4. В боях за Украину

Мой водитель Наум, с которым мы уже немало поколесили по фронтовым дорогам, не в духе. Рухнули его планы прямым путем через Керченский пролив добраться до своих родных мест в Крыму. Гитлеровцы крепко держат оборону на «Голубой линии». Они понимают, что потерять плацдарм на Кубани, уйти из Крыма — значит открыть нам дорогу на Балканы.

Наум солдатским сердцем чувствует, что ближняя дорога к дому лежит там, где Красная Армия наносит решающие удары по противнику. В данный момент острие войны сосредоточено в районе Курской дуги. Степной фронт уже штурмует Белгород, а за ним на очереди — Харьков. Вот тогда и настигла нас срочная телеграмма Дмитрия Поликарпова. В телеграмме, разумеется, о Харькове ни слова.

«Срочно передислоцируйтесь на Степной фронт», и точка. Но достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, какая большая операция назревает на Украине.

За Краснодаром шоссе вьется вдоль Кубани. Темная гладь воды неподвижна. Изредка крупная рыба ударит хвостом, и этот резкий всплеск гонит к берегу волнистые круги. Едем через гигантский сад, который тянется на многие километры. Под спелыми плодами ветви пригибаются к земле, собирать некому. Буйно разросся бурьян, его не беспокоит ни плуг, ни коса. В глубине сада группа [287] девушек собирает яблоки, укладывает их в ящики. Их бригадир, густобровая Оксана, тормошит своих подруг, чтобы быстрее наполняли тару.

— Кому, девушки, готовите подарок?

— Нашему полку.

— Какому вашему?

— А тому, который первым вошел в Краснодар. Ему первому яблоки, а потом уже городу. Но разве нам справиться с таким урожаем? Людей нема, — горестно заключает Оксана. — Тут надо тыщу человек. А нас всего два-три десятка. Всех проводили на восстановительные работы... А куда вы едете?

— На фронт!

— Возьмите на дорожку яблок. Хоть нас вспомните. Таня! Галка! Быстро нагрузите колымагу командира.

Наум крутит рыжеватые усы и с обидой говорит:

— Колымагу... Это же тигр на колесах, а не машина... Любоваться надо, а не позорить, вертихвостки.

Оксана в долгу не остается.

— Тоже нашел тигра бесхвостого и беззубого. А пука, девчата, насыпьте им побольше, чтобы этот рыжий усатик на себе своего тигра тащил. Люба, положи слив им и «колхозниц» поспелее.

Наум торопливо укладывает неожиданные дары. Наконец, взмолился.

— Оксаночка, хватит, сдаюсь.

— То-то. Теперь уже Оксаночка. Трещит твой тигр, смотри, кишки выпустит, всех волков у нас распугает. Правда, хорошо бы распугал, а то вечером боимся работать, волков много в бурьяне.

— Ладно, Оксана, не тужите, пришлем вам с фронта, с Украины, гарных женихов, чтобы вам веселее было и чтобы вас от волков двуногих берегли. Спасибо за подарки. Обязательно будем помнить вас, милые девчата!

Едем без остановок. «Срочно» из полнкарповской телеграммы торопит пас. Спим по очереди, сменяя друг друга за рулем. Кончилась Кубань, проезжаем через развалины Батайска. Дон. Из реки торчат фермы взорванного моста. Плашкоут. За ним Ростов.

Только сильное землетрясение может такое сотворить. Ни одного целого здания. Но город живет, снуют но улицам машины, люди уже разбирают развалины, начинают возводить корпуса заводов. Первоочередная [288] задача — перекинуть железную дорогу через реку, открыть путь на Кавказ и в Закавказье.

За Ростовом — Новочеркасск, Шахты, Донецк, Макеевка. По этим городам угля и стали прошел ураган войны, все смял и разрушил. Взорванные домны, обрушенные цехи, искореженные фермы. Развалины прежде оживленных городов и поселков тянутся вдоль дороги до Харькова. Термин «восстанавливать» не подходит: можно восстановить упавший столб, мачту, деталь машины, часть здания. Но здесь же надо все возводить заново, расчищая разрушенное. И это будет сложнее, чем строить на пустом месте. Но строят. Всюду уже строят.

Въехали в Харьков. Он только что освобожден. Ехать трудно — все дороги завалены обломками домов. Вместе с людьми, которые спешат в родной город, в пего входит жизнь.

Наши войска ушли на запад, бои идут уже под Красноградом. Нам говорят, что Политуправление и фронтовые журналисты обосновались в поселке Южном. Но пи Полевого, ни других моих коллег по Калининскому фронту в поселке я не застал. Они все на передовой. К вечеру вернутся. Я решил поспать до их прихода. Приятно растянуться на кровати и уснуть после тысячекилометровой тряской дороги.

Не знаю, долго ли я спал, по проснулся внезапно от громких голосов и смеха. После объятий и взаимного разглядывания выходим с Полевым на чистенький дворик, к нему примыкает ухоженный сад. Десятки яблоневых и грушевых деревьев, за ними кусты малины, обсыпанные спелыми темно-красными ягодами. Под раскидистой сиренью — скамейка. А у забора — могильный холм, покрытый цветущими розами.

Нам было что рассказать друг другу. Знаменательными вехами отмечен для пас прошедший год. Вспомнили однополчан — журналистов, корреспондентов Союз-радио и центральных газет, геройски погибших на фронте,

Воспоминания о товарищах навеяли грустное настроение. Борис умолк, сорвал веточку сирени, пожевал горький черенок листа и, видимо, в унисон своим мыслям тихо запел на мотив песни «Раскинулось море широко»:

Полевой тряхнул чубом, хлопнул ладонью по скамейке:

— Нет, Павел, расслабляться нам нельзя, голову потеряешь! Настоящие дела только разворачиваются. Гнать начинаем!

— Слушай, Борис, а что за могильный холмик в саду?

— Ты обратил внимание в комнате на две женские фотографии? Это Марина и Надежда — дочери нашего хозяина. Он учитель математики. Между собой мы зовем его Пифагором. Во время боев за Харьков фашистский стервятник, уходя от нашего истребителя, сбросил бомбы. Одна угодила в щель, в которой спасались эти девушки. Здесь отец и решил их похоронить. Посмотри, какая воля у старика, ничем не выдает своего ужасного горя. Только однажды рано утром случайно увидел я его у могилы: поливал розы, оправлял зелень и тихо говорил: «За что? За что? Кому вы мешали, мои ласковые, мои коханые».

С нами о дочерях говорит как о живых, будто куда-то они временно отлучились. Обе учились в консерватории. Великолепно пели. Перед войной в «Южном» давали в клубе семейные концерты. Он играл на скрипке, а Марина с Надеждой пели...

Много смертей довелось уже повидать мне за войну, но рассказ о девушках, похороненных в садике, где они выросли, особенно потряс меня. Борис понял это и переменил тему.

— Я уже слышал, что ты воевал в эфире. Тебе повезло. Я даже не подозревал, что мы так успешно ведем идеологическую войну. Замечательно, что можно заставить замолчать вражеских дикторов, комментаторов, заткнуть глотку Муссолини, Антонеску, Филову, Гитлеру и другим подонкам! Открыто вступить с ними в полемику! Здорово! Вот, оказывается, какое сильное у тебя и твоих товарищей было оружие! Посчастливилось тебе дойти и до Новороссийска, побывать на Малой земле... [290]

— Тебе ли завидовать? Ты участвовал в сражениях под Сталинградом, на Курской дуге... Я проезжал через Изюм и видел поле, где произошло танковое сражение. Клочка чистой земли нет, все покрыто металлом. Невольно вспомнил картину «На поле Куликовом». Там люди, кони переплелись между собой в смертельной схватке, а здесь машины.

— За всю войну не было сражения, где с каждой стороны участвовало бы столько техники — танков, артиллерии, самолетов. Ни под Москвой, ни под Сталинградом. Это была схватка титанов. На Курской дуге столкнулась вся индустриальная мощь фашистской Германии и покоренной ею Европы с индустриальной мощью нашей страны. На курских полях окончательно решалось, чья стойкость, воля, упорство, храбрость, чье военное искусство победят. Для Гитлера, пожалуй, Курская дуга — последняя решающая ставка на реванш за поражение под Москвой, под Сталинградом и Новороссийском. У меня есть любопытный материал, который мне вручили друзья из разведки.

Борис принес из комнаты два листочка.

— Вот выдержка из приказа верховного главнокомандования вооруженных сил Германии от 15 апреля 1943 года. Речь идет о значении операции «Цитадель», то есть о плане ликвидации Курского выступа. Слушай: «Этому наступлению придается первостепенное значение. Оно должно быть проведено быстро и успешно. Оно должно дать нам инициативу на весну и лето этого года. В связи с этим следует провести все подготовительные мероприятия со всей энергией и осмотрительностью. На направлениях главного удара должны использоваться лучшие соединения, лучшее оружие, лучшие командиры, большие количества боеприпасов. Каждый командир и каждый солдат должны проникнуться сознанием решающего значения этого наступления».

— Серьезно готовились. Значит, тоже понимали, какой трудности операция предстоит. Не случайно, видимо, назвали ее «Цитадель».

— А вот еще один документ. Это уже приказ Гитлера, который был прочитан солдатам в ночь перед наступлением. «С сегодняшнего дня вы становитесь участниками крупных наступательных боев, исход которых может решить войну». Обрати внимание на следующее... «Ваша победа больше, чем когда-либо, убедит весь мир, что всякое [291] сопротивление немецкой армии в конце концов все-таки напрасно... Мощный удар, который будет нанесен Красной Армии, должен потрясти ее до основания... И вы должны знать, что от успеха этого сражения зависит все».

— А как была оснащена гитлеровская армия на Курской дуге?

— До миллиона солдат и офицеров. Сюда было собрано до семидесяти полнокровных дивизий по 12–15 тысяч человек в каждой, около десяти тысяч орудий, три тысячи танков и самоходных орудий, более двух тысяч самолетов{5}.

— Значит, мы должны были выставить еще больше.

— Наше преимущество было полное.

— В чем состоял их стратегический и тактический замысел?

— Ну, стратегический тебе известен из приказа; они хотели разрезать наши армии, выйти опять к Волге и задушить Москву, а тактический замысел, — Полевой поглядел на землю, нашел острую щепку и продолжил: — Ты представляешь себе Курский выступ?

— Откровенно говоря, смутно.

— А я точно. Могу, как самый настоящий оперативник, начертить его границу, населенные пункты, расположение войск. Смотри. Вот проходит известная тебе железная дорога Москва — Харьков.

Борис проводит извилистую линию на желтом песке.

— Начнем с севера от Мценска, повернем немного на восток и широкой дугой обойдем Орел и выйдем к Понырям. Здесь проходила линия фронта.

— Хорошая была станция Поныри. Сколько там было яблок! Антоновка. Сейчас запах чувствую.

— Это из сада Пифагора. От Понырей прямо на запад по Орловской и Брянской областям до Севска. Затем на юг вокруг Курской области, аж до Сум. Так проходила северная линия нашего фронта, а вот так южная: обходя Белгород к Харькову. Эти оба города были в руках гитлеровцев.

— Ты нарисовал что-то похожее на боксерскую перчатку. [292]

— Хорошее сравнение. Но перчатка была не пустая, в ней стальной, весьма увесистый кулак. Северную, скажем, верхнюю часть перчатки занимает Центральный фронт Рокоссовского, а южную — Воронежский фронт Ватутина, Степной же, Ивана Степановича Конева, стоит сзади их могучим резервом. По своей силе он был равен этим двум фронтам. Подробно об этом сражении уже после окончания его мне рассказал генерал Конев. Нашему командованию были хорошо известны планы противника. Поэтому все сводилось к весьма простой формуле: предупредить внезапность наступления врага, как следует измотать его в оборонительных боях, а затем перейти в наступление и громить, громить без передышки. И надо сказать, что эту задачу наши войска выполнили блестяще.

Противник подготовился к удару в районе Понырей, то есть с севера в основание выступа, но за тридцать-сорок минут до их наступления на немецкие дивизии обрушился огромной силы шквал. Нарушилось управление войсками, взлетали в воздух танки, пушки. Несколько часов потребовалось противнику, чтобы прийти в себя и начать наступление, по уже не теми силами, инициатива была выбита из их рук.

За десять дней фашистам удалось продвинуться только на узком участке максимум на пятнадцать километров. Ведь на всей дуге, где мы ждали наступления, была построена сложная система укреплений, состоящая из нескольких линий оборонительных сооружений, рвов, траншей, минных полей. И у каждой линии враг оставлял свои дивизии. Примерно такая же картина была и на южном направлении, в районе Обояни. Были дни, когда с той и другой стороны участвовало на поле боя более тысячи танков. Сколько противник потерял техники и солдат, ты знаешь из сообщения Совинформбюро. Курская авантюра обошлась Германии более чем в полмиллиона солдат и офицеров. Вот тебе и операция «Цитадель». У этой крепости гитлеровская армия сломала свои зубы.

— Всю тяжесть на Курской дуге вынесли войска Центрального, Воронежского и левого крыла Западного фронтов. А Степной?

— Не бездействовали Брянский, Юго-Западный и, конечно, Степной. Когда возникла тяжелая обстановка под Обоянью, то в сражение вступила 5-я гвардейская [293] танковая армия генерала Ротмистрова, она находится в составе Степного фронта. Вот тебе короткий сказ о Курской дуге. Это чисто военная информация. Мне пришлось побывать на передовой, на горячих участках, видеть наших воинов в бою. Какая сила духа! Какая ненависть к врагу! Участник Сталинградской битвы с гордостью говорит: «Я — сталинградец». С не меньшим основанием каждый участник этого исторического сражения будет говорить: «Я сражался на Курской дуге».

— Пойду. — Борис поднимается. — Допишу корреспонденцию о взятии Краснограда, и помчимся на узел связи. Твое появление вызовет восторг у связисток: свежий гость с Кавказа! Вот уж сюрприз!

— Я уже побывал у них. Послал телеграмму о Харькове.

— Ну и ну! Поди, преподнес им букет роз?

— Нет, корзину яблок.

— Это, пожалуй, лучше роз.

Вечером Полевой сказал, что завтра в Харьков приезжает Чрезвычайная государственная комиссия по расследованию злодеяний фашистов. Решаем выехать туда рано утром.

— Только, — решительно заявил Полевой, — поедем на моей машине. Конечно, на твоем кабриолете мы выглядели бы импозантно, но пока харьковчанам не до шуток. Могут подумать, что цирк Чинизелли возвращается. Твой драндулет хорош для полевых дорог, а не для асфальта. Пусть она у нас будет базой снабжения; пока фрукты не съедены.

Выехали без завтрака. Водитель машины правдистов, известный на многих фронтах старшина Петрович выдал каждому по здоровому ломтю хлеба, по дыне и наполнил фляжки терпким красным вином. До города этого пайка вполне хватило.

Петрович виртуозно крутит баранку, объезжая рытвины и обгоняя машины. Навстречу, поднимая облака серо-желтой пыли, идет поток машин к фронту, прижимая пас к обочине, того и гляди окажемся в кювете.

Принимаем решение поехать в обход и въехать в Харьков со стороны Чугуева. Полевому эти места хорошо знакомы. Он шел вместе с 7-й гвардейской армией, которая охватывала город с востока и юго-востока. Около двух бетонных дотов, которые стояли на горке по обе стороны дороги, он просит остановить машину. Тут стояли [294] эсэсовцы. По вершине холма — извилистые траншеи. Идти по ним опасно — могут быть мины.

— Посмотри, Павел, на поле. Мы были вон за теми кирпичными развалинами. Эсэсовцы тогда не давали поднять головы: бьют настильным из крупнокалиберных пулеметов. Подошли наши самоходки. Помню, командир взвода, белокурый чубатый младший лейтенант, говорит: «Сейчас мы их успокоим». Два орудия подняли свои хоботы и, как бы соревнуясь между собой, открыли огонь по мишеням. По три снаряда потребовалось каждому. Смотри, как они разворотили бойницы прямыми попаданиями. А потом танки проутюжили эти траншеи.

За Харьков шли упорные бои. Несколько раз город переходил из рук в руки. Вокруг нас — сплошные руины, Вздымается обгоревший скелет гиганта Дома промышленности. Пожалуй, это было самое крупное здание, построенное в стране в первую пятилетку.

Прошло несколько дней после освобождения, но в Харькове уже заметны результаты первых восстановительных работ. Расчищены главные транспортные магистрали, поставлены указатели направлений и объездов. Вместо немецких названий улиц приколочены к углам фанерные дощечки с названиями улиц на родном языке. Появились вывески учреждений, кое-где открыты парикмахерские.

В разных местах за городом противотанковые рвы. Под наблюдением Чрезвычайной государственной комиссии ведутся раскопки и эксгумация трупов погибших. Осторожно убирают слой за слоем земли. В самых невероятных позах лежат жертвы фашизма. Их здесь тысячи. Сюда привозили со всех концов города мужчин и женщин, детей. Автоматные очереди обрывали их жизнь, бульдозеры присыпали землей и тяжелыми гусеницами уминали тела погибших.

В сторонке, в группе людей, стоит член Чрезвычайной комиссии Алексей Толстой. Мы подходим. Полевого он знает. Твердое рукопожатие. В глазах писателя скорбь, плечи ссутулились. Кажется, что на них тяжелым бременем легло безмерное горе вдов и сирот, всех людей, потерявших своих близких.

— Борис Николаевич, — говорит Толстой, — надо проехать еще в одно ужасное место, в городской госпиталь, там во дворе тоже должны вскрывать общие могилы.

Здание госпиталя обрушено. Гитлеровцы перед уходом [295] его еще и подожгли. Посредине двора уже раскрыта огромная общая могила, в которой навалом лежат трупы в белье, в халатах, в гипсовых повязках. Здесь же и медицинский персонал. Изверги никого не пощадили.

— Много я видел общих могил в Пятигорске, Нальчике, Кисловодске, Краснодаре, там, где проходила эта коричневая чума. Но подобного злодеяния еще не встречал... Ужас! Слов нет!

Полевой потрясен. Чтобы сдержать себя, крепко стискивает зубы, круглые желваки выступают на скулах.

— Моя мама — врач, — говорит Борис. — В больном, раненом она видит только человека, которому должна оказать помощь, избавить его от страданий. Из высокого чувства милосердия она будет спасать кровного врага, если он нуждается во врачебной помощи. Это — закон Гиппократа, и его знает весь мир. А здесь? Этого люди никак не простят...

Ветер порой доносит звуки далекой канонады, но на улицах ключом бьет жизнь. Все заняты делом. И это постепенно успокаивает.

На маленьком зеленом пятачке вокруг уцелевшего ветвистого каштана стайка ребятишек и стройная девушка водят хоровод. Доносится знакомая песенка: «Каравай, каравай... вот такой вышины, вот такой низины». Детишки хлопают ладонями, подтягиваются и приседают. Детский садик живет.

У хлебного магазина очередь. Привезли пахнущий горячим солодом настоящий хлеб, не суррогат с шелухой и опилками, который иногда выдавали оккупанты.

Органы Советской власти взяли на учет население города и организовали выдачу хлеба. Пусть еще маленькая порция, но хлеб. Завтра его будет больше.

Старушка нежно прижимает к груди буханку. Ее глаза сияют, по щекам текут слезы, и она истово крестится. Какую радость она принесет в дом, где так истосковались по родному хлебу.

Две пожилые женщины старательно моют уцелевшие окна аптеки. На куске картона чернилами крупно выведено: «Аптека работает круглые сутки». Останавливаем машину. Полевой выскакивает, подходит к женщинам и по-военному их приветствует. Они смущенно вытирают руки и здороваются с бравым майором, что-то ему говорят и приглашают в помещение.

Минут через десять-пятнадцать возвращаются и провожают [296] Полевого до машины, как старого знакомого. И здесь успел взять интервью — вот оперативность.

— Какие красивые люди! — восклицает он, удобно усаживаясь на заднем сиденье. — Мария Ефимовна и Елизавета Петровна. Всю оккупацию пробыли в Харькове: уйти не успели. Одна из них в это время тяжело болела. Все эти годы жили под страхом... Аптека была закрыта и заколочена. Работали прачками в комендатуре за 200 граммов суррогатного хлеба. Тайком через старого знакомого железнодорожника помогали подпольщикам. Еще перед приходом гитлеровцев им удалось спрятать много медикаментов: йод, бинты, вату, мази и др. Я их спросил: «Эту вывеску вы по указанию сделали?»

— Что вы, — они ответили, — зачем нам указание, мы — провизоры. И знаем, что аптека в первую очередь в городе должна быть открыта. Поставили себе раскладушки. Будем жить пока в аптеке.

— Тянет тебя г; медицине?

— Мама виновата.

— Но ты, Борис, не в Лидию Васильевну. Она очень спокойный человек. Настоящий народный врач, только посмотрит на больного своими добрыми глазами, и легче ему станет.

— Ты прав. Ведь она всю жизнь на ткацкой фабрике в Калинине врачом проработала. Учти — на ткацкой. Приедешь в Москву — поговори с ней о «Пролетарке». Она уже под бомбами из города уходила.

Подъехали к товарной станции. Железнодорожный восстановительный батальон приводил в порядок пути. Здесь же трудятся возвратившиеся рабочие. Убирают разбитые вагоны, меняют рельсы, ремонтируют стрелки, восстанавливают линии связи.

Вокруг станции — зенитные батареи. Они начеку. Зенитчики и авиация надежно охраняют город. Истребители попарно барражируют над городом и подходами к нему.

Молодые солдаты лихо разгружают вагоны. Цепочкой подходят к вагону, поворачивают потную спину. к таким же потным ребятам, стоящим в вагоне. Лихо работают! Видно, соскучились по мирному труду.

Тарахтит движок. Из трубы над мастерской вылетают сизые кольца дыма. Только заядлый курильщик может выпускать такие колечки. Дизелек приводит в движение несколько станков. Небольшой механический цех [297] уже выпускает продукцию. В углу мастерской горн и меха. Кузнец бьет молотом по раскаленному металлу, который клещами поворачивает его помощник то одной стороной, то другой. За станками и верстаками пожилые рабочие и подростки.

У тисков старый мастер показывает группе ребят, как надо зубилом срубать металл.

— Ты, Петро, бей кистью, а не маши всей рукой. Чтобы кисть и кулак работали. Вот так, смотри.

И ловко, точно бьет по зубилу. Кажется, что без особого напряжения срезает металлический выступ. Вроде бы под его руками не крепкий металл, а воск. Ребята, вытянув тощие шеи, восхищенно смотрят на своего учителя.

— Да, — протяжно замечает Петро, — мне бы так.

— А ты не робей. Скоро и меня учить будешь. Все смеются. В быстрые успехи Петра они не верят, но у своих тисков начинают активнее орудовать зубилом и молотком.

Одержав победу на Курской дуге, Красная Армия перешла в наступление на более чем тысячекилометровом фронте.

В оперативном отделе нам сообщили, что успешное наступление ведут Брянский, Центральный и Воронежский фронты. Освобождены Новгород-Северский, Путивль, Конотоп, Бахмач, Ромны.

После освобождения нашими войсками Харькова, который фашисты называли крепким замком на восточных воротах Украины, создалась угроза со стороны Юго-Западного и Южного фронтов донбасской группировке противника.

Фашисты цеплялись за каждый метр земли, за каждую речку, овраг, высотку, населенные пункты превращали в крепости. За Харьковом были созданы мощные оборонительные рубежи, которые проходили по берегам рек Марефы, Мжи, Ореля, Ворсклы. Узловыми пунктами этих рубежей были города Марефа, Валки, Красноград, [298] Полтава. Днем и ночью под дулами автоматов десятки тысяч людей рыли траншеи, рвы, строили укрепления. В какой-то степени эти оборонительные рубежи снижали темп нашего наступления, но остановить его уже не могли. Артиллерия и танки сметали одно препятствие за другим. Раскалывая клиньями линию обороны, беря в клещи узлы сопротивления врага, наступающие части шли вперед, заставляя противника откатываться все дальше и дальше на запад. Так были взяты города Марефа, Красноград, Валки. Очередь за Полтавой. И нам пора в дорогу.

Сердечно прощаемся с мудрым Пифагором. За эту неделю мы с ним сроднились. Живя нашими заботами, он отвлекался от своего горя. Трудно тебе будет жить в одиночестве, наш добрый друг. Прощай, а лучше сказать, до свидания. Может быть, кто-нибудь заглянет к нему после войны. Но это будет не скоро.

Машины подготовлены для тяжелого пути, заправлены. Весь наш немудрящий скарб разместился в «аптилопе-гну». Там же и запас горючего. Конечно, Наум переживает, что его технический шедевр выполняет функции прозаического грузовика для запасных покрышек и канистр с бензином. Но путь к победе требует жертв. И он идет на них.

Надо ехать, но Полевой куда-то исчез. Наконец, запыхавшись, возвращается с большим свертком. Отводит меня за машину и со стеснительной улыбкой говорит: — Павел, я нарвал полевых цветов. Только васильки и ромашки. У соседей выпросил пару красных гвоздичек. Положим их на могилу.

— Пойдем. Напишем только записку.

— Пиши. У меня почерк собачий.

«Славным патриоткам — Марине и Надежде. Военные журналисты».

Минуту постояли у зеленого холмика.

Валки защищали отборные эсэсовские дивизии «Мертвая голова» и «Викинг».

По дороге мы видим в натуре мертвые головы гитлеровских вояк и их разбитую технику. В Валках на путях — эшелоны с награбленным имуществом и продовольствием, [299] которые гитлеровцы не смогли отправить. Партизаны взорвали пути. Теперь эти трофеи пойдут в дело. Длинная колонна повозок, запряженных лошадьми и волами, идет навстречу нам. Это возвращаются домой те, кого гнали в рабство. Их отбили наши воины. У повозок видим стариков, женщин и подростков.

— А где же ваши мужчины?

— Уси подались до Червонной Армии.

Действительно, все мужчины, способные носить оружие, ушли в армию. Позднее я узнал, что только Второй Украинский фронт до выхода к Днепру пополнился за счет этого контингента более чем на сто тысяч человек.

Перед Карловной попадаем в плотную дымовую завесу. Гитлеровцы, отступая, подожгли на корню созревшие хлеба.

С шоссе мы видим, как по ветру бегут языки красного пламени и низко стелется удушливый дым. За ними остается черная, выгоревшая земля. Приказ Гитлера — оставлять за собой пустыню — в действии. Горят хлеба, горят хаты, убивают скот, все, что можно захватить — увозят, охотятся за людьми и гонят их за Днепр, сопротивляющихся расстреливают.

Карловка — огромное украинское село перед Полтавой. На многие километры вытянулась единственная улица, пересекая многочисленные овраги. Прошедшие дожди превратили чернозем в липкую массу, которая цепко схватывает колеса, а сапоги и не пытайся вытянуть, если они сидят на ноге не очень крепко.

Наум торжествует, когда посредине села Петрович подает сигнал бедствия. Приходится франтоватому Петровичу шлепать на виду у девчат по грязи с тросом и тянуться на буксире у «гибрида».

Наум берет реванш.

— Привык, Петрович, с девчонками по асфальту носиться, а тут тебе фронтовая дорога, думать надо, как крутить баранкой.

Петрович скрипит зубами и молча проглатывает горькую пилюлю. Он, несомненно, обиды не забудет. Впереди будет и асфальт.

Полтава! Сколько исторических событий связано с этим городом!

Более тысячи лет существует город. Вошел в историю как центр освободительной борьбы украинского народа [300] под руководством Богдана Хмельницкого против шляхетской Польши.

Более трех месяцев в 1709 году полтавчане выдерживали осаду огромной по тому времени шведской армия. Умирали с голоду, но не сдали город, дождались прихода войск Петра. Под Полтавой войска Петра I наголову разгромили армию шведского короля Карла XII, державшего в страхе всю Европу.

Но Полтава не только памятник доблести русского оружия. С ней связаны имена великих деятелей культуры — И. Котляревского, Т. Шевченко, Н. Гоголя, М. Щепкина, Д. Гурамишвили, Панаса Мирного, В. Короленко и многих других. Обо всем этом вспомнил я по дороге к Полтаве.

— Борис, у Пифагора я обнаружил книгу о Полтавском сражении и записал слова Петра, с которыми он обратился к войскам, перед битвой.

— Интересно. Прочитай.

— Зачем читать, наизусть выучил. «Воины! Вот пришел час, который решит судьбу Отечества. Итак, не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру порученное, за Отечество... Не должна вас так же смущать слава неприятеля, будто бы непобедимого, которой ложь вы сами своими победами над ним неоднократно доказывали».

Здорово! И главное, не устарело! Хоть сейчас в боевую листовку!

За Карловкой машины пришлось оставить. До Полтавы — два километра. Впереди обстановка неясная. Город на правом, высоком берегу многоводной реки. Нашим войскам приходится идти по широкой болотистой низине, форсировать Ворсклу под огнем противника.

На КП дивизии нам кратко обрисовали обстановку. Ночью войска 53-й и 5-й гвардейских армий севернее и южнее Полтавы переправились через реку и берут город в клещи. Если так, то судьба города решена, как бы враг ни сопротивлялся.

Непрерывно бьет артиллерия, тяжелые минометы подавляют огневые точки противника.

Чуть брезжит рассвет, сквозь серую дымку видны в разных частях города зарева пожаров и всполохи взрывов.

Нам не терпится. Скорее бы в Полтаву. Прижимаясь [301] к кустам, плюхая по грязи, приближаемся к реке. Нас останавливают.

— Подождите немного. Добьем последние точки… И на тот берег. Одна наша рота уже там. Сообщают, что противник спешно отходит.

Через некоторое время на нашем участке огонь стихает. Только иногда с треском взрываются мины, пущенные наугад. Вот и Ворскла. К берегу подходят воинские части, подъезжают санитарные и оперативные машины. Саперы подвезли стальные пустотелые понтоны, сбрасывают их в воду, стучат топоры, — сколачивают настил. Мы спешим.

Борис упросил командира саперного взвода переправить его на резиновой лодке. Удостоверение корреспондента «Правды» подействовало. Полевой с военврачом и офицером связи переправляется. Мне приходится тоже проявить инициативу. Три толстых доски — вот и плот, обломок четвертой — весло. Вспомнил, как школьником катался по реке на льдинах. Правда, приходилось частенько купаться в ледяной воде. Здесь вода теплее, да и авось удержусь. Мой плотик идет быстрее, чем неуклюжая резиновая лодка. Догоняю своего лихого соперника, и одновременно выскакиваем на берег. Теперь наперегонки к домам.

Рассвело. Хорошее теплое утро. Открываются ставни, ворота маленьких домиков в предместье. Все население высыпает на улицу. Час назад шла горячая перестрелка, фашисты сражались за каждый дом, но, боясь «котла», все-таки драпанули.

Какое ликование! Цветы! Ими обсыпают танки, машины, накидывают венки на плечи командиров, солдат, букеты бросают в повозки, на которых везут раненых. То и дело из толпы выскакивают женщины, обнимают и целуют обросшие, запыленные лица солдат. Слезы радости на глазах освобожденных жителей и на лицах пропахших порохом освободителей.

Трудно описать восторг и радость полтавчан. Вот солдат несет на плечах ребятенка, а рядом шагает, прижимаясь к плечу, молодайка в ярко вышитой сорочке. Для нее это — родной человек, жертвовавший своей жизнью за ее счастье. А солдату близок этот ребенок, у которого такие же глазенки, как у его Алешки или Мишутки, что ждут в далекой Сибири или за Волгой.

У ближайшего домика нас приветствует человек [302] с окладистой седой бородой, как мы позднее узнали, учитель школы Федор Загоривко. Приглашает зайти в дом. Но мы вежливо отказываемся. Спешим.

— Разрешите я вас немного провожу, — застенчиво улыбаясь, говорит он.

Дорогой рассказывает, что жили эти годы, как в тюрьме.

— Каждый день облавы и расстрелы, принудительные работы на оборонительных сооружениях. Особенно озверели фашисты в последнее время. Каждый квартал стали методично прочесывать, чтобы выловить молодежь для отправки в Германию. Недалеко отсюда городские бани. Вчера там много людей расстреляли. Пойдемте, доведу вас.

Перед бегством гитлеровцы пытались баню сжечь, но сгорел только один угол. Оставляем своего провожатого и входим в помещение. У стены — трупы юношей и девушек. Ребята отказались ехать в неметчину. Мы насчитали более тридцати трупов. К бане подходит группа солдат: по приказу коменданта устанавливается караул.

Много крови полтавчан пролито за время оккупации. Фашисты расстреливали на территории мясокомбината, в балках за городом.

На центральной площади — памятник великому поэту Тарасу Григорьевичу Шевченко. Фашисты не пощадили и памятник. Изуродованы руки, лицо. Израненный поэт гордо поднял голову, сурово смотрит из-под нависших бровей и призывает к мести.

К памятнику подъезжает открытая машина фотокорреспондентов Якова Рюмкина и Михаила Озерского.

Яша в гирлянде цветов, стоит, держась за ветровое стекло. Озерский сидит, вытянув забинтованную ногу. В руках у него «лейка», и он непрерывно щелкает, выбирая интересные кадры. Из-за вороха цветов выглядывает его смеющееся лицо.

О Рюмкине и Озерском можно написать приключенческий роман. Для них преград не, существовало. Они снимали из танков, на поле боя, летали на пикирующем бомбардировщике, ходили с разведчиками в тыл врага, на парашютах их сбрасывали к партизанам. Их можно назвать асами, королями фоторепортажа.

Сегодня ночью они первыми из корреспондентов появились на берегу Ворсклы. Их заметили, и они попали [303] под минометный обстрел. Сопровождающего убили. Озерского ранило. Рюмкин быстро оттащил раненого в воронку, разрезал сапог и забинтовал ногу. Ранение, к счастью, оказалось легким: в мякоть осколком. В санбат Озерский отказался идти. Опираясь на руку Рюмкина, добрался до машины и поехал в Полтаву.

Они уже успели побывать везде, и наперебой, как Бобчинский и Добчинский, рассказывали о том, что видели, давали советы, куда нам ехать.

Подошли и наши машины. Едем в сплошном удушливом дыму: горит элеватор. Гитлеровцы облили зерно горючей жидкостью и подожгли.

Останавливаемся у краеведческого музея. Стекла выбиты, на улице валяются экспонаты, картины, муляжи, чучела животных. Несколько сотрудников и добровольцы бережно собирают все, что уцелело, что можно как-то восстановить.

Неподалеку от музея в маленьком домике будет размещен обком партии. Пока в доме наводят порядок, члены бюро обкома принимают посетителей у скамейки посредине двора. Все расположились на земле, сидят, поджав ноги.

Подошли, представились секретарю обкома Василию Маркову. Он предложил нам присесть и послушать первый доклад об обстановке в городе. Тут же намечается программа действий: надо немедленно пускать электростанцию, водопровод, хлебозаводы. Принимается решение отправить часть партийного актива в села, чтобы восстановить колхозы и провести сельскохозяйственные работы.

Для долгих заседаний нет времени — Марков спешит на общегородской митинг у монумента «Славы» и приглашает нас с собой.

Спустя двадцать с лишним лет встретились мы с Василием Марковым на сессии Верховного Совета СССР. Узнали друг друга, вспомнили незабываемые дни в освобожденной Полтаве и заседание бюро обкома у скамейки.

Величественный монумент «Славы» в честь победы над шведами установлен на Круглой площади. Монумент цел. Бронзовый орел распростер могучие крылья и зорко смотрит на запад, откуда не раз приходили иноземные завоеватели, но всегда с позором убирались восвояси. Ну что ж, этот орел пригодится для корреспонденции. Но [304] надо прощаться с Полтавой. Скорее на узел связи. Москва ждет подробности о взятии Полтавы и о первом дне города.

, Узел связи штаба фронта размещается в нескольких глубоких блиндажах. Десяток ступеней ведет вниз, в аппаратную. В три ряда стоят аппараты «Бодо» с медными барабанами, рядом черные, напоминающие пишущие машинки аппараты «СТ». Первое впечатление, что попал в цех, где мерно жужжат станки. Отрешившись от окружающего, связистки сосредоточенно принимают или передают депеши. Пять клавишей у аппарата «Бодо», но их достаточно, чтобы передать любой буквенный текст.

В первую очередь передаются оперативные документы, наши корреспонденции после.

; Связистки всегда сочувственно относятся к журналистам. Ведь наша корреспонденция пусть косвенно, но как-то связывает и их с родным городом, с домом, с близкими.

Наши материалы попадают в руки старшего смены. Сегодня дежурит Топя Сухарчук, тоненькая, как былинка, с большими карими глазами. Нам известно, что ее родные остались в Киеве и она очень беспокоится за их судьбу. Спокойно, без суеты ведет свою смену.

— Тоня, горим, как сухие щепки. Надо быстро передать.

— Вы не сгорите, — мягко выговаривая «г», замечает Тоня. — Слишком много чернил тратите, наверное, пропитались ими насквозь. Передадим после оперативных.

— Павел, нечего сидеть здесь вдвоем. Иди часик покемарь, пока я продиктую. Сам знаешь, без моего перевода не передадут. Кончу, позову тебя, — предлагает Полевой.

Вскоре Полевой разбудил меня:

— Иди, Тоня ждет, а я пойду спать.

Часто пропадает связь. Передана страница, другая, и стоп. Через полчаса то же самое. И как назло, перед самой последней строчкой, вернее, подписью аппарат остановился, и надолго. Без подписи корреспонденция не будет в Москве доставлена в редакцию.

Томительно идет время. В аппаратной тишина. Девушки, облокотившись на руки, спят у своих аппаратов.

Тоня успокаивает:

— Не волнуйтесь, товарищ майор, все будет в порядке. [305]

Как заработает линия — сейчас же закончу вашу статью. Идите отдохните. Вы еле сидите.

Для страховки иду к начальнику связи и упрашиваю полковника передать радиотелеграмму Поликарпову, чтобы взяли корреспонденцию на центральном узле.

Утром забежал на узел связи.

Тони уже нет, сменилась, а на столе сиротливо лежит последний мой листок, текст с которого так и не попал в Москву.

Очень я огорчился, но теперь уже ничего не исправишь.

Каково было мое изумление, когда в конце дня получаю телеграмму от Поликарпова с благодарностью за своевременный и интересный материал о взятии Полтавы, который передали по радио сразу после приказа Верховного Главнокомандующего.

Оказывается, Полевой передал из моей корреспонденции самое существенное, что вполне устроило «Последние известия». Борис об этом забыл мне сказать. Такая боевая и творческая выручка — стиль работы большинства военных корреспондентов.

После Полтавы открылась дорога на Кременчуг, последний вражеский плацдарм на левом берегу Днепра в зоне Второго Украинского фронта. Штаб переехал в Решетиловку, где и для военных журналистов нашлось место.

Знаменита Решетилозка своими искусными мастерицами-вышивальщицами. Из поколения в поколение передается это дивное мастерство. И слава их давно вышла за пределы Украины, так же как слава вологодских кружевниц, хохломских и палехских художников, архангельских резчиков по кости, устьюжанских умельцев чернения серебра, кубачинских златокузнецов и ювелиров.

Поселили нас в чистой и веселой хатке. Хозяйки — бабушка Ганна и ее невестка Настя — встретили нас, как дорогих гостей.

— Вы уж нас, хозяюшка, простите, что мы в таком виде... [306]

Мы замешкались в дверях — страшно было входить в чистую горлицу в наших пропыленных, давно нечищеных сапогах.

Бабка Ганна заволновалась.

— На що вы, ридненьки, разуваетесь? Вымнем мы доливку, погано вам буде ходыть босыми, — всплескивал руками, уговаривала нас хозяйка. — Мабуть, и мои три хлопца зараз ночують десь у добрых людей. Мабуть, те ж не знають покию, як и вы, а може, и головы им нигде прыслоните.

Бабушку поддержала Настя:

— Проходите, проходите... Не стесняйтесь. Только вчера ушли супостаты. Только-только навели порядок. Все загадили, проклятые. Пока были они тут — нас в хату не пускали, ютились мы в конуре рядом со скотом.

За стол сели все вместе. Соленые крепкие огурцы и помидоры бабки Гапны вызвали бурный восторг. Даже надоевшую тушенку наши хозяйки так приготовили, что мы ели ее как необыкновенный деликатес.

Трех сыновей-танкистов проводила Ганна на фронт, а до войны они были лучшими трактористами колхоза.

— Два года вестей нет, — сокрушалась Настя. — Ждем хоть маленькой весточки.

— Получите, обязательно получите, — пытались успокоить мы женщин. — Почта сейчас не поспевает за нами…

— Знаемо, сами бачемо, як гонять фашистов. Уже Кобыляки взяли, до Днипра наши приходять, — мягко подхватила Ганна.

— Колы нимцы стоялы у Полтавы, тут было тихо. А колы наши Полтаву звиявныли, такэ тут началось: крык, лайка, и тилько чуты: «Шнель! Шнель!» Нашу Решетиловку не спалыли. Родянски танки спаслы. Так вороги кинулись на втикача, хто швыдче побежыть.

Оказывается, оставлена была специальная команда поджигателей, но когда они узнали, что Решетиловку обходят наши танки, то бросили все — лишь бы спасти свою шкуру. Больше того, наши танкисты отбили колонну людей, которых фашисты гнали в Германию. Среди них была и Настя. Она и сейчас не может успокоиться, после всего, что испытала. Со слезами в голосе она рассказывает, как ее вместе с односельчанами фашисты подгоняли автоматами, травили овчарками.

— Тридцать километров по грязи прошли, когда услышали испуганные крики охранников: «Ротэ панцер! [307] Ротэ панцер!» Видим, гитлеровцам не до нас, кинулись они к своим машинам и удрали. Подоспели наши танкисты. Стали мы их обнимать, угощать тем, что взяли себе на дорогу. Они только просят, чтобы мы их в плен не брали.

«Некогда нам, — говорят, — догонять гитлеровцев должны. К вам за невестами после войны приедем. Ждите». До сих пор не могу поверить, что я дома, что мама и Никита со мной.

Вечером в хате собралось столько девчат и парубков, что сидеть многим пришлось на полу. Наверное, от Ганны и Насти узнали, что у них остановились корреспонденты, — значит, должны быть новости.

За те два года, что длилась оккупация, вести о родной земле получали только от подпольщиков, но, к сожалению, и они не располагали полной информацией.

Поэтому вопросов ребята задавали множество, весело перебивая друг друга. Помню, чубатый хлопец, сидевший в углу у почки, задал вопрос:

— Будьте добры сказать, откуда у Красной Армии взялась такая сила? Немцы все время нам говорили, что они не отступают, а сокращают свой фронт.

Борис рассказал о битве под Москвой, о Сталинграде, о Курской дуге, о том великом подвиге, который совершили люди в тылу, увеличивая с каждым днем выпуск танков, пушек, самолетов, как среди голой степи, в лютый мороз росли заводы, как подростки и женщины стояли за станками, обтачивая головки мин и снарядов.

Затаив дыхание, завороженно слушали вчерашние пленники фашизма рассказ о силе Красной Армии, о патриотизме советских людей.

Пришлось и мне поведать о битве за Кавказ, о стойкости и мужестве советских солдат, не пропустивших врага через Кавказский хребет, о Новороссийске и Малой земле.

Кончился наш разговор несколько неожиданно.

Тот же чубатый паренек встал и заявил:

— Простите, товарищ офицер, мне только два месяца не хватает до восемнадцати. Мы здесь почти все одногодки. Скажите, как нам поступить в Червонную Армию? Мы хотим гнать фашистов до Берлина. Так я говорю, Петро? — обратился он к своему соседу.

— Так, так, Левко! — закричали хлопцы, награждая своего вожака аплодисментами. [308]

— Мы поможем вам. А теперь, друзья, нам очень хотелось бы услышать настоящую украинскую песню, — сказал Полевой. — Народ вы певучий, и мы очень любим ваши песни.

Предложение было неожиданным, но оно, видно, отвечало душевному состоянию собравшихся. Ребята с радостью согласились.

Левко лукаво улыбнулся и обратился к друзьям:

— Давайте «И шумить, и гуде...».

Девчата засмеялись. Нам было непонятно, какой озорной смысл кроется в этой известной нам песенке. Оказалось, что в нее вложили новое содержание: теперь она была направлена против украинских националистов-бандеровцев.

— Великолепно, — восклицает Полевой. — Неужели вы пели эту песню при гитлеровцах?

— Пели, — отвечали ребята, — но только, когда одни собирались.

Через открытые окна выплескивались на тихую улицу молодые голоса. Песня лилась одна за другой: «Распрягайте, хлопцы, копи», «Зеленый гай», а когда запели «Реве и стогне Дпипр широкий», мы тоже включились в хор своими осипшими от ветров голосами. Ребята попросили Левко исполнить «Карие очи». Любо было слушать, как сильный тенор вел эту красивую лирическую песню.

Ушли наши гости. Сидим с Полевым на лавочке у хаты под вишнями. Тихо. В небе ярко мерцают звезды. Изредка, отрываясь от черного бархата, одна из них прочерчивает сверкающий след и внезапно гаснет.

— Тиха украинская ночь. Прозрачно небо, звезды блещут... Знаешь, Павел, долго буду помнить я день в Решетиловке. Растрогали меня ребята. Не сломила их Оккупация. Однако пойдем спать. Завтра нас ждут великие дела.

Утром у большого дома на площади собралась толпа молодых парней. На двери мелом было выведено: «Решетиловский райвоенкомат».

Нас окликнули Левко и Петро.

— Товарищи командиры, а мы все идем до Червонной Армии. Надеемся, возьмут. Спасибо за добрую беседу.

— Счастливого пути, ребята. До встречи в Берлине. [309]

Сегодня мой друг Полевой потерпел фиаско, Строчу очередную телеграмму в Москву и невольно вслушиваюсь в его разговор с бабкой Ганной. Увидев, что весь красный угол избы занят иконами, Борис решил, что Ганна верит в бога.

— Бабушка Ганна, а гитлеровцы притесняли верующих?

Ганна перебирает горшки у печки, поворачивает к нему голову:

— Чого ни, то ни. В церковь ходили, но редко.

— Священнику запрещали службу вести?

Бабка Ганна подходит к Борису, кладет руку на его плечо и говорит, показывая на рыжего толстого кота.

— Что поп, что кот наш Микита, ленив и блудлив. Я не выдерживаю и громко хохочу.

— Боря, придется взять бабку Ганну вести антирелигиозную пропаганду среди журналистов.

— Придется, батенька, придется, — сконфуженно говорит Полевой.

Гапна решила доконать моего друга.

— Ведь это про нашего попа говорят таку усмешку: «Дуже не любив поп проповеди говорить. Раз выходить на амвон и кажит:

— Милы люди, а знаете, о чем я вам буду казати?

— Не знамо! — кажуть люди.

— Га, коли вы не знаете, то и я не знаю — кажет он и ушел.

Другой раз — знов поп на амвоне.

— Милы люди, а знаете, о чем я вам буду казати?

— Знаемо! — кажуть люди.

— Ну, коли знаете, то нема вам що и казати. — И он ушел.

Приходять люди третю раз. Вилазит поп на амвон.

— Милы люди, а знаете, о чем я вам буду казати? Одна половина людей каже: «Знаемо», а другая каже: «Не знаемо».

— Ну, то добре! Хай те, що знають, та скажут тим, що не знають. — И поп ушел». Сей день не можем его отыскать.

Ласково улыбаясь, Ганна закончила:

— Борис Николаевич, я в церковь не хожу. Бог у меня на сердце, в душе у мине.

И пошла к себе в чулан. [310]

День заполнен до отказа. С утра до поздней ночи на ногах. Из одной воинской части в другую: надо побывать у летчиков, танкистов, саперов, встретиться с разведчиками, посетить отделы штаба и т. д. Написать корреспонденцию и отправить ее в редакцию. Оттуда внимательно следят за жизнью фронта, и нет дня, чтобы не прислали задания.

Мимо окон промелькнула тень. Влетает Полевой, с порога кричит:

— Павел, надо немедля ехать. Интересное дело. Был у танкистов. Офицеры поехали в деревню Поливку на торжественную церемонию — принимать знамя полка.

— Ну и что? Каждый день кому-то вручают знамя.

— Это знамя особое: его хранила колхозница все эти два года. Скорее едем!

— Если так, надо ехать. Наум ушел на трофейный склад искать какие-то детали. Поедем без него.

Ищем на карте Попивку. Но такой деревушки на реке Псел нет, а Полевой уверяет, что это селение на реке. Решаем ехать к Пселу, авось кто-нибудь подскажет.

Гоняем машину по степным просторам, и, как на грех, никто не встречается. Наконец, в овражке у ручейка обнаруживаем старого чабана, который пас пятой; овец.

— Дедуся, подойди, пожалуйста, покажи нам дорогу! — кричим пастуху.

Дед поднимается и нехотя подходит. Из-под широкополой соломенной шляпы настороженно смотрят выцветшие серые глаза.

— Добрий день!

— Здорово, дедуся. Извини, что потревожили. Но скажешь ли нам, как доехать до Попивки.

— На що вона вам треба?

— Мы хотим найти Ульяну Белогруд, может быть, дедуся, вы о ней что-нибудь слыхали?

Услышав, о ком идет речь, дед преображается и с широкой доброй улыбкой отвечает:

— А як же! Хто ее не знав, у нас уси знають. Поливка близко, це там за тою горою. Ихати вам хвылин десять, не бильше. Коли побачите Ульяну, то дуже вас [311] прошу, скажите, що послав до нее вас дiд Гнатюк Тарас.

— Спасибо, дедуся.

Красивая деревушка Попивка вся в густой зелени. Ее белые хатки повернуты к речке. Следуя совету деда, находим дом, где проживала у соседей Ульяна Михайловна Белогруд и ее дочь Маринка. На церемонию передачи знамени мы опоздали. Народ уже разошелся, только несколько человек окружили Ульяну и горячо продолжали обсуждать прошедшее событие. Это был праздник для всех жителей Попивки.

Все жалели, что не видели мы, как бравый генерал с орденами низко поклонился Ульяне и ее дочке, сердечно расцеловал их за спасенное знамя танкового полка. Генерал сказал, что танкисты за неделю построят новую хату Ульяне с Марийкой. Пообещал приехать к Марийке на свадьбу, если позовет.

Из рассказа Ульяны Михайловны, Марийки и односельчан сложилась история о спасенном знамени.

...Осенью 1941 года с боями отходил от Киева 18-й танковый полк. Много дней сражался он на полях Полтавщины, сдерживая натиск наступающих вражеским полчищ.

Танки генерала Клейста отрезали остатки полка. И в окружении танкисты бились до последнего снаряда, до последней машины. Вечером 25 сентября на опушке леса были подбиты два последних танка. От полка осталось восемь храбрецов — старший лейтенант Василий Шамриха, политрук Степан Шаповаленко, лейтенант Леонид Якута, старшина Григорий Лысенко, рядовые Никита Яковлев, Лев Насонов, Николай Ожерелев и Александр Савельев. Они покинули подбитые танки и ушли в лес. С ними было полковое знамя.

Лейтенант Шамриха собрал свой маленький отряд и сказал:

— Дорогие товарищи, нас осталось всего восемь. Ни один танкист полка не сдался в плен, все сражались до конца. У нас есть оружие и есть знамя полка. Наш полк существует и будет воевать, пока мы живы. Мы должны мстить за погибших боевых товарищей, за Родину. Я понесу это знамя на себе. Если что случится со мной, сберегите его!

Полотнище Шамриха зашил под подкладку куртки.

Партизанский отряд Шамрихи стал действовать в Решетиловском, Кобелякском, Великокринском районах. [312]

Вскоре его ряды пополнились за счет падежных людей из местных сел и попавших в окружение красноармейцев и командиров. Партизаны действовали дерзко и смело. Нападали на обозы, на комендатуры противника. Население всем, чем могло, помогало партизанам, давало приют. Партизаны жили в селах. Днем они мирно трудились: кто плотничал, кто месил глину и делал саман, кто ремонтировал хаты, кто шорничал и сапожничал.

Нашелся предатель, который донес гитлеровцам, что Шамриха прячет полковое знамя.

Ночью отряд эсэсовцев окружил хату, где жил Шамриха. Вместе с ним забрали Шаповаленко, Якуту, Савельева и Лысенко. Все перерыли, изрезали в клочья одежду, но знамени не нашли.

Зверскими пытками хотели заставить танкистов сказать, где укрыто знамя. Жгли их огнем, выворачивали суставы, выгоняли на мороз, обливали водой. Воины не нарушили клятву, знамя не выдали.

Где же хранилось знамя?

Оно было зашито в подкладку куртки Ожерелова, который вместе с Насоновым и Яковлевым жил в Поливке, в хате колхозника Павла Трофимовича Белогруда. Узнав об аресте и гибели своих товарищей, оставшиеся танкисты решили уйти из этих мест.

— Павел Трофимович, — обратился к хозяину дома Николай, — сегодня ночью мы уйдем, но всякое может быть с нами. Одна надежда на вас: верим вам, как себе. Вы хорошо знаете, что такое честь советского человека и долг солдата. Хотим вам передать на сохранность знамя полка. Рано или поздно гитлеровцев разобьют, но позор будет всем нам, если знамя полка, под которым сражались наши товарищи, достанется врагу. Просим вас: сохраните знамя до победы.

Павел Трофимович долго молчал. Он не был трусом, волновала его великая ответственность. А если не сохранит? Вдруг враги узнают и найдут?! Переживет ли он и его семья этот позор? За себя, за жену Ульяну, за дочь ручался: крепкие они, не подведут.

— Вот что, ребята, идите и будьте покойны. Сохраним мы ваше знамя. Советскими людьми мы были и будем до конца жизни. Переживем тяжелую годину. Авось встретимся, когда прогоним фашистов. Возьмите этот мешок, Ульяна вам собрала еду на дальнюю дорогу, положила теплые носки и портянки — пригодятся. [313]

Он обнял танкистов, как сыновей, и проводил их до околицы. Потом Павел Трофимович позвал жену и дочку, велел Ульяне тщательно завесить окна, вынул из-за печки сверток и раскинул среди хаты алое знамя полка.

— Дал я клятву, что сохраним это знамя, что ни я, ни моя жена Ульяна, ни дочь Марийка, какие бы им пытки ни пришлось испытать, не отдадут врагу эту святыню. Так ли я сказал за себя и за вас?

— Так, Павел, так, тата, — в один голос подтвердили Ульяна Михайловна и Марийка.

— А теперь подумаем, где его сохранить. Искать будут, все перекопают и перероют, если дознаются, что оно у нас. В землю зарыть... сгниет, да и найдут.

Павел Трофимович медленно обвел глазами избу в поисках укромного местечка.

— Зашьем его во что-нибудь, а я укреплю его с нижней стороны широкой скамьи. Ни один черт не догадается.

Гестаповцы усиленно вели дознание. Получить знамя полка — великая удача. Узнали, что лейтенант Шамриха был в Поливке у Белогруда и у других. Нагрянули в По-пивку. По подозрению в связях с партизанами схватили Павла Трофимовича, его брата, Андрея Трофимовича, а вместе с ними многих односельчан.

Фашисты пытали Павла Трофимовича, но не добились признания. Не вынеся страшных пыток, он умер.

Весь двор перекопали, все перерыли и на чердаке и в подвале, все стены перековыряли гестаповцы, но ничего не нашли.

Крепко верили и мать и дочь, что придет время и изгонят о родной земли проклятых оккупантов. Потянулись по дорогам за Днепр обозы, колонны машин, гитлеровцы начали отступать. Дошла до Поливки радостная весть: освобожден Харьков, бои идут за Полтаву. Чем ближе подходила Красная Армия, тем сильнее зверствовали враги и их пособники, разрушали все, угоняли молодежь в Германию. Марийка отсиживалась днями в густых камышах у Псела.

Ульяна Михайловна испугалась, что фашисты сожгут хату — пропадет знамя, — и решила перепрятать его. Вынула его из-под скамейки, завернула в чистую холстину и обмотала вокруг себя. Так и не расставалась с ним ни днем ни ночью.

Торопливо отступали гитлеровцы. Пришла в Поливку [314] команда поджигателей. Комендант давал указания, чьи хаты палить. И первой была хата Ульяны Белогруд.

Тяжело было смотреть, как обливали керосином степы, как взметнулся к небу столб огня, затрещали стропила и рухнула родная крыша. Ничего не дали вынести фашисты из хаты. Не выдержала Ульяна этого горя, упала без памяти. Очнулась, трясет ее за плечи Марийка и шепчет: «Мамо, мамо, не горюй! Наши пришли! Наши! Наши! Уже танки входят в село!»

Лязгая гусеницами, по улице шла колонна. Первый танк остановился перед пожарищем, открылся люк, и три танкиста — Лев Насонов, Николай Ожерелов и Никита Яковлев — выскочили из машины, кинулись к плачущим от радости женщинам. Ульяна Михайловна развернула красное знамя. Танкисты сняли шлемы, встали на колени и приложились губами к полотнищу.

Проходили танки, и командиры машин, равняясь на знамя, отдавали ему воинские почести{6}...

Поздно ночью мы уезжали из Поливки.

Слабый лунный свет освещал серую от пыли дорогу, ветер шевелил ветки тополей, темный Псел нес свои воды к Днепру. Скоро мы тоже будем на его берегах.

Утром, когда Петрович, орудуя ухватом, выкатил из печи внушительный чугун с картошкой, в хату ворвался Сергей Струнников — фотокорреспондент «Правды».

— Ну и живете! По запаху картошки нашел!

Мы были рады боевому пополнению. Сергей Струнников — блестящий фотокорреспондент. Редакция его посылала на самые горячие участки. Если Яша Рюмкин с нами, да еще Сергей Струнников прикатил — значит, жди больших событий.

Сергей — полная противоположность Рюмкин. Тот щупленький, быстрый, страшный непоседа, по характеру взрывной, заводится, как говорят, с четверти оборота. Чуть что неладно, разражается потоком слов. Любит шутку, неистощим на выдумки. Отчаянно смелый и изобретательный.

Сергей Струнников плотный, чуть выше среднего роста, с добрыми карими глазами, застенчивый. В нем чувствуется [315] спокойная уверенность. Как хороший мастер, который, прежде чем приступить к делу, все тщательно взвесит, продумает, а потом уже со сноровкой, легко я чисто выполнит поручение, так и Сергей будет снимать только то, что отвечает его замыслу. Его снимки еще до войны не раз отмечались премиями на выставках. Вряд ли кто лучше его мог отобразить героический труд советских людей — рыбаков в штормовом полярном море, моряков, ломающих арктические льды на ледоколе «Красин», геологов в дремучей тайге. Во время войны Сергей побывал на самых горячих участках.

Сергей рассказывает о делах Первого Украинского, но в каких переплетах он побывал — умалчивает.

После завтрака выходим с ним на улицу. Старый прихрамывающий пастух, громко щелкая длинным кнутом, гонит по селу небольшое стадо коров, уцелевших от оккупантов. На все огромное село их набралось десятка два. Как их спасли, неведомо. Мычание коров, хлопание бича, окрики пастуха — привычная картина мирной деревни.

Сергей тут же нацелил свой фотоаппарат и на пастуха, и на буренок, лениво шагающих к водопою, и на остановившуюся в стаде штабную машину.

— Хорошие будут снимочки! Рядом гремят пушки, а тут старый дед спокойно коров гонит. Только застрявшая машина напоминает о войне.

По дороге Сергей рассказал мне любопытную историю, он слышал ее от хозяйки хаты, в которой довелось ему ночевать.

— Недалеко от Сум — сахарный завод и рабочий поселок. В первые же недели оккупации гитлеровцы разгромили там партийное подполье. Прошло с полгода. Однажды темной ночью в окно к одному старому рабочему кто-то постучал.

— Кто там?!

— Откройте, свой.

Оказывается, пришел дальний родственник — Петр Тарасович из-под Миргорода.

— С мужиком-то моим, — говорила женщина, — они когда-то жили в одной деревне, в бабки играли. Не виделись лет тридцать, если не боле. Как он нас нашел, не знаю. Вошел в дом, попросил огонь не зажигать. Стали с хозяином вспоминать родных, знакомых, свое детство. Парнем мой мужик пошел батрачить к сахарозаводянкам, [316] а Петро подался в Харьков, на завод. При царе сидел в тюрьме за бунтарство. В гражданскую воевал. Потом опять пошел на завод. А сейчас, говорит, послали сюда. Просил только, чтобы никто о нем пока не знал: помогите покрепче сховаться, но так, чтобы, когда нужно, с людьми встретиться.

Стали соображать, где в доме найти такое тайное место. На чердаке нельзя, в подполе — тоже, могут легко найти. Во дворе... негде, да и зима на улице. Тогда хозяин и предложил: рядом, с печью еще стенку сделаем, за стеной будет маленькая каморка. Тесноватая, но зато покойно. Кирпич и саман есть, их приготовили, чтобы печь весной переложить, глина тоже имеется.

К утру они эту стенку сложили, побелили. Лаз вывели на чердак под самый карниз. А в шестке два кирпича вынимались, чтобы незаметно можно еду подавать. Так добротно сделали, ни за что не догадаешься, что за стеной человек может жить.

И жил. Страшно было, когда на постой фашистских солдат ставили. За перегородкой в кухне мы ютились, рядом за стеной Петр Тарасович, а в избе на полу немецкие солдаты. Боялись, как бы Тарасович не закашлял, не зачихал. Услышат — гибель всем.

Сахарный завод не работал. Свеклу-то не сеяли. Чтобы как-то прокормиться, хозяин стал ведра, кастрюли чинить, самовары лудить, печки клепать. Шли к нему люди и из поселка и других мест.

Принесут что-то ремонтировать, если скажут пароль, то допускали «заказчика» до Петра Тарасовича.

Не зря сидел Тарасович в своей щели. Стали листовки разбрасывать по поселку и деревням, машины начали взлетать на дорогах, склады гореть. Забеспокоились гитлеровцы. Начали проверять каждый дом. А у нас в это время поселился какой-то унтер. Все шнапс глотал с приятелями. Зашли, посмотрели. Хозяин на дворе молотком стучит. Ушли.

Больше года так прожил Петр Тарасович. Исхудал страшно, бледный, как холст. Только иногда ночью мог выходить на свежий воздух подышать, поразмяться. Знал он, что Красная Армия набирает силы. Люди ему сообщали, где что делается, что скоро придет освобождение. Сам он не дожил немного до свободы: немцы побежали из поселка, вышел Петр Тарасович на улицу с хозяином вместе. В это время налетели вражеские самолеты и [317] стали сбрасывать бомбы. Шальная бомба их и накрыла.

Так и похоронили их под одним холмиком.

Вот, Павел, какая история. Поехать бы надо туда и все узнать про Петра Тарасовича, интереснейший, видимо, человек. Но это тема для репортера, а не для фоторепортера. По-моему, в штабе партизан должны знать об этом человеке. Поезжай, я дам тебе адрес поселка и фамилию хозяина, у меня все записано.

К сожалению, мне не удалось съездить в тот поселок и написать о подпольщике. Да и со Струнииковым больше не довелось встретиться: он погиб от вражеской авиабомбы и похоронен вместе с Петром Лядовым в Полтаве.

События развивались так быстро, что на сон нам почти не оставалось времени. Мы стремились не отставать от наступающей армии, а наступление велось широким фронтом, поэтому приходилось еще и перемещаться с одного участка на другой, выбирая самый важный в данный момент.

Ожесточенные бои шли под Кременчугом; к нему спешили отступающие гитлеровские дивизии от Харькова, Полтавы, Ахтырки. Потеря города грозила фашистским войскам окружением.

Но, несмотря на упорное сопротивление противника, город удержать он не смог. Через неделю после освобождения Полтавы был освобожден и Кременчуг.

Вдоль разрушенных и догорающих строений осторожно пробираемся к Днепру.

На берег открыто выходить нельзя: на противоположном берегу, в Крюкове, гитлеровцы. Их снайперы и пулеметчики следят за нашей стороной. Под прикрытием каменной степы какого-то склада все же доходим до Днепра. Какой же он широкий и могучий! Здесь, зажатый высокими берегами, он особенно величаво несет свои темные воды.

Невдалеке от нас высится взорванный мост. Уцелевшие пролеты его забиты автомашинами, повозками и военной техникой. [318]

Бойцы, сидевшие в укрытии, рассказали нам:

— Утром тут такое творилось! Когда мы стали подходить — раздался взрыв. Фашисты есть фашисты: не пощадили своих, взорвали средний пролет. Кто на нем был, рухнул вместе с железом в воду. Кто остался на этой стороне — подняли руки, а с той стороны по ним из пулеметов. Пришлось нам защищать пленных: смяли мы огневые точки на том берегу. Вот там, дальше, тихая заводь, сходите посмотрите, сколько набилось утопленников. Ночью очистим это место.

Подошел старшина и, обращаясь к младшему лейтенанту, громко доложил:

— Товарищ младший лейтенант, кондер готов... Сообщение вызвало оживление. Нас тоже пригласили попробовать на берегу Днепра настоящего чумацкого кондера.

В просторном подвале полуразбитого дома — он был построен до революции и принадлежал, наверное, какому-то хлеботорговцу — на кирпичном полу ярко горел костер. Пламя равномерно охватывало большой котел, в котором что-то пенилось. Вокруг костра сидели человек десять бойцов. Подошел рябоватый коренастый солдат с большим черпаком и стал разливать кондер.

Командир взвода, младший лейтенант Николай Дьяченко сказал нам, что большинство его солдат уроженцы Харьковской и Полтавской областей. Они дали слово, что как выйдут к Днепру, то на днепровской воде сварят настоящий кулеш, или кондер.

У хлопцев для этого было припасено и пшено, и сало, и лук.

Нам налили по полному котелку, дали деревянные ложки, нашлась и горилка. Вспомнили ушедших навсегда товарищей, подняли тост за чистый Днепр, за скорое изгнание фашистов.

Час за кулешом пролетел незаметно. Многое узнали мы о нелегкой работе саперов, наслушались солдатских баек. Но задерживаться у саперов мы не могли и, тепло распростившись с ними, пожелали, чтобы сварили они большой котел кулеша на Эльбе.

— Обязательно сварим. И сало найдем, только не забудьте прийти в гости, — такими словами проводили нас саперы.

Вернувшись из Кременчуга, узнали ошеломляющую новость: наши войска форсировали Днепр. [319]

Вот это здорово! Вот тебе Восточный вал, о котором непрерывно вещала геббельсовская пропаганда. Миллионы листовок разбрасывали фашистские самолеты по всему тысячекилометровому фронту, прославляя неприступность правого берега Днепра.

В течение многих месяцев гитлеровцы лихорадочно возводили укрепления. Из глубокого тыла привозили эшелоны рабочих для строительства бетонных блиндажей, огневых точек и орудийных площадок.

Аэросъемка выявила густую сеть окопов и траншей перед этой оборонительной линией — еще одно грозное препятствие — Днепр шириной более трех с половиной километров.

Гитлеровское командование было уверено, что Красная Армия остановится перед Восточным валом. За бетонированными укреплениями немцы собирались накопить силы и начать новое наступление.

Кляня себя за то, что задержались в Кременчуге и опоздали к форсированию Днепра, спешим туда, где Новый Орлик впадает в Днепр. Именно в этом районе и пробита брешь в Восточном валу.

Дорога петляет между песчаными холмами, пересекает ручьи, пробивается через заросли ивняка и выскакивает в широкую пойму. А вот и Днепр. В широкой стальной ленте отражаются кучевые облака. За Днепром темнеет крутой высокий берег.

Мы приехали в расположение 7-й гвардейской армии. Ее солдаты вчера захватили маленький клочок земли, он быстро превратился в плацдарм для роты, батальона, полка, а теперь уже переправилась дивизия, которая прорвала укрепления Восточного вала и движется в глубь вражеской обороны.

Немецкое командование оказалось в плену догматической доктрины, утверждающей, что широкие водные преграды можно форсировать лишь большими силами и в определенных местах. Во время своего наступления фашисты форсировали Днепр в районе Кременчуга и Запорожья. И на сей раз они предполагали, что и наши войска будут переправляться в районе моста, а если где-то и перейдут реку мелкие подразделения, то они будут сразу же опрокинуты.

Командование Вторым Украинским фронтом для переправы выбрало место, где Ворскла и Новый Орлик впадают в Днепр. [320]

Днепр здесь широк, но мелководен. Заросшие лесом большие острова разрезают русло и являются удобной завесой, обеспечивающей скрытность операции.

Под страхом смерти гитлеровцы заставляли жителей левого берега уничтожать лодки. Если находили, то рубили их или сжигали. Но, несмотря на все угрозы, многие рыбаки сумели спрятать лодки в густых камышах или притопить их с грузом.

И как только появились у берега наши части, рыбаки подняли и привели свои челны.

— Не давайте гадам передыху, — говорили они, — мы вам покажем дорогу через Днепр. Мало лодок — берите наши хаты на плоты.

Под покровом ночи, без всплеска пошли на правый берег смельчаки. Вот и первый островок. Лодки зашуршали по песчаному дну. Тихо. Островок пустой. Первый шаг через Днепр сделан. Впереди тянулся длинной полосой остров Глино-Бородаевский, за ним только небольшая протока, а дальше берег. Рыбаки предупредили, что на высокой части острова видели немецких солдат. Тогда решили к острову подойти по отмели, заросшей камышами. В течение ночи утлые челны перебросили к острову роту наших солдат. Разведчики выяснили, где блиндажи и окопы, как расположены огневые точки противника.

На рассвете подняли солдат в атаку — противник был застигнут врасплох. Бросая оружие, полуодетые гитлеровцы кинулись к протоку. Преследуя их, наши воины поднялись на крутой берег и неожиданно для немцев появились в Домоткани, перерезав рокадную дорогу, которая шла через село.

Переправа действовала без перерыва. Лодки и плоты доставляли людей, орудия, минометы и даже танки. По это был не единственный плацдарм на правом берегу. В эту же ночь на протяжении двадцати километров по Днепру во многих местах были созданы плацдармы, которые увеличивались и вширь, и вглубь.

На берегу Днепра беседую с командиром саперной роты Николаем Валуевым. Разговор наш прерывает воздушная тревога. С юго-запада идет армада тяжелых бомбардировщиков. Заработали зенитки, и перед самолетами встала плотная стена разрывов. Бомбардировщики сменили курс и пошли в обход, но несколько машин пробилось к Днепру. Переправу затянула густая дымовая завеса. Несколько эскадрилий «лавочкиных» уже ведут бой [321] с «мессерами» прикрытия. Кувыркаясь, объятые огнем я дымом, падают один за другим фашистские стервятники. Противник не выдерживает и уходит, беспорядочно сбрасывая бомбы далеко от целей.

Тихие заводи Нового Орлика и Ворсклы похожи на верфи Петра I: стучат топоры, визжат пилы. То в одном, то в другом месте слышишь дружное: «Эх, взяли! Еще раз! Еще раз!» Здесь чинят разбитые и строят новые средства переправы. Сюда же машины подвозят стальные понтоны, а потом их выводят на Днепр. Пройдет день-другой, и встанет крепкий понтонный мост через могучую реку.

Теперь и нам нужно выпустить свою обойму корреспонденции. Редакции просят подробных сообщений о форсировании Днепра.

По песчаным буграм спешим к своей машине.

— А мы уже волноваться начали, — встречает нас Наум. — Нам-то отсюда хорошо видно, какая туча бомбардировщиков шла к переправе и как бомбы сбрасывали. Один самолет неподалеку свалился в болото.

Действительно, метрах в ста еще дымились останки и торчал темно-зеленый хвост со свастикой.

Отписавшись и передав корреспонденции, мы снова вернулись на переправу.

Значительная часть танков генерала Ротмистрова была уже на той стороне.

Враг спохватился, стал спешно перебрасывать артиллерию, тапки с других участков фронта, но было уже поздно. Наши войска прочно закрепились на правом берегу.

Еще вечером Полевой попросил изобретательного Петровича изготовить два непромокаемых пакетика из тонкой резины для документов: мы должны пробраться в Домоткань, на передовую, вдруг придется искупаться.

Паромщики на двух спаренных лодках, зашитых сверху досками, снуют между берегами. На таких «катамаранах» перевозят личный состав и легкое вооружение.

С нами переправлялась группа автоматчиков. Покачиваясь и разрезая журчащую воду, плот быстро пересек Днепр.

По скользким ступеням крутого склона поднимаемся наверх. Экая крутизна! Как же ее под огнем противника два дня назад брали наши воины?

От Домоткани осталось только одно название. Здесь [322] шли ожесточенные бои, и село за сутки шесть раз переходило из рук в руки. Хаты стерты с лица земли. Кое-где стоят лишь одинокие деревья с посеченными ветвями. Свыше двух с половиной тысяч солдат положил здесь противник и вынужден был отступить.

Наблюдательный пункт полковника Плешакова, куда нас повел офицер связи, расположился на одном из многочисленных курганов. Добирались долго, прячась от минометного огня то в воронках авиабомб, то за броней подбитых танков и самолетов.

На наблюдательном пункте встретили нас без восторга. Что тут в такое горячее время делать журналистам? Но все же разрешили остаться. Осматриваемся. Вперед уходит поле. На склонах холмов можно различить зигзагообразные траншеи. Вдали показались танки противника, а за ними пехота.

Наконец, ударила наша артиллерия. Залпы следовали один за другим. Зеленое поле почернело. Вот уже загорелись несколько танков. Фашистская пехота залегла. С оглушающим ревом низко над землей пронеслись наши штурмовики. От их снарядов задымились еще несколько вражеских машин. Над нашими головами пролетел гром — это ударили «катюши». Там, где шла пехота противника, поднялось облако дыма и огня.

Теперь пришло время наступать полку Плешакова. Еще два километра наши.

На обратном пути у переправы встречаем подполковника Зусмановича, старого знакомого по Калининскому фронту. Он спешит на допрос военнопленных. Говорит, что среди них есть важная птица. К журналистам подполковник питает теплое чувство. Пока курим и едим тушенку, Зусманович рассказывает, что пленные офицеры не могут поверить, что плацдарм захвачен малыми силами.

Зусманович уходит на передовую, а мы возвращаемся на переправу и взбираемся на утлый паром. Тихо. Проехали середину реки. И вдруг с протяжным свистом в стороне прошел тяжелый снаряд и шмякнулся в воду. Расходящиеся круги закачали паше суденышко.

— Нажимай, ребята! Скорее к берегу! — кричит паромщик. — Настали его часы стрелять. Всегда бьет в это время из дальнобойных.

В ушах засвистело, чувствую, лечу вверх и в воду, Вынырнув, кричу: [323]

— Борис, где ты?

Сзади слышу голос Полевого:

— Павел, ищи какую-нибудь доску! Вода холодная, ноги сводит!

Взрывная волна от второго снаряда, упавшего близко, опрокинула плотик. Никто не пострадал, по все оказались в воде. Кругом плавали доски и бревна настила, их хватило на всех. У Полевого еще соломенный тючок, на котором обычно сидел паромщик.

Уцепившись за широкую доску, тихонько толкаем ее вперед. Для нас, волжан, вода не страшна.

Паромщик оседлал бревно и, управляя осколком весла, или доски, плыл впереди нас к берегу, подбадривая отстающих.

До берега метров двести. Наконец-то под ногами почувствовали сначала вязкий ил, а затем и песочек. Выходим на берег и в изнеможении падаем на землю.

— Я бы у себя в Калинине с оружием и в сапогах Волгу не переплыл, — лязгая зубами от холода, прошептал Полевой.

— Волгу — я тоже. Но Днепр, оказывается, можно. Борис, ты умница: как это догадался сделать резиновые пакеты! Документы-то целехоньки!

— То-то. Всегда верь старому солдату. Бежим, а то замерзнем, я дрожу, как цуц паршивый.

Бежим. Нам радостно, что мы на берегу, что целы, что были на той стороне и есть о чем писать.

Живем в селе Малые Кишеньки на берегу Нового Орлика. До Днепра два-три километра. Ночью мимо хаты на переправу двигаются танки, орудия. На правом берегу уже две армии. Они ведут наступление в сторону Кривого Рога. Их поддерживает 5-я гвардейская танковая армия П. А. Ротмистрова.

В воздухе господствует воздушная армия генерал-лейтенанта С. К. Горюнова.

Пробив брешь в Восточном валу, наши войска за четыре дня ожесточенных боев прошли более пятидесяти километров в глубь Правобережной Украины, перерезали [324] железную дорогу и стремительным броском заняли крупный железнодорожный узел Пятихатки.

По улицам поселка трудно проехать. Они забиты брошенными автомобилями, повозками, военной техникой. Легковые автомашины со всей Европы: «мерседесы», «фольксвагены», «хорьхи», «пежо», «ситроены», «рено», «фиаты». Грузовики тоже всех типов и назначений: механические мастерские, хлебопекарни, прачечные, санитарные машины. Не улица, а склад. На станции — эшелоны с продовольствием, боеприпасами, десятки платформ с танками, самоходными пушками, цистерны с бензином.

Трофейная команда берет все на строгий учет.

В Пятихатке мы снова встретили подполковника Зусимовича, и он пригласил нас присутствовать на допросе немецкого капитана. Еще неделю назад 24-я танковая дивизия, в которой он служил, находилась в Италии.

Сидим, слушаем. Пока капитан разговорчив.

— Неожиданный приказ, и из солнечной Италии пас без остановок перебазировали на Восточный фронт. Сразу же вступили в бой. Нас заверили в неприступности Восточного вала. Считалось, что его укрепления сильнее «линии Зигфрида». Мы были убеждены, что ваши танки раскалываются, как орехи, от наших «пантер» и «тигров». Я воюю с первого дня. Прошел через всю Бельгию, Голландию, Францию. Под Дюнкерком мы расколотили англичан, в Африке от наших танков англичане бежали до самого Каира. Если бы у нас их было чуть больше, то Египет был бы нами взят. Вы помогли англичанам — оттянули наши силы на Восточный фронт. На Днепре мы попали в такой ад, что, как я жив остался — не представляю. Сверху ваши штурмовики, орудия стреляют прямой наводкой, пехота — из противотанковых ружей. Я увидел, как наши «пантеры» и «тигры» горят! Ваши танкисты бесстрашны. Нет снарядов — идут на таран. За полчаса боя я потерял весь батальон. У моей машины были разбиты гусеницы, и она не могла уйти.

— Какие еще дивизии прибыли с Западного фронта?

— Я не имею права говорить.

— Но вам известно, что вместе с вашей дивизией прибыла из Франции 376-я пехотная?

— Да, я это знаю.

— Чем же вызвана такая срочная переброска? [325]

— Необходимо было сменить уставших солдат.

— Вы-то верите в эти басни?

— После сегодняшнего боя... не верю.

В эти же дни в наступление пошел и соседний, Третий Украинский фронт, который освободил на правом берегу Днепропетровск и Днепродзержинск и двигался теперь с востока к Кривому Рогу.

Правое крыло нашего фронта тоже нацелено на Кривой Рог. Туда лежит и корреспондентская дорога. Ночуем, где застанет нас ночь: то у танкистов, то у минометчиков, то в стрелковом батальоне. Везде для нас — и стол, и дом. С Полевым расстались на время: каждый выбирал свой маршрут.

Как-то вечером за мной и Полевым пришел порученец с приказанием явиться к секретарю Военного совета майору Романчикову.

К чему такая спешка? Вызывают только нас двоих. Грехов за собой не чувствуем: все время на передовой, редакции шлют одобряющие телеграммы. Ну, раз вызывают — надо бежать.

Григорий Степанович Романчиков до войны работал в газете. Репортеров любил, понимал и часто снабжал самыми свежими новостями. Может быть, и сейчас у него припасен для нас очередной сюрприз?

— Что, братцы кролики, поди, струхнули, когда увидели посыльного? — с улыбкой встретил нас Романчиков.

В нем есть что-то цыганское: смуглое круглое лицо, озорные карие глаза, пружинящая легкая походка. Говорит несколько нараспев. Вечно занят: хозяйство у пего большое и прекрасно организованное. Телеграммы, сводки, донесения идут непрерывным потоком. Надо с одного взгляда определить срочные и архисрочные. Найти возможность доложить, а частенько — немедленно, как бы ни были заняты командующий фронтом, его заместители, члены Военного совета. Проследить за исполнением. Ответить на телефонные звонки. Аппараты работают без пауз. А сколько у него канцелярской работы! И все он делает быстро, спокойно, с шуточкой.

— Так вот, друзья, есть особое поручение, — с загадочной [326] улыбкой продолжал Романчиков. — Не знаю, как вы к нему отнесетесь?

Мы молчим, а он делает вид, что ищет что-то на столе, перебирает папки. И наконец обнаруживает две телеграммы.

— Читайте.

Одну вручает мне, другую — Полевому.

С первого же взгляда у нас вытягиваются от удивления лица, затем мы вскакиваем и обнимаем смеющегося секретаря Военсовета. Телеграммы от редактора «Правды» Поспелова и председателя Союзрадио Поликарпова с вызовом в Москву на праздник Октябрьской революции.

Мы поняли, что это поощрение.

— Григорий Степанович, мы готовы немедленно выполнить это ответственное поручение.

Романчиков разделяет нашу радость:

— Возьмите один документ и лично доставьте по адресу. Командующий генерал армии Конев разрешил вам вылететь штабным самолетом завтра утром.

Л это уже было сверх всяких ожиданий. На прощание Романчиков просит зайти в Москве к его семье.

— Все равно зашли бы, даже если бы и не просил. Лучше бы сам поехал с нами.

— К сожалению, мое начальство не столь либерально, как ваше. Фронт, говорит, покидать нельзя.

— Мы разве покидаем. Уезжаем на побывку. Летим на фанерно-перкалевом двухмоторном Як-6.

Самолет ведут два пилота. За ними в кабине четыре места. Два занимаем мы, а противоположные — гигантская консервная банка, запасная емкость с бензином. Старший пилот Иваненко нас предупредил:

— До Москвы заправляться негде. Поэтому взяли этот бачок. Вы его придерживайте ногами при взлете и посадке. В нем двести литров. Если не удержите, он развалит нам самолет.

Мы согласны эту железную банку держать даже на голове, лишь бы лететь в Москву.

— Хочу вас предупредить, — продолжал Иваненко, — лететь будем не очень высоко, чтобы визуально видеть ориентиры, и только в светлое время. Полет — вдоль фронта. За день до Москвы не долетим, где-нибудь на ночь приземлимся.

И с этими условиями мы согласны. [327]

Воздушная дорога пилотам хорошо известна, поэтому маршрутную карту они дали нам на некоторое время. Мне было интересно наблюдать сверху за земными объектами, которые проходили под фюзеляжем, и сообщать Борису очередной ориентир — село, речку, озеро.

Облака плотно прикрыли небо, и наш маленький самолетик как бы спиной скользит по этой непроглядной сырой толще. В воздухе пусто. Наш путь не пересекают самолеты — ни наши, ни тем более вражеские. Теперь хозяйничает в воздухе наша авиация, но действует она где-то выше и ближе к западу.

Осенний день короток. В лощинках уже стелется вечерний туман, и командир самолета принимает решение — искать ночлег. Около деревушки Малиновки, рядом с оврагом, видим небольшую лужайку. Четырьмя ногами мы крепко упираемся в банку, чтобы она при посадке не двинулась и не пробила бы жиденькие стены нашего лайнера. Приземлились благополучно. Все жители деревни прибежали к самолету, по и всех было маловато: женщины, старики и ребятишки.

Узнав, что мы летим в Москву с фронта и остановились переночевать, размещают нас в самой большой избе. Самолет решили караулить всей деревней по очереди.

Как капитан Иваненко ни убеждал, что самолет охранять не надо, его слова не возымели действия. Бойкая молодуха, видать, коновод, определила, кому и когда дежурить у самолета.

— Мало ли что может случиться. Ребятишки и то напроказят. У деда Егора где-то спрятано ружье, он ходил на зайцев. Пусть откопает и приведет его в порядок, может, сгодится.

Дед Егор, оказавшийся здесь, изъявил желание лично со своим берданом посидеть ночку у костра.

В избу собралось все население, исключая дозорных. Всем хотелось посмотреть на летчиков, на советских офицеров в погонах. В деревне еще никто не видел наших военных в новой форме.

Беседа затянулась до глубокой ночи, а утром и стар и мал пошли нас провожать. Инеем покрыло траву, было зябко после теплой избы. Дед Егор доложил, что ночь прошла спокойно, никто не тревожил.

Отлет задерживался: никак не заводился левый мотор. Каких только мер ни принимали, женщины ведер пятнадцать кипятку принесли, по ничего не помогло: мотор [328] чихал, и все. Тогда Иваненко решил завести мотор с помощью народа. Один конец длинного резинового амортизатора надел на винт, а за другой взялось все взрослое население деревни. Пилот включает мотор, винт делает пол-оборота, и все, тянувшие резиновый канат, летят кубарем под откос. И смех, и грех. Процедура с резинкой повторяется другой, третий... десятый раз. Упрямый мотор всех измучил. Наконец, он сдался и затарахтел, к общему удовольствию.

Приближаемся к Оке. Вдруг вижу, что снаружи по моему окну бегут масляные струйки. Откуда? Моторы мерно гудят. Через спину командира смотрю на приборы — давление и температура нормальные. Правда, у основания винта нет-нет и появляются какие-то пузырьки. Ока позади. Под нами лес и болота. Судя по карте, мы в районе Михнева.

Командир оборачивается и спокойно спрашивает:

— Где ближайший аэродром?

— Под Подольском. До него километров пятьдесят. Борис переспрашивает:

— Павел, в чем дело?

— Кажется, Москва не принимает. Придется садиться на ближайший аэродром.

Вдруг самолет резко качнуло вправо. Смотрю — одного винта нет.

— Что случилось?

— Идем на посадку, делаем крутой вираж.

— А где же аэродром?

— Под нами, его не видно, не беспокойся, Боря, все в порядке. Держи бочку.

Пилот выровнил машину и пошел на снижение. К нашему счастью, в лесу была расчищена большая поляна. Это оказался временный аэродром, не обозначенный на картах. С него перегоняли штурмовики к фронту.

В окно вижу аэродромное поле и две автомашины — санитарную и пожарную.

Иваненко мастерски сажает машину, которая, увы, не может лететь на одном моторе.

Капитан Иваненко и второй пилот выходят из самолета. Навстречу им спешит начальник аэродрома.

— Что случилось?

— Лопнул коленчатый вал левого мотора.

— Хорошо, что не над Окой, а над нашим аэродромом. [329]

Полевой сердится: почему не сказал, что отлетел винт.

— Просто не хотел портить тебе праздничное настроение.

Аэродромное начальство предложило нам старую «полуторку», чтобы добраться до Москвы. Водитель, пожилая женщина, нас предупредила, что аккумулятор испорчен, заводить машину надо с ходу. Решили ехать.

В пути перед каждым подъемом мотор глохнет. Разворачиваем машину в обратную сторону, спускаем с горки — заводим мотор. Бедная наша водительница измоталась совершенно. Пришлось мне сесть за руль.

Подъезжаем к Москве. У контрольно-пропускного пункта окончательно глохнет мотор: бензин кончился. И в этот же момент раздается орудийный грохот и в небо взлетает каскад разноцветных огней. Салют! Первый салют, который мы увидели в Москве. В честь чего?

— Киев взят! Ура! — кричат вокруг нас, кто-то нас обнимает, кого-то обнимаем мы.

Таким и остался в нашей памяти вечер 6 ноября 1943 года.

Машину оставили у заставы. С котомками за плечами шагаем по Москве. Усталости нет, летим на крыльях домой. Конечно, домашние до конца войны не узнали, что мы могли навсегда остаться в приокских болотах.

По просьбе летчиков звоню на мотороремонтный завод, объясняю главному инженеру историю с винтом.

— У какого мотора отлетел винт? — неожиданно спрашивает меня солидный бас.

— У левого.

— Все нормально. Всегда летят винты у левых моторов.

— Да, но они летят в воздухе.

— Это, конечно, плохо. Мы вам немедленно заменим мотор.

— С гарантией?

— Винты поставим полегче. Вот и вся гарантия. Несколько дней отписываюсь в редакции, освобождая блокноты от фронтовых записей.

Наконец, самолет отремонтирован, и мы возвращаемся к Днепру, в знакомые нам Кишеньки. Погода отвратительная. Летим на бреющем полете. Пролетели Сумы. До аэродрома еще почти сто километров, но началось оледенение. Самолет тяжелеет, спускается все ниже [330] и ниже. Стекла фонаря покрываются льдом. Надо заходить на посадку, но летчики потеряли горизонт. Второй пилот поднимает ноги и старается вышибить смотровое стекло. Не получается. Пятьдесят, сорок, тридцать метров... Иваненко открывает боковое стекло и, как машинист паровоза, высунув голову в окно, управляет машиной. Промелькнул посадочный знак. Подскок, другой... Самолет останавливается в двух метрах от края глубокого рва.

— Ну, что можно сказать? — смеется Полевой. — Повезло и на сей раз. Но все эти везения случаются потому, что капитан Иваненко — бесстрашный летчик.

Пока мы были в Москве, войска нашего фронта освободили Черкассы и Александрию, взяли крупный железнодорожный узел перед Кировоградом — Знаменки.

Получено очередное задание редакции — дать материалы о рудниках Криворожья.

Дождливые облака низко плывут над землей, задевая седыми космами холмы и верхушки деревьев. Дождь, словно через сито, падает липкой водяной пылью, время от времени порывистый ветер бросает пригоршнями холодную воду в ветровое стекло и барабанит по крыше машины.

Все кругом красное от железистой глины: и дорога, и склоны холмов, красной кажется даже вода Ингульца, который причудливо петляет по безлесной долине.

Вот и первый освобожденный рудник. На воротах еще висит вывеска «Концерн Восток». Мы знаем, что концерн этот входил в фирму «Герман Геринг — Верке».

На шахтном дворе уже заметны признаки жизни. Где-то пыхтит дизелек, визжит циркулярная пила, кто-то монотонно бьет по металлу кувалдой. Деловито снуют рабочие.

Внешне рудник вроде бы не разрушен. Только заржавевшие эстакады да сошедшие с рельсов вагонетки свидетельствуют о том, что рудник давно не работает.

Встреченный нами рабочий сказал, что начальство и все свободные рабочие сейчас на собрании: думают, советуются, [331] как пустить рудник. Собрание идет уже часа три, скоро, наверное, кончится.

«Вот не повезло, если скоро кончится, — подумал я. — Ведь на таком собрании можно сразу узнать все о положении на руднике».

В просторном сарае собралось много людей. Над головами плавает сизый махорочный дым.

Приехало рудничное начальство, инженеры, мастера, партийное и советское руководство Кировограда и Кривого Рога. Все они с нетерпением ожидали освобождения бассейна от оккупантов и прибыли сюда в составе наступающих полков.

Разговор идет о восстановлении рудника. Ствол шахты завален. Его уже осмотрели, выяснилось, что он не минирован, хотя толовые шашки были приготовлены, но не успели, видно, их заложить. Много времени уйдет на откачку воды. Скоро придут мощные насосы, передвижная электростанция. Толково, обстоятельно докладывает пожилой человек — директор рудника.

Объявляется перерыв на десять минут.

В перерыве пас знакомят с прославленным рудокопом Олексием Семиволосом. До войны он задавал тон всем добытчикам руды, как Мазай металлургам. С него брали пример стахановцы предвоенных пятилеток.

— Вот это встреча! Не ожидали вас здесь встретить, товарищ Семиволос. Мы же знали, что вы на Урале. И газеты сообщали оттуда о делах вашей бригады, — говорит Полевой.

Семиволос улыбается:

— Пора и домой! На Урале хорошо, а дома-то лучше. Хлопцы сперва не отпускали. Но когда дошла весть, что наши на правом берегу Днепра, то сами сказали: «Поезжай. Спасибо тебе за труд. А нужна будет наша помощь — свистни, сразу явимся. Вижу, что без их помощи рудники не восстановим...»

Трудно поверить, что этот человек давал в смену десять норм. Чуть выше среднего роста, немного сухощав. Только широкие плечи говорят о его незаурядной физической силе. Открытое лицо, умный взгляд глубоко сидящих карих глаз. Не торопится высказаться, навязать свое мнение, предпочитает внимательно слушать собеседника. Семиволос — рабочий нового типа, сочетающий практическим опыт и инженерные знания. Он в совершенстве знает инструмент, характер пласта, его геологическую [332] структуру, поэтому скальная порода послушно подчиняется его искусству, его воле.

Глядя на него, раздумывая о секрете его мастерства, вспомнил юность: приволжские пойменные луга, сенокос. Через несколько косцов от меня — худенький мужичок, как говорится, в чем душа держится. Деревенское прозвище «Казанок». Он не косит, а играет, машет косой, как тросточкой на прогулке. Для меня же косьба — тяжелый труд. И коса хорошо отбита, и точу вовремя, и движения точно такие, как у Казанка. Мокрый, весь в поту, грудь ходуном ходит, еле дохожу до конца загона, а Казанок сухой и спокойный.

Да и не один я, никто за ним угнаться не мог. Владел он каким-то особым секретом этой тяжелой крестьянской работы. И Семиволос ставил свои рекорды не силой, а умением.

Руководители Кировоградской области сообщили, что по распоряжению правительства руднику отпущены продукты, одежда, обувь, медикаменты. Из Пятихаток их доставят машинами. Большую помощь окажет командование фронтом. Инженерные части уже начали приводить в порядок мосты, дороги и связь.

Собрание шло очень живо. Выступало много людей; мелочей не было, все, что касается труда и быта — было важно.

Вот тут я, пожалуй, впервые пожалел, что не были соблюдены формальности — не вели протокола, не было и списка выступающих. Историкам было бы интересно узнать, как под далекие артиллерийские залпы на освобожденной криворожской земле решались первые мирные вопросы.

И снова дорога. Вдоль старого большака расположен хутор Залесье. Здесь когда-то пролегала оживленная дорога из Киева в Таврию.

Потемкин, чтобы создать впечатление благоденствия и процветания подвластных ему земель у проезжающей Екатерины II, приказал весь тракт обсадить березами, нищенские крестьянские дворы вдоль дороги снести, а на их место по линейке возвести новые мазанки, на крышах водрузить резных петухов из дерева, хаты выбелить и поставить их так, чтобы они закрывали собою убожество деревень на дальнем плаце. Плетью и батогами сгоняли [333] народ на строительство потемкинских деревень. Залесье и была одной из них. Сейчас она стоит в стороне от шоссейной дороги. Может быть, поэтому и осталась. Могучие вековые березы кое-где сохранились, обозначая старый тракт.

Поселяемся в маленькой пустой хатке. Залесье нам очень нравится. Может быть, потому, что увидели здесь родные березы, покрытые инеем и звенящими мелкими сосульками. Может, согрело нас какое-то особое радушие жителей, а главное, что привлекло нас, — эта деревушка ближе всех стоит к Кировограду. А он — очередной объект наступления наших войск.

Три месяца продолжается непрерывное наступление. Бои за Харьков, Полтаву, Красноград, форсирование Днепра, прорыв Восточного вала утомили армию. Сейчас наступила некоторая передышка: войска пополняются живой силой и техникой, да и у нас стало спокойнее, хотя каждый день уходят в Москву корреспонденции.

Незаметно как-то пролетел 1943 год. До нового, 1944 года осталось несколько часов. Умоляем связисток передать наши корреспонденции в Москву, чтобы они оказались на столе у редактора в этом году.

Бригадир смены Катя Шабельник заверяет, что она не оставит до Нового года ни одной корреспонденции. Если случится авария и нельзя будет использовать прямую связь со столицей, то передаст в обход, через соседние фронты.

Катя — красавица. Тяжелые косы уложены в большой пучок, голубые глаза в шторках длинных густых ресниц. До фронтового узла связи она служила в дивизии. Группа гитлеровских диверсантов проникла в наш тыл и окружила узел связи. Катя не растерялась в вместе со своими подругами заняла оборону, ее автомат метко косил налетчиков. Подоспевшие бойцы довершили разгром. За этот бой Катю наградили медалью «За боевые заслуги».

Корреспондент Совинформбюро старший лейтенант Лило Лилоян ходит вокруг Кати кругами:

— Катя, сегодня все решают часы и в личном плане, и в военном. Провожаем сорок третий! Запоздают наши корреспонденции, и они устареют на целый год. Для нас это — трагедия. Катюша, разве вы можете допустить это? Мы сегодня с вамп будем встречать последний Новый [334] год на войне. В следующий Новый год, поверьте, вы будете танцевать после победы в лаковых туфельках или в Харькове, или в Москве, а лучше всего у пас в Ереване. Приглашаю. Какой будет шашлык! Какое вино! Какая музыка! Вах! Вах! — И Лило, напевая «На Кавказе есть гора, под горой долина. Что не смотришь на меня, наша Катэрина», прошелся частой дробью по дощатому полу глубокого блиндажа. Да как! Все связистки отвернулись от своих аппаратов и стали аплодировать. Черноглазый Лило раскланивается:

— Спасибо, милые девушки. Я не хочу вас сейчас поздравлять с Новым годом. Разрешите мне это сделать позднее. Желаю вам всяческих успехов...

По мокрым ступеням вылезаем из подземелья на заснеженную поверхность земли. Новый год мы будем встречать всем журналистским корпусом деревни Залесье.

Бредем с Полевым вдоль домов. Тощий серпик луны скупо освещает дорогу и блестящей точкой отражается в еще не замерзших лужах.

— Да, Павел, перемахнули наши солдаты Днепр. Ты как-то сказал, что самым замечательным является то, что, наступая, мы не слабеем, а крепнем, и ты прав. Силы наши растут с каждым днем. Десятки тысяч людей вливаются в армию. А какая могучая техника идет из тыла. Ты слышишь гул самолетов?! Чьих? Наших! Наши эскадрильи идут на бомбежку. Мы наверняка скоро выйдем к границе. Помнишь, на Калининском, сколько было разговоров, надежд на второй фронт. Л смотри, прем без остановки и без второго фронта. Правильно было сказано, что второй фронт союзникам больше нужен, чем нам. Уверен, как только будем подходить к границе, то они зашевелятся со вторым фронтом.

— Ты знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы следующий год был последним военным годом.

— Я тоже. Но это уже новогодний тост. Пойдем-ка скорее до хаты, а то получится по пословице: «Опоздавшим кости». У наших друзей аппетит дай бог, и костей не оставят.

Все наши были в сборе, и все уже работали: корреспондент Союзрадио капитан Костин резал хрустящие белоснежные кочаны квашеной капусты, капитан Ростков сервировал стол, расставлял железные кружки, раскладывал ложки, разнокалиберные ножи и вилки. Наум [335] раздувал сапогом самовар. Лилоян пыхтел над пробкой, которой был крепко закупорен бочонок с вином. Петрович с хозяйкой Галей хлопотали у жерла печки, где на углях что-то шипело и клокотало.

Стол, конечно, был далек от изобилия мирных дней, но и не скуден. А все Галя. Обычно суровая пожилая женщина, скупая на слова и улыбку, сегодня Галя сияла такой добротой, такие у нее были лучистые глаза, казалось, что все морщинки исчезли с ее усталого озабоченного лица. У нее сегодня особый день. Она получила письмо от сына, о котором ничего не знала два с лишним года.

— Сынок-то мой, — говорит она, — пишет, что получил награды за боевую службу. Чует мое сердце, что где-то он близко. Почитайте: «Сейчас идем по родной земле. Душа кровью обливается, когда вижу спаленные хаты. Верю, мама, моя дорогая, что ты жива и ждешь меня. Не тоскуй. Скоро увидимся. Твой Грицко». Ведь он у меня единственный. Батъко его в коллективизацию погиб от бандитов. И меня тогда покалечили. Вот и хромаю с тех пор. Вы все, мои дорогие, и будете у меня сегодня в гостях, вместо моего Грицко. Чья-то мать, может быть, и его сегодня добрым хлебом угощает.

Звоном наполненных кружек проводили старый год. Благо, было чем их наполнить: делегация трудящихся Закавказья привезла свои щедрые дары фронту. Достался и нам на всю журналистскую братию солидный жбанчик отменного коньяка. А земляки вручили Лило бочонок терпкого красного вина.

Много было сказано слов и о старом годе, многого пожелали грядущему. Даже Галя, которая поначалу категорически отказывалась пригубить чарку, наконец, попросила налить ей немного кисленького и сказала:

— Сынки мои. Долго вас ждут матери, жены, дети. Сколько, поди, слез они пролили, сколько горя испытали. Желаю вам всем, чтобы вернулись домой невредимыми для радости ваших близких.

Виночерпий Александр Костин доложил, что жбанчик пуст, переходим к бочонку.

Лило попросил наполнить жбанчик вином, накинул шинель и куда-то ушел. Через час, уже в 1944 году влетел в хату с возгласом:

— С Новым годом! С годом Победы! Ура!

— Ура! Ура! [336]

— Ребята, связистки — ангелы! — известил Лило. — Наши материалы все ушли. Сегодня фитиля никому не было. Редакторы сейчас поднимают бокалы за наше здоровье.

— Лило! За тебя, за храброго сына Кавказа, за друга, ура!

Но ни он, ни мы не знали, что для него это был последний Новый год. И другой участник этой новогодней встречи, корреспондент «Известий» Александр Мелибашев погиб при штурме Берлина. Журналисты радиокомитета ГДР организовали бригаду имени Саши Мелибашева и чтут его память.

Грохот артиллерии провозгласил первый день нового года. Второй Украинский начал наступление на Кировоград. Мы, журналисты, заранее ознакомились с историей города.

В излучине быстрого и многоводного Ингула при Елизавете, дочери Петра Великого, в 1754 году была построена пятиугольная крепость — крепость святой Елисаветы. Она должна была защищать южные границы государства от набегов крымских татар и нападения турок.

Вокруг крепости быстро возник городок, названный вскоре Елисаветградом. Многое видел и многое испытал город за эти два века. В свое время в нем побывали А. В. Суворов, М. И. Кутузов. Практиковал здесь и Николай Иванович Пирогов. И не случайно. Ведь в Елисаветграде еще в 1787 году было создано одно из первых на Украине медицинское учебное заведение для подготовки военных хирургов.

Прославился Елисаветград и в Отечественную войну 1812 года. Елисаветградский конно-егерский полк за боевую доблесть был награжден серебряными трубами, а каждый егерь получил памятную медаль на папаху.

Позднее, утратив свое стратегическое значение, Елисаветград превратился в крупный торговый и промышленный центр южной части Украины. Рабочий класс города активно включился в политическую борьбу. В 1897 году здесь был организован «Южнорусский союз рабочих», в 1902 году искровцем Ф. Сощиным была создана социал-демократическая организация искровского [337] направления. В Елисаветграде вел революционную работу Ф. А. Сергеев (Артем).

Тяжелые испытания выпали на долю города и его жителей в годы гражданской войны. Отряды красногвардейцев вместе с партизанами многократно отбивали атаки австро-германских оккупантов, воевали против белогвардейцев Деникина, петлюровцев, банд атамана Григорьева.

В годы первых пятилеток на окраинах города возникли крупные предприятия — «Красный профиитерн», «Большевик», на базе мастерских англичан Элъвортп вырос гигант сельхозмашиностроения завод «Красная звезда».

В 1939 году город стал областным центром, и его переименовали в Кировоград.

Почти два с половиной года город находился под ярмом фашизма. В данный момент город был основным опорным пунктом гитлеровцев, прикрывающим правый фланг «смельско-мироновской дуги». Командование Красной Армии понимало, что отстаивать город немцы будут упорно.

Итак, Кировоградская операция началась. В течение часа слушаем артиллерийскую канонаду. Идет обработка переднего края противника, пробивают проход для танков. Танки генерала Ротмистрова следуют за огненным валом артиллерии. Уже начались бои на дальних подступах к городу. Враг бросил в контратаку сто пятьдесят танков. В оперативном отделе нам показывают карту, на которой две острые красные стрелы с севера и с востока врезались в оборону противника и приближаются к городским предместьям.

Одна стрела — 5-я гвардейская армия генерал-полковника А. С. Жадова, другая — 7-я гвардейская армия генерал-полковника М. С. Шумилова, в обхват города продвигаются танкисты генералов П. А. Ротмистрова и Ф. П. Катукова. Они совершают операцию охвата, столь любимую генералом И. С. Коневым.

Но враг еще упорно сопротивляется, бросает в контратаки все новые и новые силы, на некоторых участках ему удалось потеснить наступающих.

Ночью офицер оперативного отдела уже спокойно сказал нам: «Можете двигаться к Кировограду. Танкисты Ротмистрова отразили все контратаки, подбили и захватили около пятидесяти машин и ворвались на [338] северо-западную окраину города. Другое наше танковое соединение обошло город и на западе перерезало все магистрали, питающие кировоградскую группировку».

С рассветом мы двинулись к месту сражения. Погода резко изменилась, потеплело. Дорогу так развезло, что свернуть в сторону, выскочить из колеи невозможно. Едем по дороге наступления Новая Прага — Кировоград.

Направо и налево от шоссе танки со свастикой. У одного сорвана башня с орудием, у другого разворочен бок, у третьего сорваны гусеницы. Здесь нашли свой конец «пантеры», «тигры». Попадаются и «фердинанды» — стальные неуклюжие махины с длинными стволами пушек, которые или вздернуты вертикально вверх, или увязли носом в раскисшем черноземе.

Много разбито и наших танков. Враг сильно сопротивлялся, и сломить его было нелегко.

Патруль преграждает нам путь: впереди дорога простреливается. К городу можно подъехать только с другой стороны, в объезд. Приходится сворачивать на разбитый проселок. Кое-как добрались до предместья и наконец-то въезжаем на первую улицу города. Внешне город как будто цел, но саперы нас предупредили, чтобы в общественные здания не входили: они заминированы.

Бои идут уже за пределами Кировограда, особенно упорные в районе Лелековки.

Материала пока нет. Надо лишь немедленно сообщить редакциям о взятии Кировограда. Решаем, что Полевой лучше всех выполнит миссию связного. Вручаем ему краткие корреспонденции и договариваемся завтра утром встретиться в комендатуре. В тихом переулке оставляю Наума и спешу в район, откуда доносится стрельба.

Улица спускается вниз к площади, но на площадь выйти нельзя: с противоположной стороны, из слухового окна строчит пулемет. Бойцы прижались к стенкам домов.

— Это какие-то сумасшедшие палят, — говорит боец. — Наши давно уже прошли, а мы задержались из-за этих стервецов. Ведь им все равно хана! Попалят, попалят и побегут...

Подвернулся мальчуган лет четырнадцати.

— Дяденька командир, я проведу вас дворами к этому дому. Они нас не заметят. [339]

— Ладно. Веди, только сам иди сзади по степке и не высовывайся.

Я беру с собой двух автоматчиков и иду за пареньком. Попросил оставшихся усилить огонь для отвлечения.

Прошмыгнув через проходной двор, оказались перед пожарной лестницей, ведущей на чердак. Предупреждаю бойцов: следовать за мной без шума. Вот тут-то пригодилась спортивная подготовка. Через несколько минут пулемет замолк, а два эсэсовца отправились на тот свет.

Можно было следовать дальше.

— А вы, ребята, из какой части?

— Мы гвардейцы 124-го гвардейского стрелкового полка.

Узнав, что имеют дело не со строевым командиром, а с представителем прессы, они были весьма удивлены.

— Теперь мы видим, что в газетах пишут правду о боевых корреспондентах...

За высокой насыпью железнодорожного полотна расположилась батарея тяжелых минометов. Несколько в стороне стоит полуразрушенная водокачка. Артиллерийский снаряд или мина снесли резервуар, остался только ствол башни, на вершине которой расположился наблюдательный пункт батареи. От него идут провода на КП в подвал водокачки. Командир батареи старший лейтенант Поповиченко на секунду оторвался от аппарата, поздоровался и продолжал отдавать команды.

Противник непрерывно посылает сюда артиллерийские снаряды, вой снарядов и оглушающие разрывы раздаются со всех сторон, разговаривать в такой обстановке бесполезно: ни вопросов, ни ответов не слышно.

В подвале сыро и холодно, но из-под стального шлема по смуглому виску Поповиченко на небритые щеки стекают струйки пота. Он их не замечает. Смотрит на карту, расчерченную на квадраты, что-то отмечает, принимает по телефону донесения и через связных передает распоряжения.

Наблюдатель докладывает, что из Лелековки выходит колонна танков, за ней — пехота. Получено распоряжение открыть огонь по пехоте, чтобы отсечь ее от танков. Поповиченко выскакивает из подвала и бежит к минометам. [340]

Я же предпочитаю подняться по разбитой винтовой лестнице на башню, где за двумя стальными трубами сооружена из обрезков досок площадка для наблюдателя. Наблюдатель лежит на досках, смотрит в бинокль через кирпичный проем и передает по телефону данные о противнике. Перед ним карта. Когда показалась моя голова над настилом, он кивнул и глазами показал, что я могу разместиться с ним рядом.

Солдату на вид лет двадцать. Серая ушанка еле держится на одном ухе, глубоко запавшие глаза смотрят внимательно, с какой-то озорной искоркой. Переносица и скуластые щеки обильно усыпаны крупными веснушками, рыжеватые вихры торчат во все стороны.

Наблюдатель передал по телефону координаты и вручил мне бинокль, предварительно накинув ремень на шею, чтобы я случайно не уронил его вниз.

Четкой стала окраина далекой Лелековки, ползущие по полю танки, а за ними цепи пехоты, стремящиеся не отставать от броневой защиты. Наши минометы молчат, не проявляет себя и артиллерия. Танки все ближе. Их можно теперь ясно видеть и без бинокля. Десять... двадцать... сорок. И вдруг перед головными машинами взметнулись черные фонтаны земли, и через несколько секунд до нас докатился раскатистый гул орудий. Заработали и минометы, посылая тяжелые мины в гущу наступающей пехоты.

От волнения наблюдатель снял ушанку и стал быстро передавать результаты стрельбы и поправки. Уже в разных местах поля горят машины. Наших танков пока не видно. Атаку противника отбивают артиллеристы и минометчики. С ревом, от которого готова развалиться наша башня, пронеслись штурмовики. Дымы от разрывов бомб и горящие танки остались после их пролета. Фашистские танки разворачиваются и уходят на большой скорости. Теперь орудия и минометы бьют по отступающим. Наблюдатель насчитал четырнадцать уничтоженных танков.

— Теперь можно и закурить, товарищ майор, — весело предложил он мне.

— А как тебя зовут, лихой артиллерист?

— Не артиллерист, а гвардии минометчик. Зовут меня Тимофеем, проще Тимохой. Вологодский сам. Два года как воюю. Нас четверо братьев на фронте. Пока целы. Командир у нас замечательный человек, правда, [341] не очень молодой. Смелый и веселый, солдат бережет. Смотрите, какую хорошую позицию выбрал. Мы бьем, а пас он никак не достает. Командира своего мы уважаем. Он и о харчах заботится, и о снарядах, и чтобы отдохнуть могли... Сам всегда на ногах. Про него мы шутим: «Куда ни кинь — везде наш Аким». Его зовут Аким Петрович. Как он переживает, когда кого ранят. Жалеет, как родного человека.

— А давно ты в этой батарее?

— От Чугуева. Дрались за Харьков, Красноград, Днепр форсировали с ходу. Переправлялись на чем попало. И тут же в бой. У деревни Сошиновки это было. Жутко вспомнить. Мне медаль дали за Днепр.

Тимофей расстегивает шинель и с гордостью показывает мне награду.

— А как ты попал в наблюдатели?

— Очень просто. Вызвал меня командир и говорит: «Ты, Тимофей Скворцов, имеешь среднее образование, в математике и географии смыслишь, назначаем тебя наблюдателем. К тому же ты родился среди дремучих лесов. Наверное, умеешь хорошо лазить по деревьям».

— Умею, но где здесь в степи деревья?

— Ничего, когда нужно будет — найдутся.

Мои друзья сидят внизу, а я все время или на ветлах, как ворон, или на колокольнях и крышах.

После паузы Тимофей, мечтательно поблескивая голубыми глазами, сказал:

— Вот сижу иногда в таком вороньем гнезде и думаю: «Кончится война, жив буду, поеду на Кавказ. Заберусь на самую высокую гору, Эльбрус или Казбек, чтобы на сотни верст было видно. Встану на вершине и громко-громко крикну: «Люди добрые, трудитесь спокойно на счастье, для хорошей жизни. Войны больше не будет никогда, никогда!» И пойдет по земле эхо и сотни раз повторит эти слова, — закончил Тимофей.

— Хорошие мечты у тебя, Тимофей. Обязательно все так и будет.

Собравшись с силами, немцы снова начали стрелять в нашу сторону. Тимофей приник к биноклю, а я спустился вниз.

Поповиченко я застал в подвале. Он был спокоен: атака отбита, минометчики потрудились как следует, потерь нет. Теперь можно и поговорить. [342]

Войну Поповиченко начал командиром минометного взвода. На Сталинградском фронте был тяжело раной. После госпиталя снова вернулся на фронт. С передовой его отправили на курсы «Выстрел». Воевал на Степном фронте, в 41-й гвардейской стрелковой дивизии. О себе Поповиченко не очень-то рассказывает, но о своих минометчиках — увлеченно, красочно, не скупясь на подробности. В районе Криворожья дивизия оторвалась от главных сил 7-й гвардейской армии. Противник учел это обстоятельство и бросил против пас крупные бронетанковые силы. Пришлось отбиваться. Да еще как! Батарея попала в окружение. Танки напирают со всех сторон, сверху бомбят «юнкерсы», гитлеровцы кричат: «Рус, сдавайся!» Пошли врукопашную.

После длительной паузы Поповиченко продолжил:

— Потеряли тогда мы половину личного состава и три миномета. Какие люди погибли! Сражались буквально до последней капли крови. Даже раненые продолжали стрелять, не покидали поля боя. Под Верблюжкой погиб начальник штаба дивизии Герой Советского Союза гвардии полковник Л. Ф. Беляев...

Темные круги под глазами Поповиченко показывают, как страшно устал этот отважный человек, которому на сон, на отдых не отведено времени. Смотрю на него и думаю: прикорнуть бы ему сейчас где-нибудь в уголке, хотя бы часика полтора.

Тревожно загудел телефон: опять немцы пошли в атаку. Сегодня она была уже четвертая.

Материала много. С трудом уложил его в небольшую корреспонденцию и передал. Теперь спать! Да и ночь уже на дворе.

Комендант города предложил мне переночевать в комендатуре. Вошел в почти пустую комнату, где, кроме колченогого стула и связок каких-то книг и бумаг, ничего не было. Лег на пол, вместо подушки положил книги. Так и заснул под непрерывное хлопанье дверец, звонки полевого телефона и громкие распоряжения коменданта, которые он отдавал хриплым от усталости голосом. И во сне продолжается сражение: гусеницы танка давят ноги, стараюсь их убрать, по не могу. Что-то кричу и от своего голоса просыпаюсь.

— Майор, проснитесь! Какие тут тапки? Ну и горазд спать!

Слышу сквозь сои знакомый веселый голос Полевого. [343]

Шею ломит — отлежал. Голова гудит. Не сразу понимаю, где я.

— Павел, комендант про тебя рассказал нам такие чудеса! — кричит Полевой. — В общем, Большой майор не подвел журналистский корпус, был на высоте.

— Знаешь, Борис, передать этот материал в Москву было труднее, чем собрать его!

— Не прибедняйся. Мы уже слушали приказ о взятии Кировограда, о присвоении наименования кировоградским полкам и дивизиям, а после салюта передавали твои корреспонденции.

— Заливаешь!

— Спроси Петровича. Он слышал даже утренний обзор газет. Говорит, «Правда» поместила с нашего фронта две корреспонденции какого-то Кампова и Полевого. Но Кампов, говорит, лучше пишет.

Мы хохочем. Ибо Полевой и Кампов одно и то же лицо.

Умываться пришлось снегом: воды в городе нет.

— А где Наум?

— Где-нибудь в падежном укрытии. Вчера город сильно бомбили. А знают ведь, сволочи, что воинских частей в городе нет. Бомбят жилые дома.

Полевой протягивает мне сверток.

— Это Петрович просил передать тебе, чтобы ты мог пожевать. Жуй, а я поеду к Ротмистрову. И вечером встретимся здесь же.

Пока саперы разминировали здание, горком партии разместился в одноэтажном домике. Найти его было легко. Не успел я спросить дорогу, как нашлись желающие показать, где находится городской партийный штаб. Провожали нас несколько человек, и мы поняли этих людей: если действует горком и исполком, значит, вернулась родная власть, значит, можно спокойно жить и трудиться. Двери горкома не закрывались. Непрерывным потоком шли сюда представители воинских частей, руководители партизанских отрядов, люди, вышедшие из подполья, жители города. [344]

Не так просто было добраться до секретаря горкома Николая Васильевича Захарченко. И почти невозможно было с ним поговорить. Наконец, удалось представиться. Секретарь горкома предложил мне присутствовать и а совещании, а если останутся вопросы, он ответит на них после.

Я вошел в комнату и огляделся. В тесной комнатушке за столиком, покрытым газетой, сидел сухощавый человек лет тридцати в окружении большой группы мужчин и женщин. Как мне сказали, это было организационное заседание актива, на плечи которого ложилась ответственность за первые шаги восстановления. Эти люди должны привести в движение весь сложный хозяйственный механизм города, от их организаторских способностей зависит жизнь и судьба многотысячного Кировограда.

Это первое совещание напомнило мне консилиум, только больным был город. Собравшиеся советовались и решали, что надо сделать, как быстрее поставить на ноги огромный живой организм.

Каждый из присутствующих кратко докладывал о состоянии того или иного участка. Захарченко внимательно слушал, что-то записывал, иногда просил уточнить и задавал один и тот же вопрос: «Что можно сделать немедленно?»

Выяснилось, что почти полностью уничтожены все промышленные предприятия: хлебозавод, электростанции, водопровод, разрушены школы, институты, техникумы, больницы, детские учреждения, кинотеатры, клубы, библиотеки. Сожжено много жилых домов.

— Печальная картина, — задумчиво произнес секретарь горкома, постукивая карандашом по столу. — С чего же мы все-таки начнем, товарищ Швец? Вы хорошо знаете, вернее, знали коммунальное хозяйство. Вам поручается заняться его восстановлением. Соберите всех, кто может помочь.

Захарченко встал, поправил спускающиеся на лоб пряди темно-русых волос:

— В первую очередь надо обеспечить город водой, хлебом, дать свет. Но вода — прежде всего. Какие есть предложения?

— Возить с Ингула.

— Согласен. Придется в каждом квартале создать раздаточные пункты. Взять на учет все цистерны, бочки, [345] повозки. И чтобы все трудоспособные в порядке очередности участвовали в подвозе воды. Попросим командование фронтом помочь, может быть, в трофеях обнаружатся автоцистерны. Будем в них возить воду в отдаленные кварталы. А как быть с хлебом? Сейчас нам помогают воинские полевые хлебозаводы. Что вы предложите, товарищ Кононенко?

— Мы уже обследовали несколько старых пекарен. Пришли печники и приступили к ремонту печей. Через два дня начнем выпекать хлеб, сколько сможем. Хлебопеки тоже появляются.

— Это хорошо. Надо срочно взять на учет население. Подготовьте предложения по суточному рациону в зависимости от трудового участия. Особо подумайте о стариках, больных и детях. Мы завтра рассмотрим ваши предложения. Посоветуемся в обкоме партии.

И еще... В городе осталось много сирот. Товарищ Сергиенко, вы — работник народного образования. Немедля составьте списки всех детей, особенно сирот. Посмотрите, где можно организовать детские дома, чтобы удобно было ребятишкам. Дайте ваши предложения по созданию детских столовых. Из обкома сообщили, что имеется несколько бочек рыбьего жира. Вместе с медиками определите, кому выдавать в первую очередь и сколько. Мы в горкоме возьмем это дело под строгий контроль. Рыбий жир — только детям.

В городе практически не осталось промышленности, — продолжал Захарченко. — Но мы должны из пепла восстановить ее и как можно быстрее. Товарищ Б.аглюков, подыщите из имеющихся в городе инженерно-технических работников наиболее подходящих, предложите их кандидатуры на руководящие посты. Надо, чтобы они на первых порах разобрались, что и как можно быстро восстановить. С докладом о состоянии промышленных предприятий пойдем в обком.

Толково проходило это заседание. Я исписал уже не одну страницу блокнота, в голове сложилась почти готовая корреспонденция, надо только передать.

Все вопросы были обсуждены, когда был задан еще один.

— Вот мы говорим об общественном питании, о детских столовых, по нельзя достать ни одной ложки, вилки. Вряд ли их скоро и подвезут. [346]

Присутствующий на заседании представитель завода «Красная звезда» тут же нашел решение этой проблемы.

— У нас в литейке сохранилась маленькая вагранка для опытных плавок. Ее можно будет быстро пустить в ход. Пожалуй, сумеем организовать отливку, а затем и штамповку этих изделий.

— Из какого металла?

— Из алюминия. Сколько вокруг города валяется сбитых самолетов! Из них можно наштамповать ножей и вилок для всей страны.

Предложение было единогласно поддержано.

Совещание закончилось. Комната опустела. Холодный ветерок врывается через разбитое окно и шевелит края газеты на столе, разгоняет синеватый махорочный дым.

Наконец-то я могу поговорить с Захарченко, но он предупреждает мои вопросы:

— Товарищ майор, хорошо бы передохнуть да чайку выпить. Пойдемте в соседний дом. Там нам дадут кружку чаю с хлебом.

Захарченко надевает поношенную шинель, которая до этого одиноко висела в углу, и мы выходим.

В соседнем доме молодой паренек подбросил дров в «буржуйку», скоро запел чайник. На столе появились ломти хлеба, несколько луковиц, кусок сала и банка тушенки, которую секретарь горкома достал из кармана.

— Раздевайтесь и садитесь к столу. За обед не взыщите. Сало едет с нами с Полтавы. Жаль, что нема полтавской колбасы, а то бы угостил, — сказал Николай Васильевич и засмеялся.

И вдруг я вспомнил, где впервые видел этого человека.

— Николай Васильевич, а мы во второй раз встречаемся...

— Л где же первый? Что-то не помню...

— Когда я вошел и увидел, как вы потираете подбородок и постукиваете карандашом, мне показалось, что уже видел вас, а засмеялись — вспомнил.

— Интересно.

— Вы были на руднике под Александрией? Помните разговор с Семиволосом?

— Був, — по-украински выговорил изумленный [347] Захарченко. — Теперь и я вас вспомнил. Вы же с Полевым тогда приехали. Все сидели полувоенные, полугражданские, а вы — два майора. Ну, значит, старые знакомые. Отметим эту встречу горячим чаем. А что писать будете?

— Напишу о первых шагах по восстановлению Кировограда, об энтузиазме людей. Вчера только шла битва на улицах, а сегодня идет спокойный разговор о том, как напоить, накормить людей, спасти ребятишек, собрать и обогреть сирот. Сколько первоочередных проблем надо решить! А город-то как изранен...

— Кировоград настрадался под игом фашизма. Завтра Государственная комиссия приступит к вскрытию противотанковых рвов и общих могил, где зарыты десятки тысяч расстрелянных и замученных советских людей. По предварительным данным, уничтожено более 70 тысяч человек. Наверное, гораздо больше. Только 30 октября 1941 года в трех километрах от города было расстреляно свыше тысячи мужчин, женщин, детей. Стариков и детей убивали резиновыми палками, малышей бросали живыми в яму. На Полевой улице есть тюрьма. Страшное место. Там глубокие колодцы доверху наполнены телами погибших патриотов. И все равно сломить сопротивление ни дьявольскими пытками, ни массовыми казнями им не удалось. В городе действовала подпольная организация коммунистов. Было создано 6 диверсионных отрядов и 16 подпольных диверсионных групп. Во главе их стояли такие отважные бойцы, как Ф. С. Волощенко, И. И. Поленцев, П. И. Лахман, И. В. Кокорев, В. В. Федоров, И. О. Игнатов, О. З. Бурьянов, В. Н. Рыбалкин и многие другие. Руководил подпольной и партизанской борьбой подпольный обком партии, возглавляемый товарищами М. М. Скирдой и П. К. Василиной. Зайдите в обком, там уже работает Скирда. Он расскажет о боевых делах партизан. А Василина погиб. В одном из сел его выдал предатель. Под пытками он умер в Черкасской тюрьме.

Подпольщики распространяли листовки, нарушали телефонную связь, организовывали крушения поездов, снабжали партизан сведениями о передвижении воинских частей, освобождали пленных из гитлеровских лагерей.

— Хорошо, если бы привели более конкретные факты. [348]

— Пожалуйста. Одну из подпольных групп возглавил Лахман, он был студентом педагогического института. Комсомолец. Из-за плохого зрения его не взяли в армию. В группу его вошли студенты, преподаватели, учащиеся старших классов. Они писали листовки, доставали медикаменты для партизан, организовали в городе подпольный госпиталь, куда на излечение доставляли раненых партизан. По подозрению Лахман и ряд его товарищей были арестованы. Несколько месяцев гитлеровцы продержали их в тюрьме, но из-за отсутствия улик выпустили.

Этот арест заставил подпольщиков действовать более осторожно. Обком вывел группу в пригородное село Федоровку, и она продолжала вести борьбу.

Совсем недавно, в ноябре прошлого года, Лахман, Белявский, Куколо и другие подпольщики были арестованы. На квартирах у них нашли пишущие машинки, радиоприемник, оружие. Две недели назад их расстреляли в Кировоградской тюрьме.

А вот еще случай. В крепости находилась фашистская воинская часть. Подпольщики решили совершить налет. Им удалось нескольких солдат склонить на свою сторону. С их помощью изучили подходы, сигнализацию, время смены караулов, изготовили пропуска. Все было продумано до мелочей. Руководил всей операцией И. И. Поленцев. Однажды вечером к казармам подъехали две машины. В них находилась группа подпольщиков{7}.

Поленцев с товарищами смело вошли в проходную. Пропуска в порядке. С помощью ожидавших солдат быстро нагрузили машину оружием и скрылись. Так гитлеровцы и не узнали, кто же совершил эту дерзкую операцию.

Мы убедились, что не все гитлеровские солдаты одинаковы. Среди них есть противники фашизма, которые воюют, боясь расправы. Расскажу об одном унтер-офицере, который активно помогал нам. Фамилию его назвать еще не время. Он снабжал подпольщиков оружием, доставал взрывчатку, сообщал пароли, снабжал пропусками. Он — убежденный антифашист, помог нам совершить много диверсионных актов, разоблачить провокаторов, [349] а также уничтожить матерого фашиста, командира воинской части Гаука.

— Не знаете о дальнейшей судьбе этого унтер-офицера?

— Почувствовав, что его могут разоблачить, он похитил автомобиль и вместе с одним подпольщиком добрался до партизанского отряда им. Ворошилова, в составе которого сражался до освобождения области. Слышал, что он жив и здоров.

Нашу беседу прерывает стук в дверь. В комнату входит гвардии полковник.

— Товарищ секретарь горкома, начальник политотдела 11-й артиллерийской, а со вчерашнего дня Кировоградской дивизии гвардии полковник Махмутов.

— Здравствуйте, товарищ гвардии полковник. Прежде всего разрешите поздравить вас и всех артиллеристов с присвоением дивизии почетного наименования Кировоградской. Великое вам спасибо за освобождение города.

О деле, с которым пришел полковник, лучше всего расскажет документ, который он вручил секретарю горкома.

«В боях за Правобережную Украину в числе захваченных нами трофеев оказалось пианино. Немецкий офицер-мародер отобрал этот инструмент у советского гражданина или в советском учреждении, надеясь, по-видимому, по окончании войны украсить им свое логово. Доблестные артиллеристы уничтожили фашистского мерзавца, а доставшийся им в качестве трофея инструмент они решили подарить вам, кировоградцам, чье имя мы с гордостью пронесем сквозь грозу и бури Отечественной войны и надолго сохраним для потомства, которое счастливо заживет на освобожденной от немецких захватчиков земле.

Командир 11-й артиллерийской

Кировоградской дивизии

генерал-майор артиллерии

ПОПОВИЧ

Начальник политотдела 11-й

артиллерийской дивизии

гвардии полковник

МАХМУТОВ

январь 1944 г.» [350]

Секретарь горкома и полковник крепко обнялись. Ну, а я с этой встречи унес полный блокнот записей, которые легли потом в корреспонденции для радио.

Уничтожив лелековскую группировку, войска Второго Украинского фронта продолжали наступление в направлении Смела — Шпола — Христиновка, а затем повернули в сторону Корсунь-Шевченковского и двинулись навстречу Первому Украинскому фронту. В это же время Первый Украинский фронт усилил нажим на своем левом фланге от Белой Церкви. Менаду двумя фронтами находился широкий клин, опирающийся на Днепр. Территория этого выступа была до предела насыщена фашистскими войсками, ибо Гитлер придавал плацдарму особое значение: отсюда он собирался начать операцию против наших войск на Правобережье.

Район, занятый противником, был весьма благоприятен и для обороны. Глубокие овраги, балки, высотки, крупные населенные пункты позволяли соорудить мощные оборонительные укрепления. Рокадная железная дорога и сеть шоссейных дорог давали возможность гибко маневрировать, быстро перемещая войска по фронту.

Конец января, а зимы все нет. Дожди льют непрерывно. Иногда со снегом. После упорных боев наши войска освободили Смелу и Шполу. Нам советуют перебазироваться в этот район. Приходится ехать в объезд. Конечно, нашему «гибриду» любая дорога проезжая. Наум горд, что ему приходится иногда выручать штабные «виллисы», застрявшие в грязи.

— Вот вы, товарищ майор, всегда меня критиковали, даже были против моих улучшений, а сколько насмешек я вынес. Но правда всегда берет верх, — выговаривал мне Наум Зиновьевич. — На «эмках» все по брюхо сидят, а мы двигаемся.

— Да, Наум Зиновьевич, признаюсь, вы одержали победу в степях Украины. На Кубани можно было еще проехать на обычной машине. Но здесь дороги только для вашего «козла» и танка. Сдаюсь.

— То-то! Вы это скажите Петровичу, пусть потише будет. [351]

— Обязательно скажу.

Перебазируемся. Медленно едем по раскисшей дороге. По обочине навстречу нам идет длинная вереница женщин. Юбки подвернуты выше колен. На ногах у кого что. Через плечо перекинуты мешки. Потные, утомленные лица. С трудом вытягивают ноги из густой грязи. Тяжелый груз сгибает спины. Старые и молодые медленно шагают одна за другой.

— Откуда? Что несете?

Женщины останавливаются. Сбрасывают мокрые мешки, радуясь передышке. Пожилая, с глубоко запавшими глазами, говорит:

— Идем от Знаменки. Пришел вагон с семенами. Несем пшеничку в колхоз. Скоро сеять. Семена есть — хлебушек будет. Ведь вороги все забрали дочиста, все зерно, весь скот.

— А как пахать будете?

— Сами впряжемся, но посеем. Вы только войну скорее кончайте. Измучились мы за эти годы.

Очередной привал мы сделали в селе Болтышка. Навечно запомнилось мне это село. Представьте себе глубокую котловину, напоминающую кратер огромного вулкана. Ровным кольцом окружают эту ямину холмы, поросшие чернолесьем.

Таких красивых аккуратных хаток мне еще не приходилось видеть. Каждый домик имеет свою расцветку: белые, желтые, голубые, розовые, зеленые, синие, светло-серые мазанки. Деревню гитлеровцы не успели сжечь: перед приходом наших войск партизаны разгромили отряд карателей и поджигателей.

Хозяйка — неугомонная хлопотунья — тепло встречает нас в своей просторной добротной хате. Муж ее в армии. Осталась с сыном и дочкой. Сына уберегла от угона в Германию. Прятала во дворе, в тайнике между двумя стенками дворовой постройки. Так Василь и уцелел, а Галю забрали. Только сегодня утром вернулась домой, убежала с дороги. За Христиновкой наша авиация налетела на станцию, разбила паровоз. Конвоиры спрятались от бомбежки, а пленные выскочили из вагонов и разбежались в разные стороны. Трое суток добиралась Галя до дому. Добрые люди помогали и хлебом и кровом...

В оперативном отделе узнаем, что танковые армии двух фронтов идут навстречу друг другу, отрезая [352] Корсунь-Шевченковскую группировку от главных сил противника. Танки генерала Ротмистрова встретились с тан-рами генерала Кравченко в Звенигородке и замкнули окружение... В «котле» оказалось свыше десяти дивизий. В центре «котла» — Корсунь-Шевченковский.

Теперь танковые колонны расширяют коридор, который уже достиг десяти километров. В эту перемычку быстро вдвинулись наши пехотные дивизии, артиллерия, конница генерала Селиванова.

Стенки перемычки надежно укрепляются и против тех, кто оказался в «котле», и тех, кто спешит им на выручку извне.

Искренне завидую своему напарнику капитану Костину, который в эти дни оказался в танковой бригаде и вместе с ней участвует в боях.

Операция по окружению крупной группировки совершается в условиях полного бездорожья. Колесный транспорт парализован. Боеприпасы, питание наступающим войскам сбрасывают на парашютах с транспортных самолетов, везут на конях и волах. Снаряды, патроны, медикаменты тысячи людей несут на себе. Все население освобожденных деревень самоотверженно помогало армии.

Чтобы пробить кольцо окружения, гитлеровское командование бросило 8 танковых и 6 пехотных дивизий, сюда направляются сотни транспортных самолетов с подкреплением для осажденных. Но напрасно. Большинство самолетов не доходит до цели, их сбивают наши истребители. За время операции было сбито более двухсот пятидесяти самолетов противника.

Командующий первой немецкой танковой армией генерал-полковник Хубе шлет командующему дивизиями «котла» генерал-лейтенанту от инфантерии В. Штеммерману обнадеживающие телеграммы. Мы их перехватываем:

«Выполняя приказ фюрера, иду на помощь. Хубе».

«Держитесь, я близко. Хубе».

«Еще сутки, и путь вам будет открыт. Хубе».

«Готовьте встречное движение. Хубе».

Проходят сутки-другие, территория «котла» все сокращается и превращается в «пятачок», простреливаемый со всех сторон артиллерией. Положение гитлеровцев безнадежно.

Лучший выход — капитулировать. Советское командование [353] во избежание напрасных жертв принимает решение предъявить ультиматум о капитуляции.

Вручить ультиматум поручается гвардии подполковнику Савельеву, гвардии лейтенанту Смирнову и рядовому Кузнецову.

Мне хочется привести выдержки из этого документа.

«...Ваше положение безнадежно и дальнейшее сопротивление бессмысленно. Оно приведет к огромным жертвам среди немецких солдат и офицеров. Во избежании ненужного кровопролития, мы предлагаем вам принять следующие условия капитуляции:

1. Все окруженные немецкие войска во главе с Вами и Вашими штабами немедленно прекращают боевые действия.

2. Вы передаете нам весь личный состав, все оружие, боевое снаряжение, транспортные средства и всю технику неповрежденными.

Мы гарантируем вам, офицерам и солдатам, прекратившим сопротивление, жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или какую-либо другую страну по личному выбору военнопленных. Всему личному составу сдавшихся частей будут сохранены форма, знаки различия и ордена, личная собственность и ценности, а старшему офицерскому составу, кроме того, будет сохранено холодное оружие. Всем раненым будет оказана медицинская помощь...

Ваш ответ ожидается в 11.00 9 февраля 1944 года по московскому времени в письменной форме через Ваших личных представителей, которым надлежит ехать легковой машиной с белым флагом по дороге, идущей из Корсунь-Шевченковского через Стеблев на Хировка. Ваш представитель будет встречен уполномоченным русским офицером в районе восточной окраины Хировка 9 февраля 1944 года г. 11.00 по московскому времени.

Если Вы отклоните наше предложение сложить оружие, то войска Красной Армии и Воздушного флота начнут действия по уничтожению окруженных войск и ответственность за их уничтожение понесете Вы.

Представитель Ставки Верховного командования

Маршал Советского Союза — ЖУКОВ

Командующий Первым Украинским фронтом

генерал армии — ВАТУТИН

Командующий Вторым Украинским фронтом

генерал армии — КОНЕВ». [354]

Генерал Штаммерман отклонил ультиматум. Корсунь-Шевченковская операция вступила в завершающую фазу.

Танкам Хубе удалось в одном месте пробить внешнее кольцо окружения и сократить расстояние до осажденных, им оставалось пройти пять-шесть километров.

Не надеясь уже на помощь извне, Штаммерман в ночь на 17 февраля отдал приказ построить войска в две колонны и попытаться пробиться из окружения.

На рассвете, в снежную метель гитлеровцы двинулись. Им дали пройти один-два километра, втянуться в лощину, а затем на них обрушился шквальный огонь артиллерии, минометов, «катюш». Били с фронта, с флангов, затем ринулись танки, сминая все на своем пути, авиация бомбила сверху. Это было настоящее побоище. Обезумевшие гитлеровцы бросились к лесу, но там их встретил кинжальный огонь пулеметов. Спаслись только те, кто сдался в плен. Через несколько часов под селом Шендеровкой Корсунь-Шевченковская группировка противника была уничтожена.

Возле села Курженцы нашли труп командира 11-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Штаммермана.

Подполковник Зусманович передал нам показания военнопленных о Корсунь-Шевченковском сражении, и мы смогли увидеть это сражение глазами противника.

«Мы были деморализованы. В ночь на 17 февраля солдатам выдали по усиленной порции водки и разрешили съесть неприкосновенный запас продуктов. В 2 часа ночи был объявлен приказ, в котором говорилось, что на помощь нечего рассчитывать. На рассвете была предпринята последняя попытка вырваться из кольца. В нашей колонне впереди шла дивизия СС «Викинг», за ней мотобригада «Валония». Замыкали колонну остатки 72-й и 112-й пехотных дивизий. Пушки, автомашины, все военное снаряжение и даже личные вещи было приказано бросить. Едва ли мы прошли триста метров, как на нас пошли русские танки. Вслед за танками налетели казаки. Вся колонна была уничтожена. Нам удалось спрятаться около разбитых машин. На следующий день утром мы сдались в плен».

Другой пленный рассказывал:

«17 февраля я пережил самый страшный день моей жизни. Накануне командование назвало эту безумную операцию «бегом за жизнью». На самом деле она была «бегом за смертью». Дорога со всех сторон сильно обстреливалась [355] русской артиллерией, танками, противотанковыми пушками и пехотой. Действовали даже знаменитые «катюши». Соединение огня всей этой техники имело для нас страшные последствия. Русские подавили нас огнем. Мы гибли тысячами... Воздух был наполнен криками раненых, на каждом шагу были трупы... Паника росла с каждой минутой. Люди, спасаясь бегством, рассеялись по обе стороны дороги».

Фашистская печать, радио несколько дней молчали об атом крупном поражении. Потом геббельсовская пропаганда стала трубить о блестящем стратегическом маневре войск вермахта. Что, дескать, им удалось в условиях весенней распутицы выровнять линию фронта на Украине и тем укрепить свои позиции. Именно в целях обмана общественного мнения Гитлер в торжественной обстановке наградил высшими орденами генералов Т. Либе и Т. Гелле, которые бросили на произвол судьбы свои дивизии в «котле» и удрали на самолете.

Так Красная Армия вписала еще одну яркую страницу в историю Великой Отечественной войны. Советское командование показало образец высокого военного искусства, блестяще осуществив окружение и уничтожение крупной группы войск противника.

С ликвидацией Корсунь-Шевченковского выступа все Правобережье Украины в среднем течении Днепра было очищено от фашистов. Путь к границе был открыт.

Получаю телеграмму от Поликарпова, предписывающую срочно выехать в Москву. В чем дело? Почему? Но приказ есть приказ. Прощаюсь с товарищами. Особенно было грустно расставаться с Наумом Зиновьевичем, с которым в жару и стужу проехали по фронтовым дорогам тысячи километров. Сколько раз уходили от смерти!

Борис Полевой получил задание сопровождать иностранных корреспондентов и представителей Национального комитета «Свободная Германия» по полям Корсунь-Шевченковской битвы. Жаль, что уезжаю, не увидев его. [356]

В Москву идет машина корреспондента «Известий», который вылетел в столицу самолетом. Водитель Гриша обрадовался, что не придется ехать одному.

Подморозило. Грязь на дорогах затвердела. Решаем ехать через Черкассы, чтобы по пути побывать и в районе Шендеровки и заехать в Канев на могилу Тараса Шевченко.

Странно было видеть среди помятых, истрепанных корреспондентских машин красивую синюю «эмку», точно сошедшую недавно с конвейера. Вся она блестела, обивка как новая, даже пепельница на месте.

Прежде чем сесть в машину, пришлось очень тщательно вытереть сапоги, от чего я, признаться, отвык давно.

Едем фронтовой дорогой, обозначенной, как вехами, брошенными немецкими машинами. Навстречу нам к станции бредут военнопленные. Конвоиры замыкают многочисленные колонны. Они твердо знают, что никто не убежит. Пленные, одетые в тонкие продувные шинели или куртки, идут, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то согреться и спастись от пронизывающего холодного ветра. Обросшие, грязные, равнодушно и безнадежно взирающие на окружающих.

Едем через недавнее поле брани. Сколько брошено техники!

Добираемся до деревушки Моринцы. Около одной из хат тарахтит дизелек и стоит автофургон. Похоже, здесь редакция. Так и есть: тут печатается газета 41-й гвардейской стрелковой дивизии. На крылечке хаты нас встречает подтянутый стройный старший лейтенант, ответственный секретарь редакции. Каково же было мое удивление, когда он с загадочной улыбкой назвал себя Акимом Петровичем Поповиченко.

— ?! Так... ведь это я у вас, у минометчиков, под Лелековкой пробыл день. Вы же дрались тогда, как черти. А теперь здесь? Вы ли это?

— Эх, товарищ майор, на войне все случается. Я и есть тот Поповиченко, который не мог под Кировоградом принять вас со всем украинским радушием. Сейчас другое дело. Проходите в хату. Как раз к обеду.

Аким Петрович рассказал мне, что после Кировограда дивизия была передана в состав 4-й гвардейской армии и направлена в район Шполы. Минометной батарее пришлось участвовать в тяжелых боях. Вернулся из госпиталя [357] бывший ее командир Рудин, которому сдал он батарею, а сам получил назначение ответственным секретарем редакции. В политотделе вспомнили, что до войны он имел отношение к журналистской работе.

— Ну, и как на новом поприще?

— Трудно привыкнуть. Тянет на передовую. Наша дивизия приняла на себя удары Корсунь-Шевченковской группировки. Сам я всю операцию пробыл в 89-м артполку. Пригодился опыт минометчика. Были моменты, когда артиллеристы сражались как пехотинцы, отражая яростные атаки гитлеровцев. Пушки тянули на себе по невероятной грязи.

— Аким Петрович, про Корсунь-Шевченковскую операцию я передал достаточно корреспонденции. Меня сейчас интересует другое: вы находитесь в центре партизанского движения. Недалеко от вас знаменитый Черный лес. Что вы знаете о партизанах?

— Да, этот край — партизанский. Один только факт; Звенигородка была взята совместным ударом войск и партизанских полков. В этой операции участвовало более полутора тысяч партизан. Они же громили гитлеровцев и под Корсунь-Шевченковским. Лучше вам встретиться с бывшим командиром партизанского отряда Бабием. Он живет в нашем поселке и теперь назначен директором молокозавода. Куда сейчас путь держите?

— В Канев, на могилу Тараса Шевченко. А потом в Москву.

— Вы уже находитесь в шевченковских местах. Недалеко Кировка, сейчас Шевченково, и Олыпана, где Тарас Григорьевич провел детство, работал казачком у барона Энгельгардта...

Гостеприимный хозяин уговорил меня остаться на ночь.

Бабий, как нам сказали, вернется из районного центра только вечером.

Коллектив молокозавода состоял из одного человека — Федора Федотыча Бабия. Он и приемщик, он и сепараторщик, он и маслодел, и директор.

Нас он встретил в комнатке, где стоял стол, два стула и койка. Была еще огромная овчарка, которая не отходила от своего хозяина. Приняла она нас не очень любезно, но когда ей сказали: «свои», перестала обращать на нас внимание. [358]

Бабий — круглолицый, весь гладко выбритый. Его широкий лоб и темя блестели, как полированные. На лице выделялись густые широкие брови, сходившиеся на переносице. Казнюсь, что это усы выросли на неположенном месте. Он не мог спокойно усидеть за столом, все время вскакивал и, сильно прихрамывая, ходил из угла в угол.

— Вы не удивляйтесь, что я назначен директором молокозавода. И до войны был маслоделом. Из-за врожденной хромоты в армию не взяли, ушел в лес, партизанил. Хромал я тогда меньше, но две пули еще укоротили мою ногу. Теперь прыгаю, как козел. Сказали: «Восстанавливай молокозавод». Говорю: «Коров-то нет». А мне отвечают: «Был бы подойник, коровы найдутся». Ну, что ж, я привык приказы выполнять, и сам крепко требовал. Знаете, что я вам скажу. К нашему партизанскому движению слово «партизанщина» не имеет никакого отношения. В эту войну у партизан была строгая военная дисциплина, как в действующей армии, единоначалие. Инициативу проявляй, принимай решение, но не своевольничай. Действовали организованно. Сколько раз гитлеровцы бросали против партизан Черного леса дивизии, буквально прочесывали лес. Но мы организованно уходили от этих облав и били их там, где нас не ждали.

Бабий много рассказывал о боевых делах партизан Черного леса.

— Никогда не забуду одного паренька, — с печалью в голосе произнес Бабий. — Пришел к нам в лес однажды парнишка лет четырнадцати. Назвался Николаем Голосистым из Одессы. Документов у него никаких. Рассказывал, что воспитывался в детском доме, родителей не помнит. Перед войной направили его в ФЗУ учиться на электромонтера. Знал немецкий язык. Откуда? Под Одессой было селение немецких колонистов. Детский дом находился в этом поселке. Рассказывал Николай, что были у него друзья — немецкие ребятишки, которые тоже жили в детдоме. У них и научился. Поверили ему, и не зря. Полюбил Кольку весь отряд. Отчаянный был парень. Незаменимый разведчик. Умный и ловкий. Однажды упросил отпустить его недели на две: «Пойду, говорит, по тылам до Винницы». А мы знали, что там главная ставка Гитлера. «А как ты пойдешь?» — «Очень просто. Скажу, что еду в Германию. Пробираюсь из-под Энгельса, [359] родителей, мол, угнали в Сибирь, зовут Карлом, фамилия Битнер. Удрал с дороги».

Отработали эту легенду до мелочей. И пустили. Через две недели вернулся. Жив, здоров. Память у него была фотографическая. Все, что надо, запомнил. Рассказал, что сидел в комендатуре, но поверили. Даже обувь дали и пропуск в Германию. Пришлось офицерам сапоги чистить, быть переводчиком. Они смеялись над ним: он говорил-то на старонемецком языке... Мы радовались его возвращению, к медали его представили. В это время появились у нас «лимонки» с горючей смесью, очень удобные для диверсий. Николай брал десяток и уходил на железную дорогу. Вскакивал где-нибудь на подъеме на платформу или в пустой вагон и бросал свои «лимонки» во встречные цистерны с горючим. Через несколько километров — пожар, а Коля уже давно ушел в лес. Так было несколько раз. Однажды чуть не до Одессы добрался таким способом. Немцы все-таки догадались, почему горят их поезда, и ввели охрану пустых эшелонов. Погиб Николай героически. Пришлось нам уходить со своей базы. Какой-то предатель близко подвел карателей. Приняли бой. Колин товарищ — Омельченко с пулеметом прикрывал наш отход. Коля не мог оставить своего друга. Нашли их потом у разбитого пулемета. Взорвали себя гранатой, но не сдались. Похоронили их на опушке леса возле могучего дуба, на самом высоком месте, там, где проходит дорога на Киев.

Перед Днепром пересекаем Восточный вал. Действительно, постарались фрицы. Каждая складка земли изрезана траншеями, которые, как паутина, расходятся во все стороны.

Одна оборонительная линия, за ней другая, третья. Каждая затянута колючей проволокой в несколько рядов. Все простреливается с разных сторон из блиндажа и дотов.

Строили эти укрепления, не жалея стали и бетона, с расчетом, что на них пойдут в лоб, с левого берега. Но опасность пришла с тыла. Защитникам этих линий, чтобы не оказаться в ловушке, пришлось, как говорил Суворов, дать ретираду.

Из-за холма неожиданно открылся Днепр во всей красе. Ледовые закрайки у берегов резко выделяли ложе [360] могучей реки. Далеко к горизонту уходила пойма левого берега, едва припущенная снегом.

Среди крутых холмов Правобережья выделялась гора Чернечья. По гранитным ступеням поднимаемся вверх. На вершине — могила Тараса Шевченко. Мы не одни: к могиле великого кобзаря идут воины, жители соседних сел и городов. Скромные венки из веток клена и дуба, с лентами из бязи. С трудом разбираю подпись, сделанную фиолетовым карандашом: «Великому Тарасу от гвардейцев 124-го полка».

«Пусть вечно живым стоит наш великий Т. Шевченко — партизаны отряда им. Т. Г. Шевченко» — написано на куске кумача. А много-много венков и без лент.

Ветер врывается в разбитые стекла музея. Под сапогами хрустят осколки. Музей разрушен. Но скоро он вновь будет принимать тысячи людей, которые чтят певца свободы.

Высоко над Днепром стоит в задумчивой позе поэт.

Дорогой Тарас Григорьевич, никогда не забудут тебя народы нашей страны. Они помнят твое завещание:

И меня в семье великой,

В семье вольной, новой

Не забудьте, помяните

Добрым, тихим словом.

Почти трое суток добираемся до Москвы. Конец февраля. За Курском — зима. Многоснежная, с лихим морозом. Белые струйки поземки пересекают дорогу, оставляя валки, а иногда и плотные бугры, которые приходится на жгучем ветру прорезать лопатой. Под Мценском на дорогу выскочил матерый русак и, прижав уши, поскакал перед машиной. Гриша просит его пристрелить: знатный будет ужин.

— Нет, Гриша, не будем его трогать. В этих местах вся земля плотно усеяна свинцом и сталью. Раз он уцелел, то это особый заяц, он по-настоящему храбрый и умный. Наше оружие не для зайцев.

Серый пробежал километра два, сделал прыжок в сторону и исчез. Пусть живет, не ведая, что смерть стояла рядом.

В Москве по-прежнему светомаскировка и тщательная проверка документов. Командировочное предписание за подписью начальника штаба генерала армии М. В. Захарова [361] обеспечивает нам беспрепятственный проезд по темным магистралям столицы.

Наконец, Сокольники. Дома холодно, как на улице. Толстый слой снега на стеклах. Под кучей всего, что может дать тепло, спят сыновья. Не надо описывать, как дома встречают солдата. Слова мало что скажут. Солдат пришел — пришла с ним жизнь.

— Почему же у вас так холодно?

— Нет дров, все замерзло, нет воды.

— А шкаф с книгами. Разве это не тепло?

— Книги жаль...

— Отберем, что устарело. Пусть в «буржуйке» дают тепло старые идеи. Поднимайся-ка, сынок, тебе все равно через час на завод. Пойдем-ка в парк погуляем.

Нашли сухую березу. Ничего, посадим потом десяток молодых.

— Павел, угощать тебя нечем. Последнюю кормовую свеклу вчера съели. Хлеб за три дня вперед забрали, — виновато говорит жена, говорит и плачет.

— Не плачь, дорогая. Солдат и из топора может сварить борщ. Видишь мешок, а там черные сухари. А вот, гляди, и шматок сала. У солдата, оказывается, есть и цибуля и еще кое-что, даже соль, чай и сахар. Устроим пир горой. Воды сейчас раздобудем. Дайте-ка ведра...

— Товарищ председатель Радиокомитета, по вашему вызову явился!

— Ладно, не форси, сам был такой, — радостно встретил меня Дмитрий Алексеевич Поликарпов. — Садись, подожди минутку, закончу с документами Совинформбюро и займусь тобой...

Да, заметно сдал за этот год Дмитрий. Под глазами тяжелые мешки, наверное, сердце болит.

— Молодец, что быстро приехал. Ну, рассказывай, как у вас там?

Дмитрий Алексеевич интересовался всем: настроением населения, восстановлением городов, предприятий, учреждений культуры, конечно, показаниями военнопленных. Безусловно, он как заместитель начальника Управления агитации и пропаганды ЦК партии, член Совинформбюро был хорошо осведомлен о положении дел на фронтах и в освобожденных районах, но ему хотелось получить информацию от очевидца. [362]

— О твоих делах на фронте хорошо известно. Почему ты не сообщил о своем ранении? — строго спрашивает он,

— Каком ранении? — заикаясь, проговорил я.

— А о том, что получил под Кировоградом.

— Никакого ранения — небольшая царапина осколком в живот. Откуда тебе известно? Даже Полевой не знает.

Поликарпов смеется.

— Все же надо было сообщить. Почему из донесений медиков мы должны узнавать о своих корреспондентах? Расскажи, а как с Полевым после Домоткани ныряли в Днепр?

— Ну, было жарко, и искупались, — шуткой пытаюсь отделаться от неприятных вопросов. — Кстати, Дмитрий Алексеевич, надо сказать огромное спасибо тому, кто изобрел мыло «К». Ведь сыпняка нет. В этом заслуга медицины и мыла «К». Только жалуются солдаты, что его мало присылают.

— Доложу товарищу Щербакову. Кстати, позвоню ему.

Поликарпов набирает номер.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич. Вы просили вызвать Кованова с фронта. Он прибыл... Нет, я ему ничего не говорил. Да, да, все понял... — И Поликарпов повесил трубку.

— Дмитрий Алексеевич, не томи, зачем меня вызвали?

— Подробно расскажет Александр Сергеевич. Тебя ждут в семнадцать ноль-ноль. Пропуск будет. Речь пойдет о другой работе.

— А как же фронт?!

— Предполагают направить тебя на другой фронт, очень важный, там ты нужнее.

Победой над фашизмом закончилась священная война советского народа. Пройдут года, но никогда не забудется этот великий подвиг.

В этой героической эпопее и слово было оружием. Этим оружием искусно владели мои товарищи — военные журналисты. Они шли с десантом, участвовали в партизанских рейдах, первыми вступали в освобожденные города, вели передачи на Болгарию, Югославию, Грецию и Италию.

А в своих передачах с фронтов радиокорреспонденты [363] представляли широкое полотно военных баталий, приковывали внимание людей к небольшой точке фронта, к группе бойцов и даже к отдельному воину. Их материалы будто говорили: «Смотрите, какое нечеловеческое мужество у наших людей. Они стоят насмерть, умирают, но не сдаются. И каждым своим подвигом они приближают победу».