Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Город за линией фронта

О том, что Одесса осталась за линией основного фронта и отрезана на суше от всей страны, никто населению спедиально не объявлял. Но, разумеется, все знали, что город в окружении, на пятачке. Одесситы начали привыкать к этому, собственно, еще до того, как оказался окончательно перерезанным приморский тракт и оборвалась последняя ниточка проводной, связи, тянувшаяся через флотские береговые посты к Очакову. Ведь гораздо раньше перестали приходить, и уходить поезда. А некоторые ушедшие вернулись. [54]

Все чаще произносились входившие в обиход слова

"Большая земля». Они становились собирательным обозначением всего, что находилось за двумя линиями фронта — ближней, одесской, и другой, главной, продолжавшей от нас удаляться.

С Большой землей соединяло город и нашу армию лишь море (существовал, конечно, еще воздушный путь, но он мог использоваться очень ограниченно). Причем морская дорога к Крыму и Кавказу стала далеко не безопасной.

Блокады Одесского порта в прямом смысле наши моряки не опасались: у противника — во всяком случае, пока — было слишком мало для этого боевых кораблей. Но в море да и в порту суда атаковывала вражеская авиация. Транспорты с любым грузом надо было охранять, сводить в сопровождаемые боевыми кораблями караваны. В Одесской базе, как и на всем флоте, потребовалось организовать специальную конвойную службу, у которой все прибавлялось забот.

Порт, казавшийся весной полупустым, работал теперь интенсивно, с большой нагрузкой. Из Одессы продолжало эвакуироваться в тыл не нужное для обороны города заводское оборудование. На морские суда перегружалось все ценное из не успевших проскочить на восток железнодорожных эшелонов.

На запасных путях одесского узла скопились сотни паровозов, оставшихся тут без дела, но очень нужных стране. Моряки нашли способ отправить на Большую землю и их: паровозы загоняли в плавучие доки, которые уводились на буксире. Эвакуации морем подлежали также прибившиеся к нам при прорыве врагом фронта тылы соседних армий, их госпитали.

Между Одессой и портами Крыма и Кавказа курсировало 20—25 транспортов. Чтобы сократить до предела их стоянку у причалов, портовики нередко работали под бомбежками. А конвойная служба, изучая повадки фашистской авиации, постоянно меняла время выхода транспортов из порта. И хотя отдельные суда получали повреждения, морские перевозки обходились вначале без существенных потерь. Первой тяжелой потерей на море явилась гибель транспорта «Ленин». На нем следовали в Новороссийск эвакуируемые жители города, в том числе много детей...

«Товарищи! Враг стоит у ворот Одессы...» — напоминали со стен домов суровые строки знакомого уже всем обращения городских организаций. Вторая декада августа начиналась в обстановке, когда враг не только стоял у ворот города, но и все яростнее ломился в них. Бои шли и на западе [55] — под Беляевкой, и севернее Одессы — по обе стороны железной дороги на Тирасполь, и у Аджалыкского лимана.

Натиск на фронте сопровождался провокациями фашистских лазутчиков. В ночь на 12-е неожиданно начали поступать сбивчивые телефонные доклады о высадке в разных местах парашютных десантов. Кто докладывает — не поймешь. Были приняты меры, подняты истребительные батальоны. Однако парашютистов нигде не обнаружили. Как выяснилось, вражеские агенты, подключившись к линиям связи, пытались вызвать панику. Но это им не удалось.

Общая атмосфера сразу стала как-то спокойнее. Великое дело — ясность и определенность, а теперь мы уже твердо знали, что оборона у нас хоть и не ахти какая плотная, в основном в одну линию, но все-таки сплошная, без разрывов и брешей. Связь с новыми КП соединений работала сносно. О событиях на переднем крае штарм, как правило, узнавал своевременно. А если в армейском организме все становится на свое место, то и окружение не столь уж страшно. Мало ли в какие условия приходится попадать на войне!..

Генерал Воробьев доложил командарму, что удовлетворен состоянием принятой им 95-й дивизии. Командный пункт 95-й Молдавской был теперь вблизи станции Выгода. Заняв 25-километровую полосу обороны на самом ответственном направлении — противник мог считать его наиболее удобным для прорыва к городу, — дивизия одновременно и закреплялась там, и отбивала начавшиеся со следующего дня вражеские атаки.

Стойко обороняли свою полосу и чапаевцы. За 12 августа они уничтожили под Беляевкой семь фашистских танков. Об обеих дивизиях — 25-й и 95-й — нельзя было думать без чувства гордости. После семи недель непрерывных боев на Пруте, в Молдавии, на Днестре, откуда обе ушли последними, они встали на рубежи Одесской обороны не измотанные, а закаленные огнем, надежно прикрывая город.

Позади остались и тревоги за нашу кавалерийскую дивизию. С помощью ее мы долго надеялись восстановить контакт с 9-й армией, а потом пришлось опасаться, как бы конница, углублявшаяся в степь вплоть до района к северу от Очакова, не оказалась отрезанной подобно 30-й дивизии.

Разгромив с налета немецкое подразделение, вышедшее уже к морю и устроившееся на ночь в одном из сел, последним прорвался к Одессе с востока 5-й кавполк Ф. С. Блинова [56] — сабельные эскадроны впереди, пулеметные тачанки в прикрытии...

Двумя днями раньше кавалеристы этого полка имели дело с фашистскими танками, вводя в бой свою 45-миллиметровую батарею. Два танка подбили. Их экипажи, просидев в неподвижных танках ночь и уразумев, что свои уже не выручат, сдались конникам.

Это были первые вражеские танкисты, попавшие в плен под Одессой, и притом не румыны, а немцы. По такому случаю командир устроил нечто вроде митинга: собрал полк, поставил перед ним пленных и обратился к конникам с речью. Такую картину застал приехавший в полк генерал Петров. Потом он рассказывал в штарме:

— Немцы обалдели от страха. Ждут небось, что их сейчас на части разорвут. А комполка все тычет и тычет на них пальцем: глядите, мол, хлопцы, на этих фашистских сморчков, глядите хорошенько — нам ли таких не одолеть! Он у нас оказался речист, этот Федор Сергеевич Блинов, старый буденновский орел. В гражданскую воевал в четвертой кавдивизии, у Оки Ивановича Городовикова...

Из дивизий и полков возвращались представители штаба и политотдела, обеспечивавшие занятие войсками новых рубежей, установление связи между соседями по фронту. Сведения об обстановке и состоянии частей становились все более полными. Пришло время, осмотревшись и исходя из конкретных условий, выработать наиболее удобную структуру управления силами обороны.

Собственно говоря, эту структуру подсказывали дугообразная линия переднего края и общий характер местности. Наш фронт пересекали меридионально расположенные одесские лиманы и идущие в том же направлении глубокие овраги. Они затрудняли маневр резервами вдоль фронта, ограничивали взаимодействие соседей. Напрашивалось поэтому разделение одесского плацдарма по всей его глубине не на полосы, а на секторы обороны со своими начальниками и штабами, отвечающими за определенные направления.

13 августа штарм представил Военному совету армии предложение об образовании трех секторов: Восточного, Западного и Южного. В тот же день командарм подписал соответствующий приказ, и деление плацдарма на секторы вступило в силу. Приказ обязывал войска оборудовать занимаемые позиции в инженерном отношении, подготовить их к длительной и упорной обороне.

Восточный сектор включал наш правый фланг до Хаджибейского лимана. Возглавил его комбриг С. Ф. Монахов, [57] фактически уже командовавший всеми частями на этом направлении. Войсками сектора стали 1-й морской: полк, сводный полк НКВД, 54-й Разинский полк Чапаевской дивизии, остававшийся здесь с тех пор, как нам пришлось выдвинуть его для прикрытия оголенного тогда фланга, и батальон 136-го запасного полка.

Передний край Западного сектора проходил по дуге от Хаджибейского лимана до Секретаревки, совпадая с полосой обороны 95-й стрелковой дивизии. Ее командир В. Ф. Воробьев становился начальником сектора (в Одессе командиров, возглавлявших секторы, не называли комендантами, как потом в Севастополе).

Войскам Южного сектора, замыкавшего на левом фланге полукольцо нашего сухопутного фронта, поручалось держать оборону до Каролино-Бугаза в устье Днестровского лимана. За это направление отвечал командир 25-й Чапаевской дивизии полковник А. С. Захарченко, имевший в своем распоряжении два стрелковых полка. Как и другие части армии, они были усилены подразделениями пулеметчиков из ТИУРа.

Кавалерийскую дивизию при образовании секторов вывели в армейский резерв вместе с понтонным батальоном. Военно-морская база имела собственный небольшой резерв — 2-й морской полк, который скоро пошел на пополнение 1-го.

Подвижным резервом штаба армии стал также первый одесский бронепоезд (официально — бронепоезд № 22), вступивший в строй в эти дни. Он был детищем знаменитой «Январки» — завода имени Январского восстания, известного в городе своими революционными традициями.

Вспомнив, как делалось это в гражданскую войну, рабочие обшили обыкновенный паровоз и платформы листами корабельной брони. Руководить работами взялся старый мастер Г. Г. Колягин. Говорили, что некогда он участвовал в оснащении бронепоезда легендарного матроса Железняка. И чуть ли не в том самом тупичке заводских путей, откуда вышел теперь первый бронепоезд Одесской обороны.

Большую часть экипажа январцы укомплектовали своими добровольцами. Комиссаром бронепоезда стал секретарь Котовского райкома партии В. Р. Вышинский.

Возвращаюсь, однако, к секторам. Мы не стремились делать их одинаковыми ни по ширине фронта, ни по численности войск. Границы секторов в значительной мере определил рельеф местности. Как показало дальнейшее, три [58] сектора обороны соответствовали трем основным направлениям ударов противника.

Секторное деление фронта помогало рационально использовать наличные огневые средства. После детального обсуждения у генерала Шишенина была принята схема их расстановки, разработанная штабом артиллерии.

Обе стрелковые дивизии поддерживались прежде всего своими штатными артполками, а также двумя дивизионами богдановского и группой флотских береговых батарей. Имея основания ожидать на первых порах главного удара противника в Западном или Южном секторе, мы создавали тут примерно вдвое большую плотность артиллерии, чем в Восточном. Там единственным полевым артполком был 134-й гаубичный, и его приходилось делить по дивизионам и даже по батареям между стрелковыми частями.

Но и Восточному сектору обеспечивался в случае необходимости огонь богдановцев. Кроме того, на правом фланге, в Чебанке, находилась одна из самых мощных береговых батарей Одесской базы — 412-я. В первый день боевых действий морского полка — 12 августа — она уже поддерживала его. Наконец, на этом направлении мог быть использован весь отряд кораблей поддержки, поскольку рубежи других секторов отстояли пока далеко от моря.

Распределяя огневые средства по секторам, штаб артиллерии полностью сохранял в своих руках возможность маневра траекториями в масштабе всего плацдарма. И хотя наличной артиллерии не хватало для одновременной поддержки всех войск, начарт имел возможность сосредоточить на том или ином узком участке фронта огонь многих батарей. Были бы снаряды!

Но с ними-то и возникли серьезные трудности. В отдельные дни полевая артиллерия расходовала больше одного боекомплекта — иначе было не остановить врага. Вдобавок при налете фашистской авиации мы потеряли несколько вагонов снарядов, находившихся на станции Застава. Примерно к 11 августа, когда учли все запасы, выяснилось, что, если не ограничить расход боеприпасов самым решительным образом, их хватит только на два-три дня. 122-миллиметровые снаряды вообще были на исходе. Плохо обстояло дело и с 76-миллиметровыми — самыми ходовыми.

Военному совету армии пришлось ввести жесткие ограничения на расходование боеприпасов, посадив многие батареи на голодный паек. Мы надеялись, конечно, получить снаряды в самое ближайшее время. Но пока регулярное [59] снабжение армий, прекратившееся по суше, ещё не наладилось по морю.

Организация секторов делала систему обороны Одессы стройной, рассчитанной на то, чтобы удерживать приморский плацдарм долго и прочно — столько, сколько понадобится.

Огромное значение имело также решение о создании в тылу армии ряда новых укрепленных позиций. В окончательном виде принятая схема предусматривала 80-километровый передовой рубеж, второй и дополнительный передовые рубежи на западном и южном направлениях, а затем 50-километровый главный рубеж, имевший также вторую линию, и, наконец, рубеж прикрытия города, за которым следовали укрепления в городской черте.

Передовой рубеж опирался на Большой Аджалыкский и Днестровский лиманы, проходя между ними на расстоянии 20—25 километров от окраин Одессы. Главный рубеж отстоял от города на 8—14, а его вторая линия — на 6—8 километров.

Непосредственное руководство сооружением новых оборонительных линий взял на себя прибывший в Одессу в начале августа начальник инженерных войск Южного фронта генерал-майор А. Ф. Хренов. В его распоряжение перешли девять инженерных и тринадцать строительных батальонов. В создании укреплений продолжали участвовать тысячи жителей города. Часто на фортификационные работы, особенно в пределах Одессы и вблизи нее, выходили в полном составе коллективы предприятий и учреждений во главе с директорами, секретарями парторганизаций.

А часть сформированных в городе истребительных батальонов была уже на фронте.

Запомнилось первое поступившее в штарм донесение об их участии в боях. Оно гласило, что 11 августа батальон Ильичевского района, занимавший оборону у железной дороги на Вознесенск, выбил из окопов подразделение противника. Приводились некоторые подробности: бойцы подползли к неприятельским позициям по неубранному пшеничному полю и, внезапно появившись перед окопами, забросали врагов гранатами.

Так принимали боевое крещение, становились солдатами вчерашние мирные жители веселого южного города. В августе, пока не начали прибывать маршевые батальоны с Большой земли, одесские ополченцы, постепенно зачислявшиеся в регулярные части, служили основным пополнением Приморской армии. [60]

В городе формировались из добровольцев новые подразделения, в том числе команды МПВО, резервные боевые дружины предприятий. В них вступало много женщин. Работницы, студентки становились медсестрами, связистками, а позднее — и снайперами, пулеметчицами.

Бюро обкома мобилизовало и направило в распоряжение политотделов Приморской армии и военно-морской базы сотни партийных активистов — для использования на политработе. А чтобы представить, как нужны были испытанные партийные вожаки в войсках, надо вспомнить, какую роль играли в то трудное время комиссар, политрук, парторг. Вот уж у кого не могло быть на фронте иного места, кроме как в передовом окопе, в первой шеренге поднявшиеся" навстречу врагу бойцов. Сколько раз натиск противника то на одном, то на другом участке обороны удавалось сдерживать благодаря тому, что в решающий момент комиссар, политрук или просто красноармеец-партиец своим примером поднимал людей в контратаку, нередко жертвуя жизнью!

На войне очень многое значит вера солдат в то, что они способны одолеть врага, сломить его сопротивление в обороне, остановить, если он наступает. Не вообще, не когда-нибудь, а вот сейчас, на данном конкретном рубеже. Когда отходить, собственно, уже некуда, такая убежденность делается необходимой, как воздух.

Еще за некоторое время до того, как бои перенеслись на подступы к Одессе, Военный совет Приморской армии обсуждал вопрос о том, как до конца изжить в войсках танкобоязнь. Чувство беспомощности перед массой фашистских танков, охватывавшее не подготовленных к такому испытанию бойцов в первые недели войны, не исчезло еще и в августе. А танковых атак следовало ожидать и под Одессой, и надо было сделать все, чтобы они не вызвали растерянности, паники.

Но достаточно ли для этого пусть даже самых настойчивых разъяснений, что не так уж страшен и танк для смелого и умелого солдата? Нет, решили на Военном совете, нужно также позаботиться, чтобы хоть часть бойцов, еще не встречавшихся с танками в бою, увидела своими глазами* как можно их уничтожать.

Пошли на такую меру: из частей отозвали на несколько дней группу красноармейцев и младших командиров, стараясь брать людей из всех рот. И отдел боевой подготовки штарма организовал для них практические занятия по борьбе с танками на учебном полигоне. [61]

Тогда еще не поступили на вооружение противотанковые ружья, не было у нас и специальных противотанковых, гранат. Однако в Одессе начали изготовлять ручные гранаты с увеличенным зарядом, годившиеся против танков. Стали появляться и бутылки с горючей смесью. Правда, пока без запалов. Прежде чем бросить такую бутылку в цель, следовало заменить пробку смоченной в бензине паклей и поджечь ее, а это требовало известной сноровки. Тем важнее было показать, на что пригодно новое боевое средство.

На полигоне «курсанты» метали гранаты и бутылки в доставленные туда подбитые танки. Какое бывало воодушевление, когда «неуязвимые» танки загорались на глазах, а метко брошенные из окопчика гранаты корежили их гусеницы! Участники занятий посидели также в траншее, через которую, оглушая их и засыпая землей, переползал грохочущий танк. Такая обкатка, конечно, не особенно приятна, зато после нее уже не так страшно пропустить через свой окоп вражеский танк, с тем чтобы потом постараться поразить его сзади.

Люди, возвращавшиеся с полигона в батальоны и роты, становились одновременно и инструкторами, и заправскими агитаторами. Они уже знали, что фашиста можно уничтожить, даже если он лезет на тебя в танке, и помогали поверить в это товарищам. Весьма кстати в войска подоспела выпущенная поармом памятка, где доходчиво описывались приемы борьбы с танками.

Основной нашей силой против танков оставалась артиллерия. Но никакие батареи не помогут удержать рубеж, если перед танковой атакой дрогнет, начнет откатываться пехота. В наших условиях, при небольшой глубине обороны, это было особенно опасно. «Предупреждаю весь личный состав, что при появлении танков никто из окопов не выходит, — говорилось в первом приказе В. Ф. Воробьева по 95-й стрелковой дивизии. — Все остаются на своих местах, уничтожая идущие танки связками грана г и бутылками с горючей жидкостью».

К тому времени на стекольном заводе наладили выпуск бутылок уже с запалами, и пользоваться ими стало проще. На упаковочной обертке бойцы читали обращенные к ним слова: «Товарищ! Запал и бутылка изготовлены в Одессе. Не пускай врага в наш город, подожги танк!»

До середины августа вражеские танки появлялись под Одессой еще небольшими группами: очевидно, их было тут пока не очень много. Прорваться через наши позиции им не удавалось нигде. [62]

.Не прекращая атак в центре обороны, в полосе 95-й дивизии, противник усиливал нажим на наши фланги, особенно на правый.

1-й морской полк продолжала поддерживать 180-миллиметровая 412-я батарея (в береговой обороне с боеприпасами было пока хорошо). Но этого оказалось уже недостаточно, и полковник Рыжи впервые подключил на поддержку правого фланга также две батареи полка Богданова.

Гул орудийных залпов доносился и со стороны моря:; из Одесского залива вели огонь по берегу эскадренные миноносцы «Шаумян» и «Незаможник», канонерская лодка «Красный Аджаристан». Впервые с начала войны (если не считать действий военной флотилии на Дунае) корабли непосредственно поддерживали своей артиллерией наземные войска на приморском фланге фронта. Боевые действия складывались так, что главными целями для флотских артиллеристов, во всяком случае на Черном море, оказывались не корабли противника, а его пехота и танки, его передний край и ближние тылы. И начало этому положила Одесская оборона.

Трижды, четырежды в день в городе объявлялись воздушные тревоги. Группы фашистских бомбардировщиков прорывались к порту, к жилым кварталам. Но и мы наносили врагу удары с воздуха, причем уже не только истребителями единственного авиаполка Приморской армии, которые все чаще действовали как штурмовики. 13 августа над позициями неприятельских войск под Одессой, над их тылами появились три десятка Пе-2, прилетевших с флотских аэродромов в Крыму.

Главный итог первых дней обороны изолированного плацдарма состоял в том, что атаки противника отражались все увереннее. Особое удовлетворение вызывала стойкость 95-й дивизии, ибо против нее, по всем данным, сосредоточивались наиболее крупные вражеские силы.

Именно прочное положение в Западном секторе лучше всего отражало перелом на фронте Приморской армии, который тогда наступал, а точнее — наступил. Противник был остановлен, его планы прорваться в Одессу с ходу провалились. Оборона города, оставшегося советским островком во вражеском тылу, выдержала первые испытания.

Нам никак не удавалось напрямую связаться со штабом Южного фронта, передать туда боевые донесения. Они отправлялись кружным путем: через радиостанцию Одесской военно-морской базы в Севастополе, а оттуда дальше. Собственно говоря, мы не знали точно, где теперь штаб [63] фронта. Николаев, куда он переехал несколько дней назад из Вознесенска, находился, по сведениям моряков, под обстрелом немецкой артиллерии.

15 августа — тоже кружным путем, через Севастополь, — поступила телеграмма генерала армии И. В. Тюленева, в которой он просил объявить от его имени благодарное героическим защитникам Одессы.

Телеграмма дала командарму и Военному совету повод обратиться к Приморской армии с несколько необычным для тех суровых дней приказом — приподнято-торжественным по своему содержанию и духу. В нем говорилось, что войска, обороняющие вместе с Черноморским флотом жемчужину нашего юга — Одессу, с честью выполняют свою боевую задачу, удерживая занимаемые рубежи и нанося противнику тяжелые потери.

«Ни одного шага назад. Ни при каких условиях не отступать, — призывал Военный совет армии красноармейцев, командиров и политработников. — Ноги фашистских варваров не должно быть в Одессе».

Это были не просто слова. Военный совет знал, как окрепла за последние дни в войсках уверенность в том, что, несмотря на неблагоприятное для нас соотношение сил и все трудности, мы в состоянии задержать врага.

* * *

Не помню уж, кто из работников оперативного отдела в какой-то спокойный час мечтательно и не слишком уверенно произнес:

— А ведь теперь, наверно, можно даже в баню сходить... Как вы думаете, товарищ полковник?

— Вот это бы здорово! — обрадованно откликнулся капитан Харлашкин. И уже совсем другим тоном добавил: — Пока воды еще вволю...

Да, тут было не до шуток. Беляевка, где находилась насосная станция, питающая Одессу днестровской водой, уже давно у самого фронта. Всякое ухудшение положения на этом участке могло иметь тяжелые последствия. Еще в июле в местной газете был опубликован приказ начальника гарнизона о порядке нормированного снабжения жителей водой через дворовые колонки. В действие этот порядок не вводился, но его объявили заранее, чтобы люди знали, как им быть, если в подаче воды возникнут перебои.

А предложение насчет бани было дельным: мы давно уже обходились холодным душем. По пути в баню заехали в порт. Вблизи него всюду бросались в глаза следы последних [64] бомбежек — оторванный угол дома, иссеченная осколками стена, не убранные еще обломки... В другом месте — просто груда желтого камня, песка и железных конструкций: фугасная бомба попала в здание из легкого одесского известняка, не рассчитанного на такие встряски...

Остановив машину, подошел к стоявшим в соседних воротах жещинам.

Меня обступили, и завязался разговор.

— Как там на фронте, товарищ командир? — напрямик спросила, наверное, самая бойкая. — Что-то сегодня уж очень тихо...

— Фронт держим, — ответил я.

— А Беляевку не сдадите? — спросила, протискиваясь вперед, другая.

Во дворе виднелась колонка, к ней подходили люди с ведрами, слышно было, как журчит вода. Страшно представить южный город в такой вот жаркий день без воды. Но заверить, что Беляевка не будет сдана ни в коем случае, я не мог — этим женщинам надо было говорить правду. И я сказал то, что думал:

— Сделаем все, чтобы ее не сдать.

— Ну а если все-таки придется, что тогда?

Так могло случиться, и, очевидно, они понимали это не хуже меня.

— Тогда введем в действие, подключим к водопроводу артезианские колодцы. Если понадобится, станем бурить новые скважины... И вода все равно будет.

Я был рад, что мог сказать это, не кривя душой. Армейские инженеры вместе с городскими уже произвели подготовительные расчеты. Мы не сомневались, что инженерные подразделения сумеют, если это станет необходимым, пробурить нужное количество скважин в дополнение к тем, которые существовали в законсервированном виде, снабженные мощными насосами. (Их оборудовали заблаговременно на случай, если водозаборные устройства у Беляевки будут выведены из строя, например, бомбежкой.)

Меня ждали в порту. Попрощавшись, я направился к машине. Самая бойкая из моих собеседниц — та, что спрашивала о положении на фронте, — звонко сказала вслед:

— Нам, товарищ командир, в своем городе ничего не страшно. Из Одессы мы никуда не уедем — тут родились... Только уж и вы нас не оставляйте!

Случайная встреча на улице, короткий разговор... А забыть его нельзя. Думали ли, гадали ли эти простые одесские женщины еще два месяца назад, что окажутся в городе, [65] осажденном врагом? Но это случилось, и их не страшат ни бомбежки, ни возможные трудности с водой. Как же велика наша, военных людей, ответственность перед ними!

* * *

Нас беспокоил правый фланг — активность противника там все возрастала. Представлялось весьма вероятным, что, встречая сильный отпор 95-й дивизии, он попытается прорваться к Одессе с северо-востока.

Фронт находился всего в 15 километрах от мыса, обозначенного на картах буквой «Е», иначе — Северного Одесского, откуда виден как на ладони порт. Уже потеря этого мыса поставила бы Приморскую армию и город в тяжелейшее положение, дав врагу позицию для прицельного обстрела гаваней и причалов.

Между тем оборона на этом направлении пока была менее отлажена, чем на других. Здесь недоставало крепкой полнокровной дивизии. Фронт Восточного сектора держали (не считая мелких подразделений) три весьма различных по уровню подготовки полка. Участки полков и батальонов были разделены лиманами л глубокими лощинами. Такая местность с характерными дефиле вообще-то более благоприятна для обороны, чем гладкая степь, как, например, в Западном секторе, но она разобщает соседей по фронту, а в этом таится немалая опасность, если сил немного и некоторые части еще не очень сколочены.

15 августа в Восточном секторе весь день шли ожесточенные бои. Из рук в руки переходила Булдинка — большое село у Аджалыкского лимана. Утром там оказался вклинившийся в нашу оборону противник, к вечеру село снова было в наших руках. С моря пехоту поддерживали эсминцы и канлодки, но восстановить положение удалось лишь ценой значительных потерь.

Ночью, когда Шишенин и я были у командарма, Георгий Павлович Софронов, постояв в раздумье над картой, сказал:

— Поезжай-ка, Николай Иванович, с утра к Монахову, посмотри сам, что у него происходит. Как бы нам чего не проворонить. Там вон, — он кивнул на другую карту, только что принесенную штабными разведчиками, — еще одна дивизия во втором эшелоне выявляется. Притом немецкая. Надо полагать, неспроста... Поспи немного и езжай, к вечеру вернешься.

Вместе со мной отправились в Восточный сектор начальник штаба артиллерии майор Н. А. Васильев и заместитель [66] начальника инженерных войск армии подполковник Н. С. Грабарчук. Поехали сперва Лузановку, ту самую, куда еще недавно одесситы ездили на знаменитый пляж. Теперь в этом курортном поселке — КП начальника сектора комбрига С. Ф. Монахова.

Готовясь вникнуть на месте в сложившуюся обстановку, вспоминаю, как развивались здесь события за последние дни. Перед глазами возникает линия фронта со всеми ее изгибами, уже до мелочей знакомая по карте.

Слева — 54-й Разинский полк чапаевцев. Он держится хорошо, но на его участке было до сих пор спокойнее, чем у соседей — пограничников и моряков.

Пограничники — это сводный полк НКВД. Мы называем его так потому, что ядром полка явился 26-й погранотряд (впоследствии номер отряда закрепили за полком). Из погранвойск и командир полка майор А. А. Маловский — бывший начальник штаба отряда. Человек он инициативный, быстро ориентирующийся в обстановке.

10 августа полк выдвинули на необорудованный рубеж между Аджалыкским лиманом и железной дорогой Одесса — Вознесенск, и через сутки на участке Маловского уже были окопы почти полного профиля и противотанковые препятствия, имелись собственные разведданные о противнике.

Пограничники не напрасно спешили закрепиться — на следующий день враг с ходу атаковал их пехотой и танками. По наступающему противнику был вызван огонь береговых батарей. Но на правом фланге пять танков вплотную подошли к окопу, где оборонялся взвод лейтенанта Вихмянина. Пограничники взялись за гранаты, за бутылки с горючей смесью. В жестокой схватке взвод лишился командира, потерял многих бойцов. Однако враг дальше не прошел: четыре танка из пяти сгорели, а двигавшаяся за ними пехота откатилась назад. Стойко держался полк Маловского и потом.

Ближе к морю, как им и положено, занимали оборону краснофлотцы 1-го морского полка. Им выпало трудное боевое крещение на суше: на рубеже в кукурузном поле сразу потребовалось отбивать атаку за атакой. Нетрудно представить, с какой решимостью эти отважные, лихие люди пошли защищать свою базу, но, очевидно, почти никто из них не обучался сухопутному бою. Во всяком случае, донесения, поступавшие в штарм, свидетельствовали, что морякам приходится туго, и этот участок тревожил нас особенно. Судя по всему, в морском полку даже командиры батальонов и [67] рот были плохо знакома с тактикой боевых действий пехоты.

Командир военно-морской базы контр-адмирал Г. В. Жуков сутки назад заменил командира полка майора В. П. Морозова. Вместо него был назначен Я. И. Осипов, тоже моряк, интендант 1 ранга, возглавлявший до сих пор в базе службу тыла. Об Осипове я знал пока немного. Говорили, что он настойчиво просился на командную должность на фронт и что он участник гражданской войны.

На КП в Лузановке застаем военкома сектора бригадного комиссара Аксельрода и начальника штаба подполковника Сысоева. Комбриг Монахов — в войсках. Сысоев докладывает, что возобновились бои за Булдинку, причем новым атакам противника предшествовали более сильные, чем вчера, артподготовка и бомбежка. Всего этого следовало ожидать. И конечно, цель атак не только Булдинка — враг стремится продвинуться к морю.

Мы не собирались задерживаться на КП. Но обстановка требовала, чтобы майор Васильев обсудил с начартом сектора, как усилить огневую поддержку войск на решающем участке. А мне хотелось хоть накоротке поговорить с Григорием Моисеевичем Аксельродом, которого еще с Белграда знал как наблюдательного и вдумчивого политработника. Прежде всего интересуюсь его мнением о положении дел в морском и пограничном полках.

— Народ в обоих полках геройский, — говорит бригадный комиссар. — И в том, и в другом много коммунистов, почти все остальные — комсомольцы. Но разница между полками большая. У пограничников к мужеству, волевой закалке прибавляется неплохая тактическая подготовка. Ну а моряки, те думают, что можно обойтись одной отвагой, ее им не занимать. Им, видите ли, враг и так не страшен, без хороших окопов... Я сам привел к морякам десять саперов из Разинского полка в качестве инструкторов по окапыванию. Предупредил: «Если не отроете за ночь настоящие окопы, пеняйте на себя!» Помогло — отрыли...

Григорий Моисеевич считал, что при первой возможности следовало бы укрепить средний комсостав морского полка опытными армейцами. Нынешние командиры рот за километр поднимают людей в контратаки, делают много других несуразностей. А многими взводами у моряков командуют корабельные старшины, которые и вовсе не знакомы с сухопутной тактикой.

— Ну а как, на ваш взгляд, новый командир полка? — спросил я Аксельрода. [68]

— Осипов? — оживился он. — Надеюсь, с приходом Якова Ивановича многое станет на свое место. Он-то на суше повоевал и рядовым, и начальником! Вчера, когда знакомились, рассказал, что в гражданскую командовал десантным отрядом на Волге, потом Барским стрелковым полком. Был под Казанью, в Царицыне. Интересный вообще человек — из старых балтийцев, с крейсера «Рюрик». Чувствуется, что характер железный. Образования военного, правда, не получил. Потому и звание интендантское. Теперь стоило бы переаттестовать, раз уж полк доверили. Думаю, Осипов и его комиссар Митраков будут друг другу под стать. Тот тоже боевой, решительный, так что получается хорошая пара.

Вскоре я встретился с Осиповым и Митраковым в расположении морского полка.

Командир руководил боем подразделений с передового КП. Противник к тому времени опять завладел Булдинкой и рвался к деревне Шицли. Ничем вроде не примечательное селение, но стоит в широкой балке, по которой можно продвинуться в сторону Чебанки, где находится тяжелая береговая батарея. Не в расчете ли на прорыв туда появилась сегодня на этом участке неприятельская кавалерия?

Из батальонов прибегали к Осипову запыхавшиеся связные. Телефон не действовал — где-то перебило провод. Не удивительно, если в подобной обстановке командир, тем более новый, как-то обнаруживает свое волнение. Однако Осипов выслушивал доклады, отдавал приказания совершенно спокойно. Вспомнились слова Аксельрода о железном характере Якова Ивановича, — наверное, бригадный комиссар был прав.

Осипову около пятидесяти. Голос глуховатый, лицо в резких, глубоких морщинах. Но фигура стройная, подтянутая. Ладно сидит на нем перехваченная ремнями защитная гимнастерка с тремя шпалами в петлицах.

Я не ожидал увидеть Якова Ивановича в армейской форме и отметил про себя: старый моряк, привержен, разумеется, ко всему флотскому, но все же переоделся. Знает, что на суше, в поле так сподручнее. А бойцы полка были в морском обмундировании. Синие фланелевки и широкие черные брюки краснофлотцев посерели от степной пыли. Морская форма — не для окопов. И вероятно, есть напрасные потери от этого: человек в темном отчетливо виден издалека.

К штарму у Осипова была одна-единственная просьба — побольше бы огоньку! Войска Восточного сектора поддерживались [69] и береговыми батареями, и кораблями. Но полевой артиллерии, огонь которой всего ощутимее, потому что она ближе, здесь не хватало. К тому же приходилось экономить боеприпасы. Недостаток их ограничивал сейчас и маневр огнем между секторами.

Я заверил Якова Ивановича, что о положении со снарядами поставлены в известность высшие военные инстанции. Поскольку нарушилась нормальная связь со штабом фронта, командарм просил помочь боеприпасами командование Черноморского флота. Из Севастополя уже сообщили, что партия снарядов отправляется на самых быстроходных кораблях.

Бои под Булдинкой шли с переменным успехом. Восстанавливая положение на одном из участков, моряки загнали чуть ли не целый неприятельский батальон в лиман.

— Пусть покупаются! — сказал, услышав об этом, Осипов.

Он и на хорошие донесения реагировал сдержанно, немногословно, только глаза веселели.

Вскоре выяснилось, что вернуть прежние позиции на участке у лимана помогла инициатива краснофлотца Семена Клименко: он с ручным пулеметом прополз по кукурузному полю в расположение противника и, внезапно открыв огонь, уничтожил много вражеских солдат, а главное — вызвал панику. Моряки не упустили момент и, не дав фашистам опомниться, поднялись в контратаку.

Среди моряков много бесстрашных людей. И спайка у них крепкая: если один рванулся вперед, другие не отстанут. Если бы к этому хоть немножко полевой выучки! Подполковник Грабарчук нашел в морском полку вопиющие недостатки по инженерной части. Подтверждался печальный факт: окапываться моряки не умеют и не любят, делают это только под нажимом.

Осипов, безусловно, понимал, насколько опасно такое отношение к азбучным основам обороны. За два неполных дня, прошедших в беспрерывных боях, у него, естественно, еще до многого не дошли руки. Но в этого командира хотелось верить.

В полку пограничников те, кто был не. в касках, носили зеленые фуражки. Ими гордились не меньше, чем моряки своей формой. «Пусть враг боится одного вида нашей фуражки! » — эта фраза пошла туг, кажется, от командира полка и нравилась бойцам.

Майор А. А. Маловский моложе Осипова чуть не на двадцать лет. И по складу характера другой — живой, веселый, [70] задорный. За год до войны окончил академию имени М. В. Фрунзе. Полк принял немногим больше недели назад, но уже вполне освоился. Правда, со своим начальником штаба М. Г, Кудряшовым, со всеми комбатами и командирами рот майор служил вместе на границе.

По тому, как докладывал Маловский о состоянии своего участка обороны, по зорко подмеченным деталям обстановки нетрудно было понять: этот молодой майор из тех командиров, которые успевают везде побывать, самолично за всем доглядеть.

В целом полк НКВД оказался таким, каким я и рассчитывал его найти. Отношение к рубежу обороны здесь было, как к государственной границе. Участок у пограничников немалый — 14 километров по фронту. Зато и людей у них больше, чем в каком-либо полку армии, есть и хороший резерв (скоро он понадобился не только этому полку и даже не только Восточному сектору). В дальнейшем полк пограничников не раз делился с другими частями и своими командными кадрами.

Мы с Васильевым и Грабарчуком побывали также в 54-м Разинском полку полковника Свидницкого. Добрались до левого фланга сектора, где в силу природных условий образовался на узком перешейке между Куяльницким и Хаджибейским лиманами наиболее изолированный участок Одесской обороны.

На перешейке раскинулись виноградники пригородных колхозов, пахло полынью и мятой. Справа и слева — синие, как море, лиманы. Берег Хаджибейского высокий, обрывистый, Куяльеицкого — более отлогий. У воды, совсем как в мирные дни, лежат перевернутые плоскодонные лодки рыбаков.

Лиманы, пересекая фронт, уходят далеко в расположение противника. Очевидно, они удобны для заброски туда разведчиков, небольших диверсионных групп. Надо быть готовыми и к тому, что так попытается использовать лиманы и враг. Но главное — чего ждать от него на самом перешейке?

Сзади дымят заводские трубы Пересыпи, словно напоминая, как близки отсюда рабочие кварталы Одессы. Сейчас атаки противника с восточного направления рассчитаны в случае успеха на прорыв его к городу менаду Куяльницким лиманом и морем. Тогда нам не осталось бы ничего иного, как взрывать дамбу и затоплять Пересыпь (уровень воды в лимане выше), эвакуировав оттуда жителей. Но наступление врага возможно также и в дефиле между лиманами, [71] на этом стиснутом с двух сторон водой и пока довольно тихом перешейке...

Оборонялся здесь батальон 136-го запасного полка. Поддерживали его батареи 134-го гаубичного артполка. Артиллерийским делам на межлиманном участке майор Васильев уделял особое внимание, вникал во все мелочи. Николай Александрович словно предчувствовал, что при следующем выезде в Восточный сектор, полторы недели спустя, ему придется возглавить на несколько напряженных часов этот участок обороны.

Мы возвращались в штарм с убеждением, что бои за Булдинку и Шицли — начало более крупных событий на восточном направлении. Нельзя было поручиться за то, что оно не сделается направлением главного удара противника на Одессу.

Немедленно по приезде докладываю о положении в Восточном секторе генерал-майору Шишенину. Слушая, начальник штаба, как обычно, делает короткие записи в рабочей тетради. Он умеет слушать, не прерывая докладывающего ни вопросами, ни репликами. Но в тот раз в обычной внимательности Шишенина к моему докладу проявилась также и выдержка начальника штаба. Дело в том, что, пока мы ездили в Восточной сектор, внезапно обострилось положение в Южном, точнее — на правом его фланге, у стыка с Западным.

Около полудня 16 августа противник, атаковав пехотой и танками позиции 287-го полка Чапаевской дивизии, прорвал его оборону у деревни Кагарлык. Это означало непосредственную угрозу как Беляевке, так и тылам Западного сектора.

Прорыв был пока на узком участке, но рассчитывать на то, что чапаевцы ликвидируют его своими силами, не приходилось. По решению командарма создавалась ударная группа, куда включались стоявшая в резерве кавдивизия генерала Петрова, один полк Чапаевской и полк из 95-й дивизии. Ее командиру генералу Воробьеву командарм приказал возглавить группу и нанести утром 17 августа контрудар в направлении Кагарлыка.

Были уже спланированы действия артиллеристов и летчиков — истребители с утра начинали штурмовку прорвавшегося противника. Представители штарма и политотдела выехали в части. Однако обстановка на этом относительно отдаленном участке оставалась не особенно ясной. Какие силы введет в бой утром противник? Сколько у него здесь танков? [72]

Кроме новостей тревожных узнал и хорошую: эсминцы «Беспощадный» и «Безупречный», доставившие боеприпасы из Севастополя, уже разгружались в порту.

— Эсминцы шли самым полным, — рассказал побывавший у нас на следующий день моряк из штаба базы. — Котлы форсировали так, что обгорели трубы...

Как ни беспокоил Южный сектор, той же ночью принимались меры по укреплению обороны в Восточном. Командарм согласился выдвинуть на приморский фланг, в поддержку полка Осипова, находившиеся пока в городе караульный батальон и батальон связи ТИУР (последний — в качестве стрелкового). Было также решено направить туда группу одесских коммунистов, которую обком обещал прислать завтра по дополнительной партийной мобилизации.

Весь день 17 августа Южный и Восточный секторы требовали внимания, пожалуй, в равной степени.

Контрудар группы Воробьева начался в назначенный час, но далеко не все шло по плану. Спешка, в которой удар готовился, давала себя знать. Снаряды, только что доставленные в Одессу, успели подвезти на огневые позиции батарей лишь частично, и артподготовка была слабее, чем следовало. А огонь кораблей до этого участка не доставал. Два кавалерийских полка — они действовали в пешем строю — не поспели к исходному рубежу в срок и включились в контрудар позже.

Встречая сильное сопротивление, части продвигались медленно. Во второй половине дня враг, правда, был выбит из деревни Кагарлык, но ненадолго: через несколько часов в наших руках оставалась лишь ее окраина. При этом противник вклинился в пашу оборону южнее, и там начались бои за Беляевку.

В тот день атаки в направлении Беляевки удалось отбить. Ее стойко защищали чапаевцы и подразделение пограничников (они были и в этом секторе). Контратаки наших бойцов поддерживал взвод танков.

Читатель вправе спросить, откуда они взялись. Как уже было сказано, к началу обороны Одессы Приморская армия танков не имела. И с Большой земли они не поступали. Но все же у нас появилось несколько БТ-7 и машин других типов.

Сильно поврежденные еще в самом начале войны, эти танки были погружены где-то на железнодорожные платформы и отправлены в тыл — то ли для восстановления, то ли просто на переплавку. В Одессу они попали, вероятно, [73] потому, что путь к другим городам был отрезан. Несколько таких машин и удалось вернуть в строй нашим военным инженерам и рабочим того же завода имени Январского восстания, который дал приморцам первый бронепоезд. Танки были не особенно надежные, но уже одним своим присутствием они поднимали у бойцов настроение.

А в Восточном секторе враг завладел-таки утром деревней Шицли, к которой рвался еще накануне. Но на поддержку отошедшим здесь морякам Осипова был переброшен на машинах резервный батальон пограничников. Вместе с моряками они окружили Шицли, а затем очистили деревню от противника, не выпустив из мешка ни одного неприятельского солдата. Враг зарвался — и поплатился за это.

В вечерней оперсводке штаб сектора сообщал, что позиции 1-го морского полка восстановлены, а в Шицли взято двести пленных и захвачены довольно значительные трофеи: восемнадцать орудий, три легких танка, броневик... Таким образом, тут итог дня был в нашу пользу.

* * *

По обе стороны железной дороги на Тирасполь раскинулась до самого горизонта гладкая, ровная степь.

Впрочем, ровная она не совсем. Если ехать на машине от Одессы, все кажется, что вот-вот очутишься на каком-то гребне, откуда откроются еще более широкие просторы. Но никакого гребня впереди нет — так ощущается плавный, постепенный подъем всей равнины в направлении с юга к северу, от моря в глубь суши.

До первых боев под Одессой мне довелось проезжать здесь только раз или два. Но очень запомнилась эта слегка покатая степь за станциями Выгода и Карпове, пересеченная кое-где темно-зелеными полосками лесопосадок. Она так и вставала перед глазами, когда я старался по нанесенной на карту обстановке представить, что происходит в тех местах.

18 августа продолжались упорные бои и в районе Кагарлык, Беляевка, и в Восточном секторе. Однако главные события дня развернулись в Западном секторе — в этой самой степи. После короткого, на неполных двое суток, затишья враг возобновил наступление против 95-й дивизии, и притом более крупными силами, чем вводил в бой где-либо на одесских рубежах до сих пор.

Дивизия успела подготовиться к отражению нового вражеского натиска. В. Ф. Воробьев считал себя учеником известного [74] генерала Д. М. Карбышева, теоретика полевой фортификации, и старался, чтобы дивизионная полоса обороны была оборудована в соответствии с требованиями военно-инженерной науки.

Василий Фролович признавался потом, что ему не давали покоя воспоминания о новых траншейных машинах и окопокопателях, образцы которых он видел на каком-то полигоне под Москвой. А тут надо было радоваться, что хватает лопат. Как крепежный материал и для перекрытий использовали шпалы и рельсы с железной дороги (когда выяснилось, что у нас будет бронепоезд, разборку пути остановили). А чтобы враг не застал работающих бойцов врасплох, впереди окопов развешивали на натянутой проволоке консервные банки и куски жести: если кто сунется ночью, все это загремит...

Воробьеву определенно повезло с командирами полков. 90-м стрелковым командовал уже упоминавшийся полковник М. С. Соколов, который начал войну начальником штаба этой дивизии. Командиром 161-го стрелкового полка— он оборонялся на центральном участке сектора, по обе стороны железной дороги, — был полковник С. И. Серебров, солдат первой мировой войны и активный участник гражданской, с тех пор непрерывно служивший в Красной Армии. Третий стрелковый полк дивизии — 241-й — возглавлял полковник П. Г. Новиков, имевший опыт боевых действий в Испании.

Эти три полка держали фронт теперь уже против пяти неприятельских дивизий. Противник имел здесь в первом эшелоне 3-ю, 7-ю пехотные и часть 1-й гвардейской дивизии, во втором — 5-ю и 11-ю пехотные. Еще две дивизии, как подтвердили потом неприятельские штабные карты, когда они оказались в наших руках, сосредоточивались в тыловом районе.

Неделю назад враг пытался с ходу прорваться к Одессе вдоль железной дороги, не предполагая, очевидно, встретить прочную оборону среди ровной степи. В последующие четыре-пять дней он, безуспешно штурмуя наши позиции, потерял здесь до трех тысяч солдат и офицеров. Нельзя, конечно, поручиться за абсолютную точность цифр, приводившихся в донесениях из 95-й дивизии. Но перед ее окопами скопилось на некоторых участках столько убитых врагов (убирать их румынское командование не пыталось), что пришлось в одну из ночей доставить на передний край гашеную известь и с ее помощью ликвидировать очаги зловония. [75]

Как уже говорилось, в ночь на 17 августа один полк 95-й дивизии временно перебросили в Южный сектор, куда отправился и генерал Воробьев. Такое ослабление Западного сектора даже в момент затишья, которое не могло быть долгим, означало немалый риск: на 25-километровом фронте шесть стрелковых батальонов с одним пулеметным (разумеется, их поддерживала артиллерия) оставались против пяти пехотных дивизий... Командарм пошел на это лишь потому, что прорыв у Кагарлыка грозил тяжелыми последствиями.

Но в течение дня стали накапливаться признаки подготовки противника к новым атакам в Западном секторе. Комбриг Катров примчался с аэродрома, чтобы сообщить, что воздушная разведка установила переброску с восточного направления в район Раздельной неприятельской мотобригады. Это были особенно важные сведения. Следовало ожидать, что завтра эту бригаду двинут на прорыв обороны нашей 95-й дивизии, скорее всего, на участке, примыкающем к железной дороге.

Между тем сложная обстановка у Кагарлыка и Беляевки не позволяла вернуть в дивизию полк Соколова. На усиление Западного сектора мы смогли послать лишь 700 бойцов, выписанных из госпиталей или только что призванных, и небольшой отряд моряков из резерва Одесской военно-морской базы.

Поддерживать 95-ю дивизию по заявкам ее штаба с рассвета 18 августа было приказано авиационному полку. Артиллеристам дивизии выделили больше обычного снарядов (положение с ними оставалось трудным — того, что доставили эсминцы, не могло хватить надолго). Генерал Воробьев, засветло вернувшийся из Южного сектора, успел лично проверить подготовку к завтрашнему бою.

А в том, что завтра в Западном секторе предстоит тяжелый бой, уже не оставалось сомнений.

* * *

Событиям одного августовского дня в полосе одной дивизии я уделяю так много места вполне сознательно. Этот день показал защитникам Одессы, как можем мы громить врага, несмотря на его численный перевес. И хотя с рубежа, который отстояла 18 августа 95-я дивизия, ей затем пришлось отойти, этот бой надолго сделался для нас своего рода символом прочности Одесской обороны.

Как и предполагалось, наступление противника началось вдоль железной дороги — на участке 161-го стрелкового [76] полка С. И. Сереброва. Командир дивизии и ее начарт полковник Д. И. Пискунов не ошиблись, выдвинув сюда, в район станции Карпово, основную часть своих огневых средств — 57-й артиллерийский полк майора А. В. Филипповича и 97-й отдельный противотанковый дивизион капитана В. И. Барковского. На этот же участок перебросили большинство пулеметов, полученных дивизией от ТИУР (вышло по станковому пулемету на каждые 50—100 метров). Здесь сосредоточился и резерв дивизии — ее разведбатальон со своими броневичками и танкетками.

В седьмом часу утра противник пробомбил передний край Западного сектора с воздуха и начал артподготовку. Было несколько минут восьмого, когда начальник штадива 95-й майор Чиннов доложил по телефону:

— У Сереброва началось. Наступают танки и пехота. Танков несколько десятков...

Подробности боя доходили до штарма, конечно, не сразу. Но ради связности рассказа я не буду сейчас отделять то, что мы узнавали немедленно, от сведений, поступавших позже.

Танки шли впереди, пехота за ними, густыми цепями. А дальше виднелись уже не цепи, а колонны. То ли румынское командование очень уж верило в свой успех, то ли просто не берегло своих солдат, которых у него тут было много. Вслед за танками наступали, как потом выяснилось, полки двух пехотных дивизий — 3-й и 7-й.

Наши бойцы были строго предупреждены: огня не открывать до особого сигнала. И красноармейцы, видевшие, как танки и целая лавина вражеской пехоты, беспорядочно стреляющей на ходу, приближаются к нашему переднему краю, проявили исключительную выдержку.

Полковник Серебров дал сигнал, когда головные танки подошли к первой траншее на четверть километра. Артиллерия ударила прямой наводкой по танкам, пулеметчики и стрелки — по шеренгам пехоты. В бой вступили истребители танков, сидевшие с зажигательными бутылками и гранатами в ячейках впереди траншей.

Эффект массированного огня с короткой дистанции получился большой. Стали останавливаться подбитые танки, другие загорались от метко брошенных бутылок. Пехота, не дойдя до наших окопов, залегла.

Однако поразить все танки — в атаке участвовало атаке шестидесяти — было невозможно. До тридцати машин прорвались через наши траншеи. Обогнув наблюдательный [77] пункт Сереброва и станцию Карпово, эта группа двинулась вдоль железной дороги в наши тылы.

Тридцать танков — не шутка, даже если они оторвались от своей пехоты. У штаба армии не было подвижного противотанкового резерва. Было решено снять с огневых позиций ближайший к району прорыва дивизион бригады ПВО. Зенитчикам передали приказ: любой ценой задержать танки!

Мера была правильной, но зенитный дивизион все же не понадобился. Танки далеко не прошли. Перехватить их сумели сами артиллеристы 95-й дивизии.

В лощине вблизи поселка Виноградарь, между Карповом и Выгодой, танки почему-то остановились, быть может ожидая приказаний или свою пехоту. Этого оказалось достаточно, чтобы полковник Пискунов успел перебросить к поселку несколько орудий. Когда они открыли огонь, танки начали разворачиваться. А в соседней лесопосадке уже стояли пушки противотанкового дивизиона. Танки, что называется, подставили им борта, и три машины сразу же были подбиты. Остальные, не рискуя двигаться без пехоты по нашим тылам и натыкаться на батареи, пошли через линию фронта обратно.

Это, однако, не означало, что бой окончен. Противник возобновлял атаки вновь и вновь. И на некоторых участках отбивать их становилось все труднее.

Уже несколько раз вылетали на штурмовку истребители. Из Восточного сектора был послан к станции Карпово бронепоезд (состояние пути позволило ему ворваться, ведя огонь на оба борта, в расположение противника). Но все-таки исход этого многочасового боя решили полевая артиллерия и пулеметчики, стойкость стрелковых подразделений, их героические контратаки.

Во второй половине дня генерал Воробьев соединился с командармом с наблюдательного пункта полковника Сереброва. Командир дивизии доложил, что противник бежал с поля боя, оставив множество убитых и раненых, и что с НП он сам насчитал двадцать пять подбитых и сожженных танков.

— Фролович говорит, что такого еще не видывал... Танки до сих пор горят, и все поле в дыму! — весело объявил Софронов, кладя трубку. — Поздравление надо ему сочинить официальное, от Военного совета. Особо отметить артиллеристов и истребителей танков. Не зря Воробьев о бутылках беспокоился — пригодились! Пусть представляет отличившихся к награде... [78]

— Знаешь что, Георгий Павлович, — предложил член Военного совета Воронин. — Если завтра там будет потише, давай-ка отправим туда делегатов от других частей — откуда можно. Пусть поглядят на подбитые танки и всем расскажут. Пожалуй, не только Воробьев, а никто еще у нас такого побоища не видел.

— Полезная будет экскурсия, — согласился командарм.

Генерал Софронов счастливо улыбался. Радостное возбуждение охватило всех находившихся на армейском КП.

Как-никак приморцы отбили самую сильную атаку на одесские рубежи с начала обороны. Противник еще не бросал нигде в наступление одновременно на одном участке столько пехоты и танков. Западный сектор выдержал этот удар, и почти половина введенных в бой неприятельских танков оказалась уничтоженной.

Отчаянная попытка прорвать нашу оборону на участке, где всего прямее и ровнее путь к городу, дорого обошлась и неприятельской пехоте. Воробьев считал, что только тираспольские пулеметчики — они прямо косили цепи атакующих — истребили не менее тысячи вражеских солдат. Как стало позже известно из трофейных документов, 7-я пехотная дивизия противника потеряла половину личного состава, участвовавшего в наступлении, а потери 3-й пехотной были лишь немногим меньше.

Я еще не сказал, что натиск в Западном секторе совпал — очевидно, не случайно — с массированными налетами на город и порт, в которых участвовало до сотни бомбардировщиков. Должно быть, им ставилась задача дезорганизовать наш тыл в часы, когда противник рассчитывал прорвать фронт у станции Карпове.

К прочим тревогам дня прибавилось донесение воздушной разведки флота о выходе из румынского порта Сулины группы транспортов, эскортируемых сторожевыми катерами и самолетами. Не исключалось, что их курс ведет к району Одессы...

Не знаю, были ли на этих судах войска и входило ли тогда в планы неприятельского командования нанесение нам комбинированного удара, включавшего высадку у Одессы морского десанта, но считаться приходилось и с такой возможностью. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не узнали, что эту группу кораблей атаковали черноморские летчики и, потопив два транспорта, заставили остальные повернуть обратно.

В свете всех этих обстоятельств приобретал еще большее значение тот отпор, который сумели дать приморцы [79] прямой попытке противника крупными силами прорваться к городу на суше.

Нельзя не назвать командиров, особенно отличившихся в тот день. И прежде всего полковника Сергея Ивановича Сереброва. В конечном счете все зависело от того, выстоит ли его 161-й стрелковый полк, и Серебров, разумеется, сознавал, какая легла на него ответственность. Он руководил действиями полка с наблюдательного пункта, видя все поле боя. Несколько раз этот старый солдат, чувствуя, где надо морально поддержать бойцов, сам появлялся в батальонах и ротах.

— Сегодня я в полной мере оценил и командирское умение, и личное мужество Сереброва, — отмечал Василий Фролович Воробьев, докладывая о подробностях боя.

Труднее всего пришлось 3-му батальону серебровского полка. Именно на его участке прорвалась группа вражеских танков. Задержать их батальон не смог, но, пропустив танки через свои траншеи, бойцы продолжали отбивать атаки пехоты. Против батальона наступал целый полк, и был момент, когда одна рота дрогнула, начала отходить, Тут грозила образоваться брешь, которая могла надломить пашу оборону, и Серебров приказал комбату восстановить положение любой ценой.

Комбатом являлся 22-летний лейтенант Яков Бреус, принявший батальон две недели назад, во время боев под Дубоссарами, где был убит прежний командир. Лейтенант вскочил на коня (да, так воевали мы в то время — командиру стрелкового батальона полагался конь), прискакал под огнем на участок этой роты и сам повел ее в контратаку. Командир полка тем временем позаботился об усиленной артиллерийской поддержке. Но вернуть позиции помогли роте в первую очередь отвага и решительность молодого комбата.

В. Ф. Воробьев считал, что лейтенант совершил подвиг, заслуживающий высшей награды. Учитывая, как много значило не дать врагу вклиниться в нашу оборону, Военный совет армии поддержал представление лейтенанта Бреуса — первого из защитников Одессы — к званию Героя Советского Союза. Он был удостоен этой награды в феврале 1942 года вместе с группой других участников Одесской обороны.

Хочется вспомнить еще одного славного комбата — майора В. А. Вруцкого. Его батальон был единственным из 90-го стрелкового полка, который участвовал в бою 18 августа (два других оставались в Южном секторе) и, действуя [80] слева от Сереброва, принял на себя удар значительной части вражеских сил. Батальон отразил все атаки, причем на его участке к исходу дня оказалось больше всего подбитых и сожженных неприятельских танков.

Вруцкий водил своих бойцов и в контратаки. В последней из них майор был район и выбыл из строя защитников Одессы. Но через год с небольшим В. А. Вруцкий, уже в звании полковника, командовал на Северном Кавказе дивизией.

Касаясь подготовки к бою 18 августа, я говорил уже о начарте 95-й дивизии Д. И. Пискунове, очень предусмотрительно расставившем огневые средства. С самой лучшей стороны показали себя артиллерийские командиры А. В. Филиппович и В. И. Барковский. Имя Барковского вскоре стало популярным в Приморской армии: его сорока-пятки, способные быстро менять огневые позиции, часто на галопе (орудия имели конную тягу) появлялись там, где был возможен прорыв танков и требовалось поддержать пехоту.

На следующий день в поле у станции Карпово было тихо, и бойцы отличившихся накануне частей смогли показать свои трофеи группе гостей из других полков и дивизионов. Несколько подбитых танков даже перетащили ночью тягачами в более удобное для осмотра место.

Организованная по инициативе дивизионного комиссара Ф. Н. Воронина экскурсия на поле успешного боя явилась как бы продолжением учебы на полигоне. У вражеских танков, выведенных накануне из строя, делились с товарищами своим боевым опытом те, кто их поразил, — лучшие артиллеристы противотанкового дивизиона, пехотинцы, умело применявшие бутылки с зажигательной жидкостью и гранаты.

Танки попадались разные. Помню, как приехавший из Западного сектора капитан Шевцов рассказывал у нас в оперативном Отделе:

— Понимаете, марка французская — «Рено». Сзади немецкий крест, а по бокам — эмблема с румынским флагом. Должно быть, эти танки немцы захватили во Франции, а потом передали румынам. Или еще французы Румынию вооружали, а крест — чтобы немцы в своих союзниках не запутались. И все перечеркнула наша, советская отметка— сквозная пробоина от снаряда. Тут же стоит и артиллерист, который этот снаряд послал. Чувствует себя именинником, улыбается и дает пояснения, как на выставке... [81]

Да, возле такого танка беседа, посвященная передаче боевого опыта, превращалась в хорошую политинформацию.

Мне съездить в тот день к Василию Фроловичу Воробьеву и посмотреть на трофеи его дивизии не пришлось. Не отпускали текущие дела, напряженная обстановка в Южном секторе, где продолжались упорные бои. А днем позже стадо и вовсе не до того.

* * *

В структуре руководства Одесской обороной произошли— довольно неожиданно для нас — существенные перемены.

В ночь на 20 августа меня вызвал Шишенин. Начальник штаба только что вернулся с командного пункта военно-морской базы (моряки недавно перенесли его с 411-й береговой батареи в здание кардиологического института — поближе к порту да и к нам). Я думал, что получу указания о том, как использовать артиллерию ожидавшихся из Севастополя кораблей. Но вместо этого услышал:

— Все бразды правления по штабу армии берите в свои руки. А мне предстоит формировать другой штаб...

Я молчал, пытаясь понять, что это может значить. Гавриил Данилович улыбнулся,— наверное, вид у меня был обескураженный. И объяснил: получена директива Ставки о создании Одесского оборонительного района с подчинением Черноморскому флоту. Командующим районом назначен командир военно-морской базы контр-адмирал Жуков. А ему, Шишенину, предложено Жуковым возглавить штаб оборонительного района.

Таким образом, главная новость состояла в том, что Приморская армия переходит под начало моряков. Не скрою, в первый момент это показалось несколько странным: ведь противник под Одессой сухопутный, а решающая сила обороны — наземные войска.

Конечно, с тех пор как наша армия оказалась отрезанной от остального фронта, се боеспособность стала всецело зависеть от морских перевозок, которыми ведал флот. Только он мог доставить нам боеприпасы, подкрепления и все остальное. Из этого, очевидно, и исходила Ставка Верховного Главнокомандования. Смысл принятого решения заключался, как мы понимали, в том, чтобы повысить ответственность моряков за оборону Одессы. Они, разумеется, несли ее и до сих пор, по не в такой степени, как теперь, когда эта ответственность полностью возлагалась на Военный совет Черноморского флота. [82]

Решение Ставки пришло неожиданно, однако не требовалось слишком долго размышлять, чтобы дать себе отчет: в сложившейся обстановке оно совершенно правильно. Прекращалось тягостное положение, когда мы, отрезанные от остальных войск Южного фронта, оказались без нормальной связи с вышестоящим штабом и просто не знали, куда обращаться с самыми срочными нуждами. А уж с Севастополем, с командованием Черноморского флота связь могла быть быстрой и надежной.

Но в тот день, когда мы узнали об Одесском оборонительном районе (сокращенно он стал называться ООР), оставалось не вполне ясным, как будет теперь осуществляться управление войсками.

Полученная директива содержала указания по ряду вопросов: о том, какие рубежи надлежит оборонять до последнего бойца, о развитии системы инженерных сооружений, об изъятии излишков личного состава из тыловых частей и учреждений для использования в строю, о мобилизации всего способного к обороне гражданского населения и т. д. Однако ни разу не упоминалась Приморская армия. Более того — пункт 2 гласил, что командующему ООР подчинены «все части и учреждения бывшей Приморской группы, все части Одесской военно-морской базы и приданные ей корабли». Приморская группа войск уже месяц назад была преобразована в Приморскую армию. И если о последней в директиве ничего не сказано, естественно, возникал вопрос: сохраняется ли вообще на одесском плацдарме армия как оперативное объединение?

Шишенин, кажется, был уверен, что сохраняется. Однако контр-адмирал Жуков держался в тот момент, по-видимому, иного мнения. Во всяком случае, свой первый приказ по войскам ООР (в котором также не упоминалось о существовании Приморской армии) он отдал в ночь на 20 августа, что называется, через голову командарма и штарма. О приказе командующего ООР — отнюдь не формальном, а ставящем боевые задачи — в штабе армии узнали по телефону от командиров дивизий, получивших его для исполнения...

Нет нужды останавливаться на этом эпизоде дольше, чем он того заслуживает. Он сохранился в памяти поучительным примером того, как даже умного и бывалого человека может подвести слишком горячая натура.

Гавриил Васильевич Жуков сам потом признал ошибочность подобного рода действий, понял, что так командовать нельзя. И больше никогда не пытался ставить боевые задачи [83] таким способом, как в день своего вступления в новую должность.

Здравый смысл удержал Г. В. Жукова и от опасной в тогдашней обстановке ломки сложившейся системы управления войсками. Перестраивать ее было не время. Если в создавшихся условиях имело смысл подчинить флоту слаженную армию, то подчинение морскому командованию отдельных дивизий и полков никак бы себя не оправдало.

Возникшие было недоразумения и неясности устранились в течение одного дня. Приморская армия, как таковая, сохранилась в прежнем виде. При этом Г. П. Софронов, оставаясь командармом, стал также заместителем командующего ООР по сухопутным войскам.

Сенерал-лейтенант Софронов и контр-адмирал Жуков — люди очень несхожие по складу характеров, но оба беззаветно преданные делу и долгу — сумели быстро прийти к общей точке зрения по организационным вопросам. Поменявшись местами начальника и подчиненного, они (что далеко не всегда бывает в подобных случаях) работали в дальнейшем слаженно, дружно.

Вслед за командующим были назначены члены Военного совета оборонительного района. Ими стали дивизионный комиссар Ф. Н. Воронин (он ведал вопросами, касающимися сухопутных войск), моряк бригадный комиссар И. И. Азаров, прибывший из Москвы, и первый секретарь Одесского обкома партии А. Г. Колыбанов. В Военном совете Приморской армии Воронина заменил М. Г. Кузнецов — недавний секретарь Измаильского обкома, а теперь бригадный комиссар. Это был живой, общительный человек. Он хорошо знал район Одессы, местные условия и охотно брался решать трудные вопросы, связанные со снабжением армии.

— Начальства стало многовато! — добродушно ворчал иной раз Георгий Павлович Софронов.

Но командарм был удовлетворен тем, что может сосредоточиться на руководстве боевыми действиями войск: введение командующего оборонительным районом отошли «городские» вопросы — местное военное производство, снабжение населения, комендантская служба и многое другое.

Жуков уважительно относился к Софронову как к старшему по званию и годам. Чувствовалось это даже в мелочах. Например, в столовой Военного совета, где Софронов не садился больше во главе стола, не занимал этого места и Жуков. Оно обычно пустовало, а они сидели напротив друг друга. [84]

С созданием Одесского оборонительного района по-новому стали называться должности еще некоторых знакомых читателю лиц, хотя круг их обязанностей оставался, по существу, прежним. Комбриг В. П. Катров, например, стал заместителем командующего ООР по военно-воздушным силам (звучало это громко, но ВВС оборонительного района составлял все тот же один 69-й истребительный авиаполк), генерал-майор А. Ф. Хренов — помощником командующего ООР по оборонительному строительству.

Относительно себя я узнал, что являюсь также заместителем начальника штаба ООР. Другим заместителем Г. Д. Шишенина на его новом посту стал капитан 1 ранга С. Н. Иванов, но не по совместительству, как я, а с освобождением от прежней должности. Начальником штаба военно-морской базы вместо него был назначен капитан 3 ранга К. И. Деревянно.

В Одессе тогда не очень заботились об официальном оформлении назначений и перемещений, которые решались на месте. В телеграмме из Севастополя, где сообщалось об утверждении Г. Д. Шишенина начальником штаба ООР, говорилось: «Вместо Шишенина генерал Софронов назначит сам». Эта телеграмма пришла дня через два после того, как я выполнил устное распоряжение взять бразды правления штабом в свои руки. А приказа о своем назначении начальником штарма Приморской, насколько помню, тогда вообще не видел.

Командарм высказал пожелание, чтобы я, во всяком случае пока не станет немного спокойнее на фронте, никому не передавал оперативный отдел. Таким образом, за мною остались и главные из прежних обязанностей.

Обстановка действительно требовала, чтобы у кого-то концентрировались все данные о фактическом положении дел на нашем фронте. Я непрерывно впитывал в себя эти данные из всех возможных источников, не полагаясь на одни донесения, «аккумулировал» их и постоянно спрашивал себя: все ли знаю, точно ли знаю? Понял: это важнейшая моя задача — держать теснейшую связь с секторами обороны, всегда быть в состоянии доложить обо всем, что там происходит и может произойти.

Естественно, мне и раньше требовалось быть в курсе всего, что касается управления войсками, использования кораблей и авиации, распределения боеприпасов, изыскания резервов. Тут вникать во что-то новое не пришлось. Просто стало больше прав, самостоятельности — многое мог решать сам. [85]

Но у начальника штарма хватало и других дел, о существовании которых я за последние недели, занятый только непосредственно фронтом, почти забыл. Приходили со своими вопросами и медики, и финансист, и представители остальных служб. Тыловики продолжали эвакуацию не нужного для обороны имущества, и этому тоже надо было уделять внимание. Ждали утверждения разные планы, заявки, акты. Казалось, война, а тем более обстановка осажденного города, заставит людей писать меньше бумаг. Однако хозяйственники оставались верны себе: если уж АХО что принимал, передавал или списывал, то по всей форме!

Не спорю, вероятно, так и следовало делать. Но, вынужденный заниматься и «небоевыми» вопросами, я с завистью вспоминал выдержку Гавриила Даниловича Шишенина, которому все это, может быть в силу многолетней привычки, как будто не так досаждало.

* * *

Когда усилились вражеские воздушные налеты, штаб Приморской армии переселился — еще до создания ООР— из дома Строительного института в оборудованное рядом подземное помещение.

Заботами генерала Чибисова старое хранилище коньячного завода было превращено к тому времени в хорошо оснащенный командный пункт, имевший даже автономный источник электроэнергии и прикрытый снаружи бетонным колпаком. Оперативному отделу и разведчикам отвели «третий этаж», считая сверху, так что мы оказались дальше всех от поверхности земли. Наш отдел получил большую комнату-каземат, а для меня отгородили фанерой «каюту», где поместились рабочий стол, койка, телефоны.

Вентиляция исправно подавала свежий воздух, но все равно сильно чувствовалась застарелая сырость. С поверхности не доносилось никаких звуков (не слышны были даже близкие разрывы бомб). Если долго не выходить наверх, терялось представление о времени дня.

В каземате никогда не выключался электрический свет, постоянно звонили телефоны. Отдыхали урывками — когда придется. Тот, у кого появлялась возможность поспать час-другой, располагался на устроенных в этой же большой комнате нарах. А когда такой возможности не было, сгоняли усталость под душем, благо он находился рядом, на том же этаже подземелья.

Заботу о том, чтобы люди все-таки регулярнее отдыхали, не забывали пообедать,— словом, о поддержании работоспособности [86] личного состава, взял на себя батальонный комиссар П. И. Костенко, назначенный в оперативный отдел военкомом.

После того как ушел из штаба В. Ф. Воробьев и его должность перешла ко мне, начальником 1-го отделения стал майор М. Ю. Лернер. Его помощником оставался старший лейтенант Н. И. Садовников, на котором держалась текущая оперативная документация. Садовникову реже, чем кому-либо, удавалось выбираться наверх.

Зато наши направленны — капитаны К. И. Харлашкин, И. Я. Шевцов и И. П. Безгинов — проводили большую часть времени в войсках. Харлашкин был прикреплен к Восточному сектору, Шевцов — к Западному, Безгинов — к Южному. Понятно, не исключались в экстренных случаях задания и по другим направлениям. Но обстановку в своем секторе каждый был обязан знать досконально.

Со временем направленцы освоились в секторах так, что могли и ночью, без всяких проводников, добраться до любого батальона. Через этих офицеров штарм и командование армии во многих случаях получали самые точные и достоверные данные о положении на отдельных участках фронта, быстро узнавали о конкретных нуждах частей и подразделений, обо всем, что требовало немедленных решений и действий.

После Одессы мне довелось быть начальником штаба армии в Севастополе, а затем в Сталинграде. В специфических условиях борьбы за эти города было крайне важно гибко управлять войсками, а следовательно, своевременно учитывать даже незначительные на первый взгляд изменения обстановки. И я часто вспоминал одесский опыт, немалому в этом отношении научивший. Методы штабной работы, управления войсками, складывавшиеся в боях за Одессу, остались на вооружении, продолжая совершенствоваться.

У нас был хороший контакт с размещавшимися по соседству штабными разведчиками. Начальник разведотдела — худощавый, подвижный майор В. И. Потапов — заглядывал ко мне по нескольку раз в день со свежими новостями.

Потапов и его ближайшие помощники капитаны Б. С. Ковтун и А. Н. Леонченко работали инициативно, па-пористо. Они не давали покоя своим коллегам, занимавшимся разведкой в секторах, сами организовывали вылазки за «языками». Источником ценной информации сделался для разведотдела, в частности, радиообмен штабов 4-й румынской армии, который велся так, что нередко позволял раскрыть неприятельские намерения, переброску к Одессе новых [87] соединений, подготовку очередных ударов против нас. Вообще разведчикам удавалось узнавать о противнике немало.

Тогда у нас не проводилось летучек или других регулярных совещаний, приуроченных к определенному времени дня. Все, чем приходилось заниматься, настолько не терпело отлагательства, что ждать какого-то особого часа для выяснения или обсуждения возникавших вопросов не было возможности. Формальности сводились к минимуму. Зато важную роль играли живая связь между отделами, а также со штабами родов войск (почти все они помещались рядом), постоянная взаимная информация, конкретная деловая помощь.

Сплачивали, конечно, сами условия, в которых мы оказались, сознание общей большой ответственности. Но многое зависело от нашего начальника — генерала Шишенина, умевшего создавать вокруг себя атмосферу спокойной (насколько это было возможно в осажденной Одессе) деловитости. Его неизменная корректность, внимательность к мнениям и предложениям других, готовность выслушать подчиненного ободряли и вместе с тем подтягивали людей.

После назначения командующим ООР контр-адмирал Жуков перебрался с КП военно-морской базы к нам на улицу Дидрихсона. Приморцы немного потеснились, и на трех подземных этажах разместились два командующих, два Военных совета, два штаба — оборонительного района и армии. Может быть, и многовато для одесского плацдарма, учитывая, что в строю мы имели тогда не более 35 тысяч бойцов. Но, повторяю, не время было перестраивать всю систему-управления войсками.

Считая самым важным в своей работе все, связанное с оперативным отделом, я не стал, когда был назначен начальником штаба, никуда переселяться из своей фанерной выгородки в подземном каземате. Сюда стекалась вся информация о положении в секторах обороны, на участках отдельных частей, в городе. Сюда прежде всего являлись вернувшиеся с фронта направленны или вызванные оттуда офицеры связи, приходили со своими новостями разведчики.

Да и привык я уже к своему не слишком комфортабельному рабочему месту, где и ближайшие помощники, и связь — все под рукой. А лишний раз подняться к командарму или Шишенину — труд невелик.

Обедать мне теперь полагалось в столовой Военного совета ООР, которую контр-адмирал Жуков и другие моряки называли по-флотски кают-компанией. Она действительно [88] служила руководящему начсоставу ООР и армии не просто столовой, а местом короткого отдыха, товарищеских бесед. Эта маленькая столовая помещалась в домике над нашим подземным убежищем. Так что заодно удавалось побыть немного на свежем воздухе, при солнечном свете.

Если же положение на фронте не отпускало далеко от телефонов, мы с Костенко, Лернером, Садовниковым и па-правленцами, которые оказались в штабе, обедали «у себя дома» — обычно за моим рабочим столом.

За обедом старались говорить о чем угодно, только не о делах. Иногда рассказывал что-нибудь смешное жизнерадостный Харлашкин. А порой, затаив тревогу, вспоминали своих близких, от которых почти никто из нас не имел вестей. Моя семья в то время жила уже в Камышине, на Волге, жена поступила там санитаркой в госпиталь. Но я этого еще не знал, как и жена не знала, что я в Одессе. И мне все еще думалось: не попали ли мои под бомбы у Раздельной?..

* * *

Рождение Одесского оборонительного района совпало с трудными для защитников города днями. Уже к вечеру 19 августа вновь ухудшилась обстановка в Южном секторе (кстати, это тоже, видимо, повлияло на слишком поспешные, опрометчивые действия Г. В. Жукова в первые часы его командования оборонительным районом).

Утром 20-го Шишенин и я вместе подписали первое боевое донесение штабу Черноморского флота. В нем сообщалось, что противник, введя в бой под Одессой до шести пехотных дивизий, одну кавдивизию и мотобригаду, прорвал фронт на участке Кагарлык, Беляевка и продолжает развивать наступление. Главный удар был направлен на хутор Карсталь (ныне — Широкая Балка). Это означало новую попытку прорваться к Одессе.

Чапаевцы и части, посланные им в подкрепление, пытаясь остановить превосходящие силы противника, понесли серьезные потери. Из Южного сектора докладывали, что в 287-м полку Чапаевской дивизии и в 136-м запасном осталось по двадцать пять — тридцать бойцов в роте. За сутки в госпитали поступило до двух тысяч раненых — в несколько раз больше, чем два дня назад, когда 95-я дивизия не дала пробить брешь в обороне Западного сектора.

Враг ворвался в Беляевку. Командир Чапаевской дивизии А. С. Захарченко предпринял перегруппировку своих сил, чтобы укрепить снятыми с левого фланга подразделениями наиболее опасные участки, но она прошла неудачно, [89] и положение еще более осложнилось. Возникла угроза окружения отдельных подразделений. Вынужденные отходить, наши части никак не могли оторваться от противника.

Отход в Южном секторе заставил отводить на запасный рубеж и войска Западного: иначе враг оказался бы у него в тылах. Для 95-й дивизии это означало оставление позиций, которые она защитила в упорных боях последних десяти дней. Генерал Воробьев, соединившись с командармом, пытался возражать против этого отхода. Василия Фроловича можно было понять: он верил, что оборона занята надолго, и изо дня в день укреплял свой рубеж, используя для этого любую передышку.

Однако приказ был отдан, и дивизия Воробьева организованно, под прикрытием арьергардов заняла новые позиции. Однако войска Южного сектора не везде смогли удержаться на назначенной им линии.

Что и говорить — обстановка для них сложилась труднейшая, враг наседал. Но в сложной обстановке и проверяются до конца качества командира. Испытание, выпавшее в тот день на долю полковника Захарченко, он не выдержал: на на кие-то часы потерял управление частями дивизии. И это обошлось дорого — рвущегося и Одессу противника остановили ближе к городу, чем было можно.

— Нет, не по плечу Захарченко дивизия,— убежденно сказал Георгий Павлович Софронов, когда ночью подводились итоги тяжелого дня.

Контр-адмирал Жуков согласился с этим, и комдива решили заменить. Полковник Захарченко был направлен на штабную работу в Восточный сектор.

В ту же ночь Военный совет ООР назначил комдивом 25-й Чапаевской и начальником Южного сектора генерал-майора И. Е. Петрова. Кавдивизию временно возглавил начальник штаба полковник П. Л. Рябченко. Но она не вышла из подчинения генерала Петрова: для восстановления положения и Южном секторе под его командованием объединялись обе эти дивизии с добавлением одного стрелкового полка, из 95-й.

Так на И. Е. Петрова была возложена ответственность за левый фланг Одесской обороны, положение которого сделалось в тот момент наиболее опасным.

Об Иване Ефимовиче Петрове — генерале, сыгравшем выдающуюся роль в дальнейших боевых действиях не только Приморской армии, я успел рассказать пока немногое.

О его жизненном пути я узнал позже, когда мне посчастливилось стать близким сослуживцем генерала Петрова. [90]

Этот человек, производивший впечатление прирожденного военного, в юности стремился стать учителем. А затем увлекся живописью и архитектурой, был принят в Строгановское училище. Военным же стал волею судьбы: в 1916 году студента призвали в армию и послали в Алексеевское юнкерское училище, откуда он незадолго до революции вышел прапорщиком.

Будучи сыном бедняка сапожника, Петров оказался в числе тех русских офицеров, которые безоговорочно приняли Октябрь и добровольцами пришли в Красную Армию. В восемнадцатом году он вступил в большевистскую партию и всю гражданскую войну провел на фронтах, закончив ее комиссаром кавалерийского полка.

И после гражданской войны служба Петрова еще долго была боевой в самом прямом смысле слова. Двадцатые годы и начало тридцатых годов он прожил, что называется, в седле, воюя в Средней Азии с басмачами. Командовал кавалерийским полком, бригадой, участвовал в разгроме банд всех основных басмаческих главарей, включая и зловещего Ибрагим-бека.

Конечно, боевые действия против басмачей существенно отличались от войны, в которую нам пришлось вступить в сорок первом. Но, узнав, как провел Иван Ефимович те годы, я понял, откуда у него такое трезвое отношение к опасностям, которые, казалось, всегда были для него чем-то совершенно естественным.

Отличала Ивана Ефимовича также разносторонняя военная образованность. Впоследствии мне приходилось слышать, как крупные специалисты военно-инженерного дела удивлялись редкой для общевойскового командира глубине его познаний в области фортификации. А артиллеристы в свою очередь уважали в нем большого знатока возможностей и специфических особенностей их оружия. Будучи в течение ряда лет перед войной начальником пехотного училища в Ташкенте, И. Е. Петров по совместительству вел курс истории военного искусства в местном вечернем отделении академии имени М. В. Фрунзе.

Все это тем примечательнее, что сам Иван Ефимович после юнкерского училища прошел лишь курсы усовершенствования комсостава в середине двадцатых годов и большую часть своих разносторонних знаний приобрел благодаря неистощимой потребности самообразования.

Генерал Петров многое делал не то чтобы против правил, но не совсем обычно. До меня дошел рассказ о том, как начал он знакомиться с вверенной ему Чапаевской дивизией, [91] появившись рано утром 21 августа в сопровождении лишь адъютанта на переднем крае 287-го стрелкового полка.

Командир роты, в расположении которой это происходило, обходил свой участок перед ожидавшейся вражеской атакой и возмутился было, заметив еще издали, что в траншее бойцы беседуют с каким-то незнакомым человеком. Меньше всего ожидал комроты встретиться тут с новым командиром дивизии, о назначении которого узнал два-три часа назад.

Осмотрев вместе со старшим лейтенантом позиции роты, генерал Петров отправился на командный пункт батальона, где и оставался, держа связь с дивизионным КП, все время, пока на этом участке отражалась первая в тот день атака.

Существуют разные мнения насчет того, следует или не следует командиру соединения в боевой обстановке отлучаться со своего КП, оставляя там кого-то другого, чтобы лично побывать в частях. Но в этом, очевидно, не может быть общих правил. Василий Фролович Воробьев находился на КП почти безотлучно, и это не означало, что он плохо командует дивизией. Петров же — тут сказывались, вероятно, как склад характера, так и специфика прошлой его службы — испытывал потребность видеть своими глазами, как идет дело в полках, в батальонах. В Чапаевской дивизии он скоро знал в лицо и по имени-отчеству каждого командира роты.

Мне кажется, для Ивана Ефимовича всегда было необходимо, думая о каком-то участке фронта, представлять конкретных людей, с которыми он уже встречался и о которых имеет определенное суждение. В близком знании подчиненных он черпал собственную уверенность, когда принимал решение, ставил боевую задачу.

Таков был новый комдив 25-й Чапаевской.

Дальше