3. От Владикавказа до Малой Земли

В оперативном отделе Закфронта мне вручили телеграмму из Москвы, предлагающую немедленно выехать в район боевых действий. Видимо, что-то готовится серьезное, если начальство так категорически приказывает выезжать.

В гостинице меня ждет корреспондент радио Аркадий Эфроимсон, который только что приехал из Черноморской группы. Нюх на события у него отменный. Сообщаю ему о приказе редакции. Он говорит, что надо немедленно выезжать, и предлагает мне «козла», по без шофера: его положили в больницу, кажется, аппендицит.

— Ладно. Если ты готов, Аркадий, то выезжай в Орджоникидзе, пока еще светло. Может быть, днем проскочишь перевал, а я постараюсь найти водителя.

Через два часа Аркадий уехал на полуторке, которая имела теплый кузов, при необходимости заменявший дом. Эфроимсон был человеком с большим опытом преодоления тягот фронтовой жизни. Да и в мирное время он был, пожалуй, самым образцовым репортером. Раньше всех корреспондентов он побывал на открытии Турксиба и в суровой Арктике при спасения экспедиции Нобиле.

Но где же искать водителя?

В Политуправлении любезно предложили проявить личную инициативу — поищите, может быть, кто и согласится [177] из штабных шоферов с вами поехать на фронт, возражать не будем. Это была вежливая форма отказа.

— Товарищ майор, сходите в роту резерва, — подсказал мне какой-то лейтенант.

Высоко в горах, куда я добрался на своем «козлике», в холодных, продувных бараках несколько десятков пожилых людей, вернувшихся из госпиталей после ранений или болезней, ждали назначения. Молодежь уходила в части, минуя роту резерва, или же быстро получала назначение. Сидеть здесь было тошно. Поэтому меня сразу же обступили несколько человек, изъявивших желание немедленно выехать в армию. Среди них были люди самых различных воинских профессий: пулеметчики, саперы, артиллеристы, связисты, несколько поваров, но шофер был только одни — Наум Зиновьевич Найговзин. Среднего роста, с рыжеватыми, коротко подстриженными усами, в опрятных ватных штанах и ватной куртке, подобранный, с хорошей выправкой стоял передо мною солдат, с которым придется пройти тысячи километров фронтовых дорог.

Наши сборы были короткими, и к вечеру мы смогли выехать. За ночь надо проехать Военно-Грузинскую дорогу, преодолеть Крестовый перевал, который и в мирное-то время был доступен только летом, да и то для машин с хорошими моторами и тормозами. Война и здесь внесла свои коррективы. Невзирая на жестокие морозы, ураганные ветры и снежные бури, воины-саперы героическим трудом обеспечивали жизнедеятельность этой важнейшей артерии, связывающей фронт с тылом. Требовались стойкость, воля, бесстрашие, чтобы выдержать натиск стихии. Было принесено много жертв сокрушительным лавинам, которые внезапным ударом выбивали целые подразделения, обрушивали десятки тысяч тонн сцементированного снега на узенькую, вьющуюся лад пропастями, дорогу жизни. И то, что она бесперебойно функционировала, — незабываемый подвиг, вошедший в историю обороны Кавказа.

«Козлик» бодро катит по дороге. Заднее сиденье забито банками с бензином, какими-то деталями, предусмотрительно завернутыми в промасленные тряпки. Водитель говорит — на всякий случай. Я понял, что это еще один «козел», но только в разобранном виде.

Проехали древнюю столицу Грузии — Мцхети. Величаво высится над Курой и Арагви изумительный, мудрый [178] своей простотой памятник древнего грузинского зодчества — храм Джвари, воспетый М. Ю. Лермонтовым. Парусиновый тент защищает меня от отвесных потоков дождя, но не укрывает от вездесущего ветра. Вдоль Арагви с Кавказского хребта дует холодный ветер, приходится плотнее застегивать шинель. Чтобы разогнать дремоту, начинаю вслух читать «Мцыри» Лермонтова.

Наум Зиновьевич в такт стихам одобрительно кивает головой и поощрительно произносит:

— Как это вы, товарищ майор, еще помните столько стихов? Меня хоть убей — все забыл.

— Спасибо за лестную оценку, но скажите, пожалуйста, почему наш «козел» начинает делать какие-то пируэты. Может быть, ему тоже нравятся «Мцыри»?

Наум Зиновьевич конфузливо улыбается и говорит:

— Машину дальше вести не могу, у меня — куриная слепота.

— Вот это здорово! Хорошо, что вы сказали это на ровном месте, а не на дне пропасти. Но ведь нам надо ехать!

— Товарищ майор, раньше я сказать не мог, боялся, что меня не возьмете на фронт.

— Садитесь на мое место, а я поведу машину.

Никогда в жизни не водил машину по горным дорогам, а теперь придется ночью преодолеть перевал. После Пасанаури стало совершенно темно. Узкий луч света пробивается через щель светомаскировочного колпака, скудно освещая кусочек дороги только перед колесами. Что находится справа, что слева — не видно. Перескочил через мостик, и дорога круто пошла вверх. По белым камням чувствую край дороги. Начинает падать снежок: его только не хватало. Впереди крутой поворот влево, через несколько десятков метров такой же — вправо. Начался серпантин. Петля за петлей все выше и выше. Мотор натужно стонет. Лишь бы он вытянул, голубчик, не подвел. Вот еще один крутой поворот, кажется, последний. Нажимаю до отказа на акселератор, чтобы взять подъем. Но «козлик» начинает сдавать, постепенно инерция исчезает, и машина идет тише и тише, затем останавливается и начинает медленно сползать назад. Тормоза не держат. Кричу: «Наум, скорее подкладывайте камни под задние колеса!» Наум выскакивает, лихорадочно в темноте шарит по земле и начинает подбрасывать мелкие камни, но машина упорно ползет назад. Выворачиваю [179] руль, и колеса цепляются за большой камень. «Козлик» встал. Теперь можно вылезти из машины и посмотреть, где мы. Да! Еще полтора-два шага, и загремели бы вниз, в мрачную бездну. Принимаем решение развернуть «козел» на повороте и задним ходом въехать наверх. С великим трудом, но получилось. Ветер сбивает с ног, заглушает голос, но холода не чувствуем. Лишь бы вылезти. Вылезли. Серпантин взяли. Дальше пошло спокойнее. Добираемся до перевала. Красный свет. Проверка документов. Патруль удивляется, как это «козлик» по такой дороге бежит, да еще ночью.

В Коби обнаруживаю знакомую машину Эфроимсона, который решил остановиться на ночевку здесь. Его шофер считает, что для такой дороги — утро вечера мудренее. Мы же, обретя опыт ночного форсирования перевала, отказались от гостеприимного ночлега и покатили вдоль буйного Терека к Орджоникидзе. В город въехали поздно ночью.

Переночевав на кониорских столах в Радиокомитете, утром пошел в политотдел Северной группы войск. Надо узнать об обстановке и выяснить, как скоро наш фронт перейдет в наступление. Но увы, все начальники по этому поводу хранят загадочное молчание или отшучиваются.

— Сие нам неизвестно, но, наверное, тоже долго не будем сидеть в активной обороне. Нельзя же нам отставать от соседей.

— Понимаю, военная тайна. А в какую армию посоветуете ехать встречать Новый год?

— В любую, где хорошая закуска и выпивка.

— И... хорошие новости. Для нас, корреспондентов, — это самое приятное.

— Согласен.

То, чего не сказали в штабе, бросалось в глаза: войска готовились к наступлению. Солдатам выдавали многодневный паек. На заправочных станциях не скупились на. горючее. Свертывались медсанбаты. Каждое подразделение по-своему готовилось к наступлению. Наступление! Какое вдохновляющее слово! Кто познал горечь отступления, тот особенно остро воспринимает смысл этого замечательного слова. Итак, в наступление!

Пока отсутствовал, соответствующую разведку провел и мой бравый водитель.

— Товарищ майор, нам, я предвижу, придется ездить [180] по черноземным дорогам Кубани, да еще в распутицу, — начал он издалека излагать свой технический замысел, — и я думаю, что наш «козел» застрянет на первой версте.

— Если хочешь поменять его на «виллис» — не возражаю.

— Нет. Охотников не найдем. Прошу разрешения из него сделать вездеход. В авторемонтных мастерских я встретил своих крымчаков. Они предложили за два дня поставить от грузовой машины задний мост и коробку скоростей. Правда, «козел» будет бежать потише, но ведь, как говорится, — «езди потиху, избудешь лихо».

— А чем мы с ребятами расплатимся за эту модернизацию?

— Я им обещал после войны, как вернемся в Крым, два бочонка муската поставить.

— Скажи им, что я прибавлю еще один, если за два дня сделают так, что наша колымага не развалится и будет двигаться.

Наум Зиновьевич до самозабвения любил автомашину. У иных шоферов эта любовь^ проявляется в том, что при любом случае ее чистят, моют, смазывают, что-то подкручивают. Нет, Наум Зиновьевич всегда стремился объекту своей страсти придать более совершенные формы. Хотя и говорят, что от добра добра не ищут, но он не руководствовался этим принципом, за что и поплатился жестоко. Но об этой печальной истории речь будет ниже.

Через два дня к дому лихо подкатил Наум Зиновьевич на «козле», которого было трудно узнать. Машина стала чем-то напоминать старый помещичий фаэтон: заднее сиденье вздернуто вверх. Сидеть нормально было уже нельзя. Пассажиру приходилось ехать в полулежачем положении. В красоте мы явно проиграли, но ободряюще выглядели задние колеса, которым не страшны теперь любые дороги.

— Наум, а нас пропустят на этой машине по дорогам? Не примут ли твое детище за новую немецкую самоходку? Пет? Тогда давай заправляйся и в путь-дорогу дальнюю. Да, вот прочитай этот документ. Нет, лучше сам вслух прочитаю.

Я прочел собравшейся группе солдат воззвание Военного совета Закавказского фронта:

— «Боевые товарищи, защитники Кавказа! Войска Северной и Черноморской групп, выполняя приказ матери-Родины, [181] остановили врага в предгорьях Кавказа. В оборонительных боях под Ищерской, Малгобеком, Туапсе, Новороссийском, Нальчиком, Шаумяном, Ардоном наши доблестные пехотинцы, отважные моряки, гордые летчики-соколы, бесстрашные танкисты, мужественные» артиллеристы и минометчики, лихие конники, смелые саперы и автоматчики, разведчики, связисты и железнодорожники вписали славную страницу в историю Великой Отечественной войны, покрыли свои знамена неувядаемой славой...

Войска нашего фронта сдержали натиск врага и теперь переходят в решительное наступление...

Вперед! На разгром немецких оккупантов и изгнание их из пределов нашей Родины!»

Слушатели взволнованы.

— Наконец-то и мы двинемся поскорее к дому, — сказал темноусый молдаванин.

В ночь под Новый год войска фронта перешли в наступление. Тщательная подготовка, концентрация артиллерии, танков, четкое взаимодействие войсковых частей, высокий моральный дух армии с первых же дней наступления дали ощутимые результаты.

Войска 44-й армии под командованием генерал-майора В. А. Хоменко опрокинули оборону 3-й немецкой танковой дивизии и стали развивать наступление в районе Моздока. Враг пытался удержать оборону, используя левый берег Терека. Под непрерывным минометным и артиллерийским огнем, переправляясь вброд через бурный Терек, наши части ворвались в Моздок, заставив гитлеровцев в панике бежать. Одновременно с 44-й двинулись в наступление и другие армии фронта — 58-я, 37-я, 9-я. За лето враг прижал наши войска к горам Кавказа. И седые вершины заоблачных гор были безмолвными свидетелями беспримерного мужества и героизма людей. Подобно гигантской лавине сейчас обрушились на врага танковые, механизированные колонны, и фашистам оставался один путь для спасения — отступать на запад в сторону спасительного Керченского пролива. На севере с каждым днем становилась все уже и уже ростовская горловина, которая могла захлопнуться. Создавалась угроза второго сталинградского «котла». Началась героическая эпопея освобождения от оккупантов Северного Кавказа и просторов Кубани. [182]

Получив в оперативном отделе сведения о результатах первых дней наступления, тут же передал их в Москву вместе с информацией об освобождении Моздока. Решаем с Эфроимсоном выехать в передовые части 9-й армии, которая вела наступательные бои в направлении Пятигорска и Георгиевска. Хотелось скорее своими глазами увидеть родную землю, освобожденную от коричневой чумы.

Дороги по-весеннему раскисли. Непрестанно моросит дождь вперемешку с мокрым снегом. Мутными потоками вздувшиеся ручьи и речки несутся с гор. Ни одного моста. Обгоняем колонны солдат и обозы, грузовые машины. «Козлик» бойко преодолевает все водные преграды.

— Наум, признаюсь, ты здорово придумал из «козла» сделать слона, но скажи, пожалуйста, неужели и дальше будешь колдовать над этим существом? По-моему, оно уже верх автосовершенства!

— Кое-какие мыслишки у меня есть.

— Может быть, их осуществим после войны?

— Пожалуй, долго ждать.

— Ты, я вижу, скептик. Сколько времени нужно отсюда ехать до твоей крымской хаты?

— Если напрямик, то близко, ну, а через Берлин, то ой как далеко. Но доедем, выдержим.

— Тогда, брат, придется заночевать. По карте скоро подъедем к станице. Она только недавно освобождена.

Въезжаем в станицу. Задача — найти крышу. Вечер. В хатах еле мерцают огоньки: не то свет печей, не то коптилки. Большинство хат без огней. На улицах ни души. У одного дома заметили человека. Старик. На плечах полушубок.

— Отец, нельзя ли переночевать?

— А сколько вас?

— Две машины, четверо людей.

— Что же, заходите.

Большая двухкомнатная хата под железной крышей. Заходим в сени. Хозяин открывает дверь в комнату. На столе коптилка из чернильного пузырька. Бросается в глаза отменная чистота. Пол покрыт самоткаными половиками. От большой печки настороженно смотрит на наше вторжение пожилая казачка. Даю команду сапоги снимать в сенях. Этот приказ сразу же изменил настроение хозяйки, и она звонким голосом стала приглашать в дом и не обращать внимания на чистоту пола. [183]

— Что вы, проходите. Мы же вымоем. Ну, как это вы будете босиком-то...

— Мы видим ведь, что вы только что прибрали...

— Ну, а как же не прибрать. Сколько дней были эти грязные изверги. Тоже себя людьми называют. Разве они люди? Хуже свиней, право, хуже свиней. Нас заставили жить на дворе, в сараюшке, а сами здесь. Что они здесь творили — не перескажешь. Два дня с дочкой навоз вывозили. Танюшка, выходи, не бойся, свои, родные пришли, — ласково закончила хозяйка.

Из другой комнаты вышла плотная ширококостная девушка лет шестнадцати.

— Прятать ее приходилось. Боялись, что угонят в Германию. Скольких позабрали! Сколько матери слез пролили! Реки! — восклицала Аксинья Федотовна, освобождая место для нас и наших дорожных сумок. — Вот уж угостить вас, сыночки, нечем. Эти бандюги всех кур порешили. Был кабанчик, и того слопали. И сказать слова нельзя, сразу автомат наставляют. Грабители, головорезы, да и только!

— Ничего, Аксинья Федотовна, не беспокойтесь, у нас все есть. Нельзя ли только вскипятить водички?

На столе появляются буханки хлеба, консервы, кольцо колбасы. Науму говорю, чтобы достал НЗ по случаю победы нашего фронта. Да и Новый год мы еще не отмечали.

Просим хозяина к столу вместе с хозяйкой и дочкой. Лука Кузьмич, высокий, черноволосый, слегка сутулый терский казак. Из-под нависших бровей еще молодо поблескивали темно-серые глаза. Густая с проседью борода придавала его лицу степенность и строгость. В противоположность жене он был молчалив и даже несколько угрюм.

— Ну, что же, Лука Кузьмич, отметим освобождение. Пусть эта тяжелая война скорее закончится и люди вернутся целыми и здоровыми домой!

Лука Кузьмич охотно поддержал этот тост, подняла свой стакан и Аксинья, дочка от водки категорически отказалась,

Лука Кузьмич что-то шепнул хозяйке, и она куда-то исчезла. Вскоре на столе появился большой шматок старого сала, миска соленых огурцов и помидоров. Выпили за Новый год и за семью Луки Кузьмича, пожелали им хорошего зятя и, конечно, полдюжины внуков. Татьяна [184] застеснялась и заявила, что она замуж не пойдет, а будет учиться на врача. Ну, это тоже неплохо.

Почти до утра шла беседа за столом. Хозяева подробно рассказывали о своем житье при немцах, об их зверствах, облавах и расстрелах.

— Еще месяц назад, — говорил Лука Кузьмич, — они думали, что останутся здесь навсегда. Хотели весной на людях землю пахать. Староста собирал всех и читал приказ, чтобы к весне лямки да ярмо делали на шею. Мыслили нас в волов превратить. Каждый день хвастались, что скоро в Тифлисе и Баку будут. Ну, мы не очень-то верили. Видим, что застряли у Владикавказа, не могут дальше пробиться, а раненых обратно возами возят. Понимаем, что не долго гостевать будут.

Аксинья перебивает Луку Кузьмича и просит Танюшу показать листовку. Татьяна исчезает и вскоре приносит скатанную в трубочку листовку. Смущаясь за изрядно помятый и испачканный листочек, Таня говорит, что она его прятала в полу, в мышиной норке.

Читаем обращение командования Закавказским фронтом к советским людям, находящимся под гнетом фашистов. Убедительно звучат слова: «Мы идем к вам, товарищи! Нам приказано освободить Кубань и Кавказ, и мы этот приказ выполним. Сегодня, в дни решительного наступления Красной Армии, вы должны вместе с ней беспощадно усилить борьбу с немецко-фашистскими захватчиками, всячески и всеми средствами противодействовать немецким грабителям увозить с Кубани и Кавказа наше добро, ценности, продовольствие, скот...

...Настал час расплаты!»

Смотрю, по щекам Аксиньи текут слезы. Лука Кузьмич хмурится, скрывая свое волнение. Танюша, полуоткрыв рот, восторженно слушает.

- — Слава богу, родные слова без страха можно слушать, — молвила Аксинья. — Сколько страху натерпелась, когда узнала, что у Танюши этот листочек появился. И где она его достала? Велела сжечь немедля. Ведь узнают, всех порешат. А она шепчет мне: маманя, не бойся, не узнают, ни за что на свете не найдут. Так и не сказала, где достала. Могу теперь вам признаться. Татьяна-то в комсомоле была.

Татьяна сердито смотрит на мать и говорит: [185]

— Почему была! Я и сейчас комсомолка.

— Ну ладно, ладно, торопыга, не буду перечить, — успокаивает ее мать.

Лука Кузьмич продолжал свой рассказ:

— Но как только под Сталинградом их турнули — они носы повесили. От солдат мы и узнали о Сталинграде. Раньше с нами и разговаривать не хотели, а тут придут солдаты в дом и лопочут: Сталинград да Сталинград. Я возьми и спроси одного, который по-русски немного понимал, что, мол, Сталинград вы часто поминаете? А он говорит: «Плохо Сталинград, там большой «котел», — оглянулся, видит, никого нет, и добавил: — Здесь тоже будет «котел». Показал на губы, чтобы молчал. Вот мы и узнали, что наши скоро придут.

Рано утром поднялись. На столе дымился чугун с картошкой, пыхтел старый самовар. Вся семья собралась пас провожать. Расстались как с родными. Лука и Аксинья просили после войны приехать к ним в гости. Прошло почти сорок лет, живы ли Лука и Аксинья, исконные терские казаки, потомки тех, кого обессмертили М. Ю. Лермонтов и Л. Н. Толстой. Наверное, Татьяна добилась своего: стала хорошим врачом, вероятно, и у внуков Луки появились уже дети. Облик маленькой казачьей семьи крепко врезался в память. Их достоинство, советскую гордость не могли сломить оккупанты, как и всех тех, кто был вынужден прожить под гитлеровским игом несколько мучительных лет.

За Змиевской по склону холмов протянулись бывшие немецкие укрепления. Подразделение саперов тщательно просматривало каждый метр земли и изымало тысячи всевозможных мин. Командир взвода показал нам оборонительные сооружения. Глубокие, полного профиля траншеи тянулись во всех направлениях. Через каждые тридцать метров пулеметные гнезда или бетонированные орудийные дзоты; в ряде мест вместо дзотов были вкопаны танки.

Мы подошли к одному танку. Снарядом его выбило из земли, орудийная башня с исковерканным стволом валялась [186] в десяти метрах, тут же были разбросаны тела экипажа.

— Чего вы их не закопаете?

— Похоронные команды работают, а нам надо скорее разминировать, а то много своих людей погубим. Уж больно дошлый народ ребятишки, так и шныряют, так и шныряют. А мин он насовал пропасть, как горох посеял.

На поле высились штабеля круглых противотанковых мин, коробки противопехотных, огромные рулоны колючей проволоки.

— Сегодня надо все закончить, а завтра к Нальчику. Прошу вас, не сходите с дороги, нарветесь на мины, — напутствовал нас энергичный лейтенант.

По разбитой дороге добираемся до Лескена. Этот большой населенный пункт освобожден вчера. На стенах следы пуль и осколков снарядов. От командира воинской части, которая расположилась здесь, узнаем, что бои идут в направлении Прохладного и Нальчика. Взятие Прохладного решит судьбу Нальчика и откроет дорогу на кубанские просторы.

Эфронмсон едет на правый фланг в сторону Прохладного, я — на левый — на Нальчик. Договариваемся о встрече в столице Кабардино-Балкарии в первый же день освобождения. Место встречи — Радиокомитет или около него.

Добираюсь до расположения 2-й гвардейской дивизии, которой командовал генерал Ф. В. Захаров. До Нальчика оставались считанные километры. Пришлось оставить свою «антилопу-гну» и сесть на грузовую машину, направлявшуюся в 395-й полк.

Приехал в тот момент, когда бои шли на окраинах города. Вечером еще обстановка была неясной. Враг оказывал яростное сопротивление, создал плотную пулеметную и минометную завесу, то и дело переходил в контратаки. В Нальчике горели дома, слышались глухие взрывы. Было не до сна. К утру стало известно, что ожесточенные бои идут в северной части города, куда незаметно для противника были переброшены батальоны наступающего полка. Фашисты, боясь окружения, вынуждены спешно уходить из города. Утром 4 января Нальчик был освобожден.

Народ высыпал на улицу. Люди обнимают солдат, плачут, целуют, приглашают зайти хоть на минутку [187] в дом. Ребятишки бегут за офицерами, просят подарить звездочки. По улице ведут большую группу пленных. Впереди шагают эсэсовцы.

Гитлеровцы явно торопятся поскорее пройти улицы, румыны растеряны, виновато оглядываются на народ, хотят отмежеваться от гитлеровцев. Многие из них улыбаются, видимо радуются, что для них война уже кончилась. Люди на тротуарах молча смотрят на вчерашних «сверхчеловеков». И лишь некоторые из зрителей не выдерживают и бросают фразы: «Что, навоевались, сволочи? Получили кубанский хлеб?! Теперь кричите: «Гитлер капут»!»

Проехали повозки с нашими ранеными. Им говорят ласковые слова. Наказывают возницам полегче везти, спрашивают, откуда родом, ищут земляков, родных.

Иду по улицам освобожденного города. Часто останавливают, просят рассказать, что творится на фронтах, скоро ли прогоним фашистов, открылся ли второй фронт и т. д. и т. и. Не успеваю отвечать. Каждая остановка превращается в митинг. Единственное средство вырваться из рук этих изголодавшихся по правдивому советскому слову людей — сказать, что спешу догнать наступающую часть. Выхожу на главную улицу с большим бульваром посредине, здесь много срубленных деревьев и на одного уцелевшего общественного здания.

С первых же часов освобождения военным комендантом города назначен командир 395-го полка. К нему трудно пробиться.

В комендатуре — командиры партизанских отрядов, действовавших на территории Кабардино-Балкарии.

Улучив минуту, прошу уставшего до смерти командира гвардейского полка кратко рассказать, как был взят Нальчик. Он устало улыбается и очень скупо говорит об истекшем бое. Сообщает, что, по предварительным данным, у противника захвачено свыше двадцати орудий, десятки пулеметов, минометов, много автомашин и другой боевой техники. Сейчас продолжается успешное преследование врага.

Надо немедленно послать информацию о взятии Нальчика, первого крупного административного пункта, столицы автономной республики. Быстро составляю корреспонденцию. Хорошо, что недалеко от города узел связи 37-й армии. Слезно упрашиваю милых связисток срочно передать статью в Москву. [188]

А теперь надо собрать материал о первых мирных днях Нальчика, о партизанском движении и борьбе советских людей против врага в тылу.

В обкоме узнаю, что создана правительственная комиссия по расследованию фашистских злодеяний в Нальчике и на территории республики. За городом в противотанковых рвах зарыты жертвы фашистских извергов.

На улице встречаю свою машину. Наум Зиновьевич крутит усы и рассказывает обступившим его мальчишкам об особых качествах вездехода. Прерываю техническую беседу и прошу быстро меня доставить на место, где будут производить раскопки рвов. Среди собеседников нашлись десятки охотников показать нам дорогу.

Взяли одного...

Вдоль склона горы тянутся противотанковые рвы. Снимают пропитанный мокрым снегом верхний слой земли сантиметр за сантиметром. На железной лопате — маленькая детская туфелька. Показываются поднятые вверх согнутые в предсмертных судорогах руки, многие люди были еще живы, когда на пробитое пулями тело сыпалась сырая земля, они звали на помощь, они просили пощады. Но те, кто их зарывал, — тоже убиты. Они зарыты в конце рва. Страшная человеческая трагедия возникла перед глазами. Открывается один ряд, под ним другой, третий... Мужчины, женщины, дети. Расстреливали в упор.

Трупы относят в сторону и бережно кладут на землю. К ним спешат люди. С рыданиями припала к телу юноши седая женщина: мать нашла своего сына. Рядом жена горько причитает над погибшим мужем. Возле матери стоит в слезах мальчуган, утешает ее и непрерывно говорит: «Мама, не плачь! Встань! Папа не проснется! Папа не проснется! Папы нет! Не проснется папа!» И эти полные невыразимого горя, за душу хватающие слова ребенка, который столкнулся с жестоким лицом смерти, сдавливают горло.

Вскрывается следующий ров, затем другой, третий... Сотни, тысячи людей были загублены и зарыты в этих рвах. Кровь стынет от ужаса. Надо мстить извергам, беспощадно карать хладнокровных убийц. Об их злодеяниях должен знать весь мир.

Не могу найти себе места. В глазах страшная картина гибели людей и в ушах звенит надрывающий душу тоскливый голосок мальчика: «Папа не проснется!» [189]

Приезжает Эфроимсон. Он рассказывает о том, что видел. Ему удалось передать в Москву несколько сообщений, как были взяты Прохладный, железнодорожный узел Котляревская. Теперь, говорит, будет обеспечена подвозка снаряжения из Астрахани, Баку и Орджоникидзе.

— Но что бандиты делают, когда отступают, трудно описать! С тупой педантичностью рвут каждый телеграфный столб, каждый рельс, изобрели, сволочи, наряду с душегубками путеразрушающую машину. Не верите?! Сами убедитесь. Значит, уже потеряли надежду вернуться на Кавказ!

А сегодня утром видел в районе Котляровской такое, что кровь стынет. В одном складе обнаружено шесть трупов красноармейцев и труп женщины. Какие пытки испытали наши люди! У них выколоты глаза, у кого отрублены пальцы, у кого — уши. Узнать человека нельзя.

Рассказал Аркадию, что мне пришлось увидеть в противотанковых рвах.

Вместе с Эфроимсоном и председатолем Радиокомитета Марией Яковлевной Бойченко идем по городу. Следы преступлений фашистов на каждом шагу. Особая ненависть проявлена по отношению к учреждениям культуры. Взорван Кабардино-Балкарский театр драмы, сожжены педагогическое училище, медицинская школа, Дом пионеров, больница, все школьные здания, республиканская библиотека, санаторные здания чудесного курорта, уничтожены памятники.

Бойченко говорит, что как только вошли в город, то первым делом занялись восстановлением радиотрансляции. Солдаты помогают установить на улицах репродукторы, чтобы народ слушал Москву. Люди просят в первую очередь радио. Так стосковались по слову Родины.

Сегодня утром собралась большая толпа у походного радиоузла: политотдел армии поставил. Когда заговорил Левитан, раздались такие аплодисменты, что, наверное, в Москве их было слышно. Кто плачет, кто кричит «ура», обнимают друг друга.

— Товарищ Бойченко, а когда будет слышен голос Нальчика?

— Через два часа будет наша первая передача. Волнуюсь страшно. Хожу по городу, чтобы все своими глазами увидеть. Ведь это исторический день. Передадим по радио рассказ командира полка, как был освобожден Нальчик. Я взяла у него информацию. Передадим сообщения [190] Совинформбюро. Расскажем о том, что творили гитлеровцы в республике. Ведь нет селения, аула, где бы не было могил замученных.

Вечером 5 января слушаем «Последние известия». Бархатный баритон Юрия Левитана передает сообщения Совинформбюро о наступлении и успехах нашего фронта:

«В течение 5 января наши войска в районе Среднего Дона юго-западнее и южнее Сталинграда, на Центральном фронте и на Северном Кавказе вели наступательные бои на прежних направлениях». Левитан делает паузу и, выделяя каждое слово, продолжает: «Наши войска овладели городом и железнодорожной станцией НАЛЬЧИК, городом и железнодорожным узлом ПРОХЛАДНЫЙ, городом МАЙСКОЕ и железнодорожным узлом КОТЛЯРЕВСКАЯ, городом и железнодорожной станцией МОГОЗОВСКОЙ и районным центром ЦИМЛЯНСКАЯ».

Мы громко кричим «ура». Вслед за сообщениями Совинформбюро передают информации «наших ч корреспондентов». Вот это здорово! Успели!

— Аи да Павел!

— Аи да Аркадий!

Принимаем решение: скорее выезжать, чтобы успеть с первыми батальонами войти в Пятигорск и в Кисловодск. Завидуем газетчикам. У них есть всегда запас времени. Не сегодня, так завтра отпечатают. У нас нет. Радио должно немедленно передавать информацию, сразу же после событий. Иначе твой труд — в корзину.

— Аркадий, что у корреспондентов главное в наступлении?

— Харч.

— Эх, ты, харч — главное для солдат, а для нас «бодо».

— Пожалуй, ты прав.

— Но как мы можем догнать наступающих, — говорит Эфроимсон, — дороги разбиты, без тапка не обойтись.

— Танк! Неудобная машина, никакого комфорта. Лучше «козла» еще ничего не придумано.

От Нальчика до Пятигорска некое подобие шоссейной дороги. Войска уже далеко впереди гонят противника, не дают ему зацепиться. Зима здесь бесснежная, но теплая погода распустила землю. Шоссе перерезают складки гор, то и дело приходится преодолевать бурные горные речки. Каково солдату под огнем врага брать их вброд! Герои-саперы ухитряются перебросить мостки, [191] протянуть канаты. Танки, орудия, грузовики, повозки переправляются вброд. Каких только речек нам не пришлось встретить! Шалушка, Чегем 1-й, Чегем 2-й, Бак-сан, но это уже стремительная река. Здесь успели навести понтоны. Затем Куркужин, Мокрая Золка и просто Золка.

В станицу Горячеводскую приехали ночью. Улица к Подкумку забита транспортом. Все стремились на переправу, чтобы как можно быстрее оказаться в Пятигорске. Мост взорван. Саперы выше моста нашли мелководье, и здесь переправа. Бои шли за город. Фашисты держали переправу под артиллерийским и минометным обстрелом. Было светло от горевших зданий. У брода старший лейтенант бойко отдавал приказы, кого надо пропустить в первую очередь. Бесспорное преимущество отдавалось боевой технике, подвозчикам боеприпасов, санитарным, штабным машинам; остальные — в порядке строгой очереди.

Неотступно за лейтенантом ходит интендант и упрашивает вне очереди пропустить на тот берег ПАХ (передвижной автоматизированный хлебозавод), но к его мольбам начальник переправы глух.

— Прошу вас пропустить ПАХ, ведь солдат кормить надо.

— Что ты маячишь здесь и все время долбишь — ПАХ, ПАХ, ПАХ? Разве не видишь, что сейчас нужны горючее, снаряды.

— Да я понимаю, но ведь у меня тесто киснет. По всей армии знают, какой хлеб дает наш ПАХ. Пока я тебя уговариваю, уже город заняли, и немцы сюда не бьют.

Бросаю реплику: с хлебом наступать веселее, ПАХ обязательно надо переправить.

Старший лейтенант смеется и дает команду пропустить.

Быстро подходят несколько тяжелых машин ПАХа и с ходу форсируют быстрый Подкумок. Узнав, что мы корреспонденты, дается и нам «зеленая улица». Но вид «козла» привел саперов в изумление.

— Это еще что за самоходка! От одного вида фашисты в панике побегут! С такой техникой не пропадете!

— Конечно, нет. Смотрите, как мы проскочим.

А проскочить было не очень-то легко. Вдоль реки свистел шквальный леденящий ветер, сбивал с ног, кидал [192] в лицо жгучий песок. Мороз под двадцать градусов, Края Подкумка замерзли, но посередине, разбиваясь о камни, мчался бурный поток. Выше брода, через узкую протоку перекинуты скользкие обледеневшие мостки, по которым, держась за канат, перебегали пешие; ниже переправы у воды торчали покрытые льдом искореженные мостовые фермы.

Орудийный гул, пулеметные очереди доносились уже издалека, бой шел за городом, противник в ярости огрызался. У переправы, в реке и на том берегу — подбитые машины. Несколько грузовиков основательно засели в воде и обросли толстым льдом. Шоферы ходили по берегу и ждали, может быть, какой-нибудь попутный тягач вытянет. Наш «вездеход» катит по льду, осторожно сходит в воду и лихо, расталкивая подводные камни, выбирается на противоположный берег. Фургон Эфроимсона доходит до середины, и мотор умолкает — засел. Оставлять его нельзя. В нем все наше довольствие, даже особой конструкции раскладная кровать Эфроимсона. Как же он, бедняга, будет спать? Съезжаем снова в воду. Кричу Николаю, чтобы мотором раскачивал свою машину, но она садится еще глубже. Прошу его выйти и привязать трос. Но он из кабины кричит: «Товарищ майор, у меня сапоги худые, простужусь». Да, дело скверное. Выскакиваю, вначале неглубоко, а через шаг влетаю в яму почти по пояс. Обожгло, как огнем. Накидываю трос, грузовик, влекомый «козлом», медленно выползаем на берег. Мороз железными тисками охватывает промокшее тело. Ног уже не чувствую, иду как на палках. С трудом подхожу к первому дому. В комнате весело гудит «буржуйка». Кое-как снимаю сапоги, ноги обморозил. Коллективно их оттирают, и хозяйка говорит, если уже освободили корпус с ваннами, то лучшее средство против простуды — пойти принять серные ванны. Предложение слишком заманчиво: принять горячую ванну под носом у немцев!

Берем автоматы и поднимаемся в гору.

В абсолютной темноте добираемся до одинокого серого здания ванн. Помог их найти сынишка хозяйки.

Стучим в запертые двери. Ни души. Не может быть, чтобы здание было пустое. Сотрясаем двери. Наконец слышим шорох и робкий голос спрашивает:

— Кто там?!

— Свои. [193]

— Кто свои?!

— Советские.

Тишина. Слышим, идут переговоры.

Медленно открывается дверь. За ней группа испуганных людей. Через минуту непередаваемая радость встречи. Нас обнимают, ощупывают, словно мы сошли с небес, наперебой стараются рассказать о том, что они пережили при гитлеровцах. Никак не могли поверить, что наши войска уже освободили Пятигорск.

Узнав о цели нашего посещения, врачи, сестры, все, кто здесь находился, стали готовить нам ванны. Они решили для нас троих заполнить большой бассейн. Шла только горячая вода, городской водопровод был выведен из строя. Трудно передать блаженство, которое испытали в бассейне, несмотря на высокую температуру и сильный сероводородный запах. Какая благодать горячая вода, когда ее долго не видишь! После такой целебной процедуры забыл, что час назад купался в ледяном Подкумке.

В Пятигорске бросаем жребий, кому искать узел связи и передавать телеграммы о взятии города. Эфроимсону выпала честь проявить сверхрасторопность, сверхдипломатические и иные способности, чтобы связистки нашли отдушину и между срочными штабными документами передали наши реляции. Конечно, не всегда это удается. Досадно, когда перед твоей телеграммой должный контакт с бойкими связистками был уже установлен маститым и неотразимым представителем большой прессы — «Правды» или «Красной звезды» с их многословными посланиями. Считай себя тогда в глубоком нокауте.

Мрачно выглядел Пятигорск в эти дни. Поверженные телеграфные столбы с перепутанной темно-рыжей проволокой перекрывали многие улицы, из люков городской коммунальной сети била вода: холодная и горячая. Потоки заливали мостовые и с журчанием неслись под гору. Валялись вывески и указатели на немецком языке, кое-где со столбов и стен домов еще не сорваны объявления немецкой комендатуры. На них крупно выделено слово РАССТРЕЛ.

Каждый день на горе Машук гремели автоматные очереди. Это фашисты чинили массовые казни над невинными людьми.

На одном из зданий вьется алый стяг. Здесь сейчас горком и горсовет. Руководители города вошли с первыми [194] отрядами красноармейцев и энергично возвращают жизнь городу. К столу председателя исполкома горсовета Б. Н. Воробьева подходит группа людей. Впереди пожилой, осунувшийся, высокий человек в драных ботинках.

— Что вы хотите, товарищи?

— Мы — энергетики. Раньше работали на электростанции. Разрешите пустить станцию, мы уже ее осмотрели и сможем быстро пустить. На фашистов мы не работали.

— Ну о чем разговор. Вы кто такой?

— Главный инженер.

— Чем вам надо помочь?

— Пока ничем.

— Можете быстро пустить машину? Вам помогут инженерные части.

— Постараемся. Сами понимаем. Пока никого не надо.

Энергетики ушли. Подходят водопроводчики, хлебопеки, связисты — люди всех профессий, воодушевленные одним желанием вдохнуть скорее жизнь в тяжело израненный город.

Создается комиссия по расследованию преступлений гитлеровцев. В нее вошли: председатель исполкома городского Совета депутатов трудящихся Воробьев, профессор Грибоедов, профессор Скробапский, писатель Капиев, майор Мусти, военный корреспондент газеты «Известия» Никитин, врач Лысенко, токарь Вагин, инженер Лепёха, учительница Арбенина.

В комнату быстро входит высокий худощавый человек в длинной кавалерийской шинели и фуражке полувоенного образца с планшетом через плечо. За ним спешит порученец. Тихо спрашиваю товарища кто.

— Михаил Андреевич Суслов, секретарь Ставропольского крайкома, начальник штаба партизанского движения в крае.

Товарища Суслова сейчас же обступают. Он расспрашивает о положении в городе. Каждый наперебой говорит о своих впечатлениях: о разрушенных общественных зданиях, о местах массовых расстрелов, об инициативе граждан по восстановлению города.

М. А. Суслов внимательно слушает и иногда, по-волжски окая, говорит: «Хорошо, хорошо». Кто-то высказывает сомнение: можно ли доверять тем, кто здесь оставался при гитлеровцах. Михаил Андреевич предупреждает, [195] что нельзя огульно брать под подозрение всех, кто был на оккупированной территории. Ведь они остались не по своей вине, надо бережно относиться к людям. Они истосковались по Советской власти и сейчас горы свернут, используйте их, а мерзавцев, предателей народ поможет выявить. Суслов рассказывает, какая помощь идет городу продовольствием, строительными материалами. Надо поскорее дать воду, свет, организовать снабжение.

Затем М. А. Суслов приглашает секретаря горкома и членов бюро вместе с ним заняться вопросами первоочередных работ по восстановлению города.

С приходом гитлеровцев в Ставрополье был установлен режим грабежа, рабовладельческого бесправия. Буквально подчистую оккупанты забирали хлеб, мясо, скот, птицу, личные вещи крестьян. В посылках гитлеровские солдаты направляли в Германию награбленные ими белье, посуду, одежду, обувь, одеяла, подушки. Одним словом, все, что попадалось в руки захватчиков.

Был введен принудительный труд, наказание плетьми за малейшее ослушание. Жестоким террором фашисты хотели сломить волю, запугать советских людей. За период оккупации только на Ставрополье погибло от рук палачей более тридцати тысяч мирных жителей.

Несмотря на зверства и террор, вся ставропольская земля, вся Кубань полыхала огнем партизанской войны. В каждой станице гитлеровцы чувствовали себя, как в осажденной крепости. В каждом советском человеке они видели партизана.

Партизаны Ставрополья были неуловимы, проявляли смелость и бесстрашие в борьбе с фашистами. За короткий период времени они уничтожили более двух тысяч гитлеровцев, разгромили несколько штабов противника, захватили в плен десятки немецких офицеров, вывели из строя большое количество танков, бронемашин, орудий врага, перерезали важные коммуникации.

Полк ставропольских партизан вместе с кавалерийским корпусом генерала Кириченко преградил дорогу гитлеровским частям, не дал им прорваться к берегам Каспия и перерезать железную дорогу.

Следует учесть особые трудности ведения партизанской войны в условиях степной местности. От партизанских отрядов требовалась максимальная мобильность, подвижность, строгая конспирация. Они должны была внезапно наносить удары и так же бесследно исчезать. [196]

Партизаны сражались и в степи и в горах. И то, что на Ставрополье партизанская война приняла всенародный характер, и то, что партизаны внушали животный страх гитлеровцам, в этом огромная заслуга штаба партизанского движения и его руководителей.

И когда началось наступление Красной Армии, то партизанские отряды вступили в открытый бой с оккупантами. Много населенных пунктов Ставрополья было освобождено партизанскими отрядами.

На улице нас окликает знакомый майор Особого отдела и просит на минутку зайти.

— Не сможете ли вы отыскать одного человека? У нас есть сведения, что она погибла, но есть маленькая надежда, может, она жива. Мария Петрова. Перед отходом немцы якобы вывезли ее за город и расстреляли...

— А как нам ее найти?

— Сказать трудно. Мы знаем, что она работала в Театре имени Ленсовета, который находился здесь в эвакуации.

— А где сейчас этот театр?

— Немцы его вывезли перед отступлением. Вы, корреспонденты, хорошие разведчики. Не мне вас учить, как найти человека.

Принимаем решение идти в театр. Немцы при отступлении подожгли театр, но жители соседних домов проникли в помещение и потушили пожар. Здание в копоти, двери сорваны, через разбитые окна врывается холодный ветер и раскачивает жалкие остатки люстры. Наши шага гулко раздаются в пустых помещениях. Никого нет. Идем за кулисы. В комнатке, которая, видимо, была артистической уборной, у «буржуйки» грелась старушка. Она равнодушно посмотрела на нас. За эти два дня много уже здесь побывало всякого люда.

— Садитесь, погрейтесь у печки, — сказала она простуженным голосом. — Вы, случайно, не артисты?

— Нет. Мы пришли посмотреть, что тут наделала бандиты. А вы, мамаша, в театре работали?

— Работала в гардеробе. Артистов-то немцы забрали. А я осталась, меня, к счастью, не уволокли. Что теперь делать, ума не приложу. Собрала весь реквизит, заперла его в комнату, думаю, может быть, еще пригодится. Сижу и кипяток пустой гоняю. Что пережили — одному богу известно. [197]

Предусмотрительный Аркадий вынимает из кармана краюху хлеба и несколько кусков запыленного сахара.

— Зачем гонять пустой? Может быть, и нас, мамаша, угостите кипяточком?

Старушка оживляется, уходят в соседнюю комнату, долго ищет что-то в ящиках и приносит две чашки, вероятно остатки театрального сервиза. Пьем кипяток, и Евдокия Ивановна рассказывает нам про жизнь театра при немцах.

— А мы к вам, Евдокия Ивановна, по делу.

— По какому, сыночки?

— Я из Ленинграда ушел на фронт. Узнал, что наш театр эвакуировался в Пятигорск, а в театре служила ;моя родственница Мария Петрова.

— Неужели Маша, гримерша?!

— Да, да, гримерша. Как она? Жива?

Евдокия Ивановна отвернулась, уголком платка стала протирать глаза, потом тихо сказала: «Расстреляли ее, проклятые. Ни за что расстреляли. А какая она была душевная, как она мучилась, что приходится на немцев работать. Да разве по своей охоте. А когда прошел слух, что наши пошли в наступление, так она стала такая радостная и веселая. Но не пришлось бедняжке дождаться. Не найдете вы ее. Где они только не расстреливали наших: и на Машуке, и на поляне, и у провала, и у кирпичного завода. Каждую ночь слышишь пулеметы. Я-то живу в конце города, ложусь поздно. Вот и видела, как полными машинами людей на погибель возили. Ужас!»

— Евдокия Ивановна, а не скажете, где жила Маша, может, след какой остался?

— Жила она на площади. Вы легко найдете ее дом. — Она называет нам адрес. Мы прощаемся с Евдокией Ивановной, благодарим ее за тепло и чай.

— Это вы, родные, меня, старуху, накормили. Да вот горю вашему не помогла.

Вечером находим дом. Долго стучим в дверь. Молодая женщина впускает нас в комнату, подозрительно рассматривает, заметно волнуется. Успокаивается лишь тогда, когда выясняет, что мы советские офицеры, а не разбойники. Маленькая комната, одну треть которой занимает русская печь. На столе чадит коптилка, ее зажгли, когда мы пришли. На печи лежит больной старик. Из кухни — дверь в другую комнату, там темно. Знакомимся с хозяйкой. [198]

Спустя некоторое время спрашиваем, не знает ли она что-нибудь о судьбе Марии Петровой, которую знали еще по Ленинграду. Пришлось повторить рассказ о дальней родственнице. Завтра, мол, уезжаем и хотелось бы что-нибудь о ней узнать. Она ведь у вас жила.

Хозяйка смутилась, посмотрела на нас внимательно и, видимо почувствовав к нам доверие, сказала: «Подождите немного, я сейчас приду» — и ушла в соседнюю комнату. Мы в недоумении: что за история? Зачем она ушла?

Через несколько минут возвращается, а за ней идет другой человек. Мы невольно встали, когда в проеме двери показалась высокая девушка с бледным лицом. Из-под круто изогнутых черных бровей вопросительно и несколько испуганно на нас смотрели темные, с лихорадочным блеском глаза. Она кутается в теплый платок, но я заметил, что шея ее забинтована.

Мы назвали себя.

— Может быть, вы нам расскажете о Марии Петровой?

— О Марии... Так я и есть Мария Петрова.

— Вы? Не может быть! Вас же расстреляли!

Она чуть-чуть улыбнулась:

— Да, расстреляли, но, как видите, жива.

— Что же вы, значит, вернулись с того света? Ну, это здорово, что мы вас живой нашли. Как же все это произошло?

— О, это длинная история, трудно рассказывать. Хорошо, что вы пришли. Я ведь вижу первых советских командиров и до сих пор не могу поверить этому, — с нескрываемой радостью говорит Мария.

— Ну, конечно, свои. Видите, у нас звездочки на шапках. Вы, Мария, наверное, голодны. Сейчас это дело поправим. Наум Зиновьевич, быстро раскинь самобранку. Да не поскупись. Мы землячку нашли. Сколько тебе минут надо?

— Туда и обратно минут двадцать.

— Давай, а хозяйка за это время самовар вздует.

Скоро на столе фырчал настоящий самовар с медалями на потускневших боках, ароматный запах источал грузинский чай, были открыты консервы — «второй фронт» — и горкой лежали большие куски черного и белого хлеба. Наум действительно не поскупился.

Мария поведала свою трагическую историю. [199]

— Драматический театр имени Ленсовета после многих месяцев пребывания в осажденном Ленинграде был эвакуирован на Северный Кавказ. С большим трудом добрались сюда. Ехали несколько недель, измучились страшно. Здесь пас хорошо приняли. Стали давать спектакли. Большим успехом пользовались. А тут страшное известие — гитлеровцы взяли Ростов. Что делать? Мм верили, что фашистов сюда не пустят. Но с каждым днем фронт все ближе и ближе. Заводы, учреждения начали эвакуироваться. У нас с утра до ночи митинги. Одни говорят, надо все бросить и уходить, другие — жалко театр, надо подождать. Не было вагонов. А можно ли в то время было их достать — сейчас трудно сказать. Пожалуй, нельзя было. Так мы и остались. Уехали из блокированного Ленинграда и попали к немцам.

Большинство артистов мучительно переживали, что приходилось играть и видеть в зале самодовольные тупые морды гитлеровцев. Вы не можете представить, как вез жадно ловили любое сообщение об успехах пашей армии. Фашисты вначале открыто хвалились, что скоро они будут в Баку и Тбилиси. Когда им удалось подняться на Эльбрус, то они праздник устроили, но затем об этом говорить перестали. Мы узнали, что их оттуда выбили. В городе работали подпольщики. Почти каждый день они расклеивали листовки с сообщениями Совинформбюро. Находили их и в театре. Гестаповцы хватали каждого подозрительного человека. А от них одна дорога — на Машук. Особенно они озверели, когда им «котел» устроили под Сталинградом. Многие из нас хорошо знали немецкий. Гитлеровские офицеры и солдаты не скрывали неудачи на фронте.

По правде говоря, трудно было не выдавать свою ненависть к фашистам. Получу известие о положении на фронте, а я имела такую возможность, стараюсь об этом сообщить товарищам. Так наши узнавали о том, что гитлеровцы застряли под Моздоком, что их окружили под Сталинградом, о начале наступления на нашем фронте. Друзья часто меня предупреждали, чтобы я была поосторожнее. Как могла, остерегалась.

Но какой-то предатель нашелся, сообщил гестаповцам о моих настроениях. Вечером 3 января мы готовились к спектаклю. Гримирую артистов. Входит курьер и говорит, что меня вызывают к администратору. Зачем? Никогда раньше подобных вызовов не было. Спускаюсь [200] вниз. Администратор, показывая на двух сидящих немцев, говорит: «Подберите, пожалуйста, несколько париков для господ офицеров, которые им нужны для самодеятельности в их воинской части».

— Хорошо, — отвечаю, — я могу это сделать после спектакля.

Закончился спектакль, я подобрала парики, вручила их администратору. Но он сказал, что в них отпала нужда. Немцам, мол, сейчас не до спектаклей. И тихо сказал: они начали отступать.

Ночью сильный стук в дверь разбудил меня. Накинула платье, открываю. В комнату вваливаются двое гестаповцев. Узнаю в них тех, кто сегодня со мной разговаривал. Приказывают быстро одеться и следовать за ними. Обыскивать не стали. Сердце похолодело, думаю — конец. Посадили в легковую машину. Один слева, другой справа. Едем по городу. В машине учиняют мне допрос: с кем из большевистского подполья связана, от кого узнала, что от Моздока отступают немецкие дивизии, что на днях красные войдут в Пятигорск, кто дал листовки для разбрасывания в театре, с кем я работаю в подполье и т. д. Прошу их привести конкретные факты, кто свидетель этих разговоров. Они твердят одно: им это хорошо известно и, если буду отпираться, то узнаю, что такое гестапо.

Чувствую, что городская дорога кончилась и выехали за город. Шофер что-то спросил. Один буркнул — Никольское. Понимаю, что все мои оправдания не имеют никакого смысла. Внутри все похолодело. Как переживет мама, сестра? Сколько времени длилась эта поездка — не помню. Машина остановилась, и меня вытолкали на обочину.

— Ну, что ты еще можешь сказать, паршивая большевичка?

Это были последние слова, которые я слышала. А дальше... как будто упала в воду. Мария замолчала.

— Ну, а потом?

— Потом я очнулась от страшного холода. Лежу на мерзлой земле и слышу голос: «Готова».

Поняла, что еще жива, но боли не чувствую, все тело пронизывает лишь нестерпимый холод.

— Давай уберем ее с дороги.

Берут меня за руки и волоком тащат в сторону по [201] замороженной земле. Голова бьется об острые комья, рвутся волосы, а у самой — одна мысль: лишь бы не выдать, что я еще жива. Бросили. Промерзла насквозь и уже не ощущаю мороза.

— Надо ее закопать, — говорит один и уходит за лопатой. Приходит. Начинают бросать на меня мерзлые камни — в лицо, на грудь. Земля не поддается лопате. Они ругаются и уходят. Слышу, машина ушла. Подняться боюсь. Мне кажется, что они где-то рядом. Потом с трудом поднялась. Голова кружится, из шеи хлещет кровь, зажимаю рану ладонью, подхожу к дороге. Вижу, с фарами идут машины, значит, в той стороне Пятигорск. Фашисты в эти дни уже начали отходить и вывозить награбленное. Бросаюсь в кювет. Грузовики прошли, не заметили. С трудом выбиралась обратно. Наконец добралась до города. Куда идти? Сил уже нет, хочется упасть и не вставать больше. Но в голове настойчиво бьется мысль: «Нет, я жива, я должна жить во что бы то ни стало». Постучать в первый дом?.. А может быть, там немцы? Во второй... Нет. Страшно. Постучусь. С трудом достучалась в маленький домик. Открыла дверь старенькая женщина. Увидела меня — ахнула. Такая я была страшная. Волосы распущены, в одном платье, вся в крови. Впустила в комнату, на меня пахнул теплый воздух, закружилась голова, и я потеряла сознание.

Очнулась, лежу на полу, надо мной женщина, которая умоляет: «Голубушка, ради бога, не умирай. Тебя сам бог послал ко мне. Сегодня моего мужа гестаповцы забрали. Я должна тебя спасти».

Мне уже было все безразлично. Пусть будет смерть. Отвечаю ей:

— Не волнуйся, бабушка, умру, выкини меня на улицу, никто не спросит.

— Нет. Ты — молодая, должна жить. Завтра утром тебя переведу к одной бобылке.

Старушка промыла мне рану и туго ее завязала.

Покамест я дремала, она куда-то сбегала. Потом закутала меня в теплую шаль и перевела в маленькую келью. Рискуя жизнью, нашла знакомого старого врача и привела его ко мне. Врач промыл и прочистил рану. Посмотрите, как прошла пуля!

Мария отвернула бинт, и я увидел сзади на шее розовую затянувшуюся ранку в самом центре, около позвонка и такое же выходное отверстие на горле. [202]

— Ну, Маша, вы родились в сорочке! Это — чудо. Жить вам сто лет и больше.

Но испуганное выражение с ее лица не сходило.

— Маша, теперь не боитесь! Бандиты получат сполна. Найдут их, обязательно найдут!

— А у меня такое чувство, что я с ними встречусь.

— Не волнуйтесь. Теперь у них одна забота — как спасти свою подлую шкуру.

Хотелось сделать для нее что-то хорошее, чтобы она поскорее забыла этот кошмар и успокоилась.

Ночью идем к майору-особисту и докладываем ему обо всем. Он обрадовался, записал адрес Марии и тут же дал распоряжение послать к ней врача, обеспечить ее продуктами, снабдить дровами.

Пишем и передаем свои корреспонденции, благо, узел связи расположен в городе. Надо скорее сообщить, что здесь натворили варвары. Они не пощадили ни одного общественного здания. Уничтожили все лечебные, бальнеологические учреждения — санатории, поликлиники, лаборатории, лечебницы. Разрушили здания Пушкинских и Лермонтовских ванн. Тяжело было смотреть на остовы Лермонтовских ванн — образец русского классицизма, их построил более ста лет назад архитектор Бернардацци. Загажен домик-музей М. Ю. Лермонтова. В нем размещались солдаты, вся обстановка изуродована, экспонаты разграблены.

Порывами ветер бьет в окна, слышно, как дребезжат железные листы на крыше. Доносится гул артиллерийской канонады, возвещающей приход освобождения на Кубань. В соседней комнате хлопочет наша хозяйка. Ей не спится. Она откуда-то приносит посуду, вышитые рушники. Все расставляет по местам, вроде как бы приехала в новый дом. Она теперь вполне спокойна: враг больше не вернется.

Чуть свет выезжаем в Кисловодск. Едем по темным улицам Пятигорска. Солнце еще не взошло, но, кажется, весь народ вышел на восстановление города. Большая толпа у разрушенной школы. Пожилая энергичная женщина дает указания, что кому делать. В городе нет еще [203] воды, света, не налажено снабжение продуктами питания, но школа — в первую очередь. Здесь же снуют ребятишки, они, как муравьи, что-то тащат, что-то делают. С нами в машине третьим — Евгений Габрилович, корреспондент «Красной звезды». Он старше нас по званию — старший батальонный комиссар, у него три шпалы, новое обмундирование.

— Женя, у меня к тебе просьба, когда приедем в Кисловодск, ты, пожалуйста, не иди впереди нас, а то жители подумают, что мы забрали в плен красного командира.

— Не беспокойтесь, я скажу, что вы перебежчики.

— Ну, это ты брось. Мы лучше сейчас тебя высадим из машины...

Шоссе шло вдоль железнодорожного полотна.

— Смотрите, фашисты разрушали дорогу по всем канонам науки истребления. Вначале прошла путеразрушительная машина, разрезала шпалы, затем в каждый рельс в одних и тех же местах закладывали взрывчатку и рвали на три части, так же поступали с телеграфными столбами, которые разрывали точно на высоте двух с половиной метров.

— Наука грабежа, наука разрушения... брр... страшно подумать. Неужели тот инженер, который строил машины для укладки рельсов, создал, подчеркиваю, создал, — говорит Евгений, — машину для резки шпал? Парадокс. В Пятигорске фашисты ничего не оставили, все очистили под метелку. Из больниц, поликлиник вывезли медицинскую аппаратуру, все оборудование, вплоть до шприцев. А как разгромили библиотеки! Из Бальнеологического института украли все книги, свыше ста тысяч книг. Их называют мракобесами. Они еще и грабители, — сурово заключил Евгений.

Въезжаем в долину, на горизонте показывается Кисловодск.

— У меня к вам просьба, ребята: нельзя ли машину оставить перед городом и войти в него пешком, — говорит Евгений.

— Почему?

— Глядя на пашу машину, жители могут подумать, что это Остап Бендер продолжает свой автопробег. А мы в офицерской форме. Трудно будет оправдаться.

— Ну, ты у нас старший, как сказал, так и будет. При въезде в город вылезли из машины. [204]

Науму Зиновьевичу даю указание ехать к зданию горкома и встать в сторонку, чтобы не привлекать внимание.

На улице нас моментально окружила толпа людей. Оказалось, мы первые офицеры, которые вошли в город. А дело было так. Войска 37-й армии, сломив сопротивление противника, после освобождения Пятигорска направили свой удар на Ессентуки и тем самым отрезала немецкие части, находившиеся в Кисловодске. Боясь оказаться в ловушке, гитлеровцы поспешно оставили город. Наши войска, после освобождения Ессентуков, пошли на Черкесск и Георгиевен. Наступательный порыв был таким стремительным, что не было необходимости задерживаться в Кисловодске, к тому же он находило а в стороне от питающих фронт магистралей.

Такой встречи мы не ожидали. В толпе много ленинградцев. Они были эвакуированы сюда. Забрасывают нас вопросами о положении на фронтах. Мы не в состоянии отвечать, не в силах продвигаться по улице. Тогда каждый из нас организует вокруг себя группу, взбирается на возвышение и произносит краткую речь о текущем моменте. Только таким путем мы получаем возможность пройти в горком партии.

В большой комнате собралось человек двадцать-тридцать. За длинным столом стоит плотный, широкоплечий человек с густой черной бородой и что-то энергично объясняет. Это секретарь горкома Шипов. Он только вчера вечером прибыл в город. На нем новенький полувоенный зеленый костюм, на плечах скрипят ремни портупеи, сбоку висит огромный кольт в деревянной кобуре, на поясе две гранаты. Судя по снаряжению, он, видимо, готовился к участию в длительной партизанской войне. Узнав, что мы представители фронтовой печати, стал нам рассказывать о первых мероприятиях по налаживанию жизни в городе.

Нужно признать, что он весьма оперативно решал самые насущные вопросы. Но все, что он делал, говорил, носило отпечаток какой-то театральности. Позже мы узнали, что когда-то он кончал театральную школу...

В конце нашей беседы мы ему дружески посоветовали разоружиться. Он весело согласился с нами: действительно, это оружие ему ни к чему.

Удивительный уголок Кавказа — Кисловодск: всего лишь в нескольких километрах от него льют проливные [205] дожди, неделями только и видишь над собой тяжелые свинцовые тучи, подгоняемые сногсшибательным ветром, а здесь тепло, синее небо с ярким, ослепляющим солнцем, по склону гор бегут звонкие ручьи. А воздух! Идешь в гору, не чувствуя усталости. Волшебная здравница!

Но как ее испоганили, изувечили «сверхчеловеки»!

Проходим мимо взорванной городской электростанции, мимо разрушенных до основания мельницы, хлебопекарни, холодильника, завода по розливу минеральных вод. Вот знаменитая нарзанная галерея. В нее войти нельзя — все искорежено, только из открытых кранов струится нарзан в захламленные бассейны. Недалеко отсюда фашисты устроили кладбище эсэсовцев. Сейчас группа горожан очищает эту площадку.

Поднимаемся по терренкуру городского парка, который амфитеатром раскинулся в центре города по склону горы. Как будто здесь прошел неистовый ураган: срублены тысячи декоративных и фруктовых деревьев — они пошли на дрова; всюду валяются разбитые статуи — немые свидетели тупой злобы и вандализма. В Кисловодске под госпитали гитлеровцы заняли все санатории. Вверху, откуда открывается чудесный вид на город и долину реки Ольховки, вся площадка перед санаторием «Красные камни» занята немецким кладбищем. Тысячи: березовых крестов в строгом геометрическом порядке водружены в землю. И на тот свет гитлеровцы шагали поротно и побатальонно. Вначале могилы офицеров, далее, сохраняя субординацию, лежат солдаты...

На ночлег нас устроили в санатории имени Семашко, это здание только что разминировано.

Заботливые девушки принесли из дома постельное белье, одеяла, достали где-то «буржуйку», дрова. Трубу пришлось вывести в форточку. Скоро стало тепло, закипел чайник. Нам, конечно, очень хотелось принять нарзанные ванны, но из крана шел только холодный нарзан. И все-таки, задыхаясь от холодных струй, приплясывая под душем, познакомились с целительным нарзаном. Хорошо такой нарзан принимать один раз в жизни!

В комнату набилось много народа. Вначале пришлось говорить нам. Людям, находившимся несколько кошмарных месяцев в фашистском рабстве, хотелось узнать о нашей армии, о том, как работают в тылу, когда же будет второй фронт, где проходит сейчас линия фронта, как живут в Москве, Ленинграде... [206]

Девушка, работавшая до прихода немцев счетоводом санатория, рассказала про свою мать, которая все время вела против немцев пропаганду среди соседей. Ее пришлось запирать дома, чтобы она за свои разговоры но попала бы в гестапо.

А сейчас мама под собой земли не чувствует, целый день на улице. Слушает радио, а потом идет по знакомым квартирам и рассказывает новости.

Наступила наша очередь расспрашивать. Трудно передать все трагические истории, которые произошли здесь. С первых дней немцы занялись повальным грабежом. Обыскивали все квартиры подряд и мало-мальски ценные вещи забирали. На базаре все скупали на свои пустые марки, оставляя население без продуктов. Хлебный паек — 100–200 граммов только на работающего.

В первые же дни оккупации был создан «еврейский комитет». Заставили всех евреев зарегистрироваться, сдать ценные вещи, а потом вывезли свыше двух тысяч человек за город и расстреляли. Многие еврейские семьи, не дожидаясь мучительной расправы, покончили с собой. Так, покончили жизнь самоубийством доктор Виленский с женой и дочерью, доктор Бугаевская. Страшная участь постигла семью врача Файнберга. Пытаясь покончить с собой, он, жена и дочь перерезали себе вены и приняли морфий. Немцы их отправили в госпиталь, вылечили, а затем расстреляли.

Окрестности Кольцогоры и Мясокомбината превратили в место казней, расправу чинили на глазах у населения среди белого дня. Были убиты коммунисты Кушнаренко, Мирошников, Чернованов, Хижняк и другие.

В городе действовала подпольная группа комсомольцев. Фашисты напали на ее след. Многих арестовали. Чтобы запугать жителей, устроили казнь днем. Когда вели комсомолку Катю Веняеву, то она шла, подняв голову, и пела советские песни. Перед казнью на глазах Кати расстреляли ее мать и сестру.

Отдохнувшая «антилопа-гну» бодро бежала по долине Ольховки обратно в Пятигорск. Лучи восходящего [207] солнца ярко играли на вершинах Кавказского хребта. Воздух абсолютно прозрачен, и кажется, что до вершин лишь несколько километров. Ниже горы еще окрашены в бледно-лиловый цвет, переходящий в густо-фиолетовый. Это была какая-то фантастическая игра неземных красок. Такими горы я никогда пи раньше, ни позже не видел. Они воскресили картины великого Сарьяна. Когда я раньше смотрел на его картины, то думал, что такая цветовая гамма есть не что иное, как индивидуальная манера художника, его творческая причуда. Но Сарьян был реалистом, обладал острым глазом и писал то необычное, что видел в обычном. Горы вокруг Кисловодска в тот день, казалось, сошли с картин Сарьяна.

В Пятигорске мы не задержались: надо было догонять наступающие части. Ночью въехали в Георгиевен, в прошлом небольшой казачий городок. Его только что освободили. Нашли пристанище в домике на главной площади.

На рассвете выхожу на улицу и вижу, что за домом тянется проволочное заграждение вокруг ряда каменных сараев. За проволокой, в смутном утреннем тумане, какие-то фигуры в лохмотьях несут на носилках трупы к вырытым ямам и сбрасывают. Что такое?

Ворота. Охраны нет. Открываю дверь сарая — в нос ударил тошнотворный запах разлагающихся человеческих тел. Немцы превратили бывшие конюшни в бараки для советских военнопленных.

На земле, на грязной вонючей соломенной трухе, плотно один к другому лежат люд». Много раненых. У одних — открытые гноящиеся раны, у других — они замотаны грязными тряпками.

Тяжело было проходить между тесными рядами людей, умирающих от дистрофии. Ни одной улыбки, ни одного слова, жеста, выражающего радость. Среди еле живых — много мертвецов. Выносить и хоронить некому. Только несколько человек могут двигаться. Вот они-то и выносят своих скончавшихся товарищей.

На кухне две человеческие тени кипятят воду в большом котле. На земле стоит ведро неободранного проса — дневная норма на двести человек.

Вскоре приехали врачи, медицинский персонал, пришли санитарные машины, привезли продукты. Началась борьба за спасение оставшихся в живых. [208]

Наступление развивается стремительно. Нам нельзя отставать.

Эфроимсон едет на левый фланг в 44-ю армию, которая наступает на Ставрополь и должна выходить на соединение с Южным фронтом, чтобы отрезать немцам дорогу на Ростов, я — на правый — в 37-ю.

Черкесск уже освобожден. Хочу в него попасть. Но проехать к нему из Георгиевска можно только через Пятигорск, так как все мосты через Куму взорваны. Напрямик ближе, но времени потратишь больше. Ну, что же — на войне и сто верст не крюк, лишь бы вперед. Каждый день — непрерывные дожди, дороги раскисли. Тылы не успевают за армией. Танкисты самыми отборными словами клянут подвозчиков горючего, которые не успевают доставлять бензин, солярку, масло. На всех переправах стоят бензовозы, машины со снарядами, минами и ждут очереди, когда их перетащат тракторы. Набиты такие глубокие колеи, что обогнать колонну машин и мысли нет. Хорошо, что в воздухе хозяйничает наша авиация. Летчики 4-й Воздушной армии, которой командует генерал-майор Н. Ф. Науменко, летают в любую погоду и бомбят отступающие колонны противника, надежно прикрывают наши части. Фашистские стервятники не рискуют проникать за линию фронта.

На ночь пришлось остановиться в Пятигорске. Захандрил наш «козлик»: вышел из строя аккумулятор.

— Вот что, Наум Зиновьевич, ищи аккумулятор, чтобы наш драндулет к утру был готов, а я пойду искать Марию.

— Ваша задача, мне кажется, легче, товарищ майор.

— Ты, дорогой друг, остаешься неисправимым оптимистом.

Ночью город безлюден. Улицы покрыты льдом, моросит дождик, идти скользко. Мутный лунный свет, пробиваясь через облака, освещает дорогу. Окна закрыты ставнями, да если и не закрыты, то все равно без света. Электростанция еще не восстановлена. Работает маломощный движок.

Подхожу к знакомому дому. Стучусь. Долго бью кулаками и в дверь, и в окно, но ответа нет. Наконец шаркающие шаги и дверь открывает полуглухой дед.

— Дедушка, а где Мария? — Он не слышит. Пришлось кричать.

— Мария? Ее нету, она уж несколько дней не живет [209] здесь. — Старик пожевал губами и снова прошамкал, что Мария здесь не проживает.

— А где ее мне найти?

— Трудно сказать, она адрес не оставила.

— Но я должен ее обязательно найти сегодня, завтра утром на фронт еду.

— Может быть, она у своей подруги находится. Тут к ней одна заходит.

— А где подруга живет?

Старик долго на меня смотрит, как бы изучает, можно мне сказать или нет. Потом, видимо, решил, что можно:

— Она живет на Советской, не то дом 24, не то — 38. А больше я ничего не знаю. Может быть, и там ее нет. Поищи, сынок.

Ничего не оставалось делать, как по этим призрачным координатам искать Марию. Но я должен ее найти.

Нахожу Советскую улицу, ночной патруль мне ее указал. Начну с 24-го дома. Легко сказать. Оказывается, в Пятигорске под одним номером — десяток домиков.

Поднимаю жителей одной квартиры, объясняю, кого мне надо. Марии у них нет, и они ее не знают, но охотно включаются в поиски: будят соседей и сами объясняют, кого ищет советский командир. Подняли всех живущих в первом доме. Десятки людей, поднятых с постели, извиняются передо мной, что не могут помочь, а им это так хотелось сделать.

Такая же процедура повторяется в следующем доме. Методично идут поиски из дома в дом. Помню, ко мне присоединяются добровольцы, которые ретиво стучат в двери, но затем конфузливо сообщают, что Марии нет, но есть или Марина, или Наташа, или Оксана.

И вот так пройдено несколько домов. Все. Марии нет. Авось найдем в соседнем? И правда, нашли.

Мария встретила меня как близкого и родного человека. Я был страшно смущен, когда она на глазах моих невольных попутчиков выражала свою радость. Но и они были рады, что помогли мне.

В маленькой комнатушке Мария живет с подругой уже несколько дней. Рассказываю, как всю ночь ее разыскивал, тревожил сон добрых людей.

— Почему вы покинули старую квартиру?

— Боялась, что убийцы в городе. Наши так быстро заняли Пятигорск, мне казалось, что эти люди не успеют [210] убежать, и, если бы они узнали, что я жива, — они убили бы меня. Каждый день меняла квартиру. Но как вы меня нашли? Думала, что вас больше никогда не увижу. У меня сегодня праздник. Первый раз крепко опала.

— А что случилось?

— Вызывали меня в Особый отдел. Спасибо им за заботу. Вы, конечно, тут помогли. Врач лечит, обеспечили провизией. Одним словом, не знаю, как и благодарить. Так вот, прихожу к вашему знакомому майору. Он расспрашивал, как живу сейчас, что думаю делать дальше. Сказала ему откровенно, что, мол, жить боюсь.

— Почему?

— Боюсь, что опять гестаповцы меня убивать будут, места себе не нахожу, каждого стука боюсь,

Он засмеялся и говорит:

— Не вы должны бояться, а они.

— Нажал на кнопку. Открывается дверь. О, ужас! Вводят тех двух гестаповцев, которые меня расстреливали. Я онемела от страха. А они, увидев меня, стали совершенно зелеными, будто увидели привидение. Настолько все было ясно, что майор махнул рукой, и их увели. А сегодня у меня праздник: вы приехали. Теперь мы с Аней будем угощать вас чаем.

Незаметно прошло два часа. Мне нужно было ехать. Маша написала на клочке бумаги ленинградский адрес своей мамы и сестры.

— Может быть, после войны вы нас найдете, — сказала она на прощание.

Наум Зиновьевич встретил меня с тревогой:

— Где вы пропадали, я уже ходил на квартиру, и, кроме глухого старика, там никого нет. Думал, что вас ночью подстрелили, хотел заявить военному коменданту. Ну, вы, кажется, целехоньки, и мы можем ехать.

— Я бы лучше согласился найти пять аккумуляторов, чем одну девушку в этом городе. Искал ее, как иголку в стогу сена.

— Нашли?

— Нашел, но только под утро. Прочесал весь город. Хорошие здесь люди, в другое время да в другом городе собаки бы все штаны спустили.

— Упрямый вы человек! [211]

Но только почти тридцать лот спустя встретился с Машей: она меня нашла.

Расскажу, как это произошло.

В Ленинград удалось попасть после войны лет через двадцать. В бумажнике обнаружил маленький желтый листочек с адресом семьи Марии Петровой. Приехал на Лахту, но ни улицы, ни дома уже не было. Кругом воздвигнуты новые кварталы высоких домов. В адресном столе тоже не оказалось подходящей Марии. Было очень жаль, что не нашел, хотелось узнать, как сложилась ее судьба. Прошло еще лет десять. Однажды вручают мне письмо из Ленинграда от неизвестной мне Марии Новиковой.

«Глубокоуважаемый Павел Васильевич! На днях я встретилась с тов. Эфроимсоном, и он мне рассказал, что вы тот майор, которого я встретила в самую трудную минуту своей жизни. Он мне дал Ваш служебный адрес. Вы представьте себе мою радость. Всю жизнь мечтала Вас встретить и выразить Вам свою признательность за все, что Вы сделали для меня. Долго колебалась перед тем, как написать Вам это письмо. Может быть, Вы меня и искали как Петрову Марию, но вот уже много лет, как я Новикова. У меня замечательный муж, хороший человек и настоящий друг.

Работаю я в Малом оперном театре художником-гримером.

Если Вы действительно тот человек, которого я встретила в Пятигорске, откликнитесь. Для меня это будет большая радость.

М. Петрова».

Письмо было настолько неожиданным и так меня взволновало, что мне захотелось немедленно увидеть Марию, услышать ее голос. Всплыл в памяти разбитый Пятигорск, холодный Подкумок, рвы за городом, девушка, вернувшаяся с того света.

Заказываю срочный разговор с Ленинградом, передаю только адрес Марии Новиковой. Через несколько минут телефонистка отвечает, что в этой квартире телефона нет. Взволнованно ей объясняю, почему мне надо найти Марию Новикову. Ленинградка все поняла.

Славная телефонистка обещала найти телефон в ближайшей квартире. Но, увы! Дом на Гражданском проспекте [212] новый, только заселяется и еще ни в одной секции этого и соседних домов телефонов нет.

— Какой же выход?

— После работы поеду к ней на квартиру и через междугородний узел вас соединим.

Вечером мне сообщают, что Мария Новикова выехала за город, будет только в понедельник.

Наконец настала минута, и знакомая уже телефонистка соединяет меня с Марией. Этот разговор, наверное, слушали все телефонистки узла. Было больше радостных междометий, чем логически продуманных фраз. Марил от волнения говорить не могла. Я пообещал вскоре приехать в Ленинград и просил прислать мне подробное письмо.

Вскоре она ответила. Мария очень скупо писала о себе и ничего о том, что же произошло за эти долгие годы. В конверте вырезка из «Ленинградской правды» — «Гримеры». Статья описывает талантливую работу театрального гримера-художника Марии Федоровны Новиковой, которая снискала признание как большой мастер портрета. Ее грим В. И. Ленина в пьесе Н. Погодина «Кремлевские куранты», Кутузова в опере Прокофьева «Война и мир», а также многие другие являются примером высокого мастерства.

Только круто вздернутые дугой черные брови да овал лица на фотографии напоминали ту, которую я встретил почти тридцать лет назад.

А потом мы встретились в ее маленькой квартире в Ленинграде.

Вспоминали былые дни, но больше говорили о том, чем живем сегодня.

Между нашими семьями возникла сердечная дружба...

По дороге в Черкесск то и дело попадаются подбитые немецкие танки, опрокинутые повозки, пристреленные лошади, разбитые орудия. Немцы отступают, но огрызаются на каждом естественном рубеже. Читаю письмо, которое мне дали друзья из политотдела.

«Дорогой Карл, наше приятное пребывание на Кавказе закончилось. Мы теперь спешим к дому. Дай бог добраться живым. На Кавказе очень много могил немецких солдат. Но их с каждым днем становится все больше и больше. Что нас дальше ждет, лучше не думать. [213]

Завидую тебе, что ты уже отвоевался. Ведь и без ног можно жить. От Моздока до Советска мы шли по плану, по карте, а сейчас лишь бы поскорее выбраться из этого ада. Опять бомбежка, надо догонять своих…»

Не догнал.

Ближе к Черкесску дорога становится все хуже и хуже. Пошел мокрый снег, стало подмораживать. Колеса еле проворачивают вязкую грязь.

— Товарищ майор, разрешите поставить вместо покрышек гусматики.

— А это что такое?

— Вместо камер в них — губчатая резина.

— Что это нам даст?

— Мы горя знать не будем. Никакой гвоздь не страшен. Если попадем под пулеметный огонь, то покрышкам ничего не сделается.

— А нам?

— Я говорю о покрышках. Ведь немцам важно вывести из строя технику.

— Когда они начнут давать очереди, то, пожалуйста, заранее предупреди, чтобы стреляли только по покрышкам. А то можешь опоздать в Симферополь, а я в Москву. А где мы возьмем твои гусматики?

— Посмотрите, сколько подбитых противотанковых пушек, на них гусматики. Я уже примерил, они подходят под наши барабаны.

Разговор на эту тему прервал наш «козел». В нем что-то зарычало, захрустело, и он остановился.

— Наум, он, кажется, категорически возражает.

— Хуже. Мотор в порядке, коробка скоростей тоже, мне кажется... задний мост. Так и есть. Видимо, полетел хвостовик.

— Что же делать?

— Я останусь здесь. Может быть, кто-нибудь на буксире дотянет до Черкесска, а вы добирайтесь на попутной.

До города добрался я быстро. Нашел авторемонтную мастерскую и договорился о ремонте. Автобатальон разместился в помещении городских мастерских. Там кипела работа. Вместе с военными работали десятки мужчин и женщин, которые хотели помочь фронту. Двор был забит и нашими машинами и трофейными. Стучали молотки, гремел металл, летели искры электросварки. [214]

Командир автобатальона внимательно выслушал мою просьбу и поинтересовался маркой машины.

— На этот вопрос мне трудно ответить. Был «газик», от него осталась только рама, а остальное с помощью кувалды, зубила и домкрата довершила творческая мысль шофера.

— Ну и ну! Не будь вы журналистами, ничего не стал бы делать.

Вскоре машина была отремонтирована. Все, что можно было заменить и обновить, Наум постарался сделать. Даже прицепил боковое зеркало, чтобы, как он объяснял, видеть противника и с тыла.

Черкесск был покрыт снегом, и не так были заметны разрушения. Фашисты и здесь оставили свой кровавый след. Тысячи людей погибли в этом маленьком красивом городе. Немцы хотели посеять вражду между народами Кавказа, натравить их друг на друга и против русских. Но ничего не получилось. Воспитанные партией в духе братства, нерушимой ленинской политики, народы Кавказа поднялись на священную борьбу против оккупантов. Тысячи людей ушли в горы в партизанские отряды.

Гитлеровцы не могли высунуться из города. Из-за каждого камня, дерева их ждала меткая пуля горца-партизана. Партизанские отряды громили немецкие штабы, рвали мосты, пускали под откосы поезда с солдатами и техникой.

Особенно активизировались партизаны, когда началось наступление наших войск. Перед наступлением начальник Ставропольского краевого штаба партизанского движения М. А. Суслов призывал партизан к решительному усилению борьбы с противником. Такая же директива была дана и по Краснодарскому краю.

Ежедневно в сводках Совинформбюро сообщалось об успешных действиях партизан. Сегодня передал в Москву, что партизанский отряд, действующий на Северном Кавказе, уничтожил транспортный самолет противника и двух летчиков. Захвачены почта и важные документы. Группа партизан этого отряда сожгла мост на шоссейной дороге и уничтожила немецкую штабную машину. Другой отряд организовал крушение вражеского железнодорожного эшелона, разбиты паровоз и 27 вагонов, убито более 100 гитлеровцев.

В Черкесске остановились в семье старого учителя [215] Василия Ивановича. Тяжело было слушать рассказ с зверствах фашистов.

— Когда пришли фашисты, — рассказывал Василий Иванович, — то к нам в город приехал человек. Он сказал, что до этого жил в Пятигорске. Спустя несколько дней открыл шашлычную с бильярдом. Привезли ему столы, мебель, видимо, взяли из санаториев, нашел музыкантов. Дело у него закипело. В шашлычную вход был только для немецких офицеров. Кутеж шел все ночи. Где он доставал вино, барашков — неизвестно. Хозяин из кожи лез перед оккупантами. Сам он был хромой, ходил с палкой. Народ его ненавидел страшно. На бильярде он играл как бог: клал шары из любого положения. Но если с немцами играл, то на деньги. Выигрыш тут же тратил на общую выпивку. Поэтому офицеры с ним играли по очереди, чтобы не обидно было только одному угощать.

Недели за две до бегства в шашлычной набралось пропасть гостей. Вино лилось рекой. А в три часа ночи раздался страшный взрыв, шашлычную разнесло вдребезги.

Гестаповцы хватились, по ни хозяина заведения, ни оркестрантов, ни повара не нашли. Говорят, что рядом с залом была потайная комната, где собирались подпольщики.

Разного народу приезжало к нему много: кто барашка везет, кто угли из леса для шашлыков доставляет, кто вино. Теперь нам ясно, что это был за народ. Ждем, может, сейчас объявится, прощенья у него люди должны попросить, а может быть, он и погиб, такой был взрыв и пожар, что немцы не могли собрать трупы, по крестам да каким-то жетонам считали, сколько погибло.

— Говорят, что и вы, Василий Иванович, партизанам помогали?

— Ну, какая помощь. Несколько раз ночевали у меня мои ученики, что ушли в лес. Ничего особенного.

— А если бы об этом узнали?

— Так ведь война. А в окопах нашим детям легче? В этой войне нет ни тыла, ни фронта. Когда они наступали, то бомбили подряд. Они мирных жителей больше перебили, чем войск. [216]

После взятия Черкесска гитлеровцам пришлось покинуть предгорья Кавказа и спуститься на равнину, где на степных просторах труднее держать оборону. Единственный серьезный рубеж еще был в районе Армавира, где реки Уруп и Кубань были естественными преградами на пути наших войск. Немцы в этом районе спешно возводили укрепления. Под страхом расстрела сгоняли на их строительство тысячи людей. Но это уже не могло остановить наступающих. Преодолевая упорное сопротивление врага, взламывая вражеские укрепления на горных рубежах, пошли вперед войска Черноморской группы, нанося удар по направлению на Краснодар. На севере 9-я и 44-я армии успешно развивали наступление на Ставрополь, а выше, из калмыцких степей, через Сальск с юга на Ростов шли войска бывшего Сталинградского, а теперь Южного фронта.

Бездорожье, распутица сдерживали наступление, хотя за три недели войска прошли от Моздока почти четыреста километров.

Через армейский узел связи отправил телеграммы. Надо каждый день питать газету без бумаги. «Последним известиям» не к лицу сообщать старые новости. Вот и снуешь, как челнок, — фронт — узел связи и обратно.

После ремонта наш «козел» ретиво берет любые преграды. Наум горд: рессоры он поставил из танковой стали, но сожалеет, что на этом проселке не попадаются подбитые противотанковые пушки, ему во что бы то ни стало надо достать пресловутые гусматики.

Правда, однажды мы видели такую пушку в стороне, но на обочине стояла вешка с зловещей надписью «мины». Наум не захотел проверять их взрыватели на собственной персоне.

С проселка выбрались на шоссе, которое шло на Армавир. Бои уже на подступах к городу. Сегодня решится его судьба. К нему подошли дивизии двух армий. Оставалось каких-нибудь двадцать километров, как Наум спокойно сообщил: «Бензин весь».

— Но хоть до регулировщика дотянешь?

— Постараюсь. [217]

За полсотню шагов до девушки в плащ-палатке «козел» несколько раз чихнул и замолк.

— Я перейду на более надежный транспорт, а ты меня ищи через коменданта Армавира, если хочешь идти на Запад. Дай мне только немного харчей да вещевой мешок с чистым бельем.

Мне повезло: командир минометного дивизиона согласился взять с собой. Минометчики спешно перебазировались на левый фланг. Мощные «студебеккеры» не боялись плохой дороги. В кузове машины быстро нашел общий язык с расчетом. Рядом со мной сидел молодой паренек с темным чубом из-под шапки, видимо любимец своего отделения. У ног его в мешке аккуратно лежала гармонь. Он то и дело ее поправлял, чтобы на ухабах не попортить.

Напротив меня сидел старый-старый солдат Кузьмич с отвисшими прокуренными рыжими усами. Видавшая виды шапка держалась на одном ухе.

Мой кисет быстро похудел. Ребята с удовольствием затягивались саранской махоркой «вырви глаз».

Кузьмич любил поговорки. Окающим костромским говорком он приговаривал: «Дай, браток, бумажки, закурить твоего табачку, а то у меня спичек нет». Ну, как тут отказать!

Не доезжая нескольких километров до Армавира, машины свернули в сторону и поехали балкой. Явственно слышалась артиллерийская стрельба и время от времени глухие взрывы в направлении города, над которым висело облако черного дыма. Дана команда выгрузиться. Солдаты моментально загасили цигарки и быстро стали выгружать ящики с тяжелыми минами, стволами минометов и опорными плитами. Каждый четко знал свое дело. У командира батареи попросил разрешения остаться, стал переносить к огневым позициям хвостатые снаряды.

Корректировщики были уже впереди, к ним тянулся телефонный провод. Мы же расположились за складкой холма, вне видимости противника. Машины, разгрузившись, отошли. Командир батареи с кем-то связался но телефону и доложил, что батарея заняла свои позиции и ждет команды.

Через несколько минут от миномета к миномету передавалась команда. Наводчики быстро поставили стволы на заданный угол. «Огонь!» — и, со свистом рассекая [218] воздух, полетели тяжелые мины. Через несколько секунд снова: «Огонь!» Где-то впереди сбоку звонко били противотанковые пушки. Издалека доносились глухие залпы гаубиц. Я пристроился к расчету Кузьмича. Он был командир орудия и наводчик. Вася-гармонист — заряжающим, остальные вместе со мной — подносчики. Морозно. Холодный ветер крутил снежную поземку, смешанную с песком. Вместе с нами били по врагу другие минометные и артиллерийские батареи, создавая огневой заслон впереди наступающей пехоты.

Армавир постепенно забирали в кольцо. Оборонительные линии уже были взломаны. Нам дана команда сменить позиции. Подошли машины. Быстро погрузились. Кузьмич по-хозяйски пересчитал пустые ящики: за них спросят.

Но сегодня наш бой закончился. Войска входили в город. Командир батареи поблагодарил минометчиков и сказал, как успешно они накрывали немцев, заставляя их покидать окопы. У меня ныли руки, спина. Хотелось пить. Снег был смешан с песком, его нельзя взять в рот. У Кузьмича во фляжке было немного воды, и он охотно поделился.

— Товарищ майор, я думал, что ваш брат газетчик только пером и языком может воевать. Прошу прощения за грубое слово. Поедем с нами дальше. Вижу, что ты силен дядя, а то наш Васятка каши еще мало ел. Ему бы лишь за девками бегать да «во саду ли во огороде» на гармошке играть. Оставайся, а Васятку домой отпустим к мамке, — весело закончил Кузьмич, довольный и прошедшим боем и тем, что немцы не накрыли его расчет. Он мне сказал позднее в машине: «Третий состав сменился за полгода. И все ложатся подносчики. Эх, какие хорошие ребята были! Меня несколько раз царапнуло. Отлежусь недельки две, да и обратно к себе. Л за войну сколько командиров ушло. Не счесть».

Я попросил подъехать к рубежу, по которому стреляли минометчики. Налет был сокрушительный. В стороне опрокинута и разбита грузовая машина, видимо, к ней бежали вояки в стальных касках. Жалости не было, была брезгливость.

При въезде в город пришлось проститься с замечательными ребятами. Обнял Кузьмича, отдал всю оставшуюся махорку боевому расчету. Молодой командир батареи просил заглядывать в их минометный полк. [219]

Армавир горел. Все до одного здания были взорваны. По центральным улицам нельзя было пройти: рушились крыши, порывистый ветер разносил угли, горячее пламя за десятки метров обжигало так, что казалось, идешь вдоль открытых мартеновских печей.

Пожалуй, Армавир — самый пострадавший город на Северном Кавказе.

В какой-то хате, где вповалку лежали уставшие солдаты, в полуспячем положении проспал несколько часов.

Надо было срочно сообщить подробности о взятии Армавира. Наума нет. На попутных добираюсь до КП, где связисты уже поставили времянку. Может быть, мой усталый вид или то, что я хотел передать в Москву весть о замечательной победе 37-й армии, как-то повлияли на суховатого начальника узла связи. Он согласился после сводки оперативного отдела передать мою небольшую депешу. Тут же приписал несколько строк и о подвигах связистов; их я видел в бою. Связист улыбнулся. Телеграмма ушла.

Нахожу домик, где разместились органы власти. Они шли по пятам наступающих частей. У забора стоял знакомый «козел». Его хозяин дотошно осматривал свое детище со всех сторон. Встреча была прохладной. Попросил кусок хлеба. Только сейчас вспомнил, что сутки ничего не ел.

Наум молча достает краюху, открывает банку консервов и уходит в дом. Появился кипяток. Оказывается, он успел наладить дружеские отношения с симпатичной соседкой.

После кружки чаю я перестал на него сердиться.

Конечно, плохо, что горючего не хватило, но нет худа без добра. Вряд ли мне пришлось бы принять участие в бою за Армавир, если канистры были полными. Все равно Наум бы близко не подъехал к передовой. Не очень-то он любит, когда рядом падают снаряды и мины.

— Наум Зиновьевич, — вежливо к нему обращаюсь, — прошу, чтобы на будущее канистры всегда были с бензином, а не с воздухом. Наш «козел» не может жить без харчей. Ясно?

— Ясно. Но вы же видели, сколько раз мы буксовали.

— Это не важно.

С председателем городского Совета Ф. А. Загоруйко [220] поговорить не мог. Он только что вернулся после осмотра города и рассказывал о том, что видел.

Жуткие истории поведали люди, чудом оставшиеся в живых.

Войдя Б город, фашисты, как и везде, где побывали, УЧИНИЛИ повальный грабеж. Методично обходили квартиру за квартирой, дом за домом и забирали все ценные вещи, брали одежду, белье, обувь. Оставляли только то, что было надето на человеке.

Взрослое население в возрасте от 14 до 60 лет было взято на учет и под страхом расстрела ежедневно выгонялось на тяжелые работы. Всех евреев уничтожили, расстреливали коммунистов, семьи командиров Красной Армии.

В Армавире погибло свыше 6000 человек. Расстреливали за городом в противотанковых рвах, на поле аэродрома, за кирпичным заводом, на опушке рощи.

В политотделе армии кипит работа. Надо быстро допросить пленных, обработать переводы, наиболее важные сведения о противнике немедленно передать в штаб. Одни упорно отмалчиваются, другие развязно болтают, стараются поскорее высказать все, что знают. Но, как правило, солдаты знают мало, только о своей части, хотя и это важно.

И все же допрос дает много. Уже нет былой спеси, заносчивости, когда попавший в плен оболваненный гитлеровец бормотал: «Хайль Гитлер, вы меня расстреляете, но мы вас все равно загоним в Сибирь». Сегодня сидят, скорчившись на стуле, безнадежно опустив головы, грязные, вшивые, оборванные солдаты.

У всех почти первая фраза — «Гитлер капут».

— Известно солдатам о разгроме армии Паулюса под Сталинградом?

— Мы знали, что там в «котел» попало полмиллиона солдат. Но нам офицеры об этом не говорили. Узнавали друг от друга.

— Почему сейчас гитлеровская армия отступает?

— Надо выровнять фронт. Мы не думали, что в горах так будет трудно воевать. Наши союзники очень плохо дерутся, оставляют без приказа позиции.

Действительно, под сокрушительными ударами наших войск закачалась и стала заметно ослабевать военная дисциплина в армии противника, в первую очередь среди сателлитов. [221]

Меня знакомят с копией приказа Клейста о предоставлении нрава командирам дивизий применять смертную казнь за проявление трусости. Но эта мера мало помогла.

Переводчикам очень трудно, буквально валятся с ног. Один из работников отдела жалуется:

— Не логу найти араба.

— Это еще зачем?

— Не одного, а добрый десяток пленных арабов захватили после Буденновска. Мы, говорят, не немцы, мы — арабы. Вот сейчас должен ехать допрашивать и жду переводчика из 395-й Азербайджанской дивизии, который знает арабский и персидский языки.

У немцев был план: после занятия Баку и Тбилиси выйти в Иран, а затем — к границам Индии. Для подготовки гаулейтеров нового порядка в Греции была организована специальная школа «Ф», в которую отбирались слушатели из профашистски настроенного отребья. Из Греции это заведение перевели в Буденовск, настолько Гитлер и его сподручные были уверены в осуществлении своих захватнических планов. Теперь и наставники, и их подопечные драпают без оглядки, спасая свою шкуру. А кое-кто из представителей нового порядка в арабских странах и попал здесь, на Кубани, в плен.

Аркадий нашел меня в глинобитной мазанке поздно ночью. Голодный, грязный с ног до головы: ему пришлось много раз вытаскивать полуторку из разбухшего чернозема. Признался, что все его запасы иссякли, голоден, как черт.

Наум быстро организовал ужин. Аркадий рассказывает, как был взят Ставрополь. Ему удалось идти в составе 347-й дивизии, которая смелым маневром при поддержке танков прорвала укрепления врага и ворвалась в город. С подходом наших войск рабочие, партизаны, подпольщики вышли на улицы города и стали бить фашистов. Они не дали возможности гитлеровцам заминировать и поджечь здания. В уличных боях приняли участие многие жители Ставрополя.

— Могу порадовать, — продолжал Эфроимсон, — наш фронт соединился с Южным и теперь быстро отрезает фашистам путь на Ростов. Вот если выйдем к Азовскому морю, а Черноморская группа выскочит к Керченскому проливу, то им хана! Второй Сталинград! [222]

— Да, «котла» они здорово боятся. При отступлении цепляются за каждую речку, за каждый рубеж. Ты читал приказ Клейста? При отходе разрушать все жилые и промышленные здания, ничего не оставлять на территории. Всех мужчин от 15 до 65 лет уводить. Сегодня мне сообщили в политотделе, что против Южного фронта и нашей 44-й армии немцы бросили новые танковые соединения. Их первая танковая армия хочет удрать через Ростов. Но вряд ли сумеет. Ты, Аркадий, прав. Смотри, Лабинск — Армавир — Белая Глина уже наши, до Ростова — рукой подать.

— Как возьмут Ростов, поеду на Южиый, здесь нам двоим нечего делать.

— Хорошо. Давай часик поспим, а завтра в Кропоткин, кажется, удар туда направлен.

Но заснуть никак не могу: то ли не утихло возбуждение дня, то ли слишком жесткий пол, на котором вместо матраца одна шинель. Ворочаюсь с боку на бок. Не спит и Аркадий. Ему только и спать: у него удобная раскладушка. Правда, на то, чтобы ее собрать, ему приходится затрачивать минимум полчаса. Я никак не могу понять секрет конструкции, да и он частенько ошибается. Слышу, как скрипит его замысловатое сооружение.

— Аркадий, чего не спишь?

— А ты?.. Могу признаться, что недоволен собой, не удалось вовремя передать телеграммы в Москву. Шел на узел связи, а навстречу мне газетчики, ухмыляются, что меня обскакали. Такая досада взяла! Гнал, за день во рту крошки не было, попал под бомбежку... и не хватило каких-то двух часов. Вот и кляну себя: какой я к черту корреспондент радио, если завтра утром в «Последних известиях» не успеют передать мои сообщения, а прочитают их из газет.

— Не переживай. Радио — такая необъятная газета, что всем корреспондентам хватит места. Но я тебя понимаю. Сам тоже страдаю, когда мне фитиль ставят. Обидно. Но что поделаешь, здесь, как в спорте — слабых бьют. — Аркадий завозился на своей кровати-зонтике, чувствую, что он приподнимается.

— Работал я несколько лет в газете «Рабочая Москва» репортером. Москву знал великолепно. Выработалось чутье на новости, какая-то репортерская интуиция подсказывала, где что может произойти. Ну ясно, что [223] я не мог угадывать, какой магазин ограбят или где произойдет пожар, но предвидеть важные события я был обязан. Узнали мы, что готовится полет Леваневского через Северный полюс, даже дату полета. Редактор дает задание получить статью летчика. Легко сказать — получить. Но как? Местопребывание Леваневского засекречено. Все-таки узнал, что живет он на аэродроме. В дом не пускает охрана. Ей строго приказано никого не пускать, особенно надоедливых корреспондентов. Вот какая сложилась ситуация. Посмотрел на домик, обошел кругом, и пришла идея. Зная, что Леваневский любит литературу, купил только вышедшую книгу Шолохова «Тихий Дон» в красивом издании и коробку конфет. Незаметно для стражи взобрался на дерево, что стояло рядом с домом, — вот и пригодилась спортивная подготовка. Сижу на дереве, как дятел, наконец, увидел людей, которые ходят в комнатах. К окну подошла молодая женщина, я стал ей подавать знаки. Она меня заметила, ей любопытно знать, что это за тип на ветках прыгает. Со всей галантностью раскланиваюсь, вручаю коробку конфет, прошу передать Леваневскому книгу и проект статьи, пусть поправит и подпишет... Через десять минут я мчался в редакцию и, пожалуй, был самым счастливым человеком на земле...

Теперь уже явно не заснуть. В ответ на рассказ Аркадия привожу случай из своей жизни. Узнали мы о начале наступления под Ржевом. Оно было скрытно подготовлено, даже журналистская братия не подозревала ничего. Но когда войска двинулись, то, конечно, надо быть на месте событий. Мои коллеги рванулись на грузовике — дороги там паршивые, я решил добраться быстрее. Бегу на связной аэродром, что находился за околицей деревушки. Вижу, что собирается улетать офицер связи, ясно — в район боевых действий. Я к нему, знакомый лейтенант, умоляю взять с собой. Он же как скала: не положено брать никого, да и места нет на «кукурузнике». «Слушай, Федя, о журналистах не сказано, что их нельзя брать, а потом, как ты будешь спать спокойно, когда по твоей вине народ не узнает о нашем прорыве. О месте не беспокойся, я лягу на дно». Летчик засмеялся и сказал: «Возьмем парня, тебе сидеть будет мягче». Взяли. Больше часа восседал на мне дюжий лейтенант. Особенно чувствительно была тряска, когда садились на кочковатое поле. [224]

С каким же бравым видом я потом шагал по дороге с узла связи после отправки своих корреспонденции и приветствовал друзей, которых мне удалось обставить.

— Поучительный урок мне преподал Бернард Шоу.

— Неужели ты с ним встречался?

— Не встречался, я брал интервью. Умер Максим Горький. Газеты печатают отклики со всего света. Мы решили получить интервью от Бернарда Шоу. Я знаю немецкий и французский языки. Звоню в Англию, и меня соединяют с квартирой писателя. Говорю, что редакция «Рабочей Москвы» хотела бы опубликовать его высказывание о Максиме Горьком.

Шоу говорит всего четыре слова: «Горький был хороший писатель». Я в недоумении. Вероятно, Шоу меня не понял, и начинаю вновь пространно излагать свою просьбу. Он опять повторяет: «Умер хороший писатель». Мне приходится разъяснять Бернарду Шоу, что хотим получить от него подробное интервью. Тогда Шоу очень хладнокровно поясняет: «Я вас понял, но если вы из этих слов не можете сделать корреспонденции, то из вас вряд ли получится толковый журналист».

Я покраснел до самых пяток и вежливо поблагодарил за интервью. Пришлось поработать, отыскать все высказывания Шоу о Горьком. На другой день в нашей газете было опубликовано интервью Бернарда Шоу.

Через несколько минут я уже слышал легкое похрапывание угомонившегося Эфроимсона.

Наутро так развезло, что сапоги из грязи не вытащишь. Конец января, а на Кубани весна. Медленно продвигаемся вперед. С дороги свернуть нельзя, стоят стрелки: «Не разминировано», «Мины». На обочинах трупы лошадей через каждые двадцать — тридцать метров. По такой дороге быстро на коне не убежишь, поэтому немцы их пристреливали, чтобы нам не доставались. Какой-то шутник на мертвые морды лошадей надел стальные каски с белым цветком эдельвейса. Хорошая карикатура на бесславный путь эсэсовской горной дивизии «Эдельвейс». Кое-где в стороне от дохлых кляч раскинули руки владельцы касок, из их вещевых мешков торчат награбленные тряпки.

На перекрестке подсадил, к явному неудовольствию Наума, двух солдат. Они возвращаются из госпиталя и спешат догнать свой полк. Оба с первых дней на передовой. Один из них больше молчит и только изредка [225] кивком головы подтверждает свое согласие с товарищем. Другой склонен к философствованию, к обобщениям.

— Товарищ майор, объясните. Я третий раз воюю против германцев. В империалистическую войну, всю войну прошел пулеметчиком, в гражданскую, на Украине против них дрался и тоже пулеметчиком, в эту — с первых почти дней. У меня от них много отметин. Ну, и им тоже досталось от меня свинцовых орехов, не сосчитать. Но таких поголовных грабителей, как в эту войну, не видел раньше. Вон их сколько валяется, а у каждого везде чего только не напихано. У каждого, — подчеркнул мой собеседник. — Вот и спрашиваю — как же их так воспитали?

Его спутник кивнул головой в знак согласия.

— Вопрос не простой. Ведь в 1933 году к власти мог прийти рабочий класс, коммунисты, такая там была в то время обстановка. Но буржуазия страшно испугалась и руками президента Гинденбурга отдала власть фашистам, своим самым надежным псам. Фашисты начали с расправы с лучшими представителями рабочего класса. Сотни тысяч людей бросили в концлагеря, а сколько перестреляли, отправили на плаху! Из той войны Германия вышла побежденной. Поэтому фашистам, обезглавив рабочий класс, не так уж трудно было подогревать реваншистские настроения. Этому потакали англичане и французы. «У вас мало земли, чего же вы смотрите, когда ее на востоке много» — вот что они подсказывали немцам. Да разве только подсказывали! Вам нужна Судетская область? Пожалуйста. Хотите всю Чехословакию? Не возражаем. Присоединить к себе Австрию? Это — ваше внутреннее дело. Прибрать Польшу? За чем остановка. Они сожрали Бельгию, Голландию, Норвегию, половину Франции. Поэтому легко было после этих даровых побед внушить обывателю мысль о непобедимости, о том, что весь мир можно покорить.

— Ну, а все-таки, почему их сделали грабителями?

— Тем, кому было в 1933 году десять-пятнадцать лет, сейчас 20–22. Изо дня в день им вдалбливали, что они сверхчеловеки, что в завоеванной стране им принадлежит все. Ведь каждому обещано, что в России он получит по 40 гектаров земли и сколько надо даровой рабочей силы.

Немецкий министр земледелия Дарре прямо провозгласил, что «на всем восточном пространстве только немцы [226] имеют право быть владельцами поместий. Страна, населенная чужой расой, должна стать страной рабов». А что касается их мародерства, то перед этой войной по гитлеровской армии был специальный приказ, обязывающий воспитывать у каждого офицера и солдата чувство личной материальной заинтересованности в войне. Чем больше награбишь, тем лучше воюешь. У них организована специальная почтовая служба по отправке награбленного. Понятно? — Даже очень.

За селом дорога делала крюк. Какой-то тракторист впереди нас решил спрямить и ехал по гипотенузе, выигрывая несколько сот метров пути. Предлагаю Науму следовать за ним — путь короче.

— Короче — это верно, но поедем, где все добрые люди ездят.

Не успел Наум закончить свою сентенцию, как раздался сильный взрыв, наш «козел» подпрыгнул. Там, где шел трактор, валялись куски металла да пылало пламя солярки. Человек погиб.

— Как видите, не стоило его обгонять. Зря он полез на противотанковую мину.

Но все-таки там, где можно, мы обгоняли, по не сходили с обочин. В Гулькевичах нас остановили. За ними уже была линия фронта. Лейтенант объяснил, что час назад проскочила одна грузовая машина с солдатами и, не разведав, что впереди, напоролась на засаду. Сейчас в этом направлении пошли танки.

Крупнейший в стране сахарный завод взорван, сожжены промышленные предприятия, все культурные учреждения Гулькевичей, разбита железнодорожная станция.

В Гулькевичах познакомились с командиром партизанского соединения, действовавшего в этом районе. Он посоветовал утром проехать в колхоз «Тысяцкий», в двадцати километрах от Гулькевичей, и поговорить с командиром прославленного партизанского отряда.

Подморозило. По проселочной черноземной дороге добираемся до хутора Тысяцкого. Все прилегающие поля окаймлены полосами абрикосов, дуба, канадского клена. По всему видно, что до войны здесь было высококультурное хозяйство. [227]

Въезжаем в хутор. Прямые улицы, вдоль которых строго по линейке стоят беленькие глиняные хатки. На площади — высокий земляной холм, к которому прислонен большой портрет в черной рамке под стеклом. Портрет красивой темно-русой девушки лет восемнадцати. Это могила Дуси Сорокиной, дочери командира партизанского отряда.

У дома нас встретил Петр Сорокин. Высокий широкоплечий богатырь лет сорока пяти. Еще задолго до коллективизации из крестьян-бедняков он организовал первый в округе колхоз. Много бурь пришлось выдержать пионерам колхозного строя. Но люди верили в своего вожака и сумели преодолеть все выпавшие на их долю невзгоды. Колхоз «Тысяцкий» перед войной был известен как образцовое хозяйство. Часто приезжали делегации из других колхозов, чтобы поучиться. Сорокин был бессменным председателем.

Грянула война. Докатилась она и до степного колхоза. Оккупанты колхоз не распустили, они решили использовать его в своих целях. Лучше иметь дело с одним человеком, чем с каждым в отдельности. Не выполнят приказ — можно для острастки расстрелять каждого десятого.

Но колхозники не покорились. Под руководством Петра Сорокина был организован партизанский отряд. Но как вести партизанскую борьбу в степи?

Партизаны избрали такую тактику. Днем они работали в колхозе, не вызывая никаких подозрений, а ночью уходили на проезжие дороги, устраивали засады, громили склады, нарушали коммуникации. Так шла невидимая борьба. На счету партизан было много успешных операций. Недели за две до освобождения нашелся предатель, который привел в поселок карателей. На рассвете к хутору пришли танкетки и несколько машин с гитлеровцами. Танкетки закрыли выход из поселка. Солдаты начали сгонять людей на площадь. Офицер выкрикнул Сорокина и других участников партизанского отряда. Но их не было. В это время они были на выполнении боевого задания.

Убедившись, что их нет, каратель предложил выйти жене и членам семьи Сорокина. Никто не шевельнулся. Разъяренный офицер приказал мужчинам отойти в одну сторону, женщинам — в другую. [228]

— Если не выйдет жена Сорокина, прикажу всех расстрелять!

Толпа молчала. Тогда обер-лейтенант приказывает солдатам идти по домам, бросать в хаты гранаты и сжигать имущество, если не выдадут Сорокиных. И при этом не нашлось ни одного малодушного. Горели хаты, горело нажитое за годы добро, ревел горевший скот, но люди молчали. Оксана, жена Петра, хотела выйти из толпы, но люди ее удержали, пусть, мол, горит. В хате Петра застали старшую дочь Дусю, связали и увезли в соседнее село, где стояли эсэсовцы. Карательный отряд уехал.

Партизаны возвращались домой, не подозревая о трагедии, которая произошла в родном хуторе. Дозорный заметил, что едут навстречу немецкие танкетки и машины с солдатами. Силы — неравные, и бой принимать нельзя. Укрылись в лесной полоске и пропустили колонну гитлеровцев. Машина обер-лейтенанта отстала от колонны. Сорокин подал команду остановить машину. Эсэсовец валялся в ногах, просил сохранить ему жизнь. Расправа была короткой. Через несколько минут партизаны скрылись.

В эти же часы в штабе эсэсовцев шел допрос Дуси Сорокиной. Применяя изуверские пытки, палачи хотели узнать, где скрываются партизаны, где их командир. Ни одного слова не сказала своим мучителям Дуся, когда жгли ее огнем, и когда на груди вырезали звезды, и когда ставили к стенке и в упор стреляли в руки, ноги.

Она погибла, не выдав врагу ни одного человека. Имя Дуси Сорокиной навечно вошло в героическую историю Отечественной войны, как имена Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной, Александра Матросова и многих тысяч славных патриотов.

Эту историю рассказали нам колхозники «Тысяцкого», рассказал сам Петр Сорокин.

Про него говорили односельчане: «С Сорокиным мы вышли из нужды, с ним же быстро залечим раны и сделаем наш колхоз еще краше. Сорокин — настоящий человек и настоящий коммунист». [229]

Широким фронтом шло наступление наших войск. Успешно была выполнена задача — закрыть немцам выход на север. Объединенными силами Южного фронта и правым флангом Северо-Кавказского к началу февраля наши части вышли к Азовскому морю. Только несколько дивизий 1-й армии гитлеровцев успели проскочить через Ростов, а свыше двадцати дивизий, полумиллионная армия, имела единственный выход для отступления через Керченский пролив.

Попытка немцев задержаться на рубеже реки Кумы, а затем на берегах Кубани кончилась крахом. Заранее подготовленные оборонительные сооружения не выдержали натиска наступающих войск, и хваленые дивизии «Викинг», «Эдельвейс», бросая снаряжение и оставляя раненых, поспешно отходили к Таманскому полуострову.

Понимая опасность окружения, гитлеровцы прилагали все усилия к тому, чтобы сдержать наступление наших войск и не дать сомкнуться нашим войскам, наступающим с севера, с войсками Черноморской группы.

На левом фланге линия фронта шла от Новороссийска к Туапсе, затем извивалась по горным перевалам к Майкопу. Если противник у себя в тылу имел хорошо разветвленную сеть дорог, то у нас была единственная железнодорожная нитка вдоль моря. В условиях полного бездорожья, буквально на себе солдаты должны были переносить и снаряды, и оружие, и продовольствие. И несмотря на крайне невыгодные условия, на этом участке фронта началось наступление. К началу февраля были освобождены Нефтегорск, Майкоп и много других крупных населенных пунктов.

В освобождении этих городов значительную помощь нашим войскам оказали партизаны. Партизанские отряды под командованием секретарей Краснодарского крайкома партии М. С. Попова и В. И. Хомякова освободили много крупных пунктов и удерживали их до прихода войск. Ключевым узлом вражеской обороны являлся Краснодар. На него-то и был нацелен комбинированный удар наступающих частей. [230]

Прошел месяц наступательных боев. Сотни километров на запад проделали наши дивизии, нанося противнику сокрушительные удары. Только убитыми и ранеными враг потерял за это время свыше 35 тысяч солдат и офицеров, огромное количество танков, орудий, минометов и другой боевой техники.

После Кропоткина 9-я армия двинулась в низовья Кубани, чтобы с севера зажать краснодарскую группировку гитлеровцев.

Мы решили идти с частями вдоль реки Кубани на Краснодар. Это была трасса наступления 37-й армии. Ее дивизии, перерезая немцам пути отступления, стремительным ударом освободили станицу Усть-Лабинскую и вышли с востока к Краснодару.

В Усть-Лабинской мы остановились в доме потомственного кубанского казака Захара Трофимовича. Хозяин воевал в первую мировую войну, в гражданской был в коннице Буденного. Видно, по традиции носил густые усы. Трое сыновей старика воевали на фронтах. Он сокрушался, что лучше бы ему уйти в армию, чем быть в плену у немцев. Весь скот в колхозе фашисты забрали, все семена вычистили. Ни трактора, ни лошади, ни хомута — ничего не оставили. Хорошо, что еще сами живы.

Захар Трофимович смачно сплевывает и добавляет несколько непереводимых выражений по адресу гитлеровцев и их прихвостней.

— Эх, какой был у нас до войны колхоз, как богато жили! Хорошо, что наши быстро пришли, не дали пожечь. Их поджигательная команда все побросала и деру дала, еле успели в машины вскочить.

Хозяйка, Мария Афанасьевна, вскипятила большой чугун вишневого взвару. У нас нашелся сахар, свиная тушенка. Хлеб был хозяйский. Пожилая казачка с горечью говорила: «Ну разве это хлеб? Пополам с мякиной. Раньше мы свиньям такого, упаси господи, не давали».

— Ничего. До осени как-нибудь перебьетесь, а там мы к вам приедем в гости кубанского калача попробовать.

— Приезжайте, а не удастся ли войну кончить к тому времени?

— Пожалуй, еще нет, но наверняка родную землю очистим. [231]

— Мы тоже так думаем. И откуда взялась такая нечисть? Неужели им сойдет их злодейство? Сколько они в нашей станице людей побили, тысячи. Над Кубанью полные рвы расстрелянных.

А как они загубили доктора! Приехал к нам в эвакуацию из Кишинева доктор с сынишкой лет двенадцати. Жена у него умерла в дороге. Сам он доктор по женским болезням. Такой сердечный человек, безотказный. Ночь ли, полночь, постучи к нему — в любую погоду пойдет в легком пальтишке и ботинках по нашей непролазной грязи. Народ его очень полюбил. Сын у него Лева, кудрявый паренек, все на скрипке играл, да как играл, не оторвешься — слушаешь. Фашисты доктора до поры до времени не трогали, видно казаков боялись. Однажды хотели было взять вместе с другими, но все бабы собрались — и к коменданту. В тот раз они его выпустили, но заставили носить звезду на рукаве.

А потом через несколько недель опять забрали вместе с сыном. Мальчик и скрипку с собой взял в тюрьму. Набилось в камеру полно. Нам все это потом рассказал парнишка, который спасся от расстрела. И мужчины, и женщины, и дети все вместе в одной камере. Жарко. Пить хотят. Конвойные не открывают, никого не выпускают, воды не дают. Люди плачут, кричат. Тогда доктор говорит: «Играй, Лева». Мальчик взял скрипку и заиграл так, что люди, и старые и малые, забыли свои муки, забыли, что их смерть ждет за дверью.

Утром в воскресенье открылись ворота тюрьмы и вышла большая колонна людей. Сбоку — солдаты с автоматами и с собаками. Впереди шел наш доктор с сынишкой. Мальчик прижал к себе скрипку. Вывели их на крутой берег Кубани. Когда они шли, весь народ плакал. Поставили в ряд перед рвом, заставили раздеться. Разделись. Лева спрашивает: «Все, папа?» — «Играй, Лева». Мальчик провел смычком по струнам, раздалась команда, и автоматы всех покосили. Только один уцелел, который успел на секунду раньше упасть в яму. Мальчонка пролежал под трупами до вечера и ушел.

Зашли в здание тюрьмы. Стоит оно за городом, на берегу Кубани. Отсюда хорошо видно Закубапье. Ровная долина реки далеко на горизонте сливается с темной [232] волнистой полоской гор. Этот простор, широкое приволье, спокойную, мирную картину родной земли видели в последний раз те, чью жизнь оборвал свинец. Ветер врывался в разбитые окна. Камеры пустые. Тишина. Читаем на стенах камер надписи, слова прощания, веры в грядущую победу, большой любви к жизни, к людям...

Краснодар с ходу взять не удалось. Немцы превратили его и сильно укрепленный узел. Внешняя линия обороны шла от Усть-Лабинской на Тимашевскую и Крымскую. На подступах к Краснодару были использованы и наши старые оборонительные укрепления и воздвигнуты новые, все танкодоступные места густо заминированы, так же, как и все дороги. Для немцев Краснодар был и стратегическим и политическим пунктом на кубанском плацдарме. Он прикрывал им пути отхода на Тамань и Крым. Больше двадцати гитлеровских дивизий сосредоточили в районе Краснодара.

Но перевес был на нашей стороне. С упорными боями к Кубани спускались с гор 47-я, 56-я, 18-я, 46-я армии. Активно действовал Черноморский флот. С востока и севера непреодолимой лавиной надвигались 37-я, 9-я и 58-я армии. Две воздушные армии — 4-я и 5-я — обеспечивали перевес над авиацией противника.

Иду по станице Платнировской, она недавно освобождена. Грязь трудноописуемая, сапоги так влипают в густое месиво, что их приходится за ушки вытаскивать. О том, чтобы проехать по этой разбитой дороге на «козле», и речи быть не могло, он застрял при въезде в станицу.

На самом высоком месте высится огромный собор. В свое время толстосумы не поскупились на его строительство. Далее в сторону Краснодара раскинулась болотистая равнина, изрезанная ручьями и речушками.

У храма — часовые, под самый купол тянется провод.

— Чего вы, хлопцы, бога караулите?

— Не бога, а НП.

— Интересно. А как туда подняться?

— Предъявите документы.

После тщательной проверки разрешают пройти и [233] объясняют, что внутри церкви есть лесенка в стене, а выше там что-то еще есть, но они не лазили.

По узкой винтовой лесенке поднялся на перекрытие, а выше от стропила к стропилу поставлены бревна с перекладинами. Лезу, не оглядываясь вниз, провод тянется все выше и выше. Наконец выбираюсь на маленькую площадку под самым куполом. У лаза меня встречает офицер и выясняет, с какой целью сюда поднялся.

Представляюсь. Он удивлен. Объясняет мне, что здесь артиллерийский наблюдательный пункт, сейчас тут генерал Неделин. Генерал смотрит в стереотрубу и дает какую-то команду. Он поднимается, и я ему представляюсь.

— Сидим здесь третьи сутки, — говорит он с раздражением. — Черт бы побрал эти речки, и назвали-то их не по-человечески. Вначале вышибли немцев за первую речку Кочеты, они ушли за вторую речку Кочеты, выкурили оттуда — теперь сидят за третьей речкой Кочеты. Перед ними болото: ни танками, ни пехотой не подойдешь. Бегают там, как крысы. Одна надежда на артиллеристов. Хотите посмотреть?

Подхожу к стереотрубе, навожу оптику по своим глазам и вижу, как по гребню холма перебегают маленькие фигурки.

— Ну, сейчас они утихнут.

Генерал дает распоряжение офицеру, тот передает команду по телефону. Смотрю в трубу, на гребне взметнулась земля, и только потом до нас донесся гул орудий.

— Картина ясная, — говорит генерал, — сегодня мы их подолбим как следует и заставим уйти. Спустимся вниз, я вам покажу наших мозговиков. Вы видели работу звукометристов?

— Не смею представления.

Недалеко от храма в избушке были установлены какие-то записывающие аппараты. Они принимали сигналы, затем ленты с непонятными мне значками передавали в другую комнату, где группа молодых военных по этим данным чертила на плотной бумаге графики, определяла точки, а затем их наносила на карту и сообщала координаты кому-то по телефону.

М. И. Неделин с увлечением рассказывает о работе звукометристов. Все они — офицеры с математической [234] подготовкой. Так здорово работают, что мы сейчас быстро засекаем вражеские батареи.

— А как все это происходит?

— Впереди на линии фронта в разных точках стоят специальные приборы — датчики, которые улавливают звук орудия в момент выстрела. Сигналы в этой комнате моментально запишут на ленту, а затем звукометристы определят, где стоят орудия врага, и сообщат на наши батареи. Ну, а дальше дело артиллеристов накрыть их. Как видите, бьем теперь гитлеровцев по последнему слову науки. Есть у нас и другие штучки против них. А теперь, товарищ майор, поедем обедать, не возражаете?

Вездеход поднимается на горку и обгоняет идущего солдата, тот посторонился, мельком взглянув на машину. Генерал попросил остановиться, подозвал к себе солдата и резко его отчитал за то, что он не отдал приветствия.

— Виноват, товарищ генерал, прошу извинить, не заметил!

— Нет. Вы заметили, но забыли воинскую дисциплину! Машину вы заметили, а на генерала не обратили внимания. Из какой части, куда едете?

Растерянный солдат стоит навытяжку и отвечает.

— Ну ладно, идите и смотрите более внимательно, на сей раз наказывать не буду.

— Вы, наверное, думаете, что это солдафонская придирка, — сказал Неделин, когда мы отъехали. — Нет, на войне нет мелочей. Сила армии — в железной дисциплине, в быстроте и четкости исполнения приказов, в единоначалии, в строгой централизации. Допустить малейшую расхлябанность — зря погубить людей.

Он был прав. Побыв целый день с артиллеристами, я убедился в высокой слаженности этого боевого организма. Чувствовалась и личная ответственность, и воинская выучка. Командующий артиллерией армии показывал пример большой воинской культуры и самодисциплины.

Можно было поражаться широкому диапазону интересов генерала Неделина. В ежедневных боевых заботах он находил время следить за литературой, интересовался и драматургией и киноискусством и, конечно, хорошо разбирался в политической и международной обстановке. [235]

За столом он высказал меткие оценки о последнем романе И. Эренбурга «Падение Парижа». Генерал попросил меня прислать ему новые книги. Его интересовали стихи А. Твардовского и А. Суркова. Хотел он прочесть и пьесу А. Корнейчука «Фронт», которую не успел посмотреть в театре.

— Товарищ генерал, вы сказали, что немцы утром уйдут с третьей речки Кочеты, следовательно, они отступают по своему плану, а не мы их гоним?

— Нет. Мы их гоним и очень здорово. Но, отступая под нашими ударами, они стремятся сохранить боевую силу, с меньшими потерями уйти через Тамань. А уйдут они потому, что боятся второго Сталинграда. Они крепко будут драться за Краснодар. По данным разведки, на этот участок фронта перебрасывают новые подкрепления.

— А почему у нас все-таки не получился на Кубани второй Сталинград?

Неделин посмотрел на меня очень внимательно.

— Значит, не сумели. Наверное, силенок не хватило, а может быть, и еще кое-чего. — Но обсуждать эту тему не стал.

В комнату вошел полковник артиллерии и доложил, что к испытаниям новых образцов трофейного оружия все готово.

Генерал пояснил, что при отступлении фашисты бросили какие-то реактивные снаряды. Надо узнать, что это за штучки. Испытывать их будут на аэродроме. Генерал предложил мне поехать с ним на испытание.

Недалеко от станицы — летное поле. По краям его — капониры для укрытия самолетов. Недавно здесь стояли вражеские истребители. Мы подходим к чугунным бочкообразным снарядам. В хвостовой части снаряда какая-то круглая насадка с множеством сквозных конических отверстий.

Полковник доложил, что запускать снаряд придется от аккумулятора грузовой машины; взрыватель у него электрический, протянут кабель, а машина станет в укрытии.

Но как запускать эту штуку?

Решили запускать прямо из упаковки, тем более что на решетчатом ящике имелись откидные ножки.

Неделин предложил поехать вперед, чтобы видеть, [236] как полетит эта пузатая ракета. Выехали на середину аэродрома, встали на пригорок и ждем, когда все будет готово.

— Товарищ генерал, а если она полетит в нашу сторону?

— Ничего особенного, наука требует жертв!

— А нам зачтут, что мы пострадали за науку?

— Скорее всего назовут идиотами, но мы останемся при своем мнении.

Неделин взмахивает платком, испытатели уходят в укрытие, включается ток, и мы видим, как снаряд выскакивает из решетчатой тары и медленно начинает набирать высоту и скорость. Испуская густой дым и пламя, с пронзительным воем, он делает крутую траекторию и, пролетев с километр, падает, взрываясь перед вынырнувшей внезапно из-под горы лошадью с возом сена. С испуга лошадь опрокидывает воз, рвет упряжь и, не разбирая дороги, скрывается за холмом. Возница, к счастью, уцелел. Он со страхом и удивлением смотрел на место, где разорвалась воющая бомба.

— Видимо, эта штука — дрянь, обычный их трюк, — сказал Неделин.

На месте взрыва была небольшая ямка, кругом воняло керосином, в стороне валялась хвостовая сирена, которая должна была, по мысли изобретателей, психически воздействовать на наших воинов.

— Недалеко ушла техническая мысль нашего врага, если они стали изобретать такие визжалки. Завтра мы их отправим на головы творцов, — промолвил с усмешкой М. И. Неделин.

На всю жизнь остался в моей памяти образ боевого командира, горячо интересовавшегося всем новым, обладавшего творческим, любознательным умом. Славный ратный путь прошел он по дорогам войны. Родина достойно наградила его за воинские подвиги, возвела в высокое звание маршала, вручила пост главнокомандующего ракетными войсками. Замечательная жизнь Митрофана Ивановича Неделина была целиком отдана своему народу, делу партии. Погиб он при испытании новой ракетной техники.

Наутро немцы под натиском наших войск были вынуждены оставить рубеж третьей речки Кочеты и откатились к Краснодару.

Едем на Пашковскую. [237]

Попутчиком попросился инструктор политотдела, молоденький лейтенант. Помню, что его звали Семеном. Садясь в машину, он спросил, из какой я части.

— Это не часть, а особая армия, ее не видно, а слышно. — Чтобы не томить, пояснил: — Союзрадио.

Бои шли за столицу Кубанского края. С той стороны отчетливо слышался орудийный гул. Там идет горячее сражение.

Стремительным броском наши воины пробили брешь в обороне противника и ночью ворвались в город. Завязались уличные бои. Значительную помощь наступающим частям оказали партизаны и подпольщики. Гитлеровцы в панике бежали. Наступление на Краснодар шло почти со всех сторон. И только узкая горловина вдоль Кубани оставалась незамкнутой, через нее и вынужден был отступать враг в сторону Тамани.

Бои шли уже на окраине Краснодара. Участь города была решена, но немцы отчаянно сопротивлялись.

Потерять Краснодар — значит оставить главный опорный пункт на Кубани. Поэтому каждый дом в пригороде превращен в дот, пулеметное гнездо.

— Вот что, Наум, ищи узел связи и постарайся передать начальнику узла этот пакет. Убедись, что материал передан в Москву. Без этого не возвращайся. Нас найдешь в городе сегодня или завтра. Дай-ка мой автомат и сумку. Будь здоров!

На проходящей машине мы с Семеном добрались до окраины города. Тут пришлось слезть и быстро уйти под укрытие домиков. Бой шел в районе трамвайного депо.

— Семен, давай потихоньку пробираться вперед. Слышишь, там наши автоматы стреляют.

Прижимаясь к домам, пробежали еще метров двести-триста, здесь нас остановили. Какой-то капитан, не обращая внимания на наши погоны, громко ругался. В литературном переводе это звучало примерно так: «Какого черта претесь на рожон, не видите, что немцы засели в депо». Потом уже спокойно добавил: «Сейчас мы их выкурим». И в самом деле, появилась противотанковая пушка, которая прямой наводкой стала [238] бить по темному сараю. Наши бойцы ринулись вперед.

Мы о Семеном тоже побежали. Проскочили мимо поваленных вагонов, через завал из рельсов. В темноте февральской ночи бой уже шел на главной улице. Помню, бежать пришлось через какой-то сад. С чердака вдруг ударила в нашу сторону автоматная очередь. Успел крикнуть Семену:

— Ложись за дерево, давай изредка очереди, а я поползу вправо. Смотри, дьявол, бьет трассирующими.

Отполз метров двадцать-тридцать и в тот момент, когда фашист бил в сторону Семена, выпустил длинную очередь.

Фашист замолчал. Я подполз ближе. Можно было уже разглядеть, что тело наполовину свесилось из слухового окна. На земле валялся автомат.

— Семен, возьми его автомат.

— Мне трудно, он мне руку задел.

— Чего же ты молчишь? Рука поднимается?

— Поднимается, но из плеча кровь хлещет.

— Пойдем скорее в хату и перевяжемся.

В дом еле достучались. Хозяйка не могла поверить, что в городе свои.

— Мы все время с ребятишками под кроватью сидим, боимся выглянуть, — говорит хозяйка скороговоркой. — С крыши по дому стреляют.

Из-под кровати на нас смотрели две пары любопытных и испуганных глазенок.

— Семен, снимай скорее шинель и гимнастерку. Руку сжать можешь? Подними. Хорошо. Только не визжи, сейчас я тебе рану водкой промою. Что ты так морщишься?

— Не в дело водку употребляешь.

— Ладно, налью и тебе.

Промыв рану, кладу из пакета тампоны и туго забинтовываю. Семен выпил, на щеках появился румянец.

— Посмотрите на свою шапку, — говорит хозяйка, — фриц тоже отметку оставил.

— Вот прохвост, не жалеет казенного имущества. Ведь надо так ее распороть...

Шапка порвана, словно большой гвоздь ее пропорол. [239]

Хозяйка стояла в стороне, пока я перевязывал Семена, потом встрепенулась, взяла рубашку и гимнастерку политрука, чтобы застирать, а затем, когда они у печки высохли, зашила.

С рассветом въезжаем на главную улицу Краснодара — Красную. Повсюду страшные следы войны.

Мы спешим на площадь, где было размещено гестапо и в заточении находились сотни советских людей.

Дом горит. Преступники заметают кровавые следы.

Вместе с группой саперов пробираемся сквозь густой едкий дым в подвал. Он был превращен в тюрьму, в застенок для пыток. По сторонам длинного коридора открытые двери камер. На полу в лужах крови застывшие трупы. Нет им числа. На многих тлеет одежда.

С надеждой осматриваю страдальцев. Может быть, кто-нибудь из них жив. Нет. Палачи открывали двери камер и автоматными очередями убивали заключенных. Десятки пуль в каждого. Добираемся до конца коридора. В торце стены каменные шкафы — карцеры. В них можно было только стоять. Двери карцеров закрыты. Расстреливали через смотровое окошко. Мертвые стоят.

Этого забыть нельзя. Молча выходим на улицу. В глазах потоки крови, страшные позы, в которых погибли мужчины, женщины, подростки. Одна только мысль: поскорее бы наступил час расплаты!

Серое февральское утро. Слякоть. Из низких облаков на землю падает то дождь, то снег.

На площадь собираются тысячи людей...

Радостные, возбужденные лица. Солдаты угощают куревом жителей. Слышатся шутки, смех. Каждый воин — и освободитель и политинформатор. Их жадно расспрашивают обо всем.

С балкона прилегающего здания гулко на всю площадь, на весь город репродукторы доносят взволнованные речи выступающих. Говорит начальник штаба партизан Краснодарского края секретарь крайкома партии П. И. Селезнев, выступают командиры воинских частей, партизаны, жители города.

Наступил долгожданный час освобождения!

Участники митинга скорбной минутой молчания почтили [240] память погибших в борьбе с ненавистным врагом. И как воинский салют в тишине издалека доносятся залпы артиллерии. Там, в районе станицы Елизаветинской, идут ожесточенные бои.

После митинга — к коменданту. К нему сейчас стекаются все нити жизни города. Комендантом назначен капитан Михаил Авакович Яромышев. Смуглолицый, поджарый, чуть выше среднего роста. Военный комендант быстро отдает распоряжения, принимает немедленные решения, отвечает на непрерывные телефонные звонки.

Наконец он нашел минуту и принял нас, нескольких военных журналистов. Мы были непосредственными свидетелями штурма города. И все же он счел нужным выделить героизм саперных подразделений. Когда наши части подошли с юга, то перед ними встала преградой Кубань. Лед технику не держит. И не везде он есть на реке. В ледяной воде, под непрерывным огнем противника пришлось наводить переправы.

— Поезжайте в саперные части, опишите подвиги героев, — напутствовал нас комендант. Затем он повел нас в огромный сарай, в который собрали трофеи. Личное оружие, парадные мундиры, пишущие машинки, ящики с вином, консервами, посуда. Чего только здесь не было! Все это впопыхах побросали грабители, лишь бы успеть унести собственную шкуру.

— Вот лицо гитлеровской армии. Шайка бандитов, — с презрением промолвил он. — Детские вещи, утюги, игрушки... Тьфу!!! Пойдемте во двор, там такое увидите, что волосы дыбом встанут. Посмотрите как следует на эту большую грузовую машину с кузовом. Это душегубка.

— Душегубка?!

— Все в ней тщательно продумано. Плотные, герметически закрывающиеся двери кузова, внутри на потолке ремни, как в трамвае. Сидений нет. Набивали битком. А в полу — маленькие решетки с отверстиями... для газа от выхлопных труб. На потолке плафон, а в передней стенке маленькое смотровое стекло, чтобы душегубы видели свою адову работу. Стенки кузова имеют такую изоляцию, что ни один звук наружу не выскочит. Не успели угнать и уничтожить фашисты эту душегубку. Она еще заговорит, когда будут судить палачей.

Нам было страшно прикасаться к этой машине [241] смерти. Тысячи невинных людей отправила она во рвы.

Топор и плаха, виселицы, автоматы не удовлетворяли уже кровожадных убийц, которые поставили целью во имя чистокровной арийской расы уничтожить целые народы. Для этого их дьявольский ум изобрел это чудовище...

Город, как человек после тяжелой длительной болезни, начинал медленно подниматься. С первого же часа освобождения жители самоотверженно восстанавливали школы, больницы, заводы. На зданиях, на столбах были расклеены листовки крайкома партии с призывом к трудящимся города мобилизовать все силы на восстановление города.

После Краснодара противник сумел отойти на заранее подготовленный оборонительный рубеж. На правом фланге наши армии выходили к Азовскому морю. Перед Таманью лежала широкая и трудно преодолимая водная преграда — лиманы и плавни Кубани.

На левом фланге за две недели враг был отброшен на шестьдесят километров. Сильнейший удар нанесла 56-я армия, которая в трудных горных условиях, по бездорожью, прорвала оборону врага и вышла к станице Холмской, закрепив тем самым итоги Краснодарской операции.

Одновременно с наступлением на краснодарском направлении развернулись бои в районе Новороссийска.

Краснодар и Новороссийск — два укрепленных узла обороны фашистов, которые прикрывали их отход через Керченский пролив и были дальними аванпостами Крыма, а также плацдармами для возобновления наступления на Кавказ.

Если равнинные условия благоприятствовали нашему наступлению на краснодарском направлении — наступление шло широким фронтом, всеми видами оружия, и материальный перевес был на нашей стороне, — то в районе Новороссийска, используя горные складки, противник [242] создал сложную, глубоко эшелонированную систему обороны, до предела насыщенную огневыми средствами. Лобовой атакой ее трудно было взять.

Поэтому командование фронтом решило плацдарм от Новороссийска до Тамани брать ударами десанта с моря и сухопутных войск в обход Новороссийска с севера.

В ночь на 4 февраля 1943 года корабли должны были высадить десант в районе Южной Озерейки. Но операция не увенчалась успехом: помешал шторм, задержавший выход судов, позже прибыли на исходные рубежи и сухопутные части. Неожиданной для гитлеровцев явилась высадка отвлекающего вспомогательного десантного отряда в районе Станички на западной стороне Цемесской бухты. Ночью под прикрытием плотной дымовой завесы, при поддержке нашей артиллерии на берег молниеносно высадились штурмовые группы морской пехоты и с ходу повели энергичное наступление на врага. В ночном бою удалось занять плацдарм шириной до четырех и глубиной более двух километров, разгромить десятки дотов и блиндажей, уничтожить сотни гитлеровцев, захватить большое количество пулеметов, орудий врага.

Так был создан легендарный плацдарм в районе Новороссийска, вошедший в историю Отечественной войны, как Малая земля, и сыгравший решающую роль в освобождении Новороссийска. В этой смелой десантной операции исключительный героизм, отвагу проявили моряки, саперы, каждый из участников десанта, примером мужества были командиры и политработники. Особая заслуга принадлежит командиру десантного отряда майору Цезарю Львовичу Куликову.

К утру опомнившийся противник стал подтягивать резервы и перешел в контратаку, чтобы сбросить в море наш десант. Бросали полки пехоты, сотни танков; тысячи и тысячи бомб непрерывно сыпала авиация врага. Казалось, что взрывами был поднят здесь каждый метр земли. Но советские воины не дрогнули, больше того, им удалось расширить плацдарм до шести километров по фронту и до четырех с половиной в глубину. Противник, неся огромные потери, вынужден был признать существование Малой земли и делал все, чтобы сдержать расширение плацдарма, который угрожал всему его правому флангу. Гитлеровцам пришлось держать [243] здесь несколько дивизий, сняв их с других направлений.

После взятия Краснодара темпы нашего наступления замедлились. Определилась четкая линия фронта — Новороссийск — Крымская — Славянская. За пей к западу несколько сот квадратных километров кубанской земли в руках врага. Фашисты держатся зубами. Отдать этот плацдарм — значит уйти с Кубани, дать свободу действия советскому Черноморскому флоту, поставив под угрозу всю южную линию фронта. Это не устраивало вермахт. Поэтому сюда шли все новые и новые фашистские дивизии. Враг ушел в оборону.

Принимаю решение выехать на левый фланг, в район Новороссийска. Наум, наученный горьким опытом, стремится запастись горючим на дальнюю дорогу. Ведь придется проехать по местам недавних сражений через Майкоп, Туапсе, Геленджик. Но горючее достать не так-то легко. Оно строго лимитировано, и отпускают его только машинам, доставляющим снаряды и питание на фронт. Из-за весенней распутицы подвоз горючего затруднен.

Какими-то путями Наум узнает, что немцы оставили горючее в цистернах на взорванном нефтеперегонном заводе. Завода, как такового, нет; лишь несколько стальных хранилищ, да и то с зияющими ранами в стенках. Правда, около одного огромного резервуара копошится группа людей. Одни стоят на крыше с ведром на веревке и по очереди поднимают из люка какую-то жидкость, другие внизу принимают.

— Бензин?

— Нет, бензол.

— Но ведь он не горит.

— У фашистов горел, почему у нас не будет, — отвечают мне шоферы, усердно заправляющие свои машины вонючим бензолом.

— А как сюда попал бензол?

— Очень просто. Гитлеровцы убедились, что советской нефти не получить, ну и завезли эту дрянь для своих машин. Они все машины заправляли бензолом, — охотно дает мне пояснения старичок, который жил здесь в маленькой сторожке у ворот.

— Но как же у них работают на нем машины?

— Э, братец, немец хитрющий народ. Вон рядом в цистерне какая-то ядовитая пакость. Нальют бак бензола, [244] а в него не больше литра этого яда — и машина пошла, как на хорошем бензине.

— Может, все-таки бензин найдем?

— Нет. Заправляйся, как все.

— Фашисты впопыхах забыли взорвать этот бак, — говорит дед. — Вот наши дотошные шоферы сейчас и пользуются. Только должен предупредить, бензол ядовит, отравиться можно или взорваться.

— Спасибо, дед, учтем.

— Наум, я полезу наверх, а ты заливай бак и канистры.

Наверху, на огромной стальной площадке порядок. У люка установлена очередь, каждому дается право получить трофейный бензол, густую серо-желтую вонючую жидкость. Из рук в руки переходит ведро вместе с парой рукавиц, чтобы не обжечь руки. С высоты смотрю на территорию разрушенного до основания завода. За ним взорванная железнодорожная станция, а затем остовы сгоревших заводских корпусов и жилых домов.

Наконец, все, что только можно заполнить, залито бензолом. Хотя и на открытом воздухе происходит заправка, но голова кружится и немного поташнивает. Надышался.

По совету сторожа со всеми предосторожностями заливаем в канистру какую-то тяжелую свинцово-фиолетовую жидкость и добавляем ее в бак с горючим.

Будь что будет.

К нашему удивлению, мотор сразу же завелся.

Наум в восторге. И потому, что достаточно горючего, и, конечно, оттого, что на задних колесах нашего вездехода настоящие гусматики. Его мечта сбылась. Правда, они несколько тяжеловаты, но в автомобильных гонках мы участвовать не собираемся, поэтому он может блаженствовать.

У меня тоже есть основания для хорошего настроения: удалось отправить несколько корреспонденции. Все они прошли в эфир вовремя. Приятно было читать телеграмму Евгения Склезнева. А самое большое удовольствие — слушать в выпусках «Последних известий» сообщения собственного корреспондента с Северо-Кавказского фронта. Молодцы дикторы! Слушаешь свое произведение и не узнаешь, настолько оно становится убедительным. Да, читают они «с чувством, с толком, с расстановкой». [245]

«Козел» наш бойко катит на трофейном суррогате горючего по булыжному шоссе к Белореченской.

Железнодорожная станция разбита, кругом сгоревшие постройки, да и сама станица весьма изранена.

Встает яркая картина другой, мирной Белореченской. Ведь совсем недавно сюда прибывали поезда с Черноморского побережья. Загорелые, пахнущие морем, веселые пассажиры знали, что на станции их щедро встретит изобильная кубанская земля. Они быстро растворялись в говорливом привокзальном базаре. Ведрами, корзинами сочных яблок, груш, мясистых гигантских помидоров, откормленными курами, гусями, утками, индейками и густо-зелеными тяжеленными арбузами заполнялись купе вагонов. И сколько поездов ни проходило — всех насыщала обильная станица! Л сама она скромно пряталась в густой зелени садов, открывая южному, горячему солнцу лишь красные кровли крыш.

Теперь в кюветах — перепутанные плети ржавой телеграфной проволоки, торчат обрубки расщепленных столбов, по сторонам полотна разбросаны куски рельсов.

Но путь уже починен. Железнодорожные батальоны шли вслед за наступающими и под огнем восстанавливали полотно, клали рельсы, наводили мосты.

На путях стоит состав. Солдаты и местные жители разгружают вагоны. Ящики со стеклом, мешки с продовольствием, кровельное железо, бочки с горючим, цемент — все это быстро грузили в машины и отправляли в Краснодар. Это была помощь страны освобожденному городу.

В стороне от станции, среди купы деревьев были видны зенитные пушки, на турелях стояли крупнокалиберные пулеметы. Зенитчики зорко наблюдали за небом. Но сюда, в наш тыл, вражеские стервятники боялись залетать.

По всему фронту гремела слава неустрашимых асов — А. Покрышкина, братьев Дмитрия и Бориса Глинки, В. Семенишина, Г. Речкалова и других, на счету у них были десятки сбитых фашистских самолетов. Их имена наводили страх на гитлеровцев.

К вечеру подморозило. Дорога к Майкопу безлюдна, редко появится машина. Не доезжая километров семи до Майкопа, наш вездеход зловеще заскрежетал и остановился. [246]

Мотор работает, коробка сцепления тоже, но ни шагу вперед.

Наум лезет под машину и виновато докладывает:

— Полетела планетарка.

— Почему?

— Наверное, в ней была трещина.

— Трещина. Гусматики твои ее погубили. Твои маховики могли не только планетарную шестерню, но всю машину разнести вдребезги. Что будем делать?

— Придется идти в Майкоп за помощью. Идите, товарищ майор, а я побуду у машины.

— Как же ты останешься, когда ты легко одет, а мороз крепчает. Наверное, уже градусов двадцать. Ночью вряд ли кого я найду. Видишь, из города нет машин. Значит, там сидят без транспорта. Да и туда никто не едет. Лучше иди ты, скорее найдешь, кто сможет помочь. И что у тебя за блажь все время что-то переделывать в машине...

Наум молчит, вытирает рыжеватые усы тыльной стороной руки. Зачем-то перебирает инструменты в сумке. Наконец миролюбиво говорит:

— Хорошо, я пойду, но боюсь за вас, как вы тут будете на ветру и морозе.

— Ладно, ты только поскорее возвращайся.

Наум зашагал по белоснежной безлюдной дороге, я забрался в кузов, чтобы спастись от пронизывающего до костей ветра. Тихо. Клонит ко сну. Спать нельзя. Начинают мерзнуть пальцы ног. После купания в Подкумке они стали весьма чувствительны к холоду.

Придется бегать. Сто шагов вперед, сто назад. Ноги согрелись. Теперь можно обратно в машину. Через полчаса снова такая же процедура.

Лишь бы только не заснуть. Веки тяжелеют, кажется, что тепло. Но мозг настойчиво говорит: вылезай скорее на холод и бегай. Ночь темная, нигде ни огонька. Томительно идет время. Три часа, как ушел Наум. Черт бы побрал этот воющий ветер! Бегаю по шоссе, машу руками, танцую вприсядку, боксирую с невидимым противником, вынимаю из кузова канистры, багаж, снова все укладываю. Все-таки отвлекает от сна. Сон и мороз поборол. В предрассветном тумане появляется грузовая машина, вернее, шасси с кабиной водителя. Накопец-то приехал Наум. [247]

— Ну как, товарищ майор, не замерзли?!

— Как видишь, жив-здоров. Но эту ночку в одиночку никогда не забуду.

— Нашел хорошего паренька из гаража обкома партии. Согласился со мной поехать. У них одна только машина, вернее, собирают ее. Пришлось всю ночь с ним работать, чтобы хоть как-то нашу машину дотянуть до города. Ребята обещают за день починить. Вы были правы, товарищ майор, в городе пока нет машин.

На буксире въезжаем в столицу нефтяного края.

Майкоп — центр Адыгейской автономной области, превращен оккупантами в сплошные развалины. Лишь несколько десятков домов уцелело. Захватив Майкоп, гитлеровцы разнесли на весь мир, что ими занят богатейший нефтяной район, из которого потечет нефть в вермахт. Но нефть из района не потекла. Смелые налеты партизан выводили скважины из строя. В Майкопе я узнал о подвиге инженера-механика Нины Филипповны Бурлак. Она не успела эвакуироваться из города, когда пришли гитлеровцы. Вскоре ее вызвали в комендатуру и под угрозой расстрела заставили руководить работами по восстановлению механического цеха. Нина Филипповна пошла работать, связалась с руководством партизан и организовала группу патриотов, которая по ее указанию выводила из строя отремонтированные буровые агрегаты и компрессоры.

Фашисты прилагали все усилия, чтобы пустить скважины в ход, но ни одна из 400 скважин «Ходыженнефть» не работала на оккупантов.

Менее полугода хозяйничали захватчики в городе, по сколько вреда причинили! Тысячи расстрелянных, замученных советских людей. Иду по улицам когда-то красивого городка, мимо сгоревших библиотек, клубов, драматического театра, Дворца пионеров, школ, педагогического института — все, что давало людям духовную красоту, знания, — все уничтожено.

Но город уже живет. Стекаются жители, разбирают руины, собирают и ремонтируют станки. Начали работать магазины. Приятно пахнет свежим хлебом — работает хлебозавод. Ребятишки с учебниками спешат в школу. Они изголодались по учебе. В обкоме сообщают о количестве отремонтированных станков, оборудования для промыслов и просят передать в Москву о пуске первых [248] нефтяных скважин. Майкопская нефть пошла, и с каждым днем ее будет больше и больше.

Это — вклад майкопцев в победу над фашизмом.

Вечером в маленькой комнатке собрались работники обкома партии. Почти все они воевали в партизанских отрядах. При тусклом свете керосиновой лампы — электростанция еще не работала — завязалась оживленная беседа о минувших горячих днях. О том, как устраивали засады, ходили в разведку, доставали важные сведения о противнике. Вспомнили и тех, кто погиб в гестапо или в схватке с врагом.

Отступая, гитлеровцы разрушали все. Зная эти повадки врага, партизанские отряды вместе с воинами 31-й дивизии внезапно ворвались в Нефтегорск, выбили гитлеровцев и спасли город от уничтожения. Вместе с партизанами 40-я отдельная стрелковая бригада и 31-я дивизия освободили Нефтяную, Ходыженскую, Ашне-ронскую.

Здесь же узнаю подробности освобождения партизанскими соединениями районного центра Ярославского и многих крупных населенных пунктов.

Партизаны захватили много пленных и большие трофеи.

О себе командиры отрядов не рассказывали, зато очень тепло говорили о подвигах партизан. На территории края действовало более 5 тысяч партизан, до сотни отрядов. Ощутимые удары они наносили по коммуникациям противника, подрывали железнодорожное полотно, пускали под откосы воинские эшелоны.

Все, что рассказывали непосредственные участники боев с врагом, было захватывающе интересно. Ночью пишу корреспонденции. А вот как их доставить в Москву? Телеграфная связь не налажена. Утром встречаю одного из участников вчерашней беседы, партизанского вожака Ивана Ивановича Поздняка. Прошу у него совета.

— Ничего, товарищ майор, поможем.

Иван Иванович мне очень нравится. Худощавый, среднего роста, прихрамывающий и подвижной как ртуть. Он не мог спокойно сидеть за столом. Вскакивал, куда-то исчезал, появлялся и непрерывно источал поток шуток. Сам заразительно смеялся и смешил присутствующих. Я подумал, что с таким человекам и в отряде не было скучно, даже в критическую минуту. [249]

Иван Иванович попросил меня подождать, исчез и через пятнадцать минут появился.

— Все в порядке, в Краснодар едет товарищ из обкома, он обязательно передаст ваш пакет по назначению. Партизаны всегда слово держат, — сказал он и, не давая опомниться, взял пакет, тут же исчез в проеме дверей.

Через несколько минут мы с Иваном Ивановичем пошли завтракать. Он как-то сумел организовать вареники с творогом. Блюдо в тех условиях почти невероятное. Снабдив нас в дорогу буханкой хлеба, сахаром и связкой сушеных лещей, неунывающий Иван Иванович проводил меня в дальнюю дорогу.

Встретил я его спустя несколько лет, в Москве, он работал уже в аппарате ЦК партии. Он был все такой же энергичный, полный оптимизма. Не одни десяток лет отдал он партийной работе, проявляя высокую принципиальность при решении сложных вопросов.

Проезжаем Ходыженскую — нефтеносный центр Майкопских промыслов. Уцелело лишь два-три дома. Почти все нефтевышки взорваны. Правда, несколько буровых уже начали давать нефть. Около них копошатся люди.

Проезжаю по дороге мимо речки. На берегу вижу какое-то сооружение. Под металлической бочкой горит костер. Из бочки по трубе жидкость стекает в подставленные ведра. Останавливаю машину и подхожу.

— Что вы тут гоните? — спрашиваю пожилого мужчину.

— Горючее гоним, товарищ командир, готовимся к посевной, — сказал он. — Покамест промыслы не работают, мы решили простым способом снабдить колхозы горючим. Механизм действует без отказа. В бочку наливаем нефть, нагреваем. Сперва идет бензин, потом керосин, за ним солярка. На этом кончаем. Уже несколько тонн солярки наработали. Керосин и солярку сдаем колхозам, а бензин воины забирают. Все идет в дело. Могу и вам ведерко бензинчику презентовать на дорогу. Но скоро этот завод прикроем. Пустим большие перегонные аппараты. Их уже восстанавливают хлопцы.

— А ты, отец, при немцах здесь был?

— Что ты. Упаси бог. В отряде, в горах.

— Ну, конечно, частенько здесь бывал.

— Приходилось, по только ночью, — усмехнулся мой [250] собеседник. — Теперь сооружу хатенку, семья вернется. Живут они пока в Туапсе. Вот, наверное, горя намыкались. Ну, ничего, как говорится, на живом все заживет. Много здесь наших полегло, а немцев, пожалуй, намного больше. Бои были тяжелые. Отсюда фашист хотел к морю. Клал солдат полками. Наши войска ему в лоб, а мы с тыла. Положил он здесь не одну дивизию. Так ему и надо, проклятому.

Оставив нефтеперегонщику табачку, сахару и чая, отбыли мы дальше по разбитой дороге. На пути встала преградой Белая. Бурная горная река разлилась почти на километр. Моста нет. У брода стоят несколько грузовых машин и батарея гаубиц. Артиллеристам тоже нужно на тот берег.

Мутная, светло-серая вода с рокотом несется мимо нас. Может быть, за эту окраску реку и назвали Белой. Кажется, что муть скрывает глубины.

Подходит к переправе местный житель и говорит: «Вы, братцы, не робейте. Хотя и широко, но не очень-то глубоко. Я эти места знаю. Могу провести. Выше пояса не будет».

Доводы мужичка убедительны. Все решают переправляться.

Наум изъявляет желание ехать первым, но с условием, что вещи возьмут на грузовую машину, и если мы застрянем, то оставшиеся выручат. Все согласились.

Наум закрывает свечи резиновым ковриком, закручивает его плотно бечевкой, на карбюратор надевает шланг противогаза и выводит наверх, чтобы с воздухом вода не попала, отсоединяет глушитель. Такую же операцию проделали и другие шоферы.

— Ну, земляк, садись, — скомандовал Наум проводнику. — Поехали, товарищ майор.

Вошли в воду. Наш вездеход, рыча, как трактор, смело покатил через холодный поток. Оглядываюсь, за нами поехала артиллерия, за ней грузовики.

— Нажимай, Наум, пока мотор не заглох.

Вода уже заливает сиденья. Мы встаем. Наум стоит на подножке и лихо одной рукой крутит баранку. После середины стало мельче, и, наконец, выбрались на берег.

Перешли благополучно брод и остальные. Шоферы тягачей и грузовиков подошли к Науму и стали качать [251] за смелость. Под конец они его аккуратно посадили на мокрую землю.

Наум не в обиде, покашливает и от волнения щиплет усы.

Артиллеристы налили всем по чарке из своих НЗ. Заслужили.

Проехали Белореченский перевал. Ночевать пришлось на станции Гойтх. Здесь прошел огневой смерч. Никаких следов жилья. В этом месте решалась судьба Туапсе: с занятием Гойтха и соседних горных высот перед врагом открывался путь к Черному морю.

В горе вырыты землянки, они же — бомбоубежища. Захожу на огонек в одну из них. Здесь расположился командир взвода саперов. Познакомились. Попросил пустить на ночлег.

Алексей Мелешин проявил радушное гостеприимство и предоставил нам один топчан.

— Хоть в тесноте, но не в обиде. Комфорт у нас немудрящий, — окая, извинился хозяин.

— Вы с Волги?

— Горьковский, Ветлужского района.

— Мы земляки. Мои родители из-под Сергача.

— Ну тем более располагайтесь по-домашнему. Мы мосты восстанавливаем и несем охрану. Фронт хотя и далеко, но глядеть надо в оба. Район важный. Могут быть и диверсанты.

— Вы здесь давно?

— Почти с самого начала боев на этом направлении. Воевал в 9-й гвардейской стрелковой бригаде. Здесь меня в начале ноября и ранило. После госпиталя опять вернулся сюда. Вроде как бы на поправку. Сейчас тишина. А что было — тяжело вспоминать. Гитлер бросил сюда самые отборные части. Видел я пленных. Рослые альпинисты, намуштрованы. Упорно дерутся. Лезли в атаки батальон за батальоном. Стервятники с неба не сходили. Одни отбомбятся, другие появляются. Как наши ни держались, а вынуждены были отходить. А дальше же Туапсе — каждый солдат это понимал. Думали, не выстоим. Вот тут рядом с Индюком две горы — Семашхо и Два Брата, — так эти горы по нескольку раз переходили из рук в руки. Доходило до рукопашных. Там отличилась морская пехота. Когда туго было, братишки подымались в рост и бросались на гитлеровцев. Много народу полегло. [252]

Алексей рассказывал, я делал заметки в блокноте. Жарко горели дрова, усердно коптил светильник, сделанный из гильзы противотанкового снаряда.

— Завтра, — продолжал Алексей, — съездите на речку Пшиш. Она здесь недалеко протекает. На ней Гречко устроил гитлеровцам мясорубку. Сюда он их загнал с Туапсинки. Здесь они и остались, пока их не тряхнули как следует.

Алексей воюет с самых первых дней. Был пулеметчиком, минометчиком. Дважды ранен. Первый раз на Дону, второй — здесь. Из госпиталей опять на фронт. До войны работал техником в дорожном управлении.

Вспомнили с ним родные места: Горький, Волгу, Ветлугу с ее дремучими лесами. Проговорили почти до утра.

На рассвете вышли из землянки. В слабом лунном свете перед нами высилась острая вершина Индюка, а в стороне — Семашхо и Два Брата. Казалось, что только отдельные смельчаки могут подняться на такую неприступную мрачную высь. Но туда шли полки, и там под облаками решалась судьба всего Закавказья.

Туапсе лежит в развалинах. Тысячи тонн взрывчатки было сброшено гитлеровцами на город. Разбиты нефтеналивные причалы, морской порт, почти все предприятия, вокзал, снесены кварталы жилых домов.

Отражаясь от белоснежных камней, ослепительно бьют в глаза яркие лучи солнца. Теплый солоноватый ветер с моря поднимает на улицах песок и пыль. Ему особых преград нет. И как будто забавляясь, острыми порывами бросается на людей, проезжающие машины, осыпая их серой пудрой.

Жителей мало. Трудно с жильем, водой, питанием. Все внимание к южной стороне, где работают мастерские, восстанавливается нефтеперегонный завод. Скоро придет майкопская нефть. Хотя уже исчезло туапсинское направление и наши дивизии воюют в устье Кубани, все же Туапсе — прифронтовой город. Идут ожесточенные бои в районе Новороссийска. Туда через город направляются колонны машин. По узкому прибрежному шоссе везут снаряды, боевую технику, питание. Перевозки совершаются [253] главным образом ночью. Враг все время следит за дорогой. По нескольку раз в день появляется в воздухе разведчик «фокке-вульф», или, попросту говоря, «рама».

Недалеко от Туапсе — штаб Черноморской группы. В политотделе получаю необходимую информацию. Устанавливаю связь со своей редакцией. В эфир пошли сообщения с берега Черного моря. Здесь познакомился с военным корреспондентом «Правды» Иваном Дмитриевичем Ерохиным. Служил он на Балтийском и Тихоокеанском флотах. Ваня Ерохин прекрасно знает обстановку на этом участке фронта. И его все знают. Носил он морскую форму. И даже как бывалый моряк ходил немного вразвалку. На вид ему можно было дать лет двадцать семь, не более.

Бывает, что без особых слов устанавливаются теплые дружеские отношения, будто с человеком ты знаком много лет. На фронте меньше требовалось времени на взаимную притирку. Мы подружились.

За обедом договорились побывать у морских летчиков: аэродром их в нескольких километрах.

Командир авиаполка встретил Ерохина как старого знакомого и с удовольствием стал рассказывать о боевых делах. В полку средние бомбардировщики. Часть машин английские «бостоны». Отзыв им командир дает нелестный: скорость не очень большая, вражеские истребители быстро догоняют, маломаневренная машина, хвост уязвим.

Ваня Ерохин сокрушенно говорит, что именно на них-то мы и потеряли фотокорреспондента «Комсомольской правды» Бориса Иваницкого.

— Бориса я хорошо знал. Расскажите, как это произошло, — прошу я командира полка.

— Приехали в наш полк два фотокорреспондента. Один от «Комсомольской правды» — Борис Иваницкий, другой от ТАСС — Владимир Иванов. Совершенно разные ребята. Иваницкий — небольшой, с круглым лицом, пожилой, спокойный. Иванов — веселый молодой парень, страшно непоседливый. Оба настойчивые, упрямые, как всё журналисты. Стали упрашивать взять их в Крым. Мы совершали частые рейсы туда. В горах партизаны оборудовали подходящую площадку. Летали ночью, пока гитлеровцы не обнаружили нашу базу. Так вот, разрешение я им не дал. Они все же его добились у начальства. Может [254] быть, даже через Москву. Доставили мы их к партизанам благополучно. Несколько дней они пробыли в Крыму. Как узнал позднее, даже побывали где-то на побережье, может быть, в самой Ялте.

Обратно летчику пришлось подняться засветло. Почему-то партизаны задержались с отправкой. И когда самолеты вылетели из Крыма, то наперерез нашим двум «бостонам» из района Тамани вышли восемнадцать «мессеров». Наши истребители поднялись на прикрытие. Девятка «ястребков» ринулась против восемнадцати. У «мессеров» нервы не выдержали, бросились врассыпную. По двум стервятникам все же удалось зайти в хвост «бостонам». Летчики пытались уйти. Но где там. Не та скорость. Недалеко от берега сбили одну машину, и она камнем ушла на дно моря. В ней вместе с экипажем погиб и Борис Иваницкий. Вторую машину тоже подбили. Она задымила и пошла бреющим полетом над самым морем. «Мессер» отстал. А летчик сумел дотянуть до аэродрома и благополучно сесть. Так остался жив Владимир Иванов.

В тяжелом раздумье молчим. Я хорошо помню Бориса Иваницкого. Мы его звали Бобом. Тяжело терять фронтового друга. Борис был замечательный товарищ, человек исключительного обаяния и большого мужества. До конца дней он оставался верен высокому долгу советского гражданина и журналиста.

Таким же беззаветно храбрым был и Владимир Иванов, ушедший на фронт с первых дней войны. Он знал, что его долг: показать героизм советского воина, раскрыть правду фронтовых будней. Владимир шел вместе с передовыми частями, разделяя с солдатами все тяготы, лишения, тяжелый и опасный воинский труд.

Володя Иванов дошел до Югославии, в рядах первого батальона ворвался в Белград. И когда был убит командир батальона, он принял на себя командование и поднял бойцов в атаку. Здесь он был смертельно ранен...

Мы сидим в маленькой комнатке курортного домика. Окна зашторены, через открытые двери доносится мерный шум прибоя, шелест потревоженной волнами гальки.

Сегодня день у командира прошел сравнительно спокойно. Экипажи выполнили боевое задание и благополучно вернулись. Наши истребители надежно прикрывали [255] бомбардировщиков. Каждый вылет — разбитые эшелоны, батареи, танки, огневые точки противника, его живая сила.

Командир посматривает на часы. Один самолет задерживается и должен прибыть с минуты на минуту.

— Как же он сядет в такую темь? Ведь аэродром в узком ущелье, а кругом горы?

— Ничего, приземлится. Летчики хорошо знают дорогу.

Наконец командиру докладывают, что самолет вошел в зону. Выходим из дома.

Со стороны моря слышится приближающийся гул мотора. Внезапно из глубины ущелья вспыхивает острый луч прожектора. Казалось, какая-то невидимая рука выбросила утомленному летчику серебряную дорожку. Машина попадает в створ луча и с оглушительным ревом опускается на взлетную полосу. Луч погас, мотор умолк. Все в порядке. Завтра вновь начнутся тяжелые боевые будни.

Вместе с Ерохиным едем в расположение 18-й армии, которая отстаивает Новороссийский участок.

По дороге разговорились. Нашлись у пас общие знакомые — В. Лебедев, В. Муравьев, учившиеся в Высшей партийной школе. Рассказываю ему о Калининском фронте, о своем друге Борисе Полевом, о том, как под его руководством одолевал премудрость фронтовой журналистики.

— Да, Борис Полевой у пас, у правдистов, правофланговый. По нему равняемся. Умеет добывать материал, всегда находится в центре событий. У него замечательный нюх на людей. Он хорошо знает психологию и солдата, и генерала. Глаз у него — снайперский.

— Все это правда, Ваня. Но я искренне завидую вам, правдистам. У всех у вас какая-то особая школа, без комплиментов говорю. Борис мне сто раз вдалбливал: «Пиши, Павел, что сам видел. Что сам пережил, сам перечувствовал. Тогда получится». Не знаю, что получается, но эту истину усвоил.

Ваня засмеялся:

— Конечно, только так и можно писать с фронта, да и не только с фронта. Однако это нельзя понимать прямолинейно. Не обязательно журналисту проходить через [256] все испытания своих героев. Его долг писать о реальных людях, об истинных фактах, уметь в любой обстановке находить особое, в привычном увидеть необычное. Может быть, я говорю замысловато... Но вот таким большим мастером советской журналистики был Михаил Кольцов. Он мог прекрасно отображать события и как наблюдатель, и как непосредственный участник.

Помните знаменитый полет Москва — Пекин? Михаил Кольцов летит штурманом. Но все-таки он не забывал, что он не штурман, а репортер.

Возьмем другой пример. Распространенная профессия — учитель. Что в ней особого? Кольцов идет в школу, работает несколько дней в классе. А затем показывает благородный труд воспитателя, психологию наших ребят. Своими записками-дневниками открывает сочную страницу жизни. Читаешь его очерки, и хочется пойти в школу классным руководителем. Он умел ярко показать романтику простого труда.

— Ваня, все это очень интересно, но сейчас мы едем в 18-ю армию. Ты здесь старожил, скажи, на что бы надо обратить внимание?

— На что? Сразу трудно ответить. Здесь все важно. Участок фронта, где сражается восемнадцатая, особо горячий. Узкая полоска земли. Слева — море, справа — горы. Вот уже который месяц гитлеровцы здесь таранят. Наверное, не один десяток корреспонденции написали о боях на Малой земле и под Новороссийском. И все мало. О чем надо писать неустанно? О массовом героизме людей, от рядового до командира, о высокой убежденности, идейности. Здесь каждый понимает, что надо стоять насмерть. Это не просто красивые слова. Тут это будни. Куда ехать? В любую часть. Обрати внимание на товарищескую спайку. Здесь это особо заметно, потому что много моряков.

Не улыбайся, глядя на мой китель. Не думай, что я к ним пристрастен. Они действительно крепко стоят друг за друга. В 18-й армии есть национальные части — грузинская, армянская дивизии, азербайджанские части, много узбеков, казахов. И все живут и воюют одной интернациональной семьей, взаимовыручка — неписаный закон.

— Ваня, но ведь героизм, самопожертвование чувство локтя сами но себе не приходят? Это — результат повседневной воспитательной работы. Не так ли! [257]

— Так. Вот как раз на эту-то сторону жизни армии и следует посмотреть. Журналисты больше гоняются за сенсационными фактами, а о незаметной работе политорганов пишут маловато. А ведь она и есть — решающая сила, не обижайся, это и ко мне относится...

— Конечно, ты прав, боец подбил танк — факт воинской отваги, и это видно, а работа политрука не заметна.

— Но и в политической работе на первое место я бы выделил личный пример. Возьмем нашу, 18-ю. В любой части, до взвода, до батареи знают командующего армией генерала Леселидзе и начальника политотдела полковника Брежнева. Почему? Да потому, что они всегда на самых острых участках. Я был несколько раз на Малой земле и всегда на переднем крае видел полковника Брежнева. Не раз поднимал он бойцов в атаку. Ну, если начальник политотдела показывает пример, то этому следует и весь политический состав. Конечно, не последнее место играют и личные качества: отношение к людям, забота о них. Не случайно везде у нас называют полковника Брежнева просто — Леонид Ильич: «У нас был Леонид Ильич», «Леонид Ильич распорядился». Это — выражение доверия. Его надо завоевать.

Сам увидишь, какой человек полковник — веселый, жизнерадостный, общительный. И в то же время весьма настойчивый, твердый в своих решениях, волевой.

Иван Ерохин рассказывал о подводниках, саперах, артиллеристах, политработниках, летчиках, минометчиках, десантниках, о тех, кого он сам видел в боевых делах. С увлечением говорил о героях Малой земли, о Цезаре Куникове, командире десанта. Ерохин знал его биографию, может, у него была задумка написать книгу об этом человеке.

Цезарь Куников до войны редактировал газету «Машиностроение», но, как рассказывает Ваня, тянуло его к морю. Стал курсантом Высшего военно-морского училища имени Фрунзе в Ленинграде. Из-за болезни на корабль не попал, а пошел в морскую пехоту. Командир из него вышел отличный. Моряки его уважали за простоту, человечность и беззаветную умную храбрость.

Не случайно его назначили командиром десантного отряда. Он сам отобрал восемьсот человек в свой отряд. [258]

И высадился там, где немцы никак не могли ждать десанта: обрывистый крутой берег, чертова гора. На нее и налегке-то подняться трудно, а десантникам надо было втащить пушки, минометы, снаряды.

Ночью подошли к берегу, пришлось в холодной воде добираться вплавь. Куников первым вышел на берег. За ним дружно моряки пошли в гору. Ворвались в Станичку. Днем Куников передал по радио: «Отряд находится в районе улицы Комаровской, занимает часть Станички и железную дорогу, идущую на Суджукскую косу». На Малой земле он и погиб. Его тяжело ранило, когда он отправлял раненых бойцов на Большую землю. Похоронили командира в Геленджике. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза.

— Я бы каждому, кто воевал на Малой земле, присваивал звание Героя, — сказал Ваня Ерохин. — Там все сражались как герои. Возьмем, к примеру, капитана-артиллериста Игнатенко. Фашисты бросили против десанта танки. Нужны были пушки. Их стали переправлять через бухту. Противник осветил прожекторами залив, повесил лампы, стало светло как днем, и открыл яростный огонь. До берега оставалось несколько десятков метров. Игнатенко приказал бросить пушки с буями в море, а артиллеристам высадиться на берег. Утром все пушки достали, подняли на гору и стали бить по танкам.

— Ваня, организуй, пожалуйста, поездку на Малую землю.

— Давай на той неделе, но надо доложить в политотделе армии. Могут не разрешить. Кстати, ты плавать умеешь?

— Как топор.

— Это осложняет дело.

— Частенько приходится купаться?

— Купаться не страшно, но кормить хамсу стоит ли?! Вижу, что у Ивана пропала охота брать меня в рейс.

Пытаюсь его успокоить:

— Плаваю не как топор, а как топорище. Ведь мой отец и дядья — исконные волгари. Раньше все мужики из нашей деревни уходили на Волгу и Дон. Отец в юности был водоливом на барже.

— Гхм... Так это твои предки. И ты стал водоливом, но на бумаге. — Иван заразительно смеется. [259]

— Водолейством занимаются больше газетчики, а я представляю газету без бумаги. Над собой смеетесь, Иван Дмитриевич. А уж если говорить откровенно, то детство и юность провел на реке Пьяне. Есть такая речка в Горьковской области. Красивая река! Петляет верст триста, а исток от устья всего в двадцати верстах. Места там дивные: глухие леса, холмы, пещеры. Раньше под Сергачом народ медвежьим промыслом занимался. Ловили медвежат, учили их и по Руси ходили.

— Я что-то об этой речке не слыхал.

— Историю подзабыл. Во время первого похода Ивана Грозного на Казань татары разбили его рать на этой реке. Осталась лишь поговорка: «На Пьяне — все люди были пьяны». Ближайшая от нас пристань — Работки. Волга там широкая, но приходилось ее переплывать. Пока плывешь, отнесет версты на три и больше.

— Убедил. Раз потомственный волгарь, обязательно пойдем на Малую землю. Поговорю с моряками.

Прошло недели две, заходит как-то вечером Ваня и набрасывается на меня:

— Где ты пропадаешь? Ищу тебя два дня. Сегодня ночью махнем туда. Собирайся, ничего не бери, кроме оружия и плащ-палатки.

— Не ворчи, Иван, я недавно только вернулся от артиллеристов. Посмотрел бы ты, как они прекрасно работают. А ты что, получил разрешение?

— Получил. Но жалко, полковника Брежнева не было. Он в эти дни на Малой земле. Там сражаются за каждый вершок земли. С полковником всегда интересно разговаривать. Газету он ценит. Сам умеет остро, хорошо писать. Его слова доходят до сердца. Не всякий политработник может так убеждать.

Ночью приходим на берег. В маленькой бухточке идет напряженная работа. Грузят катера. Наш уже готов. Командир знал Ивана лично, но все-таки документы тщательно проверили. Предупредили, чтобы на палубе не курили, громко не разговаривали. Прохладный ветерок, чуть стало моросить. Наконец, отвалили от берега. С палубы все ушли вниз, только у спаренных пулеметов на корме и на баке остались матросы. Мерно гудит дизель. Бортовая качка. Волна бьет в обшивку катера. Сидим в полутьме, разговариваем вполголоса. С нами рядом уместились врачи-хирурги. Они едут на смену своим товарищам. Узнаю, что один специализируется по черепным [260] операциям, другой по грудным, хотя приходится делать любые. На фронте с первых дней. Разговор ведем на самые отвлеченные темы. Внутри все сжалось, ведь в любую минуту можно взлететь, напоровшись на мину, или попасть под снаряды, которые периодически посылают в этот узкий коридор фашисты.

Катер сбавляет ход. По палубе затопали. Бодрый голос оповещает: «Подходим!»

— Павел, до утра далеко, поможем разгрузиться. Командир катера вызвал боцмана и приказал дать нам по тельняшке и парусиновой робе. Иван трудился в трюме, я — наверху. За два часа надо разгрузиться, чтобы катер ночью успел вернуться с ранеными на Большую землю. Врачи заторопились в госпиталь и пригласили после работы зайти к ним.

Взваливают мне на спину груз полегче: ящики с табаком, чаем, галетами, а то, мол, с мостков слетит. Пришлось сказать несколько соленых слов и потребовать, чтобы скидки не делали. Тяжелый груз надо нести как можно быстрее. Катер качается, мокрые сходни гнутся под ногами. Ох, и тяжелы мешки с сахаром, солью! После продовольствия пошли медикаменты, затем боеприпасы. Ноги стали как ватные, соленый пот застилает глаза, одна мысль: лишь бы не отстать от ребят и не слететь в воду.

Наконец, разгрузили! Иван вылезает из трюма грязный и мокрый. С него тоже сошло сто потов. Боцман проявил щедрость и разрешил тельняшки не возвращать. Даже похвалил: «Молодцы, работали здорово, не сачковали». Прополоскали тельняшки в соленой воде и натянули на себя. Много лет хранил я дорогую память о Малой земле, о боевых моряках.

Высокий, круто обрывающийся к морю склон горы и узкая прибрежная полоска земли — так начинается Малая земля. Ночью все это выглядит еще более сурово и неприступно. Каким мужеством, какой смелостью и силой нужно было обладать, чтобы высадить десант здесь, взметнуться на эти скалы и удержаться так прочно, что сплошной поток снарядов и бомб был бессилен перед человеческой отвагой.

— Пойдем к медикам, — предложил Иван. — Передохнем у них часок, а на рассвете в морскую бригаду. [261]

Идем по берегу, сворачиваем в небольшую лощинку. В крутом склоне вырыты добротные и просторные блиндажи, целые палаты. Дежурная сестра бойко представилась. Мы спросили, где находятся хирурги, которые ночью приехали, она сказала, что в операционной, и добавила: «Недавно принесли тяжелораненого. Они закончат не скоро. Пока я вас угощу чаем».

После кружки кипятку и ломтя хлеба смертельно захотелось спать. Сестра предложила отдохнуть на ящиках в приемной, если так можно назвать этот блиндаж.

Рано утром мы были в штабе морской пехоты, побывали почти на всех участках Малой земли.

Все, с кем приходилось разговаривать, утверждали, что боевая инициатива в наших руках. После того как весной были отбиты массированные авиационные и танковые атаки гитлеровцев, защитники Малой земли укрепились здесь прочно. На НП лейтенант предложил нам посмотреть, как забаррикадировались фашисты. Передний план гитлеровской обороны он знал, как свой окоп.

Сколько колючей проволоки потратили, сколько дзотов и дотов понастроили фашисты!

Побывали и у минометчиков. Солдаты довольны: «Мы теперь с Большой землей вместе. Мин вдоволь. Харч добрый. Письмишки, газетки получаем аккуратно, в баньку ходим, подмога с каждым днем приходит».

Доброе слово заслужили политработники. Вера солдата в победу — дополнительная огневая мощь армии. Это чувство прекрасно выражено в клятве воинов-малоземельцев.

«Отвоеванный нами у врага клочок земли под городом Новороссийском мы назвали «Малой землей». Она хоть и мала, но она паша, советская, она полита нашим потом, нашей кровью, и мы ее никогда и никакому врагу не отдадим... Клянемся своими боевыми знаменами, именем наших жен и детей, именем нашей любимой Родины, клянемся выстоять в предстоящих схватках с врагом, перемолоть его силы и очистить Тамань от фашистских мерзавцев. Превратим Малую землю в большую могилу для гитлеровцев!»

На Малой земле не было ни одного дня затишья. Артиллерийский и минометный обстрел, налеты авиации, [262] прорывы танков. Нужны были стальные нервы, чтобы неделями, месяцами стоять здесь.

Двое суток пробыли мы на Малой земле. Возвращались на том же катере. Увозили материал для корреспонденции о героях Малой земли и десятки писем-треугольничков. Многие просили прочесть их письма по радио. Советское радио выполнило эти солдатские просьбы.

За Архипо-Осиповкой в узкой долине реки Пшады расположился полевой госпиталь. Баня предложил заехать.

— Хотя я не очень люблю эти учреждения, — сморщив чуть курносый нос, промолвил он, — но этот госпиталь особый, его солдаты называют: «Хата Маши и Наташи».

— Почему?

— Там работают два хирурга, женщины. Одну зовут Мария, другую — Наталья. С первых дней на фронте. Обе перед войной окончили на Урале медицинский институт. Живут дружно. Одна без другой ни на шаг. Мария — брюнетка, Наталья — яркая блондинка. Великие мастера своего дела. Да и накормят хорошо. Раненые всегда просят отправить к ним. Веселые, но строгие. Не подступись — зарежут.

— После такой рекомендации надо обязательно заехать. Тем более что я имею некоторую причастность к медицине. У меня брат на Сталинградском фронте армейским хирургом.

— Ну, есть причина.

— Ваня, ты мне потом признаешься, кто тревожит твое сердце — брюнетка или блондинка?

Небольшая деревушка прижалась к оврагу. Жители из нее эвакуированы. Белые хатки заняты под госпиталь. Хирургическая ничем не отличается от соседних домиков. Перед крыльцом во дворе стоят десятки носилок с тяжелоранеными. На ступеньках и на земле сидят ожидающие перевязки.

Нас встретила доктор Мария. В белом халате и резиновых перчатках, она вышла на крыльцо узнать, кто приехал. Выяснив, что прибыли фронтовые журналисты, [263] Мария предложила подождать: нужно закончить перевязки.

Подъехала санитарная машина, и из нее вынесли тяжело раненного лейтенанта, он подорвался на мине. Мария прощупывает пульс и приказывает немедленно нести раненого в операционную. Перед уходом предлагает нам присутствовать на операции.

Ваня решительно отказался и указал на меня: майор хочет посмотреть, как идет операция, он живо интересуется медициной. Деваться некуда. Пришлось доказывать, что журналисты — народ храбрый.

Надеваю белый халат, мою руки, вместе с ними зачем-то и лицо. Мысленно посылаю смачные выражения по адресу Ерохина, который куда-то внезапно исчез. Вхожу в маленькую комнату. Посредине стол. Специфический запах медикаментов. Хирургические сестры уже все подготовили к операции. На столе раненый. Он тяжело дышит. Мария в маске. Говорит отрывисто. Ассистирующие молча, четко выполняют ее распоряжения. «Наркоз... Следите за пульсом... Спирт... Йод... Клеол... Полотенце». Смотрю на открытую грудь лейтенанта и чувствую, что меня начинает немного покачивать. Расставляю ноги пошире. Мария углублена в операцию. Осторожно пинцетом извлекает поверхностные осколки. Определяет место, где нужно сделать надрез. «Ничего, — спокойно говорит она, — не так страшно. Все будет в порядке». Затем скальпелем делает разрез. У меня ходуном пошла хата, завертелся потолок. Еще секунда — и я бы грохнулся. Но, оказывается, за мной тоже наблюдали. В критический момент почувствовал у носа ватный тампон с нашатырным спиртом. Все моментально прошло. Смотрю оторопело на сестру и говорю: «У вас очень душно здесь».

Выхожу на воздух. Через двадцать минут появляется Мария, уже без перчаток. Улыбается:

— Вы почему-то рано ушли. Операция закончилась успешно. Лейтенант скоро поправится. Ранение неглубокое, повреждены лишь мягкие ткани.

— Не хотел вам мешать. Да и стоять бездельником неудобно. А где ваша подруга?

— Наталья Степановна спит. Она работала ночью. А вот познакомьтесь с нашим терапевтом.

Подходит двухметрового роста молодой человек с фигурой боксера-тяжеловеса. [264]

— Вы терапевт?!

— Да.

Я не мог удержаться от смеха.

— Вот не ожидал, что встречу здесь богатыря — терапевта, а хрупких женщин — хирургов. Не обижайтесь — это от дурного воспитания.

Новые знакомые смеются вместе со мной. Они уже не раз были свидетелями такого изумления, хотя и известно, что терапевт способный врач, под стать своим коллегам.

В Геленджике Ваня показал мне могилу Цезаря Куникова. Над холмиком земли высилась пирамидка с красной звездой и скромная надпись: «Майор Ц. Л. Куников «.

Чья-то добрая рука положила на могилу свежие цветы. Ваня долго стоял перед могилой героя. Лицо его было сурово. Весенний ветерок перебирал темные волосы. Вдали слышалась канонада. Таким у меня и остался в памяти Ваня Ерохин. Не пришлось ему увидеть День Победы. Со своими боевыми друзьями он мчался в освобожденный Новороссийск, чтобы с моря войти в город. Осколок мины оборвал жизнь славного правдиста, замечательного товарища.

Весна убрала в зеленый наряд деревья, расцветила яркими красками землю, подсушила дороги. Фронт в районе Новороссийска стабилизировался. Немецкому командованию пришлось смириться с существованием Малой земли, которая угрожала всем коммуникациям врага над Новороссийском. Поэтому враг сосредоточил здесь большие силы, чтобы отразить возможный прорыв.

Вся территория Малой земли была превращена в сильно укрепленную крепость, которая могла отбить любые атаки. Героически потрудились саперные части. Под непрерывным огнем были отрыты десятки километров глубоких траншей с густой сетью огневых точек, тысячи блиндажей, землянок, надежно укрывавших бойцов от бомбежек. На Малой земле были подземные госпитали, склады, даже электростанция.

За несколько недель удалось побывать в разных подразделениях Черноморской группы, видеть, как бьют врага всеми видами оружия. Героизм массовый. В Москву [265] шли корреспонденции о боевых делах пехотинцев, саперов, минометчиков, артиллеристов, танкистов, летчиков, о подвигах рядовых и командиров. Подобно Александру Матросову, совершил подвиг комсомолец Витя Чалснко. Отбиваясь от многочисленных вражеских автоматчиков, комсомолец младший сержант Михаил Корницкий обвязал себя гранатами и, крикнув: «Прощайте, боевые друзья!» — бросился в гущу врагов. Михаил погиб, но его товарищи вырвались из окружения.

На правом фланге фронта наши войска упорно наступали в сторону Темрюка. Уже была занята станция Славянская, На севере — Ейск и другие пункты на Азовском море. Возродилась Азовская военная флотилия.

На пути наших войск стояла Крымская, важное звено в обороне противника. Сюда сходились грунтовые и железные дороги на Новороссийск, Анапу, Темрюк, Тамань.

Задача вышибить гитлеровцев из Крымской выпала на долю 56-й армии. После длительной артподготовки и массированных бомбежек авиации наши войска удачным маневром взяли Крымскую в клещи и 4 мая освободили от фашистов. Враг вынужден был отойти за «Голубую линию».

Получаю телеграмму с упреком, что нет материалов с Кубани. Видимо, в Москве лучше знают, где надо находиться.

Науму Зиновьевичу не очень-то хотелось уезжать от морской пехоты, но приказ получен, и он стал наводить лоск на свой драндулет.

Из фальшивого Геленджика можно было через перевал выехать в станицу Холмскую, в районе которой размещалось командование Северо-Кавказским фронтом. Ваня Ерохин посоветовал ехать этой дорогой, но внимательно смотреть по сторонам. Иногда немцы из Новороссийска делают вылазки.

Наум провел соответствующую разведку среди своих друзей-шоферов.

Едем короткой дорогой вдоль фронта. Рядом с Наумом заряженный трофейный автомат и несколько кассет с патронами. У пояса на ремне граната.

— Наум, ты, я вижу, приготовился совершить налет на вражеский гарнизон?

— Может быть, — уклончиво пробурчал он. [266]

— Что же меня не предупредил? Я ведь могу помочь.

— Вы всегда при оружии.

— Ну, какое у меня оружие, карандаш.

— Ничего, когда нужно будет, найдете другое. Кстати, ваш автомат сзади на сиденье. Я его зарядил.

— Наум, а ты знаешь, что даже незаряженное ружье один раз в жизни стреляет. Не трахнет ли твой автомат по седокам?

— Нет.

Чувствую, что ему не до шуток. Перед поворотом на дорогу через перевал предложил заехать в знакомый госпиталь.

На сей раз пас встретила Наталья Степановна. Действительно, красивая женщина. Светлые волосы заплетены в толстые косы и тяжелым пучком уложены на затылке. Своей тяжестью они оттягивали голову назад, и вид у нее очень гордый. Синие, глубоко сидящие глаза, опушенные густыми ресницами, смотрят внимательно и серьезно. Белый халат, перехваченный поясом, подчеркивает ладную фигуру. Сколько сердец ранил это очаровательный хирург.

— Наталья Степановна, заехал к вам проститься. Еду на Кубань. А где Мария Георгиевна?

— То, что заехали к нам с визитом — похвально, — с лукавой усмешкой сказала она. — Давненько вас не видели. А вы разве ничего не знаете о Марии?

— Нет. А что случилось?

— Так ее же ранило. Но вы не печальтесь. Можете к ней зайти, проведать. Не забудьте только цветов нарвать. Ей нравится, когда с цветами приходят.

— Можно ли к ней сейчас зайти?

— Идите, идите.

Подошел молодой солдат из выздоравливающих а просит разрешения обратиться с вопросом.

— Пожалуйста.

— Вы, я слышал, товарищ майор, имеете связь с московским радио?

— Да.

— С полчасика у нас в госпитале побудете?

— Примерно. А что?

— Просьба к вам большая: сейчас напишу письмо, нельзя ли его передать по радио... Родных потерял. Не знаю, что с ними. Может, услышат обо мне. [267]

— Пишите, обязательно передам...

Мария лежит и читает книгу.

— Что с вами случилось?

— Пустяки. Маленькая царапина.

— Может быть, расскажете подробнее, все равно узнаю.

— Разве допрашивать врачей входит в журналистские обязанности?

— А почему бы и нет? Какие вы с Наташей колючие, как ежики, но все равно симпатичные. Ну ладно, ссориться не будем. Расскажите...

— Десять дней назад на наш госпиталь налетело несколько «юнкерсов». Стали бомбить. Я делала операцию. Уйти в щель нельзя. Слышу близко... трах... трах... С потолка посыпалось. Прикрываю раненого. В это время что-то горячее в бок ударило. Хорошо, что близко была Наташа. Раненого со стола — его нужно было только забинтовать, — а меня на стол. Вот смотрите, какую штучку на память Наташа мне подарила.

Мария берет с тумбочки кусок металла и подает мне. Держу на ладони тяжелый черный осколок с рваными краями. Только сверхподлый убийца мог сбросить бомбу на людей самой гуманной профессии и на тех, кто уже искалечен в бою.

— Зашел, чтобы с вами проститься. Еду на правый фланг.

— А вернетесь?

— Трудно сказать, хотелось бы еще на вас посмотреть. Неизвестно, куда нас поведут дороги войны. Да и вы здесь долго задерживаться не будете. Скоро опрокинут немцев в Керченский пролив.

— Может быть, на переправе и встретимся. А вдруг в Берлине на Унтер ден Линден? Идет эдакий бравый майор, гордо подняв голову, и не узнает постаревших, подурневших хирургов в серых шинелях. Ведь может это случиться!

Мария смеется, но в глазах — грусть.

Дорога шла по холмам, через заросли кустарника. Шелестела щебенка под колесами машины. За спиной оставалось синее, синее море.

Долго не мог забыть Машу и Наташу.

Так с тех пор с ними не встречался. Дошли ли они [268] невредимыми до конца войны? Сколько добрых слов они слышали от тех, кому возвращали жизнь, кому приносили облегчение своими умными и нежными руками.

Науму не пришлось употреблять в дело гранаты и автомат. Немцы сидели в своих блиндажах, как тараканы в щели.

Но надо было зорко смотреть, чтобы на узкой горной дороге успеть вовремя прижаться, пропуская тяжелый грузовик.

Когда выскочили на ровную дорогу, Наум мне передал письмо раненого красноармейца. Аккуратным убористым почерком были неписаны две странички.

«Родные вы наши работники радио! Да, именно родными и близкими стали все вы для нас, особенно для раненых, находящихся на излечении в госпиталях. Ведь мы вас внимательно слушаем все время и ждем передачи на фронт и с фронта.

Я больше двух месяцев находился на излечении в госпитале, теперь поправился и через несколько дней уезжаю на фронт, опять буду громить фашистских извергов. Пусть не ждут пощады от меня, до последней капли крови, до последнего вздоха буду уничтожать фашистов. За великое горе, кровь и слезы наших людей не будет им пощады.

Долго не решался писать вам, не верил, что с помощью ваших передач можно что-нибудь узнать о родных. Но вот недавно товарищ по палате Сергей Вернов услышал по радио привет от матери, о которой ничего не знал больше года, думал, что она осталась на территории, захваченной фашистами. Знали бы вы, какой большой праздник был в этот день не только для Вернова и нашей палаты, но для всего госпиталя.

И вот теперь решился попросить вас передать по радио от меня привет матери Пелагее Дмитриевне, жене Вере Петровне и дочери трех лет Маринке, а также братьям Михаилу, Дмитрию и Василию, находящимся в Красной Армии. Никаких адресов и сведений о них не имею. Знаю, что братья, как и я, в Красной Армии, а жена, мать и дочка жили раньше в Курске. Кто где теперь — не знаю, ничего не знают и они обо мне. Может быть, кто из них услышит мое письмо по радио. [269]

Пусть знают, что я жив и их добродушный Виктор теперь стал очень злым на фашистов. Буду, как наш отец в годы гражданской войны, беспощадно бить врага.

Свой адрес пока не знаю, буду знать его через несколько дней, когда из госпиталя уеду в часть.

Передайте хоть несколько слов из моего письма, родные товарищи из радио. Очень благодарен вам. Виктор Боровиков».

Письмо солдата глубоко взволновало. Будь спокоен, дорогой Виктор, письмо полностью будет передано по радио. Попрошу передать его несколько раз. Мои товарищи непременно это сделают. Я знаю, как жадно ловят каждое слово дикторов и в глубоком тылу, и, когда возможно, на фронте. Трудно передать ту радость, когда весточку от близкого человека услышат мать, жена, дети где-нибудь в далеком городе или, как Сергей Вернов, в госпитале. Сила этого слова безмерна.

Остановился в Холмской. Хозяйка хаты старая кубанская казачка с любовью показывает фотокарточки сыновей и мужа — кавалера трех Георгиев.

В гражданскую войну муж служил в коннице Буденного. Потом первым пошел в колхоз. Умер перед войной. Все четыре сына служат в Красной Армии.

Старушка сокрушается, что от них нет никаких вестей.

— Мамаша, так ведь станицу-то недавно освободили... Письма не так скоро идут.

— И то правда, сыпок. Отец-то был в кавалерии, а они все танкисты. На тракторах и комбайнах до призыва работали в колхозе. Живы ли? Все по ночам плачу, тоскую. Материнское сердце беспокойное. У троих ребятишки малые. А младший Семен — в честь Буденного назвали — пока не женат. Невеста есть. Хорошая дивчина. Тоже ждет весточки.

— Скоро дождетесь. Придет — свадьбу сыграете знатную, он, поди, весь в орденах, как отец.

Штаб фронта разместился в лепрозории в нескольких километрах от Холмской. С ужасом думаю: неужели там и сейчас живут прокаженные. На шоссейной дороге стоит указатель. Давным-давно действительно в балке [270] жили больные проказой. Сейчас и следов тех строении нет. На крутых откосах глубокой балки среди густого кустарника вырыты блиндажи. Здесь оперативный отдел, узел связи, землянки члена Военного совета, командующего. Правда, слишком близко управление фронтом от передовых позиций. Но времена изменились: инициатива в наших руках. Наступление идет медленное, но настойчивое.

Работники штаба находят возможность выкроить время и для нас, военных журналистов, так как хорошо понимают, что нелегко достаются нам строчки, которые прочитают в газетах или услышат по радио.

За годы войны погибли многие журналисты, которых я знал. Уже нет Аркадия Гайдара, Евгения Петрова, Петра Лидова, Беньямина Ивантера, Бориса Лапина, Захара Хацревина, Александра Фетисова, Михаила Калашникова и многих, многих славных товарищей, не дрогнувших в минуту смертельной опасности, героически выполнивших свой долг перед Родиной.

В штаб пришли представления к награждению званием Героя Советского Союза особо отличившихся в боях за станицу Крымская. Во время боя за хутор Ленинский, который стоял на пути к Крымской, немецкие дзоты преградили плотным огнем наступление нашей роты. Бойцы сумели подавить одну огневую точку противника, но другая прижимала к земле, не давая поднять головы. Тогда сержант Иосиф Лаар с группой бойцов взялся уничтожить вражеский дзот. Подползли к дзоту на близкое расстояние. Лаар поднял бойцов в атаку, но в этот момент был тяжело ранен в живот. Он собрал последние силы, поднялся и бросился на амбразуру.

Смелый поступок совершил девятнадцатилетний комсомолец Александр Носов, который во время боя проник в тыл противника, подполз к дзоту, открыл дверь и бросил гранату в фашистских пулеметчиков. В этом же бою он подбил вражеский танк.

Поздно ночью отправил корреспонденцию для «Последних известий». Вскоре представилась возможность побывать у гвардейских минометчиков.

«Катюши» расположились в густом лесу. Машины так замаскированы, что в трех шагах их не видно. Установки плотно задраены брезентом. Командир батальона, майор, веселый, жизнерадостный человек. До войны работал [271] инженером на крупном заводе. Тщательно подобран весь состав батальона. Один к одному: коммунисты, комсомольцы, все с техническим образованием. Они мне чем-то напомнили латышских стрелков во время гражданской войны. Помню, подростком еще был, приезжал к нам в село латышский отряд. Все были в кожаных тужурках, с портупеями. На всю жизнь запомнилась их высокая военная дисциплина и организованность. Вот такими и были гвардейские минометчики.

Прошу командира взять с собой на операцию. После некоторого колебания, посоветовавшись с замполитом, дал согласие. Выехали темной ночью. Впереди идут вездеходы, сзади боевые машины. Едем быстро. С шоссе сворачиваем на проселок, затем куда-то в гору. Остановились. Вышли. «Катюш» нет. Они рассредоточены в боевом порядке. Производят расчеты, отдают команды, устанавливают связь с корректировщиками. Проходит полчаса-час. Жду. Мы, как я понял, находимся на гребне холма. Впереди, видимо, немецкая линия обороны. Оттуда время от времени слышны взрывы и видны разноцветные полосы трассирующих пуль. Это бьют гитлеровцы по нашим «кукурузникам», которые возвращаются после бомбежки. Смелые летчицы полка Бершанской выполняют боевую задачу. Лейтенант предупреждает, что сейчас будет дан залп. «Не бойтесь, идите в машину». Только успел предупредить, как раскололось небо. Со страшным грохотом, выбрасывая огненные хвосты, понеслись смертоносные снаряды. Это был огненный смерч. Там, где он остановился, стояло зарево, взметнулись к небу отблески взрывов.

Дана команда. Поехали. «Катюши» были уже впереди.

В машине майор сказал: «Сейчас начнут палить в то место, где были «катюши». Напрасный труд. Пусть ковыряют землю».

— Кого вы накрыли?

— Залп был удачным. Завтра разведка подробно скажет, что там напахали. Но мы точно знаем, что в это место они подвезли технику, пришло новое пополнение. Теперь повезут обратно гробы. Бьем их только наверняка. Охотятся за нами страшно, начиная с Ельца, где впервые узнали «катюши». Для каждого минометчика «катюша» дороже жизни. Это не красное словцо. Недавно в соседнем полку под Киевской был тяжело ранен [272] шофер боевой машины гвардии сержант Владимир Телелецкий. Но он все же вывел «катюшу» на позицию и увел машину в укрытие. Вышел из кабины и упал без сознания. Герой.

С майором договорился, как напишу о гвардейских минометчиках... Расстались друзьями.

Июнь. Дождей давно нет. На дорогах толстый слой пыли. В степи издалека видно, как в желтых облаках движутся машины. Поэтому ездят по фронтовым дорогам ночью, чтобы противник не видел. От Холмской до Крымской прифронтовой район. На полях пи одного трактора. Прикубанскнй чернозем буйно зарастает сорняками. Моя хозяйка Ефросинья Савельевна каждый день допекает упреками:

— Скоро ли супостата прогоните? Хозяйство подымать надо. Только и радость, что на усадьбе копаешься. То шли ходом, а теперь вдруг встали, что, силенок не хватает?

— Все, бабушка, надо делать с умом. Закопался он в землю. Хочет здесь на Кубани подольше продержаться.

— Что он мыслит? Значит, опять на Кубань пойдет. Не приведи бог. Уж такого страху мы натерпелись при нем. Такие живодеры, грабители. Ведь все дочиста обобрали. Как я коровенку уберегла, сама не знаю. Все в болоте держала. Тайком доить ходила. Живу-то с краю. Л ведь у соседей ни кур, ни поросят, пи коров. Так сейчас ребятишки мучаются без молока. Все, что надою — людям.

— Не горюйте, Ефросинья Савельевна, обратно не придет, немного ждать осталось. Выкурим его и из земли.

— Дай-то бог!

Противник действительно глубоко залез в землю, На линии фронта примерно в сто километров сосредоточено до двадцати дивизий. Когда началось наше стремительное наступление под Орджоникидзе, немецкое командование, боясь, чтобы в районе Темрюка не захлопнулся за ним единственный выход в Крым, стало лихорадочно сооружать мощную оборонительную линию. Десятки тысяч людей под конвоем пригнали в этот район и заставили рыть окопы, траншеи, противотанковые [273] рвы. На склонах холмов сооружали бетонированные, огневые точки.

«Голубая линия» состояла из нескольких рубежей на многие километры вглубь. Рубежи соединялись ходами сообщения. Буквально каждый метр простреливался. За пулеметными огневыми точками располагались минометы, артиллерия. С левой стороны «Голубая линия» упиралась в болотистые, непроходимые плавни, с правой — от Новороссийска до Керченского пролива — Черное море. Каждая высота, каждая складка на местности были использованы для обороны.

Да, такую крепость с ходу не возьмешь.

Знакомая 9-я армия, с которой прошел сотни километров, держит правый фланг, вдоль берега Кубани от Киевской до Азовского моря. Здесь сухого места нет. Болота, многочисленные протоки, плавни, топи. Вся солдатская жизнь в гнилой стоячей воде. Как они там воюют? Дороги к передовой пет. Узкая извилистая тропа по болоту, промятая через высокие камыши. Ноги вязнут в клейкой жиже, еле вытаскиваешь сапоги. Мой проводник, ловкий сержант, привычно перепрыгивает с кочки на кочку. Мне тяжело. Пот ручьями. Почему-то сержанта не трогают комары, меня же жрут беспощадно. Миллиарды несносных кровососов впиваются через гимнастерку. Вытираешь лицо — руки красные. Готов кататься в грязи, лишь бы не чувствовать нестерпимого зуда. Л каково бойцам, всем тем, кто педелями, месяцами в этих болотах. Маленький островок. Камышовый шалаш КП батальона. Днем костры не должны давать дыма, ночью — огня. Как заметят, жди мин. Старшина угощает чаем. Воду приходится носить издалека, здешнюю пить нельзя: мутная, коричневая, со зловонным запахом.

В шалаше под густой ивой две койки: на вбитых кольях укреплены жерди, на них камыш вместо матраца. У входа сбоку зеленый ящик — полевой телефон. Провода уходят через камыш на передовую и в тыл. Дребезжит зуммер. Дежурный связист послушал и передал трубку комбату. Кто-то скороговоркой докладывает. Комбат говорит: «Так, так, доставьте сюда... Ну, когда очухается. Представьте к награде... Тихо? Хорошо. Держите связь».

Обращаясь к нам, говорит: «В первой роте «языка» захватили. Ефрейтора. Еле доволокли. Пудов пять, говорят, [274] будет. Скоро доставят. Еще не пришел в сознание. Ну и смелые ребята-разведчики... Всю ночь просидели на той стороне в камышах. Гитлеровцы сейчас осторожны, по одному не ходят. У них берег суше, но тоже по камышам оборону держат».

С тем же проводником добираемся до роты. Сержант знает здесь все тропки. Умело ориентируется по каким-то указателям. Шуршит зеленый камыш. Слышна пулеметная трескотня.

Старший лейтенант рассказывает о делах роты:

— Изучаем оборону противника. Наши солдаты близко вперед выдвинулись. Ребята догадались из камыша делать искусственные кочки. Они на воде хорошо держатся. И на них сухо. Укроешься плащ-палаткой и дремать можно. Но комары жить не дают. Спим с дымком. И змей много. Правда, не кусают, а неприятно. Тоже приползают на эти кочки. Много здесь их побили. Зря, конечно.

Над головами с воем пролетает тяжелый снаряд. Я невольно наклоняю голову. Старший лейтенант спокойно говорит: «Это не наш. Свой не услышишь. — Пролетел второй, третий. — Педанты они. — С пренебрежением кивает он в сторону гитлеровцев. — Ровно в полдень начинают обстреливать одно и то же место. Хотя там никого нет. Для счета или для острастки. Звонил сосед. Взяли «языка». Перепуган до смерти. Накормили кашей, отошел. Бормочет: «Гитлер капут, Гитлер капут. Войны довольно». Это кричат, когда в плен попадают, а так держатся крепко. У них дисциплина страшная. Чуть что — и расстрел. Рядовые эсэсовцев ненавидят. Те стоят сзади передовой с пулеметами. При отступлении начинают палить по своим».

Командиру роты и политруку сейчас беседовать со мной было некогда. Неотложное дело — накормить солдат. Приносили пищу на передовую в термосах-баках специальные подносчики. Нужно позаботиться о снабжении боеприпасами, об эвакуации раненых, больных. Надо было следить за действиями противника. Выявлять его огневые точки и подавлять их. Непрерывно дребезжал телефон. Связист настойчиво кричал, прикрывая рот рукой. «Я — «Сирень». «Сирень» слушает, Алле... алле, дайте «Ромашку».

Ночью вожусь на жестких жердочках топчана, который [275] мне уступил политрук. Он пошел проверить, как проходит ночь во взводах.

Сквозь дремоту слышу настойчивый голос «Сирени», вызывающий то «Ромашку», то «Лютика». Уставшим голосом командир роты просит подбросить десяток крупной «тарани». Я знал, что речь идет о ящиках с минами. Ночью их доставят. Завтра увесистая «тарань» полетит на тот берег по прямому назначению.

Обратно возвращаюсь через Краснодар. Зеленые деревья украсили город, не так видны разрушенные фасады. Уже закрыты фанерой выбитые окна домов, которые намерены восстанавливать.

Торгуют магазины. Выдают жителям по карточкам хлеб, сахар, жиры. На улицах появилась шумливая ребятня. Работают предприятия, с каждым днем наращивая мощность. Железнодорожные пути в порядке.

Приходят эшелоны и с воинскими и гражданскими грузами. Краснодар еще прифронтовой город. Строго соблюдается светомаскировка. Изредка гудят сирены воздушной тревоги. Отдельные стервятники со свастикой прорываются к городу, но встречают должный отпор. Днем уже боятся заходить. Но ночью иногда и прорываются. Тогда начинают работать зенитки, прожектора берут в перекрестье «юнкерса», который уже не может выбиться из узла лучей и, подбитый, с ревом падает где-то в степи.

Во дворе комендатуры стоят человек тридцать военнопленных, в зеленых шинелях и фуражках с кокардами. Совершенно незнакомая форма. Оказывается, это словаки, которые добровольно с оружием перешли линию фронта и сдались. Их командир — розовощекий белокурый офицер взволнованно объясняет, что они не военнопленные. Он просит немедленно их отправить в Чехословацкий корпус Людвика Свободы и вернуть им оружие. Они знают о нем из наших листовок и радиопередач.

Ему спокойно объясняют, что Чехословацкий корпус далеко отсюда, что им нужно сейчас привести себя в порядок, отдохнуть. Если есть у них желание, они могут выступить по радио.

Словак вытирает с лица пот. Немного успокаивается. Просит извинить, что плохо говорит по-русски. [276]

Майор угощает папиросами. Предлагает сесть. Начинается короткая беседа. Словак говорит, что гитлеровцы словаков, венгров, румын за людей не считают. Бросают их на самые горячие места. Мобилизовали их силой, а они бегут. Кто смог, ушел в лес партизанить, кого захватили дома — погнали на фронт. Словаки не хотят воевать и не будут сражаться против своих братьев, русских. Фашисты это знают. Эсэсовцы с них глаз не спускают.

Комендант связывается по телефону с начальником гарнизона. Называет сопровождающему лейтенанту помещение, где должны разместиться словаки. Дает распоряжение о выдаче всем красноармейского пайка.

Предлагает командиру словаков строго соблюдать воинский порядок: установить свой караул. Словак счастлив. Бурно благодарит за доверие.

Так получил интересный материал для «Последних известий». Надо поговорить подробнее со словаками. Радио донесет до их родины весть о сыновьях, которые прошли через огонь, чтобы вступить в ряды освободителей своей страны.

Передают «Последние известия». Диктор рассказывает о боевых днях в плавнях Кубани. Вот это неожиданность! Самому редко приходится слышать радио. Только где-нибудь в стационарных условиях: в редакциях армейских газет, в политотделе. А сегодня в комендатуре. Диктор называет фамилию корреспондента. Я густо краснею. Присутствующие поздравляют. «Значит, вы были там, в плавнях, на передовой?» Пришлось признаться.

Но этот день принес и большие неприятности. После обеда сижу за столом и просматриваю фронтовые заметки. Вдруг слышу на дворе раздается голос: «Дяденька, не сюда. Идите за мной». В коридоре загрохотало упавшее ведро, и кто-то шарит по стене в поисках двери.

Открывается дверь, и в проеме показывается фигура Наума. Одной рукой он закрыл глаза, другую держит, как слепой, проверяя пространство.

— Что с тобой, Наум?!

— Товарищ майор, ослеп я, обгорел, — простонал он. Подвожу Наума к кровати, снимаю с него шинель и посылаю подростка, который его привел, за врачом в санчасть, что расположилась через несколько домов от нас. Науму оказывается экстренная помощь. [277]

Лицо у Наума обгорело. Глаза затекли. Оп действительно ничего не видит. Забинтовали и увезли в госпиталь.

Вечером иду навестить его. Врачи сообщили, что ожог лица серьезный, но глаза целы. Недели две пролежит. Наум уже успокоился, боли сняты.

— Наум Зиновьевич, как же все это произошло?

— Товарищ майор, решил сменить кузов. В соседнем дворе нашел кузов пикапа. Вот, думаю, счастье мне привалило. Всю дорогу мечтал о кузове. Ведь в нем можно и спать, дело-то к лету. Решил проверить бензобак. Открыл пробку, как будто чисто. А может, где грязь в углу осталась? Взял переноску с лампой, включил свет и поднес к отверстию. Наклонил голову, а мне в лицо как фыркнет. Видимо, шнур протерся и замкнуло. В бензобаке, оказывается, было немного бензина. Подвел я вас.

— Ну что тебе сказать. У тебя неизлечимая болезнь — бесконечно что-то выдумывать с машиной. Доигрался. Хорошо, что глаза уцелели.

Наум завозился, пошмыгал носом, а потом жалобным голосом проговорил:

— Все-таки разрешите, когда выйду, поставить кузов. Вам же будет приятнее ездить на такой машине.

— Ладно. Но при условии до конца войны больше ничего не выдумывать: то гусматики меняешь, то коробку, то кузов. Не хватает, чтобы ты еще крылья и мотор самолета на нее поставил. Вот хозяйка просила передать тебе немного меда.

По уголкам губ, видневшимся из-под бинтов, вижу, что Наум доволен.

Прошло дней десять, и мы покатили на омоложенной машине. И сам водитель — мученик техники — помолодел. Лицо розовое, на бровях пробивается молодая поросль, под носом уже торчат рыжие редкие кустики. На него смотреть без улыбки нельзя. Машина стала больше походить на автомобиль. Встречные шоферы на пас теперь не обращают внимания. Это уже хорошо.

Проехали Елизаветинскую, Абинскую, в Крымской сворачиваем налево в горы. От Крымской одно название, только кое-где торчат трубы да стоят при дороге в пыли одинокие разбитые деревья. Через несколько километров пришлось оставить машину. Близко фронт. Лучше воспользоваться попутной. [278]

Вдоль Черного моря к Керченскому проливу протянулись отроги Кавказского хребта. У моря они круто обрываются, а в сторону степи спускаются плавными складками с пологими гребнями, преграждая бег Кубани. Полноводная река не в силах преодолеть эту преграду и вынуждена уйти на север, у подножия холмов распластаться на бесчисленные рукава, топкие плавни и мелкие лиманы. Такою ее принимает серый Азов.

Дорога под прямым углом пересекает складки холмов, то круто спускается в глубокую балку, то выходит на самый гребень. И тогда справа видишь серебряную гладь воды, а за ней бескрайние степи, уходящие в дымку горизонта. Дивная красота!

Но любоваться природой нет времени. Фронт близко. Враг зорко следит за прифронтовыми дорогами. Накатанный проселок пошел вниз. В кузове со мной несколько солдат, направляющихся в свои части. Разговаривать трудно. Машину непрерывно подбрасывает на ухабах, мотор гудит так, что соседа еле слышишь.

Ясный, солнечный день. За грузовиком облако желтой дорожной пыли. Вдруг сосед дергает меня за рукам и показывает налево. Там, в пятистах метрах от нас, взметнулись столбики сухой земли, будто упало несколько гигантских капель дождя.

— Беглым бьет, пас заметил, — слышу спокойный голос соседа. — Будет брать в вилку.

Действительно, вскоре взметнулись такие же столбы пыли справа. Шофер прибавил газу. Тоскливо засосало под ложечкой. Уйдем или нет? Следующие снаряды разорвались сзади. До нас, заглушая шум мотора, докатились глухие разрывы, пахнуло горячим воздухом. Молоденький солдат не выдерживает и начинает метаться по кузову: «Братцы, ведь пропадем! Остановите машину!»

Его сосед хватает паренька за воротник шинели, с силой прижимает ко дну кузова и закрывает ему голову плащ-палаткой. Приговаривает: «Проскочим. Обязательно проскочим». Все это произошло в доли секунды. Шофер делает резкий поворот, и машина на огромной скорости скатывается на дно балки. Теперь нас артиллерия уже не достанет. Явственно слышим разрывы тяжелых снарядов. Выскакиваем из кузова, бежим к шоферу, одобряем его водительское мастерство. Он спокойно закуривает и говорит: [279]

— Мы привычны. Уже знаем его повадки. Главное дело — уйти от вилки.

В кузове сидит бледный паренек. Он еще не пришел в себя от пережитого страха. На него умышленно не обращают внимания. Все хорошо помнят свое первое огневое крещение. Покурив, пошутив, взбираемся в кузов. Машина трогается. Старый солдат с добродушной лаской говорит пареньку: «Вот, Федя, ты теперь уже обстрелянный. Теперь, браток, тебя уж не запугаешь». Федя застенчиво улыбается. Видит, что его понимают фронтовые друзья, прошедшие уже через огонь войны.

Едем глубокой балкой. Шофер ставит машину в кустарник, а мы с попутчиком, инструктором политотдела Шварцем пешком идем вверх. На вершину подниматься нельзя — можно демаскировать — враг с противоположных высот все просматривает.

Представляюсь начальнику политотдела полковнику. Александрову. Он приглашает в свою землянку. Александров — стройный высокий человек лет сорока пяти, с правильными чертами загорелого лица. Открытый высокий лоб, смелый взгляд серых глаз.

Землянка у него в три наката. У стола телефон, который работает с полной нагрузкой. Полковой комиссар спокойно выслушивает, отдает распоряжения, вызывает с личным докладом. Нас он просит немного подождать. Мы рады, что имеем возможность наблюдать за работой начальника политотдела.

Особенно обстоятельный разговор происходит с теми, кто только что вернулся с передовой. Полковника интересует, доходит ли до солдат своевременно политическая информация, как организована доставка пищи. По вопросам чувствовалось, что полковой комиссар сам частенько бывает на линии огня, знает многих солдат, командиров и политработников взводов и рот.

Видно, что откровенный разговор для начальников политотдела служит и методом воспитания подчиненных. В ряде случаев сообщения не удовлетворяли полковника Александрова, но свое отношение он высказывал не в форме разноса, а очень мягко, доброжелательно: «Жаль, товарищ капитан, что вы не обратили внимания на этот вопрос. Узнайте, разберитесь и доложите мне».

Примостившись в уголке, стараюсь записать в блокнот все, что слышал и видел здесь. Я узнал о боевых буднях освободителей кубанской земли, выяснил, куда [280] надо выехать, где наиболее жаркий участок фронта. Наконец полковой комиссар с веселой улыбкой обратился к нам:

— Товарищи журналисты, судя по вашим блокнотам, вы уже получили, что вам было нужно! Может быть, не откажетесь от стаканчика чаю?

— С удовольствием, товарищ полковой комиссар, и расскажите нам о «Голубой линии» подробнее, — прошу я. — Неужели она такая неприступная, как о ней кричат фашистские пропагандисты? Почему наш фронт стоит на месте несколько педель?

— Вы не правы. Фронт не стоит на месте. Вы видите, каждый день идут горячие схватки. Правда, они носят локальный характер. Обе стороны изучают друг друга, ищут слабые места. Но наш напор становится все сильнее и сильнее. Дает знать численный перевес наших войск, их боевая выучка, техники у нас тоже стало больше, и качество ее превосходит вражескую. Об авиации уже говорить нечего. Вы видите, кто теперь хозяин воздуха.

Принижать мощность «Голубой линии» не следует, так же как и преувеличивать силу ее укреплений. Противник хорошо понимает, что эта линия решает судьбу Крыма, Одессы и т. д. Это продуманная система укреплений на десятки километров в глубину. Особенно укреплен Новороссийский участок и Центральный. Но «Голубую линию» не спрячешь. Наши разведчики уже дали о ней точные сведения, командование хорошо их изучило. Ключи к ней будут подобраны.

— А какое настроение у гитлеровцев?

— Закрылись они наглухо. Но настроение неважное. Вы сами можете узнать. У нас тут недалеко лагерь военнопленных. Сходите, — посоветовал нам полковник.

Вместе с капитаном Шварцем спускаемся в балку. Среди кустарника расчищена площадка, окруженная колючей проволокой. Немцы и румыны отделены друг от друга. Это сделано ради спокойствия немцев. Бывшие «союзники» хотят свести счеты с представителями «высшей расы».

Лагерь охраняют два автоматчика. Но они совершенно спокойны. Никто не думает бежать. Пленные настроены весьма миролюбиво. С волчьим аппетитом поглощают солдатский паек. Никто на них не кричит и не дает зуботычин, [281] человеческое обращение успокаивает. Наверное, все знают, как у них обращаются с пленными.

Рядом с лагерем под кустиком столик. Чернобородый румын бойко печатает на машинке. Шварц поясняет: до мобилизации он преподавал в университете. Добровольно сдался в плен. Изъявил желание написать послание своим однополчанам, чтобы поднимали оружие против гитлеровцев, кончали воевать за Гитлера и Антонеску.

— Товарищ Шварц, я бы хотел поговорить с пленными.

— Пожалуйста. Сегодня попал в плен интересный субъект. — Шварц просит начальника лагеря привести на допрос Отто Хубе.

Через несколько минут, щелкая каблуками, перед нами предстал военнопленный. Боязливо сверлит нас светлыми глазами и, видимо, ждет каких-то неприятностей.

Шварц предлагает сесть. Он садится на траву.

Ему задают несколько формальных вопросов: откуда, какой части. Утром его уже подробно допрашивали.

— Расскажите, при каких обстоятельствах попали в плен?

— Яволь. По профессии я — журналист. Как сильно близорукий, в армию не был призван. Но меня мобилизовали и направили на службу в военную печать. Но вот недавно поехал в Тюрингию и там пробыл лишних две недели, как говорится, немного погулял. Меня сразу же в штрафной батальон и сюда, в самый ад. Три дня как и прибыл. Боже мой, что творится! Головы поднять нельзя. Сегодня рано утром начала бить ваша артиллерия, а вместе с ней авиация, земля дрожит, все летит в воздух. А тут приказ вперед, в контратаку. Русские наступают. Командир взвода кричит «вперед», а никто не поднимается. Он из кольта — одного, другого. Делать нечего — поднялись. Побежали. Вижу, один падает, другой кричит «помогите». Смотрю — воронка. Я в нее. Здесь меня и взяли.

От недавнего страха на лбу пленного выступают заметные капли пота.

— А что будет дальше с вами? Об этом вы думали? Пленный помолчал. Потом сказал:

— Вы меня не расстреляете. Это я узнал от своих, вон там в лагере. Зачем вы будете нас расстреливать, когда сегодня угостили хорошим обедом, даже покурить [282] дали. Никто не бьет. Но я думаю, что вы с нами сделаете хуже, чем расстрел.

— А что именно?

— Вы сошлете в Сибирь.

При этих словах он содрогнулся, как бы почувствовал жгучий мороз. Мы расхохотались.

— Вы считаете себя образованным человеком, журналистом. А не имеете представления о стране, против которой воюете. Тот хлеб, что вам дали, — из Сибири. Оружие, снаряды, которыми бьют гитлеровскую армию, тоже из Сибири. В Сибири миллионы людей работают. Сибирь — золотой край.

В кармане у меня была газета на немецком языке «Свободная Германия» с текстом манифеста национального комитета. Даю прочесть и прошу высказать свое мнение. Он долго и внимательно читает. Кончил, спрашивает:

— Могу сказать откровенно?

— Мы этого и хотим.

— Вы хотите видеть Германию без фашистов. Я в это верю. Зря фашисты на вас пошли войной. Но ваши союзнички ни за что не допустят свободной Германии. Вот что я хотел вам сказать. Я не хочу ругать Гитлера. Это бесполезно. Война нами проиграна. Ждет нас катастрофа. Сейчас всех под метелку забирают. Даже стариков. Вон румыны разорвать пас хотят, как и все наши союзники. Разве так войну выиграешь? Только глупый и сумасшедший этого не понимает.

Пленного увели. Близится ночь. Шварц предложил переночевать здесь рядом в шалаше. Наломали веток для постели. Пленных отправили в лес ломать ветки для себя. Они с радостью выполнили это приказание.

Мы долго разговаривали со Шварцем. Он из Ростова, семья погибла: гитлеровцы расстреляли. Я видел, как он спокойно, без злобы допрашивал пленных, в них он видит только немцев. А счеты у него с фашизмом.

— Конечно, товарищ майор, вы беседовали не с типичным солдатом гитлеровской армии. Не такие составляют ее основу. Но и в массе фашистские вояки изменились. После Москвы, Сталинграда, Курска, после стремительного драпа с Кубани пошел уже не тот гитлеровец. Теперь им бы ноги унести, а не о завоевании Вселенной думать. Нам приходится читать письма, найденные у убитых, слушать пленных. Многие настроены мрачно, [283] появилось ощущение обреченности, безнадежности. Начинают понимать, что наступает время расплаты. Но воевать будут.

В шалаш вошла темная южная ночь. Я уже не вижу своего соседа.

Шварц вынимает губную гармошку и начинает играть. В лагере тихо. Только ласково звучит гармошка. Изредка гукают пушки, напоминая о том, что мирных дней еще нет. Мир впереди. За него сражаются и умирают. Но мир придет.

Радио Москвы ежедневно передает сообщения с нашего фронта. Не забываю посылать информации в Тбилиси, где продолжает самоотверженно сражаться с вражеской радиопропагандой интернациональный отряд журналистов. Я-то хорошо знаю, как для них важен каждый факт с фронта. В их адрес посылаю пачки неотправленных писем немецких, венгерских, румынских солдат, описания боевых подвигов наших воинов, действий партизанских отрядов. Партизаны наносят чувствительные удары противнику. Смело действуют в кубанских плавнях, проникают в район «Голубой линии», доставляют важные сведения, ухитряются переправлять через линию фронта захваченных гитлеровских офицеров.

Не пропускаю ни одного важного события в боевой жизни национальных дивизий — грузинской, азербайджанской, армянской. Радио Тбилиси, Баку, Еревана многократно передают сообщения о том, как сражаются за Родину сыны Кавказа.

После длительного молчания получаю открытку от своего боевого друга Бориса Полового. Не почерк, а арабская вязь. Как только читают его послания в редакции! Видимо, привыкли их расшифровывать. Борис сообщает о том, что он встретился со знакомым нам генералом, который передает привет. Ага, значит, Борис перебрался к Коневу. Из его туманных фраз понимаю, что предстоят интересные события. Но ведь и мы накануне исторического штурма «Голубой». Вслед за письмом Полевого получаю распоряжение немедленно выехать на Степной фронт. Обидно, что не пришлось быть свидетелем и участником прорыва «Голубой линии».

Очень тщательно была продумана вся эта операция. Главный удар был нанесен в районе Новороссийска. Вся [284] тяжесть штурма легла на плечи 18-й армии. В ночь на 10 сентября был нанесен комбинированный удар с суши, с моря, с воздуха. Наступление на своих участках поддержали 56-я и 9-я армии. Шесть дней шли упорные кровопролитные уличные бои за каждый дом, за каждую улицу. Совместными действиями с Черноморским флотом к утру 16 сентября войска 18-й армии полностью очистили город от врага.

Уж за Полтавой услышал знакомый баритон Юрия Левитана. Он читал приказ Верховного Главнокомандующего войскам Северо-Кавказского фронта и Черноморского флота: «Войска Северо-Кавказского фронта, во взаимодействии с кораблями и частями Черноморского флота, в результате смелой операции — ударом с суши и высадкой десанта с моря, — после пятидневных ожесточенных боев... сегодня, 16 сентября, штурмом овладели важным портом Черного моря и городом Новороссийск...»

А 9 октября вся страна слушала новый приказ Верховного Главнокомандующего: «Войска Северо-Кавказского фронта ударами с суши и высадкой десантов с моря, в результате многодневных упорных боев, завершили разгром таманской группировки противника и сегодня, 9 октября, полностью очистили от немецких захватчиков Таманский полуостров.

В боях за освобождение Таманского полуострова отличились войска генерал-лейтенанта Леселидзе, генерал-лейтенанта Гречко, генерал-майора Гречкина, генерал-майора Хижняка, генерал-майора Провалова, генерал-майора Сергацкова, генерал-майора Лучинского, летчики генерал-лейтенанта авиации Вершинина, моряки вице-адмирала Владимирского и контр-адмирала Горшкова.

Сегодня, 9 октября, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам и соединениям флота, освободившим Таманский полуостров, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение Таманского полуострова.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины».

Кавказ свободен! [285]

Перед глазами грандиозная панорама исторической битвы от серого Каспия до самого синего Черного моря. Поднебесные кручи, бездонные пропасти, жгучие морозы и снежные ураганы на перевалах, стремительные горные реки, гнилые топи, плавни, тысячи километров бездорожья, вязкий чернозем — все преодолели советские воины, движимые могучей волей, пламенной любовью к социалистической Родине. Они прошли через минные поля, проволочные заграждения, завалы, железобетон, опрокинули все преграды и все воздвигнутые на их пути крепости, чтобы освободить Кавказ от коричневой нечисти. [286]