Наша взяла!

В какой-то мере повторялось пережитое три месяца назад в Одессе. Тогда тоже, из того же Новороссийска, посылалась по указанию Ставки Верховного Главнокомандования срочная помощь нашей армии — дивизия полковника Томилова. И тоже, пока эта помощь шла, развитие событий приобретало такой характер, что имел значение каждый час.

Но в сентябре под Одессой было все-таки легче: наступавший противник не так силен, не так упорен и в тот момент еще нигде не находился ближе 10—12 километров от города.

А под Севастополем 20 декабря потребовалось спешно создать заслон на запасном рубеже вблизи Восточного Инкерманского [379] маяка, еще никогда до того не упоминавшегося в оперативных сводках, — менее чем в четырех километрах от Северной бухты. К Мартыновскому оврагу выдвигались в качестве противотанковых снятые со своих позиций зенитные батареи со строжайшим наказом не открывать огня по самолетам, дабы преждевременно себя не обнаружить.

После моего доклада об обстановке на 14 часов командарм приказал передать коменданту третьего сектора генералу Коломийцу наш единственный танковый батальон и стрелковый батальон береговой обороны — последний армейский резерв. Они предназначались вместе с небольшими резервами сектора для контратак, необходимых, чтобы пресечь вклинивание врага в глубину обороны.

Задача проложить путь к Северной бухте с востока (в то время как другие соединения пробивались к ней с севера) возлагалась немецким командованием на 24-ю пехотную дивизию. Вскоре мы располагали текстом приказа, полученного ее командиром: «К исходу четвертого дня боев, используя все возможности, прорваться к крепости Севастополь и немедленно доложить о достижении цели». Таким образом, показания пленного из 47-го полка подтвердились: Манштейн планировал взять город 21 декабря.

В полосе наступления этой дивизии оборонялись 54-й Разинский стрелковый полк майора Н. М. Матусевича и 3-й морской подполковника С. Р. Гусарова. За первые три дня штурма они не дали противнику продвинуться ни на шаг. Фашистскую пехоту подпускали на 150—200 метров и встречали сосредоточенным точным огнем, которого та не выдерживала. Гранатометчики, сидевшие в ячейках впереди траншей, имели приказ не расходовать гранаты, пока немцы не подойдут на 50 метров. И атаки захлебывались. Трупы своих солдат, сотнями лежавшие на ничейной полосе», гитлеровцы не пытались выносить даже ночью. Комендант сектора считал, что 24-я немецкая дивизия потеряла в эти дни не меньше трети своего состава.

И все же два стойко державшихся полка не уберегли свой стык. Нажав на этом участке, прикрывая группы автоматчиков танками, противник врезался между ними. Из нескольких клиньев, которые гитлеровцам удалось образовать в тот день, этот был наиболее опасен.

Прорвавшиеся подразделения врага могли повернуть на командный пункт Чапаевской дивизии (где он находится, немцы, по всей вероятности, знали). Однако даже это их не соблазнило. Пренебрегая тем, что окажутся в мешке, если [380] мы закроем пробитую брешь, они упорно лезли дальше в сторону Северной бухты. Очевидно, им было приказано продвигаться туда любой ценой: срок, данный командиру 24-й дивизии, истекал...

Генерал Коломиец принимал энергичные меры для восстановления стыков. Разинцы, чтобы соединиться с полком Гусарова, пошли в штыковую атаку. Но ликвидировать разрыв между двумя полками, достигший нескольких сот метров, было уже не так-то просто.

В дополнение к тому, что передавалось в третий сектор из армейского резерва, мы перебросили туда для ликвидации мелких групп гитлеровцев, просочившихся на левом фланге, роту автоматчиков из 773-го полка, действовавшего в четвертом секторе. В тот же день командарм решил для удобства управления переподчинить генералу Воробьеву и два остальных полка 388-й дивизии, которые занимали оборону вдоль Камышловского оврага, с оставлением их на тех же позициях. Тем самым с Коломийца ответственность за этот участок снималась, а фронт четвертого сектора на время расширялся вправо.

Там, в четвертом, тоже продолжались ожесточенные бои, и самые тяжелые — опять на участке Кудюрова. Проводная связь с кавдивизией прервалась. Командарм передал на ее КП по радио: «Сдерживать противника сколько можно, использовать выгодные рубежи. Утром 21-го ожидайте поддержку. Пока помогу самолетами». По радио же была передана благодарность Военного совета армии 149-му кавполку Калужского за особую стойкость, и отдельно — эскадрону младшего лейтенанта Ткаченко.

Полк этот по числу бойцов соответствовал теперь почти что роте, эскадрон — взводу, но прорвать здесь нашу оборону вражеские танки и пехота по-прежнему не могли. А комэск Ткаченко со своими бойцами сумел захватить при ночной вылазке немецкую противотанковую пушку со снарядами. Присоединенная к нашим, она тоже била по наседающим гитлеровцам.

Остатки кавдивизии давно следовало бы отвести с переднего края, однако заменить их было пока нечем. Да и нужны были эти несгибаемые ветераны, сколько бы их ни осталось в строю, сейчас именно на передовой. Ценя их как костяк, способный цементировать оборону, мы пошли на то, что временно присоединили к 154-му кавполку подполковника А. К. Макаренко, у которого своих людей оставалось всего несколько десятков, соседний 773-й стрелковый полк, потерявший в бою только что назначенного нового командира [381] капитана Е. И. Леонова, вчерашнего комбата из 8-й бригады морской пехоты.

Среди событий дня было и отрадное: части второго сектора вновь заняли высоту с Итальянским кладбищем. Но восстановить положение на участках 3-го морского и Разинского полков до вечера не удалось.

В отличие от прошлых суток активность противника не прекращалась и с наступлением темноты. Из двух секторов сообщили, что немецкие солдаты — этого в декабре еще не бывало — идут в атаку без шинелей, в одних мундирчиках.

Мороз ослабел, но все же форма была не по погоде. Когда несколько полузамерзших немцев сдались в плен, мы узнали, что шинели у них отобрали перед атакой, причем было сказано: «Получите в Севастополе». В Севастополе обещали и обед. Командиры фашистских дивизий делали отчаянные попытки выполнить срывавшийся план, уложиться в назначенные Манштейном, а может быть и кем-то выше, сроки.

К тому часу, когда мы обычно подводили итоги дня, этот боевой день еще не кончился и положение оставалось весьма напряженным. Единственное, что можно было сказать: наш фронт не прорван. Вклинивания, которые произошли в третьем секторе, прорыва обороны еще не означали.

Мелкие группы противника, оказавшиеся у нас в тылах, в основном были уже ликвидированы. Однако группа, что прорвалась между полками Матусевича и Гусарова (батальон или больше), закрепилась на двух безымянных высотках и в примыкающих к ним лощинах Мекензиевых гор. И поскольку разрыв в линии фронта еще не был полностью перекрыт, она могла даже получить подкрепление.

Покончить с этими гитлеровцами, засевшими очень близко от бухты и города и, несомненно, имевшими задачу облегчить прорыв сюда всей 24-й дивизии, которая по замыслу врага, очевидно, должна была где-то соединиться с передовыми частями 132-й пехотной, атакующими с другого направления, следовало побыстрее. Характер местности не позволял надеяться, что здесь справятся одни артиллеристы и летчики. Но о том, чтобы генерал Коломиец снял какие-либо подразделения у себя с фронта, не могло быть речи.

Словом, позарез требовался резервный ударный батальон — 500—600 смелых бойцов с грамотным и решительным командиром. Командарм переговорил с контр-адмиралом Жуковым, и Гавриил Васильевич обещал, что людей найдет. [382]

А дать в батальон командира должен был штаб армии. Перебрав по памяти возможных кандидатов, мы остановились на майоре пограничнике Шейнине как на самом надежном. Он формировал наш пограничный полк, а затем, передав его Рубцову, стал у него заместителем.

Я знал Касьяна Савельевича Шейнина по Одессе. Там его батальон отличался не раз, а однажды перебрасывался на прерывный участок фронта, где помог восстановить положение. Из разговора с Шейниным запомнилось: на военной службе он, как и я, с девятнадцатого года, в Красную Армию пришел с Путиловского завода...

Получив по телефону приказание явиться на КП армии, Шейнин прибыл из-под Балаклавы так быстро, что было ясно — на сборы не потратил и пяти минут. Он предстал передо мной в безупречно сидящей, перетянутой ремнями шинели с зелеными петлицами пограничника, на груди — автомат и бинокль, на боку — полевая сумка.

Я объявил майору приказ: вступить в командование батальоном моряков, который только что сформирован и перебрасывается на машинах в район кордона Мекензи № 1, куда доставят сейчас и его. Сколько будет бойцов, выяснится на месте. Командиры рот назначены с батарей береговой обороны, батальону придаются три танкетки.

Вошел командарм и сам объяснил Шейнину остальное.

— Представитель штаба сектора встретит вас у кордона Мекензи и уточнит задачу и обстановку, — закончил он. — Запомните одно: немцы, прорвавшиеся в наши тылы, должны быть уничтожены.

Вопросов майор не задавал: детали виднее вблизи, а главное и так ясно.

Командарм и я крепко пожали майору руку, пожелали боевой удачи. Наверху его уже ждала машина.

* * *

Отряд кораблей вышел из Новороссийска с таким расчетом, чтобы быть в Севастополе еще до рассвета 21 декабря. Но его задержал сперва шторм, не дававший идти полным ходом, а затем густой зимний туман у берегов Крыма, крайне затруднявший выход на пролегающие среди минных полей севастопольские фарватеры — радиолокаторов флот в ту пору еще не имел.

Прошло утро, вступил в свои права день, а кораблей все еще не было. Чувствовалось, как у севастопольских моряков нарастает за них тревога, передававшаяся и нам. А мы [383] еще не знали, что корабли, маневрирующие где-то в тумане и, очевидно, соблюдающие радиомолчание, не удалось обнаружить высланному им навстречу тральщику и летавшим далеко над морем самолетам.

Над городом ни тумана, ни значительной облачности не было. В таких условиях, среди бела дня в Севастополь уже давно не входил ни один корабль. Обеспечение подхода к осажденному городу отряда в составе двух крейсеров, лидера и двух эсминцев превращалось в целую операцию. Береговые батареи и тяжелые армейские артполки получили приказ всей силой огня подавлять вражескую дальнобойную артиллерию, как только она начнет обстреливать фарватеры. Севастопольская авиагруппа, оказывавшая все эти дни очень действенную помощь нашей пехоте бомбоштурмовыми ударами по атакующему противнику, сейчас держала большинство самолетов на аэродромах в готовности прикрывать корабли.

А бои на суше становились тем временем все ожесточеннее. Из четвертого сектора еще рано утром доложили: на правом фланге немцы в первую же атаку пехоты ввели группы танков. Это был признак того, что враг, не добившись решающего успеха в полосе третьего сектора, по-видимому, опять перемещает центр тяжести главного удара.

Однако третий сектор был оставлен в покое ненадолго. Сильные атаки на всем его фронте возобновились после полудня. В стык разинцев и полка Гусарова, где накануне прорвался батальон, теперь окруженный, но еще не уничтоженный, ломились два фашистских полка...

На правом крыле Севастопольского обвода, во втором секторе, гитлеровцы тем временем ввели в наступление свежую 170-ю пехотную дивизию. Переброску ее с Керченского полуострова наши разведчики установили давно, но в боях, во всяком случае в полном составе, она участвовала впервые.

О состоянии наших войск в боевом донесении, подготовленном в штарме утром 21-го, говорилось следующее: «За четверо суток армия потеряла убитыми и ранеными свыше 5 тысяч человек. В стрелковых батальонах в среднем осталось по 200—300 бойцов... Резервов нет, все введены в бой».

Главные события дня были, однако, еще впереди.

В четвертом секторе, на его правом фланге, на участке, прикрытом, казалось, не хуже, чем соседние, не устояли под вражеским натиском два полка 388-й дивизии. Продвинувшись здесь, противник овладел, в частности, двумя небольшими, но очень важными высотками, запиравшими, пока [384] они находились в наших руках, выход из Бельбекской долины. Заняв их, немцы получали возможность подтягивать силы в направлении станции Мекензиевы Горы.

Ухудшение положения на этом участке было слишком серьезным, чтобы откладывать бой за возвращение утраченных позиций до того, как в строй армии вступит прибывающее с Большой земли подкрепление. Командарм потребовал немедленно организовать контратаку. Вернуть прежний рубеж поручалось тем же двум полкам Овсеенко, усиленным саперным батальоном и еще некоторыми подразделениями. Одновременно принимались меры, чтобы не дать противнику продвинуться на соседних участках. Но контратака успеха не имела...

* * *

Привязанный напряженностью обстановки к средствам штабной связи, то и дело получая доклады, на которые требовалось немедленно реагировать, я не смог подняться наверх, когда корабли с войсками входили, а точнее, прорывались в севастопольские бухты, тем более что командарм уехал встречать командующего СОР и прибывающую бригаду.

Корабли подошли к Севастополю около часу дня.

После того как не состоялась их встреча с тральщиком, который вывел бы отряд на нужный фарватер (туман над морем все еще не рассеялся), вице-адмирал Октябрьский принял решение приблизиться к берегу Крыма южнее Севастополя, ориентируясь по приметному, не закрытому туманом гористому мысу. А затем выйти вдоль побережья, занятого противником, но зато при хорошей видимости, полным ходом на запасный фарватер.

Этот маневр оправдал себя. Вынырнув из тумана, корабли появились вблизи берега неожиданно, а Севастополь был уже близко. Организовать массированный удар с воздуха немцы не успели. Первые группы бомбардировщиков настигли отряд, когда до порта оставалось несколько миль. И ваши «ястребки» уже вступили в охранение кораблей.

Как потом я узнал, в воздухе находился и сам генерал Остряков. Перед вылетом он наказал своим летчикам: сегодня в бои с «мессерами» не ввязываться, за «юнкерсами» тоже не гоняться, а сосредоточиться на одном — разбивать строй бомбардировщиков, не дать им сбрасывать бомбы на корабли.

На этих последних перед Севастополем милях кораблям угрожала и вражеская артиллерия. Ее позиции проштурмовали [385] «илы». По немецким батареям открыли огонь наши. И все же снаряды падали и рвались вокруг кораблей. А узость стиснутого минными полями фарватера лишала моряков свободы маневра, не позволяла применять зигзаг, уменьшающий вероятность попаданий. Оставалось одно — выжимать из машин всю возможную скорость.

С бруствера над КП наши товарищи видели грозную картину: море, испещренное белопенными фонтанами от бомб и снарядов, схватки десятков самолетов над ним. И колонну кораблей, прорывающуюся на внутренний рейд, в бухты сквозь огонь, в грохоте боя...

Глядя издали, трудно было поверить, что корабли останутся невредимыми. Особенно концевой, который отстал от других (это был «Незаможник», старый эсминец, имевший меньшую скорость, чем остальные корабли).

Однако, как вскоре стало известно, корабли, да и то не все, получили лишь незначительные повреждения палубных надстроек осколками. Потерь в людях не было. Смелый про-рыв удался вполне! И как ни много сделали для его успеха севастопольские летчики и артиллеристы, следовало отдать должное прежде всего мужеству и мастерству моряков, командиров крейсеров и эсминцев А. М. Гущина, А. И. Зубкова, П. А. Мельникова, П. А. Бобровникова, В. М. Митина.

В бухтах, которые тоже обстреливались, отряд стремительно рассредоточился. Крейсер «Красный Крым» вошел в Южную, остальные корабли повернули в Северную. «Красный Кавказ» — он имел на борту штаб бригады и наибольшее количество бойцов и техники — ошвартовался в Сухарной балке.

Это место высадки давало сейчас двойную выгоду. Во-первых, Сухарная балка благодаря конфигурации ее обрывистых склонов представляла собой мертвое .пространстве для неприятельской артиллерии, и те же скалы, нависающие над причалом, затрудняли фашистским самолетам прицельную бомбежку. А во-вторых — обстоятельство, в той обстановке немаловажное,—войска высаживались в непосредственной близости к самому напряженному участку фронта.

В соседней Клеопальной балке разгружался лидер «Харьков». Высадка людей, выгрузка техники шли в высоком темпе. Представители штарма, встречавшие подкрепление, рассказывали, как бойцы с полной выкладкой прямо ссыпались по корабельным трапам, все команды выполняли бегом — любо посмотреть...

Так прибыла на защиту Севастополя 79-я морская стрелковая бригада, насчитывавшая около четырех тысяч бойцов. [386]

Треть их составляли моряки. Это была одна из бригад, которые по решению Государственного Комитета Обороны, принятому в октябре 1941 года, формировались из личного состава Военно-Морского Флота (иногда полностью, а иногда, как в данном случае, только с «прослойкой» моряков) для боевых действий на сухопутных фронтах. Эта часть всегда оставалась в Приморской армии олицетворением боевого братства матросов и солдат, сухопутных и флотских командиров.

Командовал бригадой полковник Алексей Степанович Потапов, известный приморцам по Одессе.

Там он, еще в звании майора, возглавлял первый присланный из Севастополя отряд моряков-добровольцев, с которым в ходе жарких боев прорвался в неприятельские тылы и совершил по ним на свой страх и риск дерзкий рейд, вызвав в стане врага немалый переполох. За такое партизанство он заслуживал строгого внушения, однако достоин был и награды за нанесенный противнику урон. И надо сказать, получил и то, и другое.

В той вылазке ярко проявилась натура Потапова — командира не очень расчетливого, увлекающегося, но смелого, решительного, способного с верой в успех идти напролом.

Старым знакомым оказался и военком бригады полковой комиссар Иван Андреевич Слесарев: в сентябре, когда под Одессой наносился контрудар, он был комиссаром морского полка, высадившегося у Григорьевки.

79-я бригада должна была в составе 44-й армии Закавказского фронта участвовать в Керченско-Феодосийской десантной операции и, кажется, предназначалась для первого броска в Феодосию, для захвата порта. Не имея права до последнего момента (который так и не наступил) объявить это подчиненным, Потапов и Слесарев тем не менее сумели подготовить бригаду как ударную часть, где весь личный состав считал, что будет выполнять какое-то особо ответственное задание. С этим внутренним зарядом потаповцы — так они себя называли — и прибыли в Севастополь. Командарм Петров сразу заметил и оценил высокий боевой па-строй этой части.

Встретившись с А. С. Потаповым, с начальником штаба майором И. А. Морозовым и другими командирами бригады немного позже, я тоже не мог не ощутить их боевого духа. Производила впечатление общая убежденность командного состава, что бойцы бригады — это герои-богатыри, которым любая задача по плечу. [387]

Потапов, как и большинство окружавших его командиров, был в морской форме. От Одессы у Алексея Степановича осталась памятка: плохо двигалась левая рука. Потапов выглядел теперь лет на пять старше. Очевидно, наложили свой отпечаток и госпиталь, где он вряд ли пробыл положенный срок, и ответственность за доверенную крупную часть. И понимал, конечно, что раз бригаду отстрани» ли от операции, к которой она специально готовилась, и тав спешно перебросили сюда, то, значит, жди задачу еще потруднее...

В некоторых работах об обороне Севастополя можно прочесть, будто бригада Потапова сразу после высадки, чуть не прямо с причалов, пошла в контратаку. Но чего не было, того не было. При всей серьезности положения мы все же обошлись без того, чтобы бросать драгоценное подкрепление в бой без элементарно необходимой подготовки. Верно, однако, что батальоны 79-й бригады немедленно начали выдвигаться к исходным позициям, с которых должны были совместно с другими частями контратаковать противника на следующее утро.

Под КП бригады отвели домик дорожного мастера в километре южнее кордона Мекензи № 1, по соседству с передовым армейским наблюдательным пунктом. Как-то сразу его начали называть домиком Потапова (это не забылось даже много лет спустя, в чем я убеждался, бывая в Севастополе после войны).

Как свидетельствует журнал боевых действий, в этом домике в 18 часов 45 минут 21 декабря командарм отдал полковнику Потапову первое боевое распоряжение: к 6.00 22-го сосредоточить бригаду в районе кордон Мекензи — станция Мекензиевы Горы и быть к 8.00 в готовности атаковать врага.

Зимний день короток. Светлого времени на рекогносцировку уже не оставалось. Но в каждую роту бригады дали проводников, хорошо знающих местность.

* * *

Прежде чем говорить о дальнейших событиях, доскажу то, к чему потом уже трудно было бы вернуться.

21 декабря достиг своей кульминации подвиг сражавшихся за Бельбекской долиной спешенных конников, которых в оперативных документах все еще называли 40-й кавалерийской дивизией.

Конники стояли насмерть. Каждое их подразделение, условно именовавшееся полком, за этот день вновь отбило по [388] нескольку атак немецких танков и пехоты. «Держимся и будем держаться», — передал около 16 часов командир 149-го кавполка. Это было его последнее донесение: через несколько минут подполковник Л. Г. Калужский пал смертью героя, руководя отражением новой танковой атаки.

Бой разгорелся вслед за тем у командного пункта дивизии. В 17 часов младший лейтенант Сапожников доложил оттуда по телефону в штаб сектора:

— Полковник Кудюров убит. Танки противника у нашего КП. Больше говорить не могу, ликвидируйте мои позывные...

Подробности стали известны позже. Командир дивизии Филипп Федорович Кудюров, заменив убитого наводчика, встал к противотанковой пушке. Погиб он при прямом попадании танкового снаряда в это орудие.

Танки прорвались у командного пункта комдива и в стыке двух кавполков (в одном из них к этому часу насчитывалось 80 бойцов, а в другом лишь немногим больше). Но бойцы остались на своем рубеже, сумели огнем отсечь от танков наступавшую за ними пехоту. Переброской на этот участок разведбата 95-й дивизии и саперного батальона положение на нем было окончательно восстановлено. В командование остатками кавдивизии (вскоре отсюда отведенными) вступил начальник ее штаба И. С. Стройло.

Гибель Кудюрова, ветерана гражданской войны, тяжело переживал генерал Петров.

— Похороним Филиппа Федоровича на Малаховом кургане, — решил командарм.

Это была высшая посмертная почесть, какую мы могли оказать геройскому комдиву.

Храбрые конники дорого отдавали свою жизнь. По самым скромным и, вероятно, неполным подсчетам, они уничтожили в декабрьских боях до полутора тысяч гитлеровцев, надолго задержали на своем участке продвижение врага.

Стойкость была на севастопольских рубежах правилом, нормой, нестойкость — исключением из правила. Именно поэтому гитлеровцы, хотя они вновь завладели такой важной позицией на главном оборонительном рубеже, как высота 192 у селения Камышлы, не смогли до исхода дня существенно развить свой успех. Выстоял, заняв еще раз круговую оборону, малочисленный полк Дьякончука, отбили все атаки на своих участках 8-я бригада морской пехоты и полк Белюги, не дали немцам обойти свой фланг чапаевцы.

Доскажу и о майоре Шейкине, которому в ночь на 21-е было приказано возглавить батальон моряков и уничтожить [389] закрепившийся в тылах третьего сектора неприятельский отряд неизвестной численности — авангард 24-й немецкой дивизии.

Большинство краснофлотцев батальона до этой ночи друг друга не видели. Но моряки знакомятся быстро. Хуже было то, что они никогда не воевали на суше. А бой предстоял с опытным противником, да еще в горно-лесистой местности, где много значит подготовленность самых мелких подразделений к самостоятельным действиям.

Комбат Шейнин, комиссар батальона старший политрук Шмидт и начальник штаба старший лейтенант Алексеев (они тоже встретились впервые) разбили краснофлотцев на три роты. И распределились сами — кому с какой ротой идти в бой.

Начарт сектора организовал артиллерийскую подготовку и обеспечил огневую поддержку по ходу атаки.

Бой был тяжелым. Приданные три танкетки оказались бесполезными: они застревали в чащобе и на пнях. Противник, очевидно поддерживавший со своим окруженным отрядом радиосвязь, пытался помочь ему сильным артиллерийским огнем, а отряд имел минометы.

Рота, которую вел начштаба батальона, полегла почти целиком, погиб и старший лейтенант Алексеев — артиллерист с береговой батареи. Не раз сам майор Шейкин возглавлял атаки, ложился к пулемету. Краснофлотцы били фашистов гранатами и штыком, пускали в дело только что захваченные немецкие автоматы.

Как заявил комендант сектора, результаты их действий превзошли все его ожидания. Ударный отряд гитлеровцев, прокладывавший путь своей дивизии, был разгромлен. Там, где прошел наш сборный батальон, остались несколько сот убитых немецких солдат и офицеров, все их оружие. Десятка два уцелевших фашистов сдались в плен. И только единицам удалось уйти по заросшим кустарником балкам.

Словом, батальон Шейкина выполнил свою задачу до конца. Войдя в азарт, моряки вырвались даже за линию фронта, существовавшую до начала штурма, побывали в немецких окопах, а затем вернулись в прежние наши, окончательно перекрыв разрыв, возникший между двумя полками третьего сектора. И выбить их оттуда врагу уже не удалось.

«Рубеж, которым овладел батальон Касьяна Шейкина в трудные декабрьские дни, — свидетельствует генерал Трофим Калинович Коломиец, — оставался в наших руках вплоть до последнего, июньского, штурма города». [390]

Батальон понес немалые потери. А моряки, остававшиеся в строю, пополнили те полки, которым они помогли сомкнуть фланги. Остался в третьем секторе и майор пограничник Касьян Савельевич Шейкин. Ему суждено было стать чапаевцем, начальником штаба 54-го Разинского полка.

А героический бой батальона, существовавшего как отдельная часть меньше двух суток, не успевшего получить никакого номера, вошел пусть короткой, но яркой страницей в летопись Севастопольской обороны.

* * *

К ночи на 22 декабря положение под Севастополем определялось прежде всего тем, что противник, преодолев Камышловский овраг, непосредственно угрожал станции Мекензиевы Горы — ключевой позиции на подступах к Северной бухте. Возрастала также опасность прорыва гитлеровцев к Инкерману.

Осложнилась обстановка и у Ялтинского шоссе, в долине реки Черная: введенная здесь в бой свежая немецкая дивизия ценой больших потерь захватила Верхний и Нижний Чоргунь.

Окажись враг на этих рубежах двумя сутками раньше, наши дела были бы совсем плохи. По уточненным данным, потери защитников Севастополя с начала штурма составляли уже около шести тысяч ранеными и не менее двух тысяч убитыми. Вышло из строя 22 полевых и 15 береговых орудий... Но срочные меры, которые приняла Ставка, давали уверенность, что ход событий может быть изменен в нашу пользу.

Вслед за кораблями, доставившими бригаду Потапова, прибыл из Поти лидер «Ташкент» со снарядами самых нужных калибров. В бухтах, еще прошлой ночью пустынных, сосредоточился отряд кораблей, артиллерия которых — около 50 дальнобойных орудий — могла поддержать утром действия наших войск. Крейсер «Красный Кавказ» вел огонь по позициям противника и ночью.

А в Туапсе уже грузилась на суда 345-я стрелковая дивизия. Транспорт «Жан Жорес» шел в Севастополь с батальоном танков.

...Во втором часу ночи закончилось планирование утренней большой контратаки. Документы напоминают, что тогда мы называли ее контрударом. В случае полного успеха он мог закончиться разгромом камышловской группировки противника — частей, вклинившихся в нашу оборону в районе Камышловского оврага. Но важнее всего было вернуть [391] позиции на главном оборонительном рубеже, утраченные накануне.

Как основная ударная сила рассматривалась, конечно, бригада Потапова. Справа от нее предстояло наступать 287-му полку Чапаевской дивизии, слева — двум полкам 388-й. Подготовке последних было уделено особое внимание. Оперативные работники штарма и политотдельцы провели ночь в их подразделениях, старались ободрить людей.

Понеся значительные потери, дивизия Овсеенко все-таки насчитывала не меньше штыков, чем свежая 79-я бригада. Как же было не принимать ее в расчет? К тому же двум ее полкам не ставилась больше задача отбить прежние позиции одними своими силами, надо было лишь поддержать потаповцев.

Однако на участке этих двух полков контратака фактически не началась. Противник возобновил здесь наступление раньше.

Положение фронта за Северной бухтой стало в еще большей степени зависеть от бригады Потапова. Только ее удар по флангу камышловской группировки мог предотвратить новый прорыв врага, гораздо более опасный, чем вчерашний.

К счастью, первые впечатления о 79-й бригаде вполне оправдались. Во встречном бою, с которого ей пришлось начинать, она пересилила, подавила своим напором натиск противника. И, развивая успех, расширяя в ходе боя фронт контратаки, двумя эшелонами двинулась вперед — вдоль шоссе на Бельбек.

Не отставал и наступавший правее полк чапаевцев. Контратаку поддерживали артиллерийские части двух секторов, богдановцы, крейсеры и эсминцы из бухты (только корабли выпустили в этот день около ста тонн снарядов).

К вечеру потаповцы достигли высот перед Камышловским оврагом. Прежняя линия фронта на этом участке была восстановлена почти полностью. Вышел из окружения (вторично в нем оказавшийся) полк капитана Дьякончука.

Сплоченная, уверенно управляемая, 79-я бригада в первый же день участия в боях показала себя отлично. Но по-настоящему порадоваться ее успеху, которым уже снималась угроза району Инкермана, мешало то, что происходило левее: ведь перекрыть весь участок прорыва потаповцы все-таки не могли.

Командарм, встревоженный телеграфным разговором с генералом Воробьевым (комендант четвертого сектора не мог доложить точного положения частей 388-й дивизии, еще [392] не выяснив этого сам), спешно выехал на Северную сторону. Петров взял с собой состоявшего в его распоряжении комбрига С. Ф. Монахова — бывшего начальника Одесского гарнизона.

Новая опасность заключалась в том, что противник продвинулся к стоящей у моря Любимовке, угрожая отсечь наши войска, оборонявшиеся за Бельбеком. По данным, которыми штарм располагал в тот момент, немцы находились от Любимовки километрах в четырех.

Какое решение примет командарм, уточнив обстановку на месте? Думая об этом над картой, я приходил к выводу, что северным приморским выступом севастопольского плацдарма, очевидно, придется пожертвовать. И потому не удивился, когда приехавший через несколько часов Петров объявил:

— Воробьеву даны предварительные указания об отводе левофланговых частей к Бельбеку сегодня ночью. Если этого не сделать, они будут окружены. А сокращение фронта, надеюсь, поможет его стабилизировать.

Вернулся Петров один. Монахову же командарм приказал вступить в командование 388-й дивизией: после того что произошло в этот день, оставлять ее под началом .прежнего командира было нельзя.

С решением отвести войска на левом фланге согласилось командование СОР, и во второй половине ночи оно было осуществлено. Это касалось в первую очередь полка майора Белюга, продолжавшего удерживать прежний передний край за Качей, конников и морской бригады полковника Вильшанского (теперь на нее возлагалось прикрытие подступов к станции Мекензиевы Горы). Отвод означал ликвидацию 10-й береговой батареи капитана Матушенко, но на ней к этому моменту действовало лишь одно орудие.

Таким образом, с 23 декабря наш левый фланг должен был опираться на третий, тыловой, оборонительный рубеж и из самого отдаленного от города участка фронта стать одним из самых близких, правда, не к центру, а к Северной стороне, за которой еще лежала широкая бухта. Любимовка становилась прифронтовой. Воробьев получил разрешение перенести свой командный пункт ближе к бухте, в казематы Северного укрепления, оставшегося от первой обороны. Передний край приближался к 30-й батарее, что очень тревожило Моргунова и Кабалюка.

На сократившемся фронте четвертого сектора были уплотнены боевые порядки. Появилась даже возможность создать кое-какой резерв. Части и подразделения, наиболее [393] измотанные в последних боях, мы рассчитывали постепенно выводить на переформирование.

А прежде всего выводились из района боев подразделения 388-й дивизии. Тогда, в декабре, не все ее полки были одинаковы. Выделялся с лучшей стороны 778-й; во всяком случае, до тех пор, пока не выбыл из строя из-за тяжелого ранения его первый командир майор И. Ф. Волков. Отличилась при отражении вражеских атак полковая школа под командой лейтенанта Жуковского.

Через несколько дней, после переформирования и укрепления командно-политическим составом за счет других частей (последнее было необходимо уже потому, что много командиров и политработников пали в боях), стрелковые полки 388-й дивизии заняли позиции во втором эшелоне южных секторов, где имелась возможность продолжать их доукомплектование и боевую подготовку.

23 декабря, на седьмой день с начала штурма и через двое суток по истечении срока, который гитлеровцы назначили себе для взятия Севастополя, наступило нечто вроде передышки. Вражеские атаки на разных участках от Чоргуня до устья Бельбека продолжались, но совсем не такие, как все эти дни, — редко где силами больше батальона.

Их успешно отражали и во втором секторе, и в четвертом, где к утру был закончен отвод наших войск из приморского выступа и ликвидированы в процессе сокращения фронта все образовавшиеся в нем бреши. А на левом фланге третьего сектора, в состав которого вошла теперь бригада Потапова, вновь контратаковали мы.

Здесь удалось вернуть еще ряд высот у Камышловского оврага. Но некоторые пришлось за одни сутки занимать повторно: потаповцы, неотразимые в атаке, в броске, еще не очень умели закрепляться на отвоеванном рубеже.

Не могу не сказать, что 79-ю бригаду исключительно активно поддерживал правый сосед — 287-й стрелковый полк чапаевцев. В этот день его командир подполковник Н. В. Захаров по собственной инициативе, не упустив благоприятный момент, нанес противнику, связанному боем с потаповцами, крепкий удар во фланг, что в конечном счете и обеспечило бригаде и полку возможность продвинуться вперед, сбить врага с выгодных позиций. Имей сектор сильный резерв, этот успех можно было бы развить...

Пауза в штурме Севастополя означала, конечно, перегруппировку неприятельских войск для нового натиска. Атаками фашистских батальонов на отдельных участках, несомненно, [394] прикрывалось выдвижение к фронту вторых эшелонов, подтягивание свежих сил.

Сведений о конкретных намерениях врага, о передвижении войск в его тылах было пока маловато. Низкая облачность затрудняла воздушную разведку. Не могло быть, впрочем, двух мнений насчет того, что северное направление в целом, где гитлеровцам удалось основательно нас потеснить, останется главным.

Тем важнее, считал командарм, разобраться в наших неудачах в четвертом секторе обороны. Объяснять все происшедшее там численным перевесом противника он не хотел.

Войскам этого сектора, особенно правофланговым его частям, как и левому флангу третьего, выпали за минувшую неделю тяжелые испытания. И кто посмел бы упрекнуть полки 95-й дивизии или батальоны 8-й бригады в том, что, отбивая сильнейшие вражеские атаки, они не проявили мужества и стойкости?! Как геройски дрались переброшенные сюда конники, как держался, не отходя без приказа ни на шаг, полк капитана Дьякончука, я уже говорил. Умело использовались, самоотверженно поддерживали пехоту артиллерийские части.

Но что касается общего боевого управления войсками в создавшейся сложной обстановке, то командование и штаб сектора оказывались порой не на высоте положения — так, во всяком случае, представлялось с армейского КП. Мы сталкивались с тем, что они запаздывают с принятием вполне осуществимых мер, проявляют недостаточно инициативы, предусмотрительности. Думалось, даже дивизию Овсеенко, хотя она и оказалась слабой подмогой, все-таки можно было использовать лучше, крепче держать в руках.

Вероятно, у генерала Петрова уже складывалось мнение, что в руководстве левым флангом обороны нужна замена, во слишком спешить с выводами он не хотел: должно быть, опасался поддаться субъективным ощущениям, проявить несправедливость. Решили, что в четвертом секторе поработает группа командиров штарма, сочетая проверку с практической помощью, а при первой возможности командарм и я побываем там вместе.

Нелетная погода благоприятствовала спокойной, без вражеских атак с воздуха, переброске, с Большой земли частей 345-й стрелковой дивизии. Ее девять с половиной тысяч бойцов шли в Севастополь на четырех транспортах и нескольких военных кораблях.

Мы ожидали новую дивизию с некоторой настороженностью: было известно, что она некадровая, сформирована недавно. [395] И в то же время возлагали на нее большие надежды. Планы существовали такие: эту дивизию и ту, которая должна прибыть вслед за ней, — последнюю из подкрепления, выделенного нам Закавказским фронтом, постараться сохранить в резерве армии до момента, когда штурмующие Севастополь вражеские войска будут достаточно измотаны. А тогда ввести эти соединения в бой для восстановления севастопольского плацдарма в прежних границах.

Скажу сразу, что обстановка заставила использовать 345-ю дивизию иначе. Опасения же, не окажется ли она слабой по боевым качествам, оказались напрасными.

* * *

Из песни слова не выкинешь...

24 декабря 1941 года приказом по Приморской армии было объявлено, что в командование ею вступил генерал-лейтенант Степан Иванович Черняк, а генерал-майор И. Е. Петров, впредь до получения другого назначения, является его заместителем.

Два дня спустя, 26 декабря, последовал приказ о вступлении в командование войсками армии генерала Петрова и об убытии генерала Черняка к новому месту службы.

Эти перемещения, естественно, нуждаются в пояснениях.

Незнакомый генерал, прибывший в Севастополь без всякого предупреждения на каком-то попутном корабле, появился у нас на КП на исходе ночи. На фронте все еще не происходило крупных событий, поэтому Петров и я спали. Бодрствовал майор Ковтун. Ему первому прибывший назвался новым командующим армией.

Огорошенный Ковтун разбудил Ивана Ефимовича и меня. Быстро встав, мы застали генерала за просмотром оперсводок. Он предъявил Петрову документ, подписанный командующим Закавказским фронтом.

Все это было как снег на голову.

Держался Черняк корректно, по отношению к Петрову, да и ко всем нам,— уважительно. Петров, проявив огромную выдержку, ничем не выдавал своих переживаний. Не раз потом доводилось мне видеть военачальников, внезапно узнававших о своем смещении, но мало кто был в состоянии встретить это так, как тогда Иван Ефимович.

Над развернутой картой начался деловой разговор о состоянии фронта. Затем новый и старый командующие отправились вместе в войска.

Выдержка генерала Петрова послужила всем на КП примером. Взбудораженные новостью работники штарма занялись [396] своими делами. Но общее недоумение, понятно, не рассеивалось. И ни я, ни комиссар штаба Глотов не могли этому помочь. Приходившие к нам товарищи не скрывали чувства горечи. Люди, близко соприкасавшиеся с Иваном Ефимовичем Петровым, глубоко уважали и любили его.

О генерале Черняке известно было мало. Кто-то из служивших у нас участников войны с белофиннами рассказал, что он командовал дивизией, отличившейся при прорыве линии Маннергейма, за что был удостоен звания Героя Советского Союза.

В первые часы генерал-лейтенант Черняк вел себя, скорее, как представитель вышестоящего штаба, знакомящийся с положением дел в армии: всем интересовался, но ни во что не вмешивался.

Однако намерения нового командующего оказались не менее неожиданными, чем само его прибытие. Официально вступив в должность, он объявил, что принимает решение перейти частью сил армии в наступление на северном —северо-восточном направлении. Участвовать, в нем должны были прибывающая 345-я дивизия, бригада Потапова, пополненные бригада Вильшанского и полк Дьякончука. Наступление назначалось на утро 27-го, точный час — по особому указанию...

Трудно допустить, чтобы подобное решение возникло в результате ознакомления нового командарма с тогдашней севастопольской обстановкой. Да и не мог еще он успеть в должной мере с ней познакомиться. Очевидно, такую задачу поставили перед ним в далеком Тбилиси, где находился штаб Закавказского фронта.

Приказ есть приказ, но план этого наступления мы с Ковтуном разрабатывали с тяжелым сердцем. Хотя задачи ставились ограниченные, представлялось оно преждевременным. Главная опасность виделась в том, что в условиях, когда противник не исчерпал своих возможностей продолжать штурм и сохраняет численный перевес, мы без крайней необходимости введем в бой единственное резервное соединение. Прорвись где-то враг, и серьезной силы, чтобы его остановить, у нас уже не останется.

В ночь на 26 декабря оперативные документы на наступление, включая плановую таблицу боя, были готовы. К этому времени немцы возобновили атаки на фронте четвертого сектора — в направлении станции Мекензиевы Горы и овладели высотами перед нею. Трудно было предвидеть, какие еще осложнения обстановки могут произойти, пока мы начнем наступать, [397] Конечно, командующий Севастопольским оборонительный районом мог вмешаться в чрезмерно рискованные действия своего нового заместителя по сухопутным войскам. Но вице-адмирал Октябрьский и Военный совет Черноморского флота стремились решить вопрос более радикально.

Вот какая телеграмма была отправлена из Севастополя в 13 часов 24 декабря, через несколько часов после прибытия к нам генерала Черняка:

«Экстренно. Москва. Тов. Сталину.

По неизвестным для нас причинам и без нашего мнения командующий Закфронтом, лично совершенно не зная командующего Приморской армией генерал-майора Петрова И. Е., снял его с должности. Генерал Петров толковый, преданный командир, ни в чем не повинен, чтобы его снимать. Военный совет флота, работая с генералом Петровым под Одессой и сейчас под Севастополем, убедился в его высоких боевых качествах и просит Вас, тов. Сталин, присвоить Петрову И. Е. звание генерал-лейтенанта, чего он, безусловно, заслуживает, и оставить его в должности командующего Приморской армией. Ждем Ваших решений. Октябрьский, Кулаков».

Решение Ставки Верховного Главнокомандования последовало через сутки с небольшим. Каким оно было, читателю ясно из сказанного выше.

Генерал-лейтенантом Иван Ефимович Петров тогда не стал, но нашим командармом остался. С. И. Черняк был вскоре отозван из Севастополя.

Я сознательно привожу полный текст телеграммы, которую мог бы пересказать короче. Добавлю, что оригинал ее, хранящийся в архиве, написан рукой Ф. С. Октябрьского. Упоминаю об этом, дабы отдать должное покойному Филиппу Сергеевичу. Отношения у него с И. Е. Петровым были сложными, срабатывались они нелегко. Но этот документ — свидетельство того, как ценили Петрова и Октябрьский, и Кулаков.

Генерал Петров, человек самобытный и талантливый, бесспорно, принадлежит к видным военачальникам Великой Отечественной войны. Немногим больше года спустя после описываемых событий он командовал Северо-Кавказским фронтом. У Петрова бывали, в том числе и в севастопольский период, ошибки, просчеты. У кого их не было!.. А одной из сильных его сторон являлась теснейшая связь с войсками, умение чувствовать их настроение и влиять на него. В этом смысле Петров превосходно сочетал в себе командира и комиссара. В свое время он, кстати, и был комиссаром кавалерийской бригады. [398]

В самые трудные дни Севастопольской обороны Иван Ефимович возвращался из частей воодушевленным. Стойкость, мужество бойцов и командиров заряжали его новой энергией. И должно быть, часто помогали как бы иными глазами взглянуть на оперативную карту, когда обстановка на ней сама по себе выглядела малоутешительно. Фронт для него всегда был не линией на карте, а прежде всего сплоченной массой живых людей. В командарме, которого под Севастополем редкий солдат не знал в лицо, как бы концентрировались их воля, твердость духа, общая решимость одолеть врага.

Известие о том, что нашим командующим остается генерал Петров, встретили на командных пунктах соединений как большую радость. О штабе армии нечего и говорить. Все стало на свое место.

Приказ на готовившееся наступление был отменен. Нереальность ставившихся в нем задач сделалась к тому времени очевидной. Противник возобновил штурм, сосредоточив на 9-километровом участке северного направления части трех пехотных дивизий — 22, 24 и 132-й (туда же вскоре была переброшена еще и 50-я).

Майор Потапов доложил, что, по полученным разведотделом сведениям, Манштейн назначил новый срок взятия Севастополя — 28 декабря.

* * *

Продолжать наступление с юго-востока, вдоль реки Черная, у гитлеровцев все-таки не хватило сил. Свежая 170-я дивизия, которую они ввели там в бой, потеснила нас у Чоргуня и да горе Госфорта, однако дальше продвинуться не смогла. Как утверждали пленные, она потеряла до половины личного состава. Войска второго сектора, возглавляемые полковником Ласкиным, остановили врага перед главным оборонительным рубежом, а кое-где и на передовом. Они не пустили гитлеровцев в Инкерманскую долину, не дали существенно приблизиться к Севастополю вдоль Ялтинского шоссе.

Это сделали немногочисленные, но стойкие полки Тарана, Шашло, Мухомедьярова, Горпищенко, 7-я бригада морской пехоты, которой после ранения Жидилова командовал комиссар Ехлаков. Только перед ее фронтом фашисты оставили тысячи трупов своих солдат. Чоргуньско-чернореченское направление осталось в декабрьском штурме вспомогательным. Но если бы гитлеровцы добились на нем большего успеха, оно запросто могло превратиться в направление [399] главного удара. Местность тут позволяла шире, чем на Мекензиевых горах, использовать танки. Они, конечно, были бы введены в первый же прорыв. Но ни одного прорыва в своем секторе Иван Андреевич Ласкин не допустил.

Отлично поработали артиллеристы второго сектора, получая, когда требовалось, поддержку от соседей и береговых батарей. Кстати, сослужил службу пост артнаблюдения, который был по инициативе майора Золотова скрытно размещен на лесистой высоте за нашим передним краем: огневые налеты, направляемые оттуда, не раз накрывали скопления войск противника в его ближних тылах. А самого Алексея Васильевича Золотова, ветерана Приморской армии, уже не было в живых: на пути к одной из батарей начарт попал под разрыв немецкой мины...

После 24 декабря вражеские атаки, хотя и повторялись время от времени на этом направлении и иногда были довольно сильными, имели все-таки только отвлекающий характер.

А с севера враг нажимал все сильнее. От бухты его отделяло уже меньшее расстояние, чем было пройдено с 17 декабря. В штабе Манштейна, должно быть, считали, что для достижения цели теперь достаточно одного хорошего рывка... Но мы верили, что сумеем такой рывок пресечь.

Центром дальнейших событий сделался район кордона Мекензи и пригородной станции Мекензиевы Горы. Борьба за эти подступы к Севастополю — уже не ближние, а ближайшие — становилась такой ожесточенной, какой не была еще нигде.

Станция Мекензиевы Горы представляла собой платформу с небольшим поселком. Она расположена в низинке, за туннелем, где часто укрывался наш бронепоезд. Из низинки не видны ни город, ни Северная бухта, но стоит подняться на соседнюю высотку с отметкой 60 — и все это как на ладони. До бухты отсюда меньше часа пешего хода. Здесь, судя по всему, и наметило немецкое командование к ней прорваться.

Как ни пополняли мы маршевыми батальонами части, прикрывающие центральный участок северного направления, скоро стало ясно, что без новой, резервной, дивизии здесь не обойтись. От первоначального плана — сберечь 345-ю стрелковую в полном составе для будущего контрудара — пришлось отступить, собственно, еще до того, как вся дивизия выгрузилась с транспортов. Полк, прибывший раньше других, попал, как говорили потом, с корабля на бал: надо было [400] немедленно перекрыть опасный разрыв, возникший в стыке с третьим сектором.

Этим полком был 1165-й стрелковый майора Н. Л. Петрова. По тому, как он выполнил первую свою боевую задачу, сразу определилось, какую дивизию мы получили: хоть и необстрелянную, сформированную всего три месяца назад, но уже крепкую, попавшую, как видно, с самого начала в хорошие командирские руки. Вступив в бой с ходу, полк контратаковал гитлеровцев, наступавших на кордон Мекензи, отбросил их почти на полтора километра и закрепился к вечеру на выгодном рубеже, закрыв образовавшуюся брешь.

Дался этот успех нелегко. Я знал еще только общую цифру потерь, когда ночью приехал с передовой начальник поарма Бочаров. Машинально достав записную книжку, куда он заносил необходимые сведения о политработниках армии (вплоть до политруков рот), но не раскрыв ее, Леонид Порфирьевич с горечью произнес:

— С комиссаром полка Александром Тимофеевичем Груздевым познакомиться не успел... Командир говорит, что был на редкость скромный человек, работал до войны секретарем горкома в Иванове. Погиб, ведя в контратаку батальон. Беспокоился, наверное, как бы не оплошали люди в первом своем бою...

Все бойцы в 345-й дивизии из запаса. Но в основном первоочередники, еще молодые. А начсостав кадровый, немало участников гражданской войны.

Комдив подполковник Николай Олимпиевич Гузь при встрече сказал о себе: «Я старый русский солдат». Как потом выяснилось, он получил в первую мировую два Георгиевских креста. Военком старший батальонный комиссар Афанасий Маркович Пичугин тоже провел на военной службе почти всю свою сознательную жизнь. С комдивом они, это нетрудно было заметить, работали дружно.

Знакомство с начальником штаба дивизии полковником Иваном Федоровичем Хомичом началось у меня заочно: связисты соединили нас, как только он сошел на причал. От телефонного разговора осталось впечатление, что это человек энергичный, собранный и высококультурный. Таким он и оказался. Перед войной Хомич преподавал в академии, однако по натуре отнюдь не принадлежал к людям кабинетного склада.

27 декабря понадобилось ввести в бой уже все три стрелковых полка Гузя. Оставив дивизию в непосредственном своем подчинении (мы надеялись потом вновь вывести ее в резерв), [401] командарм возложил на нее оборону района станции Мекензиевы Горы. 345-я дивизия сменяла тут ослабленную тяжелыми потерями бригаду Вильшанского, полк Дьякончука, от которого осталось 30 человек, и приданные им подразделения, также предельно измотанные.

В связи с этой заменой осуществилось наше с Иваном Ефимовичем намерение, возникшее совсем по другому поводу,— вместе побывать за Северной бухтой.

Там все гремело. Участок и задачу каждого полка дивизии Гузя определяли на месте. В «домике Потапова», полюбившемся командарму, был составлен и подписан частный боевой приказ. Петров сказал Гузю:

— Этого ни в каком уставе нет, но на ближайшее время примите к исполнению такую схему: от командира роты до бойцов в передовом окопе — сорок шагов, от командира полка — четыреста, ну а от вас — максимум восемьсот. Иначе в такой обстановке и на такой местности управлять дивизией не сможете.

Между стрелковыми полками поделили — каждому по роте — прибывший одновременно с этой дивизией танковый батальон майора Юдина. Танки были не бог весть какие — Т-26, с легкой броней, но ни одна из наших дивизий, кроме Чапаевской, не имела и таких.

Как всегда, мы возлагали особые надежды на артиллерию. Вместе с дивизией Гузя на северном направлении прибавился еще один артполк, кстати сказать хорошо подготовленный (командир майор И. П. Веденеев). Войска, оборонявшиеся здесь, поддерживали пять береговых батарей и все находящиеся в Севастополе корабли. Кроме того, решено было временно подчинить начарту четвертого сектора Пискунову армейский полк. ПВО.

Зенитчики давно сделались у нас естественным резервом полевой артиллерии. Они ставили заградительный огонь перед пехотой и танками, успешно поражали самые различные наземные цели.

А одна зенитная батарея — 365-я младшего лейтенанта Николая Воробьева, впоследствии широко известная,— начала досаждать гитлеровцам так, что в те дни привлекла особое внимание фашистского командования.

Она стояла на высоте 60, о которой я уже упоминал, имела четыре стационарных 76-миллиметровых орудия и входила в систему ПВО главной базы флота. С приближением линии фронта батарея все чаще вела огонь не по самолетам, а по наземным целям, причем весьма эффективно. Зенитчики взаимодействовали, в частности, с кавалеристами нашего Кудюрова. [402] Рассказывали, что кто-то из командиров-конников в знак благодарности за огневую поддержку подарил младшему лейтенанту Воробьеву свой клинок.

Когда бои придвинулись к станции Мекензиевы Горы, значение батареи еще более возросло. Высота 60 — неприметный издали, заросший кустарником продолговатый бугор. Но орудия, стоящие на ней, могли поражать прямой наводкой любую цель в пристанционной низинке. Пока батарея действовала, наступающий противник попадал тут как бы в тупик.

И, не заняв еще станцию, гитлеровцы забеспокоились, что зенитчики не дадут им продвинуться дальше. 28 декабря наши разведчики перехватили переданное открытым текстом — возможно, с подвижной рации, из машины,— распоряжение: «Ударом с воздуха и с земли уничтожить батарею противника на отметке 60». По мнению майора Потапова, доложившего радиоперехват начарту армии и мне, приказание могло исходить от самого Манштейна.

Меры для срыва этого замысла, в том числе для предотвращения обхода высоты с флангов, были приняты.

«К выполнению поставленной задачи,— вспоминает полковник Д. И. Пискунов,— начарт армии разрешил мне дополнительно привлечь гаубичный полк Чапаевской дивизии и полк Богданова в полном составе. Он предоставил мне также право в случае необходимости подать сигнал об открытии огня всей артиллерией, способной поддержать наш сектор. Высоту и батарею Воробьева защитим,— заверил я полковника Рыжи».

* * *

На востоке Крыма уже началась —высадкой первых отрядов со стороны Азовского моря — Керченско-Феодосийская десантная операция. Но о том, что там происходит, мы почти ничего не знали, и под Севастополем это пока никак не сказывалось.

Должно быть, Манштейн и его старшие начальники считали себя на нашем участке фронта настолько близкими к цели, что надеялись успеть перебросить подкрепления на Керченский полуостров после взятия Севастополя. (Даже 30 декабря, когда наши десантники высадились в Феодосии, начальник генштаба германских сухопутных войск Гальдер, констатировав в своем дневнике затруднительность положения, создавшегося для немцев в Крыму, далее писал: «Несмотря на это, группа армий решила продолжать наступление на Севастополь».) [403]

С 28 декабря — к этому дню противник завершил перегруппировку, предназначенную обеспечить ему окончательный успех,— за Северной бухтой на нескольких километрах фронта действовали четыре немецкие дивизии.

Еще более возросший численный и огневой перевес врага давал себя знать. Усиливая натиск на станцию Мекензиевы Горы и кордон Мекензи, он одновременно атаковал наш приморский фланг и вклинился там, продвигаясь к Любимовке и совхозу имени Софьи Перовской. Возникла непосредственная угроза 30-й береговой батарее.

Какую роль играла она с первых дней Севастопольской обороны, я говорил. Недаром немцы столько раз пытались вывести ее из строя — то тысячекилограммовыми бомбами, то обстрелом самой тяжелой своей артиллерией. Однако и для того, и для другого Тридцатая была малоуязвима. Громады двенадцатидюймовых орудийных башен защищала крепкая броня. Под командный пункт батареи была, как рассказывал Иван Филиппович Кабалюк, использована боевая рубка разобранного в свое время линейного крейсера, бронированная не менее надежно. А все остальное хозяйство артиллеристов располагалось глубоко под землей и бетоном.

Однако вести ближний бой такая батарея не приспособлена. И если враг достигает не простреливаемого ее орудиями пространства, помешать ему подойти к башням и подорвать их могут только другие артиллерийские части и пехота.

Из-за необходимости сосредоточить силы на правом фланге четвертого сектора, где все время назревали прорывы фронта, приморский край держал один полк майора Белюга, давно не пополнявшийся.

— Чем можно быстро прикрыть подступы к батарее? — спросил командарм, когда мы обсуждали создавшееся положение.

— Быстро — только бригадой Вильшанского,— ответили.

Иван Ефимович задумался. 8-я бригада морской пехоты, много дней не выходившая из боев, была двадцать часов назад в составе двух неполных батальонов отведена в казармы на окраине города на отдых и переформирование.

— Ничего не поделаешь, придется вернуть ее на передовую такой, какая есть,— сказал, вздохнув, Петров.— Поднимайте бригаду по тревоге. Через час я буду на Северной и на месте поставлю Вильшанскому задачу. Подумайте, чем можно ее усилить.

Задача, поставленная Вильшанскому, заключалась в том, чтобы любой ценой воспрепятствовать захвату 30-й батареи врагом. [404]

В подкрепление бригаде я смог послать батальон, сформированный из выздоровевших раненых,— 250 бойцов (если в резервном подразделении набиралось больше 200 штыков, мы называли его в те дни батальоном). Под начало полковника Вильшанского поступали также две роты из личного состава самой 30-й батареи. И еще одна условная рота — люди с не существовавшей больше Десятой, которых ее командир капитан Матушенко привел сюда берегом моря.

Эти роты еще раньше заняли на подступах к Тридцатой круговую оборону. По склону, обращенному в сторону врага, артиллеристы выложили крупными камнями надпись на немецком языке: «Смерть Гитлеру!» И кто-то подсчитал, что фашисты, разъяренные этим лозунгом, выпустили по нему за день свыше 250 снарядов. Батарейцы были довольны: заставили фрицев стрелять по пустому месту...

Манштейн пишет в своих мемуарах, что сразу понял, какие выгоды сулит ему захват «форта Максим Горький». Так почему-то называли гитлеровцы 30-ю батарею. Но командование СОР не допускало мысли, что она может оказаться в руках врага. Не допускали такой возможности и сами артиллеристы. Командир батареи капитан Александер, с которым генерал Моргунов имел прямую связь по телефону, заверил коменданта береговой обороны, что личный состав настроен решительно и сумеет выполнить свой долг при любых обстоятельствах.

Командир Тридцатой мог, укрыв людей в потернах, вызвать на нее огонь других береговых батарей. Такое решение Вильшанский и Александер предусматривали на тот крайний случай, если бы не удалось остановить противника за "пределами батарейной позиции.

До этого, однако, не дошло. Огневой налет группы батарей, а затем бомбоштурмовой удар наших самолетов понадобилось вызвать лишь на пустой казарменный городок' артиллеристов, куда ворвались гитлеровцы. Не дав опомниться фашистам, подразделения, объединенные иод командой полковника Вильшанского, выбили их из развалин городка.

Бои, на приморском участке четвертого сектора на этом не закончились. Но уверенность, что до башен Тридцатой враг не дойдет, окрепла. А полк Белюги успешно отбивал атаки на Любимовку.

Тем временем на центральном участке северного направления положение ухудшилось.

Командарм, который фактически лично руководил боем на этом участке, в середине дня 28-го приказал комдиву 345-й контратаковать противника вторыми эшелонами полков. [405] Но к вечеру два полка дивизии Гузя, понеся.тяжелые потери, были отжаты к самой станции Мекензиевы Горы. Вражеский батальон с танками продвинулся в обход ее в сторону кордона Мекензи. Вдобавок образовался разрыв между частями Гузя и бригадой Потапова, левый фланг которой отошел на 500—600 метров. Натиск противника там был бешеным. Однако сказалось, видимо, и то, что потаповцы опять плоховато закрепились на отвоеванном контратаками рубеже: окапываться, как положено пехоте, они еще не привыкли.

К исходу дня многие детали обстановки оставались не вполне ясными из-за перебоев в связи. Но и без этих деталей было очевидно, что наша система жесткой обороны, особенно в стыке третьего и четвертого секторов, серьезно нарушена. Фронт здесь за последние часы перестал быть сплошным.

С наступлением темноты стали обнаруживаться, подчас довольно далеко от передовой, проникшие в глубину нашей обороны группы фашистских автоматчиков. Они обстреляли несколько машин на дорогах, нарушили кое-где связь, но никакого замешательства нигде не вызвали. Ликвидацией их занялись отряды добровольцев, быстро сформированные в дивизионных тылах. Была выставлена охрана у госпиталей. На Северной и Корабельной стороне городской комитет обороны привел в боевую готовность рабочие дружины, команды МПВО.

Весь наш оперативный отдел с майором Ковтуном во главе помогал штабам секторов уточнять фактическое положение войск, восстанавливать локтевой контакт фронтовых соседей. По мере получения необходимых данных командарм подписывал частные боевые приказы. Задачи, ставившиеся в них, сводились к возвращению утраченных за этот тяжелый день рубежей.

Времени до рассвета оставалось уже немного, и генерал Петров не успел бы побывать во всех частях, которых эти приказы касались. Но он ощущал необходимость подкрепить заочную постановку боевой задачи личным разговором с теми командирами, от которых особенно много зависело, почувствовать их настроение.

И хотя по обстановке было как будто не до совещаний, командарм приказал командирам и военкомам 95-й и 345-й дивизий (а также двух стрелковых полков последней) и 79-й бригады собраться в находившемся уже почти на переднем крае «домике Потапова». Вместе с Иваном Ефимовичем туда доехали генерал Моргунов и капитан Безгинов. [406]

Командарм приказал всем поочередно доложить о состоянии вверенных им частей и причинах отхода с рубежей, занимаемых прошлым утром. Вопросы он задавал подчас неожиданные, не в порядке уточнения фактических данных, а такие, чтобы уловить из ответа нечто более важное: можно ли сейчас на этого командира положиться, сознает ли человек, в какой мере сегодня зависит лично от него судьба Севастополя, что значит удержать или не удержать, вернуть или не вернуть назначенную ему позицию?

Потом говорил Петров. Он сурово, с резкостью, обычно ему несвойственной, осудил проявленную кое-кем нераспорядительность, командирскую неумелость, строго предупредил о последствиях, которые при создавшихся чрезвычайных обстоятельствах могло бы вызвать повторение таких промахов. Однако слушавшим командарма особенно запомнилось не это.

Больше всего запомнились — не только по смыслу, но в по тому, как были сказаны,— горячие, взволнованные слова Ивана Ефимовича о том, что настал решающий момент в обороне Севастополя, что судьба его зависит от мужества и стойкости наших бойцов и командиров и что выдерживать такой натиск врага осталось уже недолго. Если теперь не выдержим — Родина не простит...

Последние, заключительные слова Петрова один из присутствовавших командиров записал по памяти так:

— Дороги назад нет! Я прыгать в море не хочу, но, если придется, прыгнем вместе. Только пусть все помнят: на дне моря сидеть будем, раков кормить будем, но трусливых, малодушных, тех, кто не сумел выстоять, осудим и там беспощадным презрением!.. Нет у нас права не выстоять — нам доверен Севастополь, и о нас помнят!.. Ну, товарищи мои дорогие, от чистого сердца желаю боевой удачи!

Зная эмоциональную натуру Ивана Ефимовича, я представляю, как это прозвучало, как должно было врезаться в душу тем, на кого к концу декабрьских боев за Севастополь легла тяжелая ответственность за решающие участки обороны.

...Командарм еще не вернулся на КП, когда фронт услышал громоподобные раскаты орудийных залпов, разносившиеся, казалось, из самого центра города.

Это открыл огонь по долине Бельбека главным калибром линкор «Парижская коммуна», вошедший после полуночи в Южную бухту.

Крейсеры из отряда поддержки были заняты у Феодосии, и черноморцы ввели в бой за Севастополь свой флагманский [407] корабль. Ввели смело, пожалуй, даже дерзко. Он стрелял не издалека, маневрируя в море, как в тот раз, когда приходил в конце ноября, а почти из центра города, пришвартованный к железным бочкам напротив Холодильника, вблизи железнодорожного вокзала.

Линкор находился километрах в семи от линии фронта и стоял неподвижно. Вероятно, это противоречило принятым правилам использования таких кораблей. Зато занятая позиция обеспечивала большую точность огня. Утром береговые корпосты стали направлять его на видимые с высот группы вражеских танков, на колонны машин с боеприпасами.

Вслед за линкором пришел один из новейших черноморских крейсеров — «Молотов». На рассвете он произвел из Северной бухты огневой налет по скоплениям вражеской пехоты, готовившейся к атаке. Оба корабля доставили с Кавказа снаряды.

Станцию Мекензиевы Горы враг все-таки занял. Это произошло вечером 29 декабря, после дня тяжелейших боев, зачастую встречных: наши контратаки, начатые с утра для восстановления утраченных накануне позиций, сталкивались с атаками рвавшихся вперед гитлеровцев.

Не раз перевес был на нашей стороне. С утра, контратакуя от кордона Мекензи, продвинулся вперед 1165-й стрелковый полк. Оттесняли немцев и на соседних участках. Сводка, составленная в 17 часов, зафиксировала, что наши позиции проходят в 600 метрах севернее станционной платформы. Но закрепиться на достигнутых рубежах противник не давал. Бросая в бой резервы, он опять захватывал отвоеванное нами пространство. Гитлеровцы были остановлены лишь на южной окраине станционного поселка, перед высотой 60.

Глубина нашей обороны на этом участке сократилась до критического предела. Передний край проходил даже не по тыловому обводу — последнему из трех укрепленных рубежей, а позади него.

Линия фронта никогда не подходила к Севастополю так близко. Но в тот день, впервые за последние месяцы, в черте города не упало после полудня ни одного вражеского снаряда.

Утром тяжелая батарея противника из-за Дуванкоя открыла было огонь. Но артиллеристы «Парижской коммуны», получив от корректировщиков координаты батареи, буквально разнесли ее несколькими залпами. И уже никакая другая до конца дня не посмела обстреливать ни бухту, ни город... [408]

Ночью, простояв в Севастополе сутки, линкор ушел. Моряки, очевидно, считали, что нельзя чрезмерно искушать судьбу. И действительно, погода менялась: вновь стало подмораживать, редели облака. А защитить от массированного налета бомбардировщиков такой корабль, лишенный в узкой бухте маневра,— это не то, что отгонять от него одиночные «юнкерсы», вырывавшиеся иногда из-за облаков.

Перед уходом линкор принял на борт более тысячи тяжелораненых (из трех с половиной тысяч, нуждавшихся к этому моменту в эвакуации). А за эти сутки он, по донесениям наших корпостов, уничтожил не менее 13 фашистских танков, 8 тяжелых орудий и еще много другого, что трудно учесть.

Для жителей города, наверное, немало значило уже то, что главный корабль Черноморского флота, известный тут каждому мальчишке, стоял целый день у всего Севастополя на виду — впервые с тех пор, как он в конце октября покинул свою базу. Командовал линкором капитан 1 ранга Ф. И. Кравченко, огнем артиллерии корабля управлял капитан-лейтенант М. М. Баканов.

Зенитки, стянутые к Южной бухте для прикрытия линкора, сразу же начали выдвигаться на передний край. Большинство подвижных батарей флотского зенитно-артиллерийского полка вслед за армейским полком ПВО временно передавалось в распоряжение начарта четвертого сектора в качестве полевых, противотанковых. Это была единственная возможность чем-то еще усилить непосредственную огневую поддержку войск на самых трудных участках.

Той же ночью Военный совет армии пришел к выводу, что нельзя более медлить с заменой коменданта четвертого сектора. Последние дни подтвердили: на этом посту нужен сейчас командир более инициативный и волевой, способный лучше обеспечивать выполнение собственных приказов.

Из возможных кандидатов командарм считал наиболее подходящим полковника И. А. Ласкина. Но тот не знал северного направления обороны, и это сковывало бы его на первых порах. Было решено вверить 95-ю стрелковую дивизию и четвертый сектор обороны полковнику А. Г. Капитохину — командиру 161-го полка (того, который перебрасывался в ноябре под Балаклаву, а теперь снова действовал в составе своей дивизии за Северной бухтой).

Командование СОР утвердило это решение. Командарм, соединившись с Капитохиным, дал ему первоочередные указания и обещал вскоре быть у него сам. Василий Фролович [409] Воробьев отзывался в распоряжение штаба армии, где оказался очень полезным.

...На исходе ночи, заполненной заботами о подготовке фронта к новому, может быть, решающему боевому дню, я узнал неожиданную новость, которая — так, во всяком случае, показалось в первый момент — не имела ко всему этому никакого отношения.

Заканчивая короткое оперативное совещание, Иван Ефимович Петров вдруг улыбнулся и, глядя на меня, объявил:

— Как нам только что сообщили, постановлением Совета Народных Комиссаров от двадцать седьмого декабря полковнику Крылову Николаю Ивановичу присвоено звание генерал-майора...

Товарищи, обступив меня, сердечно-поздравляли. Военком штаба Глотов принес откуда-то металлические звездочки и стал прикреплять к петлицам моей гимнастерки, по две к каждой, вместо отколотых шпал.

— Пока хоть так! — приговаривал Яков Харлампиевич.

Полная генеральская форма завелась у меня нескоро: было не до того.

* * *

Бывают на войне, в тяжелой боевой обстановке, дни, которые, несмотря на то что пока еще ничего не изменилось, предопределяют близящийся перелом. Правда, сознаешь это обычно только потом. Таким днем, мне кажется, было под Севастополем 30 декабря.

Манштейн, конечно, отдавал себе отчет в том, что он вот-вот будет вынужден перебросить часть войск из-под Севастополя к Керчи. Одной немецкой дивизии, оставленной там (как после выяснилось, ее командир, некий граф Шпонек, впал в панику, был смещен и отдан под суд), было не задержать высаживавшиеся широким фронтом десантные части. И командующий 11-й немецкой армией предпринимал отчаянные усилия, чтобы сломить нашу оборону, пока под Севастополем находятся еще почти все его силы. Он назначил, как дознались разведчики, еще один, «окончательный», срок овладения городом — к Новому году.

Как спешат гитлеровцы, как подгоняют командиры солдат, чувствовалось даже по сократившимся интервалам между вражескими атаками, по общему их числу — на некоторых участках до двенадцати, одна за другой...

Направление атак на самом близком к Северной бухте участке фронта показывало: от станции Мекензиевы Горы [410] противник пробивает себе путь к Братскому кладбищу и через высоту 60. Одновременно продолжались попытки прорваться правее, у кордона Мекензи.

Борьба шла за такие позиции, утрата которых нами поставила бы в тяжелейшее положение весь фронт Севастопольской обороны. И отпор наседающим гитлеровцам поднимался до того наивысшего напряжения, на какое способны советские бойцы, когда знают, что у них нет иного выхода, кроме как остановить и уничтожить врага вот здесь, вот сейчас. «Отступать некуда — позади бухты!» — эти слова, исполненные беспощадной правды, стали за Северной чем-то вроде общего сурового девиза.

На яростные атаки немцев наши части отвечали героическими контратаками — ротой, батальоном, полком.

Близ кордона Мекензи, у шоссе, повел батальон в контратаку военком 1163-го стрелкового полка старший политрук Василий Максимович Сонин. Молодой комиссар был убит (второй комиссар полка в этой дивизии за четыре дня), контратака вообще обошлась полку дорого, но продвинуться вперед фашистам не дали.

Не одно подразделение лишилось своего командира. Но прежде чем успевали назначить нового, обычно выяснялось, что бойцами, продолжающими выполнять поставленную задачу, уверенно командует умелый сержант, а иногда бывалый, инициативный рядовой.

Старшина-разведчик коммунист Вениамин Тимофеев возглавил две роты, причем даже не своей, а соседней части, которые, потеряв в бою весь командный состав, дрогнули было под натиском врага. Поверив в нового командира, подчиняясь его призыву и приказу, они удержали свои позиции. Для Тимофеева этот бой определил дальнейшее его место в армии — штатное командирское.

Так было и с другими. Командиром одного взвода утвердили фактически управлявшего им бойца — комсомольца Синькова. Подвозчик боеприпасов из хозяйственной команды Дмитрий Тесленко, ринувшийся в гущу боя и подорвавший гранатами фашистский танк, остался в этом батальоне комсоргом...

Вот уж когда проверялось до конца, на что способен каждый. И прежде всего — каждый командир. В 345-й дивизии пришлось отстранить от командования одного майора. Он неплохо показал себя накануне, тоже в трудных условиях, однако теперь оказался не в состоянии твердо держать в руках свою часть. Но он был единственным, кого в этот грозный [411] день потребовалось заменить на командном посту не потому, что человек убит или тяжело ранен.

Не могу не сказать здесь о командире-артиллеристе из 265-го, богдановского, полка капитане Борисе Бундиче, который со своими подчиненными спас положение на целом участке фронта.

Дивизион Бундича сам оказался в опасности. Немцам еще раз удалось вклиниться в стыке секторов, между потаповцами и правофланговым полком дивизии Гузя. Огневые позиции 107-миллиметровых батарей находились на пути прорывающегося врага. Причем батареи остались без пехотного прикрытия...

Для всей нашей артиллерии, включая тяжелую армейскую, предусматривалась возможность стрельб прямой наводкой. Были и у дивизиона Бундича рядом с основной, укрытой, позицией подготовленные места, куда тягачи могли быстро выдвинуть орудия на случай прорыва в глубину нашей обороны вражеских танков. Но все осложнилось тем, что прямо на батареи, мешая открыть огонь прямой наводкой вовремя, отходили преследуемые гитлеровцами наши люди — остатки стрелкового подразделения, выбитого со своего рубежа.

Двенадцать расчетов стояли у заряженных орудий, к которым с каждым мгновением приближались опьяненные успехом фашисты. Когда командир смог наконец подать команду «Огонь», не опасаясь поразить своих, гитлеровцы были в каких-нибудь 30 метрах. Орудия ударили по ним почти в упор, скосив передние шеренги. Следующие залпы разметали остальных фашистов.

Пусть нетипичен этот эпизод для боевых действий армейского артполка, изо дня в день вносившего свой вклад в Севастопольскую оборону поражением дальних целей в глубине позиций противника, в его тылах, но такого не забудешь. И еще раз блестяще подтвердилось: люди у Богданова подготовлены к самому неожиданному.

В течение 30 декабря станция Мекензиевы Горы неоднократно переходила из рук в руки. Части Николая Олимпиевича Гузя, самоотверженно поддерживаемые артиллеристами и танковыми ротами (они сражались геройски, не выходя из боя даже тогда, когда в пробитой снарядами машине все были ранены; из 26 действовавших тут танков мы за день потеряли 13), не раз овладевали низинкой с платформой и станционным поселком. Однако закрепиться на станции, выйти на гряду холмов за нею никак не удавалось. [412]

К вечеру станция, как и утром, была у немцев. Они немного приблизились к высоте 60, где стойко держалась батарея Воробьева, немного продвинулись в направлении к Братскому кладбищу — дальше их не пустил сосредоточенный огонь нашей артиллерии и тяжелых минометов, которые полковник Пискунов расставил вдоль кладбищенской ограды.

То, что противник ничего больше не добился и в основном положение осталось без перемен, и сделало день 30 декабря в своем роде решающим. Враг проигрывал во времени, работавшем теперь на нас.

Поздно вечером с флагманского командного пункта флота поступило сообщение, передававшееся во все соединения СОР:

«Войска Закавказского фронта и корабли Черноморского флота захватили города Керчь и Феодосию. Операция продолжается... Наши части выходят в тыл противнику, осаждающему Севастополь».

* * *

Несколькими часами раньше, когда никто еще не мог наверняка сказать, чем кончится день на Керченском полуострове и у нас, на КП армии прибыл вице-адмирал Октябрьский.

Перед руководителями Севастопольской обороны не мог не встать вопрос: как действовать, если противник все-таки выйдет к Северной бухте?

Всякое дальнейшее продвижение врага означало бы непосредственную угрозу и складам боеприпасов в Сухарной балке, и нашему крупнейшему подземному госпиталю, переполненному ранеными. Не приходилось закрывать глаза и на опасности еще более серьезные: противник был очень близок к позициям, откуда обычная полевая артиллерия могла вести прицельный огонь по центру города и закрыть Северную, а значит, и Южную бухты для наших кораблей.

Не знаю, о чем говорили Октябрьский и Петров, пока оставались вдвоем. После того как они пригласили к себе меня, полковника Рыжи и кого-то еще из штабных командиров, предметом обсуждения стало следующее: насколько прочной могла бы быть, если не удержим высоту 60, кордон Мекензи и Братское кладбище, линия обороны, частично проходящая по северной окраине города.

Рубеж этот представлялся малонадежным, особенно для сколько-нибудь длительной обороны. Очень решительно высказался в этом смысле Николай Кирьякович Рыжи. Кажется, и у Ивана Ефимовича Петрова поколебалась прежняя [413] убежденность в том, что можно держаться достаточно долго, владея пространством между Балаклавой и Северной бухтой. Филипп Сергеевич Октябрьский, не выразив своего мнения более прямо, сказал, что в крайнем случае корабли могут разгружаться в Камышовой и Казачьей бухтах, где оборудуются временные причалы.

Никакого решения о запасном рубеже не принималось. Разговор перешел на то, как удержаться на нынешнем рубеже, с тем чтобы при первой возможности восстановить оборону по Бельбеку. Полковник Рыжи, полный, как всегда, горячей веры в свое оружие и получивший за последние дни порядочно боеприпасов, стал излагать свои предложения, уже детально им и Васильевым продуманные, об организации огня на завтра.

А у нас были основания ожидать, что гитлеровцы (и в том случае, если они сегодня приблизятся к Северной бухте, и в том, если это им не удастся) предпримут завтра, в канун Нового года, «последний, решительный штурм». Причем, возможно, не только с севера.

Мы не могли знать, что где-то в высших звеньях гитлеровской военной машины уже подготовлена директива о переходе под Севастополем к обороне и тем самым признан провал двухнедельного декабрьского наступления. Не знали мы и про полученное командующим 11-й немецкой армией в тот день или накануне указание из штаба группы армий «Юг»: если невозможно сейчас овладеть городом, то надлежит по крайней мере достигнуть бухты и закрепиться на ее берегу...

Но если бы даже знали то и другое, вряд ли поверили, что Манштейн, потерявший под Севастополем много тысяч солдат, откажется от новых попыток взять осажденный город.

Радостное сообщение о нашем крупном боевом успехе на Керченском полуострове — с каким восторгом встретили это известие в Севастополе, трудно и передать! — тоже еще не означало, что уже завтра нам станет легче.

Одно стало ясно всем: раз в Крыму открылся «второй фронт», долго штурмовать нас так, как сейчас, немцы не смогут. И надо напрячь все силы, чтобы не оплошать напоследок.

Ночь прошла за проверкой готовности фронта обороны к любым неожиданностям. Работники штаба и политотдела армии разъехались по частям. Тыловики обеспечивали доставку на огневые позиции увеличенной нормы боеприпасов. На поддержку войск северного направления поворачивались (оставаясь [414] на своих позициях в южных секторах) артиллерийские полки майора А. П. Бабушкина и подполковника И. И. Хаханова, а также восемь береговых батарей.

Полоса фронта, где противник преодолел главный, а местами и тыловой рубеж обороны, составляла в ширину около десяти километров. Но самым опасным мы считали примерно трехкилометровый участок — правый фланг четвертого сектора и стык его с третьим. Здесь и создавалась на 31 декабря небывалая под Севастополем плотность нашей артиллерии: на три километра — 240 орудий, считая зенитные и корабельные. А если бы враг попытался прорваться в каком-то другом месте, штаб артиллерии был готов перенести массированный огонь туда. Возможные варианты Рыжи и Васильев детально проработали с начартами секторов.

Когда утверждались схема огня и расход боеприпасов, командарм сказал полковнику Рыжи:

— Нашим артиллеристам предстоит решить самую ответственную задачу из всех, какие им до сих пор выпадали. Прошу вас, Николай Кирьякович, объяснить это через командиров артчастей всему личному составу.

Если наш огневой удар рассчитан правильно, артиллерия должна была нанести противнику такие потери, которые уже предопределили бы срыв его завтрашних замыслов. Но предопределили, конечно, не в том смысле, что отбивать атаки пехоте будет легко, на это надеяться не приходилось.

Направление главного удара прикрывали полки 95-й и 845-й дивизий, бригада Потапова, чапаевцы. Новый комендант четвертого сектора полковник Капитохин расположил свой командный пункт на южном склоне высоты 60 — в центре решающего участка фронта.

Возвращавшиеся из войск штабники, доложив о выполненных заданиях, рассказывали, что настроение в частях боевое. За ночь во многих подразделениях — везде, где позволила обстановка, прошли короткие партийные собрания. Их-решения, умещавшиеся в две-три фразы, звучали как клятва: «Будем стоять насмерть. Рубеж удержим любой ценой. Фашистов в Севастополь не пустим».

...Рано утром московское радио передавало предновогоднюю передовую «Правды». В ней говорилось и о нас:

«Несокрушимой скалой стоит Севастополь, этот страж Советской Родины на Черном море... Беззаветная отвага его защитников, их железная решимость и стойкость явились той несокрушимой стеной, о которую разбились бесчисленные яростные вражеские атаки. Привет славным защитникам [415] Севастополя! Родина знает ваши подвиги, Родила ценит их, Родина никогда их не забудет!»

Если бы могли услышать эти слова прямо из Москвы все наши бойцы и командиры!..

Над севастопольским плацдармом уже гремела канонада. Ее начал в этот день не противник — мы. Артиллерийские полки из всех секторов, береговые батареи, стоящие к северу и югу от города, корабли из бухт наносили упреждающий удар по исходным районам вчерашних атак врага, откуда он, как подтверждала ночная разведка, готовился атаковать и сегодня.

Артиллерийская контрподготовка продолжалась двадцать минут. Наблюдать, как ложатся снаряды, возможности не представилось: Мекензиевы горы окутывал туман. Но в штабе артиллерии не сомневались в проверенных многими стрельбами расчетах.

Немцы открыли ответный огонь, пытаясь подавить некоторые наши батареи. А по другим за эти двадцать минут не сделали ни одного выстрела: поворот их на северное направление, должно быть, оказался для противника неожиданным.

Потом все стихло. Ни артподготовки к атакам, ни атак, начинавшихся изо дня в день около 8 часов, в обычное время не последовало.

Прошел час, еще полчаса... Из соединений докладывали:

— Редкий минометный огонь, больше ничего. Видимость улучшается.

— Обстановка без изменений. Мы наготове.

Время текло тревожно. Не замыслили ли гитлеровцы что-то такое, чего мы не смогли разгадать? Только ли из-за нашей контрподготовки они, вынужденные приводить войска в порядок или подтягивать резервы, до сих пор не атакуют? Может быть, просто пережидают туман?

Но товарищи, побывавшие наверху, сообщили, что горизонт уже чист, проглянуло солнце.

Вражеская артподготовка началась лишь в десять. Началась мощно, причем группа батарей оказалась выдвинутой вперед. Часть их богдановцы довольно быстро привели к молчанию, и огонь противника несколько ослабел. И как-никак два с лишним часа мы уже выиграли!

Но первая атака, хотя и запоздавшая, была очень сильной. Впереди неприятельской пехоты двигались танки. Наши зенитные орудия, перемещенные на передний край, били по ним прямой наводкой. Полевая артиллерия ставила [416] заградительный огонь, отсекая от танков пехоту. А тяжелая ударила по глубине вражеских боевых порядков.

Все наши батареи действовали по основному варианту сегодняшнего плана. Менять в нем ничего не пришлось: Манштейну было не до того, чтобы куда-то переносить свой главный удар, искать в нашей обороне более уязвимые места, он не имел на это времени. И мы не просчитались, нацелив на трехкилометровый отрезок фронта более трех четвертей наличных орудий.

Враг стремился продвинуться там, где был остановлен вчера. Он рвался к Братскому кладбищу и Буденновке, штурмовал высоту 60, атаковал у кордона Мекензи. На этих смежных участках обороны разгорелся жестокий бой. С наблюдательных пунктов докладывали, что дым и пыль от разрывов снарядов и мин уже затрудняют прицельный огонь.

А около 11 часов из четвертого сектора сообщили: к нашим позициям пополз густой серо-зеленый дым, непохожий на обычный.

От фашистов можно ждать всего, тем более в такой день. В окопах, куда ветер нес эту ядовито клубящуюся пелену, на ближайших батареях раздалась команда, которую до тех пор слышали только на учениях: «Газы!» Противогазы имели все, за этим в частях следили.

Сообщение о том, что противник предположительно применил на Мекензиевых горах отравляющие вещества, требовало проверки. Но его сразу передали комендантам других секторов и в береговую оборону — чтобы были настороже. Через несколько минут должно было выясниться, с чем мы имеем дело.

Оказалось, это все-таки не газ, а дымовая завеса какой-то необычной, непривычной окраски. Немцы, используя потянувший с их стороны ветер, поставили ее в расчете прикрыть новый бросок атакующих, ослепить наших артиллеристов и стрелков. Дым, однако, не помог: вторая атака, как и первая, захлебнулась.

Тяжелее всего пришлось 345-й дивизии. И не только стрелковым ее частям. Начальник штадива Иван Федорович Хомич вспоминал после, как командир артиллерийского полка Веденеев доложил по телефону, что опасается захвата орудий противником: слишком близко тот подступил. Он просил разрешения отвести батареи, пока не поздно, на другую огневую позицию. Командир полка был опытный и не трус. Будь позади, между фронтом и бухтой, хоть немного больше пространства, начштаба, наверное, признал [417] бы за благо удовлетворить его просьбу: дивизионной артиллерией без крайности не рискуют. Но теперь Хомич ответил:

— Выкатывайте пушки на открытое место и бейте прямой наводкой. Отходить вам некуда. Если отходит пехота, подчиняйте ее себе и остановите!

Батареи остались на прежней позиции, и враг их не захватил.

На прямую наводку переходили и другие артиллерийские части. А расчеты зенитчиков находились прямо в боевых порядках пехоты. Погода позволила активно действовать летчикам. Генерал Остряков, получая от нас координаты целей, группу за группой посылал на штурмовку вражеских войск «илы» и «ястребки» (немецких самолетов в воздухе было мало: видно, их уже оттянула Керчь). Но при всей этой поддержке огнем на центральном участке атаки гитлеровцев отбивались уже из последних сил.

Настал момент, когда подполковник Гузь вызвал огонь артиллерии на свои передовые траншеи на флангах двух полков: там уже были немцы... Батарейцы Воробьева на высоте 60 вели бой на собственной огневой позиции, обойденной врагом с двух сторон.

К полудню четко определились несколько новых вклиниваний в наши рубежи — пока неглубоких... Но в продолжающемся нажиме врага ощущалась вместо характерной для немцев методичности какая-то лихорадочная отчаянность.

Генерал Петров, с утра очень взволнованный, становился все спокойнее. Когда на фронте не произошло еще никакого перелома, Иван Ефимович, постояв над своей картой, сказал почти весело:

— Нет, не выйти им к бухте. Теперь уже не выйти! Во второй половине дня атаки гитлеровцев внезапно прекратились. Неужели всё?.. Нет, не может быть. Светлого времени оставалось довольно много, и противник почти на-, верняка должен был предпринять новую сильную атаку, по .крайней мере еще одну. Так считали и на командных пунктах соединений, с которыми мы непрерывно держали связь. Поднимать наши войска в контратаку было рано: встречного боя уставшие части могли не выдержать.

Командарм вызвал полковника Рыжи, и мы обсудили, как использовать в ближайшие часы артиллерию. Огневые налеты по образовавшимся неприятельским клиньям были подготовлены, но Николай Кирьякович советовал объединить их с новым массированным ударом всей артиллерии, [418] который следовало начать, как только немцы опять проявят активность. Этот удар, скажем 15-минутный, он предлагал направить сперва на передний край противника, затем обработать береговыми батареями, гаубицами и корабельной артиллерией ближние тылы, вплоть до Бельбекской долины.

Петров согласился, и Рыжи поспешил к себе. Он и Васильев все это уже спланировали, но надо было успеть передать артчастям окончательные указания.

Впрочем, в нашем распоряжении оказался час с лишним. Немцы снова пошли в атаку там же, где наступали и несколько продвинулись утром.

Наш новый огневой налет всеми видами артиллерии сделал свое дело, ослабил этот отчаянный, действительно уже последний натиск врага. И все-таки, чтобы он окончательно захлебнулся, потребовалось еще несколько десятков минут вести тяжелый бой нашей пехоте.

Больше гитлеровцы не выдержали. До бухты оставалось около двух километров, но приблизиться к ней еще хотя бы на сотню шагов они не могли и стали откатываться назад.

Это был кризис декабрьского штурма, его конец.

Наша контратака кое-где началась почти стихийно: почувствовав, что враг выдыхается, бойцы устремлялись вперед, не ожидая команд.

Командарм приказал Капитохину, Гузю, Потапову готовить и по обстановке вводить в бой ударные группы преследования. Когда это передавалось по телефону, кое-кто переспрашивал, просил повторить: слово «преследование» звучало слишком непривычно, люди еще не успели осознать, что штурм Севастополя отбит.

В часы, когда на фронте назревал перелом, штарм подготовил боевой приказ, в котором определялась ближайшая задача армии: «Не допустить дальнейшего продвижения противника. Частными контратаками, уничтожая вклинившиеся в боевые порядки части противника, восстановить оставленные позиции путем последовательного захвата отдельных высот и рубежей». Комендантам секторов указывались рубежи, на которые их войска должны выйти в течение завтрашнего дня. Подписав приказ, командарм выехал на северное направление.

Там в эти последние часы сорок первого года защитники Севастополя совершали новый массовый подвиг. Части, только что отбившие бешеный натиск врага, понесшие сегодня, как и вчера, тяжелые потери (только ранеными — более полутора тысяч человек за неполные сутки), нашли [419] в себе силы сразу же, без передышки, атаковать дрогнувших гитлеровцев, не давая им опомниться.

Наступательный порыв захватывал всех. В поредевшие стрелковые батальоны вливались команды тыловых служб. В дивизии Гузя, сложив свои трубы и взяв винтовки и гранаты, пошли в бой и музыканты оркестра.

Такие подробности узнавались, конечно, после. Но волнующе-красноречивыми становились даже самые короткие донесения. Всё новые отметки, появлявшиеся на моей рабочей карте, отражали быстроизменяющуюся обстановку.

Противник был не такой, чтобы даже после крупной неудачи обратиться в бегство. Оправляясь от недолгого замешательства (да и не везде оно было), он оказывал все более сильное сопротивление. И все же на центральном участке мы за считанные часы вернули многое из потерянного за несколько дней.

.Еще в старом году была очищена от врага станция Мекензиевы Горы, а затем и первые высоты за нею. Здесь дивизию Гузя хорошо поддержали два полка 95-й дивизии, особенно 161-й стрелковый, которым до вчерашнего дня командовал Капитохин, а теперь капитан Дацко. По уцелевшим путям на станцию ворвался, громя фашистов огнем в упор, бронепоезд «Железняков».

А у моря, от Любимовки и выстоявшей 30-й батареи, медленно, но настойчиво продвигались, отвоевывая у врага сотню за сотней метров, батальоны 8-й бригады морской пехоты (их повели в контратаку военком Ефименко и начальник штаба Сахаров), полк Белюги и сводный отряд, собранный из остатков кавдивизии.

В долине реки Черной, где части второго сектора начали наступательные действия несколькими часами раньше, 7-я бригада морской пехоты и полк Мухомедьярова отбила у гитлеровцев Нижний Чоргунь, полностью овладели горой Госфорта.

В потоке донесений, принимаемых штабным узлом связи, поступило, не помню уж от кого, и такое: «Взят в плен немецкий майор, назначенный комендантом Севастополя. Вместе с ним захвачена комендантская команда». Попал-таки «комендант» в город!..

Так заканчивались сутки, месяц и год...

В последний его час в «домике Потапова» вновь состоялось короткое заседание Военного совета армии с участием командиров и военкомов соединений и некоторых частей северного направления. Теперь речь шла уже не о том, как удержать Севастополь, а о развитии первых успехов нашей [420] контратаки. Командарм пришел к выводу, что задачи, поставленные войскам на завтрашний день, в значительной мере могут быть выполнены еще в течение ночи.

Я оставался на командном пункте армии. Минут за десять до полуночи генерал Петров соединился со мной по телефону с того берега Северной бухты.

— С наступающим, Николай Иванович! Поздравьте от меня всех, кто рядом с вами. Я у Николая Васильевича, от него двинусь дальше налево. Что там у нас хорошего?

«У Николая Васильевича» означало — у Богданова. Артиллеристы были героями дня, и командующий армией, очевидно, решил встретить Новый год на КП нашего главного артполка.

* * *

Минуты, когда один год сменяется другим, всегда кажутся особенными, где бы они тебя ни застали. Хочется и оглянуться назад, и представить будущее, в мыслях переплетаются большое, общее и самое сокровенное, твое...

Севастопольцев враг не одолел. На других фронтах советские войска тоже дали фашистам жару. Крепла вера в то, что наши военные дела теперь вообще пойдут лучше. Но насколько легче было бы на душе, знай я хоть что-нибудь о жене и детях. Хотя бы одно то, что они живы!

Недели три назад отправился на Большую землю мой адъютант лейтенант Петр Белоусов, получивший отпуск по болезни. Я просил его навести справки в Наркомате обороны: может быть, там что-то известно о семьях начсостава, эвакуированных из Болграда в первый день войны... А теперь стал надеяться, что весточкой обо мне послужит для жены, где бы она ни находилась, присвоение мне генеральского звания: постановление Совнаркома должно было появиться в газетах.

На КП приехал член Военного совета Михаил Георгиевич Кузнецов. Не раздеваясь, он вошел ко мне, заполнив своей огромной фигурой чуть не половину моей «каюты». Бригадный комиссар сел, положил на колени шапку, улыбнулся устало и облегченно.

Мы не виделись часов шесть-семь, а сколько за это время произошло событий!

— Хорошо встретили Новый год! — сказал Михаил Георгиевич. — Наша взяла!

Он стал рассказывать о заседании Военного совета, на котором я не был, об обстановке у переднего края. Потом, весь просияв, сообщил: [421]

— А знаешь, что я еще видел? Новогоднюю елку!

— Какую елку? — не понял я.

— Да обыкновенную. Был вечером в городском комитете обороны, и там, когда уже уходил, мне посоветовали: «Если есть десяток минут, загляните в одно убежище, тут рядом, на улице Карла Маркса, не пожалеете!» Заинтриговали, пошел. А там елка... Ну, не совсем, конечно, елка— крымская сосна. Но украшена, как полагается, разноцветные фонарики горят. И человек сто девчонок и мальчишек хоровод водят. От такой картины меня прямо слеза проняла. Стою у порога и думаю: ведь на этой улице только что снаряд грохнулся, а гитлеровцы еще сегодня утром рассчитывали, что вечером будут по ней маршировать... И вот что интересно: откуда взялась елка? На нашей-то территории, как известно, хвойного леса нет. Он пока что по ту сторону фронта. Так, оказывается, оттуда и принесли ее разведчики из полка Горпищенко по особому, понимаешь, секретному уговору с горкомом комсомола. И не одну ту, которую я видел, а чуть не дюжину приволокли! И на Корабельной, и в Инкермане, где до фронта рукой подать, зажглись для ребят елки. Несмотря ни на что... зажглись! А ты, начальник штаба, сидишь тут и таких вещей не знаешь!..

Кузнецов засмеялся, и лицо его уже не казалось усталым.

На северном направлении продолжался бой. Тесня противника, наши войска продвигались к долине Бельбека.