Перед вторым штурмом

При выездах в войска я старался ближе познакомиться о новыми командирами полков. Из тех, кто командовал полками под Одессой и Ишунью, оставалось в строю уже не так много. Правда, некоторые из вновь назначенных командиров были мне знакомы.

В командование 241-м стрелковым полком в дивизии Воробьева вступил капитан Н. А. Дьякончук, недавний оператор штадива (но этому оператору под Одессой не раз доводилось лично возглавлять контратаки!). Вверили полк, пока временно, еще одному капитану — В. И. Петрашу, комбату из Чапаевской дивизий, тоже многократно отличавшемуся в одесских боях. Оба они были полны понятной при [320] таком повышении молодой самолюбивой гордости. Но также и сознания ответственности. А недостававший опыт предстояло ускоренно приобретать в боевой работе.

Когда я знакомился с командиром 1-го Севастопольского стрелкового полка — солидным, бородатым полковником береговой службы Павлом Филипповичем Горпищенко, невольно подумалось, что те капитаны годятся ему в сыновья. Горпищенко был начальником флотской школы оружия и пошел в окопы вместе со своими питомцами, которых готовил в корабельные артиллеристы. А раньше он командовал многими береговыми батареями, в том числе 19-й — той, что сейчас помогла остановить врага у Балаклавы. Но и в пехоте Горпищенко воевал не впервые: в молодости побывал рядовым царской армии, потом стал красноармейцем.

Ни внешне, ни характером этот смуглый бородач, кубанец родом, не походил на северянина Якова Ивановича Осипова — командира 1-го морского полка в Одессе. И все же чем-то его напоминал. Тот и другой прошли огромную жизненную и боевую школу. Тот и другой, встретив нынешнюю войну уже немолодыми, решили, что их место на передовой, нисколько при этом не заботясь, чтобы фронтовая должность соответствовала оставленной в тылу.

Полк Горпищенко держал оборону во втором секторе, как и морской полк майора Н. Н. Тарана — отважного командира, фамилия которого вполне соответствовала его активной, напористой натуре. Флотская форма вообще встречалась здесь часто: моряками пополнялись многие части. У коменданта сектора, командира 172-й дивизии полковника Ласкина, появился даже моряк-адъютант— богатырского сложения старшина, выглядевший особенно внушительно рядом с невысоким худощавым комдивом.

Иван Андреевич Ласкин рассказывал, как он этого адъютанта нашел. Примечателен, впрочем, не сам факт, а обстоятельства, при которых все произошло. Вспоминая сейчас этот эпизод, я думаю о том, насколько точно, метко в мемуарах генерала П. И. Батова, знавшего комдива-172 не по Севастополю, а раньше—по сравнительно недолгим боям под Перекопом, Ласкин назван командиром переднего края. Вот уж кто действительно не мог руководить боем издалека!

В тот раз командир дивизии прибыл вечером в один полк, чтобы разобраться, почему днем не удалось удержать небольшую высотку и какие последствия имеет захват ее противником. На месте он пришел к выводу, что высотку необходимо вернуть. Того же мнения был и командир полка, опасавшийся, однако, что для этого у него не хватит сил. [321]

Комдиву же пока не было ясно, хватит или не хватит. А задач нереальных, невыполнимых Ласкин никогда не ставил.

Что же делает командир дивизии? Он требует маскхалат, натягивает его и ползет, как рядовой разведчик, в ничейную полосу, решив лично обследовать подступы к высотке. Причем сопровождать себя никому не разрешает: до неприятельских позиций всего полтораста метров и у одного больше шансов остаться незамеченным.

На другом этапе войны, через год-полтора, подобные действия командира соединения, пожалуй, невозможно было бы и представить. Да и тогда, в конце сорок первого, они заслуживали скорее осуждения, нежели похвалы. И все же следует помнить, насколько необычной была севастопольская обстановка, то и дело заставлявшая всех нас поступать в чем-то не по правилам. А уж в использовании наличных сил требовалась такая сверхрасчетливость, что можно было простить комдиву вылазку за передний край, если она помогала Припять верное решение на бой.

Ласкин благополучно дополз до бугорка, который себе наметил, полежал там, осмотрелся и понял, как следует брать высотку, чтобы обойтись без лишних потерь, как поддержать атаку артиллерией. Удовлетворенный своей разведкой, он повернул обратно. И на полпути наткнулся в кустах на какого-то крупного человека, которого чуть не принял за перерезающего ему путь немца.

Тот шепотом представился:

— Старшина первой статьи Ляшенко. Имею приказание командира полка не упускать вас, товарищ командир дивизии, из виду. А если что — вынести...

Когда они добрались до своих окопов, комдив уже знал, что старшина до недавних пор служил на линкоре, откуда в числе других добровольцев пошел защищать Севастополь. Здоровенный моряк приглянулся командиру дивизии, и он взял его к себе адъютантом. Прежнего комдив, не имея никого другого под рукой, только что послал чем-то командовать.

Старшина (впоследствии лейтенант) Иван Ляшенко оставался адъютантом Ласкина всю Севастопольскую оборону. Как мне известно, они и потом еще долго служили и воевали вместе.

Таким комдивам, как Ласкин или Новиков (тоже истинный командир переднего края), нужно было своими глазами видеть передовой рубеж, чтобы уверенно управлять боевыми действиями частей. Быть может, они и не задумывались [322] над тем, что, бывая там изо дня в день, и обычно на наиболее трудных участках, в свою очередь прибавляют уверенности подчиненным. А эта сторона дела значила много.

«Мастер вселять в людей веру в свои силы» — так, помню, охарактеризовал однажды .полковник Ласкин начальника политотдела своей дивизии старшего батальонного комиссара Г. А. Шафранского. Это действительно был боевой политработник и очень смелый человек. Но хочется сказать, что такого рода мастером, умевшим ободрить людей одним своим появлением на трудном участке фронта, являлся и сам полковник Ласкин.

Однажды Ласкин и военком дивизии полковой комиссар П. Е. Солонцов явились на полуокруженный наблюдательный пункт командира морского полка майора Тарана в такой момент, когда там могли ждать разве что связного, но уж никак не дивизионное начальство.

Было это на Госфортовой горе, над долиной реки Черная, где расположено Итальянское кладбище времен Крымской войны. Голая, без единого деревца гора с кладбищенской часовней на вершине представляла собой очень неспокойное место даже в периоды общего затишья. Противник многократно пытался овладеть выгодной позицией в центре обороны нашего второго сектора. Малочисленный полк Тарана, хотя на него работала почти вся артиллерия сектора, держался тут с трудом. А в тот день командир дивизии особенно тревожился за этот участок, потому что с НП Тарана, откуда тот управлял полком, прервалась связь.

Не считая возможным ждать, пока ее восстановят, Ласкин и Солонцов ночью сами пошли к Тарану хорошо знакомой им тропой, чтобы на месте выяснить обстановку и принять решение, какое потребуется. И застали полковой НП уже полуокруженным.

— Как вы сюда попали, товарищ комдив? — изумился майор Таран. — Немцы в шестидесяти метрах. У меня с трех сторон от НП лежат матросы с гранатами...

— Матросов с гранатами видел, — отвечал полковник Ласкин. — А я тут потому, что вы тут. Но объясните-ка, как вы умудряетесь управлять отсюда полком?

Ласкин с Солонцовым обошли и батальоны полка, в тот момент соответствовавшие по числу штыков, в лучшем случае, нормальным ротам. Наверное, их видел почти каждый боец, а кто не видел — услышал, конечно, об их приходе от товарищей. И как знать, не помогло ли поредевшему морскому полку продержаться еще сутки (затем сюда было прислано подкрепление), в частности, то, что ночью на Госфортовой [323] горе побывали комдив п военком, морально поддержав оборонявших ее людей.

А полковой НП все-таки было приказано перенести в более подходящее место.

В 172-й дивизии привыкли к тому, что комдив и военком почти всюду бывают вместе. Никакой командир не обладал правом подбирать себе комиссара — единственного в соединении или части человека, который ему не подчинен, в равной с ним степени за все отвечает и облечен фактически равной властью. Но если бы дать такое право полковнику Ласкину, он, не сомневаюсь, выбрал бы своим ближайшим боевым товарищем именно Солонцова.

И в других дивизиях командиры и военкомы работали, как правило, дружно. Однако эти двое как-то особенно удачно дополняли друг друга. Петр Ефимович Солонцов, кадровый политработник, незадолго до войны окончил академию. Он располагал к себе уравновешенным характером, здравой рассудительностью, за которой чувствовались ум и опыт, и, наверное, мог многое подсказать, посоветовать своему комдиву. А Ласкин, сам вдумчивый и при всей своей решительности чуждый самонадеянности, был не из тех, кто может не прислушаться к толковому совету, пренебречь правилом — ум хорошо, а два лучше.

В их отношениях нельзя было не заметить большого взаимного уважения и искреннего товарищеского чувства. Думается, эта честная, бескомпромиссная дружба двух старших начальников, двух смелых и мужественных людей, постоянно находившихся на глазах у всей дивизии, сыграла не последнюю роль в том, что среди всего ее командного состава был силен дух боевого товарищества.

К тому, как работают Ласкин и Солонцов, заинтересованно присматривался командарм. Мы вообще уделяли в то время несколько повышенное внимание 172-й дивизии — новой в Приморской армии и к тому же только что переформированной после потерь, понесенных до Севастополя,

Состав дивизии был весьма разнородным. В одних подразделениях — их называли ротами отцов — еще преобладали бойцы старшего возраста из первоначального контингента (дивизия формировалась уже после того, как призвали более молодых запасников), в других — матросский молодняк, в третьих — вчерашние ополченцы. Одна рота состояла почти целиком из рабочих маленького заводика «Бром», находившегося на севере Крыма. Когда туда подступил враг, они все ушли на фронт, и командовал ими бывший директор [324] завода, а политруком роты был учитель местной школы...

Нетрудно представить, какие усилия требовались от командиров и политработников, чтобы сплотить, спаять все это в единый, четко управляемый боевой организм.

— Вы знаете, — спросил как-то Иван Ефимович Петров, — что в дивизии Ласкина уже сложили свою песню? Это хорошо. И поют ее с гордостью, сегодня сам слышал.

Потом услышал эту песню и я. Начиналась она, помнится, так:

Родилась боевая в пороховом дыму

Сто семьдесят вторая дивизия в Крыму...

Под Одессой у нас имел свою песню только артиллерийский полк Богданова. За месяцы Севастопольской обороны обзавелась своей песней почти каждая часть, защищавшая город. Но «Песня 172-й стрелковой дивизии» была едва ли не самой первой.

Ради укрепления штадива 172-й пришлось расстаться с одним из лучших работников штарма — майором М. 10. Лернером, которому я совсем недавно передал оперативный отдел.

Михаил Юльевич показал себя отличным начопером, но тяготился тем, что вынужден почти безвылазно сидеть в каземате в Крепостном переулке, и все настойчивее просил перевести его в войска. Ласкин же искал возможности заменить своего начальника штаба более подготовленным товарищем и, узнав о желании Лернера, переговорил о нем с командармом. Генерал Петров сказал, что это решать Крылову. Ну а я под дружным натиском обоих заинтересованных лиц не устоял. Тем более что повышения майор Лернер, безусловно, заслуживал.

В исполнение обязанностей начальника оперативного отдела штарма вступил майор Ковтун-Станкевич.

* * *

Закончу, однако, начатый рассказ о новых командирах полков. Все в той же 172-й дивизии к ним относился подполковник Василий Васильевич Шашло. Он заменил в 514-м стрелковом полку И. Ф. Устинова, раненного в последний день ноябрьского наступления немцев и эвакуированного на Большую землю.

Шашло попал в дивизию из погранвойск и продолжал в память о службе в них носить зеленую фуражку. На висках у него серебрилась ранняя седина. А по характеру — невозмутимо [325] спокойный и на редкость молчаливый человек, полная противоположность темпераментному комиссару полка Осману Караеву. Комдив Ласкин, живой и общительный, признавался, что сначала ему было с Шашло трудно:

— Какую ни поставишь задачу, вопросов не задает, только и скажет: «Слушаюсь». Думаешь: да понял ли он?

Но скоро комдив убедился, что молчаливый и хмурый на вид Шашло предельно собран и просто не нуждается в излишних уточнениях, в переспросах. На его короткое «Слушаюсь» можно было положиться: понял и сумеет выполнить. А когда мне приходилось соединяться с ним по телефону, он буквально несколькими словами исчерпывающе освещал обстановку.

Понадобилось немного времени, чтобы за Шашло утвердилась в Приморской армии репутация одного из наиболее умелых полковых командиров.

Зеленую фуражку носил, разумеется, и майор Рубцов — статный, темнобровый командир сводного погранполка, который в середине ноября прочно занял позиции на правом фланге Севастопольской обороны. У Балаклавы, начиная с высоты, увенчанной Генуэзской башней, где пограничники несли дозор и до войны, их форма стала преобладающей. И, как в полку Маловского под Одессой, здесь жили по правилу: твой рубеж — та же граница, а ее, как известно, положено держать на замке.

На значительной части участка рубцовского полка передний край проходил невыгодно для нас — под высотами, где укрепились немцы. Тем не менее линия фронта тут сделалась незыблемой.

Герасима Архиповича Рубцова, командира очень волевого, отличала также высокоразвитая самостоятельность. Причем самостоятельность в лучшем смысле слова — разумная, зрелая. Вот уж кому — это он доказал быстро — можно было предоставить решать боевую задачу так, как считает выгодным он сам. Очевидно, к этому приучает вся обстановка пограничной службы. Там каждая застава — отдельная часть, отряд — фактически соединение, хотя людей в нем и немного. А погранотрядом Рубцов уже командовал. Порой думалось: а ведь этот майор, если надо, пожалуй, справился бы не только с полком!

Глубокое уважение вызывали командиры 40-й кавдивизии, ветераны первых битв за молодую Республику Советов. Не только комдив Филипп Федорович Кудюров и начштаба Иван Сергеевич Строило, но и немало других конников имели ордена Красного Знамени еще за гражданскую [326] войну. Участвовал в ней почти весь командный состав дивизии, включая и младший. Сержантам тут, как правило, было за сорок. Солидно выглядели и бойцы — призванные из запаса кубанские станичники.

Дивизия создавалась как легкая кавалерийская, предназначалась для стремительных рейдов но неприятельским тылам. А воевать ей пришлось совсем иначе. В последнее время, под Балаклавой, уже в пешем строю. Но и в таких непривычных для них условиях конники держались хорошо: не страшились ни фланговых охватов, ни окружения, очень ценили пулемет и умели его использовать, с кавалерийским азартом ходили в контратаки, выбивая гитлеровцев с захваченных высот.

Теперь дивизия Кудюрова находилась в армейском резерве. Вместе с влитыми в нее остатками 42-й кавдивизии она насчитывала около тысячи бойцов. Сохранялись, однако, три полка со штатным числом эскадронов. Берегли уцелевших коней. Конники верили, что спешились они временно и, может быть, скоро снова будут в седле, вырвутся на простор крымской степи, развернутся там по-буденновски...

Помню разговор об этом с командиром кавполка Леонидом Георгиевичем Калужским,— тем, который отличился в памятный день 17 ноября, когда фашисты чуть не ворвались в Балаклаву. Он разделял надежды своих бойцов.

Да разве не могли они сбыться? При изменении к лучшему общего положения на юге, чего все ждали, задачей приморцев могло стать преследование противника, отходящего из Крыма.

Не без учета таких возможностей командарм Петров и считал целесообразным сохранять в малочисленной кавдивизии прежнюю внутреннюю организацию. Богатая и сейчас опытными командирами и бывалыми бойцами, она могла бы, приняв пополнение, сразу использоваться по прямому назначению.

Но пока конникам надо было, как и морякам, настойчиво осваивать тактику пехоты. Что это необходимо, в 40-й кавалерийской вполне сознавали и не теряли времени даром.

Вот уже несколько дней занимается боевой подготовкой морская бригада полковника Жидилова, выведенная, как и кавдивизия Кудюрова, в резерв командарма (кроме одного батальона, который оставили на очень ответственной позиции в третьем секторе). Планируются учебные мероприятия и в резервных подразделениях стрелковых дивизий. [327]

После всех .переформирований в этом большая нужда. И раз противник, притихший почти на всем фронте, дает возможность немного поучиться, следует этим воспользоваться.

Отрабатывать приходится многое из азов — действия одиночного бойца и отделения в горно-лесистой местности, технику переползания по-пластунски, перебежек, самоокапывания, маскировки... И конечно, способы борьбы с танками.

Практические советы бойцам по этим же вопросам изо дня в день дает армейская газета «За Родину». Редактор Н. М. Курочкин помогает командирам воспитывать у влившегося в части пополнения веру в полевую фортификацию. В блиндаж командно-наблюдательного пункта одного батальона попало шесть вражеских снарядов, но никто из находившихся там людей не пострадал: хорошо построенный блиндаж выдержал. И газета не пропустила поучительного примера, подробно о нем рассказала.

Но учить надо не только бойцов. Так же остро, как в свое время в Одессе, встала перед нами проблема подготовки командных кадров. За месяц, на который пришлись тяжелые бои на севере Крыма и отражение первого наступления на Севастополь, в армии выбыло из строя до тысячи командиров, не считая сержантов. Заменить за счет расформированных частей и других резервов удалось лишь около трети выбывших. Рассчитывать же на то, что недостающих командиров быстро пришлют с Большой земли, трудно. Значит, оставалось готовить их самим, используя опять-таки одесский опыт. Еще в разгар ноябрьских боев Военный совет армии принял решение немедленно открыть краткосрочные курсы строевого комсостава. Курсанты — техники-интенданты из тыловых служб и отличившиеся младшие командиры. Программа предельно сжата: на учебу отпускается десять дней.

30 ноября курсы произвели первый выпуск, дав частям 28 командиров взводов. Во втором наборе — уже свыше 100 курсантов. Конечно, этого мало. Лучшим сержантам, фактически командовавшим взводом (а иногда и ротой) в бою, звание младшего лейтенанта присваивалось и без курсов. Около двухсот активных коммунистов из сержантов и рядовых были выдвинуты на политработу.

Для подготовки младших командиров стали создаваться дивизионные школы. Первую, не дожидаясь никаких указаний, организовали в тылах второго сектора Ласкин и Солонцов. Командарм горячо одобрил их начинание, а позже присутствовал на скромном торжестве выпуска. [328]

Иметь в дивизии сержантскую школу — дело, казалось бы, обычное, естественное. Но создавать такие школы на фронте удавалось далеко не всегда, тем более в армии, обороняющей изолированный плацдарм, в осаде. И то, что в соединениях, стоящих на севастопольских рубежах, по собственной инициативе брались готовить сержантов в своей, пусть ускоренной, школе, было хорошим признаком, говорило о чувстве уверенности.

Люди убеждались, что и на пятачке не всегда одинаково жарко, что и тут бывает некоторое затишье. Боевая жизнь вдали от Большой земли входила в какие-то свои нормы, становилась привычной. А тем, кто помнил Одессу, было и не привыкать.

Размеренный распорядок работы установился на армейском КП и в штабе.

Давая отоспаться направленцам, которые весь день проводят в частях, майор Ковтун готов бодрствовать сам всю ночь, но обычно мы с ним ее делим: от полуночи до трех у телефонов сижу я, потом меня сменяет Ковтун. В шесть часов утра он докладывает обстановку командарму, после чего генерал Петров уезжает до полудня в войска. После обеда, если не назначено какое-нибудь совещание и нет особо срочных дел в штабе, еду в другие соединения я. Вечером, перед докладом командующему СОР, подводим в «каюте» командарма или в моей итоги дня.

К этому времени приезжает на КП член Военного совета армии Михаил Георгиевич Кузнецов. Он, как и в Одессе, много занимается тылами, снабжением и всем, что связано непосредственно с городом.

Вообще-то это обязанности второго члена Военного совета, а Кузнецов у нас и второй, и первый — в одном лице. Крупный партийный работник и энергичный организатор, недавний секретарь Измаильского обкома, он до войны был мало знаком с армейскими делами, тем паче с боевой деятельностью войск. И командарм не возражает против того, чтобы бригадный комиссар Кузнецов, бывая, разумеется, и во всех дивизиях, сосредоточивал основное внимание" на том, что ему ближе, — на работе наших тыловых служб. Они хоть и под боком у боевых частей, но там хватает своих специфических проблем и трудностей.

Военкомом штарма по-прежнему был полковой комиссар Яков Харлампиевич Глотов, мой сослуживец по Дунайскому укрепрайону. Душевный человек, всегда готовый о каждом позаботиться, каждому помочь, он, кажется, одним [329] своим присутствием создавал вокруг атмосферу отзывчивого товарищества. Под стать Глотову и батальонный комиссар И. Ф. Костенко, который, пробыв некоторое время в формировавшемся полку пограничников, возвращен поармом к нам в оперативный отдел.

Мы обжились в каземате армейского командного пункта. Мне, как и командарму, отведена «городская квартира» — комната для отдыха в одном из домиков на соседней улочке. Но туда заглядываю редко. Как ни хорош наверху свежий воздух, спится спокойнее в тесной рабочей «каюте». И не потому, что над головой толща бетона: тут рядом связь, оперативная карта, товарищи. И успел сложиться привычный быт, не лишенный даже некоторого уюта.

Ни с кем не уговариваясь, машинистка Люба Горбач, муж которой работает в нашем автобронетанковом отделе, взяла на себя на КП обязанности хозяйки. Она следит за чистотой помещения и за тем, чтобы никто не забыл побриться. Завела специальный кувшин, который наполняет рано утром горячей водой, заботится, чтобы и в ночь-полночь был для бодрствующих заваренный чай... Горбач спит в уголке каземата под звонки телефонов и гулко отдающиеся шаги, а стоит дежурному негромко сказать: «Люба, сводка!» — и через минуту она уже за машинкой.

Оперативный отдел — может быть, я к нему пристрастен — по-прежнему кажется мне самым дружным. И дело вряд ли только в том, что здесь почти все давно воюют вместе. Отдел сплочен общей обостренной ответственностью за положение на переднем крае, за то, чтобы всегда все о нем ^т знать, ничего не упустить, не прохлопать.

Однако всем нужна хоть маленькая разрядка. Когда я, сняв со стола рабочую карту, зову направленцев попить у меня чаю, вступает в силу наше старое для таких случаев правило: сейчас о служебных делах не говорим. Если тут удалой капитан Харлашкин, или просто Костя, как зовут его все в эти минуты, то товарищам будет чему посмеяться: у него всегда в запасе что-нибудь веселое. Легко в этом кругу и поделиться тем, что тревожит, камнем лежит на сердце.

Многие из нас не получают никаких вестей от своих семей. Шестой месяц и я не знаю, где жена и дети, что сталось с ними после того, как 22 июня в пограничном Белграде мы наспех попрощались у набитой людьми полуторки, увозившей их к железной дороге, на станцию Раздельная. [330]

Успокаиваем друг друга тем, что, как видно, еще не наладилась работа военно-полевой почты, что письма не доходят из-за изменения адреса. Хорошо, если так.

* * *

Бывать на флагманском командном пункте флота — он же КП СОР,— находящемся у Южной бухты, довольно далеко от нас, мне случается нечасто. Когда командарм и член Военного совета отправляются туда с ежедневным докладом командованию оборонительного района, я остаюсь старшим на армейском КП.

В Одессе отношения со штабистами-моряками были как-то ближе и теплее — такие, как здесь с Моргуновым и Кабалюком, с которыми мы и живем под одной крышей, и все, что целесообразно делать сообща, так и делаем.

Из ноябрьских боев, в целом успешных, напрашивались выводы о различных недостатках в организации обороны. Мы старались извлечь уроки, касающиеся действий армии. Но возникали и вопросы, решать которые следовало бы в вышестоящем, старшем в Севастополе, штабе. Соображения на этот счет с некоторыми практическими предложениями я изложил в докладной в штаб СОР. Составляя эту бумагу, ни о чем, кроме пользы дела, не думал.

Почему-то эта докладная попала к Ф. С. Октябрьскому, которому не адресовалась, и неожиданно вернулась ко мне с его резолюцией. Мне разъяснялось, что не моя забота делать столь обобщенные выводы, давать оценки состоянию обороны. Оказывается, я вторгся куда не следует...

Всех нас, естественно, интересовали, волновали и морские дела, не отделимые в Севастополе от сухопутных уже потому, что от морских перевозок полностью зависела боеспособность армии.

Новости о том, что происходит на море и что оттуда ожидается, приносили с флагманского КП командарм и Кузнецов. О приходе кораблей, о прибывающих на них подкреплениях и воинских грузах извещал меня также начальник оперативного отдела штаба флота капитан 2 ранга О. С. Жуковский. Мы познакомились с ним в Одессе, когда готовилась ее эвакуация. Пока Жуковский находился в Севастополе, служба сводила меня с ним чаще, чем с кем-либо еще из флотского командования, за исключением береговиков.

Корабли приходили из портов Кавказа регулярно. Опасения насчет того, что присутствие неприятельской авиации на всех аэродромах Крыма сделает рейсы в Севастополь чрезмерно [331] рискованными, к счастью, пока не оправдывались. После потопления «Армении» — транспорта, на котором в начале ноября погибли сотни эвакуируемых севастопольцев и ялтинцев, потерь на морском пути к Большой земле не было.

Для перевозок часто использовались крейсеры и эсминцы — более быстроходные, чем транспорты, и менее уязвимые. Но благополучно доходили под охраной боевых кораблей и грузовые суда, танкеры с бензином для самолетов и автомашин.

Радуясь их появлению в бухтах, тревожась за них, когда к городу приближались вражеские самолеты, мы, конечно, сознавали, что провести сюда любой корабль из Новороссийска или Поти нелегко.

Самыми трудными считались у моряков последние перед Севастополем мили. Здесь к угрозе атак с воздуха прибавлялась возможность обстрела дальнобойными батареями и, главное,— мины. Как они сбрасываются фашистскими самолетами, иногда было видно даже с бруствера над нашим КП: в луч прожектора, освещающего цель зенитчикам, попадал вдруг парашют, спускающийся с грузом где-то за Константиновским равелином, над внешним рейдом...

Каверзные магнитные и акустические мины немцев, о которых много приходилось слышать еще в Одессе, теперь, правда, были уже не так страшны нашим кораблям, как вначале. На вооружении появились размагничивающие защитные устройства и специальные тралы. Но полной гарантии безопасного плавания все это пока не давало, тем более что противник вводил в действие новые образцы мин.

Вокруг находились также наши минные заграждения, поставленные в первые дни войны, на случай если бы враг попытался нанести по Севастополю удар с моря. Для своих судов были оставлены неширокие, обозначенные лишь на картах проходы — секретные военные фарватеры. Об их чистоте неустанно пеклись моряки из ОВР — охраны водного района, которую возглавлял контр-адмирал В. Г. Фадеев, всем в главной базе флота известный.

Маленькие кораблики ОВР —такие катера, как тот, на котором мне довелось идти в октябре из Одессы, и разные другие — встречали и провожали каждое приходящее в Севастополь судно. По ночам катера, а в тихую погоду и шлюпки, расходились по фарватерам и караулили падение мин, чтобы поточнее обозначить буйками места, где они легли на дно.

Рассказывали, что, когда буйков выставлялось много, контр-адмирал Фадеев переходил со своего командного [332] пункта в Стрелецкой бухте на рейдовый пост у Константиновского равелина и оттуда, имея все «поле боя» перед глазами, сам руководил обезвреживанием засеченных мин. Уничтожали их различными способами. Иногда пользовались и таким: сторожевой катер, на борту которого находились только добровольцы, маневрировал на больших ходах в районе падения мины, шумом винтов вызывая ее взрыв. Рассчитывали тут на то, что, приведя механизмы мины в действие, катер за остающиеся до взрыва секунды успеет отдалиться настолько, чтобы не погибнуть. И это действительно удавалось. Но сильнейшее сотрясение не проходило бесследно ни для механизмов, ни для людей. Нормальным считалось, если с катера, после того как опадал скрывший его на мгновение столб воды, передавали на рейдовый пост: «Тяжелораненых нет, ход имею...»

Так расчищали путь большим кораблям скромные герои севастопольских фарватеров.

Все приходящие крейсеры и эсминцы, даже если их стоянка ограничивалась несколькими часами, немедленно включались в общую систему артогня оборонительного района. Как только корабль ошвартуется, на борт передают специальный телефон, через который поступают целеуказания и корректура. Непосредственно управляет огнем кораблей флагманский артиллерист флота капитан 1 ранга А. А. Рулль. А распределение целей Рыжи и Ковтун обговаривают с Жуковским.

Нарком Военно-Морского Флота, как дошло до нас, потребовал от черноморцев использовать корабельную артиллерию под Севастополем шире, в частности, для уничтожения подтягиваемых к фронту, накапливаемых для нового наступления неприятельских резервов.

В одну из ночей в последних числах ноября из Поти пришел флагман Черноморского флота — линкор «Парижская коммуна». К этому времени разведка установила, что в ряде пунктов в районе Байдарской долины сосредоточиваются части новой, переброшенной из-под Харькова 24-й немецкой пехотной дивизии. Туда и решили направить огонь двенадцатидюймовых орудий линкора.

Стрелял он, не входя в бухту, с огневой позиции у мыса Феолент — от нашего КП по прямой километров пятнадцать, если не больше. Мы поднялись наверх, и картина стоила того. Хотя самого корабля видно не было, от могучих линкоровских залпов над морем вспыхивали грозные зарницы, потом докатывался басистый грохот выстрелов, и очень нескоро — слитный звук далеких разрывов. [333]

Наверное, эту полуночную стрельбу видели или слышали все по обе стороны севастопольского фронта. Немцы на огонь не отвечали, притихли. Будь это днем, при летной погоде, подняли бы небось бомбардировщики со всего полуострова...

Во втором часу богатырская канонада смолкла, и линкор скрылся в ночной дали. Утром Николай Кирьякович Рыжи сообщил, что общий вес выпущенных кораблем снарядов около 80 тонн. О том, какой урон нанесен противнику, судить было пока трудно. Флотские корпосты разместились в эту ночь на самых высоких из доступных нам вершинах, полевые батареи помогали им осветительными снарядами. Однако стрельба корректировалась лишь частично, а в основном велась по площадям.

Следующей ночью огонь по дальним целям вел крейсер «Красный Крым», много раз поддерживавший приморцев под Одессой. Его командир капитан 2 ранга А. И. Зубков искусственно накренил корабль, перекачав мазут из одних цистерн в другие, и увеличил этим угол возвышения орудий, что позволило бить дальше обычного.

Стрельбы крупных кораблей поднимали настроение и на переднем крае обороны, и в городе. Сам тот факт, что такие корабли могли прийти и приходили на помощь Севастополю, говорил людям убедительнее всяких слов: Черное море остается нашим, господствует на нем наш флот!

...Когда отмечалось 25-летие обороны Севастополя и мне была оказана честь сделать доклад на состоявшейся в городе военно-исторической конференции, я мог сказать, что у командования Приморской армии никогда не вызывали беспокойства фланги, упиравшиеся в море. Мы не опасались удара с моря в тыл нашим войскам.

* * *

В журнале боевых действий армии появилась запись, не относящаяся к положению на нашем участке фронта: «Командарм потребовал от всех командиров и комиссаров дивизий, бригад и полков, чтобы все до одного бойцы знали о разгроме немецко-фашистских войск под Ростовом».

Там, у ворот Кавказа, произошли знаменательные события. Гитлеровцы, захватившие Ростов, смогли продержаться в нем лишь неделю и были отброшены с огромными потерями на рубеж реки Миус.

А на другом конце фронта, вблизи Ленинграда, продолжается наше контрнаступление под Тихвином. [334]

Люди живут этими радостными известиями, проникаются уже не надеждой, а уверенностью, что вот-вот, в самые ближайшие дни, наша возьмет и под Москвой, что иначе просто не может быть. Как хочется всем верить, что близится или уже настает общий решительный перелом в ходе войны!

Некоторые наши товарищи начинают даже сомневаться, будут ли фашисты еще раз наступать на Севастополь. До того ли, мол, им теперь?

Особой активности противник действительно не проявляет, ограничиваясь методическим обстрелом наших позиций и разведкой мелкими группами автоматчиков. В отдельные дни над городом совсем не показываются вражеские самолеты. Наша разведка не обнаруживает их и на крымских аэродромах: должно быть, летают к Ростову...

Однако начальник разведотдела майор В. С. Потапов абсолютно уверен: ни одной наземной части — пехотной, артиллерийской или иной — противник из-под Севастополя не снял. Наоборот, на усиление сосредоточенной против нас группировки перебрасывается сюда из района Керчи еще по крайней мере одна пехотная дивизия, а возможно, и две. (Как потом подтвердилось, перебрасывались две — 73-я и 170-я, но первую Манштейну все-таки пришлось направить затем под Ростов.)

Мы, конечно, не могли знать, что Гитлер, вынужденный отдать в начале декабря приказ о переходе на востоке к стратегической обороне, одновременно потребовал от Манштейна взять Севастополь в кратчайший срок. Но понимали, что в создавшейся обстановке гитлеровское командование приложит все силы, чтобы поскорее высвободить свои войт ска, застрявшие в Крыму.

И все же противнику, по-видимому, приходилось откладывать новое наступление на Севастополь.

Передышку стараемся должным образом использовать. Интенсивно идут фортификационные работы. Дополнительно минируются подступы к переднему краю (до тысячи мин в сутки, в основном противотанковых, поставляет городской спецкомбинат). Проверяем размещение артнаблюдателей и всю систему взаимодействия артиллерии с пехотой.

Во всех секторах организованы тренировки по вызову полком, батальоном, ротой огня не только тех батарей, которые их постоянно поддерживают, но и от соседей, а также артиллерии усиления. Чтобы результаты были виднее, на некоторые тренировки отпускается по два-три боевых снаряда. [335]

На случай нарушения централизованного управления артиллерией обеспечиваем дивизиям и бригадам прямую связь с армейскими артполками и береговыми батареями. С телефонным кабелем стало легче: вывезенная из Одессы мастерская (у начальника тыла она числится как «кабельный завод») заработала и дает 25 километров в сутки. В другой мастерской переделывают городские телефонные аппараты на полевые.

Наблюдать за противником и выявлять цели для артиллерии в глубине его позиций очень мешает то, что почти всюду командные высоты близ линии фронта не у нас. Но оказалось, что иногда возможно туда добраться и даже закрепиться там.

Самой высокой точкой, где мог поместить наблюдателей начарт второго сектора майор Золотов, была часовня Итальянского кладбища на Госфортовой горе. Однако оттуда не просматриваются глубокие лощины, по которым немцы подтягивают к передовой резервы. А напротив, по ту сторону фронта, — гора повыше, причем не голая, как Госфортова, а заросшая густым лесом. Значит, думал, глядя на нее издали, Золотев, замаскироваться там можно...

За смелую идею начарта выдвинуть пост артиллерийского наблюдения на территорию, занятую противником, в секторе ухватились. И вот полковник Ласкин доложил: артнаблюдатели на лесистой вершине сидят, им хорошо видны ближние тылы немцев на большом участке. Такие возможности бывают, наверное, только в горах!

Пост на этой высоте очень важен для нас. Приказано его по мелочам не использовать, беречь для управления огнем в серьезных боях.

Но то, что можем мы, может и противник. Характер местности заставляет вдвойне и втройне заботиться о надежности стыков между дивизиями и полками, к которым не случайно проявляют интерес немецкие разведгруппы, ищущие, где у нас слабина. На проверку стыков нацелены направленцы оперативного отдела. Иногда, если локтевого контакта не обнаруживается, им приходится «сводить» соседей по фронту.

За последние недели сильно обновился состав штабов, особенно полковых, там недостает опытных командиров, и это дает себя знать. Кое-кому не хватает умения (да и привычки) постоянно и настойчиво, без подталкивания, изучать противника.

Что и говорить, штабная культура приобретается нелегко. Но на войне учатся быстро. Отлично работает, например, капитан [336] П. А. Бровчак, молодой начштаба 287-го стрелкового полка — того, которым под Одессой временно командовал, еще в звании капитана, наш Ковтун. Здесь и за стыками присмотрено, и с артиллеристами полное взаимопонимание, а о противнике доложат больше и конкретнее, чем ожидаешь. Работу штаба этого полка с удовлетворением ставим в пример другим.

Инициативно ведет разведку на своем участке 8-я бригада морской пехоты, еще недавно имевшая меньше практического фронтового опыта, чем какая-либо часть под Севастополем. По просьбе командира бригады В. Л. Вильшанского начальником штаба туда переведен майор В. П. Сахаров, бывший начопер 95-й дивизии.

Командарм часто заезжает к Вильшанскому, поощряет его стремление быть в обороне активным, не давать врагу покоя. В конце ноября 8-я бригада вновь предприняла по собственному почину — конечно, с ведома штаба армии — разведку боем несколькими ротами, которая, как и в прошлый раз, использовалась также для улучшения своих позиций. Морские пехотинцы доказывают, что последнее возможно и на таком участке фронта, где у противника весьма значительный перевес в силах.

К вылазкам моряков Вильшанского генерал Петров неоднократно возвращался в наших разговорах на КП.

— Очень хорошо, что они учатся наступать,— говорил Иван Ефимович.— Пора нам и в боевой подготовке уделить больше внимания активным действиям, найти возможность учить роту, батальон тактике наступления.

Данные разведок той же 8-й бригады и других частей подтверждают, однако, что и немцы готовятся наступать. Видимо, они чего-то выжидают. Может быть, стабилизации положения под Ростовом.

В первых числах декабря я побывал в четвертом секторе, у генерал-майора В. Ф. Воробьева, с которым не виделся с начала ноябрьских боев. Его КП за Братским кладбищем, в усадьбе совхоза имени Софьи Перовской (бывший директор совхоза В. В. Красников командовал теперь партизанским отрядом в горах, поддерживая связь с нами).

С Василием Фроловичем Воробьевым, как обычно, говорили не только о служебных делах, которые меня к нему привели.

Вспомнили Гавриила Даниловича Шишенина, первого начальника штаба Приморской армии, а для Воробьева, кроме [337] того, товарища по курсу в двух военных академиях. Повод для воспоминаний был невеселый. На днях до нас дошло, что генерал-майор Шишенин — он возглавлял в последнее время штаб 51-й армии П. И. Батова, обороняющей Кубань,— погиб где-то между Таманью и Краснодаром, далеко от фронта: прорвавшиеся «мессершмитты» перехватили У-2, на котором он возвращался из частей к себе в штаб. Крупный штабной работник, ветеран Красной Армии, прослуживший в ее рядах всю свою сознательную жизнь, отдавший все силы, чтобы справиться с неудачами первых тяжелых месяцев войны, оказался в числе уже многих-многих, кто, беззаветно веря в нашу победу, сам не увидел даже ее зари...

Под Севастополем генералу Воробьеву не пришлось сходу вводить свою дивизию в бой, как Ласкину или чапаевцам. После того как была отбита попытка врага прорваться к городу со стороны Дуванкоя, четвертый сектор, особенно его левый, приморский, фланг надолго стал наиболее спокойным местом на фронте СОР. Тут имелось больше, чем где-либо, возможностей осмотреться и подготовиться к будущим боям.

И сделали здесь немало, прежде всего по инженерному оборудованию рубежей.

Позиции дивизии выглядели хорошо обжитыми. Василий Фролович — в этом нельзя не отдать ему должного — умел позаботиться о фронтовом быте бойцов. Землянки во взводах добротные, теплые. Если позволяет обстановка, ночью в окопах могут оставаться одни караулы с пулеметами. Для печурок организованно заготовляется топливо, в дивизионных тылах работают бани. Там же шьют из старых шинелей рукавицы и ушанки — тех, что доставляют армейские интенданты, не хватает.

Полки 95-й дивизии основательно пополнены (правда, далеко не до полного штата, как и остальные). Но Воробьева беспокоит, что полк Капитохина, взятый на правый фланг армии, все еще находится там. Командарм обещал Воробьеву вернуть полк, однако пока это откладывается. Иван Ефимович продолжает считать, что, когда противник перейдет в наступление, резервы нам понадобятся, вероятнее всего, у Ялтинского шоссе, как и в прошлый раз. Ясности насчет того, где планирует теперь противник главный удар, у нас, к сожалению, нет.

Что касается четвертого сектора, то генерал Петров находит возможным при благоприятных условиях несколько расширить именно на этом направлении наш плацдарм наличными силами. Мыслится, что составной частью наступления с ограниченными целями на левом фланге явится высадка [338] за Качей небольшого десанта с моря. Предварительные указания от командарма Воробьев уже получил и начал готовиться.

Сама мысль о наступательных действиях, пусть пока только для улучшения позиций, поднимает у людей дух. Едва заговорили об этом, воодушевился и Василий Фролович. Подойдя к карте, он размечтался о том, как можно, если Южный фронт продвинется от Миуса дальше на запад, а Черноморский флот высадит десанты, окружить в Крыму всю армию Манштейна...

Всем хочется скорее поддержать удары, которые Красная Армия наносит врагу на других фронтах.

* * *

Передышка на фронте сразу сказалась на городе. Даже когда просто проезжаешь через него по пути в войска, нельзя не заметить, насколько оживленнее стало на улицах.

Переселение жителей Центрального района в подземные убежища не отменено, для этого нет оснований. Повсюду роют новые щели, чтобы укрытие всегда было близко, где бы ни застал человека воздушный налет или артиллерийский обстрел. Но завалов, возникших при больших ноябрьских бомбежках, уже почти не видно, воронки, мешавшие движению, засыпаны. Открылись многие магазины, парикмахерские. Только витрины заложены мешками с песком.

Однажды, проезжая центральными улицами, я увидел трамвайный вагон. Не стоящий с разбитыми стеклами под оборванными проводами, как было недавно, а двигающийся. Что это значило тогда для севастопольцев, мне и не передать!

Конечно, с передовой в город могли попасть немногие. Но о том, как он живет, рассказывают фронтовикам и сами горожане. У соединений армии (так было и под Одессой) наладился обмен делегациями с предприятиями ближайшего городского района.

По старой привычке гостей из города называют в войсках шефами. Однако дружба, которая завязывалась в Севастополе между гражданскими и воинскими коллективами, шла куда дальше прежнего шефства, значила много больше. Потом в горячие дни обороны не раз бывало, что севастопольцы, пришедшие проведать подшефное подразделение на его рубеже, участвовали вместе с ним в бою, заменяли выбывших из строя стрелков, пулеметчиков, медсестер. Командир танкового батальона, посылая в ремонт поврежденную машину, мог запросто попросить, чтобы в мастерских подобрали [339] и надежного парня на смену убитому или раненому механику-водителю.

А пока на передовой было не очень жарко, туда добирались и школьники — передать бойцам подарки, порадовать их самодеятельным концертом. Помню случай, когда такой концерт, устроенный в сарайчике недалеко от передового рубежа, всполошил немцев. Бойцы, восторженно принимавшие выступления ребят, после какого-то номера программы грянули «ура», которое донеслось до вражеских позиций. Оттуда открыли наугад минометный огонь. К счастью, никто не пострадал.

Самые будничные факты из жизни Севастополя в осаде приобретают, доходя до войск (в этом неоднократно доводилось убеждаться), огромную агитационную силу. Да и на командном пункте армии известия из города, касающиеся чего-нибудь совершенно обыденного по прежним понятиям, часто вызывают восхищение и гордость.

— В Севастополе возобновляются занятия в школах! — сообщил кто-то в начале декабря.

Школьные занятия были прерваны месяц назад, когда враг оказался на подступах к городу, а Приморская армия еще пробивалась к нему через горы. Теперь городской комитет обороны решил открыть восемь школ в подготовленных для них подземных помещениях.

А в здании, где помещалась одна из школ раньше, оборудовали мельницу, в которой очень нуждались и город, и армия: хлебный запас, созданный в Севастополе до осады, был в зерне. В это же время городской комитет обороны обеспечил пуск макаронной фабрики, и ее продукция также шла и населению, и войскам.

Много интересных городских новостей приносят на КП член Военного совета Михаил Георгиевич Кузнецов, постоянно поддерживающий связь с комитетом обороны и другими севастопольскими организациями, и комиссар штарма Яков Харлампиевич Глотов. Но командарм и сам заезжает, возвращаясь из частей, то на спецкомбинаты, то к железнодорожникам, то к рыбакам. Стремление Ивана Ефимовича Петрова как можно больше охватить собственным глазом на фронте и в тылах обороны распространяется и на город, где фактически каждый трудовой коллектив чем-то помогает армии.

Железнодорожники давно уже работают только для фронта. В их мастерских изготовляется и ремонтируется оружие. В ноябре единственным составом, уходившим со станции Севастополь, был бронепоезд «Железняков». Однако скоро [340] сможет отправляться еще один — без пушек и брони, но тоже очень нужный: генерал Петров подал идею оборудовать для обслуживания фронтовиков поезд-баню, с тем чтобы подавать его (пути это позволяют) по ночам в войсковые тылы.

А в колхоз «Рыбацкая коммуна», расположенный в черте города, на Северной стороне, командарма в первый раз привела заявленная рыбаками претензия. Кто-то из наших тыловиков, не в меру разворотливый, употребил их сети для маскировки своих складов: все равно, мол, рыбу пока ловить не будете, никто вас из бухты, под огонь, не выпустит!

Рыбаки действительно с некоторых пор в море не выходили. Обычные их места лова — у Качи — стали недоступны: рядом враг. Но можно, утверждали они, найти другие, например у Херсонеса. А рыба — большое подспорье и городу, и армии.

Снасти колхозу были возвращены. Рейдовая служба получила от адмирала Октябрьского приказание выпускать рыбацкие суда из бухты. Ну а рыбу рыбаки нашли. И стали добывать ее десятками и сотнями центнеров среди минных полей, нередко под артиллерийским обстрелом, а иногда подвергаясь и атакам «мессершмиттов» (генералу Острякову случалось специально для прикрытия баркасов «Рыбацкой коммуны», выбирающих сети с уловом, поднимать в воздух истребители).

Во время лова бывали и потери — убитые, раненые, как бывали они в Севастополе везде, кроме разве надежно укрытых подземных цехов. Но рыбаки уходили за камбалой и хамсой вновь и вновь, лишь бы позволяла погода. Этот коллектив мужественных людей, большей частью пожилых, возглавляли председатель колхоза И. Е. Евтушенко и парторг П. И. Котко, они же — руководители одного из участков МПВО Северной стороны.

Продолжала наперекор врагу заниматься своим делом и артель рыбаков, существовавшая в Балаклаве,— потомки описанных Куприным в его «Листригонах»... А там условия еще тяжелее.

Если подчас трудно провести границу между фронтом и тылом в Севастополе, то что сказать о Балаклаве? Улочки этого городка, прилепившиеся к уступам горы над маленькой бухточкой, гитлеровцы, захватив гребни соседних высот, могли обстреливать не из дальнобойных орудий, а из минометов, пулеметов, автоматов...

Без крайней необходимости в Балаклаву машины ходили лишь с наступлением темноты. Я, когда бывал в первом секторе обороны, видел ее обычно ночью. Но какова обстановка [341] в городе днем, представить мог и невольно спрашивал себя: как же все-таки живут там люди, почему те, кто не связан с этим местом долгом службы, не переселятся хотя бы в Севастополь?

Не знаю точно, сколько жителей осталось в Балаклаве из прежних пяти—семи тысяч, но городок, простреливаемый оружием ближнего действия, обитаем. Остановились местные предприятия, вышел из строя водопровод, вместо улиц надо ходить по проложенным по дворам тропинкам и траншеям. Однако часть населения, несмотря ни на что, не покинула родного крова.

Рыба балаклавского улова (ловля ее тут сводится иногда к тому, что рыбаки после очередного минометного обстрела просто собирают оглушенную кефаль, которой богата их бухточка) доставляется и в Севастополь. А жены рыбаков, принося воду из далеких колодцев, куда можно дойти только в темноте, стирают белье бойцам рубцовского полка, занявшим оборону в нескольких сотнях метров от рыбацких домиков.

Обслуживает бойцов маленькая, защищенная скалой парикмахерская. Работают хлебопекарня, баня. И даже школа в Балаклаве действует в штольне рудоуправления. Там же, почти на линии фронта, открыта детская кухня... Это и по севастопольским меркам казалось чем-то исключительным. Но так было.

В подвале бывшего клуба Эпрона (до войны в Балаклаве находилась известная эпроновская школа водолазов) поместился гражданский штаб обороны, связанный полевым телефоном с командными пунктами ближайших батальонов. Штаб ведает в городе всем, заботится, чтобы в нем могла продолжаться жизнь, и готов в любую минуту подать сигнал, по которому все, кто способен держать оружие, присоединятся к.бойцам, а остальные должны будут покинуть Балаклаву.

В критические дни ноября до этого чуть не дошло. Но и без такого сигнала в боях участвовало немало жителей городка. Недаром в первых списках награжденных защитников Севастополя среди имен отличившихся командиров и бойцов стояло имя балаклавской комсомолки Любы Харитонской, удостоенной ордена Красного Знамени.

Севастополь узнал за эти недели многих женщин-героинь. В 25-ю дивизию вернулась из госпиталя и снова командует расчетом «максима» раненная под Одессой Нина Онилова — девушка, истребившая уже сотни фашистов. Продолжает увеличивать личный счет уничтоженных врагов снайпер Людмила [342] Павличенко. В бригаду Жидилова пришла начмедом врач с Корабельной стороны А. Я. Полисская. Отправив на Большую землю детей, она добилась назначения именно в эту часть, чтобы заменить мужа, военного врача, погибшего в боях на севере Крыма...

А на Историческом бульваре, возле Панорамы, занимаются по вечерам строевой и тактической подготовкой женские добровольческие роты — единственные подразделения городского ополчения, которые, несмотря на настойчивые просьбы их бойцов, не влиты пока в состав действующих частей.

Женщины составляли в то время большую часть гражданского населения города. Так что во всем, что в Севастополе делалось — и для поддержания жизни в нем самом, и в помощь обороне,— им принадлежала, без всякого преувеличения, решающая доля самоотверженного труда.

И среди женщин, не ставших пулеметчицами или снайперами, тоже появились настоящие героини.

В декабре мы узнали из местной газеты об Анастасии Чаус. Это была 25-летняя штамповщица консервного завода в Симферополе. Спасаясь от гитлеровцев, она добралась до Севастополя, встала к станку, чтобы штамповать детали для гранат. Чуть не на следующий день, продолжая работу во время воздушного налета, была тяжело ранена осколком бомбы, в результате чего лишилась левой руки. Но, выйдя через четыре недели из больницы, Чаус наотрез отказалась эвакуироваться, уверяя, что лишней во фронтовом Севастополе не будет. Не без колебаний ее приняли на спецкомбинат на такую же работу — штамповать детали гранат. И по прошествии нескольких дней она выполнила за смену две .нормы. Потом стала давать и по три...

Некоторое время спустя командарм Петров вручил Анастасии Кирилловне Чаус орден Красной Звезды. Трудовой подвиг этой работницы сделался как бы символом несгибаемой стойкости жителей Севастополя, мирных граждан, не уступающих в доблести бойцам.

Не могу не вспомнить и тех женщин, чьи патриотические дела выглядели, может быть, более скромно, не приносили им такой широкой известности, но вызывали огромную признательность наших бойцов.

Чей это был почин, кто организовал в Севастополе первую женскую бригаду помощи фронту — назвать не берусь. Наверное, свои первые нашлись бы в каждом районе города, на каждой его окраине, откуда рукой подать до рубежей обороны. Эти бригады вызывала к жизни материнская забота о солдатах и матросах, которые совсем близко сражаются [343] за Севастополь, которым нужно что-то постирать, починить, заштопать, сшить... Этим и занялись сотни немолодых женщин, кому не под силу было встать к станку или взять в руки оружие.

Домохозяйка из пригородной Буденновки Мария Лукьяновна Анисимова попросила красноармейцев вмазать у нее во дворике найденный ею где-то старый котел и, подбив на доброе дело соседок, пустила в ход домашнюю прачечную, которая стала обслуживать несколько зенитных батарей.

На окраинной Керченской улице такой же котел установили во дворе у Марии Тимофеевны Тимченко — матери трех фронтовиков, внучки участника первой Севастопольской обороны. Здесь женщины со всей улицы стирали белье богдановцам. Они же, узнав, что тыловики не управляются заготавливать маскхалаты, взялись общими силами шить их для дивизии Ласкина, притащив два десятка швейных машинок в самый просторный подвал.

В другой самодеятельной мастерской, на квартире у Лидии Алексеевны Раковой, начали шить для бойцов теплые шапки, сперва из материала, раздобытого самими, а когда мастерскую признали интенданты, из казенного. Тот, кому доставалась сшитая тут ушанка, находил в ней записку: «Носи, дорогой, и будь невредим!» Где-то еще пряли шерсть (один старик изготовлял веретена), вязали варежки с двумя пальцами, как нужно для стрелков...

Бригады помощи фронту возникали во всех концах города, при каждом крупном убежище. Армейские хозяйственники стали обеспечивать швей тканью и прикладом, прачек — мылом. Из бани на Корабельной стороне, обслуживавшей по ночам фронтовиков, шоферы везли белье в стирку по знакомым уже адресам, забирая там чистое. Ни о какой плате за работу не было, разумеется, и речи.

— Слыхали, как называют бойцы женщин, которые их обстирывают и обшивают? — спросил как-то командарм.— Фронтовыми хозяйками! А их, добровольно работающих на нашу армию изо дня в день, как мне сказали в городском комитете обороны, уже не меньше полутора тысяч. Это войдет в историю, обязательно войдет!

Фронтовые хозяйки... Так, пожалуй, не назвали бы тех, кто хоть и много делает для бойцов, однако лично им не знаком. Женщины из бригад помощи фронту бывали на позициях батарей, в окопах, в дотах, чинили на месте порванное обмундирование, наводили уют в землянках, выспрашивали у солдат и старались заметить сами, в чем еще есть нужда. Главных хозяек, активисток этого замечательного движения, [344] знали в «своих» частях едва ли не все поголовно, как, например, Марию Тимофеевну Тимченко в 172-й дивизии.

Темпераментный комиссар Осман Асанович Караев с чувством, сам вновь это переживая, передавал мне, как комдив Ласкин представлял Марию Тимофеевну командирам полков и как выступала она у них в подразделениях 514-го стрелкового. О том, какое впечатление производили выступления Тимченко, слышал я и от артиллеристов-богдановцев. Эта домашняя хозяйка, вряд ли произносившая когда-нибудь публичные речи, говорила о войне, о Севастополе, о своей ненависти к врагу так, что ее негромкие слова зажигали бойцов. Подняв автоматы, они клялись ей: «Пока мы живы, мать, фашистским гадам в Севастополе не быть!»

Мои записки посвящены прежде всего действиям армии. Читатель не может ждать от них сколько-нибудь полного освещения того, как жил и трудился город. Все, что я рассказываю здесь о севастопольских женщинах, лишь маленькая частица их благородного подвига, совершавшегося у нас на глазах с первых дней обороны. Но хотелось бы передать, насколько действенной, близкой, ощутимой для каждого бойца была их помощь армии.

Еще несколько слов об одной фронтовой хозяйке.

На Малаховой кургане мы проверяли готовность к стрельбе новой батареи, орудия для которой сняли с «Червоной Украины». Заглянули и в блиндажи артиллеристов, оборудованные вблизи орудийных двориков. А там внутри все побелено, как в хорошей хате. Видно, домовитый на батарее старшина! Но краснофлотцы внесли ясность: «Это хозяйка наша постаралась...»

Оказывается, эта женщина приходила на Малахов курган, потому что здесь дежурил ее муж, наблюдатель МПВО, носила ему еду. А когда на курган перебрались артиллеристы, помогала им устроиться, стала готовить обед, стирать белье. И не покидала своего добровольного поста ни при бомбежках, ни при обстреле, перевязывала раненых. Так она и хозяйничала тут всю оборону.

Эту женщину звали Александра Ивановна Вдовиченко. На историческом Малаховом кургане, твердыне первой обороны, она, быть может, ступала — в самом прямом смысле слова — по следам знаменитой Даши Севастопольской. В советском Севастополе появились тысячи таких неустрашимых Даш.

В Севастополе уделялось много внимания тому, что потом стали называть гражданской обороной. Здесь настойчиво, последовательно готовили население к возможной [345] войне, пусть представляя ее и не совсем такой, какой она сюда пришла.

Постепенно мы узнали об этом немало примечательного. Да и с самого начала сталкивались с фактами, свидетельствовавшими, если можно так выразиться, об оборонной предусмотрительности городских руководителей.

Для развертывания сети артиллерийских наблюдательных постов нам не хватило радистов. Узнав об этом, заведующий военным отделом горкома партии Иосиф Попович Бакши сказал:

— Радистов найдем!

И прислал шестьдесят человек — больше, чем в тот момент было нужно, причем неплохо подготовленных. Произошло это много времени спустя после мобилизации запасников, уже после того как в наши соединения влились ополченцы и ушли в армию даже сами работники горвоенкомата (потому изыскивать дополнительные резервы мог только военный отдел горкома).

Или такой факт: Севастополь оказался в состоянии дать армии более 800 обученных медсестер, сотни санитаров.

Высокой подготовленностью отличался состав местной противовоздушной обороны, бойцами которой были около 5 тысяч рабочих, служащих, домашних хозяек. В учениях МПВО — а они в последние год-полтора перед войной устраивались тут часто — участвовало практически все население. Городская система МПВО включалась, помимо того, и в учения флота. Люди привыкали к тревогам.

В городе, насчитывавшем немногим более 100 тысяч жителей, было 50 тысяч осоавиахимовцев. Тут работали в мирное время школы и клубы, готовившие связистов, шоферов, снайперов, специалистов для флота, учившие защите от бомб и газов, тушению пожаров, оказанию первой помощи... Не нужно объяснять, как пригодились эти знания тем, кто ушел на фронт. А оставшиеся в Севастополе смогли увереннее чувствовать себя на дежурствах при воздушных налетах, в заводских и уличных группах самозащиты, в разных других отрядах и командах — гражданских, но с военной дисциплиной и частично находившихся на казарменном положении.

Понадобилась, например, команда по очистке города от неразорвавшихся авиабомб, и сразу нашлись гражданские люди, добровольцы, достаточно к этому делу подготовленные, — команда инженера Козлова.

Неразорвавшихся бомб уже за ноябрь набралось довольно много, причем крупных, зарывшихся глубоко в землю. [346]

Подумали мы: может быть, это помогают нам неведомые друзья во вражеском стане. Но, очевидно, бомбы не срабатывали просто из-за каких-то дефектов, а были и замедленного действия...

Откапывали бомбы в нелетную погоду, когда не могла начаться бомбежка. Оповещенные жители окрестных кварталов уходили в убежища. Опасная работа завершалась тем, что машина со смертоносным грузом, предваряемая подвижным оцеплением милиционеров, медленно проходила — иногда через весь город — к оврагу за Воронцовой горой, где бомбу взрывали. Впоследствии самоотверженные люди из этой же команды стали разоружать отдельные бомбы, чтобы дать спецкомбинату взрывчатку для лишней партии гранат.

Героическое становилось в Севастополе будничным. Не допустить ни одного случая малодушия — это сделалось повседневной практической задачей, которая ставилась комитетом обороны перед всеми руководителями, перед партийным и комсомольским активом. А активистами считались все оставшиеся в городе коммунисты и комсомольцы. После того как все, кого было можно отпустить, ушли на фронт, их осталось немного. Из справки, лежащей передо мной, видно, что, например, в Корабельном районе, куда входили спецкомбинат № 1 и обе городские электростанции, состояло на учете 188 членов и кандидатов партии. До девяти человек был сведен штатный аппарат горкома, являвшийся одновременно аппаратом городского комитета обороны, по пяти-шести работников оставили в каждом из трех райкомов. Но как ни поредели ряды Севастопольской парторганизации, она находила и силы, и соответствовавшие обстановке формы работы, чтобы охватить своим влиянием все в городе.

Каждое убежище, куда переселились жители нескольких домов, рассматривалось не только как укрытие от бомб и снарядов, но и как место, где надо сколотить коллектив, способный стойко переносить осадные невзгоды, не чувствуя себя оторванным от остального города. Была создана деятельная комиссия по работе в убежищах во главе с одним из секретарей Северного райкома Е. П. Гырдымовой. В каждое из них назначались общественный комендант, политический руководитель, прикреплялся врач. Продумывалось, как создать на аварийный случай запас воды, как организовать выпечку лепешек, если опять выйдет из строя хлебозавод и придется какое-то время выдавать паек мукой... [347]

А как были настроены севастопольцы, пережившие уже один штурм, переселявшиеся в ожидании второго в подземелья, красноречиво говорит тот факт, что и люди, непосредственно с обороной не связанные, те, кому находиться в осажденном городе не было необходимости, да и просто не следовало, покидали его, как правило, неохотно. Об этом часто рассказывали партийные работники, бывавшие у нас на КП.

В течение ноября все-таки было эвакуировано на Кавказ еще более 26 тысяч человек. Как утверждали моряки, корабли, приходившие за это время, могли бы взять больше. Уезжали главным образом жители других мест Крыма, нашедшие в Севастополе временный приют. Коренные севастопольцы нередко воспринимали предложение эвакуироваться как обиду, даже как незаслуженное недоверие к ним, спрашивали: «За что?»

От нашего начальника связи майора Л. В. Богомолова, имевшего дело с гражданскими связистами, я услышал о таком случае. Монтер телефонной станции снимал в какой-то освобождавшейся квартире аппарат и прихватил оставленную там банку варенья. Товарищи по работе, уличив его в этом, потребовали, чтобы провинившийся был удален из города. Они считали, что участвовать в обороне Севастополя или содействовать ей, работать в этом городе — честь, которой достоин лишь человек, ничем себя не запятнавший.

Иногда и городские руководители, давая кому-нибудь то или иное задание, предупреждали: «Не справишься — отправим из Севастополя...»

Вот какая атмосфера была в городе.

* * *

Пришли наконец радостные вести из-под Москвы. Поздно вечером 12 декабря по радио передали сообщение Совинформбюро о провале немецкого плана окружения и взятия советской столицы. Наши войска, перешедшие в контрнаступление, освободили под Москвой сотни населенных пунктов, в том числе Михайлов, Истру, Солнечногорск...

Радиоприемников в соединениях было немного, но в течение какого-нибудь часа волнующее известие облетело весь наш фронт: об этом позаботились политработники, коммунисты.

— Все знают и торжествуют! Никто не спит! — отвечали с командных пунктов, с которыми мы связывались после полуночи по телефону. [348]

Поднимало настроение в войсках и прибытие подкреплений с Большой земли.

После того как СОР во второй половине ноября перешел в непосредственное подчинение Ставке, мы стали получать пополнения регулярно, и все более значительные. 2 декабря высадил на севастопольскую землю тысячу бойцов крейсер «Красный Кавказ» (этим же рейсом он доставил полтораста тонн снарядов). За 3—5 декабря прибыло на разных судах еще восемь маршевых рот.

А в Поти, как мы уже знали, сосредоточивалась для погрузки на суда 388-я стрелковая дивизия, выделенная на усиление Приморской армии из состава Закавказского фронта. Для переброски ее флот направлял туда группу наиболее быстроходных транспортов и боевые корабли.

Новую дивизию мы ожидали с огромным нетерпением. Судя по данным, полученным моряками для перевозочных расчетов, она по числу штыков значительно превосходила любую из наших. Кроме примерной численности дивизии, о ней не было известно пока ничего.

Полки 388-й стрелковой прибывали в течение нескольких дней. В это время стояла сплошная низкая облачность, так что неприятельская авиация помешать перевозке дивизии не могла.

Однако сам переход морем дался людям, как видно, нелегко: они выглядели измотанными, вялыми. Значительная часть красноармейцев была уже в годах, а многие командиры в ротах и взводах, наоборот, очень молоды (досрочно выпущенные курсанты Подольского военного училища).

Бросалось в глаза и другое: некоторые бойцы не очень хорошо понимали подаваемые при выгрузке команды. Их приходилось повторять, а потом отдельным красноармейцам еще что-то объясняли сержанты или их товарищи. Происходило это, оказывается, потому, что не все бойцы знали русский язык. Дивизия была укомплектована запасниками из глубинных районов Кавказа, людьми многих национальностей.

Комдив полковник А. Д. Овсеенко и военком старший батальонный комиссар К. В. Штанев доложили, что формирование соединения закончено около двух месяцев назад. Так что времени на организационное сколачивание и боевую подготовку было маловато. Русские командиры подразделений успели выучить некоторое количество слов из родного языка бойцов (у молодых лейтенантов это шло быстрее, чем у красноармейцев старшего возраста изучение русского), что, конечно, помогало делу. [349]

Несколько месяцев спустя 388-я дивизия по своим боевым качествам сравнялась с кадровыми и смогла внести достойный вклад в оборону Севастополя в тяжелейшие ее дни. А тогда, в декабре, она представляла собой соединение, в подготовку которого к боям требовалось вложить еще много труда. Но действительное состояние дивизии, степень ее подготовленности (в данном случае следовало бы сказать — неподготовленности) не оценишь по первым отрывочным впечатлениям. Встречая 388-ю стрелковую, мы не предвидели, какие осложнения она доставит нам в ближайшем будущем.

Бедой ее в то время — в этом мы разобрались несколько позже — явилось то, что многие бойцы, мобилизованные в самые трудные месяцы сорок первого года из глухих горных районов, где, как видно, не было недостатка в тревожных слухах о положении на фронте, и на самом деле тяжелом, не успели проникнуться уже характерной для наших фронтовиков уверенностью, что немца, как он ни силен, одолеть можно. Вдобавок их привезли на пятачок, вокруг которого с трех сторон враг, а с четвертой — море... Чтобы почувствовать, понять, как настроены здесь люди, как крепко держат оборону, тоже нужно было время.

Как бы там ни было, у нас прибавлялось десять с лишним тысяч бойцов (в маршевых ротах мы получили до этого около шести тысяч), 26 пушек и гаубиц, 150 минометов, дивизион зениток. А на то, что в резерве Закфронта найдется для нас кадровая дивизия с солдатами молодец к молодцу, такая, какую в сентябре Ставка прислала под Одессу, мы особенно не рассчитывали.

Штаб 388-й дивизии вместе с одним стрелковым полком разместили в Инкермане, два других полка — на Северной стороне, в Буденновке и Учкуевке, артиллерийский полк — близ станции Мекензиевы Горы. Такое рассредоточение стрелковых полков позволяло быстро поддержать ими прежде всего четвертый сектор, а также третий и второй. Артполк сразу же включался в общую систему огня.

После морского перехода личному составу дали отдохнуть. Затем предполагалось, оставив дивизию во втором эшелоне, развернуть в ней интенсивную боевую учебу, конечно, если позволит обстановка. Начальник поарма Л. П. Бочаров немедленно стал выяснять, каких политработников, знающих языки и обычаи народов Кавказа, можно перевести в новое соединение из других.

Надо сказать, что за недели передышки политотдел армии продуманно расставил наличный политсостав с учетом [350] состояния доукомплектованных и переформированных частей. Только что закончились сборы военкомов по секторам, семинар секретарей парторганизаций. Наши политотдельцы, находясь в основном в частях первого эшелона, сами очень много сделали для налаживания там боевой партийно-политической работы, подчиненной насущным задачам укрепления Севастопольской обороны, для воспитания нового актива.

Особое внимание тому, чтобы непосредственно на переднем крае находилось больше коммунистов, было уделено и в процессе проведенного сокращения армейских тылов.

К тому времени вошли в число действующих все восемь стационарных батарей, оснащенные орудиями с «Червоной Украины» и поврежденных эсминцев. Эти корабельные пушки били на 20 километров. Новые батареи и артполк 388-й дивизии прибавили Севастополю четыре с лишним десятка стволов среднего и крупного калибра — по стволу на километр фронта.

А зенитной артиллерии, к сожалению, убавилось. Из трех находившихся в Севастополе флотских зенитно-артиллерийских полков два были отправлены на Кавказ прикрывать Новороссийск и другие порты, куда перебазировались черноморские корабли. В числе этих двух ушел 62-й полк, вооруженный новейшими, лучшими в то время 85-миллиметровыми орудиями. Так решило высшее военно-морское командование.

Не берусь судить, можно ли было как-то иначе обеспечить усиление противовоздушной обороны кавказских баз. Знаю только, что в Севастополе, хотя сюда и стянулись к началу его обороны подразделения зенитчиков, прикрывавшие раньше Евпаторию и флотские аэродромы в центре Крыма, ни одна батарея не являлась лишней.

Зенитная артиллерия служила на севастопольских рубежах не только средством ПВО, она часто вела огонь и по наземным целям. Батареи упомянутого 62-го полка не раз выдвигались на передний край и помогали отражать атаки вражеской пехоты и танков. Словом, отпускать зенитчиков на Большую землю было жалко.

Беспокоило положение с боеприпасами для полевой артиллерии. Ответственность за снабжение войск, обороняющих Севастополь, Ставка возложила в начале декабря на Закавказский фронт, который, как нас известили, должен был помимо отгрузки четырех боекомплектов, запланированных на текущую потребность Приморской армии в этом месяце, обеспечить создание у нас неснижаемого запаса [351] (два с половиной — три боекомплекта) на случай перебоев в подвозе. Но создавался этот запас медленно. В поступающих партиях было мало снарядов 122- и 152-миллиметровых, что ограничивало возможности использования наиболее мощных полевых орудий.

Между тем противник подтягивал к Севастополю повыв артиллерийские части. Поступали сведения о том, что у немцев появилась здесь не вводимая пока в действие артиллерия особой мощности.

Полной картины состава неприятельских сил и расстановки их вокруг Севастополя, особенно расположения вторых эшелонов и резервов, наша разведка в то время не давала. Исходя из сложившихся представлений о вероятном направлении главного удара при новом наступлении немцев, мы поддерживали наибольшую плотность обороны во втором секторе и на примыкающих к нему флангах первого и третьего.

Недостаточностью достоверных сведений о противнике объяснялось и существовавшее вплоть до середины декабря мнение, что немцы, хотя и подтягивают сюда новые части, к решительным действиям против нас, по-видимому, еще не готовы.

С 10 декабря во временное исполнение обязанностей командующего Севастопольским оборонительным районом вступил контр-адмирал Г. В. Жуков. Вице-адмирал Ф. С. Октябрьский ушел на крейсере в Новороссийск. Прощаясь на флагманском командном пункте, он, как передавали, произнес многозначительную фразу, смысл которой сводился к тому, что скоро угроза с Севастополя будет снята.

Не знаю, был ли информирован наш командарм о том, что командующий СОР отбывает на Кавказ для подготовки десанта под Керчью и Феодосией. Лично мне об этом, как и вообще о существовании плана крупной десантной операции, призванной положить начало освобождению Крыма, известно тогда не было.

16 декабря, вернувшись от контр-адмирала Жукова, генерал Петров объявил, что нам приказано подготовиться к наступлению в направлении Симферополя с задачей сковать силы противника и не допустить вывода его резервов на Керченский полуостров. Это неожиданное в тот момент приказание, конечно, заставило предположить: там, на Керченском полуострове, должно что-то произойти.

Однако приступить к подготовке наступления нам фактически не пришлось. [352]