Глава вторая.

Над Балтикой белые ночи

Отдать швартовы!

Мне поручили отвезти в Кронштадт баллоны с кислородом, а оттуда захватить электрические приборы. Наш тихоходный «Бурбель» — маленький буксирный пароходик, — отчаянно загребая носом воду, шел по Морскому каналу, когда враг открыл огонь. Снаряды падали довольно близко, и при каждом взрыве я с опаской косился на баллоны. Достаточно шальному осколку угодить в них — от «Бурбеля» и от нас следов не останется. Но ничего, прошли. На обратном пути нас снова сопровождали взрывы вражеских снарядов. Вернулись в Ленинград невредимыми.

А здесь, как всегда, хлопот по горло. Надо грузить на лодку новую аккумуляторную батарею. Пробиваем путь к заброшенным железнодорожным вагонам, вытаскиваем из них тяжелые эбонитовые баки, со всеми предосторожностями устанавливаем на платформе грузовика, везем, дрожа на каждом ухабе. Потом аккумуляторы опускаем на талях внутрь лодки. Вторые сутки весь экипаж трудится почти без отдыха. Старшина группы электриков Петр Ляшенко подгоняет матросов:

— Веселее давай! В море отдохнем!

Когда аккумуляторы были на месте, я пошел на плавучую зарядовую станцию. Это знаменитая «L-55» — английская подводная лодка, потопленная нашими моряками в 1919 году, а после поднятая со дна. Впоследствии ее переоборудовали под плавучую зарядовую станцию. Начальник «иностранки» старший инженер-лейтенант Александр Никитич Чернышев, выслушав меня, задумался:

— Командир дивизиона занят, не пробраться к нему. А без него я не могу перегнать свой корабль. — Потом махнул рукой: — А, ладно, будь что будет! [21]

Малым ходом «L-55» отошла от плавбазы и вскоре ошвартовалась у нашей лодки. Я понимал, что Чернышев многим рискует: ведь у него не было права на самостоятельное вождение корабля. К счастью, все обошлось благополучно. Инженер распоряжался на мостике, как заправский командир, и самое трудное — швартовку — осуществил с блеском.

После ужина на плавбазе мне повстречался начальник мастерских Брянский. Сообщил, что винты лодки в полном порядке (а с ними ему пришлось немало повозиться), и вдруг спросил:

— Как вы думаете, если я попрошусь к вам командиром группы движения, меня не отругают?

— Могут и отругать.

— А вы как воспримете мою просьбу?

— Я поддержал бы ее. Хотя у вас и нет специального военно-морского образования и опыта плавания на лодках, но вы в прошлом конструктор, корабль знаете. И потом за эту зиму я убедился, что вы разносторонний специалист, находчивый и думающий. А главное — команда на нашем корабле хорошо обучена. С такими людьми и новичок быстро войдет в курс дела.

Лодка была уже у станции размагничивания, готовая к переходу в Кронштадт, когда к нам прибежал возбужденный Брянский.

— Назначен в ваше распоряжение! — доложил он командиру корабля.

Сергей Прокофьевич Лисин пожал ему руку:

— Что ж, поплаваем вместе.

Подойдя ко мне, Брянский говорит доверительно:

— А инструкции все я уже изучил.

— Значит, все в порядке, — шучу я. — Но пока держитесь возле меня, присматривайтесь и спрашивайте больше, если что не понятно. Не стесняйтесь, Осип Григорьевич, и к старшинам обращаться за советом.

Три подводные лодки первого эшелона были готовы в путь. В сумерках мы подошли к «Коммуне», большому двухкорпусному спасательному судну. Помощник флагманского инженер-механика Борис Дмитриевич Андрюк вместе с водолазами принялся осматривать аварийно-спасательное оборудование лодки. Он приказал открыть все так называемые эпроновские лючки. Водолазы во главе со старшиной 1-й статьи Пономаренко [22] попробовали, подходят ли воздушные шланги к штуцерам на корпусе нашего корабля. Если что случится с лодкой, водолазы через эти штуцера будут снабжать нас воздухом.

— Все в норме, — признал Андрюк. — А вообще-то хорошо, что мы народ неверующий.

— А что такое?

— Как же, в понедельник пойдете. Ну, Виктор, будь здоров. Помни, я буду дежурить в канале на водолазном боте. В случае чего подам братскую руку помощи.

— Спасибо, Борис. Но лучше, если твоим водолазам не понадобится искать нас на дне.

В 23.00 вниз по течению Невы на полном ходу пронесся морской охотник. Заместитель комбрига капитан 1 ранга Ивановский с его мостика приказал в мегафон подводным лодкам подтягиваться к Морскому каналу и ждать сигнала на выход.

Отдаем швартовы. По лодке объявлена готовность № 1 надводная. Переборки задраены. На мостике только командир, комиссар, штурман и боцман, заступивший на вахту у вертикального руля. Все моряки на боевых постах. В четвертом отсеке собралась аварийная партия — ребята уже в гидрокомбинезонах, кислородные приборы готовы к действию. Предосторожности эти всем понятны: идти предстоит под вражеским огнем.

Подводная лодка тихо движется под одним дизелем на минимальных оборотах. С мостика поступает команда:

— Записать в вахтенный журнал — «Вошли в Морской канал».

Почти одновременно с этой командой в центральный пост сверху врывается громовой раскат первых артиллерийских залпов. Я знаю, что это начали пристрелку крейсера «Киров» и «Горький». Они бьют по вражеским батареям в Лигове и Стрельне, стремясь заранее подавить их, не дать им обстреливать наши лодки.

В центральном посту тихо. Трюмные и рулевые поглядывают в сторону открытого рубочного люка, прислушиваются к звукам, которые доносятся снаружи.

— Итак, началось соревнование: кто кого? — говорю я.

— Эх, вот бы посмотреть сейчас, кто куда стреляет [23] и что из этого получается, — подхватывает трюмный Лымарь.

Но сверху уже слышится сердитый голос старпома:

— Внизу! Прекратить шум!

Остановлен дизель. С мостика стремительно сбегает по трапу штурман Хрусталев, а из боевой рубки — старпом Думбровский. Склоняются над картой, разложенной на штурманском столике.

— Где мы? — спрашивает Думбровский.

— Подходим к сгоревшим нефтяным бакам, что на левом бруствере канала. Скоро начнется. Держись, ребята! — Это штурман говорит уже нам. Схватив свой бинокль, он снова карабкается по трапу на мостик.

Рассматривая карту, старпом что-то тихонько бормочет. Меня вызывают на мостик. Поднимаюсь. Командир приказывает:

— Подготовьте оба дизеля. Пустим их одновременно. Ход не сбавлять, несмотря ни на что!

Отвечаю «Есть», а сам торопливо оглядываюсь вокруг. Светло как днем: в Ленинграде стоят белые ночи. На берегу отчетливо видны развалины Лигова. Позади нас в порту полыхают вспышки залпов крейсеров. Вижу, как над Лиговом вырастают огненные столбы. Это рвутся снаряды, выпущенные «Кировым» и «Горьким». Впереди тоже запылали зарницы — в бой вступили кронштадтские форты. Мимо нас проносятся катера-дымзавесчики, тянут за собой пышные хвосты, чтобы облаком дыма укрыть нас от глаз противника. Справа за насыпной дамбой у самого выхода из Морского канала замечаю водолазные боты — стоят наготове. Впереди две подводные лодки и морской охотник. Позади нас еще несколько кораблей.

— Сейчас заговорит Красная Горка, — сказал командир. — Под ее музыку и под прикрытием дымзавес мы и проскользнем. Идите и попросите сюда старпома.

Спускаюсь вниз. Отдаю распоряжения.

Четыре пары глаз жадно устремлены на меня. Вполголоса рассказываю товарищам обо всем, что увидел с мостика.

Сверху приказывают:

— Внизу! Запишите в вахтенный журнал: «Ведут огонь Красная Горка и кронштадтские форты. Зажжен поворотный буй на фарватере. Головная подводная лодка [24] вышла из Морского канала. Противник открыл огонь по фарватеру».

Началось! Корпус лодки сотрясается от близких взрывов. Лица матросов посуровели. Пущены оба дизеля на малых оборотах. Минута, вторая... Приказ с мостика:

— Оба самый полный вперед!

Корабль дрожит от натуги. Развиваем 19 узлов. Взрывы все чаще и ближе. Похоже, противник весь свой огонь перенес на нашу лодку. Иногда слышно, как осколки скользят по металлу надстроек. На повороте чувствуем легкий толчок: задеваем килем песчаную отмель. Движение лодки замедлилось, но вскоре она сошла с мели — инерция выручила. Еще несколько минут выжимаем из дизелей все, что они могут дать. Но вот уже слышится команда:

— Малый ход!

Швартуемся у пирса в Купеческой гавани Кронштадта. Осматриваем надводную часть корабля. В легком корпусе несколько пробоин. Пустяки!

Штаб флота теперь включает нас в свой график. Все расписано по часам: приемка грузов, прострелка торпедных аппаратов, погрузка торпед, определение и устранение девиации компасов, контрольная проверка магнитных полей корпуса, последняя зарядка аккумуляторной батареи. Опять работаем изо всех сил. И снова слышится:

— Давай, давай! В море отдохнем!..

В ночь на 2 июля 1942 года на пирсе собрались провожающие. Здесь командир бригады капитан 1 ранга А. М. Стеценко, военком бригады полковой комиссар И. А. Рывчин, начальник политотдела капитан 2 ранга М. Е. Кабанов. Сквозь толпу, заполнившую пирс, ко мне протискивается мой однокашник Александр Михайлович Крамаренко. Он только вчера возвратился с моря. Их «Щ-304» в разведывательном походе потопила вражеский транспорт. Б. Д. Андрюк тоже выбрал минуту, чтобы проститься с нами.

Нас обступают со всех сторон. Крепко жмут руки. Обнимают. Желают счастливого плавания и возвращения с победой.

Старпом подает команду:

— По местам стоять, со швартовых сниматься! [25]

Корабли охранения выходят из ворот Купеческой гавани на Большой рейд. Сумерки сгущаются. Слышу, комбриг, всматриваясь в горизонт, говорит командиру лодки:

— Погода неблагоприятная. Предупредите сигнальщиков, чтобы смотрели в оба. Возможна встреча с вражескими торпедными катерами.

Подошли начальник штаба бригады капитан 1 ранга Л. А. Курников и командир 1-го дивизиона капитан 2 ранга Е. Г. Юнаков.

— Пора, товарищ комбриг, — сказал Курников. — Все сделано. Оповещение отправлено. Тральщики приступили к контрольному тралению.

Простившись с друзьями, спешу на свой боевой пост в центральный отсек. До свидания, Кронштадт! До новой встречи!

С мостика долетает команда Думбровского:

— Сходню убрать!

Порвалась последняя связь с кронштадтским берегом. Даем ход.

— Прошли ряжи! — доносится доклад сигнальщика.

Летняя ночь слишком коротка, ее не хватит, чтобы пройти до Лавенсари, а двигаться днем нашему конвою опасно. Враг на обоих берегах залива сразу заметит и направит авиацию. Поэтому на траверзе Шепелевского маяка дан сигнал «Срочное погружение». Ложимся на грунт. Маневр выполнили хорошо, но можно бы побыстрее. Надо будет поговорить с командирами отсеков. А теперь отдыхать. Может быть, это последняя наша спокойная ночь. Оглядываю приборы. Глубина 18 метров, дифферент на нос 2 градуса. Цистерна быстрого погружения заполнена. Порядок.

За час до всплытия пообедали. Ждем сигнала с кораблей эскорта. Вот уже невооруженным ухом слышим сигнал: «всплывай».

Продуваем балласт. Слегка покачиваясь, лодка выныривает на поверхность. Командир взбирается по трапу. Долго возится с кремальерой люка, ругается. На помощь спешит военком Гусев. Вдвоем нажимают на крышку люка — не поддается. Через стравливающий клапан в отсек со свистом врывается воздух, пахнущий морской свежестью, но люк, как и прежде, не открывается. [26] Приказываю трюмным открыть шахту вытяжной вентиляции. Туманный ветер дунул в центральный пост. Крышка люка неожиданно легко откинулась. Командир и комиссар выскочили на мостик.

По командам, которые мы ловим сверху, догадываемся, что наша лодка заняла место в походном ордере. Застучали дизеля.

Когда все улеглось, Сергей Прокофьевич вызвал меня на мостик.

— Как вы думаете, товарищ Корж, хорошо ли это, что после всплытия подводная лодка некоторое время оказывается слепой?

— Очень плохо, товарищ командир.

— А чем вы это можете объяснить?

— Моей непредусмотрительностью.

— Вот как? А я думал, что вакуумом. — Командир лукаво улыбается. — Но все-таки растолкуйте, в чем дело.

— В лодке создалось сильное разрежение. Причин тому три. Первая — хорошая герметичность всех магистралей, клапанов и прочих пневматических систем, значит, ремонт произведен на славу. Вторая — пока мы лежали на грунте, в лодке произошло сильное охлаждение воздуха, что сопровождалось конденсацией водяных паров. И наконец, третья, и, пожалуй, самая главная, причина — люди поглотили часть кислорода, а углекислота, образовавшаяся от дыхания, растворилась в воде, которая всегда скапливается в трюмах...

— Спасибо за популярную лекцию, — прервал меня командир. — Я лишний раз убедился, что наш старший механик человек весьма образованный. Но все же прошу иметь в виду, что в море теория должна приносить пользу, а не только объяснять неудачи.

— Помните: «Теория не догма, а руководство к действию», — добавил комиссар.

Сойдя в центральный пост, я первым долгом попросил штурмана:

— Миша, друг, наладь, пожалуйста, барограф, и давай мы его подвесим ну хотя бы вот на этих магистралях. А то мой нос не может отличить разрежение от давления. [27]

Хрусталев смеется и обещает укрепить барограф прямо перед моим носом.

Вызываю Брянского, рассказываю ему, что произошло сегодня с верхним рубочным люком. Вместе обдумываем, как во время всплытия быстро уравновешивать внутреннее давление в лодке с атмосферным и как это делать в любых условиях, в том числе в шторм.

На рассвете прибыли на Лавенсари, небольшой остров, ставший нашим форпостом на Балтике. Не давая остыть дизелям, приступаем к зарядке аккумуляторов. Убедившись, что все в порядке, поднимаюсь на мостик. Командир стоит на пирсе в окружении незнакомых офицеров. Кроме них, поблизости никого нет. Я вспомнил, что на Лавенсари строгие законы. Днем всякое движение по острову запрещено. Из офицеров мое внимание привлек худощавый человек с суровым волевым лицом. Это оказался сам командир базы капитан 2 ранга С. Д. Солоухин. Я доложил командиру корабля о начатых работах. Сергей Прокофьевич спросил:

— По технической части мы ни в чем не нуждаемся? А то командование базы предлагает нам помочь, если мы случайно что-нибудь забыли.

— У нас все есть. Но литров триста питьевой воды добавить не помешало бы.

— Родниковой? — спросил низенький офицер в кожаной куртке.

— Обязательно родниковой, — обрадовался Лисин.

Все засмеялись, а я добавил:

— Если найдется полсотни электроламп про запас — скажем спасибо.

— К шести ноль-ноль все будет здесь, — сказал тот же офицер.

Посмотрев на часы, я недоверчиво качаю головой: вряд ли вообще что-нибудь мы здесь получим.

Все ушли по дороге, ведущей в лес. Возвращаюсь на лодку. На мостике вахтенный матрос, вооруженный автоматом, и Брянский. Советую Осипу Григорьевичу пойти отдохнуть, но он отвечает, что лучше подышит свежим воздухом. А воздух в то раннее утро был изумительный — влажный, напоенный запахами моря и хвои: лес на берегу спускается к самой воде. Солнце поднялось уже довольно высоко, его лучи пробивались сквозь [28] ячейки огромной маскировочной сети, укрывавшей нашу лодку.

Без четверти шесть на дороге показалась повозка, запряженная гнедой лошадкой. Управлял колесницей пожилой матрос с залихватскими усами, одетый в чистую серую робу. На повозке — бочка и фанерный ящик. Взяв лошадь под уздцы, матрос повел ее по пирсу. Остановился возле самого борта лодки, лихо отдал честь:

— По приказанию командира базы доставил вам воду и лампы. Получайте!

— Давайте я распишусь в получении ламп.

— Не надо. Я сам распишусь потом на складе, — ответил матрос и поставил ящик с лампами у моих ног.

Я потрогал бочку. Вода действительно холодная, родниковая. Командир отделения трюмных Скачко и его матросы уже прилаживают шланг, чтобы перекачать содержимое бочки. Брянский подошел к лошади, погладил ей голову:

— Хорошая савраска. И как тебя, беднягу, не съели в голодное время?

— Да как можно! — возмутился старый возница. — Ребята с ней своим хлебом делились. Это такая работяга!

И он не стал с нами больше разговаривать. Дождавшись, когда трюмные приняли воду, повел савраску по дороге, ни разу не оглянувшись в нашу сторону.

— Ну, зачем вы обидели старика? — упрекнул я Брянского.

— Да я вовсе не хотел...

Вернулись Лисин и Гусев. Командир велел разбудить Думбровского и Хрусталева. Когда все были в сборе, он пригласил нас на крохотную полянку неподалеку от пирса. Уселись на душистой, чуть влажной от росы траве.

— Прошу внимательно выслушать меня, — сказал командир. — Я вынужден кое-что поправить в ранее составленном графике. — Он раскрыл блокнот. — Вот в этих точках наши предшественники столкнулись с противником. Сами понимаете, там лучше не появляться. Нам заново придется произвести кое-какие расчеты. — Командир вырвал листок и протянул Хрусталеву. — Проложите новый курс. — А мне сказал: — Как бы это [29] ни было трудно, товарищ Корж, а нам с вами весь период форсирования придется провести в центральном посту. Отдохнем потом. — Дав соответствующие указания каждому, командир закончил совещание словами: — Прошу позаботиться о том, чтобы мы могли поскорее сняться со швартовов. Нам не разрешают задерживаться здесь: ожидается налет вражеской авиации.

Нас пришли проводить С. Д. Солоухин, командир отряда морских охотников капитан 3 ранга М. В. Капралов и их штабные офицеры. Тепло попрощались и пожелали скорой встречи.

По отсекам рассыпались трелью звонки. Отходим от причала. Боцман Пятибратов, передав управление рулем краснофлотцу Александру Оленину, ворчит:

— Тьфу ты, напасть! Не погода, а мерзость сплошная. Хотя бы ветерок балла на три, а еще лучше дождик погуще, наш, ленинградский, да с туманом, чтобы видимости никакой. А тут солнце сияет и на небе ни облачка. Пакость, да и только!

Мы разделяем негодование боцмана. Теперь наше суждение о погоде особое: чем она хуже, тем для нас лучше.

Корабли конвоя довели нас до точки погружения и взяли курс к берегу. Дальше мы будем следовать одни.

— По местам стоять к погружению! — командует Лисин. — Флаг не спускать!

Я приказываю по переговорной трубе:

— В носу! В корме! Прекратить хождение! Соблюдать полную тишину!

Жизнь на корабле вошла в свою размеренную колею.

Скрежет минрепа

Старший лейтенант Хрусталев склонился над картой, задумчиво крутит свои пшеничные усы. Это хороший признак. Значит, у штурмана нет никаких сомнений в прокладке курса.

Вообще Хрусталев человек замечательный. Маршрут корабля он всегда знает так, что и не глядя на карту может сказать, где находится сейчас корабль, какая в этом месте глубина и сколько метров будет у нас [30] под килем через полчаса, через час. Такая осведомленность Хрусталева не дает покоя Новикову, который тоже силен в штурманском деле. Они открыто соревнуются друг с другом. Командир минно-торпедной боевой части, сменяя Хрусталева на посту вахтенного офицера, всякий раз устраивает ему экзамен с пристрастием. Вопросы по лоции Финского залива сыплются градом. Хрусталев отвечает без запинки. Когда штурман принимает вахту от Новикова, экзамен повторяется, но теперь уже отвечает Новиков. Отвечает с апломбом, но не всегда точно. Минера это злит, в свободное время его часто можно увидеть с картой и с учебниками. У нас появляется опасение, что штурманскому делу он уделяет больше внимания, чем своему основному. Признаться, и я заразился этим увлечением, которое Думбровский в шутку зовет «штурманская болезнь». Впрочем, он и сам ей подвержен. Уж таков наш штурман, что умеет каждому передать любовь к своему делу.

Форсируем гогландскую минную позицию противника — самый тяжелый для нас район. Пока мы не пройдем это проклятое месте, мы ни разу без особой необходимости не всплывем даже под перископ, лишний раз не переложим вертикальный руль и не пустим трюмно-дифферентовочную помпу: малейший шум может выдать нас врагу. Вся надежда на искусство нашего штурмана, на чуткий слух гидроакустика старшины 2-й статьи Лямина. И конечно, успех зависит от того, насколько добротно мы провели ремонт корабля в блокадную зиму.

Через каждые четыре часа в центральном посту, как и на всех боевых постах, происходит смена вахты. Только нас с командиром никто не сменяет. Уныло жужжит гирокомпас, да время от времени пощелкивают указатели перекладки рулей. С кормы доносится мерный шум: работает один электромотор в режиме сто оборотов в минуту. Через четыре часа его сменит электромотор другого борта.

Комиссар Гусев, с величайшей осторожностью открывая и закрывая переборочные люки, ходит по отсекам, вполголоса беседует с людьми, еще и еще раз напоминает: тишина и всемерная бдительность!

Гидроакустик через каждые пятнадцать минут докладывает в центральный пост: [31]

— Горизонт чист!

Только изредка он предупреждает о далеких шумах винтов. Можно подумать, что гогландский плес безлюден. Но коварно это безмолвие. Наверху сейчас полный штиль, в такую погоду корабль, стоящий без хода, очень трудно обнаружить гидроакустику, а нас враг может услышать в любую минуту.

Время тянется медленно.

Бесшумно открывается переборочный люк, в круглое отверстие протискивается Василий Семенович Гусев. Воспользовавшись открытым люком, выглядывает вестовой Сухарев, как всегда с хитроватой улыбкой на румяном лице. Докладывает командиру, что стол к чаю накрыт. Лисин, сказав мне, что чай будем пить по очереди, уходит во второй отсек.

Машинально пробегаю взглядом по циферблатам приборов. Все нормально. Вот бы весь путь так! Хотел отойти к столику штурмана. Но меня оглушает хриплый крик из переговорной трубы:

— Мина по левому борту в районе первого отсека!

И тотчас я сам услышал легкий скрежет. Это минреп — тонкий стальной трос, на котором держится мина, — трется о борт лодки. Какое-то оцепенение охватывает нас. Мы только слушаем скрежет, напрягая слух.

Откидывается переборочная дверь, в центральный отсек влетает красный от гнева Лисин.

— Почему не маневрируете? — спрашивает он у Хрусталева.

Минреп уже трется о борт в районе центрального поста. Командир кричит в боевую рубку.

— Лево на борт!

Рулевой Волков быстро выполняет команду. Завертелась картушка репитера гирокомпаса. А минреп все скользит по корпусу корабля. Только где-то в самой корме он отрывается от борта. Командир приказывает лечь на прежний курс.

Успокоившись, капитан 3 ранга молча смотрит на Хрусталева. Тот тоже молчит. Поправляет на рукаве сине-белую повязку вахтенного офицера. Не оправдывается. Да и что тут оправдываться! Растерялся наш друг в тревожную минуту. Я ждал, что Лисин отругает его. Но нет. Слишком чуток Сергей Прокофьевич, чтобы [32] излить свой гнев, когда читает в глазах подчиненного искреннее раскаяние.

Красивое чернобровое лицо Лисина смягчается. Он направляется во второй отсек допивать свой чай. И уже занеся ногу через комингс — высокий порог люка, — говорит Хрусталеву:

— Больше с маневром уклонения не опаздывать. Не то намотаем минреп на винт и — будь здоров, поминай как звали молодых покойников!

— Так точно, товарищ командир! — не совсем впопад откликается штурман. — Больше не зазеваюсь.

— И передайте по отсекам: докладывать четко и коротко — «Мина слева» или «Мина справа», больше ни слова. Ясно?

— Ясно, товарищ командир!

Рукавом кителя Хрусталев вытирает вспотевший лоб. Склоняется над своим столиком, чтобы отметить на карте место встречи с миной.

И словно для тренировки штурмана, снова минреп скользит по обшивке корабля.

— Мина слева! — докладывают из первого отсека.

Теперь Хрусталев энергичен и точен. Команда рулевому. Команда электрикам, чтобы уменьшили ход. Маневр производится четко, как на учении. Хрусталев веселеет. От былой растерянности и следа не осталось.

— Добро! — коротко хвалит вернувшийся командир.

Спокойное житье кончилось. Акустик то и дело докладывает о шумах. На поверхности моря снуют вражеские корабли. Вот опять Лямин сообщает о шуме винтов. Командир наклоняется над картой, вместе со штурманом уточняет пеленги. Приказывает рулевому медленно склоняться вправо, чтобы привести шум винтов за корму. Ушли...

Наверху ночь. Пора всплыть для зарядки аккумуляторной батареи и вентилирования отсеков. Командир велит гидроакустику внимательно прослушать горизонт. И лишь удостоверившись, что опасности нет, приказывает подвсплыть под перископ.

— Пойдем, Василий Семенович, посидим в боевой рубке, пусть глаза привыкнут к темноте, — предложил комиссару Лисин.

Я вызываю своего помощника Брянского в центральный [33] пост: пусть потренируется в действиях при всплытии и зарядке.

Продуваем балласт. Лодка всплывает в позиционное положение: на поверхности только боевая рубка да самая верхняя часть легкого корпуса. Из такого положения мы можем очень быстро уйти под воду. Начинаем зарядку аккумуляторов. Вентиляторы нагнетают в отсеки свежий воздух.

На мостике командир, вахтенный офицер и два наблюдателя. Комиссар пошел в радиорубку принимать сводку Совинформбюро.

У пульта управления Брянский. Распоряжается еще не совсем уверенно, иногда приходится поправлять. Но для новичка все же хорошо.

Прошли надводным ходом сорок минут. Но что это? С мостика горохом посыпались люди. Оглушительно воет ревун. Срочное погружение! Смотрю, побледнел мой Брянский. Он впервые в такой перепалке. Легонько отстраняю его от раструба переговорных труб, сам подаю команды. Пусть Осип успокоится. Заодно посмотрит, как нужно поступать в подобных обстоятельствах.

Командир спустился последним. Приказал записать в вахтенный журнал: «Произвели срочное погружение от корабля, обнаруженного по пеленгу 120 градусов».

Из гидроакустической рубки сообщают: приближается шум винтов быстроходного катера.

— Держать глубину шестьдесят метров, — приказывает командир боцману. А штурмана просит определить ближайший курс на минное заграждение.

Хрусталев удивленно смотрит на командира, потом на карту. Лисин поясняет:

— Там для нас безопаснее.

Понятен расчет командира: на минное поле фашистов не заманишь. Штурман называет курс. Команда рулевому. Скоро Лямин докладывает: катер застопорил ход.

— Прислушивается, а на минное поле носа не кажет.

Винты катера снова забуровили воду, но к нам они не приближаются: противник мечется у кромки минного поля. Гулко ухнули два взрыва за кормой. Довольно близко. Но из отсеков доносят: повреждений нет. [34]

— Как самочувствие, стармех? — спрашивает меня Гусев.

— Я в Ленинграде не любил бомбежек, в море тоже почему-то не люблю.

— Остришь?

— А вы ждали, я скажу, что не боюсь бомбежек?

Командир морщится:

— Не время, товарищи, спорить на эту тему. Все мы не любим бомбежек.

Больше часа идем по минному полю. Как ни странно, здесь мы ни разу не наткнулись на минреп. И впрямь, на минном поле спокойнее.

В 11.43 снова раздались два взрыва по корме. Значит, опять над нами вражеские корабли. Взрывы далеко. Похоже, фашистский дозор нас не нащупал.

С разрешения командира обхожу отсеки. Лодка заметно отяжелела. Ищу причину. В дизельном отсеке пропускает правый газоотводной клапан. Струйка тоненькая-тоненькая. Приказываю замерить скорость поступления воды. Всего полтора литра в минуту. Пустяки. Но в час это уже 90 литров, а за двадцать часов, что мы идем под водой, натекло две тонны. Вот почему подводная лодка идет с заметным дифферентом на корму. Это затрудняет управление кораблем, но ничего не поделаешь. Пускать помпу нельзя: враг услышит шум. Подождем еще часа полтора.

Снова вечер. Я на своем боевом посту. Слипаются глаза. Стараюсь больше двигаться. Мало помогает. Чуть остановлюсь, засыпаю стоя. Очнулся — и не сразу понял, где нахожусь. Оказывается, стою под рубочным люком, ухватившись обеими руками за поручни трапа. Как я тут очутился? Вижу, что и Сергей Прокофьевич безуспешно борется с дремотой. Сидит на парусиновой разножке и клонится набок, вот-вот упадет. Нет, так мы не выдержим. Ведь идти нам еще двое суток.

Командир открывает глаза:

— В двадцать три ноль-ноль всплываем!

Старшина группы трюмных Нахимчук, сумевший и в блокаде остаться тучным, тяжело дышит. Прошло уже двадцать два часа с момента, как нас загнали [35] под воду. В воздухе, которым мы дышим, кислорода осталось совсем мало.

— Может, включим регенерацию? — спрашиваю командира.

Лисин вскакивает с разножки, потягивается:

— Нет. Попробуем раньше всплыть. Патроны регенерации надо беречь на черный день.

— Товарищ командир, — подает голос Нахимчук, — вы о нас не беспокойтесь. Мы выдержим. А кому будет очень плохо, дадим противогаз с регенерационным патроном.

Командир все же приказывает подвсплыть. Поднимает перископ и поспешно опускает. В вахтенном журнале появляется запись: «По пеленгу 334 — силуэт сторожевого корабля».

Ныряем на глубину. Всплыть удалось только в полночь. Начинаем зарядку батареи. Над морем благодатная погода: мелкий дождь, видимость плохая. Через рубочный люк врывается влажный холодный ветер. Дышим не надышимся. Сонливость как рукой сняло. Торопливо даю указания о режиме зарядки. Накачиваем в баллоны сжатый воздух. Осушаем трюмы. Выбрасываем за борт консервные банки и другой мусор, накопившийся в отсеках.

Заканчиваем первую ступень форсированной зарядки. Может, хватит? Нет, хочется запасти электроэнергии как можно больше. Продолжаем зарядку. Прибегает озабоченный Брянский.

— Что делать? Температура второй группы сорок пять градусов.

Это плохо, очень плохо.

— Надо усилить вентиляцию батареи.

— Все уже сделано. Не помогает.

Прекратить зарядку? Но когда еще нам удастся всплыть? А без электроэнергии лодка будет беспомощна. Решаюсь на крайность:

— Вскройте съемные щиты палубы у радиорубки и возле камбуза, откройте обе переборочные двери четвертого отсека. Если надо будет, прикроем даже шахту подачи воздуха к дизелям, чтобы весь воздух к двигателям шел через отсек.

Лицо Брянского вытягивается: это же не предусмотрено инструкциями. Но только так мы можем охладить [36] нашу новую, еще «не натренированную» батарею.

Теперь из рубочного люка в центральный пост врывается настоящий вихрь. Сквозь открытые переборочные двери он несется через четвертый отсек, несется с воем, матросам приходится цепляться за койки, чтобы не сбило с ног. И все-таки батарея не остывает. Через два часа температура электролита достигает 47 градусов. Это опасно. Брянский то и дело поглядывает на меня. Но я все тяну. И только полностью зарядив батарею, я даю знак прекратить зарядку. Закрываем щиты в палубе отсека. Больше всего этому радуется кок Шинкаренко, а то ему приходилось, как циркачу, порхать над раскрытой аккумуляторной ямой, рискуя упасть в нее со своими кастрюлями и чумичками.

Пока в центральном посту и четвертом отсеке свирепствовал штормовой сквозняк, все запахи втягивали дизеля. Сейчас из четвертого отсека назойливо поползли раздражающие камбузные ароматы. Приказываю побыстрее задраить переборочный люк.

Надводный ход начинает нервировать. Под водой я всегда себя лучше чувствую. Во-первых, там меньше шансов наскочить на мину. Во-вторых, там нет качки. А к этой проклятой штуке я никак не привыкну. Правда, мне приходилось переносить и двенадцатибалльные штормы. Многие валились с ног, а я нес вахту, хотя регулярно через два часа отдавал «дань Нептуну». Но обидно: столько времени служу на кораблях — и не могу отделаться от морской болезни. Раньше страшно переживал из-за этого. Потом узнал, что и знаменитый Нельсон всю свою жизнь не мог привыкнуть к качке. Это немного успокоило: значит, не я один...

После того как мы наконец нормально погрузились и удифферентовались, Миша Хрусталев торжественно заявил мне:

— Стармех, выше голову! Ты знаешь, сколько мы прошли нынешней ночью? Тридцать шесть миль! В подводном положении мы это расстояние одолели бы за восемнадцать часов.

— Разделяю твою радость. Дождик помог. Но могли бы запросто и напороться на мину.

— На войне без риска нельзя.

— И все же если есть возможность, то лучше не рисковать. [37] Как в народе говорят: «Тише едешь — дальше будешь».

— Ну уж нет. В нашем случае в эту пословицу надо внести поправку: «Тише едешь — дольше под ударом будешь, авось и по загривку огребешь».

— Верю, Миша. Сегодня я тоже был вынужден рисковать. Температуру батареи довел до сорока семи градусов. Да если бы помфлагмеха Александр Кузьмич Васильев узнал об этом, у него волосы стали бы дыбом.

— А что сделал бы на твоем месте Васильев?

— На моем месте? Думаю, он поступил бы точно так же, как я...

За Ленинград!

Вечером 7 июля мы наконец вздохнули свободно Финский залив с его минами и корабельными дозорами остался позади. Мы на просторе Балтийского моря. Переход в отведенный нам квадрат уже не представлял трудностей. Еще сутки плавания — и 8 июля донесли в штаб, что заняли свое место.

Первая боевая стычка с противником произошла неожиданно и не с той стороны, с которой предполагали.

Мы заряжали батарею. Стояла светлая белая ночь. Над морем стелилась легкая дымка. В 3.05, когда двигатели еще работали на винт-зарядку, внезапно в центральный пост с грохотом скатились наблюдатели-сигнальщики, вахтенный офицер и командир. Сигнал срочного погружения прозвучал одновременно с гулко хлопнувшим верхним рубочным люком. В ту же секунду снаружи послышалась громкая дробь пуль и удары малокалиберных снарядов. Быстро ныряем на глубину. Вдогонку грохают два запоздалых взрыва.

Когда возбуждение несколько стихло, стали проясняться подробности. Лодка шла в легкой дымке. Вокруг царила предрассветная тишина, которую нарушали только гулкие выхлопы наших дизелей. Вообще, когда дизель стучит под ухом, трудно что-нибудь услышать. А вот сигнальщик Александр Оленин все же уловил подозрительный гул. Командир сразу же приказал погружаться. Уже прыгая в люк, моряки увидели вражеский самолет. Он летел совсем низко. От него потянулись огненные трассы пулеметных и пушечных очередей. [38] Бдительность Оленина спасла корабль. Командир тут же в центральном посту объявил ему благодарность.

Утром 9 июля вахтенный офицер старший лейтенант Новиков, осматривая море в перископ, обнаружил большой конвой. Новиков сейчас же развернул лодку на курс перехвата вражеских кораблей и попросил вызвать командира в боевую рубку. Я прибежал в центральный пост сразу же за командиром. Учащенно билось сердце. Первая атака! Немного смущали малые глубины — о них доложил штурман Хрусталев. Но командир, подняв перископ и уточнив данные о движении каравана, решил атаковать. Срочно поддифферентовываю лодку, мысленно подсчитываю количество воды, которое надо будет принять, чтобы возместить вес выпущенных торпед.

Идем на пересечение курса конвоя. Командир периодически поднимает перископ. На море абсолютный штиль. Вода как зеркало. Командир нервничает: слишком заметен, наверное, бурун от перископа. Но от атаки не отказывается, надеется, что легкий бриз может еще зарябить водную гладь. Старпом Думбровский приготовил таблицы для расчетов. В рубке Лисин и Гусев по очереди смотрят в перископ. И вдруг оттуда доносится возглас:

— Самолет!

Слышу слова командира:

— Если бы ты знал, комиссар, как мне обидно упускать этот первый конвой! А придется...

Мы все понимаем, что атаковать опасно. Лодка идет на малой глубине, самолет сразу же ее обнаружит и наведет корабли. А нам на мелководье не уклониться от ударов. К тому же и на успех атаки рассчитывать трудно: вода как зеркало, с транспортов издалека заметят торпеду и отвернут от нее.

— Но поймут ли нас в штабе? — задумчиво говорит Лисин.

— Под килем пять метров! — невозмутимо докладывает штурман.

— Ну вот тебе и оправдание, — говорит командиру комиссар и кивает вахтенному: — Запишите в журнал. — И снова Лисину: — Не мне тебе доказывать, Сергей Прокофьевич, что умение правильно оценить обстановку, [39] взвесить все «за» и «против» — главное в таланте командира.

— Отбой тревоги! — со злостью и горечью выдавил командир, глянув в последний раз на удаляющийся конвой. Расстроенный, спустился в центральный пост.

— Будут еще конвои, Сергей Прокофьевич, — утешаю я его. — А штиль — хотя и неприятное для нас явление, зато редкое на Балтике.

Переживали недолго. В 15.30 капитан-лейтенант Думбровский разглядел в перископ дым одиночного транспорта. Долго маневрируем, так как оказались значительно мористее транспорта, который шел буквально у самого берега. Легкая рябь на поверхности моря улучшила условия атаки, но резкое уменьшение запаса глубины под килем вынудило командира выпустить торпеду с очень большой дистанции.

Быстро перекачиваю вспомогательный балласт и принимаю воду в уравнительную цистерну.

Считаем секунды, минуты, а взрыва нет.

— Мимо, — угрюмо констатирует командир и опускает перископ.

Спустившись из боевой рубки в центральный пост, он долго всматривается в штурманскую карту, как бы выискивая причину промаха. Мне хорошо видно его пунцовое лицо с крупными каплями пота на висках. Хочется утешить его, но молча жду, что решит командир. Молчат матросы. Глубоко задумался комиссар. Все удручены новой неудачей. Несколько успокаивает то, что в этом районе Балтийского моря оживленное движение. Есть шансы на успех. Ведь это как на рыбалке: чем больше рыбы, тем больше видов на улов; а если рыбы нет, то сколько сеть ни забрасывай, все равно ничего не выловишь.

Опять удаляемся от берега. Тревога застала меня в седьмом отсеке, когда я беседовал с парторгом Винокуровым. Стремглав мчусь в центральный пост. Часы показывают 16.54, то есть с момента отбоя предыдущей тревоги не прошло и получаса!

На вахте по-прежнему старпом Думбровский и мой помощник Брянский. Обнаружен конвой противника — восемь транспортов в охранении миноносца и двух сторожевых кораблей. Лисин и Гусев уже в боевой рубке. Брянский уступает мне место у пульта. Наш пост удобно [40] расположен — в самом центре отсека, все приборы отсюда видны. Движение их стрелок отражает напряженность момента: медленно колышется из стороны в сторону картушка репитера гирокомпаса — командир уточняет боевой курс; прыгают стрелки манометров — торпедисты готовят аппараты к выстрелу; замерли на месте стрелка глубиномера и пузырек в изогнутой трубке дифферентомера — боцман ведет корабль словно по нитке. Ждем последней команды. Но вместо нее слышим:

— Отставить атаку! Боцман, ныряй! Миноносец идет на таран...

Нет, одному боцману здесь не управиться. Приказываю открыть кингстоны цистерны быстрого погружения. Старшина 1-й статьи Скачко крутит маховики клапанов. Старшина Нахимчук, предугадывая мою следующую команду, вьюном проскользнул к клапанам вентиляции цистерн. Клокочет вода, шипит воздух.

Гидроакустик Лямин с тревогой сообщает, что пеленг на миноносец не меняется. Значит, идет прямо на нас. Шум винтов нарастает. А черная стрелка глубиномера ползет страшно медленно. Миноносец проносится над нами с оглушительным грохотом. Поневоле втягиваешь голову в плечи. После мы прикинули и пришли к выводу, что киль миноносца был всего в метре от тумбы перископа нашей подводной лодки.

Хорошо все, что хорошо кончается. От тарана мы спаслись. Но наша очередная атака оказалась сорванной. Когда командир поднял перископ, конвой был уже далеко.

Гнетущая тишина в центральном посту. Хмурый командир смотрит на штурманскую карту. И вдруг веселеет:

— А знаете, нет худа без добра. Василий Семенович, смотри, где мы проводили наши атаки. Замечаешь закономерность: получается, что противник ходит по двадцатиметровой изобате.

— Может, это просто совпадение?

— Вряд ли. Во всяком случае, будем держаться поблизости от этой линии двадцатиметровых глубин.

Передав вахты, мы с Думбровским отправились во второй отсек. Четыре тревоги за день — больше чем достаточно. Я никогда еще так не уставал. Валюсь на [41] койку. Надо мной на своей верхней койке шумно укладывается Думбровский.

Проспали всего четверть часа — и опять сломя голову несемся в центральный пост. Боевая тревога! На бегу застегивая китель, спрашиваю штурмана:

— Миша, в чем дело?

— Тс-с! Одиночка топает без охранения.

Лисин и Гусев — в боевой рубке. Последним из офицеров прибежал старпом. Его правая щека пересечена багрово-белым шрамом.

— Что с тобой, Алексей Иванович?

Он трет щеку:

— На пилотке спал. Да отстань ты со своими дурацкими расспросами. Я и так в себя не приду. Две вахты отстоял. Пятая тревога за день. С ума сойти!

До цели 55 кабельтовых. Время 18.26. Штурман наносит место транспорта на карту и восторженно объявляет:

— Транспорт идет по двадцатиметровой изобате!

Командир маневрирует старательно и долго. Целых сорок минут. Хочет ударить наверняка. И вот долгожданная команда: «Пли!»

— Пошел помпа! — кричу вахтенному трюмному.

Но привычного толчка от вышедшей торпеды мы не ощущаем.

— Торпеда не вышла: зажало хвостовой стопор, — упавшим голосом докладывает по переговорной трубе старшина торпедистов Винокуров.

Простонал в боевой рубке командир. Комиссар, спрыгнув в центральный пост, топает ногами:

— Новикова сюда!

В адрес торпедистов летят такие выражения, что все лишний раз убеждаются: а комиссар наш — настоящий, просоленный моряк!

Новикову не довелось этого услышать. В рубке звенит металлом командирский голос:

— Товсь оба дизеля! По местам стоять к всплытию!

— Ты чего, Сергей? — обеспокоенно спрашивает комиссар.

— Под водой не догнать, а упускать его я не намерен.

Всплыли в 19.06. Дизелисты сразу дали самый полный вперед (молодец Брянский!). После шестнадцати [42] минут погони командир выпустил торпеду с дистанции всего четырех кабельтовых — 740 метров. Для нас это выстрел в упор. Грохот и мощный гидравлический удар по корпусу лодки возвестили, что атака увенчалась успехом. Транспорт отправился на дно. Находившиеся на мостике Лисин, Гусев, Хрусталев и Оленин своими глазами наблюдали его гибель. Думбровский, который во время атаки оставался в боевой рубке, не выдержал и тоже выскочил на мостик, но увидел лишь пенящуюся воду и огромное облако пара и дыма.

Лодка погрузилась. В отсеках праздник. Моряки бурно поздравляют командира и друг друга. «Размочили-таки сегодня сухаря!» — ликуют матросы.

Еще в Кронштадте, заряжая аппараты, торпедисты писали лозунги на жирных телах торпед. Сейчас стало известно, что на торпеде, угодившей в транспорт, была надпись «За Ленинград!».

Когда первая волна радости схлынула, все снова почувствовали усталость. Подыскав удобное место, легли на грунт. Но отдыхать было рано. Торпедисты перезаряжали аппараты. Брянский с мотористами занялись дизелями. Только завершив все работы, подводники разбрелись по отсекам. По кораблю прозвучала необычная команда:

— Всем свободным от вахты спать!

Лодка превратилась в сонное царство. Отдыхали до позднего вечера. За обедом — а он теперь у нас в полночь — командир сказал:

— Мы израсходовали две торпеды и одержали одну победу. А ведь могли бы и больше.

— Ты имеешь в виду тот транспорт, в который мы промахнулись? — спросил комиссар.

— Вот именно.

— А не кажется ли тебе, командир, что это было бы слишком жирно?

— За один день две победы?

— Нет, не это. Двумя торпедами — два транспорта. Даже на учебных стрельбах редко так случается. А тут еще хвостовые стопоры зажимают...

Гусев покосился на Новикова, уткнувшегося в свою тарелку.

— И на старуху бывает проруха, товарищ комиссар, — ответил тот. — Историю со стопорами мы разберем [43] по косточкам. И больше не допустим такого, будьте уверены!

За столом было оживленно. Офицеры радовались долгожданному успеху. И только командир молча прихлебывал чай. Он сильно изменился за этот день. Осунулся, побледнел. Просто не верилось, что несколько часов могут оставить такой след. Да, много пережил наш командир. Одна неудача за другой. Пусть обстоятельства, пусть ошибки других помешали. Но неудача экипажа, какова бы ни была ее причина, — всегда неудача командира. Он отвечает за все. Не будешь же объяснять каждому, как и почему сорвалась атака. Да и ничего это не даст. Неудачливому командиру люди волей-неволей перестают верить. Вот почему во время последней атаки Лисин решился на крайний шаг: всплыл на виду у противника, догнал его в надводном положении и торпедировал с минимальной дистанции. Это нам просто повезло, что не было поблизости вражеской авиации и артиллеристы на транспорте растерялись. А то досталось бы на орехи. Но командиру нужен был успех. И не ему одному — всем нам. Сейчас все радуются. А командир все еще не избавился от тяжкого груза прежних неудач. Я знаю: снова и снова он продумывает свои действия. И от ошибок бывает польза, если они служат уроком на будущее.

Вахты как вахты

В ночь на 11 июля мы получили приказание сменить позицию. На рассвете форштевень подводной лодки резал воду уже другого района Балтийского моря. В полдень вахтенный офицер Хрусталев обнаружил вражеский конвой. Командир пристально всматривался в перископ. От атаки отказался: далеко, не перехватить. Приказал штурману тщательно нанести на карту курс конвоя, чтобы проследить, где ходит противник.

До 16.20 все было спокойно. Вахтенным офицером стоял старпом, а вахтенным механиком — мой помощник Брянский. Я остался в центральном посту, чтобы на первых порах помочь ему при всплытии под перископ. Мы спокойно беседовали, когда Думбровский так громко вскрикнул, что мы встревожились. Оказалось, он увидел огромный конвой. Насчитал шестнадцать [44] транспортов, два сторожевых корабля, миноносец и несколько катеров.

Прибежал Лисин. Конвой шел далеко в стороне, но Лисин решил атаковать. Четырехузловым подводным ходом сделали большой бросок и легли на боевой курс. До торпедного залпа оставались считанные минуты, когда мы услышали в боевой рубке сдавленный голос командира:

— Миноносец! Мчится прямо на нас!

Неужели все пропало? Шум винтов вражеского корабля уже отчетливо улавливается на слух и стремительно приближается, нарастает. А командир медлит. Поднимет перископ и опустит. Снова поднимет... Хрусталев впился глазами в картушку компаса. Еще два градуса до намеченного угла упреждения...

Ну и выдержка все же у нашего командира!..

— Пли!

Лодка вздрагивает от вышедших торпед.

— Ныряй! — кричит командир, спрыгивая из рубки в центральный пост.

Четкости и быстроты, с какими действовали в этот момент моряки, не достигли бы и автоматы. Ни единой заминки, ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова. Стрелка глубиномера четко отмеряет метры. Громко, чтобы все слышали, командир предупреждает:

— Сейчас нас будут бомбить.

Достаю из кармана блокнот и карандаш. Грохот винтов миноносца и взрывы бомб сливаются воедино. Подводную лодку швыряет из стороны в сторону. Так треплет бульдог тряпку. Устоять на ногах невозможно. Летаем почти от борта к борту. С каждым новым взрывом все темнее становится в центральном посту: со звоном сыплются на палубу осколки стеклянных колпаков и ламп освещения. Массивная литая крышка коробки распределения сигнализации с треском раскрылась и ударила по голове старшину трюмных. Нахимчук, не выпуская маховика клапана, свободной рукой сердито отталкивает крышку и трет ушибленное место.

После четвертого или пятого взрыва я вспомнил о блокноте и стал делать отметки. Насчитал двадцать три бомбы. Девять из них взорвались совсем близко от подводной лодки.

Когда миноносец удалился, снова подвсплыли под [45] перископ. Лисин пригласил и меня в боевую рубку, дал взглянуть на результаты атаки. В грохоте бомбежки мы не слышали взрывов торпед. Но они были. В перископ ясно видны обломки потонувшего судна. Среди них стоит второй транспорт. Спущенные с него шлюпки подбирают уцелевших людей. Этой работой занимается и миноносец, подошедший к месту происшествия. Остальные корабли, дымя трубами, уже скрываются за горизонтом.

Жмем командиру руку, поздравляем с победой. После отбоя тревоги я обхожу отсеки, рассказываю людям о новом успехе. Проверяю повреждения. Они мелкие: разбитые лампочки (спасибо товарищам с Лавенсари, что пополнили наш запас!), сдвинутые с места приборы. Работы пустяковые. Успокоенный, возвращаюсь в центральный пост и тут узнаю тревожную новость. Бомбежка все же не осталась без последствий. Пострадал «Марс-1» — наша гидроакустическая станция. Подводная лодка оглохла... Старшина 2-й статьи Лямин копается в открытом нутре шумопеленгатора, но никак не найдет, что там случилось.

Двое суток командир терпеливо ждал, а потом терпение у него кончилось. Вызвал Думбровского, Хрусталева и старшину радистов Антифеева:

— Даю вам еще двое суток. Жду окончательного ответа — будет у нас работать шумопеленгатор или не будет?

Утром 14 июля, находясь на вахте, Хрусталев увидел в перископ транспорт. Был бы пеленгатор, мы обнаружили бы противника значительно раньше. А теперь как ни старались, запоздали с маневром. Командир расстроился и наговорил штурману немало неприятного.

Спустя некоторое время и Новиков доложил, что видит транспорт. И снова пришлось отказаться от атаки: слишком поздно увидели.

В 15.40, во время вахты Думбровского, обнаружили большой конвой. Смелым маневром Лисин прорвался внутрь охранения, но атака не получилась: враг заметил наш перископ, и миноносец загнал нас на глубину. И опять всему причиной «глухота» подводной лодки.

Расстроенный, командир ушел к себе в каюту. На вахту заступил Хрусталев. Воспользовавшись передышкой, стал переносить на карту записи из чернового вахтенного [46] журнала, которые вел во время атаки штурманский электрик Игнатов. Под руками штурмана вырисовывался сложный узор маневрирования лодки. Я залюбовался работой друга. Пытался заговорить с ним. Какое там! В эти минуты Хрусталев ничего не видит и не слышит, знает только свою карту. Но аккуратно через каждую четверть часа он поднимается в боевую рубку и приказывает всплыть под перископ. Осмотрит горизонт и доложит коротко:

— Горизонт чист. Море разыгрывается.

И снова за работу.

То, что море разыгрывается, мы видим по стрелке глубиномера: она все время подрагивает, отклоняясь на целое деление. Это значит, что волнение моря уже свыше четырех баллов.

Я заглянул во второй отсек. Здесь работа кипит вовсю. На столе расстелены схемы. Прямо на палубе на больших кусках белой ветоши разложены приборы, детали, инструменты. Чтобы было светлее, сюда принесли переносные лампы из соседних отсеков. Главный распорядитель, старшина радистов Антифеев, беспрерывно бегает от схемы на столе к рубке гидроакустики.

Старпом Думбровский тоже тут. Сидит и смотрит. Аппаратуру «Марса» он знает отлично, но еще лучше знает, что лишнее вмешательство не принесет пользы. Иногда он все же подает голос:

— Не дергай за проводник, вынимай плавно, без перегибов! Разве можно так бросать прибор? Надо аккуратно положить. Вот так!..

Вижу, мне тут негде примоститься со своими записями, возвращаюсь в центральный пост. Штурман закончил свое художество. Он уже перенес схему маневрирования на кальку и сейчас, довольно потирая руки, ждет, когда засохнет тушь в тепле наклоненной настольной лампы.

— Готова? — удивляюсь я.

— Готова. Не люблю накапливать работу. У меня закон: никогда не откладывай дело на завтра, сделай сейчас все и забудь!

Он осторожно снимает кальку с карты.

— Ну-ка, Миша, давай посмотрим, какие тут глубины.

Мы оба склоняемся над его столиком. [47]

— Ничего, жить можно. Дальше несколько хуже. Видишь? — Немного помолчав, он говорит: — Море разыгрывается. Сейчас лодку может волной выбросить на поверхность. Подстрахуй, пожалуйста, пока я осматриваю горизонт.

Плавно подвсплываем на перископную глубину. Удержать лодку трудно. Рулевому на горизонтальных рулях приходится все время держать корабль с дифферентом на нос.

— Горизонтальщик! — кричит из боевой рубки штурман. — Подвсплыви на полметра, а то заливает перископ.

Подвсплыли еще, но все равно нет-нет да и захлестнет объектив волной.

— Ну как горизонт? — тороплю я штурмана, желая поскорее уйти на глубину, потому что вижу, с каким трудом справляется горизонтальщик с непослушной лодкой: она то неудержимо рвется на поверхность, то зарывается в глубь. Балансируя, горизонтальщик иногда гоняет рули почти на полный угол перекладки.

— Во дает! — восхищается Хрусталев. — Баллов около шести, пожалуй.

Просматривая горизонт второй раз, штурман издает неопределенный возглас и тут же командует:

— Право на борт! — И добавляет: — В центральном, доложите командиру, что обнаружены транспорты противника. Время запишите...

Поднимаясь по трапу в боевую рубку, Лисин бросает на ходу:

— Боцмана на горизонтальные рули. Быстро!

Это уж правило: в ответственные моменты к манипуляторам горизонтальных рулей становится боцман Пятибратов, наш самый опытный горизонтальщик.

Комиссар стоит в центральном посту рядом со мной. Смотрит на глубиномер, на быстрые руки боцмана. Потом подходит к тубусу нижнего рубочного люка, заглядывает в него, тихо говорит Лисину:

— Наверху шторм, командир.

Тот медлит немного и опускает перископ:

— Ты прав, комиссар. В такую погоду торпеды собьет с курса. Боцман, уходи на безопасную глубину!

— Есть! — обрадованно отзывается боцман. Он уже взмок, без конца перекладывая рули. [48]

— Стихия! — многозначительно произносит старшина трюмных Нахимчук.

Сергей Прокофьевич спускается из боевой рубки:

— Что-то нам сегодня не везет, комиссар.

Свободные от вахты расходятся отдыхать.

В 20.00 вахтенным офицером вместо старшего лейтенанта Хрусталева заступаю я. Впервые в своей жизни. Это большое доверие. Значит, командир не сомневается в моих познаниях. Лисин не из тех людей, чтобы принимать опрометчивые решения. Прежде чем поручить мне самостоятельную вахту, Сергей Прокофьевич долго присматривался ко мне, инструктировал, много советовал и еще больше спрашивал.

Гордый и счастливый, я ревностно исполняю свои новые обязанности. Через каждые пятнадцать минут всплываю под перископ, внимательно осматриваю горизонт. Пока мне ничего не попадается на глаза, но это не умаляет моего рвения. У меня, инженера, в ведении которого находятся почти все механизмы и системы корабля, важное преимущество. Я сам произвожу все расчеты по всплытию и погружению, распоряжаюсь зарядкой аккумуляторной батареи. Это делает более четкой работу центрального поста. Судя по всему, командир доволен. Но, конечно, больше всего рад Хрусталев, который теперь получает возможность хорошо отдыхать перед напряженной ночной прокладкой, когда подводная лодка ходит на больших скоростях и покрывает значительные расстояния.

С каждым подъемом перископа замечаю, что волны становятся ниже, а горизонт темнее и ближе. Идут к концу восьмые сутки нашего пребывания на боевой позиции.

Подаю команду «По местам стоять к всплытию!». Палуба слегка давит на подошвы: лодка всплывает. В последний раз осматриваю горизонт в перископ. Убедившись, что опасности нет, даю знак трюмным. Лодка вырывается на поверхность, слегка покачивается на волне. Командир удовлетворенно кивает головой: все в порядке — и поднимается на мостик.

К утру отремонтировали шумопеленгатор. Испытали его. Работает нормально. Когда гидроакустическая вахта была снова открыта, все вздохнули с облегчением. Свободные офицеры собрались в кают-компании. [49]

Шутим, спорим, вспоминаем разные случаи из своей жизни.

— Товарищ командир, расскажите нам про Испанию, — просит кто-то.

Мы любим слушать Лисина. Ему есть что рассказать. И по возрасту и по опыту службы он старше всех нас. Он был добровольцем в Испании, плавал на подводных лодках республиканского флота, уже тогда, в 1936 году, сражался с фашистами. Даже заядлые шахматисты — минер Новиков и лекпом Шкурко — отодвинули доску с начатой партией. Вестовой Сухарев без конца трет одну и ту же тарелку. Заслушался матрос, не хочется ему уходить из кают-компании. И я знаю, он так и будет здесь копаться, пока рассказывает командир.

Среди матросов наш вестовой слывет самым начитанным и сведущим. И вовсе не потому, что много читает, а потому, что присутствует при разговоре офицеров, а памяти и смекалки ему не занимать. Не раз его ловили, что он чужие мысли выдает за свои. Ругали за излишнее любопытство. Но в этом отношении наш вестовой неисправим.

В ночь на 18 июля нам опять приказали сменить позицию. Штаб предупредил, чтобы на переходе мы соблюдали сугубую осторожность: за нами охотятся вражеские подводные лодки.

Когда поступила радиограмма, мы шли в надводном положении. Лисин спустился в центральный пост. На кожаном реглане сверкали брызги. Склонился над картой:

— Штурман, рассчитайте время поворота вот в этой точке и проложите курс прямо на Виндаву.

Командир снова поднялся на мостик. Я подошел к Хрусталеву. Штурман грыз кончик карандаша.

— Доведешь?

— Довести-то доведу, да вот какая невязка получится, не знаю. Хотелось бы всплыть у маяка Акменрагс, чтобы определиться по нему, но нельзя.

Трудная задача у Хрусталева. Уже сколько времени мы плаваем, без конца маневрируем, а штурману так и не удалось определиться по берегу или маякам. Курс он прокладывает только по счислению, полагаясь на свои расчеты. А теперь вот снова идти вслепую многие [50] десятки миль. Малейшая ошибка может привести к большому отклонению от заданного курса, а в море это всегда грозит бедой, тем более когда плаваешь во вражеских водах.

— А у тебя как, все в порядке? — спрашивает меня Хрусталев. — Имей в виду, путь предстоит нелегкий.

— Кажется, все нормально.

— А как твой шпиндель вертикального руля?

— Если говорить начистоту, то шпиндель не мой, а твой, он относится к заведованию штурманской боевой части. Но хлопот мне он доставляет много.

Этот шпиндель у нас под особым наблюдением: что-то очень быстро изнашивается. Несколько раз в день я произвожу замеры его резьбы, прикидывая, на сколько ее еще хватит.

Поднимаюсь на мостик. Тугой прохладный ветер бьет в лицо. Скоро погружение. Над морем густые сумерки. Только на востоке сиреневая полоска все отчетливее оттеняет горизонт. Подводная лодка раздвигает своим корпусом мелкие волны. У меня над головой полощется на ветру Флаг корабля. Символ нашей Родины, он всегда с нами. В боевом походе мы никогда не спускаем его с флагштока на ограждении рубки.

Из люка высунулся Хрусталев:

— Товарищ командир, до точки погружения осталось десять минут хода.

В назначенный срок лодка уходит под воду. Будто и не была она на поверхности. Тихо в отсеках.

Хрусталев все грызет карандаш. Бросает он это занятие, лишь когда вахтенный офицер, подняв в очередной раз перископ, докладывает, что прямо по курсу видит маяк. Хрусталев кидается к перископу.

— Виндава, — безразличным голосом констатирует он, но, когда оборачивается к нам, из его глаз так и брызжет радость.

Чудодей наш штурман. Привел корабль с идеальной точностью.

* * *

Вот уже трое суток мы крейсируем в районе Виндавы. Все чаще командир подходит к карте, подолгу разглядывает ее. Мучается. А кажется, что переживать? Разве мы виноваты, что вражеские корабли притаились [51] в своих норах и не показывают носа? Но так уж устроен человек. Томит его вынужденное безделье.

Однообразие походной жизни не столько утомляет, сколько расхолаживает людей. Старшина дизелистов, проверяя несение вахты, застал моториста Гаврикова с книжкой в руках. Можно было бы просто наказать провинившегося. Но важно было и других поучить на этом случае. Я приказал собрать в пятом отсеке всех свободных от вахты моряков нашей боевой части. Коротко рассказал о проступке Гаврикова и предложил обменяться мнениями. Первым попросил слова старшина группы мотористов главный старшина Михайлов. От природы молчаливый, он сегодня удивил нас. Говорил горячо, хлестко. Гавриков только поеживался. Но не таков он, чтобы сразу признать вину. Чуть Михайлов замолчал, Гавриков пошел в контратаку:

— Товарищ старшина, напрасно вы меня так. Книгу я читал, это точно, но бдительности не терял.

— То есть как так не терял, коль читал на вахте?

— А вот так. Я сперва осмотрел подшипники и определил, какой из них самый горячий. На него я положил руку. Я знаю, что рука терпит температуру шестьдесят пять градусов. Температура в отсеке двадцать пять. Допустимый перегрев подшипника сверх окружающей температуры — сорок градусов. Так что пока рука терпит, все нормально. Вот я и стоял у подшипника, а чтобы зря не терять времени, взял книжку.

Смех в отсеке. Голоса:

— Ловкач!

— Знания здорово применяешь!

— Все рассчитал до тонкости, чтобы дисциплину нарушить.

— А если бы в это время другие подшипники расплавились?

Главный старшина Ляшенко поднял руку, чтобы навести тишину.

— Товарищи, — сказал он, — а вообще-то Гавриков чудак. Ни фантазии, ни изобретательности. Ведь проще было бы спустить брюки и сесть на подшипник. Во-первых, это место чувствительнее, чем рука, а во-вторых, тогда можно было бы не только почитать, но и подремать, пока не припечет...

Всеобщий хохот заглушил слова главстаршины. Хохотал [52] и Гавриков. Это больше всего обидело Михайлова.

— Ничего-то ты, Гавриков, не понял. Плакать надо: всю нашу группу позоришь, а ты хохочешь. Жаль, на лодке нет гауптвахты. Посадить бы тебя суток на пять, чтобы наедине подумал.

Стали думать, что делать с Гавриковым. В это время пришел комиссар. Послушал, что предлагают товарищи, и сказал:

— А может быть, еще рано принимать решение? Давайте сначала проверим все заведование Гаврикова. Наверняка там не все в порядке. А потом уж подумаем...

Гавриков перестал улыбаться. Почувствовал, чем дело пахнет.

— Нет, нет, не надо! — зачастил он. — Я понял свою ошибку. Это точно. Слово даю, ничего такого не будет больше.

— Заведование его мы все-таки проверим, — сказал комиссар. — А наказывать Гаврикова подождем. Ведь раскаивается человек...

— Раскаиваюсь, раскаиваюсь! — ухватился Гавриков. — Честно говорю!

В отсеке шумно. Смеются матросы. Этот смех для Гаврикова больнее любого взыскания. Смех может крепко воспитывать. Я знаю, теперь никто на корабле не прихватит книжку на вахту.

* * *

А противник все не показывается. Мы бродим в своем квадрате то над водой, то под водой, смотрим во все глаза, гидроакустики не снимают наушников, — море пусто. Командир рискнул даже проникнуть в аванпорт Виндавы. И там никого...

Я по-прежнему держу под постоянным контролем резьбу проклятого шпинделя руля, ворчу на Хрусталева, что приходится тратить время на штурманское хозяйство (хотя, по совести, сам понимаю, что отмахнуться от шпинделя не могу, потому что инженер наравне со штурманом отвечает за этот жизненно важный для корабля механизм). И вдруг беда сваливается совсем не оттуда, где мы ее ожидали. Авария происходит непосредственно в нашем заведовании. [53]

В ночь на 29 июля во время зарядки аккумуляторной батареи внезапно остановился двигатель. Оставив за себя в центральном посту старшину Нахимчука, прибегаю в непривычно тихий пятый отсек. Над остановившимся дизелем курится дым. Брянский докладывает:

— Вышел из строя наддувочный агрегат.

— Размололо шариковый подшипник у газовой турбины, — уточняет главный старшина Михайлов.

Пустили правый, исправный дизель. Грохочет так, что невозможно разговаривать. Веду Брянского и Михайлова в соседний отсек, продолжаем разговор там.

— Вскрывайте сразу обе — и газовую и воздушную — турбины, — говорю я своим помощникам. — Подшипник воздушной турбины переставите в газовую, а запасной — в воздушную. Запасные подшипники есть?

— Есть, — отзывается старшина группы. — Один-единственный.

Так всегда у Михайлова. Один-единственный. Но прижмет — еще несколько отыщется.

Брянский озабочен другим:

— Зачем такая канитель? Разбирать исправную воздушную турбину... Проще сразу поставить запасной подшипник на место испорченного...

— Нет, надо обязательно сделать, как я говорю. В газовую турбину поставим уже обкатанный подшипник. Вы же знаете, что температура вала этой турбины достигает нескольких сот градусов. Поставите туда новый, необкатанный подшипник — его может «закусить» и размолоть.

— Никогда бы не подумал...

— Подумали бы, размолов парочку подшипников, как это уже случалось у нас с Михайловым. Помните, старшина?

— Такое не забудешь, — подтверждает тот.

— Ну а теперь быстро за дело!

Пришел комиссар. Сказал, что руководить ремонтом приказано лично мне. Понятно, командир хочет, чтобы двигатель как можно быстрее вступил в строй.

Перестановка подшипников в турбинах — дело страшно канительное. Особенно осторожным приходится быть с лабиринтовыми уплотнениями — в море с ними лучше не связываться. Работали всю ночь. В тесноте, жаре и духоте. Было уже около десяти утра, когда завернули [54] последнюю гайку. Мы с Брянским поблагодарили уставших, но довольных мотористов. Предвкушая заслуженный отдых, все отправились мыть руки. Я прошел в кают-компанию, доложил Лисину, что оба дизеля в порядке. В это время в люк просунулась голова штурманского электрика Игнатова:

— Товарищ командир, обнаружен одиночный транспорт!

— Торпедная атака! — приказал Лисин, и мы с ним побежали в центральный пост.

Годовщина Советской Латвии

Моряки занимают боевые посты. У манипуляторов горизонтальных рулей становится боцман, у вертикального руля — второй наш лучший рулевой, Александр Оленин. Бывший вахтенный офицер минер старший лейтенант Новиков стремглав убегает в первый отсек. Штурман чертит тонкую паутину курса и вполголоса ругается. Докладывает в боевую рубку:

— Под килем семь метров. Глубина быстро уменьшается. Прямо по носу песчаная банка.

Комиссар Гусев спрыгнул в центральный пост и тоже рассматривает карту. Командир нетерпеливо спрашивает из рубки:

— Ну как там? Можно ближе подойти?

— Нет, командир, ближе глубины не позволят, — вместо штурмана отвечает Гусев.

И все же командир решает атаковать. Стреляем с большого расстояния. С интервалом девятнадцать секунд выпускаем две торпеды. Ждем взрывов. Их нет. Мимо...

Командир спускается к штурману, впивается глазами в карту:

— Эти мели с ума сведут. Отбой торпедной атаки!

Лисин отрывает взгляд от карты, задумывается на мгновение и решительно натягивает на руки перчатки-краги.

— Оба дизеля — товсь! — гремит его голос. — Артиллерийская тревога!

В центральный пост вбегает Новиков с биноклем на груди. Не прошло и пяти минут, а он уже трижды перевоплощался. Был вахтенным офицером, по сигналу торпедной атаки стал командиром боевой части три, а по [55] сигналу артиллерийской атаки готовится управлять артиллерийским огнем. Я тоже выступаю в новой роли: теперь я командир боевого поста подачи боезапаса. Моя обязанность — отдавать распоряжения в артпогреб, контролировать, какие снаряды вкладываются в элеваторный пенал: бронебойные или фугасные, зажигательные или осветительные. Я безошибочно разбираюсь в маркировке артиллерийских боеприпасов.

— В носу! В корме! — звучит команда. — Расчету стомиллиметрового орудия — в центральный пост!

— Всплывай! — приказывает командир, вбегая по трапу в боевую рубку.

Продуваем балласт. Палуба задрожала от работы дизелей. Слежу за тахометром левой линии вала. Как ведет себя турбовоздуходувка после замены подшипников? Кажется, нормально. Оба дизеля работают средним ходом.

Командир с артиллеристами уже на мостике. Развертываю свой боевой пост № 32. Матросы с тяжелыми снарядами в руках стоят наготове у люка элеватора. Над головой слышны торопливые шаги по верхней палубе, громкие голоса. Команда Новикова:

— Огонь!

Грохот выстрела настолько оглушителен, что ушам больно. Впечатление такое, что сидишь в железной бочке, по которой изо всех сил колотят кувалдой.

— Перелет, — улавливаю доклад наблюдателя-сигнальщика.

— Четыре меньше! — корректирует Новиков. — Огонь!

Еще удар, еще...

После четвертого выстрела слышим какой-то хруст и шипение.

— Транспорт выбросился на камни!

Над верхним рубочным люком склонился Лисин.

— Оба полный вперед! Приготовиться принимать раненых!

Их двое. Спустились по трапу без посторонней помощи и с такими радостными лицами, что, дай волю, пустились бы в пляс. Сейчас же стали рассказывать, как «здорово дали фашисту прикурить». Лекпом силком потащил их на перевязку. Ранения оказались легкими.

Отрывками до нас доходят подробности боя. Когда [56] мы расстреливали транспорт, на горизонте показался вражеский сторожевик. Поэтому командир оставил выбросившееся на камни судно и полным ходом стал уходить от берега на большие глубины, где лодка смогла погрузиться.

— Жаль, что не добили фашиста, — сокрушается Новиков. — Но загнали его на камни — тоже неплохо. Наверняка он себе все брюхо распорол.

У Новикова появилась новая забота. Заело замок 100-миллиметрового орудия. Его так и не смогли закрыть. Ночью во время зарядки аккумуляторов матросы долго бились с пушкой. Рассвет уже наступил, а замок все не поддавался. Пришлось оставить его открытым.

Погрузившись, кратчайшим курсом направились к латвийскому берегу. Обедали позже обычного. Кок Шинкаренко сиял: давно уже мы не ели с таким аппетитом. Сказались часы на свежем воздухе. После сытного обеда все свободные от вахты заснули богатырским сном. Не зря шутят, что у подводников с последним глотком компота глаза закрываются автоматически. Но нам с Брянским было не до сна. Замерили оставшееся топливо. Теперь нужно беречь каждую тонну соляра, чтобы хватило и на обратный путь.

Ходили с Брянским от цистерны к цистерне. В отсеках сонное царство, и мы завидовали счастливцам. А зависть оказалась напрасной. Только мы пришли в центральный пост, командир поднял перископ и обрадованно присвистнул:

— На ловца и зверь бежит! Запишите в вахтенный журнал: «По пеленгу сто шестьдесят восемь обнаружены мачты и трубы кораблей».

— А как глубины? — спросил Гусев.

— Малые, — вздохнул командир. — Подкрасться трудно будет, но попробуем.

Гидроакустики доложили о шумах винтов. В центральном посту все рассмеялись: молодцы, услышали наконец-то!

В отсеках зазвучал ревун.

Командир смотрит в перископ и говорит громко, чтобы все слышали:

— Четыре транспорта идут одной кильватерной колонной. Для атаки выбираю второй от головного — самый [57] большой. Дистанция тридцать пять кабельтовых. Штурман, прикиньте по карте, куда они идут.

Хрусталев, орудуя циркулем и линейкой, наносит на карту курс противника.

— По-видимому, к поворотному бую.

— Хорошо. Подождем их здесь.

На вертикальном руле в боевой рубке — Александр Оленин, сосредоточенный, чуткий. Командир приказывает ему начать циркуляцию: стрелять будем кормовыми аппаратами. Но не успеваем завершить маневр, как гидроакустики докладывают, что один из транспортов отделился от колонны и быстро удаляется влево. Командир торопливо поднимает перископ:

— Да, головной транспорт изменил курс, не дойдя до поворотного буя. Похоже, что за ним последуют и остальные. А дистанция двадцать кабельтовых. Далеко... Штурман, какие тут глубины?

Хрусталев взглянул на циферблат эхолота. Черточка импульса мерцает на цифре «12».

— А, черт, никуда не годятся такие глубины! — говорит комиссар, вынимая изо рта трубку. (В лодке курить нельзя, но Гусев не расстается со своей трубкой, держит ее в зубах незажженной: «Хоть запах табака чую, и то ладно».)

Командир встряхивает головой:

— Другого выхода нет, комиссар. Будем атаковать из надводного положения.

Комиссар колеблется. Риск огромный.

— Не забывай: на маяке наблюдательный пункт. Едва всплывем, как сразу же сюда пошлют корабли. Через полчаса они будут здесь и...

— Получаса нам вполне достаточно, чтобы пустить на дно одну из этих посудин.

Командир твердо стоит на своем. Комиссар кивает:

— Давай!

Не дожидаясь распоряжений, я по переговорной трубе приказываю Брянскому перейти из шестого в пятый отсек и срочно готовить оба дизеля к пуску.

Лодка стремительно всплывает на поверхность и с каждой секундой набирает скорость. На мостике командир, комиссар и два наблюдателя. По их репликам мы догадываемся, что транспорты пытаются удрать, но лодка быстро нагоняет их. Стрелять будем кормовыми аппаратами. [58] Командир решил атаковать одновременно два транспорта.

Лисин торопит, требует прибавить ход. Оба дизеля пущены на полную мощность. Из дальнейших разговоров становится понятной нервозность командира: из Павловской гавани на выручку к транспортам вышел большой катер.

Гляжу на часы. Погоня продолжается уже пятнадцать минут. Штурман включает эхолот и просит меня доложить на мостик, что под килем семь метров. Гусев молча выслушивает доклад и отмахивается: сейчас не до этого.

Прикидываю время, которое понадобится для того, чтобы уйти на достаточно глубокое место, где лодка могла бы погрузиться. Видимо, Хрусталева занимает та же мысль, потому что он говорит мне:

— Если нападут самолеты или катера, на таком мелководье нам достанется.

Командир, несмотря на малые глубины и на то, что вражеский катер все приближается, упорно продолжает атаку. Кормовые аппараты — на «Товсь». Старпом в боевой рубке с нетерпением ждет команды, чтобы нажать рукоятку прибора управления торпедной стрельбой. Склонившись над рубочным люком, командир бросает отрывистые распоряжения:

— Лево руля! Стоп левый дизель! Правый малый вперед!

Дистанция до ближайшего транспорта пять кабельтовых. Подводная лодка кренится от крутого поворота.

— Пли!

Через минуту новое «Пли!» — по второму транспорту.

Командир и комиссар, громко переговариваясь, следят в бинокли за движением торпед. У нас вначале складывается впечатление, что первая торпеда проскользнет перед носом транспорта, но могучий взрыв рассеял сомнения. В просвете рубочного люка появляется возбужденное лицо командира.

— Транспорт потоплен, — говорит он. — Торпеда попала в кормовую часть.

Наблюдая за второй торпедой, комиссар был убежден, что и эта попадет в цель. Но в последний момент транспорт отвернул, и она, пройдя вдоль левого борта судна, взорвалась у берега. [59]

С мостика командуют дать средний ход обоими дизелями. Спешим уйти с опасного мелководья. Пробыв в надводном положении почти сорок минут, лодка наконец погрузилась. Вражеский катер нас не преследует: спасает команду потопленного судна. Пользуясь этим, Сергей Прокофьевич, подняв зенитный перископ и установив его на пятикратное увеличение, приглашает старпома, Хрусталева и меня взглянуть на результаты атаки. Из воды одиноко торчит труба с двумя синими полосами. Транспорт затонул почти у самого входа в Павловскую гавань. Позднее выяснилось, что это был немецкий транспорт «Кете» водоизмещением 1599 брутто-тонн. Он оказался меньше, чем нам тогда думалось. Но вез ценнейший груз — оружие. Поэтому его потопление было большой нашей победой.

Снова торжествуют моряки, поздравляют друг друга. Командир и комиссар обходят отсеки, благодарят подводников и приказывают всем отдыхать. Бодрствует только вахта.

Уже десятый час. В ушах у меня шум от усталости. Но мне еще надо удифферентовать лодку, чтобы компенсировать вес выпущенных торпед. Еле волоча одеревеневшие ноги, добираюсь до своей койки. Последний звук, который я еще услышал, был стук падения моих расшнурованных ботинок. Подушка, словно магнит, притянула голову, и я мгновенно «потерял управление».

* * *

«С-7» — на пути между Либавой и Виндавой. Знакомые места: в мирное время мы много раз здесь проходили в учебных плаваниях. В Либаве и Виндаве я побывал в первые дни войны: меня командировали сюда за запасными частями для подводных лодок. Это были тревожные и страшные дни. Либава уже была окружена, и мои товарищи с ремонтировавшихся лодок, лишенные возможности выйти в море, подорвали свои корабли и сражались на суше, на подступах к городу. Один из матросских отрядов возглавил инженер-капитан-лейтенант Федор Михайлович Олейник. Последней его позицией был военный городок. Олейник и матросы дрались здесь до конца, прикрывая отход наших частей, прорывавшихся на восток. А мы с мичманом Иваном Михайловичем Нефедовым погрузили на утлую баржу запчасти [60] из уже горевшего склада, с трудом раздобыли буксир и вышли в море. Долгим и тяжелым был наш путь, но все-таки доставили груз в Ленинград. Он здорово пригодился во время блокады.

Было послеобеденное время, когда каждый из нас после напряженной ночной работы заслужил долгожданный отдых, но командир попросил офицеров задержаться. Вошел старший лейтенант Хрусталев с повязкой вахтенного офицера на рукаве и доложил:

— Товарищ командир, подводная лодка проходит над местом гибели «С-3».

— Смирно! — скомандовал Лисин и тихо добавил: — Прошу почтить память наших товарищей минутой молчания.

Одна минута. Всего шестьдесят секунд. Но за это время многое промелькнуло в мыслях. Я вспомнил своих однокашников, с которыми учился пять лет. Потом вместе служили. Подружились крепко. Теперь они лежат на дне морском. Когда враг подошел к Либаве, моряки «С-3» вывели свой корабль в море, хотя лодка была неисправна и не могла погружаться. Вот на этом месте ее настигли фашистские катера. Подводники вступили в бой. Неравный и безнадежный. Вражеские катера потопили лодку. Никто не спасся... Здесь погибли мои лучшие друзья — инженер-капитан-лейтенанты Алеша Толстых и Саша Свитин. Первый командовал пятой боевой частью «С-3», второй служил на «С-1» (ее пришлось подорвать в базе, и команда перешла на «С-3»). По суровым лицам товарищей вижу, что у каждого из них на этой лодке были друзья, у всех нас одни и те же мысли.

— Вольно!

Мы разошлись на отдых, но вряд ли кто-нибудь смог заснуть в эти часы.

Как обычно, в 20.00 я заступил вахтенным офицером. Жизнь на корабле течет своим размеренным порядком. За полчаса до всплытия приказываю разбудить старшего лейтенанта Хрусталева. Он появляется сразу же, видно, и не спал совсем. Молча взял мои черновые записи и уселся за свой столик. Смотрю, как он цифры превращает в линии на карте. Закончив работу, Миша оборачивается ко мне и достает из кармана кителя сложенный листок из отрывного календаря: [61]

— Смотри, что я нашел в книге, которую читал сегодня.

Развертываю листок. Ничего особенного не вижу.

— Обрати внимание: листок за пятое августа. Здесь сказано, что в этот день Латвийская ССР принята в состав Союза Советских Социалистических Республик. Это было в 1940 году. Завтра, значит, вторая годовщина. Если учесть, что мы уже месяц воюем у латвийских берегов...

— Ты прав. Это очень важно. Надо напомнить комиссару.

Ночь прошла спокойно. На рассвете погрузились, сели обедать. За столом я извлек листик календаря и показал Гусеву. Листок заинтересовал всех и долго кочевал из рук в руки. Сергей Прокофьевич мечтательно проговорил:

— Неплохо бы ознаменовать эту замечательную дату еще одной победой. Жаль, что у нас осталась всего одна торпеда, да и то «больная».

— Да, пустить на дно еще один вражеский пароход не мешало бы, — согласился комиссар.

Пообедав, все разбрелись по койкам «слушать подводные шумы», потому что по нашему распорядку ранним утром наступает «подводная ночь». В отсеках тишина. Вахтенные берегут отдых товарищей, стараются не шуметь без особой надобности.

Но комиссар и эти часы не хочет упустить. Бесшумно ходит из отсека в отсек, подсаживается к вахтенным, показывает календарный листок, дает прочесть короткую историческую справку на обороте, вполголоса беседует с матросом. Особенно подолгу говорит с агитаторами: они проведут беседы, когда встанут матросы очередной смены. Постепенно почти все узнали об исторической дате. У людей приподнятое настроение. И разговор один:

— Вот бы сегодня еще разок ударить по фашисту!

Поднял нас громкий голос командира отделения гидроакустиков Лямина:

— Шум винта одиночного транспорта!

Пулей лечу в центральный пост. Подводная лодка с дифферентом на корму медленно выбирает последние метры к перископной глубине. Воют ревуны торпедной [62] атаки. В носовом отсеке готовят к выстрелу последнюю торпеду.

Транспорт небольшой. Командир сначала не хотел и трогать его, но потом решил, что и такую цель грех упускать. Сближаемся с противником. Штурман обеспокоенно докладывает:

— Под килем пять метров. Глубина резко уменьшается!

— Четыре метра...

— Три метра...

— Стоп левый! — командует Лисин. Досадует: — Вот и выходи в атаку на такой глубине... Приготовиться к всплытию! Будем атаковать в позиционном положении.

— Берег близко? — спрашивает старпом.

— Мили четыре...

— Опять рисковать...

— Другого выхода нет.

Одна за другой следуют команды торпедистам, трюмным, дизелистам.

Старшина Нахимчук крутнул маховик колонки продувания главного балласта. В балластных цистернах шумит воздух. Лодка всплывает. Командир, комиссар и двое наблюдателей-сигнальщиков выскакивают на мостик. Пущены дизеля. Начинается погоня. Юркий транспорт меняет курсы, не дает прицелиться. Но торпеда все же устремляется к судну. Казалось, она неизбежно угодит ему в борт. Но транспорт резко отворачивает и оставляет торпеду за кормой. Она прошла от него метрах в тридцати. Командир приказывает:

— Артиллерийская тревога!

У нас в строю одна сорокапятимиллиметровая пушка. Разве это оружие!

Комендоры во главе с управляющим огнем Новиковым карабкаются по трапу. Последним спешит запыхавшийся кок Шинкаренко. По артиллерийской тревоге его место тоже у пушки.

Я развертываю свой боевой пост подачи боезапаса. Вся палуба центрального поста от артпогреба до трапа устилается плетеными матами, на них устанавливаются ящики со снарядами. С мостика долетает звонкий доклад командира расчета Субботина:

— Товарищ командир, орудие к бою готово!

— Огонь! — приказывает Лисин. [63]

Стрельба ведется с максимальной скорострельностью. Мы еле успеваем открывать ящики и подавать снаряды. Над люком склоняется Лисин. В грохоте выстрелов с трудом слышим его:

— Горит!.. Застопорил ход!..

Скорее по догадке записываем в вахтенный журнал: «Транспорт горит, застопорил ход. Артогонь продолжаем. Циркулируем вокруг транспорта».

В центральный пост кубарем скатывается Гусев:

— Фотоаппарат! Где мой фотоаппарат?

Из второго отсека приносят «ФЭД» комиссара. Схватив его, Гусев исчезает. Командир кричит с мостика:

— Запишите в вахтенный журнал: «Транспорт стравливает пар. На воду спущены две спасательные шлюпки. Команда покидает судно».

Мне приказано подняться на мостик. Взбегаю по трапу. Второй раз за все время боевого похода вижу небо. Оно в тяжелых облаках. Вдали виднеется берег. Горящий транспорт пачкает небо черным дымом. Спасательные шлюпки спешат уйти от него подальше. Командир спрашивает меня:

— У вас все подготовлено к срочному погружению?

— Так точно, все.

— Тогда полюбуйтесь этой картиной. Такие случаи не часто бывают.

Мостик окутан дымом от выстрелов. Пушка-полуавтомат бьет беспрерывно. Бьет резко, пронзительно — ушам больно. Пузырится и дымится краска на стволе. В накатнике от долгой стрельбы кипит масло. Жгучие брызги прорываются из сальников, попадают на руки и лица артиллеристов. Моряки словно и не замечают ожогов, им некогда стереть со щек масло, смешанное с потом. Они трудятся упрямо и неутомимо. Каждым выстрелом моряки мстят за Ленинград, за страдания своих близких, за все беды, которые принес враг на нашу землю. Наводчики Кулочкин и Лукаш не отрываются от прицелов, хотя при каждом выстреле резиновые наглазники больно бьют их по лицу.

Комиссар так усиленно щелкал фотоаппаратом, что не заметил, когда кончилась пленка. А вот теперь, когда мы сблизились с транспортом почти вплотную, в кассете не осталось ни одного кадра.

Транспорт пылает. Кажется, что и металл, из которого [64] он построен, превратился в горючий материал. От воды, влившейся через многочисленные пробоины (хотя и малые по размеру), судно заметно осело на корму. Вдруг внутри у него что-то устрашающе треснуло. Судно стало быстро погружаться, кренясь на правый борт. Нос задирается все выше, а корма уже в воде. Вот транспорт встал почти вертикально, слышно, как корма ударилась о грунт. Так он простоял несколько мгновений, а затем с шипением скрылся в воде. На поверхности моря лишь клокочет грязная пена. Ветер относит в сторону облако черного дыма.

Радисты докладывают об интенсивном радиообмене на немецком языке. Сейчас придут сюда фашистские корабли. Командир приказывает: «Всем вниз!» Посыпались в люк артиллеристы с раскрасневшимися потными лицами, закопченные, забрызганные маслом с ног до головы. Чувствуют они себя именинниками.

— Вася, ну как? — спрашивает штурманский электрик Игнатов своего друга — командира сорокапятки Субботина, когда тот последним ступил на палубу центрального поста.

— Порядок! Разделали как бог черепаху!

Подводная лодка ныряет на глубину. В надводном положении мы пробыли почти час. Не так-то просто потопить транспорт огнем сорокапятимиллиметровой пушки. Мы выпустили почти три сотни снарядов. Но как бы там ни было, а вражеский транспорт на дне. Маленькая пушка, к которой мы раньше относились с пренебрежением, сразу выросла в наших глазах.

Во втором отсеке всех спустившихся с мостика с жадным любопытством встречает Шкурко. Лекпом, как и положено при артиллерийской тревоге, превратил кают-компанию в лазарет, который он гордо называет операционной. Здесь все сияет белоснежной чистотой, сам Шкурко и его боевые санитары облачены в белые халаты. Обеденный стол накрыт простыней — он теперь операционный. Рядом на маленьком столике поблескивают хирургические инструменты. К разочарованию нашего доктора, он и на этот раз оказывается безработным: раненых нет, а артиллеристы на синяки, мелкие ожоги и ссадины внимания не обращают. Так что бой для нашего доктора обернулся лишь очередной тренировкой по развертыванию боевого поста. [65]

Правда, к подобным тренировкам фельдшер относится со всей серьезностью. Помнит, как однажды на учениях командир учинил разнос нашей санитарной службе. В тот раз Шкурко все приготовления к бою свел к тому, что расстелил на столе чистую скатерть, а на диванах разложил санитарные сумки. Командир зашел, осмотрел все, спросил фельдшера, знает ли он свои обязанности по тревоге. Тот выпалил инструкцию без единой запинки. Командир этим не удовлетворился. Дал вводную:

— Я ранен осколком в левую руку выше локтя. Осколок застрял в мягких тканях. Действуйте!

И началось! Боевые санитары на словах все знали. А на деле выглядели совсем беспомощными. К тому же и одеты они были в грязные робы. Инструменты оказались нестерилизованными. Медикаменты разложены так, что и сам лекпом не смог разобраться.

После этого конфуза Шкурко замучил санитаров тренировками. Они без конца переносили и бинтовали «раненых» (при этом «раненым» чаще всего бывал сам лекпом). Теперь во время тревог в санчасти все на месте.

...Шкурко вцепился в Новикова. Упросил подробна рассказать, что происходило там, наверху. Уговаривать Новикова не надо, поговорить он любит, тем более когда перед ним такие благодарные слушатели, как Шкурко и его боевые санитары, в том числе вестовой Сухарев. Старший лейтенант, поудобнее усевшись в кресле, начинает рассказ:

— После первого выстрела смотрю в бинокль, а всплеска не вижу. Ну, думаю, перелет. Командую: «Четыре меньше!» Второй выстрел. Теперь вижу всплеск — на середине дистанции! Командир ругается. А я и сам понимаю, что неважно стреляем. Но тут мои комендоры приноровились к трехбалльной волне и пошли бить прямо в борт пароходу, как заклепки клепают. Пятый снаряд угодил в ходовую рубку, из нее дымок появился, сперва небольшой, а потом все гуще. Подающий снаряды Валентин Куница говорит: «Братцы, смотрите, похоже, прямо в керосиновую лампу попали!»

— Гриша, — перебиваю я Новикова, — имей совесть! Куница один из лучших моих подчиненных, а ты его выставляешь как болтливого разгильдяя.

— Всему свое время, стармех. В бою острое словцо [66] очень к месту бывает. Если ты хочешь знать, Куница своей шуткой помог многим матросам. Повеселели ребята, жару прибавили.

Лекпом Шкурко смотрит на меня умоляюще:

— Виктор Емельянович, прошу вас, не мешайте Григорию Алексеевичу. Вы-то все видели собственными глазами, ясно, вам не интересно...

— Эх, доктор, наговорит он тебе с три короба, а ты и поверишь...

А вообще-то зачем я вмешиваюсь в этот разговор? Не любо — не слушай, а врать не мешай... Я занялся своими делами.

Гриша продолжает рассказ, но уже старается не отступать от истины:

— Когда транспорт застопорил ход, мы подошли к нему совсем близко. Стреляем в упор. Тут уж мои команды не требовались: комендоры сами управлялись. Знай заряжай да стреляй, все равно не промахнешься. Но что такое: стреляем, стреляем, а он не тонет. Вообще-то говоря, пробоины от наших снарядов маленькие. «Стреляйте ниже ватерлинии!» — приказывает командир. Стали ловить момент, когда волна схлынет и обнажит немного борт. И все равно не тонет! Весь борт в дырках, а не тонет! Что такое? Присматриваюсь и вижу, что некоторые пробоины заткнуты чем-то изнутри. Вот свежая дырка. Из нее что-то сыплется. Картошка! Сыпалась, сыпалась, но вот хлоп — крупная картофелина заткнула дыру... Что, может, скажешь, что и этого не было? — воинственно спрашивает меня рассказчик.

— Это было, — соглашаюсь я. — Но, слушая тебя, можно подумать, что транспорт был загружен одной картошкой.

— А я еще не досказал... Так вот, командую перенести огонь к корме. Выстрел, еще выстрел, и вдруг как ахнет! Взрыв!..

В переборочной двери показалась грозная фигура Думбровского:

— Товарищ старший лейтенант, вы что думаете: я за вас буду вахту нести, пока вы тут о морских битвах ораторствуете?

— Бегу, бегу! У меня часы немного отстают. Гарантийный срок у них как раз перед войной истек. Запишите, пожалуйста, эти несколько минут за счет немцев... [67]

Одернув китель и поправив фуражку, Новиков спешит в центральный пост принимать вахту от старпома. Лекпом вздыхает и принимается свертывать свой лазарет: надо освободить кают-компанию для ужина.

А в отсеках ликование. Все-таки отметили победой годовщину Советской Латвии! На лодке собрались люди разных национальностей. Взять хотя бы офицеров. Сядем за стол в кают-компании — интернационал! Лисин и Хрусталев — русские, комиссар Гусев — бурят, старпом Думбровский — поляк, Брянский — еврей, я и Шкурко — украинцы. Правда, латыша на нашей лодке — ни одного. А разве это важно? Для любого из нас Латвия — частица нашей огромной Родины. И потому годовщина этой республики — наш общий праздник, и мы рады, что поднесли ему свой скромный подарок.

Мореходная астрономия

В ночь на 8 августа мы заряжали аккумуляторную батарею далеко от берега. Без боеприпасов нам теперь нечего было делать на путях вражеских кораблей. Днем вели разведку, а с темнотой забирались подальше в море, чтобы без помех произвести зарядку. Как обычно во время надводного хода, я находился в центральном посту. Изредка подходил к штурманскому столику посмотреть, как Хрусталев лихо закручивает на карте наши галсы. Все шло своим чередом, но вот в центральном посту появился старшина группы радистов Антифеев и попросил доложить на мостик, что получена радиограмма.

Когда мы с Хрусталевым остались одни, я спросил его:

— Миша, как ты думаешь, что в радиограмме?

— Думаю, разрешение вернуться в базу. Боезапаса у нас нет, для чего нас держать в море?

На корабле закон: кроме командира, комиссара и радиста, никто не знает содержания депеш. Но строить догадки никому не запрещено. Впрочем, долго рассуждать на эту тему нам не дали. С грохотом раскрылся переборочный люк. Смертельно бледный Брянский выпалил:

— Авария! Разлетелся насос охлаждения правого дизеля. Двигатель перегревается. Не знаю, что делать... [68]

Оставив Брянского в центральном посту, бегу в дизельный отсек. Здесь уже старшина электриков Ляшенко и старшина мотористов Михайлов. Ляшенко с одним из электриков разбирает электродвигатель насоса, а Михайлов, лежа животом на палубе, кричит мотористу в трюме, как перекрыть клапана, чтобы уцелевшая циркуляционная помпа левого двигателя подавала воду на оба дизеля. Спускаюсь в трюм, проверяю правильность переключений. Все верно. Когда температура обоих двигателей стала выравниваться, подхожу к электрикам. Ляшенко подает переносную лампу. То, что открывается глазам, радует мало. Коллектор электродвигателя рассыпался на части, обмотка якоря разрушена. В море такую поломку не исправить.

— О ремонте и думать нечего, — говорю я Ляшенко. — Лучше возьмите под свое наблюдение циркуляционный насос левого борта — вся надежда теперь на него.

— Понимаю, товарищ инженер. Все сделаем, а до базы дотянем.

Последствия бомбежек. Сразу их все не увидишь, не будешь же перебирать каждый механизм! От удара ослаб щеткодержатель. Вовремя не заметили этого. А теперь щетка выпала, вызвала короткое замыкание... На мой вопрос о причинах аварии главстаршина Ляшенко ответил не сразу:

— Я не хочу, чтобы вы плохо думали о командире отделения Самонове. Специалист он отличный.

— Не спорю. Но в данном случае и он виноват. Нам надо еще зорче следить за механизмами.

Техника не выдерживает бесконечных нагрузок. И люди устали. Признаюсь, кое в чем виноват и я. Мало думал о людях. Была ли необходимость по суткам плавать под водой без регенерации воздуха? Я жалел регенерационные патроны и кислород, берег на тот случай, если противник надолго загонит нас на грунт. Пока такого случая не было. И получается, что люди часами задыхались, а мы везем на базу неизрасходованные патроны. А с пресной водой?! Ее тоже экономили изо всех сил, даже обед готовили на смеси пресной и морской воды. А ведь у нас есть опреснители. Но их не использовали: канительно, к тому же летние ночи короткие, считали, что не успеем за это время опреснитель [69] включить, да и энергии он пожирает порядком. А при желании все можно было сделать. Просто не уделяли внимания мелочам, хотя в результате подобных мелочей люди излишне утомлялись. Нет, в будущем надо больше обо всем думать. И когда вернемся домой, скажу товарищам с других лодок, чтобы они не повторяли моих ошибок.

Возвращаюсь в центральный пост, докладываю командиру об аварии.

— Обеспечит одна помпа оба двигателя? — спрашивает он.

— Так точно.

— А то нам нужны будут оба дизеля. Получен приказ возвращаться в базу.

Радостная весть быстро облетела отсеки. Я немного опасался, что от радости люди могут удариться в беспечность. Наказываю старшинам разъяснить матросам: путь впереди трудный и опасный, успокаиваться рано.

Дождливая августовская ночь помогла нам незамеченными войти в Финский залив. За час до рассвета лодка погрузилась. Опаснейший рубеж будем форсировать в подводном положении.

К вечеру уже вышли к меридиану Хельсинки. До всплытия на зарядку оставалось еще много времени. Свободные от вахты моряки отдыхали лежа: так экономнее расходуется кислород, да и шума меньше. Сквозь сон я услышал, как за переборкой заныл ревунчик. Проснулся. Вспоминаю: где установлен этот сигнал? Лязгает переборочная дверь. Думбровский кричит:

— Штурманского электрика Игнатова — в центральный пост!

Так вот что это за ревун: поднялась температура гирокомпаса! Это не мое заведование, можно еще поспать. Слышу, Игнатов копается за переборкой, ворчит себе под нос. Но вот его тревожный возглас:

— Гирокомпас вышел из меридиана!

Теперь уже не до сна. Из каюты вышел командир, бросил на ходу:

— Штурман!

Хрусталев вскочил как на пружинах. Мы вместе бежим в центральный пост.

— Штурман, проверьте магнитный компас!

— Он не работает со времени последней бомбежки. [70]

— Знаю. Но мы должны же хоть приблизительно представлять себе, куда идет корабль...

— Магнитный компас вообще ничего не показывает, товарищ командир. Если время не позволяет всплыть, то нам лучше всего лечь на грунт...

— Ложиться на грунт на самом фарватере равносильно самоубийству. — Лисин начинает нервничать. Командует: — Усилить акустическую вахту! Боцмана — на рули! Всплывать под перископ, не рыская и не меняя хода!

Осмотрев море в перископ, Сергей Прокофьевич цедит сквозь зубы:

— Рано, чертовски рано... Но другого выхода нет. Придется всплывать.

Всплыли, пустили дизеля. Штурман посмотрел на карту и кинулся на мостик. Через минуту снова спустился к своему столику — и стремглав опять наверх. Так и бегает вверх и вниз, как белка по стволу.

Идем в позиционном положении — над водой только рубка. Так лодка менее заметна. Командир торопится, приказывает дать полный ход обоим дизелям. Не впервые мы прибегаем к форсированным режимам. Тут чуть не доглядишь — задерешь поршни. Вызвав Брянского, приказываю ему самому встать у пульта правого дизеля, Михайлов пусть сидит на левом, а командиру отделения Назину — не выходить из трюма и собственноручно регулировать подачу воды от единственной циркуляционной помпы. Главного старшину Ляшенко вызываю в центральный пост — помогать Игнатову ремонтировать гирокомпас.

Дизеля проработали десять минут и начали греться: не хватает воды для охлаждения. Приказываю командиру отделения трюмных Скачко отключить от циркуляционного насоса все потребители воды шестого отсека — упорные подшипники, главные гребные электродвигатели, воздухоохладители и пр. На охлаждение этих механизмов воду будем подавать дифферентовочной помпой.

Ненормальное форсирование двигателей сказывалось. В центральный пост поступали тревожные доклады то из дизельного, то из электромоторного отсека, то с линии валов. Прорывались газы из турбонаддувочного агрегата правого дизеля, не держит и беспрерывно «стреляет» предохранительный клапан пятого цилиндра [71] левого двигателя, неудержимо поднимается температура правого упорного подшипника, вырвало резиновую прокладку из фланца магистрали в шестом отсеке. Вся пятая боевая часть на ногах. Я перебрасываю матросов то на один, то на другой участок. Только доложат мне, что такая-то неисправность устранена, как выявляются новые слабые места. Так продолжалось два часа. Наконец мы прошли фарватер Таллин — Хельсинки. Командир приказывает уменьшить скорость хода и перейти на режим «винт — зарядка».

В центральном посту Ляшенко и Игнатов потрошат и прозванивают цепи питания и обмоток гирокомпаса. С обоих пот ручьями, хотя в отсеке всего 18 градусов тепла.

— Стоп! Нет контакта... Еще раз давай. Ура! Вот где обрыв! — обрадованно закричал Ляшенко. Игнатов смущенно трет лоб:

— И как я раньше не сообразил, что все дело в катушке нижнего дутья...

Но найти повреждение — полдела. Надо еще суметь устранить его, отрегулировать и пустить в ход сложнейший механизм. Возни с гирокомпасом было много. А пока Хрусталев белкой бегает вверх и вниз по трапу.

— Ты что мечешься? — спрашиваю его.

— Занимаюсь мореходной астрономией.

В свое время всех нас учили определять страны света — главные точки горизонта — с помощью компаса, по солнцу, луне, звездам. Сейчас компаса у нас нет. Ночью солнце не светит. Луна сегодня не показывается. Остаются звезды. К счастью, небо чистое. Хрусталев уцепился за Полярную звезду. Выбрав место на мостике, он совмещает звезду со стойкой антенны и подолгу замирает, подавая команды рулевому. Руль в надежных руках Александра Оленина. Когда Хрусталев сбегает в центральный пост к штурманскому столику, чтобы рассчитать время поворота на новый курс среди минных полей, его место занимает Сергей Прокофьевич. Поднимаясь на мостик с докладом, я вижу командира, замершего подобно изваянию у борта ограждения рубки. Поза у него неудобная, ему приходится откидываться за борт, чтобы видеть звезду под определенным углом. И я, чтобы не мешать ему, комкаю доклад и поскорее спускаюсь вниз. [72]

В центральном посту появляется лекпом Шкурко, спрашивает меня:

— Можно подняться на мостик?

— Зачем?

— Спросить разрешения варить обед.

— Знаете, сейчас, пожалуй, никому нет дела до обеда. Но вы, доктор, правильно делаете, что заботитесь о нас. Беру всю ответственность на себя. Варите обед обязательно. И повкуснее. Над меню подумайте вместе с коком Шинкаренко и завпровизионкой Сенокосом. Прошу только не мешать нам в этой чертовой тесноте, не дай бог винтик затеряется, мы вас живьем съедим!

Игнатов и Ляшенко собрали гирокомпас. Осталось залить его специальной смесью. Приготовили спирт, глицерин и другие компоненты для раствора. Но в чем размешать их? Пускать на это дело камбузную посуду нельзя.

— А что, если взять плафон из кают-компании? — предлагает Ляшенко.

Через минуту приносят объемистую хрустальную чашу. Мне приходится держать ее в руках, пока Ляшенко и Игнатов составляют и размешивают стеклянной палочкой раствор. Я на всякий случай приглядываю место, куда пристроить эту кухню, если поступит команда «Срочное погружение». Конечно, можно бы вызвать матроса и заставить его держать плафон. Но это значит терять драгоценное время. И я терпеливо нянчу в руках хрупкую посудину, а сам поглядываю в просвет рубочного люка. Небо светлеет, все труднее различать на нем звезды. А главное — с рассветом возрастает опасность, что враг обнаружит нас. Надо спешить. Раствор готов. Со всеми предосторожностями Игнатов заливает его в прибор. Пущен ток. Снова послышалось тихое жужжание, к которому мы так привыкли в центральном посту за время похода. Через несколько минут Игнатов доложил:

— Гирокомпас вошел в меридиан.

Ревун срочного погружения звучит для нас музыкой. Кончилась «мореходная астрономия» среди минных полей. Теперь снова можем уверенно плыть и над водой, и под водой.

В четыре утра сели обедать. Настроение чудесное. Делимся впечатлениями трудной ночи. Оказалось, [73] ориентируясь по звезде, мы промчались почти сотню миль. И ни разу не залезли на минное поле. Волшебник наш штурман! Теперь, уже в спокойной обстановке, перебираем различные способы ориентации на местности. Один вспоминает, что северная сторона камней обрастает мхом. Другой уверяет, что самый лучший компас — одиноко растущее дерево: с южной стороны оно всегда гуще покрыто листвой. Кто-то предлагает определять юг по кольцевым слоям на пнях. Но все эти приметы не для моря. А в море без компаса — дело гиблое... На рассвете вахтенный офицер Новиков увидел в перископ седловину острова Гогланд. Командир взял пеленги, штурман нанес их на карту и с гордостью объявил, что невязка равна всего трем милям. Лисин с улыбкой признался:

— Никогда не думал, что антенная стойка может служить таким точным астрономическим инструментом. Семь часов носиться переменными курсами, пользуясь только этим инструментом, и не допустить сколько-нибудь существенной ошибки... Расскажешь об этом друзьям — не поверят!

Командир объявил порядок дальнейшего плавания. Идти будем только по счислению, ни разу не поднимая перископ. В отсеках — самый строгий режим: никакого шума.

— Ползти ужом!

Все мы понимаем: здесь вражеские корабли на каждом шагу. Нужна сугубая скрытность и осторожность.

«Ползти ужом!» — требует командир. Значит, бесшумно и незаметно. Это не так-то просто. Хоть наш корабль и называется уменьшительным словом «лодка», но читатель должен иметь в виду, что эта лодка более семидесяти метров длиной, весит более тысячи тонн, на ней полсотни людей, сотни механизмов и приборов. Добиться бесшумного движения такой махины — дело нелегкое. А нам нужно идти не десяток минут, а десятки часов.

10 августа в 14.00 повернули на юг, а в 17.00, сделав последний за боевой поход подводный поворот, легли на прямой курс к точке рандеву, где нас должны ожидать наши корабли. Миновала последняя походная ночь. Измученные долгим лежанием на койках и отоспавшись на неделю вперед, мы уже не в силах сомкнуть [74] глаз. Каждый думает о своем. Признаюсь по секрету, в моих мечтах ничего не было возвышенного. Горячая печеная картошка, вынутая прямо из костра... Я ем ее с зеленым луком и солью, лежа на зеленой ласковой траве. Или ломоть свежего ржаного хлеба, помазанный сливочным маслом, которое растаяло от тепла и блестит на солнце, а я сижу под огромной сосной на скользкой душистой хвое и наслаждаюсь щебетом птиц и покоем... Была и далекая мечта — встреча с родными и близкими. Но это, я знаю, случится не скоро. И всех ли их увижу... Эх, лучше не бередить душу!

На рассвете 11 августа командир вышел из каюты и тихо спросил комиссара:

— Василий Семенович, ты спишь?

— Какой там сон! Лежу и мучаюсь, как и вся команда.

Я отодвинул тяжелую плюшевую портьеру.

— И вы не спите, — улыбнулся командир. — Идемте-ка в центральный пост. Возможно, удастся осмотреть горизонт.

Вошли втроем. Командир приказал усилить гидроакустическую вахту. Через несколько минут акустик Лямин доложил, что горизонт чист. Сергей Прокофьевич приказал боцману Пятибратову подвсплыть. Я занимаю свое место под рубочным люком против приборных щитов. В случае чего прикажу прибавить обороты электромоторам, чтобы помочь быстрее уйти на глубину. И вот почти через сутки слепого подводного хода командир поднимает перископ. Привычным жестом откидывает рукоятки, быстро вращает перископ вокруг оси. Потом устанавливает объектив прямо по курсу лодки, всматривается и обрадованно говорит:

— В точке рандеву нас уже ждут. А вот и Лавенсари. Можно сказать, дома...

Лисин опускает перископ:

— Боцман, на прежнюю глубину!

— Долго нам еще идти? — спрашивает комиссар.

— Часа два.

— Противника не видно? — спрашиваю я.

— Нет, не видно. Вас интересует, нельзя ли снять строгий режим?

— Так точно, товарищ командир.

— Пожалуй, можно. [75]

В отсеках сразу все ожило. Матросы вскакивают с коек. В первом отсеке артиллерист Василий Субботин открывает парикмахерскую. Громко щелкая ножницами, он подравнивает шевелюру товарищам.

— Кто следующий?

Следующих много, поэтому в виде исключения Субботин усаживает меня без очереди. Я терпеливо сношу щипки тупых ножниц.

— Вас побрить?

Нет уж! Лучше сам. Поблагодарив самодеятельного цирюльника, иду к себе, во второй отсек.

Гидроакустик докладывает о шумах на разных пеленгах. Осторожно подвсплываем под перископ. Наконец звучит долгожданная команда:

— Продуть среднюю группу!

Старшина трюмных Нахимчук дует щедро, не экономя больше воздух высокого давления. Распахивается верхний рубочный люк, командир и несколько моряков выскакивают на мостик. Туда передают давно уже не применявшийся у нас мегафон — жестяной рупор.

Вокруг нас тральщики и морские охотники. Нам приказано следовать строго в кильватер за одним из тральщиков.

Действую больше по собственному разумению, не дожидаясь распоряжений по горло занятого командира. Продуваю главный балласт. Несколько раз выбегаю на мостик, чтобы по осадке корабля проверить, до конца ли осушены балластные цистерны.

Вдруг на мостике все громко заговорили, засуетились, показывая рукой в одну сторону. Посмотрел туда и я. В кильватерной струе нашего конвоя был ясно виден перископ какой-то подводной лодки.

Так вот почему наши гидроакустики слышали шумы с разных пеленгов! А на их доклад в радостной суете никто не обратил внимания.

Подозрительный перископ заметили и сигнальщики кораблей нашего эскорта. В небо взвились красные ракеты. Три катера ринулись в атаку. Вижу, как «МО-107» на полном ходу мчится на высоко поднятую трубу со стеклянным глазом. Гулко ухают взрывы глубинных бомб. Несдобровать вражеской субмарине!

Наша лодка ошвартовалась у пирса. Нас уже ожидала небольшая группа офицеров. Здесь были командир [76] нашего первого дивизиона Евгений Гаврилович Юнаков, который сопровождал до Лавенсари подводную лодку «С-9», капитан 3 ранга А. И. Мыльников — командир этой лодки, инженер-капитан 3 ранга Сафонов, капитан-лейтенант Винник — дивизионный минер. Знал я в лицо еще одного офицера — командира базы острова Лавенсари. Все шумно приветствовали Сергея Прокофьевича Лисина, поздравляли его с успехом. Подали сходню, и мы попали в крепкие объятия друзей. Сафонов крепко стиснул мне плечи:

— Ну как? Ты что-то похудел, братец, а ведь харч подводный был.

— Посмотрим, как ты от него поправишься.

Но от шуток сразу переходим к делу. Советую другу взять у нас все резиновые мешки из-под дистиллята и наполнить их питьевой водой — в походе пригодится. Рассказываю о наших поломках и повреждениях, спрашиваю, есть ли необходимые запасные части.

Матросы маскируют лодку сетями. Работают с таким рвением, что даже Думбровский доволен:

— Шик, а не аврал. Здорово истосковались ребята по работе на чистом воздухе.

Гости обошли корабль. Подолгу рассматривали ржавые, искореженные листы легкого корпуса. Армейский полковник-артиллерист попросил показать ему нашу неисправную стомиллиметровку. Осмотрел, ощупал орудие, деловито потопал ногой по стальной палубе:

— Да, условия у вас особые. Тут не окопаешься. — О пушке сказал коротко: — С ней ничего не сделать. Менять надо. Не выдержала...

Я подумал: не только пушка не выдержала. Вон весь корпус лодки помят и зияет пробоинами. А сколько раз механизмы отказывали...

У инженеров есть термин «запас прочности». Он характеризует способность металла или механизма выдерживать нагрузки выше нормальных, расчетных. При строительстве подводного корабля конструкторы заботятся, чтобы придать его корпусу и всем механизмам повышенный запас прочности. И все же случается, что сдает самая крепкая сталь. А люди... Люди все выдерживают. Вот научиться бы такой запас прочности придавать металлу!

На острове завыла сирена. В небо взвились белые [77] ракеты. Застучал крупнокалиберный пулемет. Слежу за черточками трасс его очередей. На большой высоте появились три черных крестика. Захлопали укрытые в лесу зенитки. Белые комочки возникли на пути самолетов. Один из «юнкерсов» отвернул. Другие прошли над островом. Три бомбы упали в воду, подняв высокие белые столбы, четвертая разорвалась на берегу неподалеку от пирса.

В сумерках мы отошли от Лавенсари. Сопровождало нас несколько тральщиков и морских охотников. Солидный эскорт для одной подводной лодки!

Не буду описывать встречу в Кронштадте. Была она торжественной и шумной, с оркестром и оглушительным «ура!». Каждого из нас обнял и поздравил член Военного совета флота А. Д. Вербицкий. Командир береговой базы поднес нам чистеньких, розовеньких поросят — традиционный подарок подводникам, вернувшимся с победой. Поросята, не понимая торжественности момента, визжат, норовят выпрыгнуть из рук.

Ко мне сквозь толпу встречающих пробились помощники флагманского инженер-механика бригады Борис Дмитриевич Андрюк и Александр Кузьмич Васильев. Забрасывают вопросами. Я взмолился:

— Сначала вы расскажите, что нового в Кронштадте, в Ленинграде. Ведь полтора месяца нас не было...

— Потом все расскажем. А сейчас показывай свой корабль. Покажи все как есть, пока ничего не драили и не красили.

Они лазали по отсекам и выгородкам, проверяли каждый механизм. Я терпеливо водил их, показывал, рассказывал, хотя всем сердцем рвался на берег. Нет, я не обижался на их дотошность и не обвинял своих друзей в черствости. Они делали большое дело, хотели, чтобы наш опыт помог другим, тем, кто собирается в новые походы. [78]