Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

«Был, есть и будет советским»

Некоторое время спустя, в начале 1942 года, политотдел Приморской армии, который по мере накопления представляющих интерес трофейных документов, дневников и писем гитлеровцев издавал небольшие сборники под общим заглавием «Враги сознаются», смог поместить в очередной такой книжечке секретный приказ-воззвание фон Манштейна, датированный 15 декабря 1941 года.

«Солдаты 11-й армии! — говорилось в нем. — Время выжидания прошло! Для того чтобы обеспечить успех последнего большого наступления в этом году, было необходимо предпринять все нужные приготовления. Это основательно проделано. Я знаю, что могу положиться на мою пехоту, саперов и артиллеристов... Я также знаю, что все другие рода оружия, как и всегда, сделают все от них зависящее, чтобы проложить дорогу пехоте. Наша артиллерия стала сильней и лучше. Наша авиация опять на месте. Непоколебимая уверенность должна сопровождать нас в последнем сражении этого года. Севастополь падет!»

Тон приказа достаточно самонадеянный. Однако считать, что к «последнему большому наступлению года» проведена солидная подготовка, командующий 11-й немецкой армией имел основания.

Как ни туго стало у германского вермахта с резервами, Манштейн в дополнение к трем армейским корпусам, с которыми он вторгся в Крым, получил от Гитлера добавочные войска. Вокруг Севастополя сосредоточились семь пехотных дивизий и две горнострелковые бригады. Развернутая против нас группировка насчитывала 1275 орудий и минометов, свыше 150 танков, до 300 самолетов.

Не все из этих цифр мы знали тогда с такой точностью, с какой узнали потом. Но что у врага гораздо больше, чем у нас, пехоты и артиллерии, а в танках и авиации у него абсолютное превосходство — это было ясно.

Только ведь цифры и их соотношение не всегда значат одно и то же. После того как Красная Армия отбросила ударные силы Гитлера сперва от Ростова, а затем от Москвы, потеснив фашистов также на ряде других участков фронта, сведения о численном перевесе противника, хотя их, разумеется, надо было трезво учитывать, уже не производили слишком большого впечатления. Изменение в нашу пользу общей обстановки на советско-германском фронте чувствовали в декабре сорок первого и генералы, и бывалые солдаты. В том, что не так страшен фашистский черт, [353] как его малюют, убеждал защитников Севастополя и собственный ноябрьский опыт.

Что же касается приведенного приказа Манштейна, то, конечно, было бы нелишне заполучить его не неделю спустя, а до начала нового наступления, которое он возвещал. О том, что Манштейн назначил решительный штурм Севастополя на 17 декабря, мы накануне еще не знали.

Если обратиться к журналу боевых действий и оперативным сводкам за два-три предшествующих дня, в них можно найти свидетельства определенной активности противника. Отмечалось движение в глубине его порядков — перед фронтом и первого сектора, и четвертого. Группы немецких автоматчиков, в отдельных случаях переодетых в красноармейскую форму (прием, знакомый еще по Одессе), вновь и вновь пытались прощупывать стыки наших частей. Неприятельская артиллерия производила короткие огневые налеты по переднему краю, по позициям наших батарей. Один из этих налетов нанес нам существенный урон: на 10-й береговой батарее капитана Матушенко, самой близкой к линии фронта на левом фланге обороны, были повреждены три из ее четырех восьмидюймовых орудий.

Все это, безусловно, свидетельствовало, что немцы готовятся наступать. И именно так нами расценивалось. Однако за три с половиной недели, прошедшие после того, как мы отбили первое наступление на Севастополь, противник принимался активничать не раз. Мы ждали новых атак 26 ноября, ждали и 8 декабря... А вообще были настороже каждый день, в том числе и 16-го. Хотя, повторяю, сведениями о том, что штурм должен начаться следующим утром, армейская разведка не располагала.

Где-то в середине ночи, оставив у телефонов в каземате майора Ковтуна, я поднялся наверх подышать свежим воздухом. Все вокруг окутывала холодная непроглядная мгла. Глаза с трудом различали крыши ближних домиков на уходящем вниз склоне, а остальной город и бухты были невидимы. Над головой — ни единой звездочки. Редкие вспышки орудийных выстрелов у линии фронта доходили бледными, какими-то смазанными.

Шагая взад и вперед в темноте, я перебирал в памяти события истекших суток.

Прошлой ночью на Северной стороне похоронили артиллеристов с Десятой батареи Матушенко, погибших, когда на нее обрушился внезапный и очень точный огневой налет из района Качи. За Десятую рассчиталась с врагом мощная Тридцатая, быстро подавив открывшую огонь немецкую [354] батарею. А в момент похорон двенадцатидюймовые орудия Тридцатой дали еще три выстрела. Ее грозный салют явился — так задумали комендант четвертого сектора и береговые артиллеристы — сигналом к удару, который группа наших батарей нанесла по разведанным и пристрелянным целям в глубине неприятельских позиций. На этот удар командарм разрешил израсходовать 500 снарядов.

К тому же часу в 90-м стрелковом полку дивизии Воробьева (им продолжал командовать майор Тимофей Денисович Белюга, удачно выдвинутый из хозяйственников в самую страдную пору одесских боен, когда у нас были исчерпаны все резервы строевого комсостава) приурочили очередную разведывательную вылазку. Участвовал целый взвод. Разведгруппа вернулась с трофеями, вплоть до легких минометов, добыла и кое-какие документы, в частности схему расположения немецких огневых средств на этом участке фронта.

Больше как будто ничего особенного за сутки не произошло. Корабли, доставившие с Кавказа последний эшелон 388-й дивизии, благополучно, незаметно для противника, ушли.

Один артдивизион новой дивизии был выдвинут по предложению Николая Кирьяковича Рыжи к переднему краю четвертого сектора на усиление артиллерии, прикрывающей участок у высот Азис-Оба и Кара-Тау — наиболее танкоопасный по характеру местности на северном направлении. Позиции для дивизиона выбирал начарт сектора полковник Пискунов. Отмечая их на своей карте, я обратил внимание, что он поставил новый дивизион между двумя старыми, уже испытанными. Так необстрелянному подразделению легче принимать боевое крещение: бывалые товарищи пошефствуют над новичками.

Дмитрий Иванович Пискунов, всегда невозмутимо спокойный и неторопливый, на первый взгляд даже флегматичный, вообще все делает очень продуманно. Вот уж кто умеет по-хозяйски использовать каждую поступившую в его распоряжение пушку!

Начальнику штаба не положено фантазировать, да и обстановка для этого неподходящая. Но как хотелось бы иметь возможность дать полковнику Пискунову не один добавочный дивизион трехдюймовок, а еще два-три артполка!.. Разве лишними были бы они на 18-километровом фронте четвертого сектора?

Сейчас там 72 орудия, по четыре на километр. Это вместе с зенитной батареей, превращенной в полевую, вместе [355] с дотами, которые расставлены не везде удачно. Словом, негусто.

Конечно, Пискунова могут поддержать и полевые батареи третьего сектора, и береговые, и богдановцы: на то у нас и существует централизованное управление всей артиллерией оборонительного района. Но если поддержка понадобится не одному, а двум или трем секторам одновременно, что вполне возможно, то кулак огневых резервов придется разжимать, дробить и сила удара будет уже не та. К тому же старые, открытого типа, береговые батареи при всей их мощи сами очень уязвимы. Повреждение Десятой это подтверждает...

Привычные тревоги и заботы ненадолго оттесняет приятное воспоминание о том, как несколько часов назад вручались правительственные награды приморцам, отличившимся в ноябрьских боях. Это было первое в нашей армии награждение с начала войны (представления, посланные из Одессы кружными путями в Москву, как видно, еще не успели рассмотреть), и потому особенно радостное.

Запомнились сияющие лица бойцов-девушек: среди первых орденоносцев армии были и они. Знаменитая пулеметчица из Чапаевской дивизии Нина Онилова, теперь уже старший сержант, получила орден Красного Знамени, А вместе с конниками Кудюрова отечески подталкиваемая вперед усатыми буденновцами подошла к командарму, вручившему ей орден Красной Звезды, худенькая, угловатая, хотя и рослая, девчушка — красноармеец Галина Маркова.

Марковой шестнадцать лет. Она сирота, росла в симферопольском детдоме. Убежала на фронт, набрела на кавалерийский полк и уговорила взять ее медсестрой. А в горячем бою на Балаклавских высотах, где спешившиеся конники отбивали атаку за атакой, заменила убитого пулеметчика. К удивлению всех, она когда-то успела освоить это оружие. Так и в 40-й кавдивизии появилась своя Анка-пулеметчица...

Двадцать пять лет спустя в Севастополе, отмечавшем четвертьвековой юбилей обороны, в перерыве торжественного заседания в Матросском клубе ко мне подошла стройная женщина средних лет.

— Не узнаете, товарищ маршал? — спросила она. И, поняв, что не узнаю, не вспомнил, представилась: — Галина Маркова, гвардии старшина запаса.

Она прошла в боевом строю всю войну, участвовала в нескольких десантах, стала снайпером и разведчицей, шесть раз была ранена... А после победы поселилась навсегда в [356] Севастополе — там, где в шестнадцать лет сделалась солдатом.

...Как только спустился вниз, в каземат, улыбающийся майор Ковтун сообщил:

— Освобожден город Калинин. Это передали сейчас из нашей редакции, они приняли по радио для завтрашнего номера.

От такой новости сразу расхотелось спать. Решил заняться тем, что назначил себе на утро, — первоначальной наметкой плана нашего наступления в направлении Бахчисарай, Симферополь.

Правда, что-то не очень верилось, что приказание готовить наступление с нашего плацдарма в глубь Крыма, отданное пока предварительно, без указания сроков, конечной и ближайшей целей, будет подтверждено. Хотя активные действия развертывались на многих фронтах, под Севастополем соотношение сил было пока слишком неблагоприятным для этого.

* * *

На наш подземный КП не мог донестись гром орудий, который в седьмом часу утра 17 декабря поднял на ноги всех на большей части фронта Севастопольской обороны. Но телефоны, соединяющие нас с командными пунктами секторов, заговорили чуть ли не все разом.

— Обстреливается участок Разинского полка и морского полка Гусарова, — доложил из третьего сектора начштаба Чапаевской дивизии подполковник П. Г. Неустроев.

В четвертом секторе под огнем артиллерии и тяжелых минометов был весь фронт бригады Вильшанского и 241-го стрелкового полка. Об интенсивном обстреле отдельных участков обороны докладывали и из южных секторов.

Предположение, высказанное кем-то после первого доклада, что немцы задумали крупную разведку боем, тотчас же отпало. Противник явно вел артподготовку к наступлению, причем одновременно на нескольких направлениях, практически — по всему обводу оборонительного района.

В 7 часов 40 минут фашистская пехота пошла в атаку. Перед фронтом четвертого и третьего секторов, а также в Чернореченской долине во втором — словом, везде, где позволяла местность, появились и танки.

Еще до этого открыла огонь наша артиллерия. Вслед за полевой, сразу вступившей в бой на участках поддерживаемых стрелковых частей, Рыжи ввел в действие береговые батареи и полк Богданова. Генерал Остряков, несмотря на [357] плохую погоду, поднял на штурмовку наступающих немецких войск и на прикрытие города все исправные самолеты.

В войска немедленно выехали находившиеся на КП направленцы. Командарм, не отходя от телефонов, продолжал сам выяснять обстановку. Иван Ефимович держался спокойно, не повышал голоса даже тогда, когда не мог добиться от кого-нибудь вразумительного ответа. Нельзя было, однако, не заметить, как тяжело ему сейчас сидеть в каземате, ничего не видя собственными глазами, как рвется он всем своим существом на поле боя.

Но бой шел и на севере — у горы Азиз-Оба и в долине Бельбека, и на востоке — у хутора Мекензия и под Чоргунем, и на балаклавской высоте 212,1. Где наносится главный удар, где главная опасность — понять было пока трудно.

И во всяком случае, до того, как это определится, командарм никуда отлучиться с КП не мог. В том числе и к контр-адмиралу Жукову, оставшемуся старшим начальником в СОР. По мере поступления новых данных о положении они переговаривались по прямому телефону. С Гавриилом Васильевичем Жуковым, человеком крутоватым, но прямым, у Петрова с Одессы сложились простые и ясные товарищеские отношения, между ними всегда существовало большое взаимопонимание.

А Жукову просто «везло» на острую обстановку. Когда осенью немцы приблизились к Севастополю, именно ему пришлось вместе с Моргуновым выводить навстречу врагу силы гарнизона: Октябрьский находился в кавказских базах. И вот, стоило Жукову вновь остаться «старшим на рейде», как говорят моряки, — и гитлеровцы опять пошли на штурм... Конечно, теперь положение принципиально иное. Создай крепкий фронт обороны, на севастопольских рубежах — Приморская армия. Но и противник накопил силы, несравнимые с теми, какими надеялся обойтись тогда.

От имени командарма я вызвал на КП командование нашего резерва — 40-й кавдивизии, 388-й стрелковой, местного стрелкового полка... Привести их в полную боевую готовность было приказано еще раньше.

Что армейский резерв понадобится вводить в бой, и, очевидно, скоро, уже не подлежало сомнению. А как его использовать, где помощь окажется всего нужнее, должны были показать ближайшие часы.

Замысел Манштейна, в тот момент нам не известный, сводился в общих чертах к следующему. [358]

Основная атакующая группировка — три-четыре пехотные дивизии 54-го корпуса, усиленные большей частью стянутой к Севастополю тяжелой артиллерии и танками, — должна была, нанося главный удар с северо-востока, на участке от горы Азиз-Оба до высоты Кая-Баш, то есть по правому флангу нашего четвертого сектора и левому третьего, прорвать фронт обороны вдоль возвышенности Кара-Тау и долины Бельбека. А затем выйти через станцию Мекензиевы Горы к Северной бухте.

Одновременно двумя дивизиями 30-го корпуса наносился вспомогательный удар с юго-востока — по долине реки Черная на Инкерман. Отвлекающие атаки планировались и на других участках.

Таким образом, ставилась задача расчленить наш фронт, с тем чтобы разгромить силы обороны по частям: сначала отрезанные на Северной стороне войска четвертого сектора, за ними — обойденные с флангов войска третьего... А главное — достичь Северной бухты, парализовать питающий оборону, порт.

Не слишком полагаясь на общий численный перевес своей армии, Манштейн был озабочен тем, как помешать нам создать крепкий заслон на участке, который окажется решающим. «Необходимо было, — писал он впоследствии, — напасть на противника по возможности с нескольких направлений, чтобы не допустить концентрации его сил на одном...»

И 17 декабря, не располагая, к сожалению, достаточными разведданными, мы немало ломали голову над теп, какое из направлений вражеских атак следует считать главным. Вырисовывалось это постепенно.

К середине дня первый сектор уже особенно не тревожил. Во втором, усиленном бригадой Жидилова, выдвинутой из резерва на передний край, тоже были настроены уверенно. После очень сильной артподготовки гитлеровцам удалось овладеть здесь лишь двумя незначительными высотками. Недавний начопер штарма, а теперь начштаба дивизии и свектора, Михаил Юльевич Лернер, оставшийся старшим на КП (полковник Ласкин находился на передовой), докладывал, что новые атаки в районе горы Госфорта успешно отражаются.

Я предупредил, чтобы происходящее у них не считали боями местного значения. По оценке обстановки на тот момент, это направление — чоргуньско-чернореченское — определялось в штарме как одно из двух главных. На другом из этих двух — бельбекском — положение было гораздо [359] серьезнее. Здесь противнику удалось в первые же часы наступления сдвинуть наш фронт. В его руках оказались Азис-Оба и Кая-Баш — две горы с отлогими, как у курганов, окатами, между которыми лежит большой участок Бельбекской долины. Первую обороняли батальоны морской бригады Вильшанского, вторую — 287-й стрелковый полк чапаевцев.

Упрека в нестойкости эти части не заслужили. На них пришлись самые сильные в тот день вражеские удары. Со своих передовых позиций они были выбиты после рукопашных схваток в траншеях и понесли тяжелые потери: сказался многократный численный и огневой перевес атакующего противника.

Нашу пехоту самоотверженно поддерживали находившиеся в ее боевых порядках артиллеристы. Батареи и дивизионы, продуманно расставленные Д. И. Пискуновым, а в третьем секторе — его начартом Ф. Ф. Гроссманом, били прямой наводкой по танкам, по цепям наступающих гитлеровцев. Били до последней возможности, иногда почти в упор, нередко с огневых позиций, уже окруженных врагом. Расчеты орудий, вышедших из строя или подорванных, когда не оставалось иного выхода, присоединялись к стрелковым подразделениям.

Так билась с врагом 227-я зенитная батарея, приданная бригаде Вильшанского в качестве противотанковой. Сражаясь до последней гранаты, истребляя наседавших фашистов врукопашную, пали у своих умолкших орудий несколько расчетов других батарей.

Несомненно, и немцы несли большие потери. Только на левом фланге Чапаевской дивизии было подбито и сожжено свыше десятка танков, а перед фронтом четвертого сектора — гораздо больше. Но враг, не считаясь с потерями, вводя в бой резервы, вгрызался в нашу оборону.

Вынужденный отход батальонов бригады Вильшанского и 287-го полка поставил в тяжелое положение 241-й стрелковый полк капитана Н. А. Дьякончука, оборонявшийся между ними в Бельбекской долине. Глубоко обойденный с флангов, он вместе с поддерживающим его артиллерийским дивизионом оказался в полуокружении. Однако свои позиции полк продолжал удерживать. Молодой командир доносил, что перешел к круговой обороне.

Самым тревожным в положении, сложившемся через несколько часов после начала наступления, был наметившийся разрыв между войсками третьего и четвертого секторов. Оба сектора нуждались в помощи из армейского резерва. [360] Но прежде всего — четвертый, частям которого этот разрыв, если его не ликвидировать, угрожал быть отрезанными от остальных сил обороны.

К тому времени, когда на КП прибыл полковник Ф. Ф. Кудюров, командарм уже принял решение усилить кавалерийской дивизией участок бригады Вильшанского. Кроме того, коменданту четвертого сектора передавался один стрелковый полк 388-й дивизии.

Напомню: 40-я кавдивизия была малочисленной (стрелковый полк 388-й дивизии по числу бойцов намного превышал все три полка кавдивизии). Но в отличие от этого полка, не обстрелянного, только что прибывшего с Кавказа, конники Кудюрова имели боевой опыт. Не впервой было им сражаться и в пешем строю.

Мы надеялись тогда, что ввод в бой этих частей, их совместная с 8-й бригадой морской пехоты контратака — она намечалась на следующее утро — позволят восстановить положение в районе горы Азиз-Оба и вызволить из вражеского охвата полк Дьякончука.

Остальные два полка 388-й дивизии, а также местный стрелковый направлялись в третий сектор. Эти резервы предназначались, в частности, для прикрытия района Камышловского оврага — большой, со многими ответвлениями, лощины, куда был нацелен один из неприятельских клиньев.

С наступлением темноты, в шестом часу вечера, атаки противника повсюду прекратились. Продолжался только обстрел наших позиций. Над всем обводом севастопольских рубежей непрерывно взлетали осветительные ракеты: по-видимому, немцы ждали ночью наших контратак.

Но предпринять их в сколько-нибудь крупных масштабах мы пока не могли. Из вводимого в действие резерва только полки Кудюрова еще засветло вышли на исходные рубежи. Части, которые провели день в боях, нуждались хотя бы в небольшой передышке для приведения себя в порядок. Требовали уточнения данные о противнике, о наших потерях.

Чувствуя, что в донесениях из секторов не все точно, штаб армии потребовал от штадивов, выслать в части своих представителей и на месте выяснить положение, проверить связь с батальонами, доставку боеприпасов и эвакуацию раненых, удостовериться, что люди накормлены. Весь фронт обороны надо было подготовить к отражению новых атак, а на тех участках, где немцы нас потеснили, ставилась задача восстановить прежние позиции.

Около полуночи командарм вернулся с флагманского [361] КП от контр-адмирала Жукова. Исполняющий обязанности командующего СОР донес в Ставку, что фашисты начали, решительное наступление на Севастополь, и просил прислать подкрепление в четыре тысячи человек, а затем по четыре маршевые роты ежедневно для восполнения потерь. У командующего флотом Жуков просил крейсер для огневой поддержки войск (в Севастополе не было в это время ни одного корабля, кроме тральщиков и катеров ОВР).

В ту же ночь были отданы распоряжения о формировании резервных батальонов и рот для пополнения войск за счет тылов главной базы и вспомогательных подразделений береговой обороны, а внутри Приморской армии — из состава химслужбы и выздоравливающих раненых. Срок назначался к утру 19-го.

Выяснялось также, сколько еще людей может дать армии город.

Последующие трое суток слились в памяти воедино. Подыматься наверх мне почти не приходилось. Обычный распорядок жизни на КП, с которым успели связаться представления о дне и ночи, больше не соблюдался.

О том, что снова настает вечер, напоминал главным образом узел связи: когда темнело, бои стихали и голоса в телефонных трубках начинали звучать спокойнее. На бумажных лентах, стекающих с аппаратов полевого телеграфа, лаконичные, часто напряженно-тревожные донесения дневных часов сменялись более длинными и обстоятельными. А приметами утра сделались доклады о возобновляющихся вражеских атаках.

Обстановка становилась все более сложной. Выполнить то, что было намечено на 18 декабря, — восстановить и стабилизировать линию фронта в четвертом и третьем секторах — нам не удалось.

Готовившаяся крупная контратака не дала ожидаемых результатов. Морские пехотинцы Вильшанского и спешенные кавалеристы Кудюрова начали ее напористо. Но и гитлеровцы пошли в атаку: подтянув резервы, они спешили развить успех, достигнутый накануне. Завязался упорный встречный бой, в котором на стороне противника был большой численный перевес.

И все же на центральном участке четвертого сектора враг был на некоторое время остановлен, а местами немного оттеснен. Однако правее, где в контратаку должен был включиться полк из 388-й дивизии — 773-й стрелковый, положение ухудшилось. Полк этот замешкался с выходом на [362] назначенный ему рубеж и, не успев еще развернуться, попал под огневой налет. Атакованный затем пехотой и танками, он начал отходить...

Продвижение противника было задержано переброской на этот участок последних резервов соседних частей и их тыловых подразделений. Но немцы успели завершить окружение полка капитана Дьякончука, державшегося на прежних позициях.

Неутешительными были итоги второго дня боев и в третьем секторе. Вражеский клин на его левом фланге углублялся. Это заставляло оттягивать с передового рубежа другие части: возникла угроза обхода их с тыла. Бои шли уже у Камышловского оврага, в шести километрах от Северной бухты.

У Ласкина, во втором секторе, разгорелась борьба за гору Госфорта — высоту с Итальянским кладбищем, господствующую над Чернореченской долиной. Склоны ее переходили из рук в руки.

За два дня боев части, обороняющиеся на направлении главного удара, сильно поредели. Вильшанский докладывал, что в его бригаде находятся в строю не более половины бойцов. Когда полк Дьякончука, получив приказ оставить занимаемые позиции, вышел из окружения, людей в нем едва набралось на две нормальные роты...

Общие наши потери убитыми и ранеными за 17 и 18 декабря составили около 3500 человек. Донося об этом в Генеральный штаб и наркому Военно-Морского Флота, контр-адмирал Жуков просил ускорить отправку подкреплений.

Когда их ждать, мы не знали. Надо было думать, как подольше продержаться наличными силами. Пришлось сделать вывод, что задача, ставившаяся войскам до сих пор — вернуть все позиции, которые занимались до 17-го, — стала в данный момент нереальной.

Тяжело вздохнув, Иван Ефимович Петров сказал:

— Продолжать контратаки ради восстановления прежнего положения пока не можем, не имеем права. Контратаковать будем только в случаях прорыва обороны, и резервы надо беречь для этого. Главное сейчас — закрепиться на нынешних рубежах.

В таком духе и был отдан в ночь на 19 декабря боевой приказ № 0012.

Возобновляя утром атаки, противник производил 15— 20-минутную артподготовку. Сильными огневыми налетами [363] предварялись также очередные броски пехоты и танков в течение дня.

В это время вступала в действие и наша артиллерия. Часть ее открывала огонь на подавление вражеских батарей, а остальная — по войскам, сосредоточившимся для атаки. Нанести противнику как можно больший урон в живой силе и технике еще на исходных позициях и тем ослабить его натиск — в этом заключалась важнейшая задача наших артиллеристов.

Все нити управления огневой силой Севастопольской обороны сходились на командном пункте начарта армии и в его штабе, которые помещались над нами, на «первом», верхнем, этаже подземного убежища в Крепостном переулке. Начарт полковник Рыжи, подобно командарму Петрову, испытывал потребность видеть боевые действия собственными глазами. Отдав необходимые распоряжения, он надолго уезжал в артиллерийские полки, на батареи. Но начальник штаба артиллерии Николай Александрович Васильев не мог сейчас отлучиться никуда. Он непрерывно находился на своем посту.

Практические вопросы использования артиллерии мы обсуждали с Рыжи и Васильевым не раз на дню. Каждое изменение обстановки на фронте заставляло вносить поправки в планирование огня. И вызывало большое удовлетворение, что осуществлялось это быстро, гибко.

Уже отражение ноябрьского наступления подтвердило неоценимое в севастопольских условиях значение централизованного, так сказать из одних рук, управления всеми видами артиллерии. А в декабрьскую боевую страду мы просто не сумели бы без такой системы полноценно использовать все имеющиеся огневые средства.

Располагая сперва лишь старой картой-десятиверсткой, фактически уже непригодной для стрельб, майор Васильев планировал теперь огонь по единому в масштабе оборонительного района планшету, и которому привязывались все полевые и береговые батареи. Наблюдаемые с переднего края участки сосредоточенного огня и неподвижного заградительного были заранее пристреляны, а для ненаблюдаемых сделаны расчеты. Имелись такие расчеты и для стрельбы по участкам, находившимся, когда все это готовилось, еще в ближайшей глубине нашей обороны, — предусмотрительность, оказавшаяся не лишней.

Конечно, во всем этом помог опыт Одессы. Однако там было проще: и рельеф в основном равнинный, и противник слабее, и масштабы не те. К одесскому опыту массирования [364] огня добавилось под Севастополем немало нового. Насколько мне известно, еще нигде до того удары такого количества разнородной артиллерии не направлялись из единого центра, с одного КП.

Помимо всего прочего для этого, разумеется, требовалась надежная связь. Как уже говорилось, она была у артиллеристов собственной, автономной. Линии ее проходили и под землей, и под водой, и на столбах. Использовались даже старые провода англо-индийского телеграфа, пересекавшего некогда Крым. Вся эта сложная сеть, поддерживаемая заботами штабной батареи младшего лейтенанта Соина и связистов береговой обороны, работала безотказно. Впоследствии случалось, что артиллерийской связью — при повреждениях нашей основной — пользовались и мы с командармом.

Больших усилий требовала контрбатарейная борьба. Она все время велась в невыгодных для нас условиях: местность позволяла противнику скрытно перемещать свою артиллерию вдоль фронта обороны. С началом декабрьского штурма эта борьба стала особенно напряженной.

Подтянутые немцами новые батареи, как правило, до штурма себя не обнаруживали. Да и в ходе его засечь многие из них было нелегко. Самолетов, оборудованных для аэрофотосъемки, как и воздушных корректировщиков, мы не имели. Определение координат вражеских огневых позиций возлагалось на ОРАД — отдельный разведывательный артдивизион майора Савченко. Посты звуковой разведки, располагавшиеся обычно на Мекензиевых горах и перебрасываемые по мере надобности на другие участки, давали довольно точные данные, когда стреляло не слишком много орудий одновременно. Неизмеримо сложнее было выявлять неизвестные огневые позиции в грохоте общей артподготовки.

И все-таки на армейскую карту-схему изо дня в день наносились, получая порядковые номера, новые цели. И немало неприятельских орудий, в том числе и на только что разведанных позициях, приводилось к молчанию.

Как всегда, отличались в этом богдановцы. А в береговой артиллерии, игравшей в контрбатарейной борьбе очень большую роль, с самого начала хорошо показал себя дивизион, вооруженный орудиями с вышедших из строя кораблей. Установленные на выгодных позициях, ближе к линии фронта, батареи этого дивизиона действовали против немецкой артиллерии весьма эффективно. [365]

Но, говоря об успехах в подавлении батарей противника, я должен напомнить о сложившемся под Севастополем соотношении сил. На некоторых участках атакующие фашистские войска поддерживало по полусотни орудий на километр фронта. Мы же имели намного меньше.

Умолкали и наши орудия, некоторые надолго, а то и навсегда. К неизбежным боевым потерям и повреждениям техники прибавился, как назло, тяжелый аварийный случай: на 35-й береговой батарее произошел взрыв в башне.

Но самой главной трудностью в планировании огня стала уже на второй день штурма необходимость жестко экономить снаряды: те запасные боекомплекты, о которых распорядилась Ставка, доставить нам Закавказский фронт так и не успел...

Контр-адмирал Жуков телеграфировал на Кавказ командующему флотом, что при таком расходе боеприпасов, на какой мы вынуждены были пойти 17 декабря, их остается на одни сутки. Он просил обеспечить доставку к полудню 19-го хотя бы 6 тысяч снарядов и 10 тысяч мин (82-миллиметровые мины, самые нужные, также были на исходе).

Командующий флотом ответил, что боеприпасы прибудут утром 20-го на транспорте «Чапаев» — 15 тысяч снарядов и 27 тысяч мин. Вслед за ним выйдет «Абхазия», на которой кроме снарядов отправляются полторы тысячи бойцов морской пехоты. Вице-адмирал Октябрьский предупреждал, что на эти два судна грузится весь боезапас, имеющийся сейчас на складах Новороссийской базы.

В ночь на 19 декабря мы с начальником отдела комплектования майором Семечкиным делили, как бывало в Одессе, между секторами и соединениями небольшие подкрепления, набранные за счет частей, находящихся не на переднем крае.

После того как распределение их утвердил командарм, я сообщил генералу Воробьеву, что к нему посылаются 300 краснофлотцев, высвобожденных на береговых батареях специально для пополнения бригады Вильшанского, и, кроме того, батальон саперов — в качестве стрелкового в резерв сектора. Генерал Коломиец получал две стрелковые и пулеметную роты, сформированные из бойцов ПВО.

Во второй сектор, в бригаду Жидилова, ведущую бои за гору Госфорта, отправлялся на машинах последний батальон, который смог сколотить уже много давший сухопутному фронту Черноморский флотский экипаж, с начальником строевой части капитаном Кагарлицким в качестве комбата. Еще один батальон для усиления этого направления мы [366] снимали с рубежей первого сектора — единственного, где крупных боев не происходило.

Недостаточность этих подкреплений была очевидна, тем более что приходилось ограничить поддержку войск артиллерией. В справке о наличии боезапаса, присланной майором Васильевым, значилось: в полку Богданова осталось 318 снарядов, в 69-м артполку Чапаевской дивизии — 600... В ближайшие часы должно было замолчать большинство минометов. Машины артснабженцев дежурили у штолен спецкомбината, ожидая заранее распределенные по частям мины, которые — не более тысячи штук — он мог изготовить в течение дня. А до прихода «Чапаева» оставались еще целые сутки.

На третий день артподготовка велась противником сильнее, чем накануне. При этом центр тяжести ее переместился на новые участки, в частности на район Аранчи — на левом фланге бригады Вильшанского. Туда же был затем направлен — при возобновлении атак на всем фронте четвертого сектора — сосредоточенный удар пехотой и танками.

Наша оборона на этом участке, к сожалению, оказалась не самой устойчивой. Подразделения 8-й морской бригады, ослабленные двухдневными боями, натиска превосходящих сил противника не выдержали. Немцы захватили Аранчи, и, несмотря на то что полк майора Белюги, оборонявшийся еще левее, у моря, предпринял героические усилия, чтобы удержать стык с соседом, задержать вклинение врага в нашу оборону удалось лишь ненадолго.

Немного позже выяснилось, что образовался разрыв также между 8-й бригадой и кавдивизией Кудюрова. На всем левом крыле Севастопольского обвода создалось положение, чреватое тяжелыми последствиями.

Огонь нашей артиллерии, штурмовки «илов» и «ястребков» (многие летчики севастопольской авиагруппы совершили в этот день по семь-восемь боевых вылетов) помогали сдерживать противника. Однако выправить положение уже нельзя было без дополнительного ввода в бой на этом направлении достаточно крупной, высокобоеспособной части.

В армейском резерве ее не было. Снятие же сколько-нибудь значительных сил с другого участка обороны, пусть в данный .момент и не столь напряженного, командарм исключал: враг, быть может, только и ждал этого, чтобы обрушиться на ослабленный участок, так как имел сейчас возможность атаковать нас с любого направления.

Оставалось, следовательно, одно: отвести часть войск четвертого сектора — в полосе между Аранчи и взорванным [367] Камышловским мостом — на запасные позиции. Во второй половине дня генералу Воробьеву был передан по телеграфу подписанный скрепя сердце приказ № 0013, разрешавший произвести такой отвод в темное время под прикрытием артиллерии. Это касалось бригады Вильшанского, кавполков и группы дотов и дзотов, которые приказывалось взорвать, а их личный состав включить в морскую бригаду.

Мы жертвовали узкой полоской, где не было ничего, кроме лесистых холмов и оврагов. На громадных пространствах главных фронтов такое выравнивание линии обороны даже не считалось бы отходом. Однако на нашем пятачке шла в счет каждая пядь земли. Крайний левый — приморский — участок обороны приобретал теперь невыгодную конфигурацию вытянутого выступа («Опять кишка»,— сказал бы наш прежний командарм Георгий Павлович Софронов), и мириться с этим можно было лишь недолго. Либо мы, получив подкрепления, вернем прежние позиции в центральной части четвертого сектора, либо... Но о том, что, может быть, придется отдать и этот выступ, не хотелось пока думать.

Там, все еще за рекой Кача, в 15 километрах от центра города (нигде больше таких расстояний до фронта уже не существовало), оборонялся полк майора Белюги, которому в этот день в журнале боевых действий армии была отведена всего одна, но красноречивая строка: «90 сп удерживает прежний рубеж, дважды отбив атаки противника».

Тимофей Денисович Белюга, обычно руководивший боем с переднего края, был опять ранен — в третий или четвертый раз за время командования полком. Но ранен, как и раньше, нетяжело и остался в строю. Общие потери полка были относительно невелики.

Словом, этот полк являлся в тот момент едва ли не самым благополучным, если, конечно, не брать первый сектор. Отвод соседей на новый рубеж несколько ухудшал позиции Белюги. Зато обеспечивалось восстановление нарушенных стыков, устранялась непосредственная опасность прорывов фронта.

Кроме северного направления гитлеровцы продвинулись 19 декабря также на юго-востоке. К исходу дня в их руках находились Нижний Чоргунь и высота с Итальянским кладбищем, за исключением западного, обращенного в нашу сторону склона, где продолжался бой.

Еще до передачи вечерней сводки из штаба второго сектора сообщили: разрывом немецкого снаряда у КП 7-й морской бригады убит ее начштаба майор А. К. Кернер, а комбриг [368] Е. И. Жидилов тяжело ранен. В командование бригадой вступил комиссар Н. Е. Ехлаков.

Час спустя стало известно, что Жидилову сделана операция и жизнь его вне опасности. Медики обещали вернуть полковника в строй через три-четыре недели.

— Значит, и не нужно никого туда назначать, — сказал командарм. — Ехлаков справится. А начальника штаба пусть выдвигают из своих.

Потребуйся сейчас новый комбриг, подобрать достойного было бы нелегко... С трудом найдя замену командирам, павшим на севере Крыма, мы вновь понесли ощутимые потери в комсоставе уже в первые дни декабрьского штурма. Убиты были командир кавполка Н. А. Обыденный, начальник оперативной части 8-й бригады Т. Н. Текучев, замечательные командиры артиллерийских дивизионов Н. С. Ар-тюх и Г. И. Наумов — герои одесских боев (оба погибли, управляя огнем по наступающим танкам, не досказав последней боевой команды). А скольких комбатов, командиров рот, взводов недосчитывалась армия!..

Вслед за известием о гибели Кернера и ранении Жидилова пришла еще одна тревожная новость: оперативному дежурному сообщили — что-то случилось с начальником штаба артиллерии Васильевым.

Вызванный врач успокоил:

— Просто потеря сознания от перенапряжения нервной системы. Ему надо обеспечить несколько часов сна.

Оказалось, майор Васильев не отдыхал ни часу с тех пор, как начался штурм. Почти трое суток! Военком штарма Глотов взялся выяснять, нет ли на КП таких еще. Действительно, нельзя было допускать, чтобы нужнейшие люди вот так сваливались с ног — вражеский штурм продолжался.

Основной итог трех дней напряженных боев заключался, конечно, в том, что врагу, как ни велики были введенные им в действие ударные силы, прорвать фронт обороны не удалось. Однако наши войска, встретившие противника на первом, передовом, рубеже, уже на очень многих участках были вынуждены отойти ко второму, главному. Севастопольский плацдарм сократился, передний край приблизился к бухтам и городу. Но самым тревожным было даже не это, а положение с резервами и снарядами.

Приехав от контр-адмирала Жукова, Иван Ефимович Петров, когда мы остались вдвоем, сказал с горечью, что Октябрьский, находившийся на Кавказе, кажется, не представляет всей серьезности сложившейся у нас обстановки.

Жуков показал Петрову телеграмму Октябрьского, где [369] говорилось, что корабли отряда поддержки (старые крейсеры и эсминцы, которые в принципе должны были постоянно находиться в Севастополе) сейчас прислать сюда нельзя, так как это «грозило бы срывом самой ответственной задачи».

Задача, несомненно, имелась в виду та, из-за которой командующий Черноморским флотом и СОР отбыл на Большую землю. О том, что именно там готовится, мы официально информированы еще не были, хотя по разным признакам чувствовалось: предстоит операция, имеющая целью или одной из целей радикально помочь Севастополю.

Но как бы ни обстояло с этим, неотложно требовалась помощь обычная, прямая — подкреплениями, снарядами, огнем кораблей.

В ночь на 20 декабря контр-адмирал Жуков и член Военного совета флота дивизионный комиссар Кулаков послали телеграмму Верховному Главнокомандующему. В ней излагалось положение под Севастополем после трех дней наступления немцев, говорилось, что у нас нет снарядов наиболее нужных калибров, а остальной боезапас на исходе, израсходованы резервы, придется вводить в бой на фронте личный состав находящихся в базе кораблей, береговых и зенитных батарей, аэродромной службы.

Содержалась в телеграмме и такая фраза: «Если противник будет продолжать наступление в том же темпе, гарнизон Севастополя сможет продержаться не более трех суток».

Познакомиться с текстом этого документа мне довелось много времени спустя, после войны. Прочитав последнюю фразу, я подумал, что подписаться под нею, наверное, не смог бы. Не потому, что не разделял общей оценки положения, дававшейся в телеграмме. Оно, бесспорно, было тяжелым, грозным. Но вопрос, сколько еще суток мы сумеем продержаться, у меня просто не возникал.

Вопреки всем трудностям и потерям, вопреки тому, о чем говорила лежавшая передо мной рабочая карта, мысль, что Севастополь можно не удержать, тогда, после нашей победы под Москвой, как-то вообще не приходила в голову.

* * *

На крутом склоне у Исторического бульвара, увенчанного зданием Панорамы первой обороны, появилась надпись, выложенная трехметровыми буквами из плит инкерманского камня: «Севастополь был, есть и будет советским!» [370]

Кажется, идею выложить лозунг, который читался бы «из города, с фронта и с неба», подал секретарь Крымского обкома партии Федор Дмитриевич Меньшиков (после захвата гитлеровцами Симферополя и остального Крыма обком со штатом, сокращенным до нескольких человек, находился в Севастополе, здесь же стала выходить Крымская областная газета). И громадные светлые буквы действительно различались и с Корабельной стороны, и с Северной. А с неба лозунг выглядел, наверное, особенно броско. Фашистские летчики даже специально его бомбили. Но за ночь поврежденные буквы восстанавливались. Говорили, что за ними следят по поручению городского комитета обороны какие-то старики из артели мраморщиков.

Лозунг, видимый тысячам севастопольцев, выражал общее настроение, общую уверенность, что новый натиск врага будет отбит, как и первый в ноябре. И настроение это претворялось в славные дела. Дни, о которых я веду сейчас речь, были насыщены подвигами. Их было так много, что далеко не все они немедленно попадали в политдонесения военкомов или в армейскую газету. О некоторых из них в силу обстоятельств мы вообще узнавали с большим опозданием.

Так получилось и с подвигом героев дзота № 11, памятник которым на откосе высоты 192,0, у селения Дальнее (раньше Камышлы), посещают теперь экскурсанты, приезжающие в Севастополь со всех концов страны.

Двенадцать дзотов, составлявших пулеметную роту лейтенанта М. Н. Садовникова, растянулись редкой двойной цепочкой по склону долины Бельбека и в сторону от нее — по балке Темная. Главное оружие каждого дзота — «максим» на поворотном столике, обеспечивающем ведение огня через любую из трех амбразур. Боевой расчет — семь молодых краснофлотцев из учебного отряда флота. Все в роте были комсомольцами.

Когда начался декабрьский штурм, эти дзоты находились еще на тыловом рубеже, пехота располагалась впереди. Но именно тут противник вклинился в нашу оборону, дзоты первой линии быстро оказались на переднем крае, а затем и в окружении. Приказа отходить пульроте не было: вражеский клин надеялись ликвидировать. И дзоты сражались, как маленькие осажденные крепости. Они могли выдержать попадание трехдюймового снаряда, боеприпасов имели порядочно: по 20 и больше тысяч патронов, по 200—300 гранат, много бутылок с горючей смесью.

Дзот № 11 вступил в бой под командой старшины 2-й [371] статьи Сергея Раенко. В него перенесли потом еще два пулемета, «гарнизон» огневой точки увеличился до десяти бойцов. С этой горсткой севастопольцев гитлеровцы не могли справиться около трех суток.

Когда несколько дней спустя высоту 192,0 отбили у противника, вокруг разбитого дзота еще лежали десятки неубранных трупов немецких солдат. А в противогазной сумке краснофлотца Алексея Калюжного, который, вероятно, дольше всех из героического расчета оставался в живых и вел бой, нашли предсмертную записку — волнующее свидетельство силы духа защитников Севастополя:

«Родина моя! Земля русская!.. Я, сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мне мое сердце. Я умираю, по знаю, что мы победим... Держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак. Клятву воина я сдержал. Калюжный».

Подробности длительного неравного боя этого дзота выяснились после того, как обнаружился уцелевший боец из его расчета: он получил приказание прорваться с донесением на командный пункт, по пути был тяжело ранен и подобран людьми из другой части, а в своей долго считался погибшим.

Камышловский дзот № 11 вошел в историю. Надо, однако, сказать, что такую же стойкость проявили комсомольские расчеты и остальных огневых точек этой пулеметной роты. В дзоте № 12 старшины 2-й статьи Ивана Пампухи погибли все до единого. Дзот почти четыре дня служил опорой стрелковым подразделениям, не дававшим немцам продвигаться на этом участке Бельбекской долины. Дзот № 15 — он стоял над Симферопольским шоссе — действовал и тогда, когда у двух последних его бойцов, тяжело раненных, не было сил метнуть гранату. Слыша, как подползают гитлеровцы, эти краснофлотцы просто выталкивали гранаты из амбразур, взрывая врагов у самых стен дзота...

На огневых точках, прикрывавших стык третьего и четвертого секторов, куда противник направил в декабре главный удар, бойцы называли себя жигачевцами — в знак любви и уважения к своему комбату И. Ф. Жигачеву. Уважали этого командира и во взаимодействующих с его дзотами армейских подразделениях. Старший лейтенант по званию, но уже не молодой, в прошлом кузнец судостроительного завода, этот сильный, мужественный человек как бы олицетворял собой надежность и прочность маленьких бастионов, которыми командовал. И людей своих он подготовил к боевым испытаниям достойно. [372]

Рассказать обо всем героическом, ознаменовавшем первые дни отражения декабрьского штурма, я не в состоянии. Даже простое перечисление фактов, воплотивших в себе беззаветную отвагу, беспредельную самоотверженность наших бойцов и командиров, составило бы целую книгу. То, что говорится здесь об отдельных частях и подразделениях, может быть отнесено п ко многим другим.

Помню, как командарм, выслушав по телефону доклад о том, что с помощью артиллерии выведены из окружения остатки полка капитана Дьякончука, с чувством сказал коменданту сектора:

— Передайте им, что они герои!

Окружен был не только полк в целом. Разобщенными, отрезанными друг от друга и от командного пункта оказались многие его роты, взводы, даже отделения. Бой не раз доходил до рукопашной, наседающих врагов брали в штыки, били саперными лопатками, касками... Но все подразделения держались на назначенном им рубеже, хотя там были не доты, а просто окопы. Имей мы резервы для мощных контратак на соседних участках, доблестный 241-й полк устоял бы на старых позициях!

Но то, что их пришлось оставить, не делало стойкость полка напрасной: упорная оборона в долине Бельбека задержала и ослабила натиск врага у Камышловского оврага, помешала ему продвинуться дальше. А бойцы Дьякончука вышли из окружения даже с трофеями — с немецкими минометами, пулеметами, автоматами.

Николай Кирьякович Рыжи, ухитрявшийся побывать за день чуть не во всех артполках, воодушевленно рассказывал о делах своих артиллеристов.

На участках, где создавалось тяжелое положение, некоторые дивизионы и батареи оказывались без пехотного прикрытия, лицом к лицу с наступающим врагом. Чтобы не допустить захвата орудий, не быть вынужденными их взрывать, батарейцы сами ходили в контратаки.

Такая обстановка сложилась, в частности, в районе Камышловского моста: потеснив нашу пехоту, немцы прорвались к командному пункту 397-го артполка майора П. И. Полякова, к огневым позициям одного из его дивизионов. Отвести дивизион было уже нельзя, и артиллеристы заняли круговую оборону. Пока расчеты выкатывали часть орудий на открытую позицию для стрельбы прямой наводкой, бойцы обслуживающих подразделений во главе с секретарем полкового партбюро Казиновым и пропагандистом Илюченко контратаковали фашистских автоматчиков. Когда [373] Илюченко был убит, а Казинов ранен, контратаку возглавил завделопроизводством штаба полка... Артиллеристы отстояли свои орудия, отбросили прорвавшихся гитлеровцев и даже захватили (не частый в артиллерии случай!) несколько пленных.

Геройски дрались конники полковника Кудюрова, получившие трудный участок обороны на возвышенности Кара-Тау. Не так рассчитывали мы, сложись обстоятельства более благоприятно, использовать единственную в Приморской армии кавалерийскую дивизию. Но сейчас требовалась пехота, других резервов не было, и кавалеристы показали, что, раз надо, они могут быть стойкой пехотой. Ни танками, ни бешеным минометным огнем, ни бомбежками с воздуха врагу не удавалось смять спешенные эскадроны. Они отходили на новый рубеж только по приказу, когда это, как было 19 декабря, становилось необходимым по общей обстановке. Особую стойкость, как и в ноябре под Балаклавой, проявил 149-й кавполк Леонида Георгиевича Калужского. Через штаб сектора к нам доходили его краткие, уверенные донесения: «Все в порядке, держусь прочно». А в строю полка было уже меньше двухсот бойцов...

Пока на севастопольских рубежах стояли такие части, нас было не сломить!

Несокрушимой опорой войскам, отражавшим атаки врага, служил и сам Севастополь. Очень верно написал потом Борис Алексеевич Борисов: «Второй штурм город встретил, как старый, закаленный в бою солдат».

18 декабря, когда не оставалось уже сомнений в том, что противник ведет решительное наступление, рассчитанное на захват города, комитет обороны экстренно собрал партийный актив — руководителей районов, директоров предприятий, секретарей парторганизаций. С сообщением, ориентирующим в обстановке, выступил от имени командования оборонительного района генерал П. А. Моргунов.

Во что бы то ни стало увеличить производство оружия и боеприпасов, обеспечить срочный ремонт поврежденной боевой техники, выделить максимум рабочих рук на строительство дополнительных укреплений — вот о чем в первую очередь шла на активе речь.

Не могу ручаться, что в решениях именно этого совещания было записано: «Все население считать мобилизованным». Может быть, и не совсем такая была формулировка. Но, суть принятых решений сводилась к этому. Перед лицом, вновь резко обострившейся опасности для города Севастопольская партийная организация, комитет обороны мобилизовали [374] на непосредственную помощь фронту всех, кто был способен что-то для него сделать.

Летучие ремонтные бригады из лучших оружейников стали выезжать на огневые позиции батарей, чтобы там, на поле боя, устранять повреждения орудий и минометов. Все предприятия и цехи, выпускающие военную продукцию, перешли на непрерывную работу. Людей не хватало: сотни севастопольцев, еще вчера стоявших у станков, влились в войска. Но те, кто был оставлен на производстве, не покидали своих трудовых постов и после двенадцатичасовой смены. Основная часть рабочих переводилась на казарменное положение в убежищах.

Рабочие знали: все сделанное ими сегодня будет решать исход завтрашних боев за Севастополь. А если в цехе появлялся фронтовик и рассказывал, как изготовленным здесь оружием бьют врага, или зачитывалась записка комиссара части, присланная с доставляющим боеприпасы на фронт шофером — благодарность за боевую продукцию, — люди готовы были вовсе забыть об отдыхе и сне.

Не так уж много оружия могло быть изготовлено в осажденном городе. Но мы ощутили, что выпуск ручных гранат на спецкомбинате, не превышавший в начале декабря двухсот штук в сутки, стал приближаться к тысяче. Так же росло и производство мин. Где только не собирали взрослые и дети металл для их корпусов! А «начинку», если не хватало, все чаще добывали, рискуя жизнью, из невзорвавшихся немецких бомб.

На том же подземном комбинате в Троицкой балке осваивали производство малых авиабомб для севастопольских летчиков. Возникло было осложнение: порох, закладываемый в запалы, требовалось насыпать в мешочки из натурального шелка, а его не нашлось ни метра на всех складах в пределах города. Но проблему решили сами работницы комбината: они принесли и раскроили на пороховые мешочки свои выходные платья.

От жителей города не скрывали серьезности положения. В местной сводке «На подступах к Севастополю» говорилось прямо: враг пытается прорвать нашу оборону. И это касалось уже не передового рубежа, а главного, проходящего в пяти-шести километрах от оконечности Северной бухты и окраин Корабельной стороны.

Там, как и в Инкермане, в поселках за Северной стороной, приближение фронта не могли не ощущать, настолько явственно доносились звуки боя.

Но военных, появлявшихся на предприятиях или в [375] убежищах, никто не спрашивал, будет ли удержан город. В это верили беззаветно.

Как на фронте, на предприятиях и других жизненно важных городских объектах назначали дежурных связных для передачи донесений в комитет обороны, если разрыв бомбы перебьет телефонные провода. Как на фронте, парткабинет горкома, работавший круглые сутки, выпускал боевые листки с последними военными и городскими новостями. Они разносились по цехам и убежищам, чтобы люди не оставались без информации, если обстоятельства задержат выход газеты и окажется поврежденной радиотрансляционная сеть. Но и повреждения устранялись по-фронтовому, в немыслимые, по прежним понятиям, сроки.

Крупная бомба попала в недавно пущенную макаронную фабрику, снабжавшую население и войска. Пострадали здание и оборудование, убит был директор. Городской комитет обороны назначил вместо него одну из работниц-коммунисток, обязав ее возобновить выпуск продукции в течение трех суток. И в назначенный срок фабрика заработала. А бригада женщин с соседних улиц перебрала по штучке десятки тонн готовых макарон, перемешанных со стеклом из выбитых окон.

Все это — лишь отдельные детали севастопольской жизни тех дней. Но, мне кажется, каждая такая деталь отражает самые характерные ее черты — высокое мужество мирных советских людей, оказавшихся на переднем крае войны, замечательную их организованность.

Приведу еще один факт, в котором слились трагическое и жизнеутверждающее, горе и надежда.

Началось с того, что на командный пункт МПВО принесли двухлетнюю девочку — единственное живое существо, извлеченное спасательной командой из завала на месте разрушенного бомбой дома. Наведенные справки подтвердили: родных у ребенка больше нет.

Подобные случаи в городе уже бывали. Осиротевших ребят куда-то временно пристраивали, а те, кто постарше, чаще всего находили приют в какой-нибудь воинской части, становились «сыновьями полка». Но случай с малышкой, спасенной из-под развалин, дал толчок к тому, чтобы вопрос о таких детях обсудил наряду с самыми срочными делами городской комитет обороны. Он поручил гороно немедленно организовать для них специальный интернат.

Это детское учреждение, размещенное в одном из убежищ на улице Карла Маркса, существовало почти до конца Севастопольской обороны, принимая все новых питомцев — [376] от грудных до пятнадцатилетних. Мы отдали распоряжение в части отправлять в интернат мальчишек, успевших пробраться на фронт, где им было все-таки не место. Этих приводили уже в форме: кого в сухопутной, кого в морской. Многие из них пытались убегать обратно в войска. Некоторым это удавалось...

Если бы кто-нибудь взялся проследить судьбу этих ребят, наверное, выяснилось бы немало волнующего и интересного. Я же могу сказать о них лишь то, что всех воспитанников интерната осадный Севастополь сумел уберечь. Все они — несколькими группами, в разные сроки — были переправлены на Большую землю.

* * *

В час тридцать ночи 20 декабря в Северной бухте ошвартовался «Чапаев», доставивший из Новороссийска боеприпасы. Он пришел на несколько часов раньше, чем было обещано. Это позволяло подать снаряды на огневые позиции еще до рассвета.

Правда, пополнить боезапас смогли не все батареи. Снарядов для 107-миллиметровых пушек и для гаубиц на этом транспорте не оказалось. Мины прибыли только 50-миллиметровые. Но мы радовались и тому, что привезено.

А незадолго до того, как на фронте должны были возобновиться вражеские атаки, ко мне вошел начальник разведотдела Потапов. Несколько смущенный — таким он обычно бывал, когда считал, что докладывает что-то существенное позже, чем следовало бы, — Василий Степанович положил на стол лист бумаги.

— Показания одного пленного, — пояснил он. — Полагаю, что сроки, которые тут называются, заслуживают выи-мания...

Пленный из 47-го немецкого пехотного полка заявил на допросе, что, как ему известно, наступающие на Севастополь войска имеют задачу овладеть городом в течение четырех суток, то есть 21 декабря.

«Ну и что?» — хотелось мне сказать в первое мгновение. Ведь в том, что Манштейн рассчитывал завершить нынешнее наступление в короткие сроки, сомневаться и так не приходилось. Однако Потапов был прав: показания пленного заслуживали внимания. Они, если немец не лгал, приоткрывали действующую плановую таблицу противника, точнее, ее последнюю графу. А такими сведениями не пренебрегают. Особенно когда речь идет о завтрашнем дне.

Показания пленного были доложены командарму. [377]

— Что ж, чего-то в этом роде и следовало ожидать, — сказал Иван Ефимович. — Из своего графика они теперь уже основательно выбились. По сегодня еще могут попытаться в него войти. Во всяком случае, коменданты секторов должны об этом сроке знать.

...В час рассвета о начавшихся атаках противника доложили из всех секторов. Даже из первого, где накануне было тихо. Впрочем, там, на правом фланге обороны, противник атаковал не столь активно, очевидно, лишь в целях сковывания наших сил.

На левом фланге, в четвертом секторе, явно пошло на пользу вчерашнее выравнивание фронта. Утренние атаки отбивались там успешно, где-либо вклиниться или потеснить нас врагу пока не удавалось. Постепенно почувствовалось, что главный его натиск смещается вправо, в третий сектор. Еще до полудня группы фашистских автоматчиков, прикрываемые танками, стали прорываться в стыках полков Чапаевской дивизии.

Намечалась угроза продвижения противника в направлении Северной бухты через кордон Мекензи № 1 п Мартыновский овраг. Между тем комендант третьего сектора имел в резерве лишь батальон ПВО.

К фронтовым событиям этого дня мне еще придется вернуться. Но он памятен не только тем, что происходило на переднем крае обороны.

Несколько раньше я говорил о телеграмме, посланной в ночь на 20 декабря контр-адмиралом Жуковым и дивизионным комиссаром Кулаковым от имени Военного совета Черноморского флота Верховному Главнокомандующему.

О содержании телеграммы я знал тогда со слов Ивана Ефимовича Петрова лишь в общих чертах. Мне не подумалось, что на нее уже мог последовать какой-то ответ, когда днем 20-го, после короткого телефонного разговора с Жуковым, командарм сообщил, что едет с членом Военного совета армии Кузнецовым на командный пункт СОР.

Вернулись они довольно скоро, оба радостно возбужденные, хотя на фронте за это время, как мне было точно известно, ничего утешительного не произошло. Скорее наоборот, особенно в третьем секторе...

— Есть важные новости, — улыбнулся Иван Ефимович, проходя к себе. — Зовите Рыжи и Ковтуна, расскажу всем вам сразу.

Новости были действительно поважнее тех местных, о которых я приготовился доложить командарму. Контр-адмирал Жуков, оказывается, вызывал Петрова и Кузнецова, [378] чтобы познакомить с только что принятой директивой Ставки, целиком относившейся к Севастополю.

Ставка приказала командующему Закавказским фронтом (это был не первый пункт, но в тот момент самый для нас главный, и генерал Петров с него начал) немедленно отправить в Севастополь стрелковую дивизию или две стрелковые бригады и еще не менее трех тысяч человек пополнения, а также снаряды необходимых калибров, помочь нам авиацией. Вице-адмиралу Октябрьскому предписывалось вернуться с Кавказа в Севастополь. Севастопольский оборонительный район подчинялся во всех отношениях Закфронту.

Почти каждая фраза директивы содержала слово «немедленно». И требования Ставки начали выполняться на Кавказе с поразившей нас тогда быстротой.

Еще до конца дня мы узнали, что в Приморскую армию передаются из состава 44-й армии Закавказского фронта 345-я стрелковая дивизия, 79-я стрелковая бригада, отдельный танковый батальон... Кроме того, мы должны в течение трех дней получить десять маршевых рот.

А вечером стало известно: из Новороссийска уже вышел в Севастополь отряд боевых кораблей — два крейсера и эсминцы — под флагом командующего флотом. на борту кораблей, как радировал вице-адмирал Октябрьский контрадмиралу Жукову, находилась хорошо вооруженная стрелковая бригада.

Помощь шла как нельзя более вовремя. Обстановка под Севастополем приближалась к тому состоянию, которое называют критическим.

Дальше