Осенние штормы
Отдыхать некогда
Снова в Ленинграде. Мы еще не успели опомниться после похода и бурных встреч, которые устроили нам друзья, как меня вызвал новый флагманский инженер-механик бригады Е. А. Веселовский.
— Виктор Емельянович, а вы не забыли, кем значитесь по должности?
— Да нет, еще не совсем забыл.
Официально я числюсь дублером дивизионного инженер-механика. Но на этой должности мне, по существу, и не пришлось работать. В походе был механиком лодки, и все уже привыкли видеть меня в этой роли.
— Берите документы. — Евгений Александрович протянул мне папку. — Будете обеспечивать переход лодок в Кронштадт.
Просматриваю содержимое папок. Чертежи, описания. Лодки все знакомые. Инженер-механики их — мои друзья. Сейчас же направился на корабли.
До сумерек обошел их все. Товарищи подготовились на совесть. Уже в темноте добрался до несамоходного водолазного бота, притаившегося за внешней дамбой в устье Морского канала. С мичманом Юркевичем мы из-за кустарника осмотрели канал. Маркизова Лужа мирно золотилась в отблеске заката. Мы знали: на самом деле здесь на каждом шагу опасность — враг засорил это тесное пространство донными магнитными и гидродинамическими минами. Сюда направлены фашистские пушки. В противовес им в дамбу канала врыты, батареи, замаскированные зелеными пятнистыми сетями. В укрытии стоят наготове две канлодки, катера-дымзавесчики.
Знаю: повторится то, что испытали мы, отправляясь весной в поход. Только в тот раз все это я наблюдал [79] с борта своего корабля, а сейчас смотрю со стороны. Но от этого переживаю не меньше.
Началась артподготовка. На Неве один из наших кораблей (вероятно, линкор «Октябрьская революция») открыл огонь. Периодически вспыхивают три ярких язычка: стреляет трехорудийная башня. Противник пока молчит.
Появляются подводные лодки. Черные силуэты их движутся медленно и бесшумно.
Обгоняя лодки, проскользнул морской охотник. На нем — руководитель операции начальник штаба бригады капитан 1 ранга Л. А. Курников. Вижу, как поблескивает в его руках мегафон. Вот он поднес его к губам и что-то сказал. Сразу же двинулись четыре дымзавесчика и дала ход одна канлодка. Высоко в небе над нами пролетели два самолета У-2. В темноте их не видно, слышен только шум моторов.
— А они зачем? — недоуменно спрашиваю у Юркевича, который уже не первый раз обеспечивает проводку наших лодок. Мичман посмеивается:
— Скоро сами увидите.
Канонерские лодки, выйдя из Морского канала, открыли огонь по берегу. Противник молчит.
— Приготовиться головной! — сквозь гром канонады доносится команда Курникова.
Одна из подводных лодок вырывается вперед. Как только она оставила за собой ворота Морского канала, на берегу вспыхнул прожектор и своим лучом осветил подводную лодку. Тотчас в небе заструились разноцветные трассы пулеметных очередей с самолетов. Прожектор погас, но четыре орудия с берега открыли огонь. Вскоре снова по воде запрыгал голубой луч. И этот прожектор был быстро погашен свинцовыми струями с У-2. «Кукурузники» так и висели над противником. На наших глазах они погасили третий прожектор. Враг больше и не пытался зажигать их. Стал стрелять осветительными снарядами. После очередного залпа над заливом зажглись «люстры» — яркие огни, медленно спускавшиеся на парашютиках. Стало совсем светло. Но головная подводная лодка уже нырнула в густую дымзавесу, поставленную катерами. Вслед за ней ринулись туда и остальные лодки.
Курников выпускал их с разными интервалами. Противник, [80] несомненно, засекал их, но они двигались так быстро, что фашистские артиллеристы не успевали пристреляться.
Канонада все еще гремит. Но враг уже ничего не может поделать. Очередная операция прорыва лодок из Ленинграда удалась. Когда залпы стихли, в темноте послышался шум двигателей. До меня долетает усиленный мегафоном голос Курникова:
— Товарищ Корж, можете следовать на «Коммуну».
Мы с Юркевичем с облегчением вздыхаем. Значит, все подводные лодки без повреждений проскочили опасную зону. Можно отдыхать.
Через несколько дней дивизионный механик Рамазанов сказал мне:
— Завтра с утра отправишься на «С-13», примешь задачу номер два у Думбровского.
— У Думбровского? Да он сам может у меня задачи принимать, — ответил я, регулируя тормоз у велосипеда (это наша персональная машина, которой мы по очереди пользуемся, объезжая лодки).
— Виктор, не придирайся к словам. Ты же прекрасно знаешь, что принимать задачу будешь не у Думбровского, а у его матросов и старшин. И будь придирчивее.
Еду на «С-13», провожу тренировки. Матросы работают здорово. Чувствуется, что на корабле отличный инженер-механик. Только вернулся на плавбазу, Рамазанов дает новое задание:
— На «С-12» не продувается главный балласт. Помоги Гагарину.
Я уже бывал на «С-12». Действительно, неладно там с невозвратным газовым клапаном. Когда дизель пускается на продувание балласта, в отсек врываются черные клубы дыма.
— Надо бы перебрать клапанное устройство, но на это потребуется несколько дней...
— Столько времени никто не даст. Лодка с часу на час должна получить «добро» на выход. Иди и подумай, что можно сделать.
Сажусь на «персональную машину», еду на «С-12». Выводим лодку в «Охтенское море», погружаемся, [81] всплываем. Каждый раз при продувании балласта, когда дизель работает в качестве компрессора, пятый отсек заполняется едким дымом. Но дизеля работают как часы. Записываю в журнал, что небольшая неисправность клапана не помешает в походе.
Старший инженер-лейтенант Я. И. Гагарин недовольно ворчит:
— Если бы вам самому довелось идти на этом корабле, вы бы так не писали.
— Напрасно так думаете. Уверяю вас, с такими клапанами жить можно. Вы согласны со мной? — спрашиваю командира группы движения Виктора Сорокина — плечистого розовощекого юношу. Тот пожимает плечами. Вижу, что и со мной он согласен, и не хочет перечить своему начальнику. Говорит мне шутливо:
— Пошли бы с нами в поход, Виктор Емельянович, там вы нас уж поучили бы уму-разуму.
— С удовольствием, — отшучиваюсь я. — Я уже отдохнул, да и надоело вот так бродить с корабля на корабль...
У нас новый командир бригады — капитан 1 ранга А. М. Стеценко. Раньше мы с ним не были знакомы, и я удивился, когда он, встретив меня, сразу пригласил к себе. Разговор был очень кратким.
— Товарищ Корж, я знаю, что вы только что вернулись из очень трудного похода и заслуживаете отдыха. Но обстоятельства складываются так, что я вынужден просить вас снова отправиться в плавание.
От изумления я не сразу нашел слова. Потом ответил:
— Я готов. На какой лодке?
— На «С-12».
Вот тебе и на!..
— Но там же есть командир боевой части пять...
— Старший инженер-лейтенант Гагарин тяжело болен. Он скрывал, что у него туберкулез. Тихон Алексеевич Кузьмин, наш флагманский врач, все выяснил и категорически запретил посылать его в море.
Теперь стало понятно, почему Гагарин в последнее время стал таким мрачным и раздражительным. Жалко парня!
— Когда лодка выходит в море?
— Через четыре дня. Учитывая трудность предстоящего плавания, мы стараемся усилить офицерский состав [82] этой лодки. На ней пойдет дивизионный штурман капитан-лейтенант Ильин и капитан-лейтенант Лошкарев. Вы знаете их обоих.
— Это мои друзья.
— Вот и хорошо.
Вспомнилось, как зимой мы ходили на «Травиату». Уже тогда мечтали когда-нибудь вместе поплавать. Мечта казалась несбыточной, а вот теперь сбывается.
— Идите на свой новый корабль, товарищ Корж, — сказал на прощание командир бригады. — Желаю успеха.
После ужина меня попросил остаться в кают-компании командир «С-12» капитан 3 ранга Василий Андрианович Тураев. Пригласил сыграть партию в шахматы. Шахматист он был не блестящий, но играть любил. Однако я понимал, что на этот раз шахматы — только предлог. Переставляя фигуры, мы вели неторопливый разговор.
— Нынешний поход, видимо, будет самым коротким, — сказал Тураев.
— Почему вы так думаете?
— Осень. Скоро уже похолодает. Думаю, что суток двадцать поплаваем, не больше.
— Это нереально. За такой срок можно только выбраться в открытое море, сходить к южным берегам Балтики и вернуться.
— Возможно, так, но я надеюсь, что и за такой срок добьемся удач.
Поговорили о подготовке экипажа. Я знал, что здесь еще много недоработок.
— Завтра весь день проведем на «Охтенском море», — сказал командир. — Будем отрабатывать срочное погружение. Попрошу вас построже спрашивать с людей.
И вот мы направляемся на середину Невы. Присматриваюсь к своим новым товарищам. Да, это не «С-7», где все понимали друг друга с полуслова. В центральном посту шумно. Много лишних распоряжений, разъяснений. Старшина группы трюмных мичман Казаков дело свое знает, но и он нервничает. При любой команде стремглав бросается на боевой пост командира отделения трюмных Парового и помогает ему разобраться, что закрыть, что открыть. Записываю в блокнот [83] первый «приговор»: командира отделения трюмных заменить — учить поздно.
После первого погружения и всплытия собираю в центральном посту старшин нашей боевой части. Говорю им:
— Слишком много у нас неразберихи. Встаньте по местам и смотрите, как нужно делать.
Манипулирую клапанами и пневматическими устройствами кингстонов, объясняю, почему надо действовать именно так, а не иначе. Потом заставляю каждого сделать то же самое. Разъясняю, что должен делать каждый вахтенный на своем боевом посту. Таким образом несколько раз повторяем срочное погружение и всплытие, производим дифферентовку. Только убедившись, что старшины усвоили приемы, прекращаю тренировки. Предлагаю провести такие занятия с каждым матросом на его боевом посту. Меньше слов, больше практического показа!
Командир во всем согласен со мной. Снова и снова он приказывает погружаться и всплывать. «Охтенское море» мелкое и тесное. Мы вертимся на этом узком пространстве, ныряем и снова выскакиваем на поверхность. Если вначале было совсем плохо, то к вечеру понемногу стало получаться.
Когда вернулись к берегу, я сказал Рамазанову, что надо сменить командира отделения трюмных. Дивизионный механик согласился немедленно:
— Назначу к вам Змиенко с «С-4». Мастер что надо!
Старшего матроса Ивана Змиенко я знал. Лучшую кандидатуру не придумать. Так что этот боевой пост будет у нас абсолютно надежен.
Каждый день выходим в «Охтенское море». К концу дня матросы — полуживые от усталости. Но никто не жалуется. Понимают, что без усиленных тренировок нам не обойтись.
Старшины увлеклись. Старшина группы электриков мичман Анатолий Васильевич Лавриков сказал мне:
— Когда делаешь полезное дело, особенно такое, от которого и собственная жизнь зависит, тут уже не до отдыха. Другое дело, когда работа ненужная, вроде той, о которой на флоте любили раньше говорить: «Плоское катай, круглое таскай». [84]
Но я велел умерить пыл. Иначе совсем измотаем людей. А ведь впереди поход, там не отдохнешь.
15 сентября на плавбазе «Смольный» состоялось совещание, на котором начальник штаба бригады ознакомил с планом выхода лодок из Ленинграда. В поход отправляются две лодки — «С-12» и «Д-2». Узнаю, что на «Д-2» пойдет инженер-капитан 3 ранга Рим Юльевич Гинтовт, инженер-механик соседнего дивизиона. Что-то в этом походе участвует слишком много дивизионных специалистов! Уже по этому можно судить, что плавание предстоит трудное.
На этот раз переход в Кронштадт был сравнительно спокойным. Помогла темнота и дождь. Немцы постреляли немного, ни один снаряд не задел кораблей. Наши дымзавесчики надежно укрыли их.
Несколько дней провели в Кронштадте. Погрузили боезапас, топливо, продовольствие.
Враг то и дело обстреливал город. К счастью, ни один снаряд не упал на территории базы подводных лодок. Но где-то за городом вырос огромный столб дыма: по-видимому, снаряд угодил в цистерну с топливом. Пожар быстро потушили.
Вечером 19 сентября друзья простились с нами.
Лиха беда — начало
Отданы швартовы, убрана сходня. Мы занимаем место в конвое. Нас сопровождают морские охотники и тральщики. Жизнь на подводной лодке «переворачивается на 180 градусов». Отныне ночь для нас будет днем, а день ночью. Коку Козлову приказано готовить обед. Козлова на лодке все величают Василием Николаевичем, видимо, в знак особого уважения к его боевому посту.
Левый дизель работает на подзарядку батареи, правый — на винт. С первых же минут для мотористов начинается морока. Тральщики с тралами ползут 8-узловым ходом. Наш же один двигатель на малых оборотах дает ход кораблю 10 узлов. Мотористы сбавляют обороты, дизель начинает работать с перебоями. Приходится опять прибавлять обороты. Лодка то налезает [85] на трал, то отстает и того гляди попадет на форштевень сзади идущего корабля. Мотористы беспрерывно манипулируют рычагами ручной отсечки, все время в напряжении. Больше десяти минут не выдерживают, приходится их подменять. В два часа ночи они выбились из сил и запросили пощады. Старший инженер-лейтенант Сорокин пришел в центральный пост и спросил меня:
— Виктор Емельянович, долго ли еще будет продолжаться это издевательство над мотористами?
— Давайте спросим штурмана.
Ильин обернулся, сердитый, взвинченный:
— Вы крутите свой дизель не поймешь как, я и с помощью интегралов не разберусь. Но часа через два дойдем.
Мой помощник поморщился, словно откусил лимон:
— За это время мы все с ума сойдем.
— Побудьте в центральном посту, — говорю Сорокину, — а я поднимусь на мостик, посмотрю, что там делается.
— Посмотрите, посмотрите, — отозвался Ильин. — Там темно, как в погребе под бочкой в двенадцать часов ночи.
Взбираюсь по трапу. В первые минуты действительно ничего не вижу. Постепенно глаза привыкли. Начинаю различать кильватерные огни кораблей и силуэты впереди идущих тральщиков.
— Василий Андрианович, — говорю командиру, — что-то мы сегодня чаще обычного меняем ход. Мотористы замучились совсем.
— Ничего не поделаешь. Попадаются свежие мины. Вот и приходится тральщикам очищать тралы. Куда же подводной лодке деваться?
Внезапно впереди блеснул огонь, выросла огромная, подсвеченная изнутри пирамида воды. По корпусу лодки ахнул гидравлический удар, и только после донесся гром взрыва. У меня с головы сорвало пилотку, и она упала в центральный пост.
— Стоп дизель!
К счастью, никто не пострадал. Это взорвалась мина в трале одного из тральщиков. Перебитый трал сменили, и мы снова двинулись в путь.
Спускаюсь вниз. Небо в просвете рубочного люка [86] начинает сереть. Скоро рассвет. Сверху приказывают остановить дизеля. С мостика все спускаются в центральный пост. Командир задраивает люк, приказывает погружаться для дифферентовки. Вначале все идет нормально. Слежу по приборам, принимаю воду в уравнительную, перекачиваю. Но чувствую в поведении лодки что-то необычное. Никак не держится на ровном киле. «Блуждающие пузыри воздуха в топливных цистернах» — обжигает догадка. В топливных цистернах соляр по мере его расходования замещается водой. У нас же, видно, проник туда воздух. Докладываю командиру, прошу разрешения всплыть в позиционное положение.
— Только быстро. Рассвет уже!
Продуваем среднюю. Мы с командиром выскакиваем на мокрый мостик. Сбрасываю ботинки, бегу к люку в палубе над клапаном добавочной вентиляции одной из цистерн левого борта. Волна небольшая, балла три, но все равно перекатывается через низкую палубу. Вода ужасно холодная, и, когда меня в надстройке чуть не с головой накрывает волной, хочется кричать. Открываю клапан. Воздуха почти нет. Закрываю вентиль, заматываю его проволокой. Перехожу на правый борт. Здесь тоже воздуха нет. Но из третьей цистерны воздух вырывается с шумом. Держу клапан открытым минуту, другую. Командир нетерпеливо спрашивает:
— Ну как там?
— Уже кубометра полтора вышло.
— Давай-ка скорей!
У меня уже зуб на зуб не попадает, а воздух все выходит и выходит. Наконец из клапана показался соляр. Проверяю другие цистерны. Там воздуха больше нет. С трудом заматываю последний клапан скользкой проволокой, задраиваю ключом лючок. Бегу к скобтрапу, а руки, измазанные соляром, скользят по поручням. Василий Андрианович хватает меня за шиворот и помогает взобраться на мостик, бормоча извинения за такой необычный способ помощи, и мы оба ныряем в люк.
— Открыть вентиляцию средней! — командую посиневшими губами.
Подводная лодка с легким вздохом облегчения погружается под перископ. Остальная часть дифферентовки [87] не заняла и десяти минут. После этого плавно ложимся на грунт. В дизельном отсеке на меня льют теплую воду, я моюсь с мылом, переодеваюсь во все сухое. Кок кормит горячими щами, а лекпом Г. Я. Кузнецов потчует какой-то обжигающей настойкой. После этого я совсем согрелся. Все ложатся отдыхать на час-полтора. В 6.00 нас поднимает команда «По местам стоять к всплытию с грунта силами очередной вахты». Иду в центральный пост. Вахтенным механиком стоит старшина группы трюмных мичман И. А. Казаков. Действует он уверенно, четко подает команды своим подчиненным. Я не вмешиваюсь в его распоряжения. Подводная лодка плавно отрывается от грунта и на глубине 40 метров берет курс на остров Гогланд.
В 18.45 три мощных взрыва подбросили подводную лодку. Я стремглав бросаюсь в центральный пост. Успеваю вовремя, чтобы заполнением цистерны быстрого погружения загнать подводную лодку под воду, когда глубиномер показывал всего лишь 3 метра. Лодка тяжело легла на песчаный грунт на глубине 47 метров. Под ногами хрустят осколки стекла; от взрывов полопались плафоны и лампочки. Вместе с мичманом Казаковым проверяем забортные отверстия. Кажется, все в порядке, если не считать, что от сотрясения самопроизвольно открылся клапан точного заполнения уравнительной цистерны. Закрываем его.
Командир приказывает гидроакустикам прослушать горизонт. Старшина 2-й статьи Семин докладывает, что аппаратура не работает. Это уж совсем неприятно. К тому же обнаружилось, что не включается трюмно-дифферентовочная помпа. У нее поврежден пусковой автоматический замыкатель (ПАЗ, как мы его называем).
— Малахова немедленно в центральный пост! — приказываю я.
Командир второго отсека тотчас прибегает и докладывает по всей форме:
— Старшина второй статьи Малахов по вашему приказанию прибыл!
— В боевой обстановке можно короче, — перебиваю я его. — Немедленно принимайтесь за ПАЗ.
Вражеский самолет обнаружил нас, когда мы подвсплыли под перископ, чтобы определиться по Верхнему [88] Гогландскому маяку. Боцман не удержал лодку на перископной глубине, и рубка показалась над поверхностью моря. Этим и воспользовались фашистские летчики.
Мало того, что они довольно точно сбросили бомбы. Теперь они могут вызвать сюда и вражеские катера, а мы не имеем возможности уклониться от них — вышла из строя шумопеленгаторная аппаратура. Вот к чему приводит ошибка одного члена экипажа!
На помощь Семину старшина радистов главстаршина А. С. Ермолаев направил командира отделения радистов Г. М. Метревели. К счастью, им удалось быстро найти неисправность и устранить ее.
— Шумопеленгатор работает! — поступил доклад в центральный пост.
И сразу же новый доклад:
— Слышно приближение двух катеров.
Тураев волнуется. Я понимаю его: в самом начале похода такие неприятности!
Малахов разобрал ПАЗ. Оказывается, поломался храповичок, включающий сопротивление. Велю снять эту деталь с одной из циркуляционных помп охлаждения дизелей и поставить сюда. Через десять минут трюмно-дифферентовочная помпа заработала. Мотористы вручную выпиливают храповичок, чтобы поставить его на место снятого.
— Где катера? — запрашивает командир.
Гидроакустики отвечают:
— Катера ходят, но не приближаются.
Мы переглядываемся с командиром. Он молча кивает головой. Я так же безмолвно подаю знак командиру отделения трюмных старшему краснофлотцу И. П. Змиенко. Он включает трюмно-дифферентовочную помпу на осушение уравнительной цистерны. Через пять минут выключаем ее. Акустики прослушивают горизонт. Кажется, противник не услышал нас. Снова пускаем помпу, чтобы откачать лишний балласт.
В 19.27 тихо оторвались от грунта. И — новая неприятность: мичман Н. А. Балакирев докладывает, что заклинило кормовые горизонтальные рули.
Пытаемся перейти на ручное управление. Боцман прикладывает все силы — штурвал не вращается. На помощь ему спешит командир отделения рулевых старшина [89] 1-й статьи Б. А. Звягин. Вдвоем они осиливают неподатливый штурвал. Почти милю управлялись вручную. И вдруг штурвал пошел легко, словно порвалась какая-то проволока, которая его удерживала.
Когда постепенно в центральном посту все наладилось, я снова вызвал Малахова, который долго не возвращался из пятого отсека.
— Ну как с храповичком?
— Его будет делать моторист Осовский, если мичман Лавриков не найдет запасной. Говорит, что у него был где-то запрятан, да не знает, подойдет ли по размеру.
— А почему вы так долго не возвращались?
— Помогал электрикам привести в порядок ходовые станции. При взрывах там посыпались кожухи, чуть не произошло короткое замыкание. Пришлось заменить искровые размыкатели.
— Идите в свой отсек. Немедленно замерьте корпусное сообщение аккумуляторной батареи.
Вдали за кормой раздалось два взрыва. Гидроакустики доложили:
— Увеличив скорость, катера удаляются.
Лицо командира корабля светлеет.
— Перехитрили мы немцев. Они привыкли, что наши подводные лодки ходят южным фарватером или через Нарвский залив. Поэтому и сейчас решили, что мы ушли на юг. А мы попытаемся пройти северным фарватером.
Северный фарватер? Я вспоминаю, что слышал о нем. Он очень трудный для подводных лодок: узкий, как ущелье в горах, а в одном месте совсем мелкий, не случайно штурманы зовут эту точку перевалом. Фарватер этот проходит у самой северной оконечности острова Гогланд и зорко охраняется противником.
Из второго отсека Малахов докладывает, что аккумуляторная батарея не только не пострадала, но даже подсохла и ее изоляция улучшилась. Значит, жить можно!
Переползаем на брюхе через перевал. Я сам распоряжаюсь работой трюмных. Нужна величайшая осторожность. Иначе поломаем о камни гребные винты или вертикальный руль. Все же трижды касаемся камней, к счастью, носовой частью корпуса. Наконец на глубине [90] семи метров переваливаем через седловину подводного хребта. Глубины стали увеличиваться. Пронесло! Молодец Ильин! Даже бомбежка не помешала нашему штурману точно вести счисление. Поэтому так удачно и сумели пройти через такую узкость.
В полночь на пустынном Гогландском плесе решили всплыть для зарядки батареи. Заряжать ее будем без хода: кругом минные поля.
И бомбежка не все спишет
Продуваем балласт. Как только лодка всплыла, командир, вахтенный офицер М. И. Булгаков и сигнальщики-наблюдатели Карпов и Бондаренко вышли на мостик. Комиссар старший политрук Федор Алексеевич Пономарев задержался в боевой рубке.
На продувание главного балласта пущены дизеля.
Все идет нормально. И вдруг замечаю, что стрелки тахометров, показывающие скорость вращения гребных валов, стоят на нуле. Из электромоторного отсека докладывают, что вырубило автомат первой группы аккумуляторной батареи. Что делать? Подводная лодка ни в крейсерском, ни в позиционном положении. Нужно или всплывать до конца, или снова погрузиться и под водой разбираться, в чем дело. Решил продолжать продувать балласт, так как времени для зарядки очень мало.
И тут широко раскрывается переборочный люк второго отсека и в клубах черного дыма показывается перекошенное лицо вестового Данилина. Он кричит:
— Пожар! Горят аккумуляторы!
Надрывный кашель мешает ему говорить.
По кораблю звучит сигнал пожарной тревоги. В центральный пост прибегает аварийная партия во главе со старшим инженер-лейтенантом Сорокиным.
— Останетесь здесь, — говорю я ему. — Балласт больше не продувать. Заряжать только вторую группу аккумуляторов. А я пойду с аварийной партией.
С мостика торопливо спускается капитан 3 ранга Тураев. Докладываю ему о принятых решениях и с его разрешения иду во второй отсек. Здесь разгром. Матросы выбрасывают мебель в первый отсек. Туда же отправляют и снятые с палубы листы настила. Малахов [91] закрыл асбестовыми матами два аккумулятора, из которых еще валит едкий дым. Дышать нечем. В отсеке полумрак. Картина такая, что у меня под пилоткой зашевелились волосы. Чувствую, кто-то прикоснулся рукой к моему плечу. Оборачиваюсь. Старший политрук Пономарев. Он уже здесь. И как всегда, оказывается самым нужным человеком. Спокойный, энергичный. Кажется, уже одно его присутствие исключает растерянность и панику.
— Ничего страшного, дивмех, — говорит он. — Докладывайте на мостик, что открытого огня больше нет. — Голос комиссара звучит ровно. На худощавом лице не дрогнет ни один мускул. — Говорите людям, что дальше делать.
В тот час я проникся величайшим уважением к Пономареву. Таким должен быть настоящий офицер. Как бы страшно ни сложилась обстановка, будь спокоен и деятелен, чтобы у подчиненных и сомнения не зародилось в твоих знаниях и в твоей выдержке. Я окончательно беру себя в руки. Стараюсь командовать бодро, уверенно. И матросы повеселели. Даже шутки послышались.
— Может, пора и отбой скомандовать? — говорит комиссар.
Это он о пожарной тревоге. Пока она не отменена, весь экипаж чувствует себя как на иголках.
Что ж, пожалуй, комиссар прав. Опасность повторного возгорания устранена, незачем напрасно дергать людей. Вызываю по переговорной трубе центральный пост, велю передать командиру просьбу об отбое тревоги. Через минуту по отсекам прозвучал соответствующий сигнал.
Осматриваю батарею. Работы предстоит уйма.
Отчего же все произошло? Последствия бомбежки? Но перед зарядкой Малахов проверил батарею, было все в порядке. Приказываю ему снова замерить изоляцию. Вижу, как он берет вольтметр. Одну его клемму подсоединяет к токоотводной шине батареи, другой прикасается к ребру шпангоута. Пожимает плечами. Потом подсоединяет концы приводов к двум клеммам аккумулятора. И бледнеет.
— Товарищ капитан третьего ранга, — кричит он мне, — вольтметр не работает! [92]
Принесли другой. Он показал, как говорят электрики, «полный корпус». Короткое замыкание! Вот почему, когда мы дали ток, батарея загорелась. Мы еще легко отделались. Мог бы и взрыв произойти!
Малахов растерянно и виновато смотрит на меня. Во мне все кипит. Надо быть безнадежным профаном, чтобы поверить неисправному вольтметру...
— Виктор Емельянович! — Комиссар отводит меня в сторону. — Возьмите себя в руки. Ошибкой Малахова можно заняться и после. Сейчас надо спасать батарею.
Понемногу остываю. Действительно, есть дела поважнее разговора с Малаховым. Надо быстро принять решение. С аварийной батареей пока ничего не сделать, займемся ею, когда ляжем на грунт. А пока будем заряжать вторую группу аккумуляторов, расположенную в четвертом отсеке.
Поднимаюсь на мостик, чтобы посоветоваться с командиром.
Над морем темь непроглядная. Лодка стоит без хода. Гулко стучит дизель, заряжая батарею. Напрасно озираюсь вокруг — словно тушью все залито. И вдруг где-то далеко, видимо на вершине Гогланда, вспыхнул луч прожектора. Плавно опустившись до горизонта, он медленно скользит по морю. Вот-вот заденет нос подводной лодки, но в самый последний момент поднялся выше, пронесся над мостиком и погас вдали за кормой. Так повторяется несколько раз. Видимо, там, на вершине острова, что-то мешает прожектору опустить свой луч ниже и осветить подводную лодку.
Глотнув свежего ночного воздуха, докладываю командиру все, что видел во втором отсеке.
— Это результат взрыва авиационных бомб? — спрашивает Василий Андрианович.
Да, вообще-то все можно свалить на бомбежку. Она все спишет. От сотрясения лопнули эбонитовые баки аккумуляторов. От сотрясения испортился вольтметр, которым измерял изоляцию на корпусе старшина Малахов. Но я твердо уверен, что на «С-7» не произошло бы такой ошибки. Нет, и бомбежка не все спишет. Если бы люди были лучше подготовлены к испытаниям, пожара аккумуляторной батареи не произошло бы. Об этом я и говорю командиру. Он слушает внимательно, не перебивая. [93]
— Что вы предлагаете? — спрашивает командир.
— После зарядки второй группы аккумуляторной батареи надо лечь на грунт и там не спеша сделать все, что можно.
— Но мы не можем здесь ложиться на грунт.
Командира поддерживает комиссар:
— С рассветом здесь будет такая «собачья свадьба», что только держись. Нас уже засекли, хотя и не видели. Обязательно будут искать.
— И все-таки надо лечь.
Наклонившись над люком, командир крикнул в центральный пост:
— Внизу! Дивизионного штурмана на мостик!
Александр Алексеевич Ильин не заставил себя долго ждать:
— Слушаю вас!
— Подберите удобное место, где мы можем лечь на грунт. Так, чтобы нас там никто не беспокоил.
— Есть у нас по курсу минное поле противника. Мне кажется, там будет наиболее спокойно. Противник туда вряд ли сунется.
Вахтенному офицеру Льву Александровичу Лошкареву это предложение понравилось.
— По старому морскому принципу, — сказал он, — «если хочешь жить в уюте, спи всегда в чужой каюте».
— Чужая каюта — это одно, а чужое минное поле — это совсем другое, — засмеялся командир. — Но попробуем. А сейчас не отвлекайтесь от своих дел.
Закончив зарядку уцелевшей группы аккумуляторной батареи, мы погрузились и, поднырнув под минное поле, плавно легли на грунт на глубине 58 метров.
Я собрал команду из девяти матросов и старшин и повел ее в аварийный отсек. Десятым был кок Василий Николаевич, который хотя и не был с нами, но работал на нас, разогревая на своей электроплите аккумуляторную мастику. Вестовой Данилин подавал нам это горячее «блюдо» в развороченную кают-компанию.
Только теперь удалось полностью выяснить последствия аварии. Повреждены 32 аккумулятора из 62. У 13 из них выколоты куски эбонита. Четыре бака расколоты до днища, и из них все время течет электролит. Работали до самого вечера. Все, что смогли, исправили. [94]
Но шесть элементов пришлось отключить — у них сплавились пластины. Такое же количество элементов пришлось отсоединить и во второй группе — для равновесия.
Нашлись горячие головы, как вестовой Данилин и электрик Маханьков, которые предложили перетащить три целых элемента из четвертого во второй отсек. Заманчиво, Но, как говорится, «было гладко на бумаге, да забыли про овраги». Перетащить громоздкие и тяжелые баки (каждый по 645 кг) через узкие горловины переборочных дверей было невозможно.
В отсек к нам несколько раз заглядывал командир, интересовался ходом восстановительных работ. Он нас не торопил, не подстегивал, видел, что мы и так трудимся в поте лица. Командир лучше нас понимал, что сейчас важна не столько быстрота, сколько добротность и надежность.
Когда основные работы были закончены, командир пригласил меня в старшинскую кают-компанию в четвертый отсек. Здесь теперь ютились все офицеры корабля, не занятые на вахте в центральном посту. Василий Андрианович спросил, сколько мы всего насчитали повреждений после бомбежки. Я ответил, что кроме аккумуляторной батареи обнаружено более сорока разных поломок, начиная от таких мелочей, как разбитые фаянсовые раковины умывальников, и кончая порванными оттяжками зенитного перископа, вышедшими из строя лагом и гирокомпасом.
— Многовато для начала похода, — вздохнул командир. Но его больше всего беспокоила аккумуляторная батарея.
— Надежна ли примененная вами клейка аккумуляторных баков?
— Настолько надежна, что если мы снова подвергнемся подобному испытанию, то расколются другие баки, а не те, которые мы склеили.
Я закашлялся. Воздух отсека был насыщен парами мастики, которую разогревал нам кок. Запах не очень приятный, в горле и носу жжет, но мастика отличная, эбонит склеивает намертво.
— Намного снизится емкость батареи? — задал командир особенно мучивший его вопрос.
— Примерно на девять процентов. Следовательно, [95] трехузловым ходом мы сможем пройти не сто сорок пять, а сто тридцать две мили.
— А полный подводный ход?
— Со скоростью девяти узлов сможем пройти не час, а пятьдесят четыре минуты.
Командир улыбается:
— Воевать можно!
Ночью, когда всплыли, отремонтированную батарею поставили под зарядку. Ничего, работает нормально. Заряжались до утра, потом продолжали двигаться в подводном положении.
Работы по устранению разных неисправностей продолжались. Уж очень их много. Сорокин ведет им детальный учет. Заклинило крылатку вентилятора охлаждения главного гребного электромотора левого борта. Испорчено шесть манометров, разбито стекло глубиномера центрального поста. Вышли из строя шесть амперметров, один из них сгорел. Дал трещину и фильтрует воду фланец одного из торпедных аппаратов. Перекошен верхний рубочный люк. Разбито 14 плафонов, у 49 ламп стряхнулись нити. Прочитав запись о лампах, я упрекнул Сорокина:
— Вы все-таки не можете без мелочей, Виктор Тихонович!
— Какая же это мелочь — полсотни ламп! Если так будет дальше, то домой нам придется добираться на ощупь.
— А боевое освещение цело?
— Все цело. Что значит — поставили специальную амортизацию!..
Да, амортизация — большое дело. Если бы конструкторы да и мы сами больше думали над ней, многих поломок удалось бы избежать даже при самых ожесточенных бомбежках.
Беседуем мы с Сорокиным, а за столом в кают-компании идет обычная шутливая перепалка. Зачинщик ее, как всегда, старший лейтенант медицинской службы Кузнецов. Он с жаром доказывает, что кофеин является не только сосудорасширяющим, но и возбуждающим средством и потому очень хорошо помогает при усталости.
— Ладно, доктор, — говорит Лошкарев, — мне пора готовиться на вахту. Ученый диспут продолжим после. [96]
Но скажи мне, если я сейчас выпью стакан кофе, он мне компенсирует недоспанный час?
— Безусловно. Но кофеин проникнет в организм лишь через четыре часа.
— Благодарю за консультацию. Значит, после смены с вахты я почувствую себя бодрым и не захочу спать?
— Раз уж вспомнили о сне, — вступил и я в разговор, — разрешите рассказать одну быль. В училище самую трудную ночную вахту — «собаку», как мы ее зовем, — стоял мой приятель, а я должен был его сменить в четыре утра. Мучился он мучился, а потом не выдержал и разбудил меня: «Витька, Витька, досыпай, пожалуйста, скорее, а то тебе через полчаса на вахту». Сначала я разозлился на друга, а потом рассмеялся и сменил его раньше срока.
...Люблю я эти дружеские беседы в кают-компании. Они сближают людей. Давно ли мы вместе? А мне уже кажется, что я давно-давно знаю каждого.
В сетях
В полдень штурман Ильин попросил меня в центральный пост, где он вместе со штурманским электриком Комиссаровым тужился отыскать обрыв в электрической цепи лага — прибора, измеряющего пройденный кораблем путь. Мы увлеклись работой и не замечали времени. Вдруг в носу один за другим раздались четыре взрыва. Из первого отсека доложили, что слышат скрежет каких-то металлических тросов.
Мичман Балакирев ерзает на своем вращающемся стуле: лодка не слушается рулей.
В центральный пост вбежали Тураев, Пономарев и Лошкарев. В это время корма лодки резко пошла вниз. Командир приказывает дать задний ход. Лодка ни с места. Пустили электромоторы вперед — то же самое.
Взрывы были сравнительно слабыми. Единодушно заключаем, что это не мины.
Лодку медленно разворачивает вправо. Капитан-лейтенант Лошкарев первым высказывает догадку, что мы ткнулись в противолодочную сеть. Сейчас нос наш застрял в ней, а течением лодку прижимает бортом к [97] сети. Из первого отсека продолжают докладывать о скрежете стальных тросов в носу. Чем мы могли зацепиться? Носовыми рулями? Но тогда скрежет был бы по правому или левому борту первого отсека. Впрочем, чем бы ни зацепились, главное, что оторваться не можем.
Чтобы нас не навалило бортом к сети, на которой подвешены патроны с 16 килограммами взрывчатки (они-то и взорвались в носу), командир приказывает работать электромоторами враздрай: левый — вперед, правый — назад. Но это — мера временная. Надо искать выход.
Увязли мы в противолодочную сеть в 13.35, а в 13.55 гидроакустик доложил о приближении кораблей. Взрывы первой же серии глубинных бомб чуть не выбросили лодку на поверхность. А обнаружить нам себя сейчас — верная гибель. Не раздумывая, я заполняю цистерну быстрого погружения. Штурман по карте определил, что глубина моря здесь 35 метров. Я вспомнил, что когда меня вызвал дивизионный штурман в центральный пост, то уже тогда боцман держал глубину 30 метров. Значит, под килем у нас совсем мало воды. Опасаясь за целость винтов и рулей, приказываю старшему матросу Змиенко переливать самотеком воду из кормовой в носовую дифферентную цистерну.
Под грохот новой серии глубинных бомб подаю команду принимать воду из-за борта в уравнительную. Глубина погружения быстро растет. Стрелка глубиномера была уже на делении 45 метров, когда нос коснулся грунта и его резко швырнуло влево, словно он съехал по скользкой наклонной плоскости.
Из первого отсека капитан-лейтенант Булгаков доложил, что в носу оборвался трос. Но мы не успеваем порадоваться этому. Лодка утяжелена настолько, что ее уже не удержать на плаву. Она падает все глубже. Наконец на глубине 67 метров ударяется корпусом о каменистый грунт.
Отчетливо слышно, как с корабля сбросили глубинную бомбу. Вот она, кувыркаясь, булькая, неумолимо приближается к нам. Ударилась о скалу, еще раз ударилась, и... все тонет в грохоте. Лодку швыряет влево так, что мало кто смог удержаться на ногах. Хруст, треск, звон, удары... Из выгородки неподалеку от [98] меня слышно оглушительное шипение, оттуда валит туман.
— Пробоина в выгородке! — хрипло кричит мичман Казаков и бросается туда с аварийными клиньями и пробками.
Тесный центральный пост становится еще теснее — матросы, толкаясь, бегут на свои места. С трудом пробиваюсь к правому борту, кричу, стараясь перекрыть шум:
— Заделать пробоину!
— Лишним уйти из центрального поста! — приказывает командир и довольно бесцеремонно выдворяет во второй отсек Ильина, Богданова, Лошкарева, Рыжкова.
Тугая струя воды бьет из выгородки, разбиваясь о магистрали. Вглядываюсь: нет, это не пробоина, просто выбило масленку привода кингстона. Но струя сильная, выгородка уже заполнилась водой. С Казаковым пытаемся дотянуться до отверстия. Никак: мешают трубы. На глаза мне попадается половая щетка. Отламываю ее длинную рукоятку, заостряю ножом конец. Силюсь воткнуть в отверстие. Куда там! Струя выбрасывает палку. Как-никак давление на такой глубине свыше шести атмосфер. Наконец, ухватившись за палку втроем, загоняем ее в дыру. Сразу становится тихо. Продолжаем втроем удерживать шест. А над головой снова шум винтов приближающегося корабля. Слышен всплеск, за ним другой. Через несколько секунд грохочут два взрыва. Меня, Казакова и Змиенко вместе с шестом отбрасывает к противоположному борту. Я едва успеваю ухватиться за трап, чтобы удержаться на ногах. Из боевой рубки падает тяжелая свинцовая кувалда, чуть не угодив мне в голову. Вода с новой силой ударила из выгородки. Промокшие до нитки, мы снова кидаемся к отверстию. Долго не можем рассчитать свои движения, чтобы попасть в него, к тому же оно уже скрылось под водой.
Вода уже заполнила трюм и начала проступать над палубным настилом, когда мы случайно загнали острие палки в дыру. Хватаясь за трубы, удерживаем рукоятку щетки.
— Держите крепче! — говорю матросам. — Попробуем взять шест на растяжки. [99]
Разыскали проволоку, туго прикрутили ею палку к трубам. Но, не надеясь на проволоку, матросы по очереди держат шест руками, все время следя, чтобы растяжки не ослабевали при очередных взрывах.
— Мичман, нужно часть воды перепустить в трюм пятого отсека, а то она уже к гирокомпасу подбирается, — говорю я Казакову, когда мы немного успокоились.
Это не так-то просто. Надо открыть клапана и в центральном посту, и в пятом отсеке. Казаков все сделал как следует.
Через несколько минут вода ушла под палубный настил, оставив на нем тряпки, щепки и битое стекло.
Змиенко лежит на палубе, не сводя глаз с заделанного отверстия, а старшина 2-й статьи Комиссаров подбирает в ведро мусор.
Мичман Казаков возвращается с электрогрелкой. Мы очень рады ей, сейчас же ее включаем. Казаков разоблачается догола, выжимает китель, брюки и белье, надевает их влажными и нежно обнимает электрогрелку. Пар повалил столбом.
По очереди все проделываем то же самое. Минут через сорок снова послышались взрывы глубинок. Но теперь не так близко.
— Кажется, наше крещение закончится благополучно, — говорю как можно веселее, хотя губы закоченели и никак не хотят двигаться.
— Тьфу, тьфу, через левое плечо! — смеется старший матрос Змиенко. — Хоть я и не суеверный, но не говорите так раньше времени.
Осторожно приоткрыв переборочный люк, в центральный пост втискивается Лошкарев. Говорит, что командир находится в рубке гидроакустиков. Судя по шумам, вражеские корабли потеряли наш след. Поднявшийся ветер мешает им продолжать поиск.
Мы и сами заметили, что стрелка глубиномера стала подрагивать. Значит, на поверхности моря разгулялась волна.
— Лев Александрович, а как это объяснить: на карте глубина в этом месте тридцать пять метров, а мы, как видите, лежим на глубине чуть не в два раза большей? [100]
— Видно, мы попали в своеобразное ущелье, которое пока не нанесено на карты.
— Но противник знает это ущелье...
— Несомненно. Ведь бомбы рвались именно на этой глубине. Вы это почувствовали?
— Почувствовал, — ответил я, растирая под мокрым кителем синяк на левом плече. — Но почему сейчас он бомбит так неточно?
— Над морем уже темно: солнце зашло тридцать минут назад. Здесь сильное прибрежное течение. Прибавьте к тому же ветер. Видимо, в таких условиях вражеские корабли потеряли ориентиры.
Как бы в подтверждение слов Лошкарева громыхнул очередной одиночный взрыв метрах в ста по правому борту. Если и дальше нас будут так бомбить — не страшно. У нас даже небольшое преимущество: мы знаем, где находится противник, и следим за ним, а он мечется вслепую. Теперь главное — не выдать себя.
Пришел Тураев. Устало улыбнулся.
— Ну как вы тут, натерпелись страху?
— Наверное, как и все, — отвечаю. — Врать не буду. Было страшновато.
— Еще бы: тридцать две бомбы в непосредственной близости. Но теперь уже все. Немцы, кажется, ушли. А может быть, бомбы у них кончились. Немного подождем — и будем выбираться из этой ловушки.
Подождали еще немного и пустили помпу на осушение трюмов. Десять минут качаем, десять минут прислушиваемся: нет ли кораблей противника.
Восстановив дифферентовку, снимаемся с грунта и уходим с «гиблого места». Командир принял решение всплыть между двух минных полей, длинными полосами пересекших почти весь Финский залив. Волна шесть баллов. Качает сильно. Зарядку производим без хода, все время опасаясь, как бы ветром и течением не занесло на мины. Пополнив запас электроэнергии, в 2.48 снова погружаемся и, чуть ли не прижимаясь к самому дну, продолжаем путь.
Два дня прошло без происшествий, хотя гидроакустики то и дело докладывали о шумах винтов. Вражеских кораблей и катеров здесь полно.
25 сентября услышали сильный скрежет. Задели [101] минреп. Отворачиваем в сторону, маневрируем ходами, но чувствуем, что минреп не отрывается. За что он зацепился? Снова маневрируем. Наконец трос оторвался и заскользил по корпусу. Не успели мы прийти в себя от этой встречи — снова задеваем за минреп. А на карте в этом месте чисто. Следовательно, противник поставил новое минное поле. Штурман отмечает на своей карте точки, где мы коснулись минрепов. Эти координаты передадим в штаб.
После мы узнали, что за время пути оставили позади 47 наших и 51 вражеское минное поле!
26 сентября командир поздравил нас с завершением форсирования Финского залива. Мы в открытом море!
Ночью впервые за весь поход получили работу по своей прямой специальности подчиненные главного старшины А. С. Ермолаева — радисты корабля. Лодка доложила в штаб о выходе в открытое море. Радисты Гальперин и Метревели приняли сводку Совинформбюро, последние известия о событиях в стране и за рубежом. Парторг корабля Ермолаев поспешил снабдить этими материалами агитаторов.
Командир корабля понимал, что экипаж нуждается хотя бы в небольшом отдыхе. Мы отошли в спокойный район моря. Отдых, конечно, был относительным. Мы устраняли повреждения, проводили тренировки, в которых очень нуждались некоторые моряки. Особенно это касалось рулевых-горизонтальщиков: им никак не удавалось держать лодку на перископной глубине.
Непосвященный читатель не поверит, если я скажу, что управлять горизонтальными рулями на подводной лодке в сто раз труднее, чем автомобилем. Ведя автомашину, вы знаете, что она сразу реагирует на каждый поворот рулевого колеса. А на подводной лодке горизонтальщик переложит рули, а лодка откликнется на это только через пять, а то и десять секунд — в зависимости от скорости хода. Представьте себе самочувствие шофера, если бы у него рулевое управление действовало с таким замедлением. Допустим, он вернул баранку в нейтральное положение, а автомобиль после этого еще будет поворачивать вправо или влево в течение десяти секунд...
Прошу извинить за примитивность объяснения, но мне хотелось проще пояснить трудности, которые стоят [102] перед рулевым-горизонтальщиком. Хороший горизонтальщик на подводной лодке — это истинный талант, художник своего дела. Не каждый может стать хорошим музыкантом, далеко не каждый матрос станет хорошим рулевым-горизонтальщиком. А водителем автомобиля после небольшой подготовки может стать каждый второй человек.
Боцман Н. А. Балакирев — опытный моряк, неплохой воспитатель матросов. А вот вахта на горизонтальных рулях ему оказалась не под силу. Другое дело у его подчиненного — старшины 1-й статьи Бориса Звягина.
Вахтенный офицер Лошкарев, давая вводные Звягину, незаметно подтолкнул меня локтем. А я и так уже не сводил глаз с этого ловкого парня. Лодка в его руках была изумительно послушной. Ученик намного превзошел своего учителя. Боцману бы радоваться. А Балакирев сник. Мы догадывались о его состоянии. Наверное, всегда учителю немного не по себе, когда он видит, что его ученик справляется с делом лучше, чем сам он.
Опять «первый блин»
28 сентября, проведя на переходе винт-зарядку, в 6.00 подводная лодка погрузилась на западной кромке своего квадрата, в районе маяка Акменрагс. Весь день бродили в поисках противника. К вечеру оказались у южной кромки своего квадрата, на траверзе маяка Ужава. Вражеских судов не встретили. Столь же бесплодно кружили мы на своей позиции и следующий день. Лишь поздно вечером вахтенный офицер капитан-лейтенант Лошкарев увидел противника. Фашистские суда были от нас в 40 кабельтовых.
Сыграли боевую тревогу. Выключили зарядку. Вооружившись ночным прицелом, командир начал боевое маневрирование для определения курса и скорости противника. Плохая видимость, которая раньше была нашей союзницей, теперь превратилась во врага. Мы долго гнались за огнями кораблей, пока не обнаружили себя. Один из кораблей вдруг резко повернул и, все ускоряя ход, помчался на нас. Это был миноносец, сопровождавший транспорт. Пришлось срочно уходить [103] под воду. Атака сорвалась. Нам ничего больше не оставалось, как лечь на грунт.
30 сентября в 15.30, когда мы находились вблизи Либавы, гидроакустик старшина 2-й статьи Семин доложил вахтенному офицеру капитан-лейтенанту Булгакову о шумах винтов. Начав боевое маневрирование до прихода командира, вахтенный офицер приказал всплывать на перископную глубину. Мы втроем вбежали в центральный пост — командир, комиссар и я. Тураев поднялся в боевую рубку, я, как обычно, — под нижним рубочным люком. Комиссар тоже остался в центральном посту. Через несколько минут мы услышали голос командира:
— Линкор! Вот это добыча!
Линейный корабль «Шлезиен» шел в сопровождении миноносцев. Никогда еще нам не приходилось иметь дело с такой целью. Все волнуются. Звучит сигнал «Торпедная атака». Командир берет пеленг и вызывает Лошкарева в боевую рубку. Старший лейтенант Рыжков спешно готовит таблицы. Мне в центральном посту не слышно, о чем говорят в боевой рубке. Гудит лебедка: перископ поднят вторично.
Но вот доносятся слова Лошкарева:
— Повернули все вдруг. Идут противоторпедным зигзагом. Атака не получится.
Тураев еще раз меняет курс для выхода в атаку, но через двенадцать минут окончательно убеждается, что на такой скорости, с какой идут вражеские корабли, к тому же на зигзаге, атаковать их невозможно, и приказывает:
— Отбой тревоги! Оружие в исходное положение. Погружаться на безопасную глубину.
Спустившись в центральный пост и подойдя к штурманскому столу, Тураев и Лошкарев еще долго обсуждают свой маневр и маневр немецкого линкора. Обидно упускать такую добычу.
Этот район Балтийского моря стал очень оживленным. Все время снуют взад и вперед дозоры противолодочной обороны. Нам приходится уклоняться от них, изменяя курс и глубину погружения.
Ночью 4 октября, когда мы, меняя галсы, производили зарядку аккумуляторной батареи, сигнальщики сквозь пелену мелкого дождя увидели огни конвоя из [104] трех кораблей. Командир сейчас же изменил курс. Сближаемся с противником под острым углом. Плохо то, что мы находимся в более светлой части горизонта, враг может нас обнаружить. Но тут уж ничего невозможно изменить.
Уточнили состав конвоя: транспорт в сопровождении двух миноносцев. Следует в направлении на Либаву.
Командир прибавляет ход до полного, чтобы сократить время сближения. Вдруг концевой миноносец резко поворачивает и идет прямо на подводную лодку. Циркулируем на обратный курс, не погружаясь. Расстояние не меняется. Миноносец огня не открывает. Лошкарев высказывает догадку:
— Прицелы дождем заливает.
Минут через пятнадцать миноносец поворачивает назад. Мы тоже. Командир решил попытаться догнать конвой (у нас скорость намного больше, чем у транспорта). Два часа идем на параллельном курсе, едва различая силуэты кораблей противника на фоне береговой полосы. Дождь усиливается. Командир решил воспользоваться этим. На полном ходу идем на пересечку курса транспорта. Но нас снова постигает неудача. Головной миноносец меняет курс и направляется к нам.
— Право на борт! — командует Тураев рулевому П. А. Жулину.
Опять спасаемся бегством.
К карте спешит дивизионный штурман Ильин, а за ним по пятам — штурман Богданов. Что-то отмеряют, о чем-то спорят.
— Саша, что вы там колдуете? — спрашиваю Ильина.
— Выбираем позицию.
— Какую позицию?
— Командир хочет перехитрить трех вражеских капитанов.
— Разве он не отказался от атаки?
— Нет еще.
— Ничего не понял, — признался я.
Старший лейтенант Богданов улыбается.
— Виктор Емельянович, помните поговорку: «Волка ноги кормят»?
По репитеру гирокомпаса, жужжащему у меня под [105] боком, вижу, что мы снова идем параллельным курсом с эскортом. Завидую упорству командира и жду, что дальше будет, все еще не понимая, к какому маневру мне нужно быть готовым.
Идем час, два. Потом резко повернули к берегу и через двадцать минут погрузились.
Тураев из боевой рубки все время переговаривается со старшиной 2-й статьи Семиным. Наверху темно, вся надежда на гидроакустиков. Время движется страшно медленно. В носу приготовлен двухторпедный залп.
В 2.40 мимо нас прошел головной миноносец. В 2.51 раздалась команда «Продуть среднюю».
На мостик из темной боевой рубки выскочили командир, комиссар и Лошкарев.
По возгласам на мостике догадываюсь, что замысел командира удался: транспорт все-таки подкараулили. Но дождь льет как из ведра. Тураев никак не разглядит светящиеся деления ночного прицела.
— Пли! — наконец раздается команда.
Старпом переводит рукоятки прибора управления торпедной стрельбой. Подводная лодка дважды вздрагивает.
Смотрю на часы. Они показывают 2.55.
— Лево на борт! Средний вперед!
В центральном посту все притихли. Ждем взрывов торпед. Прошло положенное время. Взрывов нет... Расстроенный командир спускается к нам:
— Мы тут нашумели изрядно. Немцы, пожалуй, подумают, что здесь орудуют три подводные лодки. Пойдем обратно на юг, к Мемелю.
Но по пути снова встретили противника. В пять утра сигнальщики заметили огни. Не проходить же мимо! Повернули на них. Чтобы лодку было меньше видно, из крейсерского перешли в позиционное положение.
Командир, комиссар и вахтенный офицер на мостике. Все заняли места по сигналу «Торпедная атака». Дивизионный штурман носится по трапам с мостика к штурманскому столу, к эхолоту и снова на мостик, иногда кричит на мостик прямо из центрального поста:
— Впереди малые глубины!
Пришлось застопорить машины. Больше часа простояли почти без хода, поджидая, когда противник [106] сам приблизится к нам. Наблюдатели-сигнальщики оглядывают темный горизонт, чтобы никто не напал на нас сбоку и с тыла.
Дистанция до противника сокращается. Трудно в темноте точно определить расстояние до предмета, а еще труднее сделать это на воде. В центральный пост доносятся реплики с мостика: сигнальщики спорят, сколько кабельтовых остается до цели.
Время 6.23. Дистанция три кабельтова.
— Пли!
Торпеда вышла. Но следа от нее нет. Затонула! На транспорте выключили освещение, и он застопорил ход. Командир приказывает:
— Электромоторами: правый — полный вперед, левый — полный назад!
Картушка репитера гирокомпаса поворачивается на 180 градусов.
— Кормовые аппараты товсь!
Дистанция три кабельтова. Время 6.26.
— Аппарат номер пять. Пли!
Торпеда вышла. Идет прямо на цель. Прошла под транспортом.
Взрыва не последовало.
В 6.32 новая команда «Пли», и снова мы напрасно ждем взрыва.
Я так вцепился в поручни трапа, что ладони горят.
Почему не взрываются торпеды? Возможно, судно сидит очень мелко, потому они и проходят под ним, не задевая днища.
— Артиллерийская тревога!
Колокола громкого боя всколыхнули отсеки.
В центральный пост вбегает капитан-лейтенант М. И. Булгаков — управляющий огнем, за ним командир стомиллиметрового орудия старшина 2-й статьи И. М. Смирнов со своими комендорами. Один за другим они карабкаются по трапу.
На верхней палубе топот, лязг металла. Наконец слышится команда Булгакова:
— Огонь!
Выстрела нет.
— Огонь!
Орудие опять молчит.
Топот ног. Комендоры кубарем скатываются по [107] трапу. С мостика поступает приказ дать полный ход обоим дизелям.
Последним с мостика спустился в центральный пост командир боевой части два — три капитан-лейтенант Булгаков.
— Михаил Иванович, — спрашиваю я его, — что ты так плохо воевал?
— Понимаешь, оба кранца первых выстрелов отсырели. А сменить снаряды не успели: на зюйде появились два дозорных корабля.
— Да, в эфире сейчас небось стоит гвалт на весь мир. Эх, Михаил Иванович, не везет нам, да и только. Торпеды твои не взрываются, пушки не стреляют. Только зря пугаем немцев...
Обидевшись и посылая неласковые слова во все известные ему адреса, капитан-лейтенант скрывается во втором отсеке.
Срочным погружением из-под дизелей закончилась вся эта бурная эпопея. Мы потеряли без толку несколько торпед и десятка два снарядов, которые отсырели (их пришлось выбросить за борт).
Но обидно не это. Обидно, что люди могут разочароваться, потерять веру в свои силы.
Я вспомнил, что и на «С-7» было так: вначале сплошные неудачи, у всех уже руки начали опускаться. Почему это происходит? Пожалуй, из-за недостатка боевого опыта. «С-7» впервые выходила в море после блокадной зимы. А «С-12» — лодка новая, большинство ее экипажа вообще еще не участвовало в боевых походах.
Собравшись втроем — Ильин, Лошкарев и я, — обсудили создавшееся положение и решили помочь командиру в этой трудной обстановке. Надо поговорить со своими подчиненными, убедить их, что неудачи бывают во всяком деле, но умения у нас прибавляется с каждым днем, и успех будет обязательно. Комиссар Ф. А. Пономарев, подключившийся к беседе, горячо одобрил нашу мысль.
Когда подводная лодка легла на грунт и торпедисты приступили к перезарядке аппаратов, я собрал моряков своей боевой части в дизельном отсеке. Пришел сюда и комиссар. Разговор я повел о наших делах:
— Были трудности на переходе в Финском заливе. [108]
Мы их успешно преодолели. Была возможность подучиться. Подучились. Теперь мы должны обеспечивать командиру любой задуманный им маневр. А что у нас получается практически? Мотористы при пуске дизелей в свежую погоду залили двигатели водой. Сначала такой промах допустил матрос Николай Иванович Аракчеев (оживление в отсеке). Казалось бы, его урок должен был научить всех. Так нет, этот же промах повторяет Николай Иванович Дроздов (еще большее оживление). Думаете, на этом кончилось? Нет. Даже старший матрос Константин Григорьевич Тавровский решил не отставать от них (смех, шутки). В результате три раза корабль на час-полтора оказывался без надводного хода. И все лишь потому, что некоторые наши товарищи никак не научатся вовремя открывать верхний газоотводный клапан. Трюмные здесь смеются, а у них ведь тоже далеко не все гладко. Товарищ старший трюмный Алексей Николаевич Копылов, куда девался сетчатый фильтр от трюмно-дифферентовочной помпы? Покраснев до ушей, Копылов встал:
— Я же не нарочно...
— Не хватало еще, чтобы вы намеренно топили в море ценнейшие детали! А все же как это произошло? Расскажите товарищам, чтобы они поучились на вашем горьком опыте.
— Приказал мне старшина почистить фильтр, — начал смущенно Копылов, — я вынул его и положил в ведро. Матросы по очереди курили в боевой рубке. Подошла и моя очередь, поднялся я по трапу. А тут уборку проводили в центральном посту и завалили фильтр мусором. Слышу, на мостике говорят, что скоро погружение; я быстро схватил ведро — и наверх. Когда вывалил за борт, то было уже поздно. Но я сделал новый фильтр...
— Вы сделали очень плохой фильтр, товарищ Копылов, — перебивает его Сорокин. — Он пропускает всякую грязь, и клапана теперь постоянно засоряются.
Взял слово старший политрук Ф. А. Пономарев. Говорил он задушевно и убедительно. В заключение сказал:
— Товарищи, вы видите, сколько уже допущено промахов, а ведь каждый из них мог привести к беде. Вы думаете, в других боевых частях нет промахов? Тоже [109] есть. И безусловно, каждый из них в какой-то степени отразился на действиях корабля. Нам нужно работать лучше, безупречно исполнять свои обязанности. Только тогда мы можем наверняка рассчитывать на боевой успех.
Да, работать надо лучше. И учиться надо всем — от матроса до командира. Мы убеждаемся в этом снова и снова.
На переходе к Мемелю в 17.05 старпом Рыжков обнаружил транспорт. Повернул лодку на пересечение его курса. Но от атаки пришлось отказаться: вблизи судно оказалось таким маленьким, что на него было жаль расходовать торпеду.
Изрядно разрядив аккумуляторную батарею, мы шли под одним электродвигателем, делавшим 55 оборотов в минуту, короче говоря, тянули время до вечера.
На другой день, 8 октября, в 14.37 по отсекам — в который уже раз! — раздались частые ревуны: «Торпедная атака».
Вахтенный офицер Михаил Иванович Булгаков увидел в перископ одиночный транспорт. На этот раз добыча кажется верной. Все идет как по маслу. Рассчитан торпедный треугольник. Лодка легла на боевой курс.
Командир, убедившись, что все точно, опустил перископ, с тем чтобы поднять его через минуту. Но в это время лодка вдруг клюнула носом и, не слушаясь боцмана, долго не выравнивалась. Когда перископ удалось поднять, командир увидел, что момент для залпа безнадежно упущен. Атака снова сорвалась.
Я с грустью вспомнил наш разговор с Тураевым на плавбазе «Смольный». Он уверял тогда, что весь поход продлится 20 суток. Сейчас миновали 25-е сутки, а боевого успеха все нет и нет.
Зато хлопот нам прибавляется. Неожиданно выбило крышку цилиндра последней ступени компрессора воздуха высокого давления. Запасной крышки не было. Я попросил командира отделения мотористов старшину 2-й статьи Георгия Петрова попробовать выточить ее на нашем токарном станке. Не получилось. Пока возились с первым компрессором, выбило крышку и на втором. Это уже катастрофа. Нам теперь нечем пополнять запасы сжатого воздуха. А без него не продуешь балласт, [110] не подготовишь и не выстрелишь торпеды. Я срочно ввел строжайшие ограничения в расходовании сжатого воздуха. Дизеля приказал пускать только главными электромоторами. Кингстоны и клапана вентиляции открывать и закрывать вручную. Подводные гальюны (уборные) закрыть, так как на их действие тоже расходуется сжатый воздух.
Меры мерами, но на них одних до Кронштадта не дотянешь. А форсировать Финский залив в надводном положении — все равно что пытаться прошибить стенку лбом. Надо что-то делать.
По моей просьбе командир вывел лодку в такой спокойный район, где бы нас никто не беспокоил и не заставлял укрываться под водой. Туманы и дождь способствовали этому. Пока мы качались на волне, я перепробовал все способы восстановления крышек. Испробовали электросварку. Старший матрос Змиенко применял разные электроды и флюсы. Не держат, да и только! Кончилось дело коротким замыканием. Змиенко обжег руку от кисти до локтя, я себе изрядно поджарил горло и лоб. Змиенко пришлось откомандировать в надежные руки старшего лейтенанта медицинской службы Кузнецова, я ограничился перевязкой.
Попытка паяльной лампой разогреть массивную крышку до температуры плавления латунной проволоки тоже не дала результатов.
Тогда я от эмпирических способов решил перейти к расчетам. Они показали, что температуру, которая создается в камере последней ступени сжатия компрессора, олово не выдерживает, свинец тоже. Но если давление немного снизить? Оказалось, что олово выдержит сжатие до 120 атмосфер. С таким давлением воздуха уже жить можно.
Внимание всего экипажа теперь приковано к седьмому отсеку. Здесь обтачивает на токарном станке оплавленную оловом крышку старшина 2-й статьи Г. Ф. Петров. Командир отсека главный старшина Иван Васильевич Кононов заслонил своей богатырской фигурой люк и никого из любопытных сюда не пускает. Коммунист Петров справился с задачей отлично. Глубокой ночью он вручил еще не остывшую после резца крышку мичману Казакову, который вместе с трюмными машинистами Копыловым и Карповым начал собирать [111] левый компрессор. Проверили. Провернули и запустили на холостом ходу через разделитель. Работает.
— Подключить пустую группу! — подаю команду и сам чувствую, что голос мой дрожит.
Через 30 минут давление в баллонах поднялось до 25 атмосфер. Через час — до 50 атмосфер.
— Стоп! — кричу я, заглушая грохот компрессора.
В ту же минуту запрос из центрального поста:
— Что случилось?
— Все в порядке. Будем разбирать крышку для проверки.
Сняли и осмотрели крышку. Держится. Доводим давление до ста атмосфер. Крышка держит. Качаем до 130 атмосфер. Снова разбираем компрессор.
В двух местах олово стало плавиться. Значит, перегнули.
— Теорию не обманешь, — говорю я мичману Казакову и приказываю выше 110–115 атмосфер давление не поднимать.
До самого рассвета работал компрессор, пополняя запас сжатого воздуха, без которого подводная лодка превращается в плохой надводный корабль. Только после этого я доложил командиру, что компрессор восстановлен и мы можем продолжать боевые действия.
Наскоро побрился, умылся, надел свой «парадный» китель и обошел отсеки, чтобы поблагодарить всех, кто участвовал в ремонте компрессора. У меня еще хватило сил добраться до койки. И я упал на нее, не то потеряв сознание, не то уснув на лету. Трое суток без сна хоть кого свалят.
Три победы
Бродя под водой по нашему квадрату, мы все чаще стали слышать странные шумы в водной толще. Долго ломали голову, что это такое. Наконец догадались. Это немцы тралили гидроакустическими тралами всю трассу двадцатиметровой изобаты. Внушительное количество судов, которые потерял враг за лето 1942 года, заставило его усилить не только противолодочную, но и противоминную оборону. Обжегшись на молоке, дуют на воду. И немцы упорно тралили море и обычными, [112] и магнитными, и акустическими тралами. Мы радовались за успехи своих друзей, нагнавших такого страха на фашистов. И завидовали. Ведь у нас на счету пока еще не было ни одной победы.
21 октября на рассвете мы погрузились на траверзе маяка Папе. До самого захода солнца ни одному из вахтенных офицеров не улыбнулось счастье обнаружить транспорт или конвой противника.
Я пришел в центральный пост, чтобы подменить мичмана Казакова, которому было пора начинать готовить наш драгоценный компрессор. Мы уже привыкли, что в наших баллонах давление ниже нормы, и никаких неудобств от этого не испытывали. Только два манометра в центральном посту по-прежнему показывали 200 атмосфер. Это так называемые командирские группы баллонов, воздух из которых расходуется лишь в исключительных случаях по приказанию самого командира корабля.
Вахтенным офицером стоял старший лейтенант Рыжков. Он только что подвсплыл под перископ, чтобы осмотреть море. Горизонт чист.
Пришел Ильин, попросил еще раз поднять перископ — нужно взять пеленги на маяк.
Определив место лодки, Ильин ради любопытства начал осматривать горизонт. Слева было пусто. Но, повернув перископ вправо, дивизионный штурман замер, а потом закричал:
— Дымы! Доложите командиру!
У меня легонько защекотало под сердцем. Так бывает у рыбака, когда он видит, как поплавок начинает прыгать от поклевки.
Прибежал командир. Взглянув в перископ, распорядился:
— Товарищ Ильин, выберите место для атаки с учетом здешних глубин. И так, чтобы дотемна нам успеть занять позицию.
Дивштурман склонился над столиком. Через несколько минут он пригласил командира к карте.
— Вот здесь, пожалуй, самое подходящее место. Противник подойдет сюда ровно в восемнадцать. В это время видимость еще будет отличная.
— Хорошо, — согласился командир и добавил, обращаясь к Богданову: — Предупредите старшину первой [113] статьи Звягина, что на горизонтальных рулях будет стоять он.
— Боцман обидится...
— Он болен. Пусть остается в четвертом отсеке.
— Но...
— Делать, как я приказал, — спокойно отрезал Тураев.
Уточнили состав конвоя: три транспорта в охранении сторожевика, тральщика и двух больших катеров.
Атаковать командир решил кормовыми аппаратами, о чем загодя предупрежден старшина торпедистов И. В. Кононов.
Гремит сигнал «Торпедная атака». Подводная лодка медленно циркулирует под водой, ложась на боевой курс. Слежу за Звягиным. Он заметно волнуется, но работает хорошо, лодка идет ровно. В 18.00 командир подает сигнал торпедистам.
— Торпеда вышла! — докладывает главный старшина Кононов.
Мы и так чувствуем сильную отдачу.
Командир снова поднимает перископ. Как раз вовремя. Вместе с взрывом мы слышим его радостный возглас:
— Взрыв в районе мостика!
Командир уступает место комиссару Пономареву, а потом Лошкареву.
— Все! Затонул! — констатирует Лошкарев.
Командир снова у перископа. В 18.12 он еще раз приказывает:
— Пли!
Теперь уже по другому транспорту. На сторожевике, по-видимому, увидели след от второй торпеды. Вражеский корабль яростно ринулся в нашу сторону. Даем ход обоими электромоторами, благо лодка повернута в море и глубины здесь подходящие. Напряженно слушаем — но нет, взрыва торпеды не дождались.
В 18.30 за кормой грохнула первая глубинная бомба. Взрыв довольно близкий, но для нас не опасный. Через семнадцать минут новый взрыв сзади и чуть справа. Теперь уже на значительном расстоянии. Значит, ушли от преследования.
Командир, широко улыбаясь, спускается по трапу [114] в центральный пост. К нему бросаются все, кто здесь был, тянутся пожать руку, поздравить.
— Качать командира! — кричит кто-то.
— Ну, ну, тревога ведь! — предупреждает командир.
Впрочем, зря он беспокоится. В центральном посту такая теснота, что при всем желании человека здесь не покачаешь.
Отбой тревоги. Командир с комиссаром отправляются в седьмой отсек благодарить торпедистов.
Матросы радуются, как дети. Кто-то уже на ходу сочинил довольно скабрезную песенку:
У маяка АкменракиИльин возмущен. Его штурманская привычка к точности не может примириться с такой вольностью:
— Мы потопили транспорт у маяка Папе. А маяка Акменраки вовсе не существует. Есть маяк Акменрагс!
Но его не слушают. Песенка пошла гулять по отсекам.
— Не кипятись, — успокаиваю я друга. — Пусть позабавятся ребята.
Задиристая песенка, надо сказать, быстро забылась. Такова уж природа искусства — оно тоже не терпит отступления от истины.
Еще неделю проблуждали мы в море. Подсчитали расход топлива и смазочных масел. В запасе остается не так уж много. По ночам работаем на верхней палубе, закрепляя на ней все, что поддается нашим усилиям, а то после бомбежек наш легкий корпус во время подводного хода начал было громыхать, как телега на ухабах.
По просьбе доктора дали морякам помыться теплой водой. Всю ночь опреснитель работал для этой цели. «Баня» не ахти какая — три литра на человека, но зато вода не простая, а дистиллированная. Ребята вполне заслужили такой комфорт, и мы с мичманом Казаковым расщедрились.
27 октября днем мы, как всегда, отдыхали. Разбудил нас ревун.
Торпедная атака! [115]
Через пять секунд я уже был на своем штатном месте под нижним рубочным люком, сменив Сорокина.
Вахтенный офицер Булгаков, превратившийся по тревоге в командира боевой части три, перед тем как убежать в первый отсек, громко шепнул мне на ухо:
— Идут пять огромных транспортов. Охранение сильное. Держись, Виктор Емельянович, будет война!
Оборачиваюсь к трюмно-дифферентовочной помпе, чтобы дать команду немного выровнять дифферент, и вижу старшего матроса Змиенко. Догадавшись, что я сейчас примусь выдворять его из центрального поста, он опережает меня:
— Мне мичман разрешил. Бинты мне не помешают. Разрешите остаться на боевом посту.
Спорить некогда, и я подал ему команду:
— Принять из-за борта самотеком в носовую дифферентную цистерну пятьдесят литров, а в уравнительную номер один — сто литров.
Смотрю, орудует матрос обожженной рукой — только бинты сверкают. Ну, думаю, здорово марганцовые примочки Кузнецова помогли, а то ведь я раньше слыхал, что ожоги долго не заживают.
Из боевой рубки доносится голос командира:
— Запишите в вахтенный журнал: «Охранение: сторожевой корабль, два тральщика и два сторожевых катера».
Подводная лодка ныряет на максимально возможную на здешнем мелководье глубину. Скорость по-прежнему держим четыре узла. Вскоре за кормой проходит один из сторожевых катеров.
Гидроакустик старшина 2-й статьи Семин все время докладывает о местонахождении кораблей противника. Пока сближаемся с ними вслепую.
На большом ходу над нами проносится сторожевик, очевидно заметивший что-то подозрительное.
— Ход три узла! — приказывает командир и насчитанные секунды высовывает перископ в пене, оставленной сторожевиком. Для атаки выбирается огромный теплоход 15 тысяч тонн водоизмещением.
Сбавляем ход до двух с половиной узлов.
На этой скорости очень трудно вести корабль. Но ничего, все нормально. Сказывается, что дифферентовка идеальная. [116]
Шум винтов корабля отчетливо доносится до нашего слуха.
Время застыло на месте, стрелки часов не движутся.
— Ход два узла!
— Товарищ командир, на этом ходу я не удержу лодку после залпа, — говорю я.
— Дистанция четыре кабельтова. Ход давать некуда. Сделайте все возможное. Аппарат... пли!..
— Пошел помпа в носовую дифферентную! Носовые на погружение!
— Торпеда вышла!
Время 14.35.
— Один градус влево по компасу. Аппарат... пли!..
— Торпеда вышла!
Время 14.36. Я успел только охнуть и заорал не своим голосом:
— Заполнить цистерну быстрого погружения!
Змиенко торопливо переключает клапана. Мичман Казаков бросается помогать ему. Глубина уже меньше шести метров. Несмотря на все принятые меры, облегченный нос лодки задирается вверх.
— Лево на борт! — в грохоте воздуха, врывающегося в отсек из цистерны быстрого погружения, доносится до меня из боевой рубки. — Средний вперед!
Шум воздуха, врывающегося в центральный пост, сменяется клокотанием воды. Она хлещет в шпангоут, заливая трюм. Нарочно даю ей утяжелить подводную лодку, но циркуляция и двухторпедный залп создают дифферентующий момент на корму. Средний ход ускоряет выбрасывание подводной лодки на поверхность.
Огромной силы гидравлический удар в правый борт я ошибочно принимаю за взрыв глубинной бомбы, но тут же соображаю, что близко от нас кораблей противника нет.
— Теплоход тонет! — кричит из боевой рубки командир.
Лев Александрович Лошкарев, видя, что подводная лодка всплыла до трех метров по глубиномеру, поднимает второй зенитный перископ как раз в тот момент, когда грохнул второй взрыв.
— Тонет и второй! — кричит Лошкарев.
Вся стройность и слаженность в действии людей нарушается на добрых десять секунд. Ликующие возгласы, [117] радостный смех. А мне не до восторгов. Лодка наконец пошла на глубину. Дифферент медленно переваливает на нос. Стрелка глубиномера упорно ползет вправо. На делении шесть метров командую:
— Стоп помпа! Продуть цистерну быстрого погружения!
В боевой рубке опускают оба перископа. С большим трудом мне удается удержать лодку в двух метрах от грунта. Скорость подводного хода доведена до шести узлов. Слышно, как все корабли охранения бросились к тому месту, где еще недавно на поверхности моря торчала наша рубка с выставленными, как два телеграфных столба, перископами.
Но фашистам не так-то легко опомниться после гибели двух своих судов, пошедших ко дну в течение одной минуты. Первые глубинные бомбы грохают у нас за кормой только двенадцать минут спустя после нашего залпа. Всего мы насчитали 43 бомбы. Это значительно больше, чем было сброшено на нас в противолодочных сетях в районе Калбодагрунда в сентябре. Но сейчас эти взрывы нас не страшат: противник потерял нашу лодку и вскоре прекращает преследование.
И тогда командиру пришла мысль, что для теплохода в 15 тысяч тонн мало одной торпеды. Надо бы добить его.
В 16.15 мы снова повернули к маяку Акменрагс. Капитан-лейтенант Лошкарев вооружился фотоаппаратом, чтобы сфотографировать результаты нашей работы.
Страшно подобревший Василий Андрианович пригласил нас всех к перископу. Мы приблизились настолько, что при пятикратном увеличении уже можно было хорошо рассмотреть лежащий на прибрежных камнях теплоход. Неподалеку от него торчали из воды труба и мачты транспорта водоизмещением 10 тысяч тонн.
Любуясь этой картиной, мы чуть не были наказаны за любопытство. Когда до теплохода оставалось не больше семи-восьми кабельтовых, из-за его полузатопленных надстроек на полном ходу выскочил сторожевой катер. Он помчался на наш поднятый перископ. Мгновенно оценив обстановку, командир приказал погрузиться и лечь на обратный курс. Катер не долго преследовал [118] нас и не сбросил ни одной бомбы. Матросы острили по этому поводу: мы так близко прижимались к грунту на полном подводном ходу, что своими винтами выбрасывали на поверхность моря камни со дна и тем самым не давали катеру подойти к нам близко. Шутки шутками, но я думаю, что у катера просто нечего было на нас сбрасывать, — он еще раньше израсходовал все бомбы, — а не то он еще показал бы нам, где раки зимуют...
Добить вражеский теплоход мы так и не сумели, но об этом позаботилась сама природа. Начавшиеся штормы так отделали утопленников, что нам не пришлось дополнительно тратить торпеду.
Потопить три больших судна за поход — результат отличный. Но нам не терпелось еще пополнить боевой счет. Снова и снова бороздим море. Но фортуна отвернулась от нас: ничего не попадается больше.
7 ноября, в Октябрьский праздник, получаем приказ возвращаться в базу. Берем курс на север. Оба дизеля работают на винт-зарядку. Несмотря на усиленное вентилирование аккумуляторной батареи, в отсеках сильно пахнет серной кислотой. Поднимаюсь на мостик подышать свежим воздухом. Ночь такая темная, что, сколько ни вглядываюсь, не могу рассмотреть даже нос нашего корабля.
— Наблюдатели! Не прятаться от ветра! Внимательнее смотреть!
Услышав этот строгий окрик старпома, не могу удержаться от улыбки. Попробуй-ка тут разглядеть что-нибудь!
Внезапно сильный удар потряс лодку. Ее резко накренило на левый борт. Послышались новые удары под килем, удаляющиеся к корме, потом лодка задрожала: и винты задело. Вглядываемся за борт — сплошная темень, ничего не разглядеть. Прыгаю в центральный пост, приказываю по переговорным трубам:
— В носу! В корме! Осмотреться в отсеках!
На мостик кинулся командир. Вслед за ним побежал Лошкарев. Прежде чем подняться по трапу, он, узнав, что я только что спустился с мостика, спросил: [119]
— На кого мы напоролись?
— Ничего не было видно. Может, на катер дозорный?
Лев Александрович недоверчиво мотнул головой.
— Чтобы так накренить лодку, какого водоизмещения должен быть катер? Вы помните, еще до войны «С-101» случайно налетела на финскую лайбу, груженную солью. Она была водоизмещением в пятьсот тонн. Никакого крена не было. А щепки даже на мостике были.
— Может быть, щепки есть и у нас на палубе?
— Сейчас проверим.
Лошкарев поднялся на мостик.
В центральный пост вбежал мой помощник Виктор Сорокин:
— В кормовых отсеках все в порядке. Боюсь, винты пострадали. Особенно левый винт подвывать начал. Что это было? Как вы считаете?
— Не знаю.
С мостика спустился капитан-лейтенант Лошкарев. Сказал, что проверили всю верхнюю палубу. Нигде ничего не нашли.
— Надо вернуться и пошарить прожектором, может быть, подберем кого-нибудь. Тогда станет ясно, кого мы потопили, — предлагаю я.
— Ну нет! Так мы до того досветимся, что кто-нибудь нас самих возьмет на таран.
— Мне что-то кажется, что это была подводная лодка...
— Может быть.
Обеспокоенный командир, спустившись с мостика, прекратил этот разговор:
— Незачем гадать. Результаты у нас и так не плохи. Не будем приписывать себе еще эту не существующую лодку.
Но об этом разговоре я снова вспомнил спустя много лет. Мне попал в руки список немецких подводных лодок, погибших на Балтике. Среди них значилась «У-272»; она утонула от столкновения в ноябре 1942 года, возможно, именно в ту ночь, когда мы испытали удар, в результате которого у нас было вырвано полтора метра кованого форштевня. [120]
Антенные мины
8 ноября мы пересекли северную кромку нашей последней боевой позиции и полным ходом устремились к маяку Ристна, так как командир предполагал, что в штормовую погоду фашисты его включат для своих кораблей.
Качка была зверская. Как-то огромная волна закрыла всю кормовую надстройку, дизель, хлебнув воды в два цилиндра, стал как вкопанный. Два часа потребовалось мотористам старшины 1-й статьи П. Е. Догонова, прежде чем они смогли его снова пустить.
Свирепые северные ветры принесли с собой холод. Дождевые завесы вдруг сменились снежными зарядами.
Внутри подводной лодки тоже не прекращается дождь: влага, оседая на подволоке, падает на нас крупными холодными каплями. Постели отсырели. Шерстяные одеяла больше не греют.
— Папанинцам было в десять раз легче, — жалуется Лошкарев, натягивая шапку-ушанку и надевая капковый бушлат, прежде чем лечь в постель.
Электрогрелки, включенные в первом и седьмом отсеках — самых холодных, — мало помогают, и матросы буквально дрожат, К тому же и паек наш стал совсем скудным. Продукты подошли к концу. Крупа и сахар у нас отсутствуют еще с 20 сентября, после бомбежки у Гогланда, когда все наши запасы оказались в воде. А известно, что голодный человек сильнее мерзнет.
Приказываю в концевые отсеки отдать все грелки. Во втором и четвертом отсеках еще более или менее терпимо: их подогревают аккумуляторные батареи и приборы, сжигающие выделяющийся из аккумуляторов водород.
Самым уютным теперь считается у нас шестой — электромоторный отсек. Раньше отсюда все бежали — жара. А сейчас здесь толпятся все свободные от вахт. Это единственный отсек, в котором не каплет с потолка.
А в центральном посту появилась знаменитая «шуба английского короля». Так назвали пристегивающуюся цигейковую подкладку реглана капитан-лейтенанта М. И. Булгакова, который отстегнул ее потому, что реглан не налезал поверх капкового бушлата. В этой [121] меховой подкладке было очень тепло, а на сатиновом черном верхе водяные капли в ярком освещении центрального поста сверкали брильянтами.
— В такой шикарной шубе даже английский король никогда в жизни не ходил! — сказал Михаил Иванович Булгаков, отдавая это сокровище в общее пользование вахтенным офицерам.
«Шуба английского короля» передавалась с вахты на вахту, и временному ее обладателю завидовали все.
Подошли к маяку Ристна. Напрасно мы ждали, что он зажжется. Проболтавшись в его районе целый час, решили пойти к маяку Тохкуна. Определиться же нам было необходимо.
Поднимаюсь на мостик. Волны с рокотом обрушиваются на ограждение рубки, обдавая леденящими брызгами всех, кто находится на мостике. Изредка из черных облаков вырывается луна. Тогда совсем страшно смотреть на море: все кипит и пенится.
— Слева сто сорок — подводная лодка противника, — срывающимся от ветра голосом доложил сигнальщик.
Луна осветила черный низкий силуэт. Лодка разошлась с нами на контркурсах. Она меньше нашей, и болтает ее еще сильнее, чем нас.
— В такую волну ни она нам, ни мы ей ничего сделать не сможем, — спокойно говорит Василий Андрианович.
Через двадцать минут показались проблески маяка. Штурманы приложили все свое мастерство, чтобы точно определиться. Командир разрешил на время развернуть подводную лодку против волны, пользуясь безопасным фарватером, которым только что прошла вражеская субмарина. Качка несколько уменьшилась, и штурманы более или менее точно взяли пеленги. После этого сразу же погрузились: качка вымотала всех.
11 ноября в 13.00 штурман доложил, что на траверзе по левому борту находится точка, где 22 сентября мы увязли в сети. Оживленно вспоминаем тяжелые часы, которые мы пережили тогда. Вспоминаем с шуткой. Минувшие беды быстро забываются. Трагическое выветривается из памяти, а смешное остается и помнится долго. Подводники — неисправимые оптимисты.
В 14.00 вблизи острова Найсар, в восьми милях от [122] Таллина, командир решил всплыть под перископ, чтобы определить свое место. Ночное столкновение все же сказалось на гребных винтах, и сейчас при тех же оборотах электромоторов лодка развивает другую скорость. Штурману надо было в связи с этим ввести поправку в свои расчеты, иначе нельзя было ручаться за точность прокладки.
Видимость была хорошая, командир в перископ рассмотрел даже стадо коров на берегу. Но увидел и другое: в воздухе кружили два гидросамолета «Арадо».
— Ныряй на глубину шестьдесят метров! — тотчас же приказал он, опуская перископ.
Я подошел к штурманскому столику и через плечо Саши Ильина заглянул в карту. Глубина здесь 80 метров. Это очень подходит для нас, мы можем подальше от поверхности убрать наши расхлябавшиеся грохочущие «наружности», как боцман Балакирев называет надстройки корабля в отличие от «внутренностей» — содержимого отсеков. Были и еще два преимущества у этого района. Во-первых, на глубинах свыше 50 метров противник донных мин не ставит, а во-вторых, на такой глубине легче маневрировать среди минрепов гальваноударных мин. Но одного обстоятельства не учли и вскоре жестоко за это поплатились.
Убедившись, что в центральном посту все в порядке, мы с Василием Андриановичем пошли в кают-компанию согреться чаем. Делали мы это теперь часто. Но так как сахара у нас не было с первого дня похода, заменяли его изюмом. Вестовой Данилин подал нам по стакану горячего чая и на блюдечке несколько отсыревших изюминок. Мы не торопясь отхлебывали обжигающую, слегка желтоватую воду (чай тоже приходилось экономить) и обсуждали наши дела.
Взрыв страшной силы бросил меня под подволок, потом на палубу и привалил мебелью. В отсеке — абсолютная темнота. В вихрях ревущего воздуха, вырывающегося из поврежденной магистрали, хлестали ледяные струи, сметая с палубы осколки осветительных плафонов и посуды.
Барахтаясь в потоках воды, льющейся с подволока, я быстро убедился, что, кроме ушибов, никаких повреждений у меня нет. Отплевываясь и шаря руками вокруг, [123] нащупал клапан и перекрыл магистраль воздуха высокого давления. Рев прекратился. Вокруг слышны испуганные возгласы, которые я с трудом различаю сквозь колокольный звон в ушах.
Натыкаясь на сдвинутую мебель, бросаемся в центральный пост. Одновременно со мной сюда вбегает мокрый с головы до ног Тураев.
В центральном посту полумрак. Сорокин, Копылов и Булгаков под непрерывным ливнем, хлещущим с подволока, закрывают отдавшиеся клапана и грибы шахт вентиляции.
Включаю боевое освещение. Первый взгляд — на глубиномер. Подводная лодка, лишившись хода, медленно идет на дно.
Из первого отсека докладывают о поступлении воды. Открыв переборочный люк из четвертого отсека, старшина 2-й статьи Васильев тоже докладывает, что отсек заполняется водой. Даю общую команду:
— Заделывать пробоины! Приготовить отсеки к осушению!
А сам с разрешения командира бегу в электромоторный отсек. Надо дать ход. Любой ценой. Хотя бы одним электромотором. Иначе — гибель!
В четвертом отсеке из перекошенного верхнего люка широким шлейфом бьет вода. Она устрашающе сверкает в лучах единственной уцелевшей в дальнем углу лампы. Можно подумать, что настоящий водопад вливается внутрь лодки. В отсеке работают матросы, подтаскивают аварийно-спасательное имущество.
Велю Васильеву немедленно спускать воду в трюм пятого отсека, пока она не залила аккумуляторы.
В электромоторном отсеке в проходе между главными ходовыми станциями грудой валяются съемные кожухи рубильников и якорных автоматов. Старшина группы электриков мичман А. В. Лавриков лежит животом на палубе, голова и плечи — в раскрытом кожухе коллектора правого главного гребного электромотора. Электрик матрос А. В. Денисов в такой же позе копается в левом электромоторе.
Электроизмерительные приборы — в самом плачевном состоянии. Часть их беспомощно висит на проводах, часть разбита вдребезги. Под ногами хрустит стекло. [124]
Услышав мои шаги, мичман Лавриков поднимает голову.
— Вырубились якорные автоматы, — докладывает он, — вылетели щетки.
— Вы уже поставили их?
— Так точно!
— Следите за якорем, я попытаюсь дать ход. Осторожно!
Включаю рубильник. Вращаю маховик шунтового реостата. Тщетно! Якорь электромотора не шевельнулся.
— Проверить батарейный автомат первой группы! — командую в центральный пост.
Снова включаю рубильники.
— Вращается! — обрадовался Лавриков.
Уже хорошо. Лодка даже не успела потерять инерцию и сейчас снова получила ход. Докладываю об этом командиру и перехожу к ходовой станции левого борта, расшвыривая ногами кожухи.
Здесь тоже включение автоматов и рубильников сначала не дало результатов. Пришлось распорядиться, чтобы включили батарейный автомат второй группы. Снова произвожу переключения. Раздается лязг, визг, скрежет. Откидываю рукоятки рубильников. Смотрим, в чем дело. Оказывается, между валом и бортом зажало сорванный с места защитный кожух. Выбиваем его ломами и кувалдами. Торпедист Федоренко, рулевой Комаровский и комендор Крылов бьют сплеча. Выковырнули покореженные листы. Теперь и второй электромотор вращается без помех.
Моряки наводят порядок в отсеке, а я спешу в центральный пост.
Ильин с Богдановым сливают воду с карт. Штурманский электрик старшина 2-й статьи К. П. Комиссаров вместе с мичманом И. А. Казаковым сооружают какое-то подобие навеса, чтобы защитить от воды штурманский стол. Дождь в отсеке не прекращается: пропускают почти все заклепки по периметру боевой рубки.
Во втором отсеке свибрировал съемный лист для погрузки аккумуляторов, в двух местах выбило прокладку. Старшина 2-й статьи М. С. Малахов и матрос Н. К. Данилин под руководством лекпома Г. Я. Кузнецова подвесили на бинтах клеенку и брезентовую койку. По образовавшемуся желобу вода через открытый [125] переборочный люк стекает в трюм первого отсека, хотя там и без того воды хватает. В первом отсеке деформировало нишу торпедопогрузочного люка. Течь здесь сравнительно небольшая, но в наступившей темноте она сильно обеспокоила моряков.
Трюмно-дифферентовочная помпа, у мотора которой в двух местах треснула верхняя часть станины и вышел из строя амперметр, пока справляется с поступающей внутрь прочного корпуса водой. Обе группы аккумуляторной батареи, в том числе и склеенные нами баки, выдержали удар. А о силе этого удара можно судить уже по тому, что в 20-миллиметровой обшивке прочного корпуса мы насчитали тринадцать прогибов!
Но сейчас, кажется, все наладилось. Немного успокоившись, стали гадать, что все-таки произошло. Приходим к единодушному мнению: лодка наткнулась на антенную мину. Это коварная штука: висит в толще воды, раскинув тонкие щупальца — антенны. Чуть лодка заденет за них — мина взрывается.
Не успели мы опомниться, как нашу лодку снова швыряет вниз и в сторону так, что в центральном посту не удержался на ногах ни один человек. Меня отбросило, к главной осушительной помпе. Как я не сломал себе шею и ребра о многочисленные клапана и костыли на водяных магистралях, до сих пор удивляюсь.
Прошел всего лишь час после первого взрыва.
Моряки, занятые борьбой с повреждениями и поступающей внутрь прочного корпуса водой, не успели даже переодеться в сухое белье.
Звенит, бьется и колется все недобитое. Сыплется и ломается все, что еще не доломалось. Почти все повторяется снова, только боевое освещение не гаснет. Слышим, как с грохотом на верхнюю палубу падают большие осколки мины. Очередной минреп с лязгом движется по обшивке, цепляется за какие-то выступающие части, звеня натягивается и, срываясь, снова волочится по корпусу корабля.
Опять подводная лодка без хода, но теперь она не тонет, она удифферентована с нулевой плавучестью, а поступающая вода непрерывно откачивается.
В четвертом отсеке верхний люк снова свибрировал, но теперь его сбило в другую сторону, и вода перестала течь. [126]
В шестом отсеке опять слетели все съемные кожухи рубильников и якорных автоматов. Мичман Лавриков проверяет щетки. Командиры отделений электриков без напоминаний врубили батарейные автоматы.
Дан ход левым главным гребным электромотором, затем правым. Все говорят, что на этот раз взрыв был слабее первого. Но от этого не легче. Вышел из строя гирокомпас. Отказали уцелевшие до этого электроизмерительные приборы. Топливная цистерна внутри прочного корпуса дала трещину в двух местах, и в аккумуляторную яму из нее поступает вода замещения (топливо кончилось). Боцман жалуется, что лодка стала плохо слушаться горизонтальных рулей.
Идем по прямой, ориентируясь по приметным глубинам. Выбираем более мелкое место и в 15.47 ложимся на грунт.
Богданов и Комиссаров принимаются за ремонт гирокомпаса. Поручив Сорокину пуще глаза следить за аккумуляторной батареей, отправляюсь с мичманом Лавриковым искать подходящий амперметр, чтобы поставить его на трюмно-дифферентовочную помпу. Сняли для этого амперметр с опреснителя. Гирокомпас удалось исправить довольно быстро. Уже это хорошо.
Мы, офицеры, снова оккупировали старшинскую кают-компанию. Разложив на большом столе мокрую карту, склонились над ней Тураев, Лошкарев и Ильин. Пытаются решить неразрешимую задачу — как расположено минное поле антенных мин, если мы дважды уже подрывались на нем. Неужели еще раз подорвемся?..
В 19.00 всплываем с грунта и продолжаем путь. Теперь я больше не покидаю центральный пост. Старшины и матросы тоже все на своих боевых постах и всеми силами приводят их в порядок, закрепляют, очищают от остатков стекол, подтягивают и — что греха таить — просто подвязывают вязальной аварийной проволокой, чтобы не болтался тот или иной прибор.
Как зеницу ока берегу винты, а сейчас их повредить легче всего, так как лодка идет преимущественно с дифферентом на корму, чтобы хоть увеличением хода иметь возможность изменить глубину погружения. Трюмно-дифферентовочная помпа то и дело засоряется, так как вода, гуляя по всем закоулкам трюмов, вымывает, несет с собой грязь и мусор. Через каждые десять минут [127] помпу останавливаем, разбираем, чистим и снова собираем.
Командир, сокрушенно качая головой, говорит мне:
— Таким манером мы должны идти еще часа три, не меньше.
— Боюсь, что, шумя помпой по всему маршруту, мы привлечем внимание противника.
— И я этого опасаюсь. Но всплывать нельзя.
Ухватившись окоченевшими руками за трап и качаясь на подгибающихся и ноющих от боли ногах, стискиваю зубы, чтобы они не стучали: меня лихорадит.
Морская вода, как кислота, разъедает бесчисленные порезы и ссадины на теле. Знаю, что не я один в таком положении. Боцман тоже выбился из сил. Уже были случаи, что он не удерживал лодку на рулях, и она со скрежетом падала на каменистый грунт.
Прошло пять часов после первого взрыва. По расчетам Тураева и Ильина, мы уже миновали кромку этого вновь открытого нами минного поля противника.
Наконец командир разрешает подвсплыть до 35 метров. Дождь в центральном посту сразу ослабел: забортное давление уменьшилось. Легче стало держать лодку на ровном киле. Теперь уже не так часто нужно пускать помпу для осушения трюмов.
На поверхности моря стемнело. Идет дождь. Решаем всплыть.
— Продуть среднюю!
Мичман Казаков повертывает маховики клапанов. Пока все идет нормально. Только один из кингстонов заело. С трудом чуть приоткрыли его вручную.
Пущен дизель на продувание главного балласта. И тут происходит неожиданное. Некоторое время лодка стоит, покачиваясь на ровном киле, затем кренится на левый борт, с каждой минутой все больше, несмотря на все старания мичмана Казакова выровнять ее продуванием бортовых балластных цистерн. Через четыре минуты крен задержали. Начали понемногу его устранять.
Вызвав в центральный пост Сорокина, я с разрешения командира занялся зарядкой аккумуляторной батареи. Это сейчас не так-то просто, так как у нас почти не осталось измерительных приборов. Расставляю дополнительные посты в аккумуляторных ямах. Приказываю [128] матросам не только внимательно смотреть, но и принюхиваться. Это сейчас тоже задача, так как почти все мы шмыгаем носом от насморка и нам легче десять раз чихнуть, чем один раз определить запах.
Мичман Лавриков подвесил на приборной доске переносный вольтметр на 300 вольт, единственный, который у нас уцелел. Им мы попеременно замеряем напряжение то генераторов, то батареи. С величайшей осторожностью включаем рубильники. Мотористы столь же осторожно дают нагрузку дизелям. Техника нехотя подчинилась упорству людей и, немного побунтовав, смирилась. Зарядка началась.
Когда все вошло в нормальную колею, из отсеков на мостик потянулись вереницы матросов с ведрами и банками из-под сухарей, доверху наполненными битым стеклом, тряпками, щепками и другим мусором.
А на верхней палубе идет очень ответственная и опасная работа. Нужно устранить течь съемного листа второго отсека. Трюмные А. Н. Копылов и П. А. Карпов лезут в надстройку, чтобы покрепче затянуть гайки. Работают они в ледяной воде и в полной темноте, зная, что, если появится противник, лодка погрузится, не дожидаясь, когда они выберутся из надстройки. Трудились они там целых два часа, пока не выполнили задачу.
Я уступил настояниям нашего доктора и разрешил матросам развесить мокрую одежду на выхлопных коллекторах дизелей. Вскоре дизельный отсек заполнился облаками пара.
— Не зевай, переворачивай! — подгоняет моряков старшина 1-й статьи Догонов. И все же кое-что успевает подгореть. Пока одежда сушится, наши матросы похожи на ирокезов, приступающих к ритуальной пляске. Тела их расписаны коричневыми, желтыми и зелеными пятнами. Это постарались лекпом Кузнецов и его боевые санитары. Они не жалеют йода и зеленки, обрабатывая порезы и ссадины, которых у каждого из нас сейчас не счесть.
В 6.00 прозвучал сигнал срочного погружения: сигнальщики разглядели в предрассветной мгле силуэт вражеского корабля.
Открываем кингстоны. Все нормально, но один кингстон опять не открылся. Нос лодки погрузился, а корма торчит на поверхности. Сейчас наш корабль похож на [129] надутую лягушку: головой нырнула, а зад снаружи трепыхается. Лишь когда дифферент на нос дорос до шести градусов, лодка пошла на глубину.
14 ноября днем мы наконец дотянули до точки рандеву. Здесь нас ожидало новое разочарование: на наши сигналы ответа не последовало. Нас никто не встречал...
«Последние могикане»
Море молчало. Напрасно мы ждали сигнала встречающих кораблей.
Слышу, командир спрашивает комиссара:
— Что же нам делать, Федор Алексеевич?
— Давай всплывем, командир. Посмотрим.
— По местам стоять к всплытию!
По неровному вздрагиванию стрелки глубиномера видно, что на поверхности моря свежо. Я попросил командира:
— Василий Андрианович, давайте сперва подвсплывем под перископ, узнаем направление волны. А то еще положим корабль на бок. Да и вас за борт смоет.
Подвсплыли. Как ни старался боцман удержать лодку под перископом, не смог. Нас выбросило на поверхность и положило на левый борт градусов на сорок. Не отдраивая верхний рубочный люк, развернулись против ветра. Крен отошел. Продули среднюю полностью. По привычке я сразу же заполнил цистерну быстрого погружения. По силе ударов о корпус можно судить, что волнение моря больше восьми баллов.
Командир открыл верхний рубочный люк и быстро вышел на мостик. В центральный пост ливнем летят брызги. Небо свинцово-серое со страшно низкой облачностью. Завязав под подбородком тесемки ушанки, карабкаюсь по трапу. Лавенсари совсем рядом — милях в пяти. Но до самого острова моря нет — сплошная пена. Такого на Балтике я еще никогда не наблюдал. Ветер срывает гребни волн, превращает их в пыль и несет над кипящим морем. Поручни ограждения рубки натужно воют. Вдруг под форштевнем лодки образуется огромная впадина, мы летим в эту пучину, по рубку зарываясь в пену. Нет, такое удовольствие мне не по душе. Чуть не на четвереньках добираюсь до люка и спускаюсь в центральный пост. Едва вышел из шахты рубочного люка, как в него хлынул водопад. За считанные [130] секунды мы приняли две-три тонны воды. Этот поток чуть не сбил с ног Лошкарева, а мичман Казаков впопыхах ухватился за кран пневматического привода аварийного захлопывания верхнего рубочного люка, и тот чуть не закрылся.
С мостика спустился командир. Весь мокрый. Отдувается, мотает головой. Чуть отдышавшись, сказал:
— Погружайтесь. На грунт ляжем прямо тут. Ну и кутерьма наверху! Куда там надводным легким кораблям из гавани выходить! Утопит в два счета!
Принимаем балласт.
Шесть тонн отрицательной плавучести за счет заполнения цистерны быстрого погружения плюс три тонны воды в трюме центрального поста ничего не дают. Волны держат лодку на поверхности, не пускают ее на глубину. Только дав рывок обоими электромоторами, загоняем нос под воду. Ну а дальше — как всегда: никак не задержать. Не успел я оглянуться, как глубина была уже восемь метров. Пока продували цистерну быстрого погружения да запускали помпу на осушение трюма, лодка плавно легла на грунт. В центральном посту и в первом отсеке пошел дождь: вода фильтруется через ослабевшие заклепки.
Отсеки мы, разумеется, провентилировать не успели. Включили систему регенерации воздуха.
Вызываю мичмана Лаврикова, говорю ему:
— Сегодня зарядить батарею не удастся, поэтому надо экономить электроэнергию. Придется выключить все грелки.
Стало еще холоднее. Но матросы так устали, что, наверное, заснули бы и по горло в воде. Корабль погрузился в сон, только вахтенные бродят, стараясь хоть немного отогреться в движении.
На следующий день в 11.55 вскакиваем с коек, разбуженные возбужденным возгласом старшины Метревели:
— По пеленгу двести сорок шумы винтов!
— По местам стоять к всплытию! — раздается долгожданный сигнал из центрального поста.
«Кнехт, кнехт, кнехт...» — пищит морзянка за бортом. Всплываем. В просвете открывшегося верхнего рубочного люка сереет осеннее балтийское небо. Нас встречают два морских охотника. В их сопровождении направляемся в бухту острова. [131]
Швартуемся у пирса. Нас уже ждут, поеживаясь от пронизывающего ветра, капитан 2 ранга С. Д. Солоухин — командир базы, военком батальонный комиссар С. С. Жамкочьян (впоследствии он стал начальником политотдела бригады подводных лодок) и другие офицеры.
После приветствий и поздравлений нам сказали, что в Кронштадт сегодня мы не пойдем. Будем ждать возвращения «последнего из могикан» — подводного минзага «Л-3» под командованием Петра Денисовича Грищенко. Ночью разрешили нам стоять у пирса, а днем будем ложиться на грунт. Вражеская авиация не оставляет остров в покое.
Матросы облазали надстройку. Притащили на пирс свинцовый сплюснутый колпак, половину верхней горловины мины с болтами и еще два ведра осколков. Офицеры с любопытством рассматривают эти вещественные доказательства наших испытании.
Заботливые хозяева острова снабдили нас газетами и журналами. С жадностью накидываемся на них: ведь два месяца мы не держали их в руках. Приученные ночью бодрствовать, мы просидели за чтением газет и журналов до шести утра.
На рассвете вышли за входные буи гавани и легли на грунт на глубине 35 метров. Пообедав, расположились отдыхать.
В 14.00 меня разбудил Сорокин. Доложил, что четвертый отсек заполнился хлором.
Схватив противогаз, бегу туда. В отсеке только командир отделения электриков старшина 2-й статьи И. Н. Васильев. Сидит в противогазе и с тревогой посматривает в люк. Аккумуляторы затоплены. Морская вода, смешиваясь с кислотой — электролитом, выделяет хлор.
Сорокин рассказывает, как было дело. Мотористы не заметили, что под клапан замещения в топливной цистерне попала ржавая проволока. Когда были на поверхности, вода текла незаметно, а погрузились — забортное давление увеличилось, и в щель ударил фонтан. Включили помпу — она засорилась. Пока удалили засосанную в трубу паклю, пока снова собрали магистраль, вода залила аккумуляторы. Сейчас течь устранили, но выкачивать воду нельзя, так как усилится [132] выделение хлора. Решили до всплытия все оставить как есть, а вахтенного в отсеке менять через каждый час.
В 17.00 всплыли, предварительно выкачав из аккумуляторной ямы около трех тонн забортной воды. Провозились с батареей до двух часов ночи. Ничего, привели в порядок. Зарядка прошла нормально. Но в отсеке, несмотря на усиленную вентиляцию, еще долго пахло хлором.
18 ноября после полудня, когда мы еще лежали на грунте, послышались сигналы. Я думал, что это вызывают нас, и поспешил в центральный пост. Командир остановил меня:
— Не торопитесь, Виктор Емельянович. Этот сигнал нас не касается. Это вызывают «Л-3». Значит, она благополучно добралась.
Часа через три вызвали и нас. Когда ошвартовались у пирса, неподалеку у причальной стенки стояла «Л-3». Отдав распоряжения о зарядке батареи, иду навестить друзей. У причала встретился со старпомом «Л-3» капитан-лейтенантом Владимиром Константиновичем Коноваловым и инженер-капитан-лейтенантом Михаилом Андрониковичем Крастелевым. Поздравили друг друга с благополучным возвращением.
— Видишь, какое благополучное у нас возвращение, — сказал мне Михаил Андроникович, показывая на перископ, который согнут и всей своей длиной висит над палубой.
Друзья рассказали мне, что они попали на таран вражескому кораблю. Тумбу перископов свернуло на 45 градусов. Командирский перископ согнулся и повис перпендикулярно борту. Плавать с таким «тралом» среди минных полей было нельзя: все мины захватывал бы. Ночью всплыли и с огромным трудом при помощи талей развернули его в сторону кормы. Вот так и плавали без перископов...
Оглядываю лодку. «Л-3» — подводный минный заградитель. Превосходный, могучий и красивый корабль. Перед войной я плавал на таком же. Сейчас его не узнать. Ржавый борт весь во вмятинах и рваных ранах. Знаю, что и внутри корабля редкий механизм не пострадал от бомбежек. И все-таки люди воевали. На [133] минах, поставленных гвардейской «Л-3», подорвались и затонули два транспорта.
Ночью под эскортом нескольких кораблей мы покинули Лавенсари.
Стоял десятиградусный мороз. За Шепелевским маяком начали попадаться шуга и битый лед, а после Толбухина маяка мы попали в 5-сантиметровый лед. Морские охотники не могли его преодолеть. Вперед пошла «Л-3». Своим могучим корпусом она пробивала путь. Лед звенел и скрежетал под ее форштевнем. Вслед за «Л-3» продвигались остальные корабли, вытянувшись длинной вереницей.
Пирс был заполнен народом. Казалось, весь Кронштадт высыпал в этот поздний час встречать свои возвращающиеся подводные лодки. Первым, к кому я попал в крепкие объятия, был Борис Дмитриевич Андрюк. Нам жали руки, тискали бока, неуклюже, по-мужски, целовали. Я плохо видел лица друзей: темно, да и глаза полны слез. Ничего не поделаешь: все же мороз!
Нашу лодку поставили в док. Только теперь, когда она вся была на суше, мы увидели, как она изувечена. Полтора метра форштевня вырваны «с мясом». По правому борту в легком корпусе зияет пробоина длиной 3,7 метра и шириной почти 2 метра. Стало понятно, почему лодка в последнее время так склонна была к неожиданным кренам.
Мы смотрели и удивлялись: как же мы плавали на таком корабле?!
Корабль нуждался в большом ремонте. Работы на нем уже развернулись вовсю. Ко всему привычные заводские рабочие с помощью матросов меняли листы обшивки, перебирали механизмы.
В «ремонте» нуждались и люди. Я, например, после похода весил меньше 50 килограммов. Все мы вымотались крепко. И вскоре нас по очереди стали направлять в «госпиталь выздоравливающих командиров». Размещался он в здании Государственного оптического института на Васильевском острове, рядом с Университетом. На дворе уже стояла зима, а здесь мы оказались в каком-то тропическом оазисе. В коридорах и палатах зеленели целые заросли причудливых растений. Благоухали яркие цветы. Здесь были рододендроны, филодендроны, агавы, орхидеи и кактусы. Высились стройные [134] пальмы. Откуда они здесь и как они сохранились в блокадном Ленинграде?
Оказалось, доставили их сюда научные сотрудники Ботанического сада. Полуживые от голода и холода, эти энтузиасты на себе перенесли из разрушенных бомбами и снарядами теплиц эти редкие экземпляры тропической фауны и ухаживали за ними, как за капризными детьми.
Коллектив врачей госпиталя, руководимый военврачом 2 ранга Веригиной, окружил подводников вниманием и заботой. Нас кормили со всей щедростью, какая только могла быть в осажденном городе. Меня две недели продержали в постели, затем разрешили совершать небольшие прогулки по городу.
В Ленинграде жилось еще тяжело. Но с питанием стало немного лучше. Реже навещали город вражеские самолеты.
Героический город Ленина накапливал силы, чтобы разорвать кольцо блокады. [135]