Глава первая.

Скорбные дни

Мартовское утро 1919 года. Над городом Уфой низко нависли серые облака. Перед моим окном туманился Видинеевский сад. В нем дом промышленника Видинеева, где Уфимский ревком отвел мне комнату. Я вышел на улицу Пушкина и окунулся в весеннюю сырость. Под ногами рыхлый почерневший снег. По пути в губком партии встречались прохожие, спешившие на работу. Меня обгоняли извозчики с седоками в санках.

Начинался обычный трудовой день.

Я прошел в свой кабинет, сел за стол, перевернул листок календаря на 10 марта 1919 года. На нем пестрели записи неотложных дел секретаря губкома.

Секретарем Уфимского губкома РКП (б) я стал с февраля 1919 года, а до этого был заведующим политотделом 2-й армии Восточного фронта. Как все это произошло?

В первую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции во 2-й армии было большое торжество. 7 ноября 1918 года 28-й дивизией под командованием В. М. Азина был штурмом взят Ижевск. Реввоенсовет 2-й армии немедленно телеграфировал об этом Ленину. В тот же день была получена телеграмма Ленина, в которой он приветствовал доблестные войска 2-й армии с блестящей победой и годовщиной Октября.

На другой день на площади в Вятских Полянах, где находился штаб 2-й армии, состоялся грандиозный митинг. С наспех сколоченной из досок трибуны я выступал с речью. Дул сильный и морозный ветер. Вдруг мой голос прервался. Как я ни откашливался, как ни пытался [13] продолжить речь, голос так и не появился. Удрученный, сошел с трибуны.

Я заболел и слег. В больнице пришлось пробыть месяц. Временами терял сознание, шла горлом кровь{5}. Но потом стал поправляться и когда вышел из больницы, то члены Реввоенсовета 2-й армии С. И. Гусев и П. К. Штернберг вызвали меня и сказали:

— Вам надо поехать в город Мензелинск на поправку. В Вятских Полянах туго с продовольствием, а в Мензелинске имеются белый хлеб, масло, молоко, мясо, яйца. Поезжайте!

И я уехал.

В ночь на 1 января 1919 года войска 5-й армии очистили от белочешских войск Уфу. Возвратившийся в город губком партии отозвал меня как своего члена из армии через ЦК РКП (б). Так я снова оказался в родной Уфе, которую вместе с другими партийными и советскими работниками под натиском белочехов покинул 5 июля 1918 года. Сразу же по прибытии в Уфу связался с товарищами. Нас, членов бывшего губкома партии, оказалось в городе несколько человек.

11 февраля 1919 года на общегородском партийном собрании был избран новый временный губком. В него вошли: Кириллов, Котомкин, Кривов, Кучкин, Седенков, Скобцов. Временный губком созвал губернскую партийную конференцию, которая открылась 21 февраля. На ней я был вновь избран в состав членов губкома партии. В числе других в него вошли: Б. Н. Нимвицкий, Ансон, Чесалин, В. Г. Бисярин, Ф. И. Карклин, М. И. Локоцков. Карклин и я на заседаний пленума губкома были избраны секретарями. Впервые в истории Уфимской губернской партийной организации управлять делами губкома стал секретариат.

...Итак, утром 10 марта 1919 года я находился в своем кабинете. Едва успел вынуть из ящиков стола папки со срочными деловыми бумагами, чтобы просмотреть их, как вбежал Ф. И. Карклин. Вид у него, обычно улыбающегося при встречах, был крайне возбужденный. Это меня насторожило. Я понял, что случилось что-то важное. Не успел я задать вопрос, как Карклин произнес: [14]

— Наши отступают! Говорят, что и штаб 5-й армии из Уфы уже выехал!

Карклин был членом подпольного руководящего партийного центра в Уфе во время господства белочехов и меньшевистско-эсеровских «учредиловцев». После освобождения Уфы он продолжал партийную работу уже в легальных условиях. Обычно всегда спокойный, уравновешенный, как это свойственно латышам, он сидел передо мной с выражением отчаяния и ждал, что скажу я. Повидимому, ему уже представлялся тот кошмар, который снова придется пережить трудящимся Уфы. Ведь этот кошмар он видел собственными глазами, испытал на себе, так как был арестован белогвардейской контрразведкой. Известие Карклина меня ошеломило.

— Надо прежде всего поднять на защиту города рабочих, — сказал я. — Связаться с военными, срочно выяснить, какие штабы каких частей остались в городе.

— Хорошо, бегу, — уже на ходу бросил Карклин и быстро скрылся за дверью.

Тем временем в городе уже росла тревога в связи с нависшей опасностью белогвардейского наступления. В губком стали прибывать члены партии, председатели и члены коллегий разных советских учреждений. Они шли сюда за указаниями, спрашивали, что делать, как быть.

Тут же выяснилось, что некоторые ответственные работники бросили ночью учреждения, документы, материальные ценности и в панике бежали.

— Губревком выехал из города. Ночью на моих глазах его обоз направился в сторону Цыганской Поляны, — сообщил мне М. И. Локоцков.

Появившийся вслед за ним Чесалин, принес еще одну новость:

— Губпродком исчез куда-то, — громко произнес он еще у порога. Все это было настолько неожиданно, что на первых порах даже не верилось.

Надо сказать, что губревком был исключительно плохо информирован о положении на фронте. Между ним и армейскими учреждениями почти не было никакой связи.

Гражданские партийные организации жили своей жизнью, армия — своей. Только изредка встречались между собой члены губкома и Реввоенсовета и в лучшем случае обменивались краткой взаимной информацией. [15]

— Как на фронте? — следовал при этом стереотипный вопрос. Ответы военных, как правило, были утешительными.

— Дела идут хорошо, — отвечали они.

В обстановке мнимого благополучия и жила Уфимская партийная организация. И вдруг как гром среди ясного неба известие о том, что враг вот-вот вступит в Уфу. От такой неожиданности трудно было не растеряться. Штаб 5-й армии предложил в срочном порядке покинуть город губревкому, который, не известив губком, эвакуировался в Белебей. В Уфе остались штаб и политический отдел армии, а также руководитель Сиббюро ЦК партии (он же член Реввоенсовета республики).

Как выяснилось впоследствии, штаб армии потерял связь со штабами дивизий, в связи с чем командарм 5 Блюмберг оказался не в состоянии управлять войсками. Каждая дивизия была предоставлена сама себе, действовала по своему усмотрению, не зная, что делается на соседних участках боя.

Вот как описывает создавшуюся обстановку на фронте Г. X. Эйхе, командовавший в то время 3-й бригадой 26-й дивизии, а впоследствии — всей 5-й армией:

«...никто (в штабе 5-й армии. — А. К.) не знает, где штабы дивизий, связи никакой с ними уже давно нет»{6}.

«Можно считать установленным, что уже в ночь на 12 марта всякое управление войсками со стороны командующего армией кончилось»{7}.

...В комнате секретариата собрались четыре члена губкома: Ф. И. Карклин, М. И. Локоцков, Чесалин и я{8}. Обменялись мнениями и решили объявить мобилизацию членов партии, а некоторых из них оставить в городе для подпольной работы. Всех их надлежало снабдить оружием, а тех, кто оставался в городе, — еще и деньгами и подпольной типографией. У губкома оружия, к сожалению, не было. Связь же с командованием армии была потеряна. [16]

— Выведем товарищей хоть живыми. Надо спасти их от белогвардейской расправы.

Четверка членов губкома, решившая именовать себя впредь губкомом партии, постановила уйти из города последними.

Сразу же после заседания я обратился к прибывшим в губном членам партии:

— Товарищи! Губком объявляет мобилизацию коммунистов. Присутствующим немедленно отправиться в разные концы города и предупредить об этом решении других товарищей. Сборные пункты — у здания губкома и Железнодорожного райкома партии.

Весть о мобилизации быстро разнеслась по городу.

— А нам можно пойти с вами? — обратилась ко мне группа женщин. — Мы — беспартийные, а наши мужья — коммунисты. Мы хотим быть вместе с ними.

— Конечно, можно, если мужья не будут брошены в бой, — ответил я.

— Товарищ! — обратился рабочий. — Я тоже беспартийный, пойду с вами.

— Тут беспартийных много, — крикнул кто-то из толпы.

— Пусть все идут, — ответил я. — Сообщите и другим беспартийным.

— Надо объявить мобилизацию и беспартийных! — раздались голоса со всех сторон. — Тогда все пойдут. А то некоторые боятся за свои семьи. Ведь белые расстреливают семьи добровольцев.

Было решено мобилизовать всех рабочих. По районам города были разосланы коммунисты с наказом: немедленно остановить работу на фабриках и заводах, созвать рабочих, кратко информировать о критическом моменте, объявить решение губкома о мобилизации всех рабочих Уфы{9}.

Предстояла очень трудная работа. От губкома требовались самые энергичные и решительные действия.

Член губкома Локоцков направился в Железнодорожный райком партии. По его предложению райком созвал в сборочном цехе железнодорожных мастерских чрезвычайное собрание уфимских железнодорожников. Тысячи [17] глаз были устремлены на оратора, речь которого была краткой, но пламенной.

— Товарищи! — произнес с трибуны Локоцков. Он поднял руку. Говор смолк. — Над нашим городом вновь нависла белогвардейская опасность. Враг приближается к Уфе...

— Дайте оружие! — потребовали единодушно рабочие.

— Записывай добровольцев на фронт, что тут много говорить!

— Дело ясное! На фронт!

Среди рабочих царило полное единодушие. Партию большевиков они считали своей партией и поэтому безоговорочно следовали ее призыву. Тут же на митинге была открыта запись добровольцев в Красную Армию.

В связи с этим митингом мне вспоминаются события, имевшие место в июле 1918 года, когда белочехи наступали на Уфу. Из-за предательства командарма только что созданной 2-й армии эсера Харченко и начальника штаба армии эсера полковника Махина, назначенных на эти посты командующим Восточным фронтом изменником левым эсером Муравьевым, Уфимский губисполком вынес тогда решение оставить Уфу. На пароходах двинулись вниз по реке Белой в Никело-Березовку, что на Каме. Накануне эвакуации горком партии поручил старой большевичке Людмиле Николаевне Сталь и мне организовать в железнодорожных мастерских митинг рабочих и призвать их эвакуироваться вместе с советскими органами. Митинг был бурный. Эсеры и меньшевики не давали нам говорить. Особенно неистовствовал вожак уфимских эсеров железнодорожник Андрей Шеломенцев.

— Убегаете, как крысы с тонущего корабля! — злорадно кричали эсеры. — Скатертью дорога, но без нас, рабочих!

В своих речах мы разоблачали предательскую политику меньшевиков и эсеров. Мы говорили рабочим, что эсеры и меньшевики обманывают их, утверждая, будто белочехи несут им на штыках демократию, что рабочие еще вспомнят нас, коммунистов, что те из них, которые временно поддались обману, рано или поздно поймут это. Мы заявили железнодорожникам, что вернемся в Уфу победителями. В ответ раздались смех, свист и язвительные выкрики. Только часть рабочих пошла тогда с нами. Подавляющее же большинство железнодожников осталось [18] на месте. Некоторые из них даже стреляли нам в спины. Нужна была практическая политическая школа, чтобы уфимские железнодорожники на себе испытали «прелести» «Учредилки» и «демократию» белочехов, предательство меньшевиков и эсеров, прежде чем они осознали правильность и справедливость политики коммунистов.

Меньшевистско-эсеровская «демократия» образумила не только многих беспартийных рабочих и крестьян, но даже некоторых меньшевиков и эсеров. Так, когда я в январе 1919 года приехал в освобожденный Красной Армией от «Народной армии» учредиловцев Мензелинск, то встретился там с неким Лопухиным. Он редактировал газету «Красные известия» Мензелинского ревкома, писал статьи и заметки под псевдонимом «Забытый». Ему было лет 40. Правая его рука и голова были забинтованы, бинт покрывал также правую щеку. Когда я в ревкоме познакомился с ним и спросил, где и в каком бою он был ранен, он поведал мне о том, как был расстрелян офицером «Народной армии».

Лопухин был меньшевиком. Когда Мензелинск в 1918 году захватила меньшевистско-эсеровская «Народная армия», он остался в городе. Став очевидцем зверств учредиловцев, он образумился и бежал к красным, но через некоторое время снова вернулся в Мензелинск, решив, что Советской власти наступает конец. Белые его схватили, судили как «шпиона» и приговорили к расстрелу. Вместе с другими восемью невинными людьми, приговоренными к расстрелу, он был выведен в поле. Когда офицер отдал команду: «Готовьсь!», Лопухин повернул голову в сторону смертников. Они встали на колени и стали молиться богу.

— Я тоже перекрестился несколько раз. И только повернул голову в сторону офицера, как раздались выстрелы.

Одна пуля пробила Лопухину плечо, а другая раздробила скулу. Он упал и потерял сознание. Каратели сочли его убитым. Его подобрал татарин и оказал ему первую помощь. Лечился в Бирске, а когда Мензелинск был взят Красной Армией, вернулся в родной город и уже крепко связал свою судьбу с Советской властью.

Другой пример. Когда в июле 1918 года в Уфу ворвались белочехи, а вслед за ними — меньшевики и эсеры вместе со своей «Народной армией», городские жители [19] встретили их цветами. Приветствовали их и железнодорожники. В Уфе на подпольной работе оставались большевики Румель и Каргопольцев. Они были свидетелями жестоких расправ «демократов» с заподозренными в сочувствии большевикам людьми и с теми, кто служил в советских органах, но по разным причинам остался в Уфе. Когда солдаты «Народной армии» вели их по улицам, обыватели торжествовали, плевали в лицо арестованным, требовали расстрелять их прямо на улице.

Меньшевики и эсеры клеветали на коммунистов и Красную Армию, распространяли о них самые невероятные слухи. Они запугивали трудящихся «зверствами» большевиков, расхваливая свою «демократию».

Сестра Румеля Таня вместе со своими подругами Ниной и Натой Каврайскими находилась в Красной Армии. Родители Нины и Наты остались в Уфе. К ним приходили «очевидцы» и рассказывали, что они «видели», как красные расстреляли Нину. Труп ее долго не убирали, и лицо объели черви. Нату Каврайскую «видели» у полотна железной дороги с объеденной свиньями головой. Те же люди «видели», как везли на телеге избитую, окровавленную, а потом расстрелянную Таню Румель.

Когда же минуло шесть месяцев господства «Учредилки», в январе 1919 года вместе с Красной Армией в Уфу вступили и сестры Каврайские, и Таня Румель, все в красноармейской форме, целые и невредимые. Долго обнимали и целовали своих дочерей родители, глядели на них и не могли наглядеться. А вскоре девушки снова ушли на фронт...

Красная Армия была встречена жителями Уфы с восторгом. Увидев подлинное лицо белогвардейщины, познав все «прелести» их меньшевистско-эсеровской «демократии», народ понял, кто его враг и кто друг.

В январе 1919 года мне снова пришлось выступать на митинге железнодорожников. Мое появление на трибуне было встречено бурными аплодисментами. Мне долго не давали начать речь. Я стоял, обводя взором многоликую толпу, радостно ей улыбался и аплодировал. Мы без слов понимали друг друга.

И вот теперь, когда над Уфой опять нависла опасность вражеского нашествия, уфимские железнодорожники крепко сплотились вокруг Коммунистической партии. [20]

Как только коммунисты, находившиеся в губкоме, разошлись по фабрикам и заводам, я немедленно связался с комендантом города Г. В. Христовичем. Надо было вооружить рабочих и отправить их в полки 5-й армии. Комендант обещал сделать это.

Более 1,5 тысяч железнодорожников заявили о своем желании вступить в ряды защитников революции. Прямо с митинга они шли к коменданту, а от него — на фронт.

После отправки первых отрядов рабочих на линию огня я пошел к руководителям политотдела 5-й армии. Заведующим политотделом был старый член партии В. Каюров, его заместителем — Абрамов. Я узнал, что положение на фронте очень тяжелое и что уфимские рабочие его не спасут.

Шесть месяцев, сказал Абрамов, 5-я армия шла с непрерывными боями от Казани до предгорий Урала. Много бойцов и командиров пали смертью храбрых. Ряды армии сильно поредели, а резервов не было. Для иллюстрации он прочитал выдержку из сводки политического комиссара 2-й бригады 27-й дивизии Б. Синайского. Эту сводку я потом разыскал в архиве. Вот что в ней сообщалось:

«Приказ о наступлении 27 февраля потерпел полную неудачу. В частях 2-й бригады почти отсутствует командный состав, так как полки дрались на протяжении тысячи верст, а пополнение как командного состава, так и красноармейцев не получилось... Действуют отрицательно на мобилизованных бойцов и прокламации противника, которыми он забрасывает нас возами...»{10}

Дальнейшее преследование противника требовало свежих сил. Надо было дать бойцам 5-й армии и передохнуть, привести части в порядок, перестроить ряды. Но не успела она этого сделать, как из глубины далекой Сибири накатился новый шквал контрреволюции, более сильный и грозный, чем учредиловцы со своей «Народной армией», опиравшейся на мятежный чехословацкий корпус. То был Колчак со своей многотысячной, хорошо вооруженной армией.

В феврале 1919 года 5-я армия завязала жестокие бои с колчаковцами. Она мужественно отражала атаки впятеро [21] превосходящего по численности и значительно лучше вооруженного противника. Колчаковской армии противостояли революционная сознательность, беспримерное мужество красноармейцев, их стремление остановить врага, разбить его и погнать за Урал. Но силы были слишком неравные. Первой дрогнула 27-я дивизия. Против нее Колчак бросил две свои дивизии — 4-ю Уфимскую и Уральскую, а также Ижевскую бригаду (одна дивизия, Казанская, находилась в резерве). 27-я дивизия в это время насчитывала всего около 5 тысяч штыков. 6 марта 1919 года под ударами главных сил противника она стала отступать. Охватывая 27-ю дивизию с левого фланга, враг пытался зайти ей в тыл и уничтожить, а затем разгромить 26-ю дивизию. Таким образом Колчак намеревался расправиться с 5-й армией и расчистить себе дорогу на Москву. В жестоких боях особенно пострадала 2-я бригада: погиб почти весь ее командный состав, сложили головы сотни бойцов. Дивизия стала малочисленной: в Брянском полку, например, осталось всего лишь 150 человек. Большие потери понесла дивизия и в боевой технике. А натиск врага тем временем нарастал, и 27-я дивизия стала отходить уже в беспорядке. 9 марта управление дивизией было потеряно. Командарм отдал приказ начать отступление и 26-й дивизии.

— Уфа была взята 235-м Невельским полком 27-й дивизии в ночь на 31 декабря 1918 г., а вот теперь, спустя два с лишним месяца, мы ее вынуждены оставить, — закончил свой рассказ Абрамов.

— Значит, придется уходить? — спросил я.

— Безусловно, — был его ответ, не оставивший у меня никаких надежд.

Я информировал Абрамова о положении в городе и принятых решениях губкома. Он одобрил наши мероприятия и обещал добиться вооружения всех мобилизованных рабочих. Однако это обещание полностью выполнить не удалось, и многие рабочие остались без оружия.

На другой день, 11 марта, началась подготовка к эвакуации. В первую очередь необходимо было позаботиться о средствах передвижения, чтобы вывезти больных и слабых товарищей, а также матерей с грудными детьми. Были созданы двойки и тройки, которые с большим трудом раздобыли подводы. [22]

Такие же двойки и тройки добывали и оружие. Его конфисковывали у буржуазии, у обывателей, словом, у всех тех, кто, притаившись, ждал прихода белых. Так появились винтовки, наганы, браунинги, маузеры, охотничьи ружья, пулеметы, патроны. На одном из складов обнаружили 1600 винтовок, 26 тысяч патронов и несколько пулеметов{11}. Все это было немедленно передано в распоряжение Г. В. Христовича.

На фабриках и заводах города шла мобилизация рабочих и служащих. Трудящиеся как один поднимались на защиту города, на защиту Советской власти. Новые бойцы Красной Армии разбивались на десятки и сотни, а из бывших солдат назначались командиры. Они вели свои отряды к коменданту города, который вместе с заведующим отделом формирования при штарме С. Д. Павловым создавали боевые единицы и направляли их в бой. Всего фабрики, заводы, депо, железнодорожные мастерские и водники Уфы дали Красной Армии 4 тысячи бойцов, преисполненных решимости отстоять родной город и разгромить колчаковцев. Четыре тысячи! По тем временам это было совсем немало. Из уфимских рабочих было создано два полка: первый поступил в распоряжение начальника 27-й дивизии (командиром полка был назначен Г. В. Христович), второй передан 26-й дивизии.

Уфимские рабочие дрались храбро, воодушевляя красноармейцев. Противник на некоторое время был задержан. Это дало возможность эвакуировать в тыл много ценного городского имущества.

В ночь на 10 марта из города эвакуировались руководители советских учреждений. Перед губкомом встал вопрос об организации временной Советской власти. Вместо эвакуировавшегося в Белебей Военно-революционного комитета был создан новый. С этим решением я вновь отправился в политический отдел 5-й армии. Там наше решение было одобрено, и на специальном совещании создан временный Военно-революционный комитет. Председателем его был избран находившийся в Уфе член Реввоенсовета Республики и председатель Сиббюро ЦК партии, [23] а членами — представитель политотдела 5-й армии и я. Сразу же был издан и расклеен по городу приказ о наведении строжайшего порядка. Он оказался весьма своевременным, так как днем 11 марта начался грабеж квартир, магазинов и складов{12}. Стоило расстрелять на месте преступления нескольких грабителей, как грабеж прекратился.

Имущество учреждений и материальные ценности строго учитывались, а затем отправлялись в глубокий тыл.

— Ни один пуд хлеба или сахара, ни один аршин материи, ни один станок не должны достаться врагу! — таков был строгий приказ Военно-революционного комитета.

Ревком издал распоряжение о порядке спешной эвакуации в тыл всех материальных ценностей, оставшихся в городе. Приказ этот был выполнен. Ценности грузились в вагоны и отправлялись в сторону Самары. Железнодорожный транспорт работал быстро, четко, по-военному. Его работой руководил железнодорожник-коммунист С. Т. Галкин.

Время от времени в ревкоме появлялись комиссар 26-й дивизии В. К. Путна или комиссар 27-й дивизии А. И. Минчук. Они информировали о положении на фронте.

11 марта вместе с восходом солнца до нас дошла радостная весть: противник задержан, местами наши части перешли в наступление, рабочие Уфы бьются геройски.

Появилась надежда, что Уфа не будет сдана белым. Но вечером стало ясно, что наши силы натиска белых не выдержат.

Вместе с красноармейцами 26-й и 27-й дивизии жестоко бились уфимские рабочие. Много их пало смертью храбрых на подступах к городу. Многие полили своей кровью родную землю. Однако отстоять Уфу все же не удалось.

Трое суток через город отступали на новые позиции обозы дивизий, бригад и полков. В ночь на 12 марта из Уфы выехал Реввоенсовет 5-й армии. Стали готовиться [24] к эвакуации политотдел 5-й армии, губком партии. На рассвете была отдана команда трогаться. Мы покидали Уфу, а 13 марта 1919 г. город был занят колчаковцами.

...Брезжил утренний рассвет. Мягко опускались мартовские снежинки. Выстроенные в длинную цепочку по четыре человека в ряд люди ждали команды, чтобы двинуться в путь.

— Тро-о-огайся!

— Прощай, Уфа! — раздались голоса.

— Не прощай, а до свидания! Мы вернемся!

Эту уверенность выразила также газета «Наш путь» — орган политотдела 5-й армии. В № 50 от 11 марта она писала:

«Уфе угрожает серьезная опасность со стороны колчаковских банд! Возможно временное оставление города.

Но только лишь временное.

Знайте, уфимские рабочие и работницы!

Мы можем уйти и отдать Уфу торжествующим «победителям». Но знайте, их торжество будет временным и недолговечным.

Мы придем вторично и окончательно!

Будьте активными и помогайте нам в борьбе с реакционными золотопогонниками!»

Это было напечатано на первой полосе во всю ее ширину крупными буквами.

13 марта 1919 года враг занял Уфу. Мы отступали через реку Белую, на Домниковку, а далее — на Давлеканово. Когда колонна приблизилась к реке Белой, с противоположной стороны в город вступали передовые части колчаковцев. За рекой Белой сотни подвод отступающих воинских частей двигались в два-три ряда. Дорогу так разрыхлили, что снег стал словно зола: чуть ступишь — проваливаешься почти до колен. Вдруг по рядам пронесся слух: «Белые заняли станцию Чишму. Разведка колчаковцев нагоняет и истребляет отступающих».

Эти сведения были получены от группы красных кавалеристов, обогнавших нашу колонну. Они соответствовали действительности.

Отступавших охватила тревога: избежим ли налета белых? От Чишмов сюда — рукой подать. За два часа кавалерия противника может покрыть это расстояние.

— Потешатся они над нами!.. [25]

— Смотрите, нам белые перерезают путь!

— Где? Где?

— Вон, налево! Смотрите, смотрите! Они едут на подводах!

Станция Чишмы — от нас вправо. В этой стороне все спокойно. А в левой стороне движутся вереницей подводы. Их более сотни. В бинокль видно, что они спешат, подводчики нахлестывают лошадей.

Наша колонна остановилась. Рабочие с винтовками вышли вперед и приготовились к бою. Вскоре подводы скрылись вдали.

Страх был напрасным. Подводы оказались свои — это красные бойцы отступали на новые позиции.

Колонна уфимцев дошла до первой деревни — Бекетово. Здесь уже было полно народа: кто приехал на подводах, а кто дошел пешком. Улицы деревни запружены санями, лошадьми. В избах — людей словно сельдей в бочке.

— Ну, братва, надо прилечь, — говорит бородач после утоления голода.

— Да, отдохнуть не мешает, — поддерживает его другой.

А кое-кто уже храпит, сладко причмокивая губами.

И вдруг команда:

— Пора двигаться!

Ночевали в другой деревне. Но и здесь спать пришлось недолго, так как ночью пришло донесение, что противник в семи километрах.

— Вот, проклятый! Так и следует по пятам...

Отступление уфимцев кончилось благополучно: сначала прибыли в Давлеканово, а затем форсированным маршем в город Белебей.

Получилось так, что в этом городе одновременно сосредоточились армейские и губернские учреждения, беженцы из Уфы (массы рабочих пробрались сюда одиночками и группами), рабочие и служащие со станций Самаро-Златоустовской железной дороги, занятых противником. Город был переполнен. Многие беженцы проводили дни и ночи в сараях, конюшнях, крытых надворных постройках.

А мещане тем временем засели в своих домах, тяжело вздыхая и трусливо озираясь вокруг. Встретятся глаза иного мещанина с глазами военного, и сладчайшая улыбочка расплывается на его лице. «Смотри, мол, как [26] я преисполнен к тебе симпатии и любви». Но военные знали цену улыбкам мещанина. Так, если не усерднее, он прислуживал и белогвардейским офицерам.

Наглели купцы, спекулянты, высоко вздувшие цены на продукты, которые продавались только из-под полы.

В Белебее уже работали прибывшие сюда ранее члены губкома, губревкома и руководители уфимских учреждений. Четверка, представлявшая в Уфе губком партии, также включилась в работу.

Здесь я хочу остановиться на поучительном для историков случае — документальном извращении фактов. Мы, историки, изучая документы, относимся к ним, как правило, некритически, принимая за незыблемую истину все, что сказано в документе. А между тем бывает, что не все в нем правильно, точно отображает действительность. Вот, например, в ЦПА ИМЛ хранится «Отчет о деятельности Уфимского губкома за время с первых чисел января по 25 апреля 1919 г.»{13} В нем говорится, что Уфимский губревком и семерка членов губкома партии выехали из Уфы якобы в ночь на 11 марта, а четверка членов губкома, оставшаяся в Уфе, выехала из Уфы 14 марта{14}. Неизвестно, по каким причинам (может быть, подписавший доклад член губкома партии Дингельштедт что-то запамятовал), но события отодвинулись на один день вперед. В действительности губревком и семерка губкомовцев выехали из Уфы в ночь на 10 марта, а Уфа была занята колчаковцами 13 марта. Не могла же четверка членов губкома целые сутки находиться в логове врага, остаться невредимой и каким-то чудом вырваться из его лап 14 марта. Эти события я хорошо помню, но можно сослаться и на соответствующие документы.

На заседании Уфимского губкома (теперь уже в полном составе), состоявшемся 19 марта 1919 года, я сделал доклад о работе остававшейся в Уфе четверки. Вот что записано в протоколе этого заседания:

«В докладе Кучкина указывается, что тов. Седенков (член губревкома и кандидат в члены губкома. — А. К.) остался в Уфе еще 10 марта ночью, после эвакуации ревкома, и был приглашен для работы, но тов. Седенков [27] приехал в Комитет, посмотрел на работу четверки и, не дав никакого пояснения, уехал»{15}.

Из этой цитаты, взятой из протокола, видно, что губревком, а с ним и семерка в ночь на 10 марта покинули Уфу, а Седенков остался в Уфе. Он был приглашен в губком мною. Седенков приехал в губком во второй половине дня, и лишь после этого эвакуировался в Белебей.

В протоколе того же заседания губкома в Белебее сказано, что член губкома Дингельштедт задал вопрос Кучкину, на каком основании, по каким соображениям 11 марта четверка губкома приостановила эвакуацию из Уфы советских учреждений? Кучкин ответил, что с мобилизацией рабочих, тут же посланных в бой, положение на фронте под Уфой несколько улучшилось и появилась надежда, что Уфа не будет сдана колчаковцам. Вот почему была приостановлена эвакуация. Оказалось, что эта надежда была быстротечной и 12 марта пришлось возобновить эвакуацию учреждений и материальных ценностей.

Таким образом, ясно, что 11 марта губревкома в Уфе уже не было, а действовали четверка и временный ревком. Если же они приступили к работе только 11 марта, то как же могли они успеть в один день мобилизовать рабочих, вооружить их, бросить на фронт, отстоявший от Уфы более чем на десять километров (расстояние, которое надо было преодолеть часа за три минимум), вступить в бой и первое время выигрывать его; об этом должны были узнать четверка и ревком и приостановить эвакуацию? Как же можно было проделать все это с такой молниеносной быстротой в условиях дезорганизации, расстройства связи, панических настроений у военных руководителей?

Другой пример извращения действительности. В протоколе № 48 заседания Уфимского губревкома, состоявшегося 12 марта в Давлеканове, говорится:

«В Уфе организовался ревком, в который вошли: т. т. Смирнов, Докман, Седенков и другие»{16}. [28]

Если историку попадет в руки только этот документ или он будет опираться только на него, он невольно исказит действительность. Каков был истинный состав ревкома, говорилось выше.

Приведенные мною примеры документального извращения истории свидетельствуют о том, как нужно осмотрительно и критически пользоваться архивными документами.

Некоторые товарищи из семерки, как это видно и из вопроса Дингельштедта, пытались тогда ослабить обвинение их со стороны четверки в склонности к панике, в непринятии мер к выводу уфимских рабочих, в том числе и членов партии, из-под удара колчаковцев, к вывозу ценностей, к осведомлению о решении губревкома об эвакуации всех членов губкома, в первую очередь его секретарей.

По прибытии четверки в Белебей между нею и семеркой членов губкома начались довольно острые распри. Об этом говорилось и в докладе губкома Центральному Комитету партии: «На почве отношений к преждевременному оставлению губревкомом и семеркой Уфы в Белебее произошел конфликт между оставшейся в Уфе до последнего момента частью Комитета и семеркой, выехавшей из Уфы в ночь на 11 марта»{17}. Но конфликт был улажен по требованию членов особой следственной комиссии. «Следственная комиссия обязалась представить все материалы и свое заключение по этому делу в ЦК в кратчайший срок»{18}.

Довела ли дело следственная комиссия до конца и представила ли материалы в ЦК партии, я не знаю, так как вскоре (22 марта) был назначен Реввоенсоветом военным комиссаром 27-й дивизии 5-й армии. Но так или иначе, а основания для конфликта между четверкой и семеркой были, причем весьма серьезные. Ведь в то тревожное для Советской республики время руководящий губернский орган партии должен был проявлять огромную [29] выдержку, мужество, быть примером стойкости, осмотрительности, заботиться не о себе, а обо всех членах партийной организации, обо всех трудящихся, не впадать в панику, не вносить дезорганизацию, не вселять в других растерянность. Так думала четверка губкомовцев, и поэтому она конфликтовала с семеркой.

Кстати, семерку осуждали не только мы, но и политработники 5-й армии. Так, в газете «Наш путь» (орган политотдела 5-й армии) от 11 марта, когда политотдел армии еще находился в Уфе, была напечатана статья под названием «Дезертиры». Автор ее — ответственный редактор газеты В. В. Сорокин. Он в резких выражениях обвинил Уфимский ревком и руководящих советских работников в дезертирстве, в том, что члены его сбежали из Уфы, бросив на произвол судьбы учреждения, документы и государственное имущество. В упомянутом докладе, посланном в ЦК партии и подписанном Дингельштедтом, говорится:

«Бросив казенное имущество, все советские работники были принуждены (?) выступить из города»{19}.

Обвинение в дезертирстве в известной мере было правильное. Я говорю «в известной мере» потому, что значительная доля вины за случившееся ложилась также на реввоенсовет 5-й армии. Командарм Блюмберг был сам несколько растерян. Поэтому он дал указание Уфимскому ревкому немедленно эвакуироваться.

Главная вина ревкома заключалась в том, что он не принял всех возможных в то время мер, чтобы организовать весьма срочную эвакуацию советских учреждений, советских работников, материальных ценностей и документов. Вина его заключалась и в том, что он не сделал никакой попытки быстро мобилизовать уфимских рабочих, вооружить их и бросить на фронт в помощь истекавшей кровью 27-й дивизии. Вина его заключалась также в том, что он не оповестил всех членов губкома о своем решении эвакуироваться. Эвакуировались семь членов губкома, а четыре члена, из которых три составляли секретариат, ничего об эвакуации не знали. А ведь ревком должен был известить о своем решении в первую очередь секретариат [30] губкома. Ясно, что члены ревкома и семерка членов губкома поддались панике, и их весьма спешная эвакуация действительно была похожа на дезертирство. Ведь сумела же и успела четверка выполнить все то, что должен был бы сделать губревком. Вот почему Сорокин был в известной мере прав. Правда, губревкому обвинение Сорокина не понравилось, и он жаловался на Сорокина в ЦК партии.

Попытка некоторых членов семерки набросить тень на деятельность четверки в Уфе заставила последнюю добиться созыва общего собрания членов партии Уфимской организации, оказавшихся в Белебее, совместно с членами партии Белебеевской организации, подчиненной Уфимскому губкому РКП (б). Такое собрание состоялось 25 марта. Я на нем присутствовал уже будучи военным комиссаром 27-й дивизии, штаб которой также находился в Белебее. Доклад сделал член четверки Чесалин, а я выступил с содокладом. Развернулись прения, после которых было принято решение, одобряющее действия четверки в Уфе{20}.

Тем временем полки 5-й армии под натиском колчаковцев продолжали отступать. Это не могло не тревожить работников губкома и губревкома. В складывавшейся обстановке конфликт между ответственными работниками терял свою остроту. Более того, он был просто неуместен. Надо было, засучив рукава, всем дружно взяться за мобилизацию сил для отпора врагу, напрячь их, чтобы отстоять завоевания революции. В. И. Ленин в это время говорил: «Победы Колчака на Восточном фронте создают чрезвычайно грозную опасность для Советской Республики. Необходимо самое крайнее напряжение сил, чтобы разбить Колчака»{21}.

По всей Уфимской губернии губком партии объявил мобилизацию коммунистов. Беспартийные призывались вступить в Красную Армию добровольцами. Часть работников губкома и губревкома была послана на военную работу. Все они были переданы в распоряжение политического отдела 5-й армии. [31]

— До свидания, до встречи в Уфе! — говорил своим друзьям на прощанье С. Т. Галкин. В Уфе он руководил эвакуацией железнодорожного имущества и семей железнодорожников. Последний поезд с ценным имуществом, с которым ехал Галкин, только успел проскочить станцию Чишма, как она была занята колчаковцами. И вот теперь шагает Галкин по улицам Белебея с ротой железнодорожных рабочих, отправляясь на фронт, и машет нам рукой. Несколько минут, и рота скрылась в переулке.

Как-то рано утром ко мне явился посыльный штаба 5-й армии — меня вызывали в Реввоенсовет.

Когда я вошел в кабинет члена Реввоенсовета, он встал, вышел из-за письменного стола и, протягивая мне руку, спросил:

— Ну, как поживаете?

— Спасибо, не жалуюсь. Каково положение на фронте?

— Вот в связи с этим я и пригласил вас, — сказал он. — Противник наносит главные удары по левому флангу 5-й армии. Там — 27-я дивизия. Она деморализована. Солдаты некоторых ее частей в панике бегут. Дивизию надо оздоровить во что бы то ни стало. Мы бросаем туда лучшие политические силы, а вас мы хотим назначить военным комиссаром. Как вы на это смотрите?

— Комиссарского опыта у меня нет, — ответил я. — Я был, как вы знаете, заведующим политическим отделом 2-й армии. Приходилось назначать комиссаров, а вот сам комиссаром еще не был.

— А теперь придется им быть. Реввоенсовет остановился на вас.

— Ну, что ж, если надо, готов выполнить приказ Реввоенсовета.

— В дивизии, — сказал в заключение член Реввоенсовета, — есть комиссар, но мы его отзываем на другую работу...

Решение Реввоенсовета 5-й армии о назначении меня комиссаром дивизии состоялось 22 марта 1919 г.{22}

Получив мандат, я пошел в штаб дивизии, который находился в Белебее. В штабе недоуменно посмотрели [32] на молодого сухопарого парня в штатском (мне тогда было тридцать лет, но выглядел я намного моложе).

— Вам что угодно?

Передо мной стоял высокий человек с лихо закрученными усами и тщательно расчесанной бородкой. На нем были гимнастерка и галифе черного цвета, сапоги начищены до блеска. Карие глаза незнакомца пронизывали меня насквозь.

Это был помощник начальника штаба дивизии Петр Михайлович Шарангович, уроженец Виленской губернии. Ему было тогда 26 лет. Он окончил военное училище и состоял слушателем Академии Генштаба. В царской армии был адъютантом 732-го пехотного полка. Имел чин поручика. В декабре 1917 года вступил в ряды Красной Армии. В 27-й дивизии показал себя опытным военачальником. Обладал большими военными познаниями, был весьма инициативным и смелым в разработке оперативных приказов. Он прошел с дивизией весь ее боевой путь.

На вопрос Шаранговича я ответил вопросом:

— Где тут военный комиссар дивизии?

Шарангович указал на кабинет. Войдя туда, я познакомился с А. И. Минчуком, которого мне предстояло сменить на посту комиссара. Он не был еще отозван. По-видимому, Реввоенсовет решил сначала присмотреться ко мне.

— Меня уже известили о вашем назначении, — сказал Минчук.

Немного помолчав, он произнес:

— Один комиссар дивизии погиб. Вы слышали?

— Нет, не слышал, — ответил я. — Кто это?

— Николай Иванович Татаринцев{23}.

Минчук рассказал, при каких обстоятельствах погиб Татаринцев. 7 марта 1919 года колчаковское командование сосредоточило на крайнем левом фланге 27-й дивизии огромные силы и после продолжительной артиллерийской подготовки обрушило их на части дивизии. Началась ожесточенная битва. Наши части, понеся огромные потери, стали отходить. Враг угрожал захватом города [33] Бирска, где находился штаб дивизии. Против наступающей в обход Бирска колонны колчаковцев выступил с крупным отрядом комиссар дивизии Татаринцев. В деревне Пеньково отряд был окружен и после кровопролитного боя пленен. Часть отряда вместе с Татаринцбвым была расстреляна.

— А теперь, — сказал мой собеседник, — давайте распределять наши обязанности.

Минчук, как бывший офицер, стал ведать исключительно оперативными делами. А в ведение нового комиссара, бывшего солдата царской армии, перешла вся политическая и административная работа.

— У вас есть опыт партийно-политической работы, так вам и карты в руки, — сказал Минчук.

Началось знакомство с положением в дивизии, с ее командным составом.

— Товарищ Вахрамеев! Вот, прошу познакомиться, к нам прибыл новый комиссар дивизии, — отрекомендовал Минчук меня начальнику дивизии.

Н. И. Вахрамеев лишь за четыре дня до этого принял дивизию от начдива А. А. Яхлакова, который был отстранен от командования дивизией за потерю управления и беспорядочное отступление. В постановлении Реввоенсовета 5-й армии от 17 марта 1919 г. говорилось: «Ввиду того, что отношение красноармейцев к высшему командованию 27-й дивизии за последнее время резко обострилось и считаясь с фактом невосстановления прочной связи штадивом 27 с частями дивизии, Ревсовет постановил: ...отстранить начдива 27 тов. Яхлакова от занимаемой должности... К исполнению должности начдива 27 допустить тов. Вахрамеева»{24}.

До своего назначения Вахрамеев с октября 1918 года командовал отдельной Симбирской бригадой и в боях с противником проявил себя как умелый военный руководитель. В декабре того же года бригада под его командованием ворвалась в Бирск Уфимской губернии, разгромила офицерский батальон и один из полков «народной армии» учредиловцев.

Когда мы вошли в комнату Вахрамеева, он сидел за топографической картой и делал на ней пометки цветным карандашом. Николай Иванович лениво поднял [34] усталые глаза, встал, протянул мне руку и сквозь зубы процедил:

— Очень приятно познакомиться.

Затем, помолчав немного, добавил:

— Потеряли мы третью бригаду. Нет связи. По слухам, она вот здесь (начальник дивизии указал на какой-то пункт на карте).

— Отступает и отступает, — продолжал он. — Надо бы навести там порядок.

После ознакомления с расположением дивизии на боевых участках я был представлен начальнику штаба Борису Робертовичу Терпиловскому{25}, который рассказал мне об истории возникновения дивизии, ее составе, командирах и комиссарах.

Вот его рассказ.

6 августа 1918 года под ударами мятежников чехов и белогвардейцев пала Казань. Враг угрожал Нижнему Новгороду и Москве. Разрозненные отряды Красной Армии не могли противостоять вооруженному до зубов врагу. Революции грозила опасность. Началась спешная мобилизация революционных сил. По призыву Коммунистической партии и Советского правительства рабочие Питера, Москвы и других промышленных центров двинулись во главе с коммунистами навстречу врагу. Под Казань были брошены лучшие красные полки. Здесь перед лицом грозной опасности в августе 1918 года и была создана 5-я армия Восточного фронта. Она состояла вначале из двух войсковых групп. Одна группа шла на врага по правому берегу Волги, другая — по левому. Отсюда и их названия: правобережная и левобережная. В ноябре 1918 года приказом Всероссийского главного штаба обе группы были переименованы: правобережная — в 26-ю дивизию, левобережная — в 27-ю. Двум этим дивизиям и выпала задача вести борьбу с контрреволюцией под Казанью. Разгромив белогвардейские силы «Народной армии» учредиловцев, состоявшей в большинстве из офицеров и сынков буржуазии, 5-я армия погнала их вместе с белочехами на восток вплоть до Урала. [35]

— Но вот от Урала, — сказал Б. Р. Терпиловский, — погнали нас назад, снова к Волге, на сей раз войска адмирала Колчака — наемника Антанты.

27-я дивизия состояла из 235-го Невельского, 236-го Оршанского, 237-го Минского (1-я бригада), 238-го Брянского, 239-го Курского, 240-го Тверского (2-я бригада), 241-го Крестьянского, 242-го Волжского, 243-го Петроградского (3-я бригада) полков. Последним присваивалось название по местности, где они формировались. Крестьянский полк был назван так потому, что он состоял из крестьянских отрядов, сформированных в разных местах.

Полки формировались из наиболее сознательных солдат старой армии, партизанских отрядов (например, Оршанский полк) и рабочих промышленных центров (например, Петроградский полк).

Кроме пехотных полков, в дивизии были 2-й Петроградский кавалерийский полк, кавалерийский эскадрон при штабе дивизии, артиллерийский дивизион, отряд особого назначения, инженерный батальон, батальон связи, отдел снабжения, политический отдел, особый отдел (ЧК), дивизионный революционный трибунал, санитарная часть.

В дивизии, бригадах, полках, батальонах, ротах, батареях, инженерных и других частях работали военные комиссары и политруки. Коммунистическая партия назначала на эти посты наиболее твердых и политически зрелых своих сынов, преимущественно из рабочих.

— Накануне катастрофы под Уфой в дивизии насчитывалось около 5 тысяч штыков, около 400 сабель, 164 пулемета, 26 легких и 4 тяжелых орудий — всего более 12 тысяч человек. Теперь же их осталось, вероятно, половина. Причем бойцы измучены непрерывными и жестокими боями, испытывают большую нужду в боеприпасах, обмундировании, табаке.

Справедливость слов Терпиловского подтверждается документом ЦГАСА. Он относится к началу отступления 5-й армии под натиском армии Колчака, Это — доклад политического отдела 5-й армии «Комиссии по обследованию нужд» 3-й бригады 27-й дивизии. Датирован 8 марта 1919 г. В нем говорится: «Обследовав 3-ю бригаду 27-й стрелковой дивизии, мы выяснили, что самые больные вопросы, волнующие красноармейцев, суть: [36] недостаток командного состава, отсутствие пополнения в полках, так что боевой состав в среднем доходит до 500 штыков в полку, что при настоящей усталости армии крайне вредно отзывается на ее боеспособности; отсутствие обмундирования (валенок и нательного белья) и табаку»{26}.

— Теперь, — сказал Терпиловский, — дивизия пополнена полком уфимских рабочих, насчитывающим 2 тысячи бойцов. Полк находился в резерве 27-й дивизии.

Чтобы остановить наступление колчаковцев, командарм 5 приказал начдиву 27 перейти в решительное наступление силами 2-й бригады под командованием Н. Д. Никольского. В его распоряжение был передан и Уфимский полк. Тем временем штаб дивизии остался без резервов, что грозило тяжелыми последствиями. Обсудив создавшееся положение, штаб дивизии послал командарму докладную записку следующего содержания:

«Согласно последней Вашей директиве, мною передается Никольскому Уфимский рабочий полк, который был сформирован сегодня как последний мой резерв ввиду тяжелого положения, создававшегося на фронте бригады Блажевича. Ввиду этого лишаюсь своего единственного и последнего резерва и теперь не имею ни одного солдата в резерве, дабы парировать случайности, которые при создавшейся обстановке безусловно возможно ожидать как на фронте бригады Блажевича, так и на фронте бригады Никольского, что может повлечь за собой весьма нежелательные последствия. Начдив 27 Вахрамеев. Политкомы Минчук, А. Кучкин, Наштадив 27 Б. Терпиловский»{27}.

Никольский получил задание ударить во фланг противнику, смять его и зайти группе, действовавшей против 3-й бригады, в тыл. Во главе 238-го Брянского полка (командовал им бывший комендант Уфы Г. В. Христович), укомплектованного уфимскими рабочими и одной легкой батареей Никольский двинулся на выполнение задания. Полк проявил чудеса мужества и храбрости. Под деревней Будзяк он смял 12-й и 13-й кавалерийские полки белых, занял станцию Будзяк и направился на станцию Кандры. Здесь были разбиты резервный 13-й пехотный [37] полк 4-й Уфимской дивизии белых, захвачены обозы противника и два орудия. 238-й Брянский полк зашел в тыл противнику. Это была дерзкая операция, нагнавшая страх на врага.

Командование белых приняло решительные меры, чтобы ликвидировать прорыв. Враг бросил против 238-го полка свои резервы. Завязались ожесточенные бои, в ходе которых Никольскому пришлось отказаться от дальнейшего продвижения в тыл колчаковцев, поскольку это грозило ему окружением. Таким образом, полностью выполнить поставленную перед ним задачу Никольскому не удалось — связь с 3-й бригадой не была установлена. Несмотря, однако, на это, операция имела большое значение.

В последующих боях 2-я бригада была разбита колчаковцами. В схватке с врагом погиб отряд лыжников, состоявший из миньярских рабочих, а также много уфимских рабочих. 26 марта 1919 года из штаба 27-й дивизии на имя командарма 5 была послана телеграмма следующего содержания:

«Обстоятельства, послужившие задержкой к решительному наступлению 2-й бригады тов. Никольского, следующие: первое — полки находились в дезорганизованном состоянии, недостаточно обмундированные и вооруженные, число штыков было незначительное; второе — артиллерия отсутствовала. Прибывшая в бригаду батарея на колесах не может быть использована до тех пор, пока не будет приспособлена к передвижению и действию на санях; третье — ожидание резерва для пополнения полков бригады (пополнение не прибыло. — А. К.); четвертое — сильные бураны и вьюги, мешавшие всякому движению; пятое — в связи с отходом частей 3-й бригады Блажевича производится переброска 240-го полка на левый фланг 2-й бригады, который был занят Петроградским конным дивизионом (70 всадников); шестое — наступающий 238-й Брянский полк на деревню Ивановку, что к северо-западу от озера Асли-Куль (на карте нет), встретил сильный отпор со стороны превосходящих сил противника, удерживающего эту деревню частями 18-го Оренбургского (конного. — А. К.) полка и пехотой. Со своей стороны отдавались неоднократно приказы о решительном и энергичном наступлении бригады Никольского, выслано пополнение и приняты все зависящие меры к поднятию боеспособности бригады и ее решительному наступлению. [38]

Начдив 27 Вахрамеев. Политком А. Кучкин. Наштадив Б. Терпиловский»{28}.

В боях едва не погиб мой друг Сергей Терентьевич Галкин. Он находился в батальоне, состоявшем из уфимских железнодорожников. Батальон выполнял задания по разведке. Боем было выяснено, что кругом — колчаковцы. Свободной оставалась лишь деревня Муравьевка. В ней батальон и расположился на ночлег. Вечером со стороны Волго-Бугульминской железной дороги колчаковцы повели наступление крупными силами, но были отбиты железнодорожниками. На утро противник двинул в бой артиллерию и броневик. Железнодорожники отступили к деревне Михайловке. Возмущенный отступлением командир полка Г. В. Христович повернул бойцов обратно, приказал отбить Муравьевку и не отходить назад ни шагу. Неприятель повел наступление против железнодорожников тремя цепями, осыпая их снарядами и пулеметным огнем. Конные казаки стали заходить с флангов.

Под сильными ударами колчаковцев батальон отступил снова к Михайловке и окопался на окраине, у плетней. Неприятельская артиллерия била безостановочно. Бойцы лежали за прикрытием. В это время подскакал на коне командир полка Христович и закричал:

— Товарищи рабочие! Спасайте положение: две наши роты из другого батальона, не выдержав натиска колчаковцев, бегут сюда в Михайловку. Нужно их остановить и вернуть в бой!

Навстречу бегущим поднялась группа бойцов во главе с Галкиным. Она встретила красноармейцев и сумела уговорить их повернуть обратно.

После этого группа Галкина направилась в свой батальон. Но его уже не было на прежнем месте. Где-то вдали слышалась пулеметная стрельба. Наступила ночь. Группа направилась в следующую деревню, предполагая, что там можно будет найти своих. Вдали показались огоньки домов на окраине деревни. Вдруг окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои, железнодорожники! — ответил Галкин.

— Ни с места! Бросай оружие!

Люди поняли, что наткнулись на врага. Дав залп в сторону, откуда слышались голоса, они побежали окраиной [39] деревни, провожаемые свистом пуль. Спасла темнота. Одна часть группы (Михайлов, Чирков и старик Демидов) побежала в направлении крайних домов деревни, а другая (Гурин, Соловьев и Галкин) бросилась в сторону от околицы, где предполагала найти ложбину, чтобы укрыться от обстрела. К счастью, они не ошиблись. Что касается первых трех товарищей, забежавших в одну из хат, то они стали жертвами колчаковцев. После того, как наши части выбили белых из деревни, крестьяне рассказывали:

— Нашли колчаковцы Михайлова в подполье. Избили его до полусмерти и повели на расстрел. Перед расстрелом он бросил в лицо своим врагам: «Меня вы сегодня расстреляете одного, а завтра вам всем будет крышка!»

Когда обстрел стих, Галкин и его товарищи выбрались из ложбины и побежали. По рыхлому снегу бежать было очень трудно. Галкин выбился из сил.

— Вы бегите, а я не могу. Зачем вам из-за меня попадать в руки колчаковцев, — сказал он своим друзьям.

— Пропадать, так всем вместе, — ответили те.

Взяли Галкина под руки и пошли ускоренным шагом. Так добрались они до деревни Везнесенки, где и нашли своих. Подразделения красных готовились к атаке на Михайловку. Командир полка Христович объяснил задачу.

— Выхода у нас нет. Мы должны или погибнуть здесь, или пробиться через Михайловку на станцию Давлеконово. Мы оказались в глубоком тылу у белогвардейцев.

Наступление на Михайловку повели двумя цепями. Шли, стараясь не шуметь. Наткнулись на неприятельскую заставу. Поднялась стрельба. С криками «Ура!» железнодорожники бросились в деревню на ошеломленных колчаковцев. Те не ожидали ночной атаки и поэтому от внезапного нападения сначала было растерялись, но потом пришли в себя, сосредоточились на противоположном конце села и открыли сильный огонь.

Одним из первых пал в бою помощник командира роты В. Чекменев. А бой становился все яростнее. Пулеметный и ружейный огонь белых наносил нашим большой урон. Раздалась команда:

— Железнодорожники, выходи за деревню! Отступаем! [40]

Измученные, с большими потерями возвратились в Вознесенку. В живых осталось около 50 человек. Но, к счастью, в деревне встретились с остальными частями 238-го Брянского полка. Находясь также в окружении белых, они спешили на помощь батальону железнодорожников.

После небольшого отдыха объединенными силами снова пошли в наступление на Михайловку. Бой начался еще на подступах к селу. Противник, который имел значительное численное превосходство, зашел нашим во фланги и стал обстреливать их из пулеметов. А в лоб пустил несколько цепей пехоты с кавалерией.

Красные дрогнули, и началось паническое отступление. Побежал и Галкин. К его счастью, мимо на коне мчался артиллерист, обрубивший постромки. Галкин успел схватиться за конец одной из них и побежал вслед за лошадью. Так он минул завесу пулеметного огня и спасся от неминуемой гибели.

Несколько дней находились наши бойцы в окружении белых. Они вели неравный бой с противником. И нужны были поистине неимоверная выносливость, храбрость, сила воли и вера в свое правое дело, чтобы пробиться через огневое кольцо врага.

О героизме уфимских рабочих в этих боях газета политотдела 5-й армии «Красный стрелок» (№ 46) писала:

«С львиной храбростью бросались в наступление революционные уфимские молодцы — добровольцы рабочие железнодорожного и водного транспорта. Трудно было уфимцам-добровольцам. Пять суток не спавшие, они упорно сопротивлялись наступающему противнику. Как львы, бросались они в наступление, несмотря на количественное превосходство противника. Одно только село четыре раза переходило из рук в руки. Под свист пуль, ураганный ружейно-пулеметный огонь, напрягая все свои усилия, они с дружными криками «ура» не шли, а бежали вперед на врага, наводя на него страх и внося замешательство.

И геройская храбрость уфимских рабочих-добровольцев оказала свое действие. Враг дрогнул и побежал, оставляя пленных, обоз и орудия. Слава тебе, рабочий доброволец! Своей беззаветной храбростью ты дал пример другим». [41]

Несмотря на многочисленные геройские подвиги бойцов 27-й дивизии на отдельных участках фронта, дивизия в целом отступала под натиском врага. Отступала и 26-я дивизия.

Перед штабом 27-й дивизии со всей серьезностью встала задача установления связи с 3-й бригадой, так как без такой связи нельзя было управлять боями дивизии. Я решил разыскать 3-ю бригаду и ознакомиться с положением дел на ее участке. Решение это горячо поддержали Вахрамеев и Минчук.

Было раннее утро, когда я выехал на санях из Белебея. Меня сопровождали четыре кавалериста-ординарца, кучером был рослый красноармеец Альшевский. Я решил пробираться глубоким тылом, параллельно линии фронта, чтобы не попасться в руки белых. Кроме того, неизвестно было, на сколько отступила 3-я бригада.

Когда отъехали несколько километров от Белебея, один из ординарцев, посланный в разведку, доложил:

— Товарищ комиссар! В восьми километрах отсюда — разведка противника.

Мы направились еще глубже в тыл. Но и этого оказалось мало. В одной деревне нам сказали, что незадолго до нас там были белые.

«Странное дело, подумал я. По сведениям штаба дивизии части бригады должны быть далеко вправо от нас. Мы вроде едем в глубоком тылу, а на самом деле едва не натыкаемся на противника. Непонятно!»

Въезжая в ту или иную деревню, ординарцы спрашивали крестьян:

— Здесь воинские части были?

— Нет, родимый, не были. Были только разведчики.

— А что слышно с фронта?

— Красные, говорят, отступили.

Крестьяне смотрят подозрительно.

— А вы из каких будете? — осторожно спрашивают они.

— Мы — красные.

— Кра-а-асные?! — недоверчиво восклицают мужички. Глаза их скользят по лицу, по лошади, по шинели, по кобуре...

— Белых разведка приедет в деревню — называют себя красными. Красные приезжают — называют себя белыми. Кому верить? Не поймешь ничего! [42]

И крестьяне силятся определить, кто же перед ними — белые или красные? Боятся, как бы не попасть впросак: вдруг ошибешься и поплатишься.

В одной из деревень мы встретили раненых красноармейцев. Они некоторое время находились в плену. Белые их раздели, избили до полусмерти, а потом бросили в поле. Некоторые погибли, а вот эти спаслись и эвакуируются в тыл.

Едем дальше. Как-то поздним вечером, уставшие, мы подъехали к деревне. Решили остановиться здесь на ночевку и расположились в доме одного татарина. Хозяин дома — бывший солдат. Встретил нас очень хорошо, радушно.

— Наша деревня не любит красных, — по секрету сообщил он мне. — Белых ожидают. Мутит воду здешний мулла.

Татарин угостил нас хорошим ужином.

— Товарищ комиссар! — обратился ординарец. — Вас хотят видеть тутошние красноармейцы.

— Как же они очутились здесь и узнали обо мне? Откуда они?

— Да я встретился с ними случайно. Разговорились. Они — этапного пункта. Ну я и посоветовал обратиться к вам. Непорядок на этапе. Выслушайте их.

— Хорошо, пусть войдут.

Вошли трое в потрепанных шинелях и стоптанных валенках. Лица обветренные, небритые. Поздоровавшись, неторопливо один за другим сели на нары.

— Мы к вам относительно нашего коменданта. Сюда не сегодня-завтра могут прийти белые, а он не эвакуируется. Видимо, хочет податься на их сторону. У нас ценности, документы, а он не принимает никаких мер для их охраны: нет ни постов, ни разведки. Сидит себе спокойно, как лиса в норе.

Выслушав красноармейцев, я направился к коменданту и приказал ему в течение шести часов убраться вместе со своим «штабом» подальше в тыл. Это был мой первый приказ как комиссара дивизии, как военной власти.

Вернувшись к себе, я лег спать, но вскоре был разбужен страшным шумом на улице. Скрипели полозья, ржали кони, кричали и неистово ругались люди. Я решил, что в деревню вступили белые. [43]

Скрипнули ворота. Кто-то стал приближаться к дому. Я выхватил наган и приготовился к защите.

— Вот она, смерть, — мелькнуло в какой-то миг в голове.

...Шаги раздались уже у самой двери. От резкого рывка она отворилась и громкий голос произнес:

— Товарищ комиссар! Батальон 241-го Крестьянского полка прибыл.

— Ах, черт! Как напугал!

Оказалось, что мои конники, находясь на страже, выяснили, какая часть прибыла в деревню, разыскали командира батальона и привели его ко мне.

Полчаса спустя военный комиссар 241-го Крестьянского полка Панишко рассказывал:

— Полк был атакован неприятелем с трех сторон. Соседний 242-й Волжский полк отступил, не предупредив нас. Связь с ним и со штабом бригады была потеряна. Мы вынуждены были отступить. Противник гнался за нами по пятам.

— Где командир полка?

— В деревне, в пяти километрах отсюда. Он вместе с другим батальоном.

У меня закралось сомнение в правдивости рассказа. Поэтому, захватив с собой комиссара, я поехал в штаб полка. Он разместился в большом кулацком доме. В одной из комнат на кровати лежал командир 241-го полка Я. Я. Ассарит. Увидев нас, он встал, а я отрекомендовался. Мы поздоровались и стали беседовать. Ассарит доложил о причине отступления. По существу это было повторением того же, что незадолго до этого я слышал от комиссара полка.

Выслушав Ассарита, я спросил:

— А полк в целом не струсил? И не поставил ли он под удары колчаковцев другие, соседние полки бригады?

Видно было, что мои вопросы глубоко обидели командира.

— Я мог бы драться на смерть, — сказал Ассарит, — но вы сами понимаете, что важнее сохранить живую боевую силу, чем угробить ее.

— Вообще-то это правильно, — ответил я, — если обстановка сложилась именно так, как вы говорите, и соседние полки действительно отошли, не предупредив [44] вас. Я буду в этих полках, выясню, что в действительности произошло.

Ассарит просил меня наказать виновных.

— Связь не держат, — жаловался он на соседние полки. — Отступали беспорядочно. Штаб бригады потерял управление боем. То же и штаб дивизии.

— А каково настроение красноармейцев? — спросил я.

— Хорошее, боевое, — ответил Ассарит.

— Газет в полку давно не читали?

— Давно. Со времени отступления из-под Уфы.

— Тогда соберите красноармейцев. Я проинформирую их о положении дивизии и 5-й армии, а также о политическом положении в стране.

— Митинг на линии огня? — недоуменно спросил Ассарит.

— Пока никакого огня нет. Противник неизвестно где. Выполняйте приказ!

Последние слова я произнес внушительно и твердо.

— Слушаюсь! — произнес Ассарит, щелкнув каблуками и вытянувшись в струнку.

Приказ мой был выполнен в точности. Красноармейцы собрались на улице около штаба полка. Я начал речь. Бойцы слушали со вниманием. Все поначалу шло гладко. Но стоило мне высказать предположение о том, что полк, возможно, отступил из-за трусости и тем самым поставил под удар своих товарищей по бригаде, как сразу поднялась буря протестов. Все закричали и что-то стали доказывать. Поднялся всеобщий шум, в воздух взметнулись сотни кулаков. Наиболее нервно настроенные с криком стали протискиваться к столу, на котором стоял я и произносил речь.

— Изобьют, вероятно, — подумал я, смотря на эту возбужденную массу.

Я вспомнил, как в июльские дни 1917 года на моем родном Белорецком заводе меня поколотили рабочие, настроенные эсеровскими вожаками против меня, как большевика, выступавшего на заседании эсеро-меньшевистского совета рабочих депутатов в защиту большевистской партии и с разоблачением предательской политики партии меньшевиков и эсеров.

— Не сдобровать мне, по-видимому, и здесь, — подумал я. А зычный голос уже рычал:

— Я — доброволец! Дрался на Украине! Давно дерусь [45] на этом фронте! Не раз ранен! Никогда дезертиром не был! Сам расстреливал трусов! А ты нас считаешь дезертирами. За что оскорбляешь?!

Шум не стихал. Каждый старался перекричать другого и говорить о себе. Все, мол, герои, давно дерутся на фронтах, всех их кровно обидел комиссар дивизии. Они не виноваты, если их подвели соседние полки.

Вдруг один из бойцов заорал пронзительным голосом:

— Белые! Спасайся!

Произошло что-то невообразимое. Гул сразу стих. Все красноармейцы бросились в разные стороны. Командир полка Ассарит, совершенно растерявшийся, стоял рядом со мной и молчал.

— Ну и герои! — иронически произнес я, спрыгнув со стола. — Ваши бойцы заражены паникой, товарищ командир.

Ассарит в ответ не произнес ни слова.

Что же в действительности произошло?

Километрах в двух на полевой дороге показалась вереница подвод. Она двигалась по направлению к деревне, где находился 241-й полк. В стороне от подвод двигалась цепочка лыжников.

Лыжников в то время очень боялись. Да это и понятно, так как в лыжные команды подбирались, как правило, самые лучшие бойцы. Это были смелые ребята, дравшиеся отчаянно и наводившие ужас на врага.

Увидев лыжников, красноармейцы приняли их за белых, начали прыгать на подводы и бросились удирать, нахлестывая коней. Мимо нас промчались упряжки в санях, наполненные красноармейцами. «Герои», которые еще несколько минут назад готовы были растерзать «обидевшего» их комиссара дивизии, в один миг оказались за деревней.

Командир полка смотрел в бинокль то в сторону «противника», то на удиравших красноармейцев. Лицо его было бледным и растерянным.

Открыл огонь по «противнику» пулеметчик, сидевший в засаде на окраине деревни. Подводы «противника» остановились, с них соскочили люди и побежали в находившийся недалеко от дороги лес. Паникерам же показалось, что белые рассыпаются в цепь.

А лыжники тем временем продолжали двигаться в правую сторону от подвод. «Специалисты» истолковали это как обход с фланга. [46]

— Но почему они не стреляют? — спросил кто-то из стоявших рядом с нами штабных работников полка.

Вдруг раздались два залпа — стреляли со стороны заставы полка, скрытой у околицы. Оказалось, что бойцы заставы не убежали, а рассыпались в цепь и когда услышали стрекотню своего пулемета, открыли огонь.

А «противник» молчал... Тогда Ассарит отдал приказ двум конным разведчикам полка, наконец, выяснить, кто же это за люди на лыжах и подводах.

Вихрем сорвались с мест Кузьменко и Осипенко — самые храбрые разведчики полка. Они помчались к «противнику» во весь карьер. Но и их никто не встречал выстрелами.

— Что за чертовщина?! — произнес зло Ассарит. Он явно нервничал.

Вскоре выяснилось, что никакого противника нет. Это был отступавший и продвигавшийся в тыл обоз 3-й бригады. Пулеметным огнем было ранено несколько лошадей. Обозники думали, что наткнулись на белых, одни из них бросились в лес, другие повернули подводы обратно и стали нахлестывать лошадей.

А кто же были те лыжники, которые нагнали такой страх на 241-й полк? Местные крестьяне, возвращавшиеся с крестин из соседнего села, где была церковь. Чтобы легче продвигаться, крестьяне шли гуськом по проторенной лыжной дорожке. Бригадному обозу они и пересекли дорогу, вынырнув из леса. А издали получилось впечатление, будто лыжники спрыгнули с подвод, рассыпались в цепь и стали заходить во фланг 241-му полку.

Со стыдом возвращались красноармейцы обратно в деревню. Они чувствовали себя виноватыми и держались, словно дети, пойманные в чужом огороде.

Стыдно было командиру и комиссару полка.

Учтя обстановку, я отдал приказание командиру полка вернуться на оставленные позиции навстречу колчаковцам и связаться с соседними полками и штабом 3-й бригады.

Приказание полк выполнил. Я же с четырьмя ординарцами поехал разыскивать штаб 3-й бригады. Кучера Альшевского с подводой отправил обратно в Белебей, в штаб дивизии, а сам пересел на верховую лошадь, взятую в 241-м полку. [47]

Об эпизоде с 241-м Крестьянским полком в своей докладной записке Реввоенсовету 5-й армии я писал:

«В деревне Татарская Тумборла, где я остановился ночевать, в 3 часа утра 29 марта прибыл 1-й батальон 241-го Крестьянского полка. 2-й батальон и штаб полка остановились в деревне Репьевка. Батальон был в панике. Я потребовал к себе командира батальона и политкома, от которых узнал, что полк отступил километров на сорок — из деревни Нижне-Башинды. Командиру и политкому (последний назначен только 25 марта) я сделал строгий выговор за такое паническое отступление и потребовал, чтобы впредь этого не было.

В 9 часов утра 29 марта я выехал в Репьевку. Из беседы с командирами и политкомами полка и 2-го батальона выяснились причины панического отступления на такое огромное расстояние. Причины эти следующие:

Полку был дан приказ отступить из района ст. Кандры в пос. Успенский и держать связь с 243-м полком, который должен стоять в пос. Воздвиженском. Отступив на указанный пункт, 241-й полк послал связистов в пос. Воздвиженский. Они были обстреляны белыми, которые двинулись на 241-й полк. Не зная, где находятся соседний полк и противник, сбитый с толку появлением противника с левого фланга, полк отступил в деревню Н. Башинды, где держал бой с противником, превосходящим численностью и бьющим из орудий и пулеметов. Нажим противника полк не выдержал, связь с другими полками так и не удалось восстановить, и полк отступил на Андреевку (на Заитову путь был отрезан), а оттуда — в Репьевку и Татарские Тумбарлы, так как в Андреевке якобы неудобная позиция.

Вторая причина такого отступления — это малочисленность полка (130 штыков), страшная усталость, потеря веры в высший командный состав в связи с отступлением из района Уфы. Насколько панически был настроен полк, видно из следующего случая.

Из Бакалов на Репьевку двигался обоз 3-й бригады. В это время с красноармейцами 2-го батальона я вел беседу. Обоз вышел из-за леса и оказался в километре от деревни. Солдаты, думая, что это подошел противник, с криком «Белые!» бросились по квартирам, сели на подводы и погнали лошадей в сторону от «противника» — на Дымскую, давя друг друга, неистово ругаясь. [48]

Никакие уговоры, окрики, угрозы расстрелом остановить солдат не удалось. На месте остались командный состав, политкомы и очень небольшая часть красноармейцев. И только тогда, когда затрещал пулемет 2-го батальона и мнимый противник повернул обратно, а конные ординарцы 241-го полка подъехали к обозу и убедились, что это свои, ускакавшие на подводах красноармейцы вернулись...

За эту панику, за недостаточное воспитание в красноармейцах пролетарской стойкости мною был сделан командиру полка (коммунист) и политкому строгий выговор.

Красноармейцы в беседе заявляли о крайней нужде в кожаной обуви, в белье, просят пополнений, заявляли о неполучении жалованья, тогда как деньги крайне нужны, ибо продукты приходится покупать на свои деньги из-за расстройства хозяйственной части и потери связи с ней; заявляли о неполучении табака, чая, сахара, мяса.

В полку штыков 130, пулеметчиков 85, пеших разведчиков 8 человек, конных — 4 человека, команды связи — 24 человека, пулеметов — 5 «Максима», 3 кольта, 8 «Люйса».

Командир полка — тов. Ассарит (коммунист), политком — тов. Панишко (политкомом состоит четыре месяца, в чине подпоручика). Командир 1-го батальона — Кочергинский (коммунист), политком — тов. Лесников. Политком 2-го батальона — тов. Кондратьев. Командир был не на месте, и мною было сделано в Штабриге предложение заменить его...»{29}

Приведенные факты со всей очевидностью показывают, в какой тяжелейшей обстановке и с какими малыми силами пришлось обходиться советским воинам.

С тяжелым чувством расставался я с бойцами 241-го Крестьянского полка. Из деревни Репьевки я направился в город Бугульму в надежде узнать там о местопребывании штаба 3-й бригады. По дороге встречал пеших и конных, также разыскивавших штаб бригады. В деревне Сулли встретил политкома инженерного батальона 27-й дивизии Кривошеева. Он стал жаловаться [49] на непорядки в батальоне. Вот что я писал в Реввоенсовет 5-й армии:

«...Тов. Кривошеев из лиц командного состава считает не на своем месте командира батальона тов. Проданова и командира минноподрывной роты тов. Борисова, которого он характеризует как афериста (теперь как будто Борисов откомандирован).

Шанцевого инструмента в инженерном батальоне нет, другого инженерного имущества во всех ротах есть максимум 10% того, что полагается по штату...»{30}

Прежде чем добраться до штаба бригады, мне пришлось заночевать в Бугульме. Ночью в городе поднялась паника — уездный военкомат получил сведения, что противник обошел левый фланг 3-й бригады и приближается к Бугульме. Жители города снялись с мест и в беспорядке бежали в тыл.

Когда я утром собрался ехать разыскивать штаб бригады, представители военной власти города уговаривали меня:

— Что вы делаете? В плен хотите попасть? Штаб неизвестно где. Связи с ним мы не имеем. Вы можете вместо штаба бригады оказаться в лапах белых зверей.

Учитывая паническое настроение бугульминцев, я не послушался этого предупреждения и двинулся на восток. Чем ближе я подъезжал к линии фронта, тем спокойнее казалась мне обстановка.

«Странное дело, — подумал я. — Здесь как будто и войны нет. Жители деревень не волнуются. Или это тишина перед грозой?».

После длительного путешествия я, наконец, добрался до штаба 3-й бригады. Она находилась в деревне Акбаш.

— Кто здесь командир бригады? — обратился я с вопросом, войдя в деревенскую избу, где помещался штаб. — Я — комиссар 27-й дивизии.

— Честь имею представиться, товарищ комиссар!

Это был И. Ф. Блажевич, бывший подполковник царской армии. До того, как стать комбригом, он с ноября 1918 года командовал 242-м Волжским полком. Небольшого роста, плечи угловатые, гладко причесанные [50] волосы, нос приплюснут, губы растягиваются в слегка виноватую улыбку...

— Ну, как у вас тут дела?

— Неважные, товарищ комиссар. Бьет нас противник. А нам очень трудно, потому что оба фланга бригады открыты.

В это время к нам подошел человек и отрекомендовался:

— Военный комиссар бригады С. А. Вайнер.

Суховатый, среднего роста. Лицо острое, а глазки маленькие, хитрые. Тонкие губы почти никогда не улыбаются. Голос мягкий, но властный.

Завязалась беседа, в ходе которой я установил, что комбриг, потеряв связь с начдивом, получал приказы непосредственно от командарма, который поставил бригаде задачу прикрыть направление Уфа — Симбирск в полосе Волго-Бугульминской железной дороги. Я рассказал своим новым друзьям о встрече с 241-м Крестьянским полком.

— Подвел он нас, — сказал Блажевич. — Удрал в тыл, потеряв всякую связь со штабом бригады и с соседними полками. Вообще говоря, Крестьянский полк — неплохой полк. И командир у него боевой. А вот поддались панике, и трудно понять почему.

— Видимо, обстановка создалась паническая, — вставил Вайнер. — Колчак не дает передышки, гонит нас. Сил у нас мало, а у него впятеро перевес{31}. Чтобы восстановить устойчивость наших частей, требуется пополнение, нужны свежие силы.

Штаб бригады работал нервно. Люди были на ногах круглые сутки. На ходу ели, спали. Из полков то и дело звонили по разным вопросам.

Вскоре я оказался свидетелем разговора Блажевича с командиром 243-го Петроградского полка Р. И. Сокком. Сокк доносил о наступлении белых.

— Мне думается, что с одним батальоном вашего полка надо ударить во фланг противника... Приказываю немедленно выполнить! — кричал в трубку Блажевич. Однако не прошло и минуты, как уже более спокойным голосом [51] произнес: — Ну, ладно, сделайте так, вам на месте виднее.

Мне не понравились боевые приказания Блажевича. В них, как мне показалось, не было ни твердости, ни властности, ни убежденности в своей правоте.

— Это он так разговаривает только с Сокком, — сказал мне Вайнер, когда я ему высказал свое мнение. — Сокк — опытный военачальник, и Блажевич с ним просто считается.

Впоследствии, когда я ближе узнал Блажевича, мне пришлось изменить свое мнение о нем. На самом деле это действительно был волевой командир, знающий военное дело и хорошо руководивший боевыми операциями. Именно благодаря его умелому командованию, с одной стороны, и стойкости красноармейцев, с другой, Колчаку так и не удалось сбросить бригаду с линии железной дороги, зайти в тыл 5-й армии и уничтожить ее.

В первую же ночь после моего приезда в штабе бригады произошел переполох. Были получены сведения, что противник прорвался и угрожает захватить в плен весь штаб.

— Приготовить коней! — отдал распоряжение Блажевич. — Где комендант? Позвать его!

Вбежал комендант штаба.

— А ну-ка, в прорыв со своей командой!

«Дырка» была заткнута. Штаб бригады проволновался ночь, но остался в той же деревне. На утро выяснилась обстановка. Положение фронта на участке бригады оказалось вполне устойчивым.

Этот эпизод показал мне, что комбриг Блажевич человек с выдержкой, панике не подвержен, предусмотрителен и находчив.

Перед отъездом из штаба бригады я сказал Блажевичу, чтобы он во что бы то ни стало восстановил телефонную связь со штабом дивизии.

— Все отступаем, поэтому и нет связи, — оправдывался он. — Только остановимся и прикажу тянуть провод, как снова приходится отступать. Так ничего и не получается.

— Установите связь летучей почтой.

— Постараюсь, товарищ комиссар.

Из штаба бригады я поехал по полкам. [52]

— Будьте осторожнее в дороге! — напутствовал командир бригады. — Не наткнитесь на разведку белых.

Первым полком, куда я прибыл, был 242-й Волжский. Его штаб располагался в деревне на возвышенности. Из окон штаба виднелись места расположения застав. Противник находился на расстоянии 4–5 километров.

— Пока стоим на месте, товарищ комиссар. Не отступаем, — докладывал мне командир полка А. С. Зайцев, молодой офицер 26 лет. — Правда, на днях нам всыпали, — продолжал Зайцев. — Подвел 241-й Крестьянский полк. Он отступил, не предупредив нас, и противник зашел во фланг. Было жарковато. Теперь — ничего. Справились. Вот и держимся.

Вместе с комиссаром и командиром полка я пошел по деревенским избам побеседовать с красноармейцами, узнать их настроение и нужды. Каждая изба набита битком. Бойцы лежат на кроватях или прямо на полу и покуривают. От табачного дыма не продохнешь.

При входе начальства встают только некоторые. Остальные остаются в неизменном положении.

— Товарищи! К нам приехал комиссар дивизии, — сказал Зайцев, обращаясь к красноармейцам.

Все встали, вытянулись.

— Здравствуйте! Как живете, товарищи? — спросил я.

— Здрасьте! Ничево-о-о, живе-е-ем!

— Бьет вас противник?

— Немного колотит. Ну, да крепче будем.

— Зачем же поддаетесь ему?

— Устали, пополнения нет. А у него свежие силы. И оружия у них много.

— Как не отступать, когда сапог нет!

— Видишь, какая мокрить! Нельзя ходить в валенках-то. Да и они расхудились.

— Хоть бы лапти дали.

Потоком полились жалобы, обвинения, что о них не заботятся, их забыли. На улицах лужи, а красноармейцы в валенках. Ни сапог, ни ботинок нет. Обмундирование истрепалось. Нехватка белья, табака. Словом, велика нужда во всем.

— Нашу страну разорили помещики и капиталисты, — сказал я красноармейцам. — Советская власть получила очень плохое наследство. Вот разгромим врагов, отстоим Советскую власть, тогда наладим свое социалистическое [53] хозяйство и заживем так, как никогда простые люди не жили на Руси. Пока же надо потерпеть.

— Ну что же, мы готовы потерпеть, — отвечали бойцы. — Вот только бы нам дали пополнение. Тогда и погоним колчаковцев.

О пополнении говорили всюду и все. 5-я армия действительно остро нуждалась в нем.

Волжцы любили свой полк, считали его самым лучшим и боеспособным. Ругали красноармейцев 241-го Крестьянского за то, что те отступили и подвели их.

— Эх, если бы нам пополнение! Мы бы так турнули белых, что они и штаны бы растеряли! — воскликнул один из бойцов.

Я обещал доложить о нуждах 242-го Волжского полка штабу дивизии и Революционному военному совету 5-й армии и отправился в 243-й Петроградский полк. Дорога шла полем, покрытым снегом. Вдали в туманной дымке виднелся лес. Тишина. Безлюдье. Ничто не напоминает о войне. Опустив поводья, я склонился над холкой коня и задумался. Конь шел шагом и отфыркивался. Ему вторили кони ординарцев, ехавших за мной.

Вдруг где-то на опушке леса раздался выстрел. Последовал ответный выстрел, а затем прогремело еще несколько нестройных залпов. Это была очередная «перекличка» нашей заставы и заставы врага.

— Рысью! — скомандовал я ординарцам и пришпорил своего гнедого дончака.

Вскоре на дороге, по которой мы ехали, стали появляться люди. Они вырастали, словно из-под земли. Согнувшись, перебегали дорогу и ложились.

«Что за чертовщина? Уж не белые ли?» — подумал я.

Мы продолжали свой путь.

— Товарищ комиссар! Надо выяснить, кто это? — забеспокоились кавалеристы.

— Это наши, — сказал я, хотя наверняка и не знал, свои это или колчаковцы. При этом рассуждал я так: мы едем по дороге, по которой тянется телефонный провод от 242-го к 243-му полку. Когда мы покидали 242-й, связь с 243-м действовала безотказно. Обстановка на линии огня спокойная. Не может быть, чтобы за это короткое время она изменилась. Хотя, конечно, бог его знает. Я тоже начал сомневаться кто впереди — наши или белые. [54]

«Останавливаться не надо — решил я. — Если это свои, после смеяться будут — струсил, скажут, комиссар. Если противник, примет нас за разведку, стрелять будет, тогда повернем назад. Кони у нас быстрые, хорошие, сумеем ускакать».

Лошади бежали рысью. Наган у меня был наготове. Кавалеристы приготовили карабины. Я ехал впереди. Взор был устремлен на двигающиеся вперед точки. Веки почти не мигали. От напряжения глаза слезились. Не приостанавливая коня, я пытался смотреть в бинокль, но из этого ничего не выходило — он только прыгал перед глазами.

Расстояние между нами и точками сократилось. В нас не стреляли. Вдруг на дорогу вышли двое.

— Сто-о-ой! Пропуск.

— А вы кто? — закричал я.

— Мы — застава 243-го полка.

На сердце стало легко. Свои, значит. Подъехали. Поговорили, объяснили и нас пропустили.

Вскоре мы были в расположении Петроградского полка.

Командир 243-го полка Р. И. Сокк встретил меня приветливо. На вид это был еще совсем юноша, но металлический голос его звучал так властно, что никто из подчиненных не смел ослушаться.

— Садитесь, пожалуйста! — и Сокк соскочил со своего стула, уступая мне место.

— Вы не устали? Не угодно ли чайку?

Сокк ухаживает за мной, как реалист за барышней.

«И этот галантный кавалер — герой?» — думал я, глядя на моего собеседника.

А Сокк — действительно герой, каких мало. Смелый, бесстрашный, блестяще знающий военное дело. Полком он командует с начала ноября 1918 года. 13 ноября наголову разбил 42-й Прикамский полк белогвардейской «Народной армии». Сокк весь в ранах. В штабе 27-й дивизии о нем говорили как о лучшем командире полка.

С горечью жаловался мне Сокк на командира бригады. Многие поражения, неудачные операции и отступления он приписывал ему, его неумелому командованию.

— При таких условиях я воевать не могу, поэтому часто нарушаю приказы командира бригады и боевые [55] операции провожу иногда по своему усмотрению, ничуть не упуская из виду задачу и положение.

Сокк оправдывался, когда я сказал, что он в боевых действиях немножко партизанит.

— Этим в штабе бригады недовольны, — сказал я.

— Этим и белые недовольны, — огрызнулся Сокк. — Им от моих «партизанских» операций бывает плохо. Это не партизанщина, а военная инициатива. На месте виднее, как надо действовать. Особенно в обстановке беспорядочного отступления дивизии.

...И рассказал несколько случаев, когда он действовал вопреки приказам командира бригады и разбивал белых. Чувствовалось, что моему собеседнику явно нравилось, что его называют «партизаном». Его самолюбивой, властной и кипучей натуре это импонировало. «Партизанство» создавало ему настроение. Сознание, что он держится независимо, действует самостоятельно, а в сражениях все же выигрывает, усиливало его энергию и боевое дерзание. И потому, что он хорошо бил противника, ему прощалось многое. И не только прощалось, но и служило примером для других.

— Посмотрите, товарищ комиссар, какой полк теперь многочисленнее? — задал мне вопрос Сокк. И тут же сам ответил: — Петроградский! Какой полк имеет меньше потерь и больше трофеев? Петроградский!

Заслуги 243-го полка действительно были немалые.

Красноармейцев Сокк любил и умел с ними ладить. Одеты, обуты и накормлены они у него были лучше, чем в других полках бригады и, пожалуй, даже дивизии. Красноармейцы же прямо боготворили своего командира. «С ним нам не страшно, — говорили они, — он всегда на линии огня, вместе с нами, а то и впереди нас». Подстать командиру полка были его помощник С. С. Вострецов и военком В. А. Петров. Последний, кстати сказать, жаловался мне на путаницу в руководстве боевыми действиями со стороны штабов дивизии и бригады.

— Отступаем и отступаем! — горячился Петров. — Ведь так мы можем проиграть войну! Безобразие! Когда же будет наведен порядок? Когда перестанем отступать и перейдем в наступление?

Петров был зол и ругался.

В штабе бригады я рассказал Блажевичу о том, что у меня сложилось хорошее впечатление как о Зайцеве, так и о Сокке. [56]

— Сокк молодец, — сказал Блажевич. — Хороший, боевой, опытный командир!

Я поделился с Блажевичем и Вайнером своими впечатлениями о полках, указал на недостатки, предложил конкретные мероприятия по удовлетворению требований красноармейцев в отношении обуви и табака (конфисковать у купцов и кулаков) и на утро хотел выехать в штаб дивизии. Но сделать этого не успел, так как противник перешел в наступление. Бой завязался ночью. В него были втянуты все три полка бригады. Нашлись, к сожалению, и трусы. В деревне, где стоял штаб бригады, их скопилось до сотни. Сюда прискакал на своем вороном коне С. С. Вострецов. Он носился по улице и гнал трусов обратно в бой. К непокорным применял суровые меры. На одного из них направил своего коня и, казалось, вот-вот сомнет бойца. Тот ощетинился винтовкой, нацелив ее на Вострецова. «Застрелит, убьет», — подумал я, глядя на озверевшее лицо красноармейца. Но Вострецов не испугался (ему, видимо, это было не впервой).

Он выхватил наган, пришпорил коня и бросился вперед на красноармейца. Тот сорвался с места и молниеносно спрятался за спины других.

Я подъехал к Вострецову и посоветовал быть осторожнее, действовать больше убеждением, чем угрозами. Он возразил, что против трусов, паникеров и дезертиров подходят любые средства воздействия. Такое мнение приходилось мне слышать неоднократно и от других командиров. Впоследствии я на собственном опыте убедился, что в критические минуты действительно нужны самые крутые меры, чтобы восстановить порядок, ликвидировать панику.

...Я решил вернуться в штаб 243-го полка. Чем ближе подъезжал к нему, тем слышнее была перестрелка между белыми и красными. По дороге то и дело попадались подводы с ранеными красноармейцами. Легкораненые шли пешком, опираясь на винтовку. Встретилась и подвода, на которой везли Сокка. О его тяжелом ранении я уже знал. Раненого командира сопровождали комиссар полка В. А. Петров и несколько красноармейцев. Подвода двигалась медленно-медленно, по временам останавливаясь. Сокк лежал на сене, прикрытый одеялом до шеи. Лицо землистое, глаза закрыты. Он тяжко стонал. Руки его [57] были сложены на животе и прижимали рану. Только несколько часов назад он был весел, полон боевой энергии. И вот теперь лежал беспомощный, умирающий.

— Выживет ли? — спросил я Петрова.

— Едва ли, — ответил тот. — Рана очень тяжелая и опасная.

— При каких обстоятельствах ранен?

— Белые начали наступать, а когда наши ответили дружным и сильным огнем, залегли. Тогда Сокк бросил полк в контратаку и первым кинулся на врага. Вражеская пуля сразила его.

У комиссара полка Петрова появились на глазах слезы. Он любил командира полка, как своего брата, и вот теперь лишился его.

Сокк был отправлен в глубокий тыл на лечение, а 243-м полком стал командовать С. С. Вострецов.

Противник дерзко напирал. Обходными движениями и ударами с флангов он все время старался сбросить 3-ю бригаду с железнодорожной линии и таким образом открыть себе путь для захода в тыл 27-й дивизии и [58] 5-й армии. После упорного сопротивления бригада отступила вдоль линии железной дороги, потеряв немало убитыми и ранеными. Но противнику так и не удалось осуществить главного — сбить бригаду с линии железной дороги и обратить ее в бегство.

Побывав еще раз во всех полках и штабах 3-й бригады, побеседовав с командирами, комиссарами и красноармейцами, увидев, как они упорно дерутся с колчаковцами, я поехал обратно в штаб дивизии. По дороге застигла ночь. На ночевку остановился в селе у попа.

— Здесь тепло, чисто и сытно, — говорили ординарцы, выполнявшие функции квартирьеров.

На утро в дом попа началось паломничество: населению стало известно, что приехал комиссар, и к нему пошли с разного рода жалобами, просьбами, вопросами, расспросами. Кто жаловался на то, что в деревне гонят самогон и от пьяных нет житья; кто просил помощи, так как сына взяли в Красную Армию, а в семье бедность; кто спрашивал, верно ли, что будут всех загонять в «коммунию» и будет все общее; кто просил воздействовать на соседа, который пьет, буянит, бьет свою жену.

С мельницы староста привел трех мужиков. Они были арестованы мною накануне как подозрительные и допрошены, и вот теперь их посадили на подводу и отправили в Белебей. Туда же поехал и я.

В одной деревне пришлось остановиться, чтобы сменить подводу. День был будничный, рабочий. Время — 12 часов дня. Подводу должен был снарядить староста.

— А у них, видимо, какой-то праздник. Много пьяных, — сказал ординарец, показывая на идущих по улице и поющих мужиков.

Ординарцы старосту не нашли дома. Они узнали, что тот сидит в гостях где-то в конце деревни. Туда отправился один из ординарцев. В доме, где гостил староста, самогон лился рекой. За столом сидело человек 10 пьяных. Кавалерист потребовал от старосты подводу.

— Где я возьму тебе подводу? Нет подводы! — закричал староста.

Его поддержали другие мужики. Они ругались и наседали на ординарца. Кавалерист выскочил во двор, сел на коня и ускакал.

Вместе с остальными кавалеристами я стоял на улице посреди деревни и ждал ординарца. А тот мчался к нам [59] во весь опор. Пьяные с криком и ревом преследовали его. На их крики из соседних домов выскочило много мужиков и баб. Все — пьяные. В руках колья, вилы, шомпольные ружья. Вся эта ватага направилась к нам. Подошла первая группа. Увидели мельника, у которого они мололи хлеб. Узнав, что он и двое его друзей арестованы, группа стала требовать их освобождения.

— Это наш мельник! — кричали они. — За что арестовали? Как же мы останемся без него? Кто нам будет молоть зерно? Ослобони!

Чтобы вырваться из этой пьяной толпы, пришлось прибегнуть к хитрости. Я сказал, что к мельнику заедем на кормежку, попьем чаю и оставим его дома. Сам мельник попался на эту удочку, поверил. Он обещал накормить нас медом и еще дать его на дорогу.

— Степан, айда и мы с ними! — сказал один пьяный.

— Поедем, поедем! — приглашал мельник.

Мужики послали двоих из своей среды сопровождать нас до мельницы. Все это произошло очень быстро. Толпа расступилась. Кони понеслись вперед.

Выбравшись из деревни, мы поехали по другой дороге, которая не вела к мельнице. Арестованные и сопровождающие поняли уловку и загалдели. Тогда на полном ходу мы вытолкнули одного из сопровождавших, а другого оставили. Арестованным же пригрозили оружием, если только они попытаются бежать.

Оставшийся крестьянин пригодился. Благодаря его показаниям было распутано дело мельника и его двух друзей. Оказалось, что мельник имел связь со штабом белых, а два его спутника — не кто иные, как офицеры, получившие от белых инструкции действовать в тылу у красных. Одна из задач, поставленных перед ними, была спаивать крестьян. Белогвардейцы посылали в тыл к красным самогонные аппараты, спаивали крестьян, надеясь, что в ответ на меры, которые предпримет Советская власть против пьянства, крестьяне ответят восстанием.

Не были выпущены из поля зрения и красноармейцы. Колчаковцы ставили перед собой задачу спаивать и их. Расчет при этом был такой: если, отступая, красноармейцы будут напиваться, они перестанут быть полноценными бойцами, и их легче будет убивать. Кроме того, пьяные красноармейцы будут дезертировать, расходиться [60] по домам. Ряды Красной Армии начнут редеть, и ее легче будет разгромить.

Однако белые своей цели не достигли. В каждой деревне имелись такие крестьяне, которые, как говорится, и душой, и телом были за Советскую власть. Они сообщали советским органам, командирам и комиссарам частей Красной Армии о самогонщиках и о том, где они прятали свои самогонные аппараты.

Заведующий политотделом дивизии Романов в телеграмме на имя поарма и Реввоенсовета 5-й армии сообщал:

«В районе Черемшанской... усиленное варение самогонки... Трое расстреляны за варку самогона...»{32}

Из 3-й бригады, где я пробыл целую неделю, я отправился в Белебей, куда прибыл рано утром 6 апреля. Город показался мне необычайно оживленным: повсюду на улицах большое количество народа и транспорта, все куда-то спешили.

— Как! Вы живы? — с таким вопросом встретили меня в штабе дивизии. — А здесь вас уже похоронили.

Оказывается, в Белебее прошли слухи о моей гибели. Согласно одной версии, я был убит в бою, согласно другой — попал в плен, где после издевательств и пыток расстрелян. Говорили также, что я сам застрелился, попав к белым.

Друзья обнимали и целовали.

В штабе дивизии за время моего отсутствия произошли перемены. Терпиловский был отозван «в распоряжение наштарма»{33}, а новым начальником штаба дивизии стал Климовских. Комиссар дивизии Минчук был также отозван из дивизии и назначен на другой пост.

...А вечером Белебей был взят противником. 5-я армия отходила на новые позиции. 27-я дивизия переправлялась на левый берег реки Ик. Ее штаб остановился в одной из деревень. Избушки были маленькие, тесные и грязные. Встретили нас не особенно приветливо. Народ был обозлен, так как страдал от гражданской войны.

— И когда все это кончится? — вздыхал хозяин хаты.

— Когда перебьем белую сволочь, тогда и кончится.

— А зачем отступаете? Так конца войны не будет... [61]

А отступать действительно приходилось, так как белые наседали. Штаб дивизии то и дело получал донесения: «Отступаем. Связь прерываем. Телефонная линия снимается». Сюда стали приходить одиночки-красноармейцы. Были среди них раненые, больные, а то и просто трусы (при отступлении их всегда хватает) и дезертиры. Среди мобилизованных крестьян дезертиров было особенно много: воинская часть бывало проходит через родные места, некоторые остаются дома, не желая отступать дальше своей деревни. Придут колчаковцы — говорят, что были мобилизованы в ряды Красной Армии насильно. Вот и убежали. Не хотят воевать.

Заградительному отряду, организованному при штабе дивизии и состоявшему всего только из 10 человек, работы хватало. Одних он направлял в походный госпиталь, других возвращал обратно на позицию, третьих арестовывал и доставлял комиссару дивизии.

Все были обеспокоены продолжавшимся почти месяц отступлением (порой весьма беспорядочным), огромными потерями, отсутствием пополнений, нехваткой боеприпасов, вооружения, вещевого и продовольственного снабжения. Обо всем этом штаб дивизии рапортовал Реввоенсовету 5-й армии, а тот — Реввоенсовету Республики. Последний обещал принять меры и удовлетворить неотложные нужды 5-й армии. В приказе по 27-й дивизии от 9 апреля 1919 года за подписью начдива Вахрамеева и политкомдива А. Кучкина был объявлен приказ Реввоенсовета Республики, в котором говорилось:

«Солдаты, командиры, комиссары! Сейчас белогвардейские полки нового самодержца Колчака поставили себе задачу разбить вашу (5-ю. — А. К.) армию и открыть себе дорогу на Казань. Этим самым на вашу армию возлагается великая и почетная задача: дать врагу трудовой России, наемнику американских капиталистов, беспощадный отпор. Ваша армия имеет уже великие заслуги перед Советской республикой...»{34} Реввоенсовет Республики выражал уверенность, что эти заслуги 5-я армия приумножит и не даст осуществиться кровавым замыслам Колчака потопить в крови рабочих и крестьян Советскую власть. [62]

Приказ и обещание помощи 5-й армии были восприняты бойцами 27-й дивизии с большим удовлетворением. Однако до изменения положения на фронте было еще далеко. Под нажимом значительно превосходящих сил противника части дивизии продолжали отступать. Причем имели место случаи панического бегства отдельных красноармейцев и даже некоторых воинских подразделений.

...Как-то ночью в штаб дивизии влетел начальник заградительного отряда Креслин и доложил, что задержал несколько красноармейцев и среди них — командира взвода и политрука роты.

— Говорят, что полк их отступил. Они отбились от него и вот явились в штаб дивизии, — докладывал Креслин и спрашивал, что с ними делать?

Я приказал привести политрука роты. Вошел высокий, стройный юноша 19 лет. На фронт прибыл два-три дня назад. Доброволец. Он с пафосом рассказал, как наступал неприятель и как произошел бой.

— Ну, и жара была, — говорил он. — Белые лезут. Наши отбиваются. Пулеметы трещат. Потом наш полк отступил. Часть красноармейцев разбрелась при отступлении. Вот я собрал их и привел сюда.

В действительности, как выяснилось, полк никуда не отступал. Просто на одном из участков произошла паника. Политрук принял это за отступление. Он чувствовал себя героем и считал, что, собрав разбежавшихся красноармейцев и приведя их в штаб, он сделал великое дело.

— Ты — трус! Ты — дезертир! Тебя, мерзавца, надо расстрелять! — заорал Креслин.

Начальник заградительного отряда латыш Креслин имел суровый нрав, был вспыльчив, резок и не всегда сдержан даже при начальстве.

— Расстрелять, — подал свой голос начдив Вахрамеев и уронил голову на стол. Раздался храп.

— Заснул, — сказал наштаба Климовских.

Услышав приговор начдива, политрук так и опустился на лавку, словно у него не стало ни костей, ни мускулов. Он весь обмяк. Глаза сделались большими и глупо заморгали.

— Ну, идем! — приказал ему Креслин.

Политрук застыл на месте. Креслин подошел к нему, взял за рукав и потянул из избы. [63]

Вдруг политрук очнулся от оцепенения. Он упал на лавку вниз лицом и, не обращаясь ни к кому, затараторил:

— Я поехал на фронт добровольцем. Меня здесь назначили политруком. Я никогда войны не видел. Я не умею воевать. Я думал, что хорошо сделал. Я был на все готов ради революции. Я готов умереть. Но не такой позорной смертью!..

Он рыдал, резко вздрагивая плечами.

— Товарищ Креслин! Оставьте пока политрука здесь, — приказал я.

У юноши блеснула надежда на спасение. Он перестал всхлипывать, сел на лавку и вопросительно стал поглядывать в мою сторону.

Было решено красноармейцев, оставивших поле боя, выстроить утром на улице. Так и сделали. Я произнес краткое слово, в котором охарактеризовал их действия как преступление перед товарищами и революцией.

Далее я отметил, что искупить свою тяжкую вину они сумеют лишь в том случае, если проявят доблесть в бою и будут стойкими. При повторении же случаев дезертирства, сказал я в заключение, к провинившимся будут применены самые суровые меры наказания, вплоть до расстрела.

Командир взвода, политрук и все красноармейцы вернулись в свою часть на передовой.

Отступление 5-й армии тем временем продолжалось. Части 27-й дивизии бились непрерывно и несли большие потери, численность частей была невелика. Из штаба дивизии то и дело летело в штаб армии: «Необходимы свежие силы; шлите пополнение; бойцы обессилены непрерывными боями».

И вот, наконец, пополнение получено: в дивизию из Самары прибыло около тысячи рабочих. Их направили в 3-ю бригаду и бросили в бой. Надо сказать, что в дивизию самарцев прислали как уже вполне годных к бою. На деле же оказалось совершенно обратное: многие рабочие были плохо обучены военному делу, в боях еще не бывали, не знали, что такое боевая обстановка. Но дух был революционный и настроение боевое. Так что дрались самарцы лихо.

Известно, что хорошая связь — залог успеха на поле боя. Без связи, без взаимной выручки нет устойчивости, [64] а значит, и победы. Подверженные панике части быстро теряют связь и терпят поражение. Отсутствие связи на том или ином участке зачастую приводило сначала к беспорядочному отступлению, а потом и к разгрому больших частей. Так и случилось с Самарским сводным рабочим полком. Штаб дивизии находился в то время в деревне Сок-Кармалинское. Однажды ко мне явился начальник заградительного отряда Креслин и доложил, что прибыли два батальона самарцев, оставившие свои позиции. При допросе командиров батальонов выяснилось, что во время боя под деревней Верхне-Сульская их подразделения, потеряв связь с соседями, стали отступать, а потом пустились в бегство. Из-за этого жестоко пострадали от фланговых ударов противника другие полки.

Посовещавшись с начальником дивизии Вахрамеевым, мы решили наказать беглецов. О них было сообщено Реввоенсовету армии.

И вот в Сок-Кармалинское срочно прибыл Реввоентрибунал 5-й армии в составе председателя Э. С. Гольцмана, членов В. В. Сорокина, Ростовщикова и секретаря М. И. Креховой. На своем заседании 12 апреля 1919 года трибунал «рассмотрел дело двух батальонов Самарского сводного полка и комиссара того же полка Миронова», установил, что батальоны «панически бежали из-под деревни Верхне-Сульская и тем самым предали своих товарищей». Трибунал сурово осудил бойцов этих двух батальонов и вынес решение: «Расстрелять через двадцать пятого по одному». Политического комиссара полка Миронова «за непринятие мер приговорить к расстрелу, но ввиду ряда смягчающих вину обстоятельств и полного незнания военного дела найти возможным отправить его в дисциплинарный батальон на месячное испытание». В решении трибунала говорилось, что если Миронов в течение месяца не оправдает доверия, он будет расстрелян на месте{35}.

Приговор трибунала о расстреле каждого двадцать шестого бойца был приведен в исполнение.

Во время отступления случаев оставления поля боя без приказа было немало: одни убегали по трусости, другие — по недоразумению, третьи не желали вообще воевать. Но так как всех их призвали в Красную Армию [65] и послали на фронт, то они всегда искали случая сбежать в тыл. Трудно было подчас разобраться, кто и по какой причине сбежал с линии огня. Но оставлять сбежавших без наказания было нельзя. Поэтому к некоторым приходилось иногда применять суровые меры, вплоть до расстрела.

В рядах Красной Армии должна была быть железная дисциплина. Только при этом условии можно было разгромить войска интервентов и белогвардейцев. И такая дисциплина была создана. В этом немалую роль сыграли бывшие офицеры царской армии, честно служившие Красной Армии, Советской власти. Большую работу проводили военные комиссары, политруки, работники политических отделов армий и дивизий, коммунистические ячейки в воинских частях. Огромную воспитательную роль сыграли газеты, листовки, плакаты. Особенно доходчивыми были плакаты Маяковского с его стихами.

Цементировали ряды красноармейцев рабочие. Это были самые дисциплинированные, самые мужественные, самые стойкие и храбрые люди в Красной Армии. Они приобщали к дисциплине бойцов из крестьян, которые менее поддавались организованности, были более подвержены неустойчивости, панике. Особенно этими отрицательными качествами страдали бойцы, впервые попавшие на фронт, необстрелянные, не закаленные еще в боях. Таких бойцов и брали на боевое воспитание рабочие-красноармейцы. Они ободряющим словом, личным примером в бою прививали новичкам бесстрашие, военную сноровку, умение держать строй огня, чувствовать локоть товарища и не отрываться от него. И новички вскоре становились стойкими и мужественными бойцами.

Ценой огромных жертв, которые В. И. Ленин назвал неслыханными, 26-я и 27-я дивизии смогли преградить путь к Волге и Москве врагу, значительно превосходящему их по численности и вооружению. Выступая 11 апреля 1919 года на пленуме Всероссийского Центрального совета профсоюзов, В. И. Ленин говорил: «Армия на Восточном фронте несла неслыханные тяготы и жертвы. Она боролась месяцами, и целый ряд товарищей-работников сообщал телеграммами, что выносить такие тяжести воюющим красноармейцам становится неизмеримо тяжело. В результате — перенапряжение сил на Восточном [66] фронте»{36}. И только благодаря героизму советских бойцов удалось сорвать опаснейшие планы Колчака. Силы его за два месяца (март — апрель) непрерывных и упорнейших боев в районе 5-й армии (Уфа — Белебей — Бугульма) были измотаны, надломлены, а потом и сокрушены.

Героических подвигов было много и в частях 27-й дивизии. Но одно дело — геройство при наступлении, другое — при отступлении. При наступлении оно проявляется легче. Когда все воодушевлены, рвутся в бой, гонят врага, тогда наиболее энергичного бойца эта движущая сила коллектива как бы выталкивает из своей среды. Такой боец впитывает в себя энтузиазм массы и с храбростью бросается на противника.

Другое дело, когда геройство проявляется при отступлении. Здесь оно дается чрезвычайно трудно. Особенно при беспорядочном отступлении. Масса настроена неустойчиво, подвержена панике. Все бегут. Враг настигает пулеметным и орудийным огнем. Смерть гонится по пятам. Противник воодушевлен победой. Он — в зверском порыве. Попадись ему в лапы — моментально прикончит.

Вот тут-то и нужны большая сила воли, огромная выдержка, стойкость, нужна беззаветная преданность революции, чтобы ринуться на врага и быть готовым пожертвовать своей жизнью. Именно эти геройские поступки и являются оздоровляющим началом в деморализованной части.

Приведу несколько примеров боевых подвигов, которые были выражением силы воли, революционного духа, героизма бойца. Эти качества проявились в поступке красноармейца Дениса Шипилова.

242-й Волжский полк, отступив, закрепился в деревне Казангуловой. Здесь он должен был вести бой с наседавшими колчаковцами — таков был приказ начальника дивизии.

Ободренный своими предыдущими успехами, противник стал смел и дерзок. Он не дал долго засидеться 242-му полку и повел наступление на Казангулову. Полк встретил его пулеметным и ружейным огнем, но противника это не остановило. Под натиском врага полк стал [67] отходить. В этот момент был ранен в спину взводный командир. Он упал. Мимо него бежали красноармейцы, но никто о нем не подумал.

— Где же взводный? — вскрикнул красноармеец Шипилов, когда уже отбежал на порядочное расстояние. Бегущий рядом боец сказал:

— Убит. Лежит вон там.

Шипилов бросился назад. Мимо него пробежали уже все красноармейцы. Он увидел, что по полю кто-то едва ползет. Метнулся к нему и убедился, что это был именно тот, ради которого он, Шипилов, побежал навстречу колчаковцам. Пули свистели над головой, белые уже были почти рядом. Шипилов схватил взводного, взвалил его на спину и побежал что есть мочи к своим. И откуда только взялась прыть и крепость в ногах! К счастью, ни одна вражеская пуля не попала ни в Шипилова, ни в командира взвода, висевшего на его спине. Белые вошли в Казангулову и дальше не преследовали красных. Выбившегося из сил Шипилова со спасенным и потерявшим сознание командиром подобрали свои.

За героический поступок Шипилов был нами представлен к награде. Реввоенсовет 5-й армии, рассмотрев наше представление, вынес решение: «Наградить... красноармейца Дениса Шипилова портсигаром дорогого металла с надписью: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. 1919 г.»{37}

Другой пример.

Самарский полк вел бой под деревней Загитяково. Когда под натиском белых, ударивших во фланг, самарцам пришлось отступить, тяжело ранило комиссара полка Бакаева.

Ползущего комиссара первым заметил командир 7-й роты Дворяковский (к Бакаеву в это время уже приближалась неприятельская цепь).

— Товарищи! — крикнул Дворяковский, обращаясь к солдатам своей роты. — На выручку нашего комиссара! — За мной!

Дворяковский с наганом в руке бросился в сторону врага. За ним с криками «Ура!» ринулась вся рота. Добежав до Бакаева, Дворяковский поднял его на руки и [68] понес навстречу своей роте. Подбежавшие красноармейцы приняли из рук ротного командира комиссара полка и понесли в тыл.

Рота своевременно отступила. Комиссар полка был спасен, а Дворяковский награжден наручными серебряными часами{38}.

В одном из боев храбрость, сметку и находчивость проявил командир батальона Костин. Наступавший на Ново-Александровск противник был отброшен и оставил на поле боя одно орудие. Однако красноармейцы не знали, как обращаться с ним, и оно бездействовало. Когда же белые оправились от первой неудачи и перешли снова в наступление, красноармейцы дрогнули и побежали.

Командир батальона Костин бросился к орудию и открыл по врагу огонь прямой наводкой. Колчаковцы опешили, поскольку не ожидали артиллерийского огня. Они на какое-то время приостановились, и этим не преминули воспользоваться многие красноармейцы, сумевшие таким образом спастись от вражеской конницы. Когда же последняя снова ринулась в атаку, Костин едва не попал в плен вместе с орудием. Хорошо, что рядом стояла подвода. Он вовремя вскочил на нее и вместе со своими товарищами ускакал от противника.

За смелость и отвагу Костин был награжден компасом с гравированной надписью: «Честному воину Рабоче-Крестьянской Красной Армии от Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. 1919 г.»{39}.

29 апреля под деревней Ново-Озерки шел бой. Колчаковцы наступали цепями, шли, не обращая внимания на наш ружейный и пулеметный огонь; падали убитые и раненые, а цепи все шли и шли. Белым казалось, что их настойчивого напора красные не выдержат и обратятся в бегство. Но они ошиблись. Командир 241-го полка Ассарит учел момент и понял, что цепи белых выдохлись. Он приказал своему конному разведчику храбрецу Осипенко ринуться с несколькими своими товарищами на беляков. Сверкая шашками и крича «Ура!», конники под свист пуль летели на вражескую цепь. Одна рота врага не выдержала натиска, поднялась и стала поспешно отходить. [69] В это время Ассарит поднял свои цепи в наступление. И враг бежал. Осипенко зарубил нескольких колчаковцев и 10 человек взял в плен. За свой подвиг он был награжден орденом Красного Знамени.

Воспитанию героизма бойцов содействовали комиссары, политруки и работники политического отдела штаба 27-й дивизии.

В первое время, начиная с Казани, политическая работа в дивизии велась кустарно, от случая к случаю. Комиссары и политруки, на чьи плечи легла всей своей тяжестью эта работа, бились с врагом на передовой. Они показывали бойцам примеры геройства и часто первыми падали от неприятельских пуль и сабель. Партийных ячеек в частях вначале было мало, и в большинстве они бездействовали. Нередко коммунисты даже одного подразделения не знали друг друга.

Аппарат политического отдела штаба 27-й дивизии был создан в конце 1918 г. из присланных ЦК РКП (б) на Восточный фронт работников. Этот аппарат и взял в свои руки руководство политической работой в частях и подразделениях, а также в ближайшем тылу. Он наладил связи с политическими работниками в полках, получал от них информацию и давал им указания. Политическая работа оживилась.

В феврале 1919 года заведующий политическим отделом штаба дивизии Романов созвал в Бирске первое совещание политработников дивизии. На нем было решено организовать партийные ячейки в частях и намечена система назначений политических комиссаров и политруков (указано на их взаимоотношения с партийными ячейками).

Однако, несмотря на все эти мероприятия, наладить как следует политическую работу не удалось. Здесь сказалось прежде всего мартовское отступление 27-й дивизии. Политическому отделу пришлось ограничиться главным образом печатанием прокламаций и листовок, обращенных к колчаковским солдатам. В них разъяснялись цели империалистов и их ставленника Колчака и цели Красной Армии, отстаивавшей интересы рабочих и крестьян, свободу и независимость Родины. К солдатам Колчака был обращен призыв повернуть оружие против своих же офицеров и переходить на сторону Красной Армии. [70]

Четкой структуры аппарата политического отдела в то время еще не было. Как он должен работать, кому подчиняться (только ли политотделу 5-й армии или же и комиссару дивизии) — все эти вопросы не были ясны даже самим работникам политотдела. Они считали, что подчиняются только политотделу армии и что, следовательно, комиссар дивизии ими не руководит и их не контролирует.

Комиссар же дивизии, наоборот, считал, что политотдел ему подчинен и он руководит им. Да и комиссар дивизии в то время не уделял должного внимания политотделу, поскольку был занят оперативной работой в большей степени, чем политической.

После того как главные силы дивизии вышли на Волго-Бугульминскую железную дорогу, штаб перебрался в вагоны. Политотдел тоже разместился в вагонах. Он начал развертывать свою работу в частях дивизии, чаще стал посылать своих работников в деревню, где устраивались митинги, укреплялись местные органы Советской власти, создавались комитеты деревенской бедноты.

В частях дивизии политотделом распространялись центральные и местные газеты. Стала выходить своя дивизионная газета «Красное знамя». Редактором ее был В. Пантелеев.

После длительного отступления штаб дивизии расположился на станции Шантала, в 120 километрах от города Бугульмы, занятого противником. Части дивизии вели бои в районе станции Клявлино.

Как-то поздним вечером в мою квартиру влетел красноармеец из заградительного отряда.

— Товарищ комиссар! Недалеко белые. Они зашли нашим в тыл. Полк отступает. Белые скоро будут здесь.

Как бы в подтверждение слов связного послышалась ружейная и пулеметная стрельба. Вскоре к штабу дивизии стали подходить красноармейцы.

— Обошли нас, — говорили они.

— Белые забрались в тыл.

В штабе дивизии поднялась суматоха.

При проверке оказалось, что, отступая, одна рота во тьме наткнулась на другую роту своего же полка. Последняя приняла отступающих за белых и встретила их огнем. Завязалась перестрелка. [71]

Трусы не замедлили покинуть ряды своих товарищей и подались в тыл, наткнувшись на штаб дивизии. А в это время роты разобрались в своей ошибке и прекратили огонь.

— Надо положить конец этим паническим настроениям! — сказал Н. И. Вахрамеев.

Я согласился с ним и написал приказ, текст которого привожу здесь полностью.

«Политическая часть.

Приказ

По войскам 27-й стрелковой дивизии 5-й армии южной группы Восточного фронта

№ 1

20 апреля 1919 года

Ст. Шантала

Когда наша армия была под Ново-Троицком и угрожала Златоусту, Колчак собрал в кулак лучшие свои силы и бросил на нашу армию, дабы спасти свое положение, ибо наступал конец его белогвардейским замыслам.

Дрогнули под сильным натиском многочисленного врага усталые, поредевшие в беспрерывных боях наши ряды. Началось отступление.

Этим моментом воспользовались враги Советской власти, проникшие под видом красноармейцев в нашу армию, и начали творить свое гнусное, предательское дело. Их цель — разрушить, деморализовать оплот пролетарской революции — Красную Армию, дабы на ее гибели, свергнув Советскую власть, восстановить права банкиров, помещиков, купцов, кулаков и генералов и вернуть им заводы, земли, банки, ордена.

Эти гнусные предатели натравливают малосознательных товарищей на командный состав, политических комиссаров, разрушают товарищескую дисциплину, сеют панику, первыми бегут с поля битвы.

И нельзя им отказать в успехе. Действуя тонко, тихо, прикидываясь друзьями, они некоторых наивных красноармейцев ловят на контрреволюционную удочку. Разве наше поспешное отступление объясняется только превосходством [72] сил противника? Ни в коем случае! Здесь вот и играют роль те привходящие причины, о которых говорится выше.

Правда, есть еще одна важная причина нашей плохой боеспособности, нашего поражения, это — шкурничество. В момент натиска врага провокаторы, шпионы, шкурники находят себе среди малодушных, малосознательных товарищей благоприятную почву. Благодаря им не раз случалось паническое бегство с позиции рот, батальонов, иногда даже полков, тогда как другие полки геройски дрались, сдерживая натиск во много раз превосходящего противника. Часть дивизии потеряла устойчивость, способность не только наступать, но, отступая, сопротивляться. Некоторые части настолько сильно заражены паникой, что при появлении своего же обоза или группы всадников — разведки противника — в ужасе бросались на подводы, нагоняя друг на друга страх, и, сломя голову, удирали.

Некоторые части не подчинялись боевым приказам своего командира, иногда обсуждали их и отказывались выполнять, ссылаясь на какие-либо якобы оправдывающие отказ причины. Часто эти причины выдумывались или они были слишком мелочными, как, например, неполучение табака, сахара, белья и еще чего-либо в этом роде. И это приводилось тогда, когда нужно было разить противника, забывая про все остальное, про свою жизнь, про семью, лишь помня свою боевую задачу.

В результате — поражение, сдача позиции противнику, потеря живой силы.

Конечно, противник радуется, наглеет, Колчак ликует. Что ему не ликовать, когда верные его слуги, находясь в наших рядах, выполняют данную задачу с успехом. Когда «банды красных», как называют нас наши враги, бегут без оглядки от одного выстрела, теряют свою часть и уходят глубоко в тыл.

Нет, надо наглости белых, ликованию Колчака положить предел! Надо положить предел позорному бегству с позиций от первого выстрела. Шкурникам в наших рядах не место! С провокаторами, шпионами, с дезертирами, с отказавшимися выполнять боевой приказ под тем или иным предлогом надо расправиться. Расправа должна быть жестокой, смертельной! И к этой расправе уже приступлено. Многие шкурники, дезертиры, провокаторы [73] расстреляны. Пусть об этом помнят и оставшиеся в живых! Мы глубоко убеждены, что наши друзья — истинные красноармейцы, а не прикрывающиеся только именем красноармейца, что эти друзья поддержат нас в этом деле. Мы обращаемся к вам, товарищи, честным борцам за революцию, с просьбой помогать нам вылавливать преступный элемент и искоренять его из наших рядов. Пора встряхнуться! Пора начать уже оздоровление нашей дивизии, очистку ее от негодного, трусливого элемента, дабы скорей перейти от поражения к победе. Победа будет! Колчак со своими бандами будет разбит насмерть — в этом нечего сомневаться!

Приказываю политическим комиссарам бригад, полков, батальонов принять все меры к широкому осведомлению с этим приказом товарищей красноармейцев и популяризации его.

Политкомдив 27 Кучкин»{40}.

После обнародования этого приказа возросла бдительность бойцов, чаще стали вылавливать шпионов, засланных к нам колчаковской разведкой. Их доставляли в штаб дивизии; допрос вели начальник и комиссар дивизии, а также начальник штаба.

— Так ты говоришь, что тебя послали шпионить? — спрашиваю стоящего передо мною в лоскутья одетого и в лапти обутого бородача.

— Так точно, товарищ комиссар, шпиёнить.

— Тебе заплатили за это?

— Небольшую толику дали. Вернешься, сказали, получишь много денег.

— Ну, а куда теперь пойдешь? Домой?

— Домой? Не-е-ет! Убьют! Служить хочу. Возьмите к себе в армию. Я — старый солдат.

Таких «шпионов» наряду с настоящими матерыми шпионами было немало. Некоторые из них сами являлись в штаб и рассказывали, для чего их перебросили в наши части, а некоторых вылавливали, и они быстро сознавались. Настоящие же шпионы долго упорствовали, но беспрерывные допросы изматывали их, и большинство из них начинали говорить правду. Иных же приходилось отправлять в штаб армии, не добившись существенных результатов на допросах. [74]

Из допросов задержанных выяснилось, что контрразведка белых устроила нечто вроде курсов по шпионажу. Она насильно вербовала крестьян, инструктировала их, грозила им расправой, если они ослушаются, не вернутся или не доставят сведений о расположении красных частей. Потом этих несчастных и запуганных людей перебрасывали в тыл к красным.

Особенно часто белая контрразведка использовала бродячих, голодных и беспризорных детей. Она преподавала им правила разведывательной службы, платила им жалованье, поила самогоном, снабжала табаком, который в то время представлял огромную ценность, так как его достать было очень трудно.

Десятками эти дети бродили вдоль линии железной дороги и по прилегающим селам на территории красных. Многие из них добровольно являлись к нам и говорили, кто они и для чего посланы. Некоторые из них давали точные сведения о расположении противника, а иногда раскрывали его замыслы, подслушав их в среде пьяных офицеров. Часть таких подростков оставалась служить у нас, многие принимали участие в боях против белых. [75]