белорецкий завод. Здесь я родился, принимал активное участие в революция 1905 года, вел подпольную революционную работу в годы реакции, руководил марксистским кружком рабочих. Здесь в июле — августе 1917 года, по возвращении из Вятки, куда я был выслан царским правительством, я помогал старейшему большевику П. В. Точисскому{94} восстановить разгромленную в июльские дни большевистскую [131] организацию. Весной 1918 года я оказал содействие партийным организациям и советским органам Белорецка и заводов в упрочении их власти и влияния на местах. И вот теперь я снова еду туда почти с той же миссией.
От станции Запрудовка Самаро-Златоустовской железной дороги до Белорецка была проложена узкоколейная железнодорожная ветка. По этой ветке я направился к месту назначения. Поезд тащился еле-еле. Пассажиры то и дело спрыгивали с подножек вагонов, рвали цветы, догоняли состав и с букетами вновь садились в вагончики. Маленький паровозик пыхтел, посвистывал, тужился, словом, насилу тянул состав на вершину горы. Иногда он буксовал и останавливался, чтобы набраться сил и снова поползти. Тогда пассажиры выходили из вагонов, тропинками отправлялись пешком вверх и там дожидались, пока не подползал поезд. Зато под гору состав мчался во весь опор, вагончики подпрыгивали, качаясь в разные стороны, гремели и лязгали железом, скрипели деревянными перегородками. Казалось, вот-вот они развалятся и из них, словно горох из худого мешка, посыпятся пассажиры.
Год назад я ехал по этой дороге. За год здесь ничего не изменилось: все та же картина, только вековые дубы, сосны, ели и березы как будто стали выше и краше в своем зеленом наряде. Да больше стало кружиться стервятников, разжиревших на трупах павших в боях. Много тетеревов, куропаток. Иногда слышно курлыканье глухарей. Дичи расплодилось много, а вот охотиться некому.
— Ну как у вас идет жизнь после освобождения Белорецка от колчаковцев? — спрашивал я пассажиров из Белорецка.
— Помаленьку налаживается. Много горя причинили нам белые, много стало сирот.
— Завод действует?
— Начинает работать, но не на полную мощность. Не хватает топлива, сырья, опытных рабочих, мастеров. Много рабочих ушли с Блюхером и теперь воюют с беляками, многих колчаковцы расстреляли.
— Скоро все дела поправим, — убежденно произнес старый рабочий. — Времени-то еще мало прошло с тех пор, как Красная Армия прогнала врагов из Белорецка.
Мои собеседники рассказали мне о неполадках в Белорецком заводе, высказывали свое мнение, как скорее залечить [132] раны, нанесенные хозяйству колчаковцами, как лучше организовать жизнь.
Так, в разговорах незаметно прошло время в пути. Я получил обстоятельную информацию о положении дел на заводах и в основном уже знал о главных нуждах заводских жителей.
Чем ближе подвозил меня поезд к Белорецку, тем все более знакомыми были мне окрестности. Вот Журавлиное болото... Бывали ли на этом болоте когда-нибудь журавли, не знаю, мне во всяком случае видеть их там не приходилось. Но зато я хорошо помню, как приезжал сюда с отцом и сестрами за клюквой, брусникой, морошкой. Мы собирали их целыми ведрами и ссыпали в большие кадки, привязанные за наклески к телеге. Наполнив кадки, отправлялись домой. Мать приготовляла сахарный сироп, клала в него корицу, листья черной смородины и еще что-то и выливала все это в кадку, после чего ее спускали в погреб. Солили также капусту, в кадку с капустой сыпали бруснику, вперемежку с ней клали разрезанные на части арбузы. Зимой все это мы поедали с большим удовольствием.
Вдали показалась гора Малиновка. У ее подножья росла в большом количестве малина. Не раз бывал я и здесь, собирал эту чудесную лесную ягоду.
От Тирляндского завода поезд шел по правому берегу реки Белой. Течет она между гор, широкая, берега очень живописные, покрыты хвойным и березовым лесом. Здесь раньше росла душистая черемуха, рядом с ней — кустарники черной и красной смородины.
Сюда мы часто по субботам приходили из Белорецка на рыбалку. Выбирали плес, запасались хворостом для костра и располагались, ожидая темноты. Как только она наступала, мы вооружались острогой, лучиной, спичками и лезли в воду. Около кустов, близко к берегу, ночью обычно дремали щуки. Один (светильщик) освещал поверхность воды лучиной, а другой шарил глазами по воде, ища добычу. И вот, наконец, она найдена, и острога вонзается ей в спину. Торжественно выхожу на берег с трепещущей на остроге щукой, снимаю ее и отдаю дежурившему у костра «повару». Он разделывает ее и бросает уже в заранее приготовленный котел. С добычей подходят и товарищи. Ночью и утром едим уху, потом с уловом, счастливые, возвращаемся домой. [133]
...А вот показались вишневые горы. На них мы карабкались за вишнями. Приносили домой полные бураки. Собирая вишню, играли в спуск камней. На вишневой горе северная сторона покрыта густым сосновым лесом, а южная — лысая. Спуск по «лысине» крутой. На вершине горы много камней, больших и малых. Мы выворачивали их, а затем по команде «Пошел!» толкали с места. Они с грохотом летели вниз. Побеждал тот, чей камень катился дальше всех и увлекал за собой больше других камней.
У подножия гор росли дикая клубника, земляника, костяника, черника. Бывало, встанем пораньше, вооружимся бураками, и — марш за ягодами. К восходу солнца мы уже на месте, начинается сбор. Наполнив бураки, идем к ручью, садимся около него, вынимаем куски хлеба, едим и запиваем холодной водой. После завтрака возвращаемся домой.
А сколько радости приносили походы за грибами! В Белорецких лесах их было множество. Но больше всего собирали груздей. Их солили в больших кадках. Бывало, отец разбудит нас рано утром, когда еще только светало, запряжет в телегу лошадь, и — айда по грибы.
Приехав на место, отец выпрягал лошадь, снимал с нее сбрую, спутывал ей передние ноги и пускал пастись. Мы же все рассыпаемся по лесу с корзинами и начинаем сбор груздей. Наполнив корзины, шли к телеге, на которой был раскинут полог (широкое полотнище, сшитое из холста), и высыпали грузди. Обычно часам к 12 или к часу телега до наклесок наполнялась груздями, мы чаевничали (чай приготавливал отец) и ложились немного отдохнуть. В это время отец распутывал лошадь, запрягал ее в телегу, и мы, радостные и веселые, возвращались домой.
Так, в воспоминаниях и пробежало время... Загудел гудок, и мы, наконец, подъехали к Белорецкому заводу.
Поезд остановился на конечной станции, примкнувшей к заводу. На перроне много народа. Одни встречали родных и знакомых, другие провожали. Вглядываюсь в лица: может быть, увижу кого-нибудь из близких. Но нет, никто меня не встречал, так как о моем приезде никому не было известно. Я взял свой фанерный полукруглый чемодан, наполненный деньгами, и отправился вдоль перрона. [134]
Невдалеке стояло несколько подвод, перевозивших пассажиров со станции в рабочие поселки — нижний и верхний. Наняв одну из них, я отправился в верхний поселок, где находился административный белорецкий центр.
Дорога шла мимо завода и по улицам нижнего поселка, где жили рабочие, в том числе и мои родные. Вот домик моей двоюродной сестры Маши Галченковой. Хотелось бы заехать, но нельзя — со мной большие государственные деньги, несколько миллионов рублей.
Остался позади «сливной мост», под которым когда-то находились «вершняги». Весной их поднимали, и вода бурным пенящимся потоком врывалась из большого заводского пруда в реку, быстро поднимая уровень воды в ней. В длительное плавание отправлялся караван барж, нагруженный чугуном, железом, сталью. Все это доставлялось в Нижний Новгород, а оттуда — в другие промышленные центры России. Отправка каравана всегда превращалась в настоящий праздник.
Лошадка стала карабкаться по крутогорью в верхний рабочий поселок, раскинувшийся тысячами домиков по равнине на левом высоком берегу реки Белой.
А вот и одноэтажное здание Белорецкого Совета. Раньше, до революции, здесь было волостное управление. Рядом — двухэтажная сельская школа, в которой я учился. Рассчитавшись с возницей, я вошел в здание Совета. Кругом грязь, окурки, клочки бумаги. В коридоре и комнатах полно народа. На работников Совета наседают, просят помощи, хлеба, товаров.
— Вы же сами знаете, — отвечают им работники Совета, — что у нас нет ни денег, ни продовольственных запасов, ни товаров. Разорили проклятые колчаковцы. Потерпите, перебейтесь как-нибудь, а там дела наши поправятся, и тогда все у нас будет.
В Белорецке царили хаос и организационная неразбериха. Ревком работал плохо. Созданный сразу же по освобождении Белорецка от колчаковских банд, т. е. 5 июля 1919 года, он взялся за решение самых неотложных задач.
В первую очередь надо было обеспечить снабжение голодающего 30-тысячного населения хлебом и другими продуктами. Их можно было купить у окружающего деревенского населения, главным образом у казаков. [135]
Но ревком не имел на это средств. В моем распоряжений было 3 миллиона рублей, выделенных Уфимским губревкомом на удовлетворение острых нужд населения Белорецкого округа. Часть из этих денег я немедленно выдал Белорецкому ревкому.
Зная, что еще больше нуждались в деньгах на других заводах, я написал отношение в Кагинский и Узянский ревкомы, чтобы они составили смету и прибыли в Белорецк за получением денег. Вот это отношение:
«Узянскому и Кагинскому ревкомам. 2 августа 1919 г.
Прошу составить смету по отделу социального обеспечения для удовлетворения нужд семей красноармейцев и жертв, павших от рук контрреволюционеров, а также смету по какому-либо отделу ревкома на укрепление Советской власти. Со всеми сметами прошу прибыть за деньгами в Белорецкий ревком.
Уполномоченный Уфимского ревкома Кучкин»{95}.
Такие сметы были представлены, и я выдал деньги. Получили деньги и другие заводы Белорецкого округа.
Белорецкий металлургический завод во время господства колчаковцев был доведен до полного развала. Необходимо было в самом срочном порядке наладить производство продукции, в которой так нуждалась наша страна.
Завод по существу состоял из двух единиц — старого завода и нового, построенного позднее. До революции оба они управлялись из одного центра, хозяином был один управляющий.
Однако на каждом из них была своя администрация, подчиненная этому управляющему. После изгнания колчаковцев два завода сохранились. На каждом из них имелся свой профсоюз, фабзавком, царили свои порядки. Между администрацией и общественными организациями контакта почти не было.
На старом чугунолитейном и железоделательном заводе было занято 4 тысячи рабочих, из них 2 тысячи состояли членами профсоюза. Завод не работал, так как находился на ремонте. Запасы чугуна составляли 774 тысячи [136] пудов, дров могло хватить на пять месяцев. В наличии имелись кирпич, камень и известь, необходимые для ремонтных работ. Большой недостаток ощущался в смазочных материалах.
На новом проволочно-гвоздильном заводе работало около 3 тысяч рабочих, из них только одна тысяча состояла членами профсоюза. Завод также находился на ремонте. Запасов сырья могло бы хватить на четыре месяца, но большая нужда имелась в смазочных материалах, кислотах, стальных кольцах.
Перед коллективом заводов стояли неотложные задачи: требовалось наладить производство, поднять производительность труда, организовать распределение заводской продукции по другим заводам Белорецкого округа.
Тяжелое положение сложилось на Белорецкой узкоколейной железной дороге. Из восьми паровозов на ходу были только два, а остальные требовали капитального ремонта. Осуществить этот ремонт, однако, было почти невозможно, так как не было ни меди, ни водонапорных рукавов, ни смазочного материала, ни бензина, ни баббита. На железной дороге служило 800 человек, но профсоюзной организации здесь не было, и никакой работы с персоналом никто не вел.
В Белорецке оказалась примерно сотня коммунистов, однако организационно они еще не успели оформиться. Я собрал всех коммунистов и выступил перед ними с докладом. На собрании было признано необходимым создание партийного комитета. Здесь же он и был избран. Первое время комитет заседал по три раза в неделю, поскольку накопилось большое количество вопросов, требовавших немедленного решения. На каждом заседании мне приходилось присутствовать и неоднократно выступать. Два раза в неделю собиралось общее партийное собрание, на каждом из них я также выступал с докладом-лекцией (собрания были по существу партийной школой).
Однажды молодой рабочий Миша Заворуев обратился ко мне с просьбой помочь молодежи создать свою комсомольскую организацию. На первом же организационном собрании я сделал доклад о задачах Коммунистического союза молодежи, о взаимоотношении его с партией. Комсомольская организация на заводе была создана и развернула энергичную работу. Миша Заворуев проявил большую [137] энергию по организации рабочего клуба. При помощи партийного комитета и фабкома клуб имени Я. М. Свердлова был открыт 12 августа в доме бывшего управляющего заводом.
Мне приходилось часто выступать на собраниях и митингах. Темами докладов были: международное и внутреннее положение Советской республики; цели и задачи Красной Армии; очередные задачи Советской власти; программа, политика и тактика Коммунистической партии; военно-политический союз рабочих и крестьян; профсоюзы и их роль в производстве и другие.
4 августа 1919 года открылась конференция профессиональных союзов Белорецкого округа, созванная правлением белорецкого профсоюза. Съехались представители Катав-Ивановского, Юрюзанского, Тирянского, Узянского, Авзяно-Петровского, Баймакского, Лапыштенского, Зигазинского и Инверского заводов, с Кухтурских рудников, с Запрудовского склада. Обсуждались вопросы о тарифе, рабочем контроле, мобилизации рабочих в помощь Красной Армии, военном обучении рабочих на заводах «для окончательного удара по мировому империализму».
На конференции я не только выступил с докладами, но и имел обстоятельные беседы с делегатами от заводов. Благодаря этим беседам у меня сложилось более или менее правильное представление о положении на заводах, на рудниках, в близлежащих деревнях. Я пообещал приехать к ним и помочь в организации нормальной жизни, в пуске предприятий, остановленных при колчаковцах.
Из бесед выяснилась повсеместная нужда не только в продовольствии, деньгах и сырье, но и в людях — опытных организаторах, политических руководителях, в интеллигенции. Все просили меня оказать содействие в обеспечении местных органов газетами, брошюрами, инструкциями по организации советской, партийной и профсоюзной работы и т. д.
4 августа был устроен митинг в честь борцов Белорецкого завода, павших в сражении с контрреволюционными силами меньшевистско-эсеровской «народной армии» 4 августа 1918 года. Присутствовало много народа. На площади был поставлен временный деревянный памятник, около которого стояли сотни рабочих с красными флагами и плакатами. Выступили ораторы, в том числе и я, а после [138] речей пели революционные песни. Перед братской могилой рабочие дали клятву разбить всех врагов революции и довести до конца дело Ленина, дело Октябрьской революции.
5 августа я отправил из Белорецкого завода телеграмму Реввоенсовету 5-й армии, Уфимскому ревкому и губкому партии, в которой отметил основные недостатки в работе партийных, профсоюзных и государственных органов Белорецкого завода и просил прислать товарища на пост председателя ревкома и партийного комитета.
С одобрения местного парткома и ответственных советских работников я распустил ревком и организовал новый, который начал функционировать с 13 августа 1919 года. В его состав вошло пять отделов: управления, военный, продовольственный и земельный. Во главе каждого отдела был поставлен заведующий, член ревкома (таким образом, в ревком входило пять членов).
После реорганизации ревком занялся прежде всего решением самого острого вопроса — продовольственного. Хлеб брали на учет, а у богатых и кулаков его отбирали и распределяли среди голодающих. Населению было роздано 5 тысяч пудов хлеба, а остро нуждавшимся семьям красноармейцев и бедняков выдано еще и пособие. Стала налаживаться производственная жизнь на металлургическом заводе.
Особое внимание членов партийного комитета и ревкома я обратил на обучение рабочих военному делу. Оно началось при мне. Кроме того, я посоветовал руководящим товарищам теснее связаться с рабочими заводов Белорецкого округа, помочь им наладить партийную и общественную жизнь и провести также всеобщее военное обучение рабочих{96}.
В связи с решением VIII съезда РКП (б) о перерегистрации членов партии партком создал специальную комиссию, в которую вошли лучшие коммунисты. После тщательной проверки комиссия перевела нескольких членов партии в группу сочувствующих. Такое мероприятие повысило авторитет партийной организации. [139]
Мой рабочий день в это время был обычно насыщен до предела. Приведу выдержку из моего тогдашнего дневника.
«4 августа. В 8 ч. утра — заседание ревкома. В 10 ч. утра — выступление на съезде профсоюзов. В час дня — выступление у памятника «Павшим борцам». В 4 часа — собрание коммунистов.
5 августа. Утром — совещание с ответственными работниками по вопросу о реорганизации ревкома; в 3 часа — собеседование с мобилизованными в Красную Армию; в 6 часов вечера — выступление на собрании коммунистической молодежи.
6 августа. В 12 часов дня — митинг.
7 августа. В 5 часов вечера — митинг интеллигенции.
8 августа. В 7 часов вечера — собрание интеллигенции.
9 августа. В 6 часов вечера — митинг на заводе.
10 августа. Лекция «Что такое коммуна».
11 августа. Выступление на митинге граждан.
12 августа. В 3 часа дня — заседание ревкома; в 6 часов вечера — открытие рабочего клуба им. Свердлова (доклад).
Помимо всего этого, два раза в неделю (по средам и субботам) я присутствовал на собраниях партийной организации и три раза (в понедельник, среду и субботу) — на заседаниях партийного комитета; по воскресеньям: в 2 часа — лекция, в 6 часов вечера — митинг; по вторникам, четвергам и воскресеньям — заседания ревкома; ежедневно — инструктаж работников советского, профсоюзного, партийного аппарата по практическим вопросам»{97}.
Есть и пить приходилось на ходу, спать — часа два-три в сутки — не более, так как надо было готовиться к следующему дню, набросать план речи, деловых указаний, написать в Реввоенсовет и губком отчет о проделанной работе, прочесть газету и т. д. и т. п. Свои довольно подробные отчеты я посылал и в газету, где они печатались под рубрикой «По рабочему Уралу»{98}. Уставал я страшно. По утрам едва поднимался с постели, [140] казалось, что не хватит сил встать... Да, было очень трудно, но сознание долга обязывало напрячь все свои силы и энергию для решения главных проблем. Надо было всегда помнить, что Белорецк был центром округа и по нему равнялось более десятка других заводов и многие деревни.
Вот теперь, вспоминая прошлое, о котором пишу, просто не перестаю удивляться, как это хватало сил справляться с такой нечеловеческой нагрузкой, откуда брались эти силы? Разумеется, перенапряжение не могло не сказаться на здоровье...
Созданный городской партийный комитет Белорецка и реорганизованный ревком развернули большую созидательную работу по восстановлению металлургического завода, снабжению населения продовольствием, политическому просвещению масс и т. д. Ревком издал приказ о сдаче оружия гражданскими лицами. Это оружие было роздано рабочим, проходившим военное обучение по воскресеньям.
Развернулась политическая и культурно-просветительная работа в клубе имени Я. М. Свердлова. Комсомольский комитет организовывал спектакли, кружки самодеятельности. Здесь молодежь пела, танцевала, веселилась, училась играть на музыкальных инструментах, слушала лекции, доклады на политические темы. Правда, лекции и доклады местных работников часто были примитивны, малограмотны, но на них учились сами лекторы и докладчики и те, кто их слушал. При клубе была создана библиотека.
Профессиональный союз рабочих сосредоточил свое внимание на налаживании производства, увеличении добычи топлива и повышении производительности труда. Жизнь заводского и городского населения начала постепенно входить в нормальную колею.
Проделав самую неотложную работу в Белорецке, я расстался со своими друзьями и товарищами, о чем дал телеграмму:
«Реввоенсовету 5, копия Уфимскому губревкому и губкому. 14 августа 1919 г.
Работу Белорецке закончил. Провел семь митингов. Реорганизовал ревком, создал партком. Провел перерегистрацию членов партии. Организовал ячейку союза коммунистической молодежи. Провел три общих собрания [141] коммунистов. Сделал шесть докладов по текущему моменту, вопросам программы партии. Открыл рабочий клуб имени Свердлова. По моему указанию проводится в жизнь военное обучение рабочих. Выдал нуждающимся 750 тысяч рублей. Провел конференцию производственных союзов округа. Назначил день сбора оружия. Выезжаю другие заводы. Кучкин»{99}.
Из Белорецка я выехал в село Ломовку, которое «прославилось» еще в 1905 году. Среди жителей Ломовки было немало кулаков, владевших за пределами села хуторскими хозяйствами. Население находилось под кулацким влиянием. По случаю «дарования» царем в октябре 1905 года манифеста белорецкие рабочие, одурманенные попами, устроили шествие с хоругвями и иконами в Ломовку. Они хотели вместе «с братьями-крестьянами» отпраздновать победу народа. Но «братья» схватили топоры, железные лопаты, вилы, колья и разогнали шествие, а многих его участников избили.
Октябрьскую революцию 1917 года большинство ломовских крестьян встретило враждебно и радовалось, когда на Южном Урале белые свергли Советскую власть. Вот в это бывшее гнездо контрреволюции я и ехал.
— Теперь Ломовка уже не та, — говорили провожавшие меня белорецкие рабочие. — Колчак научил их уму-разуму. Они всего испробовали — и казацкие плети, и шомпола, и пули. Белые разграбили их хутора, угнали лошадей, перерезали коров, свиней, гусей, кур. Пили и веселились. Насиловали женщин. А ломовцы проливали слезы. Вот и поумнели теперь.
На митинге ломовские крестьяне спрашивали меня:
— Верно ли, что церковь превратят в скотный двор?
— Когда с нас будут брать налоги за иконы и в каком размере?
— Будет ли у нас создана коммуния? Всех ли нас загонят в нее?
Я разъяснил, что Советская власть не преследует людей за религию, что никаких налогов за иконы с них взимать не собираются, что если сами крестьяне захотят создать сельскохозяйственную коммуну, то Советская власть будет приветствовать это начинание и поддержит [142] его, но насильно в коммуну никто никого загонять не собирается, ибо это дело сугубо добровольное.
— Белые наговорили вам, — сказал я, — всяких небылиц только для того, чтобы запугать вас, отвратить от истинно народной Советской власти.
После моего разъяснения политики Советской власти, роли партии большевиков, ее целей и задач сквозь толпу протиснулся человек с седой бородой и, обращаясь ко мне, спросил:
— А что мне делать, если эти самые большевики будут меня грабить?
В толпе раздался смех. Один выкрикнул:
— Он ничего не понял.
А другой сказал:
— Это — Неудачин. Он, конечно, понял все, и вопрос его провокационный. Он действительно боится большевиков, потому что у него мошна туга.
На вопрос, однако, мне пришлось отвечать. Я сказал, что большевики — не грабители, а созидатели новой жизни, защитники трудящихся. Советская власть отбирает только у помещиков и капиталистов, многие годы грабивших трудящихся. В пользу трудящихся она и конфискует у буржуазии фабрики, заводы, земли, банки.
— Да он все это великолепно знает, чего вы ему разжевываете! — крикнул кто-то из толпы.
На прощание крестьяне мне заявили:
— Мы — за Советскую власть, за большевиков! Приезжайте к нам еще!
Из Ломовки я поехал в волостной башкирский центр — деревню Серменеву. Здесь башкиры были так запуганы колчаковцами и буржуазными националистами, что, когда к деревне приближалась Красная Армия, они разбежались по лесам.
— Умирать было приготовились, — говорили они мне на митинге.
Но вот пришла Красная Армия. Она не только никого и ничего не тронула, но оказала помощь беднякам. Политработники помогли организовать волостной ревком, научили, как работать, какие вопросы решать в первую очередь, наладили работу торговой кооперации.
Из Серменевой я отправился в Лапыштинский завод. Дорога, помню, была ужасная — грязная, с выбоинами. Башкирские низкорослые лошаденки едва тащили наспех [143] сколоченные телеги, которые скрипели от каждого толчка и качки и, казалось, вот-вот развалятся. Я и мои вооруженные конвоиры, сопровождавшие меня по распоряжению Белорецкого ревкома (ведь я вез с собою большие деньги), цепко держались за наклески, чтобы не вылететь мячиком из телеги.
— Шибко плоха дорога, — пожаловался сутулый возница башкир. — Лошадка скоро устала.
Но дальше она становилась еще хуже. Лошади часто останавливались, делали передышку. Стало темнеть. Вскоре лошади совсем выбились из сил. Кое-как добрались до башкирских кочевок и с трудом нашли новые подводы. Двинулись дальше, чтобы добраться до башкирской деревни Караталы. Поздней ночью, насквозь промокшие от дождя, мы, наконец, добрались до нее. Караталинцы спали. Стучим в одну дверь, в другую — не пускают переночевать, боятся. Объясняем, кто мы, куда едем, обещаем хорошо заплатить — все равно не пускают. Наконец, один башкир сжалился над нами и пустил нас. Поставил самовар, напоил чаем, и мы, измученные, мокрые, благодарные за прием и согретые чаем, заснули крепким сном.
Наутро я уже беседовал с группой башкир. Они расспрашивали, что такое кантоны, для чего они созданы, нельзя ли обойтись без них, зачем отделяют их, башкир, от русских.
— Товарышш, — обращались они ко мне, — наша хощет жить месте с руссак. Кантон — плохо.
— Совит — карашо. Скажи, бажалста, как жить адин абшества — башкир и руссак?
Я разъяснил им политику Советской власти. Убеждал, что между русскими и башкирами и при кантонах будет все больше крепнуть братский союз, что он будет неразрывен.
Как и в Серменевой, я выдал караталинским башкирам газету на их языке (уезжая из Уфы, я захватил с собой пачку таких газет). В газете был напечатан материал о национальной политике Советской власти, о положении на фронтах Советской республики, об успехах 5-й армии в борьбе с Колчаком и хозяйственных достижениях в Уфимской губернии, на территории Башкирии. [144]
С немалыми трудностями добрались мы от деревни Караталы до Лапыштинского чугуноплавильного завода, находящегося у подножия горы. В ущелье узкой лентой тянулись дома-казармы, в которых ютились рабочие семьи. Единственная домна не дымила. Завод бездействовал.
Колчаковцы не успели вывезти заводскую продукцию и сырье: на складе мертвым грузом лежало 700 тысяч пудов чугуна, а на рудниках — 750 тысяч пудов руды. И топлива, и руды хватило бы на год работы, но подвезти сырье, как, впрочем, и дрова, и лес, и уголь, было не на чем, так как всех лошадей угнал враг.
Общее собрание рабочих выбрало правление завода, которое вплотную занялось вопросами производства. Профсоюзную организацию и фабзавком пришлось создавать заново.
Завод предоставлял работу не только местным рабочим, но и башкирам близлежащих деревень: они рубили дрова, подвозили к домне руду и уголь. Теперь и рабочие, и башкиры вынуждены были заниматься главным образом мелким скотоводством (разводили овец и коз) и различными промыслами: драли лыко, мочалу, плели лапти, корзины. Хлебопашеством заниматься было почти негде — кругом горы, камни, леса.
— Хлеба нет, соли нет, — жаловались жители, — а наш исполком ничего не делает. Скоро с голоду помрем.
Исполком Совета действительно бездействовал. В одной из его комнат я обнаружил писаря, который сидел и что-то писал.
— А где председатель? — спросил я его.
— Не знаю, — ответил писарь. — А что ему делать? Он занимается своим хозяйством.
Роль Совета выполняло по существу общее собрание населения. Раньше оно выбирало старосту, а теперь вместо него — исполнительный комитет из двух-трех человек, знавших грамоту.
Я собрал население завода и башкир на митинг, на котором выступил с докладом о положении на Восточном фронте и в Советской республике. Я еще не окончил своего выступления, как вдруг раздался крик:
— Помогите! Бесчинствуют красноармейцы!
Случилось так, что два красноармейца 24-й дивизии — Федор Федюшин и Василий Лозенко — приехали за подводами [145] для артиллерийской летучки. Когда жители сказали им, что всех лошадей угнали колчаковцы и они не могут предоставить им ни подвод, ни лошадей, красноармейцы этому не поверили и стали утверждать, что их обманывают. Они грозили расстрелом, стреляли в воздух и даже пустили в ход плетки. Началась паника. Некоторые жители бежали в лес.
С помощью нескольких рабочих я разыскал виновников паники. Объяснил им, кто я, для чего послан сюда Реввоенсоветом 5-й армии, и пригрозил им арестом.
— Вы же своими действиями порочите Красную Армию, Советскую власть, — доказывал я. — Здесь так орудовали только колчаковцы. Население, видя ваше бесчинство, будет говорить, что нет разницы между Красной Армией и армией Колчака. Вас самих за это следует расстрелять вот такой штукой! — и я похлопал рукой по висевшему у меня на правом боку нагану.
Федюшин и Лозенко перепугались, стали просить прощения и дали честное красноармейское слово, что больше нигде и никогда не будут так действовать.
Я их отпустил, но с условием, что они доложат о случившемся своему комиссару.
Это произошло 16 августа, а на 17 августа было назначено общее собрание жителей поселка.
Едва оно началось, как посыпались упреки в адрес бойцов Красной Армии, которые одному не уплатили за подводы, другому — за фураж, какой-то хозяйке — за курицу, а какой-то — за яички и т. д. Было задано множество нелепых вопросов, свидетельствовавших о том, что немало жителей по своей неграмотности поверили разным враждебным слухам: например, спросили, почему в Казани женившиеся гражданским браком имеют право на выезд, а церковным — нет. Я опроверг эту ложь, как, впрочем, и многое другое. И, судя по тому, как мы расставались после митинга, можно было прийти к заключению, что мне удалось многим раскрыть глаза на события, происходившие вокруг нас. Лед, что называется, был растоплен, и меня не только благодарили, но и просили приезжать почаще и «просвещать их темные головы».
И, уезжая, я уже был уверен, что созданная мною ячейка сочувствующих Коммунистической партии, профсоюзная организация и переизбранный исполком Совета развернут политическую и хозяйственную работу, [146] пустят завод и вообще сумеют наладить нормальную жизнь в поселке Лапыштинского завода.
...И вот я снова в пути. Дорога, по которой подпрыгивает наша колымага, тянется по ущелью сначала вдоль речки Меняу, а затем по берегу реки Инзерь. Грозно нависшие скалы глядятся в воду, будто приготовились пырнуть в нее.
По этим ущельям, лесам и непроходимым дорогам еще совсем недавно прошли красные бойцы, неся освобождение рабочим и крестьянам Урала от колчаковского ига. На твердынях Урала заполыхало победоносное Красное знамя — символ свободы и народного счастья.
Река Инзерь забита бревнами, которые пытались сплавить по реке колчаковцы. То тут, то там встречаются заброшенные рудники. Веет дикостью и запустением.
А вот и Инзерский чугунолитейный завод. Он не работает. Две домны бездействуют: нет ни руды, ни дров, ни угля. Но уже слышится стук топоров, молотков и визг пил. Завод ремонтируют и готовят к пуску.
— Жалуетесь, что нет дров, — сказал я председателю ревкома, — а река Инзерь запружена бревнами. Почему бы вам не выловить их и не доставить на завод? Почему не нарубите дров — ведь кругом огромные леса?
— Сейчас все заняты сенокосом, уборкой хлеба, заготовкой овощей. У каждого рабочего свое маленькое хозяйство. Если бы не оно, мы все давно перемерли бы с голоду. Колчак разорил нас и ограбил. Вот покончим со страдой — тогда и займемся дровами, углем, рудой. Осенью собираемся пустить завод.
Администрация завода сбежала с белыми и вывезла часть оборудования, готовую продукцию, захватила с собой деньги.
— Но ничего, постепенно все наладим, — уверенно говорят рабочие. — Теперь мы сами хозяева, и наша родная Советская власть поможет нам.
Из имевшихся у меня денег я выделил инзерцам значительную сумму.
Я провел на заводе три митинга. На первый (19 августа) шли неохотно и слушали недоверчиво. Видно было, что и к Красной Армии не все население относилось доброжелательно. И как бы иллюстрацией к этому было событие, происшедшее буквально назавтра, т. е. 20 августа. Ко мне на квартиру пришла женщина, вся в слезах. [147]
Она рассказала, что проходившие через Инзерский поселок красноармейцы захватили пасшихся в лесу ее 19 овец, увели в другую деревню и зарезали. Вероятнее всего, это сделали бойцы отдела снабжения, которые иногда действительно безобразничали.
Справедливость ее жалобы подтвердили члены ревкома, и я выдал женщине денежное вознаграждение. Об этом быстро узнало все население, и на другие два митинга явились почти все.
После второго митинга, на котором среди множества вопросов мне пришлось ответить также на вопрос о том, что такое коммуна, один из жителей соседней деревни пришел ко мне и обратился за советом, как им лучше создать коммуну.
— К нашей группе бедняков, — сказал он, — присоединяется еще несколько башкир из другой деревни. Хотим вместе жить и работать.
Я похвалил его за полезную, очень важную инициативу и подробно рассказал, как надо организовать и оформить коммуну. Была ли она создана, я так и не узнал.
На Инзерском заводе не было профессионального союза. Я помог создать его. Помог также реорганизовать ревком и исполком.
Фабзавкому я оказал содействие в организации рабочего клуба. Его открыли в доме бывшего управляющего завода и присвоили имя Карла Маркса. На открытие собралось много рабочих, главным образом молодежи. Играл любительский струнный оркестр. Пели песни. Увидев вытирающего слезы старого рабочего, я спросил:
— Чего плачешь, отец?
— Да как же не плакать. Сроду не видел такого хорошего веселья. Раньше молодежь веселилась, напиваясь. А ныне — ни одного пьяного, а веселье такое, что всю жизнь помнить будешь.
И старик встал, низко поклонился мне и сказал:
— Большое спасибо вам, большевикам! Спасибо Советской власти! Дожил-таки и я до веселых и радостных дней! А ведь не так давно меня выпороли колчаковцы. Думал — пришел конец моей жизни.
На Инзерском заводе не оказалось ни одного коммуниста — все они находились в рядах Красной Армии. Тогда я организовал здесь группу сочувствующих из 14 человек и комсомольскую ячейку из 21 человека. [148]
Следующей моей целью был Зигазинский завод. Пробираюсь дикими тропами, известными только старожилам. Горы, горы и леса. Словно в таежной Сибири. На пути попадаются заброшенные рудники, угольные печи, дегтярные ямы. Полное запустение. Кое-где встречаются балаганы, срубленные из бревен. В них — ни окон, ни пола, одна лишь дверь. Люди живут в дыму и копоти. Спичек нет — огонь высекают кремнем. Полураздетые, босые, заросшие, грязные...
Захожу в один из балаганов и спрашиваю:
— Что же вы так плохо живете?
— Хоть бы так-то жить, лишь бы жить. Не поймешь, что делается: то красные, то белые, то опять красные, то опять белые. Страшно! Вот мы и бежали сюда, чтобы отсидеться, дождаться прочной жизни и счастья.
— А разве оно еще не пришло?
— Пока нет. Везде народ голодает, терпит большую нужду. Боимся коммунистов. Много всякого наговорили нам про них. Ну мы вот и присматриваемся пока: если окажутся подходящими, тогда спустимся с гор в деревни и на заводы.
— Спускайтесь, спускайтесь, счастье уже пришло.
И я рассказал этим несчастным о том, что принесла Советская власть в освобожденные от колчаковцев села, деревни и города.
Отправились дальше... Моросил дождь. Мокрая лошадка трусила по каменистой, в рытвинах, дороге. Мой возница — старожил здешних мест. Ему известны все кустики, большие камни, ручейки, горки. И для каждого предмета у него находится своя история, которую он охотно рассказывает. Причем она обязательно связана с какой-нибудь легендой. Я слушаю его и задаю вопросы. Он польщен моим вниманием и с упоением все рассказывает и рассказывает... Так добрались до места.
Зигазинскнй завод — чугуноплавильный, построенный на базе местной руды. Как и предыдущие, он бездействует, требует капитального ремонта. Необходимого же материала для этого очень мало. Сырьевых запасов не больше чем на три месяца, топлива — также. Дороги кругом плохие, а в грязь подвозить руду, дрова, уголь нельзя. На складах лежит 900 тысяч пудов чугуна, но отправить его на другие заводы также нет никакой возможности. [149]
Рабочих на заводе числилось 1500 человек, однако лучшая часть их ушла добровольцами в Красную Армию. Профессионального союза нет: после освобождения завода от колчаковцев он было организовался, но тут же распался, так как люди не знали, что им делать, как и какую вести работу (опытных работников не было). Политработу среди населения вести было некому, поскольку партийная организация отсутствовала (коммунисты ушли на фронт громить врага). Газет рабочие не получали. Имелся, правда, «Совет депутатов», состоявший из трех человек (председателя, его помощника и секретаря), но работал он плохо, так как не знал, что ему надо делать.
На заседаниях этого «Совета» обычно присутствовало двое: председатель и секретарь. Помощник же принимал участие только в тех случаях, когда отсутствовал председатель.
Население, в том числе рабочие, здесь, как и в Инзерском заводе, было занято главным образом сельскохозяйственными работами, а заводом интересовалось мало. Каждая семья стремилась обеспечить себя на зиму хлебом, овощами, сеном, дровами — больше ее ничего не интересовало. Не интересовались они и государственными делами. Единственными представителями Советской власти были здесь староста и писарь.
— Мы теперь их называем так: одного — председателем Совета, другого — секретарем, — сказали мне рабочие, с которыми я встретился на территории завода.
— А кто они по социальному положению? — спросил я.
— Председатель — конторский писарь, а секретарь — почтовый служащий.
— Почему же не рабочие?
— А рабочим некогда: одни заняты работой на полях, другие подготовкой завода к пуску.
Население Зигазинского завода по сравнению с населением других заводов Южного Урала оказалось самым темным и забитым. Сюда не доходили ни газеты, ни брошюры, и люди питались здесь слухами, на которые не скупились различные контрреволюционные элементы. Ко мне отнеслись весьма подозрительно, а мои выступления на общем собрании слушали с недоверием. В разговоры со мной вступали неохотно. [150]
Удрученный тяжелым впечатлением, вынесенным из беседы с зигазинцами, я в своем дневнике записал:
«23 августа. Зигазинский завод. Ну, и уголок! Больше, чем медвежий. Люди смотрят на меня злобно, недоверчиво. Не спросят даже, откуда, зачем приехал, а просто косятся, молчат, словно немые. Собрались на собрание, и кажется, что вот-вот они бросятся и растерзают меня. Какая-нибудь причина должна же выявиться. Из сегодняшней беседы ничего не видно. Молчат, все себе на уме. Что завтрашний день даст, увидим»{100}.
24 августа я пошел в Народный дом, где по вечерам собирались рабочие завода, главным образом молодежь. Туда пришли двое пьяных и стали дебоширить. Как их ни уговаривали, они продолжали нарушать порядок.
— Будет скандал, надо уходить. Мы этих хулиганов уже знаем, — говорили рабочие и стали было расходиться.
Я вступился. Пробовал урезонить нарушителей порядка, но те и слушать не хотели. Тогда я приказал сопровождавшей меня охране (Белорецкого ревкома) арестовать их. Пьяные хулиганы были препровождены в исполком с таким моим предписанием:
«24 сего августа мною арестованы за появление в пьяном виде и за дебоширство граждане Зигазинского завода Ростовщиков Игнатий и Портнов Федор.
Решительно борясь с пьянством и с самогонщиками, я все же к упомянутым лицам не применяю суровых мер наказания, а лишь привлекаю их на общественные работы на три дня. Они должны произвести в Народном доме чистку отхожих мест, накачать воды в баки и прочее».
Весть об этом быстро разнеслась среди населения завода. Казалось бы, пустяковое мероприятие, однако население расценило его весьма положительно. На другой день на очередном собрании жителей я сразу почувствовал, что отношение ко мне изменилось к лучшему.
Тогда я решил не уезжать отсюда, пока не добьюсь своего: не расшевелю зигазинцев, не распропагандирую их и не втяну в активную политическую жизнь. [151]
Лишь после четвертого общего собрания я, наконец, почувствовал, что между нами налаживается какой-то контакт: люди стали задавать вопросы, интересоваться политикой Советской власти. Я старался давать обстоятельные и исчерпывающие ответы.
После этого люди стали уже сами приходить ко мне как к представителю Советской власти. Они старались получить ответы на интересовавшие их вопросы, советовались со мной, жаловались на те или иные недостатки.
Я записывал в свой дневник:
«25 августа. Ко мне приходит много женщин, мужчин. Все жалуются на бедность. Плачут. Рассказывают свои биографии. Всех надо выслушать, дать ответ, совет, растолковать тот или иной вопрос. Нервы едва-едва выдерживают. Но приходится быть внимательным, вежливым, ибо если прервешь, не выслушаешь, то обидятся... Эх ты, нужда и темнота народная! Как ты еще велика!..»{101}
Как мне удалось впоследствии установить, настороженность местного населения по отношению ко мне вызвана была не только тем, что оно было распропагандировано колчаковцами. Как это ни странно, немалую роль в этом сыграл руководитель зигазинских боевиков Елсуков. Он называл себя большевиком. И вот этот самый «большевик» весной 1918 года собрал всех рабочих Зигазинского завода и объявил:
— Отныне нет частной собственности, все — коммунальное: орудия производства, дома, скот, посевы. Все рабочие должны записываться в партию большевиков. Кто не запишется, того уволят с завода, не дадут хлеба, чаю, ситца и прочее.
Без работы и без хлеба никто не хотел оставаться, а потому и записались в партию большевиков почти все рабочие. По отношению к тем, кто не записался, Елсуков применял насилие, он всегда грозил наганом, в своих действиях опирался на созданную им боевую дружину, население держал в страхе. Результаты действия Елсукова очень быстро сказались: когда пришли белогвардейцы, население встретило их хлебом и солью и не скрывало своей радости по поводу того, что избавилось [152] от «проклятых большевиков». Из партии, конечно, все вышли.
Но колчаковцы показали себя еще «убедительнее». За время их хозяйничанья население хорошо поняло, что такое колчаковщина и кому она служит. И когда вернулась Красная Армия, многие рабочие вступили в ее ряды. Однако многие насторожились, стали присматриваться, не появится ли новый Елсуков. К счастью, старое не повторилось.
Моя работа в Зигазинском заводе дала свои плоды. На общем собрании был избран исполком, организованы отделы. Я проинструктировал работников и, наконец, создал группу сочувствующих из семи человек.
— Спасибо вам за все! — говорили зигазинцы, провожая меня. — Приезжайте к нам почаще или присылайте других опытных, грамотных коммунистов.
Попрощавшись с зигазинцами, я отправился на другие заводы.
В одной башкирской деревне мне пришлось остановиться, чтобы сменить подводу. Воспользовавшись перерывом в пути, я собрал башкир и провел с ними политическую беседу. Слушали внимательно и задавали много вопросов. Некоторые вопросы касались национальной политики Советской власти.
— Почему нас разъединяют с русскими?
— То есть как разъединяют?
— Ну как же — создают Башкирскую республику. Много лет мы живем вместе и хотим жить вместе: пусть будет одна Советская республика.
— А вы и будете жить вместе, — разъяснил я. — Вот тут с вами, в вашей деревне, живет несколько русских. Они и дальше будут жить вместе с вами. Башкирская Советская Республика на автономных началах входит составной частью в единое целое — в Российскую Советскую Федеративную Социалистическую Республику. Основные законы будут одни и те же, общие. Только Башкирская республика будет издавать, в развитие основных законов, некоторые свои законы, применительно к местным условиям и требованиям. Свою башкирскую власть вы будете избирать из башкир. Она будет с вами разговаривать и писать законы на башкирском языке. Конечно, и русские, живущие в Башкирии, будут избирать своих представителей [153] в башкирское правительство. Так что братская дружба башкир и русских укрепится еще более.
В конце беседы ко мне приковылял немолодой уже башкир с острой жиденькой бородкой. Улыбаясь, подал мне руку, крепко пожал ее и сказал на ломаном русском языке:
— Ты правильно калякаешь. Кароша будет жизнь! Спасибо! Не обидь агая (старика) — откушай свежего медку.
— Да, да. Просим, просим, — поддержали другие башкиры.
Я согласился, и мы верхом на лошадях отправились прямо к ульям. Ехали километров 10, пока, наконец, не оказались в липовом лесу. Ульи находились на вершинах столетних лип. Башкир, несмотря на свою хромоту, быстро вскарабкался на одну из них, открыл дверцу, приделанную к дуплу дерева, и, не обращая внимания на рой пчел, выломал большой кусок пчелиных сот, наполненных медом. Спустившись на землю, он подал мне соты со словами:
— На, ашай (ешь). Свежий, теплый, вкусный!
Действительно, мед был такой, какого я никогда ни до этого, ни после не ел. Чего стоил один аромат!
На обратном пути я заинтересовался, почему так скривило башкира на левый бок?
— Медведь меня драл, — пояснил он.
Оказывается, башкир смолоду занимался охотой.
— Девятнадцать медведь убил — нишего, благополучно был. А вот двадцатый меня мал-мала покарябал.
И он рассказал, как все произошло. Идя на охоту, он обычно прихватывал с собой рогатину. Если шомпольное ружье давало осечку или после выстрела не хватало времени вновь зарядить ружье, в ход пускалась рогатина. Так случилось и на этот раз. Наткнувшись на здоровенного медведя, охотник выстрелил в него, но только ранил. Медведь встал на дыбы, взревел, вытянул вперед передние лапы и пошел на охотника. Тот подставил рогатину, нацелив ее в живот зверя, но медведь лапой сломал ее. Затем он подмял под себя охотника и стал зубами рвать на нем одежду. Охотник не растерялся, выхватил из-за пояса нож и распорол брюхо зверю. Медведь рухнул на землю, но охотник оказался под медведем. Так целые сутки он и лежал. Жители деревни разыскали его и еле живого привезли домой. [154]
Целый год пролежал в постели охотник, борясь со смертью. Никакой медицинской помощи ему не было оказано, так как на десятки километров вокруг не было ни одного врача. Лечился своими средствами, преимущественно травами и медом. И вылечился.
— Тапирь уж больше не охочусь, — сказал в заключение башкир. — Бросал охоту. Так, иногда мал-мала стреляю по тетеркам, но далеко в лес не шатаюсь, боюсь медведь. Тапирь пчелами займаюсь. Интересная муха...
С большим трудом добрался я до Авзяно-Петровского завода. И здесь я обнаружил знакомую картину: завод не работал, домны бездействовали. 15-тысячное население занималось сельским хозяйством, преимущественно скотоводством. Многие разбрелись по хуторам, разбросанным по горам и лесам. Там они занимались кустарными промыслами: драли корье, мочалу, плели корзины, делали колеса, сани, дуги, бочки, корыта, чиляки, берестовые бураки. Авзянопетровцы сеяли лен, коноплю, ткали холсты, шерстяные ткани и шили себе нижнюю и верхнюю одежду. Шубы делали из овчин.
Меня встретили как старого знакомого (я был здесь весной 1918 года). Вскоре по прибытии я узнал, что многие рабочие и все коммунисты ушли с Красной Армией, оставшиеся усиленно обучались военному делу. Здесь действовал ревком. На митинги население шло охотно и внимательно меня слушало. Я помог ревкому шире развернуть работу, привлечь к ней актив. Создал группу сочувствующих из 31 человека и провел с ними два собрания. Дал несколько практических советов, как развернуть партийную работу. Организовал комсомольскую ячейку и провел с молодежью две беседы.
В Нижнеавзяно-Петровском заводе, расположенном в 5 верстах от Верхнего Авзяна, пришлось провести перевыборы исполкома, так как старый оказался неработоспособным. В исполком здесь, как, впрочем, и в ряде других мест, люди шли работать неохотно, особенно упирались семейные, у которых было налажено свое хозяйство. Потребовалась серьезная разъяснительная работа, чтобы убедить в необходимости активно участвовать в строительстве и укреплении органов Советской власти.
Затем я побывал в Кагинском заводе. И здесь взору представилась уже знакомая картина: завод оказался [155] разрушенным и не работал. Многие рабочие ушли в Красную Армию, а остальные, чтобы не умереть с голоду, занялись выращиванием овощей, кур, гусей, а также хлебопашеством на каменистых клочках земли.
Как и везде в освобожденных от колчаковцев местах, здесь действовал ревком. Однако его члены оказались людьми, не подходящими для руководящей работы. Пришлось поэтому ревком реорганизовать, провести несколько заседаний с новым составом, подсказать, как надо вести работу, на что обратить первостепенное внимание.
Была в Кагинском заводе и партийная ячейка, но ее пришлось распустить, поскольку люди, входившие в ее состав, оказались просто недостойными. В новую ячейку вошло восемь членов партии и девять сочувствующих.
30 августа я выехал в Узянский завод. И здесь пришлось проделать в основном ту же работу, что и в других местах. Однако нельзя не отметить, что в Узяне организованности и слаженности в работе советских органов и общественных организаций было гораздо больше, чем в других заводах. Это, по-видимому, объяснялось двумя обстоятельствами: во-первых, близостью к Белорецку и, во-вторых, наличием на месте нескольких опытных коммунистов.
В Узяне действовал отряд милиции из рабочих, мужское население обучалось военному делу. Здесь же мне пришлось вскоре столкнуться с недружелюбным отношением местного русского населения к башкирам. Оно было вызвано бандитскими налетами вооруженных буржуазными националистами башкирских отрядов. Задавшись целью свергнуть Советскую власть в Башкирии и создать башкирское буржуазное государство, буржуазные националисты клеветали на Советскую власть, на русский народ, сеяли вражду среди местного населения. Руководя вооруженными отрядами, составленными из обманутых башкирских трудящихся, буржуазные националисты организовывали налеты на русские селения, в том числе на Узян, Кагинск и Авзяно-Петровск. Бандиты врывались в поселки, открывали стрельбу, убивали мирных жителей, насиловали женщин, грабили.
— Мы разбегались в леса, жили там в куренях, спасаясь от этих диких набегов, — говорили мне узянцы. [156]
Награбив, бандиты отправлялись в соседние башкирские деревни и раздавали награбленное. Причем изображали дело так, будто все это отобрали у обозников Красной Армии, которые наворовали имущество у крестьян. Буржуазные националисты без конца твердили башкирам, что большевики — грабители и насильники. Надо сказать, что первое время темное башкирское население деревень верило этой грязной клевете. А русские, в свою очередь, не разбирались, кто главный виновник существовавшего антагонизма. Ненависть, вызванную действиями бандитов, обрушивали на всех башкир без разбора. Даже мои разъяснения не помогли — так была велика их ненависть. И только по прошествии ряда лет, когда узянцы поняли, что нельзя ставить знака равенства между буржуазными националистами и честным братским башкирским народом, ненависть стала постепенно исчезать.
Возвращаясь из Узяна в Белорецкий завод, я снова заехал в башкирскую деревню Серменеву, в которой был за месяц до этого. В бывшей Серменевской волости произошли крупные изменения, в частности вместо ревкома теперь действовал военный комиссариат Тамьян-Катаевского кантона. В Серменеве расквартировалось несколько сот красноармейцев башкир. Около комиссариата, на улице, собралось примерно 400 человек. Были здесь солдаты башкиры и гражданские лица. Общее волостное собрание решало вопрос о кантонском правлении.
Узнав о моем приезде, временно исполняющий обязанности военного комиссара Тамьян-Катайского кантона Идильгужин Карим пришел ко мне вместе с делегацией и сообщил:
— Население волостей Тептярь-Учалинской и Узуновской высказалось против кантона, против создания Башкирской Автономной Советской Республики и желает присоединиться к Советской России, к русскому народу. Башкиры говорят, что кантоны — старый порядок, что это строй Керенского, буржуазный строй. Башкиры признают только русские ревкомы.
Такая нездоровая реакция башкирского населения на провозглашение 23 марта 1919 года Башкирской Автономной Советской Республики свидетельствовала о том, что национальная политика Коммунистической партии и Советской власти не была как следует разъяснена башкирскому народу. Башкиры восприняли дело так, будто [157] их хотят изолировать от русского народа, с которым они живут в большой дружбе уже сотни лет. Даже Идильгужин не разобрался в советском национальном строительстве и вполне сочувствовал настроению башкир. Он поддерживал пришедшую ко мне башкирскую делегацию, которая просила подчинить в административном отношении Серменевскую волость Белорецкому совету.
Выслушав делегацию и Идильгужина, я сказал, что в ряде деревень Белорецкого округа многие башкиры мне говорили нечто аналогичное. Они тоже отрицательно относились к кантонам и хотели жить в одном обществе с русскими, подчиняться только русским ревкомам. Все это происходило из-за непонимания событий, приведших к созданию Башкирской Автономной Советской Республики.
— Ведь она тоже советская, — разъяснял я делегации. — И Башкирия не отделяется от Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, а входит в нее на правах автономии, подчиняется законам центрального Советского правительства. Так что создание Башкирской республики не разрушает союз башкирского народа с русским, а, наоборот, укрепляет его.
Я спросил Идильгужина, как они, представители кантонов, относятся к тем башкирам, которые не признают кантонского правительства, отказываются от него?
— Мы, — ответил Идильгужин, — оставляем их в покое, никакого насилия над ними не совершаем. Ведь теперь хозяин — народ, и воля его — как хочет, пусть и делает. Мы в таких случаях только сообщаем центру.
Делегация ушла. Я стал собираться в отъезд. И когда подводчик вез меня мимо военного комиссариата, около которого шло на открытом воздухе собрание представителей деревень Тамьян-Катаевского кантона, то я услышал горячую речь на башкирском языке. Это член кантонского правительства делал доклад о Башкирской Советской Республике.
Настроение против кантонов было, по-видимому, распространено довольно широко. Когда я был в Лапыштинском заводе и выступал на митинге перед населением, то в конце митинга ко мне подошли двое башкир и сказали, что один из них из деревни Картама, а другой — из деревни Ильмяшево. Они спросили у меня, можно ли крестьянам этих деревень присоединиться к Лапыштинскому сельскому обществу, поскольку они не хотят кантонов. [158]
Желание это было вызвано уже знакомыми мне мотивами: кантон — это отделение от русских, а они этого не хотят. Башкиры горячо доказывали, что их деревни связаны с заводом (возят туда руду, дрова, лес), а значит и «отделяться» им нет смысла.
И снова мне пришлось растолковывать, что кантоны вовсе не разъединяют башкир и русских, а, наоборот, сближают их, что связь с заводом при Советской власти не только не прервется, а еще более укрепится.
По возвращении в Белорецк мне было приятно узнать, что значительно оживилась работа советских, партийных, комсомольских и профсоюзных органов. По всему чувствовалось, что жизнь в Белорецке входила в мирную колею: развертывалось заводское производство, повышалась производительность труда, улучшалось снабжение населения продовольствием, была оказана помощь семьям красноармейцев, развернулась работа по военному обучению. Выросла и комсомольская организация, насчитывавшая более 100 человек. В корне изменилась жизнь молодежи. Вместо пьянок, как бывало раньше, юноши и девушки веселились в клубе. Здесь устраивались спектакли, работали различные кружки. Белорецк, как и прежде, становился политическим, хозяйственным и культурным центром южноуральских заводов и близлежащих деревень. Сюда обращались за помощью, стали приезжать за инструкциями.
Перед тем как попрощаться с товарищами и оставить Белорецк, я выступил с докладом на общем партийном собрании. После моего доклада в помещение вошел рабочий, которого собравшиеся приветствовали аплодисментами. Это был делегат от белорецких рабочих, ездивший на фронт в 270-й Белорецкий полк, сражавшийся против Колчака. Он выступил с рассказом о своей поездке.
— Встретили меня там восторженно, — сказал выступавший. — Каждый белоречанин старался расцеловать меня. Все расспрашивали про свои семьи, интересовались подробностями жизни в Белорецке, деятельностью партийных и советских органов. Я прямо не успевал отвечать. Просили передать всем горячий красноармейский привет. Дали наказ рабочим трудиться хорошо, выпускать продукцию только хорошего качества. Обещали скоро покончить с Колчаком. И еще просили держать с ними живую связь... [159]
Когда делегат закончил свое выступление, раздались бурные аплодисменты. Это была поистине наглядная демонстрация живой, тесной связи Красной Армии с рабочим классом, с народом, единение фронта с тылом.
После Белорецка я посетил Тирлянский и Юрюзанский заводы и станцию Запрудовку.
В Тирляне имелись партийная организация, насчитывавшая 30 членов, и комсомольская, в которую входили 50 человек.
4 сентября на общем партийном собрании я выступил сразу с двумя докладами: 1) О взаимоотношениях партийных и советских органов; 2) О партийном строительстве и партдисциплине. Ответил на многочисленные вопросы.
5 сентября я провел заседание ревкома, а вечером того же дня — общее собрание граждан, на котором выступил с докладом о политике Советской власти.
Ознакомившись с деятельностью местного ревкома, я пришел к выводу, что он находился далеко не на высоте положения. Да и население было им недовольно. С помощью местной партийной организации я его реорганизовал и отдал следующий приказ:
«Приказ населению Тирлянской волости.
6 сентября 1919 г.
Существовавший Тирлянский революционный комитет мною, с согласия местной партийной организации, реорганизован. Существующий новый Тирлянский революционный комитет, выделенный местной партийной организацией в лице товарищей Локоцкова Павла Кузьмича, Полуэктова Григория Федоровича, Оглоблина Михаила Яковлевича, Юрлова Владимира Ионовича и Лахмастова Василия Михайловича, от имени Реввоенсовета 5-й армии и Уфимского губревкома утверждаю.
Все граждане Тирлянской волости и сельские ревкомы и исполкомы обязаны подчиняться волостному Тирлянскому ревкому, как высшей власти в волости.
Уполномоченный Реввоенсовета 5-й армии и Уфимского губревкома А. Кучкин»{102}. [160]
В Тирляне существовал еще ревком Белорецкой железной дороги, созданный в момент освобождения железной дороги от белых банд. Поскольку к моменту моего приезда здесь действовал железнодорожный производственный союз, коллегия по управлению Белорецкой железной дорогой и контрольная комиссия, ревком стал излишним и был упразднен. Функции его были переданы частично производственному союзу, а частично — вновь назначенному мною политическому комиссару.
В моем приказе по Белорецкой железной дороге от 6 сентября 1919 года говорилось:
«В связи с упразднением мною железнодорожного ревкома Белорецкой ж. д. от имени Реввоенсовета 5-й армии назначается временно политический комиссар в лице т. Лахмастова Николая Макаровича.
Обязанности политического комиссара:
1. Следить за производительностью ж. д. и за небрежность, саботаж привлекать виновных к суду Ревтрибунала.
2. Заботиться о политическом и нравственном воспитании рабочих ж. д.
3. Контролировать деятельность правления и должностных лиц и виновных в нарушении правил и порядка привлекать к суду Ревтрибунала.
4. Подписывать исходящие бумаги правления и просматривать входящие бумаги.
5. Сноситься по тем или иным вопросам с высшими советскими органами по делам жел. дороги, а также и политическим»{103}.
После Тирляна я посетил Юрюзанский завод. Его рабочие держали тесную связь с Белорецком и получали оттуда помощь. Партийные, советские, профсоюзные и другие организации работали активно, настроение у юрюзанцев было боевое. Поэтому мне и не пришлось здесь долго задерживаться.
Следующим пунктом, лежавшим на моем пути, была станция Запрудовка. Отсюда промышленная продукция Белорецкого и Юрюзанского заводов отправлялась в центральные районы страны. Колчаковцы пытались вывести из Запрудовки запасы железа, рельсов, стали, проволоки и других материалов, хранившихся на складах станции, [161] но не успели. Теперь эти запасы строго охранялись местными властями. С рабочими и служащими станции я провел несколько бесед, посоветовал создать ячейку профессионального союза, открыть читальню. Обещал, что по возвращении в Уфу добьюсь, чтобы в Запрудовку регулярно присылали газеты, а также книги для создания библиотеки.
Вблизи Запрудовки находится Катав-Ивановский завод. До революции здесь действовала подпольная большевистская организация. В 1917 году рабочие создали боевую дружину, которая потом дралась против Дутова и белочехов. После освобождения Катав-Ивановска от колчаковцев 300 рабочих ушли в Красную Армию и воевали потом на просторах Сибири. Оставшиеся охотно изучали военное дело.
Здесь, на заводе, я был второй раз. Первый раз приезжал по поручению Уфимского губкома партии и Совета боевых организаций народного вооружения, руководимого Эразмом Кадомцевым, весной 1918 года. Выступал перед рабочими с докладами. Так что теперь мы встретились, как старые знакомые.
Катав-Ивановский завод еще не работал, домны и мартены бездействовали. Требовался ремонт. Подготовка к пуску домен и цехов шла под руководством фабзавкома. Основная масса рабочих (около 1500 человек) пока занималась сенокосом и своим хозяйством.
Побеседовав с руководителями ревкома, ячейки, фабзавкома и выступив на митинге перед жителями заводского поселка, я уехал в Уфу. Поездка моя завершилась в двадцатых числах сентября. Ее итогам была посвящена моя статья, напечатанная 24 сентября 1919 года в уфимских «Известиях». В ней, между прочим, отмечалось:
«Политическая работа в Белорецком округе кипит. Но нет людей опытных. Работа ведется ощупью, с ошибками, подчас крупными. Связь из рук вон плохая. Люди не осведомлены не только о том, что делается за границей, в России, на фронтах гражданской войны, но часто не знают, что делается за 50–100 верст вокруг, а потому питаются разного рода сплетнями, часто яркой контрреволюционной окраски.
Необходимо этот недостаток руководящим органам устранить, необходимо связать заводы телефонами, телеграфом; [162] необходимо наладить доставку на эти заводы газет, листовок.
Кроме того, по-моему, есть настоятельная необходимость поставить в Белорецком заводе, как центре округа, печатный станок и издавать там небольшую газету, в крайнем случае листовки.
Плюс ко всему этому — почаще посылать в эти медвежьи уголки хороших агитаторов и инструкторов-организаторов, дабы революционная искра в горах седого Южного Урала не погасла, а превратилась бы в пламя»{104}.
Уфимский губком партии и губернский революционный комитет заслушали мой отчет о поездке по Южному Уралу. Работа моя была одобрена, а расход ассигнованных Уфимским губернским ревкомом 3 миллионов рублей для оказания помощи остро нуждающемуся населению завода и деревень Белорецкого округа утвержден (деньги получили Белорецкий, Ломовский, Серменевский, Лапыштинский, Инзерский, Зигазинский, Авзяно-Петровский, Кагинский, Узянский, Тирлянский и Стекольный заводы).
Читателю, надеюсь, теперь ясно, что во время гражданской войны военному комиссару приходилось, помимо политической и административной работы в частях Красной Армии, трудиться и в тылу, укрепляя уже существовавшие местные органы Советской власти и партийные ячейки и создавая новые партийные, комсомольские и профсоюзные организации. Приходилось решать различные административные дела, выступать с политическими докладами на митингах и собраниях местного гражданского населения, читать лекции, вести по волнующим вопросам беседы и т. д. и т. п. Словом, как говорится в народной поговорке, военный комиссар был и жнец, и швец, и на дуде игрец.
Выполнив порученные мне задания Реввоенсовета 5-й армии, Уфимского губкома РКП(б) и губревкома по укреплению советских и партийных органов в Белорецком округе, я выехал на фронт в родную 27-ю дивизию. По пути заехал в штаб 5-й армии, который находился в Челябинске. [163]