Глаза флота
Наступала весна — щедрая южная весна. Горы Крыма покрылись сочной зеленью, в долинах зацветали сады, безбрежным зеленым морем расстилалась степь. Все это было близко и дорого нашему сердцу.
А жестокий враг еще держался на Кубани, сидел в Крыму, бродил по дорогам Украины. Зажатый на Таманском полуострове, он не собирался оставлять последний рубеж на Кубани, гитлеровская пропаганда трубила о новом; «окончательном» летнем наступлении, о новом секретном оружии, которое решит исход войны в пользу Германии.
Нас ждали Керчь, Севастополь, Одесса. С приходом весны активизировались действия на фронтах, и командованию Черноморским флотом необходимо было знать обстановку на огромном Черноморском театре. Знать постоянно, ежедневно. Для этой цели и был создан 30-й разведывательный авиаполк ВВС ЧФ, основу которого составила наша эскадрилья.
До этого дальнюю разведку вели отдельные экипажи бомбардировочной авиации. Существовала и отдельная разведывательная эскадрилья, но она была вооружена самолетами Пе-2, для которых даже полет на Севастополь был проблемой; о дальней, тем более — систематической разведке и говорить не приходилось.
Теперь же нашему полку предстояло днем и ночью, летом и зимой, в ясные дни и непогоду проникать в глубокие тылы противника, разведывать его морские базы, аэродромы и коммуникации, следить за всеми его действиями, разгадывать его замыслы. Ни один конвой, ни один корабль не должен пройти незамеченным! Полк призван был стать глазами флота — зоркими и неутомимыми, неусыпно следящими за огромным театром боевых действий, раскинувшимся на многие тысячи километров.
Для успешного выполнения этой задачи требовались опытные летные кадры. В работе разведчиков есть одна существенная особенность: каждый экипаж выполняет задание самостоятельно, один по многу часов находится над территорией врага, и от его опытности, умения разобраться в любой обстановке порой зависит успех нескольких частей, а иногда всей ударной авиации или целого флота.
Особенно большая ответственность при разведке ложится на штурманский состав. Если при полете на бомбоудар большой группы самолетов успешное выполнение задачи [140] зависит от умения штурмана ведущего экипажа построить противозенитный маневр, точно выйти на боевой курс, рассчитать угол сбрасывания в зависимости от высоты полета и скорости самолета, от силы ветра и точности исполнения ведомыми команды ведущего, то в разведке — совсем иное дело. Полет на дальнюю разведку всегда продолжителен, нередко — на пределе возможностей. Штурман ведет расчет всего полета, определяет время прохождения над каждой целью, обеспечивает надежную ориентировку в воздухе, рассчитывает расход горючего, чтобы обеспечить благополучное возвращение на аэродром. Он ведет фотографирование всех объектов, определяет обстановку над каждым портом, аэродромом, подсчитывает количество и классы кораблей и типы самолетов, данные радирует в свой штаб. При необходимости осуществляет наведение бомбардировочной или торпедоносной авиации на обнаруженный в море караван, чтобы обеспечить точный и неожиданный удар по кораблям. Штурман — мозговой центр разведывательного экипажа. Он выполняет основной объем работы по добыче разведданных, по точности и качеству информации. От его квалификации в основном зависит успех воздушной разведки.
А кроме того, штурман отвечает еще и за переднюю полусферу, чтобы не прозевать появление истребителей противника (за заднюю полусферу отвечают стрелок-радист и стрелок). И все это на большой высоте — 8–9 тысяч метров, где без кислородной маски не обойтись, а температура воздуха за бортом даже летом выше 50 градусов мороза не поднимается.
В общем условия работы достаточно трудные.
В нашей эскадрилье летный состав был опытный, получивший боевую закалку в осажденном Севастополе. Но воздушную разведку нам пришлось осваивать по существу заново. Особенно — дальнюю, поскольку именно нашей эскадрилье дали самолеты с большим радиусом полета — ДБ-3ф, а несколько позже — американские «бостоны». Надо было учиться. Командир полка подполковник Христофор Александрович Рождественский, штурман полка майор Иван Михайлович Панчишный, начальник оперативного отдела штаба полка Николай Иванович Климовский учебе придавали особое значение. Да и мы понимали, что за каждый промах придется дорого расплачиваться, возможно, жизнью всего экипажа.
Нам повезло, поскольку рядом летали Владимир Скугарь и штурман Владимир Василевский, имевшие большой [141] опыт воздушной разведки на Пе-2. Теперь они перешли на новые машины, и каждый их полет был настоящей школой для нас.
Известно, что основа разведки — фотографирование. По качеству фотосъемок можно судить о том, насколько разведчик овладел своим сложным искусством. Сфотографировать небольшой объект сравнительно просто, но гораздо сложнее заснять маршрут в несколько десятков километров, особенно, если этот маршрут имеет отклонения, изгибы.
Впервые над разрешением этого вопроса Василевский призадумался при фотографировании порта Мариуполь, расположенного полукольцом в 30 километров. Порт прикрывался большими силами зенитной артиллерии, в воздухе почти непрерывно барражировали истребители противника. Чтобы произвести фотосъемку, нужно было сделать несколько заходов, находиться в районе цели продолжительное время, непрерывно подвергаясь атакам истребителей. Василевский стал думать: как сфотографировать порт за один заход? И нашел неожиданное решение — использовать при съемке крен самолета. Машина, находясь в крене, делала мелкий вираж, и весь необходимый маршрут при монтаже выглядел красивым, аккуратным полукольцом. Очень скоро «крены» вошли в повседневный обиход разведчиков.
Летчик капитан Скугарь, с которым Василевский летал с начала 1942 года, так характеризовал его: «Володя — бог разведки. Иногда заставляет меня держать самолет в таком положении, что становится страшно. А он только повторяет: «Так, так. Еще кренчик. Правый, правый. Придержи, придержи». Легко сказать — придержи! Зато уж снимки всегда получаются отличнейшие. А видит он все — и на земле, и на воде».
Действительно, Василевский с поразительной быстротой и точностью успевал запечатлеть все мелочи, даже, на первый взгляд, незначительные. Вылетая, скажем, на разведку порта, он никогда не пренебрегал возможностью «мимоходом» выведать и откуда бьют зенитки, и сколько вагонов стоит на железнодорожных путях, и какое количество эшелонов сосредоточено на разъездах, и куда они следуют, и какие самолеты базируются на аэродроме, и сколько их.
Двести боевых вылетов на дальнюю разведку — таков был к моменту нашего знакомства боевой счет одного из лучших воздушных разведчиков Черноморского флота. [142]
К тому времени грудь Владимира Василевского уже украшали три боевых ордена — это ли не убедительное доказательство его мастерства?
Ну а мы пока учились. Ловили каждое его слово, старались использовать его опыт в новой для нас работе. Правда, не всегда все получалось так, как хотелось.
Летчик Александр Рожков и штурман Иван Ковальчук до прихода в разведывательный полк уже успели пройти большую боевую школу. Еще в первые дни войны они со своей группой осуществили налет, поразивший дерзостью даже бывалых летчиков: днем, без прикрытия истребителей, повели группу МБР-2 на бомбоудар по военно-морской базе Сулина, проявив при выполнении задания хладнокровие, выдержку и мастерство. Удар был точным: потоплены транспорт, два сторожевых катера, несколько других судов. Наши самолеты без потерь возвратились на свой аэродром.
А тут едва ли первый их полет на разведку чуть не закончился катастрофой.
Экипаж получил задание: произвести воздушную разведку с фотографированием вражеского порта. Вначале все шло благополучно: быстро набрали заданную высоту и еще издали заметили четкие контуры порта. Легли на боевой курс. Видимость была хорошая, и штурман, глянув налево, где был расположен аэродром противника, ясно увидел две пары истребителей, идущих на взлет. Безусловно, на перехват разведчика. «Невелика беда, — решил он, — пока наберут высоту, мы успеем сфотографировать и уйти далеко в море, в безопасную зону».
Вот уже порт. Пора включать фотоаппарат. Ковальчук нажал на рычажок, но лампочка не загорелась! Аппарат не работал! Как же так, перед взлетом он лично проверил аппаратуру, она работала безотказно, а теперь... Что же случилось?
— Саша, фотоаппарат не работает, веду визуальное наблюдение, — доложил он Рожкову.
Самолет уже над портом. Ковальчук внимательно смотрит вниз, запоминает расположение судов у причалов, а в голове одна мысль: «Что с аппаратом?» Вспомнились веселые слова Василевского: «Аппарат не работает — стукни его, может, испугается, замигает. Не замигает — хватайся за предохранитель, это он, гад, сгорел, заменить надо». Ребята тогда смеялись, но на ус мотали. И Ковальчук тоже. «А вдруг?» — мелькнула мысль. [143]
Порт прошли.
— Отворот! — скомандовал Ковальчук. А сам с тайной надеждой стукнул кулаком по коробке управления. Лампочка не реагировала. Он торопливо выдернул предохранитель, отбросил в сторону, не разглядывая, поставил новый. И лампочка весело замигала!
— Аппарат работает! — крикнул он Рожкову.
Самолет уже проскочил береговую черту, уходил в море.
— Что будем делать? — спокойно спросил Рожков. — Пойдем на новый заход?
— Взлетело две пары истребителей.
— Черт с ними, авось проскочим, без фото возвращаться нельзя.
И Рожков, как заправский истребитель, заложил головокружительный вираж: надо спешить, чтобы успеть проскочить порт до подхода истребителей.
Снова внизу порт.
— Аппарат включен, работает, — доложил Ковальчук.
Еще несколько секунд — и порт позади, можно выключать фотоаппарат, задание выполнено. И в этот момент раздался голос стрелка:
— Сзади, на нашей высоте восемь «Фокке-Вульф-190», идут на сближение.
Восемь «фоккеров»! Новейшие истребители с самым мощным вооружением! Если догонят, разведчику не отбиться. Спасение одно — подальше в море. Рожков до отказа отжимает сектора газа, моторы с визгом набирают обороты, самолет дрожит от напряжения. На максимальной скорости, со снижением Рожков начал уходить в море, за ним — вражеские истребители строем фронта.
Двадцать долгих напряженных минут длилась эта бешеная гонка, двадцать минут летчик находился в величайшем напряжении, призывая все свои силы и умение, чтобы выжать максимальную скорость — от нее теперь зависела жизнь всего экипажа.
Берег остался далеко позади. Но и истребители подошли совсем близко. Ведущий — уже на дистанции огня. Стрелок поймал его в прицел, и самолет задрожал от длинной очереди крупнокалиберного пулемета. «Фокке-Вульф-190» резко отвернул от устремившихся к нему нитей трассирующих пуль и, помахав крыльями, лег на обратный курс, к берегу. Остальные последовали за ним.
— Уходят! Видно, горючее поджимает, — доложил стрелок. [144]
Рожков облегченно вздохнул, убрал газ и только теперь вытер холодный пот, выступивший на лбу.
Через час они приземлились на родном аэродроме. В баках оставалось горючего на десять минут полета...
Но не всегда у разведчиков исход был таким счастливым.
В разведывательном полку мы снова встретились с Васей Мординым — его назначили командиром 1-й эскадрильи. Вася уже капитан, имеет два ордена Красного Знамени, орден Александра Невского. Немного посуровел внешне, а в остальном все такой же... «Авиа-Топтыгин» — так когда-то назвала его одна милая девушка Катюша. Но, думаю, что она просто не разглядела его как следует. Действительно, по виду Мордин несколько неуклюж. Всегда спокоен, сдержан, немногословен. Но в глубине души его постоянно таится скрытый огонь, и когда он вспыхивает, замкнутое сосредоточенное лицо Васи меняется. Летает он с новым штурманом — Дмитрием Грималовским. Прежний — Федя Волочаев — остался на Пе-2.
Теперь мы встречаемся часто, ежедневно, а то и по нескольку раз в день, и все же найти время, чтобы посидеть рядом, поговорить по душам, вспомнить общих друзей, — не получается. Новая работа поглощает целиком.
В одном из полетов с Васей случилась беда. Предстояло на «бостоне» разведать аэродромы и порты противника. Значит, пять часов напряженного труда. Но командир полка знал: у Мордина «железная рука», поэтому на самые ответственные задания по авиаразведке посылал именно его.
...Экипаж сфотографировал вражеские объекты в заданном районе, передал по радио результаты наблюдения, и вдруг неожиданно обнаружил караван вражеских судов.
— Вызывай бомбардировщиков! — приказал Мордин радисту Калинину.
Горючего оставалось мало, пора было уходить, но Мордин упорно ждал подтверждения, что радиограмма принята. И в тот самый момент, когда Калинин наконец сообщил, что бомбардировщики поднялись в воздух, раздался тревожный голос стрелка Колодяжного:
— Слева четыре «мессера»!
Один против четырех! Мордин бросил самолет вправо, стал уходить подальше от берега, в скопление облаков. Спасительные облака были уже недалеко, когда «мессершмитты» догнали их самолет и открыли огонь. [145]
— Товарищ командир, я ранен, — услышал Мордин изменившийся голос Калинина.
— Крепись, дорогой! — ответил капитан.
Машину вновь сильно тряхнуло, и Мордин услышал в наушниках стон тяжелораненого штурмана. Еще взрыв — и острая, жгучая боль свела ногу. Брызнули стекла на приборной доске. Чем-то обожгло правый бок. Вздрогнул и захлебнулся правый мотор. Самолет бросило вправо, но Мордин удержал его...
Вот и облака, теперь уже бесполезные. «Мессеры» отстали, но до своего аэродрома — сотни километров. От перегрева может выйти из строя второй мотор, а внизу — берег, занятый врагом.
Но другого выхода нет, придется идти к родным берегам на одном моторе. Левую ногу летчик уже не чувствовал. Что с экипажем?
— Дима! Дима! — позвал он Грималовского. — Ты меня слышишь?
Штурман не отзывался. Не ответили и стрелки-радисты.
Превозмогая боль в боку, Мордин переставил правую ногу на левую педаль и сразу облегченно вздохнул: «Теперь дотяну!» Перебираясь от одного скопления облаков к другому, самолет упрямо шел в сторону Кавказа, к своему аэродрому. Мордин подумал было о парашютах и Крымских горах, где хозяевами были партизаны, но сразу же отбросил эту мысль — его друзья ранены.
Неожиданно откликнулся Грималовский:
— Вася, стрелки не отвечают, — простонал он, — наверное, ранены. Тяни до аэродрома... Курс сто градусов...
И замолк. А Мордин, истекая кровью, повел самолет дальше.
Почти два часа вел он израненный самолет через все Черное море к кавказским берегам. Управлять машиной с одним мотором было невероятно трудно: немели руки, самолет все время тянуло вправо, а силы неумолимо таяли. Я не видел лица Василия в ту минуту, но хорошо могу представить его: бледное, с испариной на лбу, упрямо сжатые губы и сталь в серых глазах. Он шел с небольшим снижением, чтобы не перегружать мотор, но и высоту старался сохранить: в критическую минуту, при посадке, каждый десяток метров может спасти от гибели.
Показался кавказский берег. Мордин вызвал аэродром, передал: [146]
— Иду на одном моторе. Члены экипажа ранены. Прошу посадку без круга.
Ему тотчас ответили:
— Площадка свободна. Посадку разрешаю.
К посадочной площадке уже мчались санитарная и пожарная машины.
Но испытания Мордина на этом не закончились. Когда на подходе к аэродрому он нажал кнопку выпуска шасси, на приборной доске вспыхнули разноцветные лампочки: левая — зеленая, правая — красная. Значит, не только правый мотор, но и правое шасси повреждено. Не стало на замок и переднее колесо. Садиться на бетон на одно колесо, при одном работающем моторе — верная гибель. Как быть? Земля неумолимо приближалась, а в глазах летчика то и дело проплывали радужные круги: потеряно много крови, в любую минуту можно лишиться сознания... Посоветоваться с руководителем полета? Поздно!
«Буду садиться на «брюхо» — решил летчик.
Он нажал на кнопку убора шасси, левая зеленая лампочка погасла и снова вспыхнула — шасси убрано! — а правое колесо безжизненно повисло под плоскостью: видимо, перебита гидросистема.
«При посадке колесо подвернется», — мелькнула мысль.
А земля уже совсем рядом. Проскочила под крылом автострада, осталась слева бетонированная взлетная полоса, справа промелькнули самолеты на стоянке...
Мы стояли в оцепенении. После Мордина на разведку предстояло взлетать мне с Уткиным, но непредвиденное обстоятельство задержало нас. Возвращение на одном моторе — не такое уж чрезвычайное событие, «бостон» и на одном моторе ходит сносно. Но когда увидели идущий на посадку самолет с одной «болтающейся ногой» да еще со значительным отклонением от линии посадочной полосы, мы поняли: с экипажем случилась большая беда.
Мордин «притер» самолет мастерски: выровнял на предельно малой высоте и малой скорости. И все же приземление было ужасным: сноп огня вырвался из-под самолета, когда он «пропахал» землю, машину кинуло вправо, куда-то в сторону отлетело огромное колесо, подвернувшееся при ударе, лопасти винта левого мотора загнулись, как лепестки подсолнуха. И все это — при душераздирающем скрежете металла о каменистую землю.
Мы кинулись к самолету. Боялись, что он вот-вот вспыхнет, при пустых баках это особенно опасно... [147]
Вытащили из кабины штурмана Грималовского. У него безжизненно болталась правая рука. Особенно плох был радист Калинин: перебита нога, большая потеря крови. Наш полковой врач Борис Орецкий принялся прежде всего за него: приводил в чувство, накладывал на ногу жгут. Ранен был и Колодяжный. Мордин сидел в кабине бледный, с закрытыми глазами, откинув голову на спинку сиденья. Его осторожно вынесли на руках. У него оказалось два ранения: в правый бок и левую ногу.
— Как ребята? — тихо спросил он.
— Живы, — услышал в ответ.
Самолет, к счастью, не загорелся.
Наши фотоспецы в это время уже проявляли драгоценную пленку. Она была доставлена вовремя. А главное — торпедоносцы вышли точно в указанный разведчиками квадрат и нанесли смертельный удар по кораблям врага.
Подвиг Виктора Беликова
Темная южная ночь накрыла аэродром. И без того недалекие горы придвинулись совсем близко, угрожающе нависли, казалось, прямо над головой, над взлетной полосой, протянувшейся вдоль берега, над укрытыми в каменных капонирах самолетами. Это была минута, когда луна еще находилась где-то далеко за горным хребтом, а звезды, медленно разгораясь, поблескивали пока тускло, невыразительно.
Два дня назад мы приземлились на этом незнакомом аэродроме. Нам, трем экипажам дальних разведчиков, приказано выполнить необычные задания: Уткину и Рожкову слетать «в гости» к крымским партизанам — доставить продукты и боеприпасы, в которых они очень нуждались; третьему — Жене Акимову — поручалось доставить в тыл врага группу парашютистов.
Сам по себе полет к партизанам вроде бы и не сложен с точки зрения ориентировки. Крымские горы — рядом, ночь стоит ясная, безоблачная. Надо пройти над указанным местом, найти сигнальные огни, определить упреждение и вовремя нажать кнопку сбрасывателя, чтобы груз упал точно «к ногам» партизан. Все просто. Если бы не одно «но»: летать предстояло на высоте гораздо меньшей, чем высота горных вершин. А самолет — вон какая махина, да еще с таким грузом, тут особенно не разгуляешься... [148]
Дождались сигнала на вылет. Через полчаса приблизились к Крымскому побережью. Медный диск луны уже высоко поднялся над горизонтом, в неярком ее мерцании хорошо были видны горы. Самолет шел с небольшим снижением, моторы гудели монотонно, как-то особенно спокойно. Слева подковой изгибалась бухта, там угадывалась Ялта — замершая, затемненная, изувеченная врагом. Впереди, справа по курсу, возвышалась громада Чатыр-Дага, слева — конусообразная гора Черная. На моей карте рядом с Палат-горой нанесена точка — площадка, на которой должны вспыхнуть четыре сигнальных костра, образующих квадрат.
Делаем пробный заход — чуть выше гор, чтобы осмотреть местность, убедиться, видны ли костры. Точно: при нашем приближении в указанном месте блеснули четыре светлячка и сразу же, как только самолет прошел, начали затухать.
— Разворачивайся, будем идти на сбрасывание, — говорю Уткину.
— Добро, — коротко отвечает он.
Самолет, снижаясь, делает плавный разворот к морю, чтобы оттуда «нырнуть» в горловину долины, к уже знакомой площадке. Вот было бы славно, если бы ее устроили на самой вершине Чатыр-Дага! Но это, увы, невозможно. Крым уже в тылу врага. Только недавно оккупанты бросили на прочес леса несколько дивизий, пытаясь одним ударом уничтожить все партизанские отряды. Это было трудное для партизан время. Стараясь уклониться от боев, они уходили в самые глухие, недоступные чащи, но крымские леса сравнительно невелики, горячие схватки с врагом вспыхивали то в одном, то в другом месте. После последнего прочесывания у партизан сложилось особенно тяжелое положение с продовольствием и боеприпасами.
В штабе, где получали задание на полет, мы неожиданно встретили необычного вида «дядьку», как тут-же окрестил его кто-то. Это был невысокий чернобородый человек с несоразмерно крупной головой и очень бледным, изможденным лицом. Всего несколько дней, как он прибыл из крымских лесов. Как он оттуда выбрался, мы не знали, но сразу же прониклись к нему уважением и прислушивались к каждому его слову. А он сообщил, что сейчас фашисты блокировали все выходы из леса, на всех шоссейных дорогах много войск, и поэтому партизанам [149] выбраться «на добычу» очень трудно. Каждый сухарь, каждый патрон — на вес золота.
— Большая надежда на вашу помощь, товарищи, — негромко говорил он. — На Чатыр-Даге и Черной, где были партизаны, сейчас тоже неспокойно, придется бросать грузы в другом месте, ниже вершин. Мы понимаем, это трудно, но другого выхода нет. Большая просьба: будьте повнимательнее, потому что враг рядом, долго жечь костры нельзя. И бросайте поточнее, чтобы мешки достались нам, а не немцам.
Мы помнили эту просьбу. И теперь, выполняя ее, направляем самолет прямо в черную беспросветную горловину долины между Чатыр-Дагом и горой Черной. Самолет снижался, и от этого казалось, что горы вокруг быстро растут, поднимаясь ввысь. Слева приближается вершина Черной, освещенная размытым светом луны, справа угрожающе надвигается темная громада Чатыр-Дага, и не сразу уловишь — сама ли это гора или только мрачная тень ее. Впереди — тоже вершина. Еще при пробном заходе я заметил: если держать курс точно на эту вершину, самолет пройдет как раз над партизанской площадкой.
— Чуть левее, — говорю Уткину. — Держи на вершину. Вот так!
— Добро! — слышу любимое его словечко.
Мы уже давно понимаем друг друга с полуслова. Не первый раз идем в воздух вместе, за плечами десятки полетов на дальнюю разведку.
Притихли настороженно в хвостовой части стрелки, умолкла радиостанция, только монотонный гул моторов наполняет кабины. Я верю в твердую руку Мини Уткина, в его цепкий глаз. Знаю: если он «вцепился» в эту вершину — не отвернет в сторону ни на градус, пока не услышит короткое: «Отворот!»
Я — весь внимание. Самолет идет в густой темноте долины, тень Чатыр-Дага уже накрыла нас, кажется, вот-вот правой плоскостью заденем верхушки деревьев или черкнем по каменному склону, и тогда самолет неудержимо бросит в сторону и все будет кончено в одно мгновенье...
Но об этом думать некогда. Я слежу за землей, и только одна мысль сверлит мозг: «Где огни?»
И вдруг четыре ярких светляка вспыхивают впереди, чуть левее носа самолета, я бросаю Уткину: «Лево — десять!», и тотчас самолет рывком кидается в сторону, продольная линия на плексигласе, обозначающая ось самолета, [150] ложится точно на четырехугольник огней. Еще несколько томительных секунд огни движутся по этой линии, движутся очень медленно, словно нехотя, и я краем глаза замечаю, как сгущается темень, как впереди растет, раздуваясь до неимоверных размеров, гора. Вот огни уже совсем близко... «Пора!» Я нажимаю кнопку сбрасывателя, самолет облегченно вздрагивает.
— Отворот!
Моторы тотчас дико взвывают, самолет, задрав нос кверху, шарахается от черной, как смерть, горы Чатыр-Даг, от острой вершины другой горы, уплывающей под «брюхо» и готовой, кажется, распороть его.
— Пор-рр-ядок! — в два голоса кричат стрелки. — Горы внизу!
Вскоре мы приземляемся на знакомом уже аэродроме. Следом показался и другой самолет: Рожков с Ковальчуком. Мы облегченно вздыхаем: задание выполнено. Правда, не совсем: уже торопятся к самолетам автомашины с новыми «гостинцами», до рассвета предстоит еще один полет к партизанам. Но теперь уже легче — с обстановкой ознакомились.
Пока механики готовят самолеты, мы присели у капонира отдохнуть. Миня достает из кабины небольшой термос, наливает еще горячий крепкий чай. После полета он кажется особенно вкусным, бодрящим.
— Как там Женька, интересно, — раздумчиво говорит Миня.
Я тоже думаю об экипаже Акимова. Пока мы еще раз слетаем к партизанам, вернется, видимо, и он. Полет не такой уж сложный, задание экипаж Жени Акимова выполнит. А вот что станется с теми славными парнями-парашютистами, которые оставят самолет и кинутся в беспросветную темень, мы узнаем не скоро. Если вообще узнаем когда-нибудь. Совсем недавно отсюда мы возили десантников под Новороссийск, на Малую землю, теперь у них — другая задача, возможно, не менее сложная.
В ожидании сигнала на второй вылет сидим молча, каждый занят своими думами. Два пилота и два штурмана. Радисты и стрелки проверяют в кабинах радиостанции и пулеметы, механики еще и еще раз просматривают моторы, прощупывают заглушки бензобаков, — эти всегда волнуются за исправность самолета, пожалуй, больше, чем мы, летчики. [151]
Время тянется медленно. Саня Рожков — крупный, розовощекий, похожий чем-то на актера-трагика, прислонившись к стенке капонира, смотрит на небо, может, ищет свою счастливую звезду. Его штурман Ваня Ковальчук — очень скромный, всегда почему-то краснеющий при разговоре, молча покусывает свежую травинку. Миня Уткин, не торопясь, докуривает «беломорину» — «заряжается» на весь полет.
Говорить как-то не хочется. За два дня, пока мы готовились к этим полетам, в гвардейском минно-торпедном полку, который постоянно базируется на этом аэродроме, произошло событие, взволновавшее до глубины души всех, в том числе и нас, летчиков другой части. В день нашего прилета погиб Виктор Беликов.
Когда мы после посадки зашли в столовую, экипаж Беликова сидел за соседним столиком. Я не видел Виктора почти четыре года. Учились мы в одном училище, летную подготовку проходили на одном аэродроме, даже гидросамолеты наши стояли рядом, хвостом к хвосту, хотя отряды у нас были разные: он проходил курс пилота, я — штурмана. И жили рядом, в одном курсантском корпусе, так что знали друг друга хорошо. Виктор был высок, худощав, какой-то угловато-нескладный. Товарищи над ним подшучивали, он не обижался. А инструкторы хвалили:
— В воздухе Беликов — молодец!
После училища судьба нас разбросала, и вот мы встретились через несколько лет. Оказывается, его хорошо знали и Уткин, и Рожков, и Акимов. Знали и его штурмана Василия Овсянникова — их однокурсника. В общем, встреча оказалась неожиданной и теплой.
Виктор Беликов, увидев нас, отодвинул тарелку в сторону, неторопливо поднялся, пошел навстречу — высокий, слегка сутуловатый, в коричневом, не по росту коротком, довольно потрепанном реглане. Его серые глаза весело щурились.
— Сколько зим, сколько лет, — проговорил он чуть хрипловатым голосом, протягивая сразу обе руки. — Зачем пожаловали, братцы?
— Прикоснуться к гвардейской славе, — как всегда, пустил дружескую «шпильку» Рожков.
Сдвинули два столика, сели вокруг. Пошел обычный дружеский разговор: о полетах, о друзьях-товарищах. Вспомнили и тех, кого уже не было среди нас, вспомнили Севастополь, в котором сейчас хозяйничали фашисты.
— Да, далеко, гады, забрались, — сказал Виктор, и две [152] резкие складки прорезали его высокий открытый лоб. — Ну, ничего, мы им еще припомним наш Севастополь!
Это был уже не тот нескладный юноша, которого я знал по училищу, его движения были скупы, сдержанны, даже голос стал совсем другим.
Со своим экипажем Виктор Беликов совершил не один десяток вылетов. О боевых делах этого опытного, слетанного экипажа не раз писали газеты. А душой экипажа был его командир Виктор Беликов, на груди которого уже красовались два ордена Красного Знамени.
В эти дни летчики-торпедоносцы работали напряженно. То и дело разведчики сообщали о вражеских караванах, идущих в Крым или обратным маршрутом. И торпедоносцы поднимались в воздух, чтобы преградить путь транспортам.
Так было и в этот раз. В столовую вбежал матрос, быстро подошел к нашему столику:
— Товарищ капитан, ваш экипаж вызывают в штаб!
— Есть в штаб! — коротко бросил в ответ Виктор, поднимаясь. — Пока, братцы!
Вскоре две пары ДБ-3ф, словно большие грузные птицы, один за другим поднялись с аэродрома.
Мы знали: вражеские транспорты шли в сопровождении миноносцев и сторожевых кораблей, с воздуха их прикрывали гидросамолеты. При таком охранении прорваться к транспортам будет нелегко...
Одну пару самолетов вел Виктор Беликов. В передней кабине находился, как всегда, штурман Василий Овсянников, в задней — два стрелка, два Григория — Зыгуля и Северин. Два коммуниста, два комсомольца — такой вот экипаж.
Самолет-разведчик все время подавал радиосигналы, и торпедоносцы обнаружили цель быстро. Шли и без того на малой высоте, а когда приблизились, перешли на бреющий полет — чем меньше высота, тем больше шансов поразить цель.
Когда идут в атаку торпедоносцы, все, что может стрелять, сосредоточивает огонь на них. Бьют все орудия транспортов, пулеметы и автоматические пушки эсминцев и сторожевых кораблей, быстроходные катера-»охотники» кидаются наперерез, сбрасывают глубинные бомбы, чтобы огромными водяными столбами заставить самолет отвернуть или хотя бы сбить с курса. Взрыв торпеды смертелен почти для любого корабля, и эту смерть несет самолет, который мчится прямо над водой, мчится стремительно, [153] неудержимо, чтобы сбросить торпеду за 250–300 метров от судна, когда неповоротливому транспорту уже трудно уклониться от роковой встречи. Вот почему так яростен бывает огонь всех кораблей по самолетам-торпедоносцам.
На этот раз в караване было два транспорта.
Виктор Беликов видел, что первая пара впереди него шла в сплошном огне. Это немного облегчало его участь. Ведущая пара наносит удар по первому транспорту, он — по второму. «Так держать, так держать!» — звучал в наушниках голос штурмана. А Виктор впился глазами в транспорт, чтобы точно выдержать заданное штурманом упреждение. Не обращая внимания ни на разрывы снарядов, ни на сверкающие трассы пулеметных очередей... Все ближе и ближе транспорт. Краешком глаза Виктор заметил, как слева взмыли вверх два самолета — значит, торпеды сброшены... Теперь весь огонь сосредоточен на его самолете. Снаряды рвались рядом, справа и слева, сверху и впереди, вся передняя полусфера была в огне. Еще секунда-другая — и штурман нажмет кнопку, торпеда плюхнется в воду и понесется навстречу транспорту. А самолет взовьется вверх, чтобы «перепрыгнуть» через огненное кольцо.
И в это время Беликов ощутил толчок, машину начало тянуть вправо, он инстинктивно нажал на левую педаль, удерживая ее на курсе.
— Горим! — крикнул стрелок.
Виктор покосился на правое крыло: черный дым, смешанный с пламенем, расстилался на плоскости, шлейфом тянулся за самолетом...
ДБ-3ф вздрогнул, чуть заметно подпрыгнул, освобождаясь от торпеды, мелькнул внизу транспорт, и Беликов скорей почувствовал, чем осознал, что торпеда попала точно в цель. Теперь можно уходить, но как? Пламя уже охватило всю плоскость, разрастаясь с каждым мгновеньем, подбираясь к фюзеляжу, к кабине... Садиться на воду? Но это верная гибель — кругом враги.
Он глянул влево, на караван: разломившись надвое, тонул атакованный ими транспорт. А второй? Второй был невредим. Видимо, в последнюю секунду сумел-таки уклониться от торпед, выпущенных первой парой. И тогда Виктор Беликов развернул самолет и устремился к каравану. Огненный шар неудержимо несся к транспорту. Фашисты оцепенели от ужаса, на какое-то мгновение даже прекратился огонь зениток. [154]
«Прощайте, брат...» — только и услышали летчики голос Виктора Беликова.
На предельной скорости горящий самолет врезался во второй транспорт, огромный столб огня и дыма поднялся над морем. Транспорт, объятый пламенем, начал медленно оседать в воду. Катера охранения в панике метались по морю.
О чем подумал в последние секунды своей жизни Виктор Беликов? Что видел перед собой? Может добрую улыбку матери, которая всю жизнь будет ждать его, ушедшего в бессмертие?..
...Именно об этом печальном событии вспоминал каждый из нас, ожидая разрешения на второй вылет.
— Жаль Виктора, — вздохнул Саша Рожков. — Славный был летун. Сколько на Бухарест, на Констанцу ходил — и ничего. А тут — море...
— Всех жаль, — откликнулся Уткин. — Все ребята были славные.
Послышался гул моторов. Вспыхнул прожектор: тяжелый самолет заходил на посадку. Это возвращался экипаж Акимова.
Полет у них закончился благополучно, можно было идти отдыхать, но Женя решил иначе:
— Посидим здесь, — сказал он, — подождем вашего возвращения.
Он расстелил реглан прямо возле своего самолета, лег и молча уставился в небо. Алеша Пастушенко пристроился рядом с ним.
Жизнь на аэродроме не утихала. На другой стороне, на стоянке минно-торпедного, то и дело прогревали моторы, один за одним уходили в ночное небо самолеты, видимо, на бомбоудар.
А мы ждали разрешения на второй вылет. Женя Акимов уже задремал на своем реглане. И вдруг над головами раздалось:
— Добрый вечер, соколики.
Мы вскочили. Луна поднялась уже высоко, и было довольно светло. Перед нами стоял майор. Я сразу узнал его, хотя расстались мы ох как давно...
— Есть разрешение на вылет, — сообщил майор. — Погода в районе цели чудесная. Счастливого вам возвращения.
Он начал всем поочередно пожимать руки, а когда повернулся ко мне, вдруг оживленно воскликнул:
— О, да тут старые знакомые! Рад тебя видеть, дорогой. Вернешься, утром заходи, поговорим. [155]
От этого дружеского приглашения стало как-то светлее на душе.
— Спасибо, товарищ майор, зайду.
Когда, небрежно приложив ладонь к козырьку, он отошел, Леша Пастушенко наклонился ко мне!
— Кто это?
— Майор Толмачев.
— Тот самый?
— Тот самый.
Наш «флажок»
...Да, это был Александр Толмачев. С того дня, как он внезапно уехал из нашей эскадрильи, прошла целая вечность. До войны Толмачев был флагштурманом нашей 45-й отдельной эскадрильи. Невысокий, стройный, очень сдержанный, необыкновенно серьезный, он был всего лишь лет на пять старше нас, но в то время такая разница в возрасте нам казалась весьма существенной, и мы смотрели на своего «флажка» (так между собой называли флагштурмана), как на старого воздушного волка.
Толмачев и вправду в штурманском деле был для нас непререкаемым авторитетом. Отлично бомбил и стрелял из пулемета, доказывал и показывал всем, как важна в ночных полетах астроориентировка, к которой мы относились с недоверием, рассказывал о радионавигации, хотя никакого радиокомпаса на МБР-2 не было. И еще много других интересных новинок преподносил нам.
За полгода совместной службы мы притерлись, привыкли друг к другу. Знали, что Толмачев до того, как попасть в военно-морское авиационное училище (которое кончали почти все морские летчики), окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе в Ленинграде, и это тоже вызывало уважение — штурман «в квадрате»: и морской, и воздушный.
Поздней осенью 1940 года, после маневров Черноморского флота, Саша Толмачев неожиданно простился с нами. Оказывается, он попросился в часть, где на вооружении были новые, более современные самолеты, у которых и скорость не та, что у МБР-2, и вооружение более сильное, и навигационное оборудование — что надо. Просьба была удовлетворена. Мы расстались.
А услышали снова о нем уже в первые дни войны. [156]
23 июня 1941 года наши самолеты совершили дерзкий налет на порт Констанца, где было сосредоточено много немецких и румынских кораблей. Удар был произведен днем, в ясную погоду, одними бомбардировщиками, без прикрытия истребителей. Было потоплено несколько кораблей, зажжены нефтехранилища. Все самолеты вернулись на аэродром невредимыми. Первую девятку командира эскадрильи П. Ф. Семенюка вел штурман Толмачев. Точность его расчетов особо подчеркивалась в сообщении.
С этого дня удары по портам врага следовали один за другим, и даже чванливые немецкие генералы, опьяненные первыми успехами на фронте, вынуждены были признать их силу и принимать срочные меры. Начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии генерал-полковник Ф. Гальдер на четвертый день войны — 25 июня 1941 года — записал в своем дневнике: «Налеты авиации противника на Констанцу усиливаются. Германские истребительные эскадрильи стянуты на защиту нефтепромыслов. Русская авиация совершила также налеты на Браилу и Галац».
Действительно, опомнившись после шока, вызванного дерзким налетом на Констанцу, фашисты перебросили к черноморским берегам Румынии несколько частей истребительной авиации, усилили зенитную оборону всех портов — и морских, и речных. На Дунае наносить удары с каждым днем становилось все труднее.
13 июля 1941 года воздушная разведка донесла: в дунайский порт Тульча пришли транспорты с войсками и техникой. Медлить было нельзя: Тульча — ближайший порт, где сосредоточивались фашистские войска для форсирования Дуная у Измаила и наступления на Одессу.
Летчиков, отдыхавших после полетов, подняли по тревоге. В штабе их встретил командир полка Н. А. Токарев. Он был необычайно суров.
— Задание ответственнейшее, — сказал Николай Александрович. — От его выполнения зависит жизнь сотен тысяч наших бойцов, а может, и судьба всего южного участка нашего фронта. Уничтожить транспорты надо во что бы то ни стало. Группу поведу я. Высота на боевом курсе — максимум две тысячи метров. Порт Тульча, вы знаете, сильно укреплен зенитками, рядом аэродром, к тому же цель — в глубине вражеской территории, так что внезапность налета исключена, воздушный бой, видимо, неизбежен. Считаю целесообразным также выделить один самолет [157] для подавления зениток. Их надо поразить точно, с небольшой высоты, особая ответственность тут ложится на штурмана. Предлагаю поручить это задание экипажу... — Он на секунду умолк, переводя испытующий взгляд с одного летчика на другого, и остановил его на Толмачеве. Штурман встал.
— Экипажу капитана Семенюка, — сказал Токарев. — Лучше капитана Толмачева этот район никто не знает.
— Есть, — коротко ответил Толмачев.
...Уже больше часа они находились в воздухе. Шли пока общей группой. И вот — Тульча. Она раскинулась в том месте, где широкий Дунай, приближаясь к Черному морю, разрывается на три рукава. При подходе к Измаилу несколько пар истребителей И-16, покачав крыльями, подошли к группе бомбардировщиков и пристроились немного выше и чуть сзади, чтобы в случае необходимости отразить нападение «мессеров».
Толмачев не отрываясь следил за портом, высматривал зенитки. Он видел их и в прежние полеты, иногда даже наносил их расположение на карту, но все же основное внимание тогда уделял бомбометанию. Теперь задача иная: найти зенитки, снизиться как можно ниже и точно поразить их осколочными и фугасными бомбами, чтобы дать возможность остальным самолетам нанести прицельный удар по кораблям.
Близость цели заставила летчиков еще больше сжать строй, все внимание — на ведущего. Скоро боевой курс — открываются бомболюки. «Пора!» — решает Толмачев и коротко бросает летчику:
— Отворот!
Бомбардировщик резко ныряет вниз, набирая скорость. Группа осталась выше, над облаками, а их самолет теперь идет к цели, прямо в пасть зверю. В считанные секунды проскочили молочную белизну облаков, под крылом мелькнула лента Дуная. Прямо по носу — квадраты городских кварталов на берегу широкой реки, огромные коробки транспортов у причалов. Толмачев уже видит характерные треугольники зенитных батарей с орудиями у каждой вершины, он знает, что и их самолет прекрасно виден с земли, но зенитки почему-то не открывают огонь, словно замерли.
«Почему молчат? — мелькнула мысль. — Неужели хитрят, ждут группу?»
Толмачев припал к прицелу, поймал батарею.
— Влево пять! — скомандовал он. [158]
И в этот миг раздался тревожный голос стрелка-радиста Егорова:
— Слева «мессеры!» — И сразу же застучал крупнокалиберный пулемет: ду-ду-ду! ду-ду-ду!
Так вот почему молчат зенитки!
— Так держать!
Одна кассета осколочных бомб ринулась вниз, навстречу зенитке. А Толмачев уже ловит новую батарею, наводит на нее самолет.
Неистово застучали оба пулемета стрелков, значит, и снизу подбираются «мессеры».
— Спокойно, Саша, не промахнись! — Это Семенюк. Голос ровный, неторопливый, словно они бомбят на полигоне, а не под атакой истребителей.
Сбросили еще одну кассету осколочных бомб, потом еще, еще. Полетели фугасные бомбы. Зенитки молчат. Голос радиста Егорова:
— Еще пара истребителей.
И вдруг ликующий голос:
— Есть один! Ага, гад, получил!
Самолет содрогается от пулеметных очередей. На левой плоскости мгновенно расцвело несколько «лилий» — снарядами «мессера» разворочен металл. Черная тень истребителя мелькнула под плоскостью, потом шарахнулась в сторону — «мессер» разворачивался для новой атаки...
Высота падала. Стрелка альтиметра уже приближалась к единице — всего тысяча метров отделяла самолет от земли. И в эту секунду сердце штурмана радостно дрогнуло: он увидел, как над транспортом взвился огромный огненно-черный столб и корабль начал оседать на правый борт. Поднялись взрывы и в других уголках порта. Толмачев понял: группа Токарева бомбит, удар по врагу нанесен точный, смертельный. Только сейчас ожили зенитки, но их бешеная ярость уже не страшна: поздно!
Теперь можно уходить.
— Отворот влево!
Город, порт, река — все нырнуло в сторону, самолет лег в крутой разворот, уходя от опасности. Почти не переставая стучали пулеметы — стрелки отбивались от вражеских истребителей. И вдруг бомбардировщик вздрогнул всем корпусом, словно споткнувшись о невидимое препятствие, замер на мгновенье, и тотчас его нос, до этого опущенный вниз, начал медленно ползти вверх, пересекая горизонт. Толмачев почувствовал, как огнем обожгло в нескольких местах спину. [159]
«Неужели ранен?» — подумал он, но уже в следующее мгновенье забыл об этом: горизонт уходил все ниже, словно самолет оседал на хвост. Значит, скорость теряется, в любую секунду машина может сорваться в плоский штопор — самая опасная в воздухе ситуация...
Что случилось? Такого с Семенюком не бывало никогда.
— Командир, командир! — встревожился Толмачев.
Семенюк не отвечал. Штурман повернулся, глянул в щель под приборной доской и вздрогнул: Семенюк сидел бледный, из-под шлема струилась кровь, заливала глаза, сжатые губы. Руки обессиленно лежали на коленях, ручка управления свободно покачивалась...
Толмачев выхватил из зажимов штурманскую ручку управления, вставил в гнездо и что есть силы отжал от себя. Почти одновременно решительным движением левой руки двинул секторы газа вперед до отказа. Взревели моторы, нос самолета начал медленно опускаться, приближаясь к горизонту.
«Пор-рядок!» — процедил сквозь зубы штурман. До земли оставалось каких-нибудь несколько сот метров, но моторы уже работали на полной мощности, самолет слушался рулей управления. Толмачев потянул ручку на себя, вывел машину в горизонтальное положение, сбросил газ. Вот когда он с полной ясностью осознал, как необходимо штурману умение управлять самолетом!
«По закону» штурманам не положено водить самолет, в училище они не проходят курс пилотирования. Но на тех бомбардировщиках (таких, как ДБ-3ф), где имелось двойное управление — у пилота и штурмана, многие штурманы осваивали эту науку уже в частях. Сейчас это пригодилось.
Но как быть дальше? О возвращении в Крым, через все Черное море, и думать нечего — дотянуть бы хоть до Измаила, где свои. Теперь Толмачев уже не сомневался, что ранен. Нестерпимо ломило спину, он чувствовал, как на парашюте, на котором сидел, накапливается густая, липкая кровь. В голове стоял невообразимый шум. Хотелось оглянуться назад, посмотреть еще раз на Семенюка, но каждое движение причиняло острую боль. «Только бы не потерять сознание», — промелькнула тревожная мысль.
Пулеметы стрелков молчали.
«Неужели убиты? Значит, «мессеры»...»
И неожиданно новая мысль: «Мессеров-то нет! Нет! Наверное, погнались за нашими бомбардировщиками». [160]
Но и это открытие не принесло особой радости. Силы быстро таяли. Лицо покрылось холодной испариной, все тело пронизывала противная дрожь. В наушниках откуда-то издалека, будто из глубокого колодца, пробился глухой, прерывающийся голос: «Командир... левой плоск... бьет... бензин...»
Толмачев скорее догадался, нежели узнал Егорова.
«Бьет бензин! Значит, бак пробит!»
Только этого не хватало! Через поврежденный бак при сильном отсосе может вытянуть бензин и из других, а отключить пробитый бак он не сможет — краны переключения находятся в пилотской кабине. Уменьшить газ левого мотора? Но что это даст? Одна надежда на то, что бензин не успеет уйти — лететь осталось не так уж долго.
«Командир... коман... бензин», — снова ожили наушники.
Он нажал кнопку переговорного устройства:
— Стрелки, стрелки! Вас понял. Командир тяжело ранен. Самолет веду я.
Он покосился через левое плечо, в небольшую прорезь под приборной доской увидел лицо Семенюка: спокойное, уже покрытое смертельной желтизной, с черными потеками застывшей крови. Никаких признаков жизни. Толмачев понял, что командир мертв, но говорить об этом стрелкам не стал. Пусть знает он один.
Земля то расплывалась, то вырисовывалась четко, контрастно, как на свежем фотоснимке. К горлу подступала тошнота, какой прежде он в воздухе никогда не испытывал. Понимал: сказывается потеря крови. Крепче сжал зубы, приказал себе: «Держаться! Держаться!»
Судорожно дернулся, захлебнулся, видимо, без бензина, левый мотор, самолет резко кинуло в сторону. Пытаясь удержать машину на курсе, Толмачев наклонил ручку управления вправо, нажал на правую педаль рулей поворота. На мгновение он даже забыл, что ранен. Но рана тут же напомнила о себе: острая боль пронзила все тело, оранжевые круги поплыли перед глазами...
Забытье длилось секунду-две. Когда он очнулся, увидел, что земля летит навстречу. Левый мотор молчал, самолет тянуло куда-то в сторону от курса. Нужно довернуть вправо и удерживать его, как разгоряченного коня. Но руки стали вялыми, непослушными, голова отяжелела, будто налитая свинцом, и каждое движение стоило огромных усилий. [161]
С трудом он вывел машину в горизонтальный полет. Неожиданно снова заработал левый мотор. Теперь самолет мчался почти над землей. Толмачев медленно, очень осторожно потянул ручку на себя, чтобы набрать побольше высоту, но через несколько секунд левый мотор снова «чихнул», видимо, плохо поступал бензин, и он отжал ручку, вновь перевел машину в горизонтальный полет. Так и летел: то теряя на короткие секунды сознание, то снова приходя в себя. Сколько летел — не знает.
— Штурман, штурман! — откуда-то очень издалека звал Егоров. От звука голоса в наушниках он встрепенулся, увидел темную полосу воды, понял, что это Дунай, за ним — своя земля. Невысокий берег надвигался неумолимо, бомбардировщик шел с креном, потому что левый мотор уже несколько минут молчал. Не было сил, чтобы поднять машину над берегом, казалось вот-вот крылом она чиркнет по воде. Каким-то нечеловеческим усилием Толмачев дернул ручку на себя, заметил, как берег нырнул под самолет, и в ту же секунду сильный толчок кинул его куда-то вперед... Удар!
И мрак. Глубокий, бездонный мрак.
Самолет несколько метров прополз по земле и остановился. При ударе левый мотор отлетел на несколько метров, лопасти на правом загнулись назад, передняя штурманская кабина, почти вся из прозрачного плексигласа, разлетелась на мелкие осколки, оголив нутро самолета.
Первым из кабины выбрался стрелок Якушев, за ним, прихрамывая, вылез стрелок-радист Егоров. Якушев кинулся к кабине летчика, сорвал плексигласовый колпак.
— Товарищ командир! — И умолк.
Раненый Егоров, превозмогая боль, подбежал к Толмачеву.
При ударе штурмана выбросило из кабины, он лежал, распластавшись, в нескольких метрах от самолета. Егоров осторожно перевернул его на бок, расстегнул лямки парашюта, положил на спину. В смертельно бледном лице не было никаких признаков жизни. Егоров расстегнул китель, приник ухом к груди Толмачева, с трудом услышал редкие, чуть заметные толчки...
К самолету уже бежали люди. Через несколько минут стремительно подкатила черная легковая машина, дверца торопливо распахнулась, из нее выскочил крупный человек в морской форме. Это был член военного совета Черноморского флота дивизионный комиссар Николай Михайлович Кулаков. [162]
Егоров шагнул навстречу:
— Товарищ вице-адмирал...
— Что с летчиком? — перебил его Кулаков.
— Убит в воздухе.
— Кто же привел самолет?
— Штурман Толмачев.
— Что с ним?
— Тяжело ранен, без сознания.
Николай Михайлович резко повернулся к офицеру, стоявшему рядом, приказал:
— Быстро — в Измаил. Врача сюда. Подготовить санитарный самолет.
Шел только 22-й день Великой Отечественной. Впереди была еще вся война.
Молодость брала свое. Силы, хоть и медленно, восстанавливались. Через месяц Толмачеву предложили путевку в санаторий, он наотрез отказался — тянуло в часть. Врачи настаивали. И он сдался — уехал в санаторий. А через несколько дней сбежал, оставив записку главврачу: «Не волнуйтесь. Курорт мне вреден. Уехал в часть. Толмачев».
В части его ждала новость: назначен штурманом полка. Теперь ему предстояло летать с прославленным летчиком — Героем Советского Союза Н. А. Токаревым.
Через полтора месяца после ранения он повел группу бомбардировщиков на удар по вражескому аэродрому.
— В воздухе окрепну, — отвечал врачам.
Это были трудные, тревожные дни. Фашистские полчища подкатывались к Перекопу, чтобы закрыть ворота Крыма. Немцы на весь мир кричали, что русская армия разбита, что до победы остались считанные недели.
Мрачными ходили летчики, стрелки, механики. Хмурил больше обычного густые, косматые брови командир полка Николай Александрович Токарев.
Но однажды он выглянул из маленького домика, где размещался штаб полка, и повеселевшим голосом приказал рассыльному:
— Штурмана полка ко мне! И вот эти экипажи, — добавил, подавая листок бумаги.
На листке стояло шесть фамилий: Чумичев, Скориков, Черниенко, Острошапкин, Беликов, Чупров. Это были шесть лучших экипажей — четыре комэска и два командира звена, экипажи, которые могли летать в любую погоду, днем и ночью. И самолеты у них были самые новые — ДБ-3ф, а не «букашки» (ДБ-3б). [163]
На КП, где через несколько минут собрались вызванные экипажи, их встретил начальник штаба военно-воздушных сил Черноморского флота — уже немолодой генерал.
— Немцы на всех перекрестках горланят, что наша авиация уничтожена, — начал он сдержанно. — Ставка Верховного Главнокомандования приказала сегодня ночью нанести мощный удар по логову фашистских извергов — Берлину и их прихвостней — Бухаресту. По Берлину удар наносят летчики-балтийцы полковника Преображенского, Бухарест поручен нам. Группу поведет командир полка. Давайте вместе подумаем, как лучше выполнить поставленную задачу.
Задание оказалось сложным во всех отношениях: надо было ночью поднять с полевого аэродрома до предела нагруженные горючим и бомбами самолеты. Уменьшить нагрузку нельзя: даже при полных баках горючего для полета к этой цели и обратно хватало еле-еле. К тому же искать цель предстояло над сушей, ночью, в глубоком тылу врага, где возможна схватка с истребителями, да и зенитная оборона, как показала разведка, вокруг Бухареста очень мощная.
К полету тщательно готовились все, особенно Толмачев со штурманами. Прокладывали маршрут, рассчитывали расход горючего, делали расчеты на бомбометание. Чтобы обеспечить самолетам кратчайший обратный путь, недалеко от аэродрома установили приводную радиостанцию. Толмачев радионавигации в данном случае уделял особое внимание.
Вылетели 8 сентября после захода солнца, когда еще видна линия горизонта. Первым шел экипаж командира: ему предстояло не только поразить указанные объекты, но и сбросить над целью САБы, которые облегчат нахождение цели и бомбометание остальным экипажам.
ДБ-3ф упорно карабкается вверх: 500, 600, 700 метров... Из-за горизонта выползает луна, становится светлев. Под крылом вода и вода — до самых румынских берегов. Справа, вдали отчетливо видны пожары, небо изрешечено разноцветными трассами, без конца вспыхивают разрывы снарядов. Это сражается многострадальная Одесса.
На подходе к румынскому берегу Толмачев уточнил местонахождение, дал поправку курса летчику. Надо точно выйти в точку пересечения железнодорожной линии из Констанцы с кольцевой Бухарестской дорогой. Эта точка [164] отправная для боевого курса на основную цель — военные заводы Бухареста.
Высота свыше пяти тысяч метров, уже отчетливо видна кольцевая дорога, река, пересекающая город, огненные строчки на городских магистралях. Как в мирное время! Ни один прожектор не вспыхивает, молчат зенитки. Толмачеву радоваться бы, а у него злость закипает: «Гады, иллюминацию устроили! Уверены, что до них не доберутся — глубокий тыл! Ну, погодите!»
Ночью, как правило, бомбы сбрасываются по механическому угломеру, но внизу было настолько светло, что Толмачев решил использовать полуавтоматический оптический прицел, который позволяет точнее поразить цель. Спокойно, как на полигоне, определил он угол сноса, установил все данные.
— Курс!
— Есть курс! — откликнулся командир.
Цель движется точно по диаметральной линии прицела. Дошла до центра окружности, накрыла перекрестье... Толмачев тотчас нажал на кнопку электросбрасывателя. Самолет, освободившись от тысячекилограммовой бомбы, заметно подпрыгнул вверх.
— Отворот влево!
Бомбардировщик ложится в левый вираж, идет со снижением. Внизу вспыхивают САБы, сброшенные одновременно с «фугаской». Опускаясь на парашютах, они освещают землю, как днем. И вот — взрыв: огромный, оранжево-красный столб поднялся среди заводских корпусов, он словно завис в воздухе, расползаясь по сторонам.
Только сейчас засуетились на земле прожектора, ударили зенитки.
Еще не осел столб первого взрыва, как Толмачев увидел новый взрыв, потом еще, еще... Это бомбили его товарищи.
Вражеские зенитчики опомнились, начали вести огонь организованнее. Город погрузился в полный мрак, но теперь у летчиков был надежный ориентир: внизу полыхал пожар, а сверху подсвечивали САБы. Самолеты заходили с разных направлений, эшелонированно, поймать прожекторам их было не так-то просто, и зенитки били вслепую.
Через полчаса вражеская территория осталась позади. Штурман настроился на приводную радиостанцию, включил радиокомпас. Стрелка дрогнула и отклонилась влево. Токарев довольно крякнул, довернул самолет, «загнал» стрелку на центр шкалы и неожиданно весело пробасил: [165]
— Штурман! Давай подкрепление, а то что-то во рту пересохло.
Была у Токарева такая привычка: успешное выполнение боевого задания «отмечать» на обратном пути чашечкой крепкого кофе с кусочком шоколада. Команда о «подкреплении» — верный признак хорошего настроения командира.
Толмачев подал ему термос, плитку шоколада. Вставил ручку управления в гнездо, ноги привычно легли на педали руля поворота: работа у штурмана практически закончена, можно и подменить пилота.
Через 320 минут после взлета показался родной берег Крыма. Все самолеты вернулись на аэродром целыми и невредимыми.
В ночь на 13 сентября командир полка Н. А. Токарев снова повел своих «орлов» на Бухарест. На этот раз город был затемнен, при подходе вспыхнули прожектора, зенитки открыли яростный огонь, появились ночные истребители. Но все самолеты отбомбились точно.
Много позже Толмачев узнал результаты двух ночных ударов по Бухаресту: уничтожены корпуса военных предприятий — завода и фабрики, разбит ряд крупных административных зданий. Стамбульский корреспондент английской газеты «Таймс» писал: «Интенсивные действия советской авиации заставили румынское правительство перенести свою столицу из Бухареста в Синаю».
А в сообщении Совинформбюро эти полеты были отмечены всего одной строчкой: «Наша авиация произвела ночной бомбоудар по Берлину и Бухаресту». Эта строчка стала словно перекличкой между балтийскими и черноморскими летчиками.