Прощай, наш город-герой!

Тринадцатого мая походная колонн на нашего полка спускалась с Сапун-горы. Радуясь одержанной победе, с какой-то грустинкой в душе расставались мы с Севастополем и Сапун-горой. Неотъемлемой частицей жизни вошли они в нашу биографию.

Прощай, наш город-герой!

Лучше было бы сказать: до свиданья! Но мы отправлялись на другой фронт. Останемся мы в живых или нет — неизвестно.

Погода стояла жаркая. Афонин то и дело беспокоит, своего ротного старшину:

— Федор! Холодненького бы сообразил. Х-хо!

«Холодненьким» он называл трофейные консервированные фрукты, которые старшина Бовт предусмотрительно запрятал на самое дно глубокой брички, чтобы не согревались.

Крымская деревня Ойсунки. Остановились в ней не отдых. Тишина. Даже не верится, что это настоящая тишина, а не та, что изнуряла нам душу перед боем.

Отдыхаем от похода, от войны. Вот сидим под высоким каштановым деревом. Оно все в цвету, как невеста. Хорошо! Мимо нас проходит одно из подразделений, оно возвращается с занятий. Солдаты дружно поют:

На совещании офицеров командир полка подполковник Кравец вручил некоторым товарищам боевые награды. Орден Александра Невского получили наш ротный Афонин и комбат Комиссаров. Все получили благодарность Верховного Главнокомандующего. Начальник [87] штаба зачитал приказ о повышении в званиях. По одной звездочке на погонах добавилось и у нас, офицеров-минометчиков.

Чернышев, уже старший лейтенант, выстроил роту: надо поздравить ротного. Заметив приближение Афонина, он скомандовал:

— Р-рота-а, смир-р-но-о! Равнение нале-во! Товарищ старший лейтенант, вверенная вам рота поздравляет вас с правительственной наградой и желает вам здоровья и новых боевых успехов! По поручению роты докладывает старший лейтенант Чернышев!

— Спасибо, товарищи, за поздравление! Спасибо за вашу отличную службу! — заметно волнуясь, ответил Афонин.

— Служим Советскому Союзу! — дружно проскандировали минометчики.

— Скоро получите награды и вы, — добавил ротный. — Вольно!

— Вольно! Р-разойди-ись! — подал команду Чернышев.

А потом долго не сходила с уст Афонина его широкая улыбка в ответ на рукопожатия боевых друзей.

Через неделю прибыли в Бахчисарай готовиться к погрузке в эшелон.

В течение нескольких дней занимались заготовкой сена: косили и сушили траву, потом вручную запрессовывали ее в тюки. Приятно было переключиться на такой мирный труд. Ведь давно уже соскучились по нему солдатские руки.

А 27 мая наш эшелон тронулся. Один за другим остаются позади города: Мелитополь, Запорожье, Павлоград, Харьков.

Везде шумят листвой леса, зеленеют луга и поля.

Вот женщины пропалывают посевы. Завидев эшелон, они отрываются от работы. Одной рукой прикрывают от солнца глаза, другой приветливо машут нам. Те, что оказались [88] поближе, подбегают к поезду, бросают в вагоны цветы, платки. А солдаты выбрасывают приготовленные для своих родных и любимых письма.

— Спустите в ящиче-ек! — кричат они.

Еще в воздухе поймав такое письмо, женщина целует его, прижимает к груди.

— Понятно-о!

— Счастливо-о!

— Скорей возвращайтесь с победой! — звенят женские голоса в ответ.

А поезд идет. Услышали, что Англия и Америка открыли второй фронт.

— Наконе-эц-то! — и одобрительно, и с укоризной произносят все.

В ночь на 9 июня до нас снова донесся гул вражеских бомбардировщиков. Послышалась ответная перекличка наших зениток.

Через день наш «экспресс» остановился на станции Горностаевка. Все выгрузились и ушли в близлежащий лес.

Целый день трудились, устраивая жилье. Устроились. Наладилась нормальная лагерная жизнь.

В воскресенье организовали баню. Воду брали в канаве, где она удержалась после дождя, а грели в железных бочках, как всегда. Мылись прямо на траве среди сосен и берез, принюхиваясь к теплому дымку от костров.

После бани побрились (подстриглись до нее), сменили подворотнички, подправили пуговицы и т. д.

Проверяя, как люди выглядят после бани, командир роты обнаружил: у солдата Лощинина очень грязная шея.

— Наверно, и спина такая же? — возмутился Афонин.

Сняв гимнастерку, Лощинин предстал перед «народным судом». [89]

— Вы посмотрите! Это ж не шея, а паровозная труба! Не потому, что толстая, а потому, что черная! Х-хо! Заваляев! Вымой эту «трубу», чтоб покраснела. Ясно?

— Ясно, товарищ лейт... чи то — старший лейтенант! — по привычке назвал было Заваляев ротного лейтенантом. Обняв руками сосну, Лощинин нагнулся, подставив для «расправы» шею и спину. Заваляев подбежал с тряпкой. Принесли ведро воды. Окунув тряпку в ведро, Заваляев провел ею от затылка до пояса по лощининской спине. От смеха все схватились за животы. Теперь и спина Лощинина почернела, словно покрытая гудроном (тряпкой-то до этого чистили миномет). Грязные струи воды потекли по бокам и щекам. А Заваляев, не теряя усердия, погружал тряпку в ведро и возвращал ее на спину Лощинина. Много раз сменили воду, истратили почти весь кусок мыла, но своего добились: покраснели у солдата и шея, и спина.

— Вот теперь другое дело, — заключил довольный Афонин. — Х-хо!

В полк пришло пополнение. Среди наших новичков оказался оригинальный солдат — Калашников Павел Максимович. Командир роты потом так его и называл — Павел Максимович. Пришел этот солдат с большой окладистой бородой, черной и густой. Когда ему сказали, что такое «приложение» солдату вроде ни к чему, Калашников вполне убежденно заявил: «Носил бороду мой дед, носил ее отец, завещано носить бороду и мне». Пришлось с солдатом согласиться. Только трудно верилось, что этому бородачу шел всего девятнадцатый год.

Через неделю мы покинули и этот, так хорошо обжитой лагерь. На собственных ногах переправились в Гомель. А дальше — снова перестук вагонных колес.

Описав сложную кривую через Брянск, Вязьму, Ржев, Великие Луки, остановились.

— Павел Максимович! На какой станции стоим? — спросили бородатого солдата. [90]

— Этого я еще не уточнил! — самым серьезным тоном ответил Калашников, словно только ему и принадлежала эта роль — уточнять да выяснять.

Дальше железной дороги нет — она разрушена. Нам предстояло совершить большой и нелегкий форсированный марш: 50–60 километров в сутки, с 15-минутными привалами, под июльским зноем, с двумя глотками теплой, переболтанной во фляжке воды, в мокрой от пота гимнастерке.

Пошли.

— За-пева-ай! — командует Афонин.

Карпенко запевает:

Рота подхватывает:

Но люди устают наконец до того, что им уже не поется. Перестал петь молодой солдат Андрей Палеха. Над ним подшучивают. А когда перестали петь все, когда замолчал даже Карпенко, Палеха во весь голос запел один:

Этот «номер» рассмешил всех солдат, они оживились, будто выкупались, и дружно подхватили припев:

Идем по Белоруссии. Перешагивая через головешки, прошли по окраине Полоцка. Западную Двину пересекли [91] по временно наведенному деревянному мосту. А рядом с ним стоял разрушенный железнодорожный. Огромная ферма его опустила один конец в воду, будто склонилась напиться. Такое сравнение напрашивалось тогда, наверно, потому что мы сами страшно хотели пить.

С великим наслаждением утолили жажду лишь в Литве, сразу же, как только переступили границу, в деревне Зягацы. Холодная вода из колодца казалась необыкновенно вкусной, будто такой и не пивали вовек.

В Литве пахло помещичьей стариной. Деревень мало, больше — хутора. Хаты крыты соломой, поросшей зеленым мхом. На крышах гнездятся аисты. Здесь эта птица почитается так же, как в России — скворец.

По дорогам часто встречаются кресты со шкафиками под стеклом. В этих шкафиках постоянно «живут» то распятие Христа, то пахарь с сохой, то что-либо еще религиозно-крестьянское.

На кладбищах кроме отдельных могильных крестов обязательно стоит еще один, видно, главный над всеми, большой-пребольшой деревянный крест.

Все это, вместе взятое, сразу произвело на меня какое-то гнетущее впечатление, словно попал в некий «потусторонний» мир.

И снова — в бой!

Наконец долгий и утомительный марш закончился. Головной полк нашей дивизии уже вошел в соприкосновение с противником и с ходу (22 июля) освободил город Паневежис. Задача нашего полка — очистить от оккупантов Шяуляй.

Первая встреча с врагом состоялась на подступах к городу: немцы дали о себе знать плотным пулеметным [92] огнем. Развернувшись в боевой порядок, наши батальоны сразу начали наступать.

По снижению интенсивности огня чувствовалось, что немцы оттягивают силы к центру города. Наши подразделения пошли в обход. И вскоре Шяуляй был зажат в «клещи». Противнику грозило окружение. Пытаясь не допустить этого, но удержаться в городе, он начал поспешно подбрасывать из своего тыла живую силу на парашютах.

Не зная точного расположения своих полуокруженных войск, многие немецкие парашютисты опускались над нашими позициями или даже в нашем тылу.

Непосредственно над нашей ротой спустились двое. Взяли мы их еще в воздухе: болтая ногами, они бросили на землю оружие и подняли руки.

На парашютах же сбрасывали немцы боеприпасы и продовольствие. Вот, как грязно-серая жаба, проплыл над нами вражеский самолет и повесил в воздухе солидный чемодан. Груз плавно опустился на наши позиции. В чемодане оказались хорошо расфасованные и аккуратно уложенные продукты.

О своей ошибке этот «извозчик» потом, вероятно, догадался, потому что наши стрелки открыли по его «жабе» огонь, но догадался поздно — «посылка» была уже в наших руках.

К вечеру мы вошли в город. На одной «тихой» улочке задержались всего на час, а горькая память о ней осталась навечно. С чердака отдаленного здания эту улочку простреливал вражеский снайпер. Обнаружили его сразу, но как расправиться с ним? Своего снайпера при нас не было. А рядом шел взвод 45-миллиметровых пушек под командованием лейтенанта Алексеева. Он и взялся уничтожить вражеского «охотника». Лейтенант приказал выкатить пушку и открыть по чердаку огонь. Сам же лейтенант допустил при этом непоправимую ошибку: не прячась, он выскочил на улицу, и снайперская [93] пуля успела его сразить. Пушка выстрелила уже после того, как командир взвода был убит. Снайпера сорокапятчики уничтожили, но обидно, что так дорого поплатились сами.

Ночью продолжался бой за город. Наш батальон во главе с Комиссаровым пробивался к центру. Не переставая вести огонь из стрелкового оружия, мы бежим по горячей золе, прыгая через раскаленные головешки, под свистящими пулями, сквозь дым. Город — в огне. Ревут перепуганные животные, кричит птица.

Справа полоснула по нам пулеметная очередь — кинжальный огонь. Несколько человек ранено. Некоторых пришлось взять на носилки. А вражеский пулемет сразу же замолчал: наши пулеметчики тоже не промахнулись.

На некоторое время перестрелка стихла. Мы подошли к центру. Противник снова открыл огонь. Наши стрелки припали к автоматам. Маскируясь в подъездах, за углами домов, все ведут огонь.

Штаб батальона укрылся во дворе, обнесенном высоким кирпичным забором.

Мы с минометами находимся при комбате. Афонин все время порывается стрелять. Комиссаров не разрешает:

— Опасно, можешь ударить по своим.

На другой стороне улицы, отвечая на огонь вражеского пулемета, строчит наш «максим». За его гашеткой лежит сам командир пулеметной роты старший лейтенант Попов. Вокруг него веером разлетаются искры, высекаемые вражескими пулями на каменном фундаменте дома.

— Метко бьет, гад! — волнуясь за своих пулеметчиков, говорит Комиссаров.

— Попов! Как у тебя там? — кричит он через улицу, когда на несколько секунд прерывается стрельба.

— Порядок! — отвечает Попов. [94]

- — У Попова всегда «порядок», — улыбается майор. — Даже под таким градом пуль!

В этот момент прервалась связь с командиром полка... У начальника штаба (временно исполнявшего эти обязанности) начали сдавать нервы. Он то и дело подбегал к Комиссарову с тревогой:

— Товарищ майор, мы окружены!

Комбат, по обыкновению, отвечать не спешил, но, аконец, с заметным раздражением сказал:

— Ну и ни х-хрена они с нами не сделают!

Начальник штаба «успокоился».

Вскоре «успокоился» и последний немецкий пулемет — наступила тишина. Нарушалась она теперь только пожаром. Недалеко от нас горело высокое здание, в котором находилась аптека. Там лопались оконные стекла, рвались препараты, трещал огонь.

Восстановилась телефонная связь. Из штаба полка сообщили, что город противником оставлен.

Так выполнил свою боевую задачу по освобождению Шяуляя наш 846-й стрелковый полк. Вскоре нам стало известно, что ему Верховным Главнокомандованием присвоено наименование Шавлинского (Шяуляйского).

Этой же ночью мы отходили во второй эшелон. Головным шел первый батальон. Впереди колонны — Комиссаров.

Как всегда, наш комбат молчалив и несуетлив. Слегка раскачиваясь (такая у майора походка), как на прогулке, он идет вперед. Смотрит обычно вниз, будто задумавшись.

Вдруг над нашими головами прошумел снаряд. Не так далеко позади колонны раздался взрыв.

— Куда стреляете? — закричали в голове колонны, добавляя к сему крепкие словечки.

В воздух взвилась ракета.

А через несколько минут мы натолкнулись на батарею противотанковых пушек. [95]

— Вы стреляли?

— Мы. Мы думали, что на нас прут окруженные немцы, — оправдывались артиллеристы.

Командиры «сторон» слегка поругались между собой и мирно распрощались. Артиллеристы остались на своем месте. Мы прошли немного дальше и тоже расположились на ночлег.

Однажды, бросив свои позиции, немцы ушли от нас сразу на несколько километров. Наш полк свернулся в походную колонну и двинулся вперед. Идем большой дорогой. Вдруг из кювета выскочил молоденький немец-солдат и побежал было в лес. Из нашей колонны последовал окрик:

— Хальт! Хэндэ хох!

При этом на удирающего нацелилось сразу несколько автоматов. Он остановился и с поднятыми руками медленно пошел к колонне. На месте, где он лежал, подобрали оружие. Сам вояка про него уже забыл. Оказалось, что этот «тотальный» воин во время короткого привала уснул и не услышал, когда его часть, ушла.

Хорошим переводчиком у нас в батальоне был писарь. Он и вел с этим пленным разговор. А пленный держал себя, как перепугавшийся ребенок, и все спрашивал, что с ним сделают — расстреляют или нет? И ничего в этом юнце не было вражеского, кроме обмундирования.

Присоединили этого вояку к группе других пленных, и отправился он в тыл. И был он так рад, что не знал, как получше отблагодарить своего «спасителя» — переводчика. По наивности он так, видно, и думал, что не кто-нибудь другой, а именно переводчик спас его от смерти.

Теснимый нашими войсками, противник отступил на территорию Латвии. Мы шли ускоренным маршем, чтобы не оторваться от противника. [96]

— Пехота, не пыли! — частенько шутили над нами артиллеристы, восседающие то на машинах, то на лошадях.

— Непромокаемая, вперед!

Это нашу, 267-ю Сивашскую, в шутку называли «непромокаемой».

И вот снова — стоп!

Противник засел в обороне за хутором Бикстэн-Биксти. Наш батальон развернулся в боевой порядок на линии этого хутора.

Недалеко от большого сарая, за высокой стеной зреющей пшеницы, ощетинились стволами наши минометы.

Хозяин пшеницы предупредил, что скоро будет ее косить, тогда наши позиции могут оказаться открытыми. Но, надеясь, что задержимся здесь недолго, позиции менять мы не стали.

Метрах в двухстах от нас, у дороги на Добеле, окопалось боевое охранение из взвода лейтенанта Дегтяря. Сам лейтенант с остальной частью взвода расположился на линии основных позиций, тоже около дороги, по берегу ручья, окаймленного густым кустарником.

Однажды утром из боевого охранения по телефону передали сигнал: «Подходят их танки. Пока насчитали пятнадцать. Впереди — «Тигр».

Телефонные трубки из рук дежурных телефонистов перешли в руки командиров. Все ждут новых сигналов и команд.

Было ясно, что противник готовится на узком участке превосходящими силами прощупать нашу мощь.

И вот танки пошли. С обеих сторон открылся огонь. Непосредственно перед нами появилась цепь широко шагающих и пригибающихся к земле врагов с автоматами у животов.

«Заговорили» все наши минометы... Не отрывая от глаз бинокль, я корректирую огонь. Под разрывами мин [97] немцы приостанавливаются, падают, многие больше не встают.

Но запас мин у нас был весьма невелик, и он скоро иссяк.

Афонин, наблюдавший за полем боя с телефонной трубкой в руках, ткнул меня в бок и показал в сторону сарая. Взглянув туда, я увидел ствол и башню медленно ползущего на нас вражеского танка. А мы не имели ни одной противотанковой гранаты. Телефонная связь с комбатом прервалась. Решение надо было принимать самим. Впервые я заметил, как побледнел Афонин (позднее он и сам говорил: «Аж во рту стало горько»).

— Отбой! На вьюки! За мной! — вполголоса скомандовал он.

По канаве для стока воды полуползком отошли мы в лес. Полуползком потому, что пшеницу, прикрывавшую нас, хозяин действительно скосил. Скосил прямо на глазах у немцев. Нам нельзя было высунуть и головы, а он косит себе, будто тут и фронта никакого нет.

В лесу мы соединились со своим батальоном и заняли другие позиции.

— Танки сюда не пойдут, а с его вшивой пехотой мы справимся! — сказал Комиссаров, приступая к выяснению потерь.

Да, вражеские танки дальше не пошли. Остановилась и их пехота.

Выяснилось: никто не вернулся из боевого охранения и отсутствует сам лейтенант Дегтярь. Взвод, понеся значительные потери, пришел сюда без своего командира.

На тихом газу немецкие танки ушли в первую же ночь. Под покровом второй ночи откатилась и вражеская пехота. Все наши подразделения вернулись на прежние позиции.

Обросший и черный, как головешка, вернулся к своему взводу Дегтярь. И вот что он рассказал.

Танки быстро пошли на его позиции. Боевое охранение, [98] открыв огонь, себя обнаружило и сразу же оказалось атакованным. Решительно бились его ребята, на что они могли сделать с такой армадой стальных чудовищ? Один танк они все-таки подбили, а другой уже наполз прямо на их окоп. Еще один танк подожгли артиллеристы. Но остальные, стреляя из пушек и пулеметов, продолжали лезть на наши позиции. Дегтярь решил отвести взвод в сторону от танков. Маскируясь в кустарнике, его солдаты побежали вдоль ручья. Сам он, оглушенный разрывом снаряда, упал в густой куст. Рядом пролязгали гусеницы танка. Своих он уже никого не видел. Видел только бегущих вслед за танками немцев. Выходить из куста было бессмысленно. И лейтенант притаился, еще не зная, что будет делать дальше. Дождался вечера. В сумерках к ручью подошли два немца. Громко разговаривая и гогоча, они сняли с плеч автоматы и начали стрелять по кустам. Решили, видимо, на всякий случай «прочесать». Скошенные пулями ветки упали прямо на Дегтяря. «Набаловавшись», фашисты положили оружие подальше от ручья и стали раздеваться. Обнажив тело до пояса, они подошли к воде. Сильно потянувшись, один нагнулся, чтобы набрать в пригоршни воды. Другой, сделав это раньше, выплеснул воду в него. Началась шуточная «перепалка» брызгами. В ней решил принять участие и Дегтярь, выскочив из куста. «Хэндэ хох, гады! Хватит воду мутить!» — негромко закричал он, нацелив на врагов автомат.

Они на мгновение растерялись, но потом бросились к оружию.

«Не успеете, сволочи!» — еще раз крикнул Дегтярь и нажал на спусковой крючок.

Оба верзилы растянулись на земле мертвыми.

Дальше лейтенанту оставаться на этом месте было нельзя. Он пошел искать путь к своим. Долго ходил, ползал, но выхода не нашел — везде натыкался на немцев.

9? [99]

Приближалось утро. Дегтярь оказался у спаленного хутора, где сохранилась лишь одна полуразрушенная печь. Не видя никакого другого убежища, он залез в эту печь. В ней лежали, сложенные пирамидкой, снопики хвороста (латыши лес расходуют экономно). За этой пирамидкой он и укрылся. Не вылезая, просидел в печи до прихода своих. С затаенным дыханием слушал немецкую речь. Вздрагивал от цокота пуль и прислушивался к шороху отваливающихся осколков кирпича. Немцы стреляли по печке, видно, тоже ради «баловства».

— И хорошо, что никто из них не заглянул в мою печь. Подожгли бы мои хворостяные «баррикады», и изжарился бы тогда ваш Дегтярь, как рябчик, — продолжал свой рассказ лейтенант. — А потом, когда из печи вылез, чуть не застрелили свои — думали, что фриц.

— А почему ты не стрелял по ним прямо из куста? Ведь они могли опередить! — спросили Дегтяря, когда он замолчал.

— А я хотел, чтобы они, гладкие боровы, видели, от чьей пули подыхать будут.

— Правильно, как по приговору трибунала, — согласились все.

После лейтенанта Дегтяря вернулся один солдат из боевого охранения. Осунувшийся, без пилотки, весь грязный, он с трудом выговаривал слова. Рассказал солдат следующее.

«Пострелять по танкам мы успели немного. Когда один подбили, другой налетел на нас. Некоторые ребята уже до этого были убиты, некоторые ранены. Танк покрутился на нашем окопе и ушел дальше. А за ним подбежали их солдаты и стали добивать наших раненых: кто прикладом по голове, кто каблуком (сапоги-то у них кованые). Я был присыпан землей, не шевелился, и фрицы, видимо, подумали, что я мертвый — бить не стали. Когда эти ушли, я из земли вылез и хотел где-нибудь [100] спрятаться. Но тут схватили меня другие. Погоготали, обшарили, что-то между собой поболтали и показали мне на пшеницу. Один даже сказал два слова вроде по-русски: «Хоти том!» И опять, махнул рукой на пшеницу. Я понял, что они приказывают идти в ту сторону, «домой». Пошел... Когда подошел к самой пшенице, сзади раздались выстрелы. По пшенице я побежал бегом. Выстрелы продолжались. Одна пуля сбила пилотку. Я остановился, во все стороны покачался и упал, будто убитый. Сам думаю: «Прибегут изверги и в самом деле убьют». А по пшенице ползти тоже нельзя: заколышется она, заметят немцы и опять начнут стрелять. Лежу. Они не подошли и стрелять перестали. Пролежал до самой ночи. Потом перебрался в кустарники. Тут вас и дождался...»

На этом участке наша дивизия сдержала несколько вражеских контратак. И несколько дней ее подразделения и полки, попадая в очень трудную обстановку, вынуждены были маневрировать. Активно действовали обе стороны. Сначала и успехи были переменные. Но в итоге наши части противника немного потеснили.

На некоторое время установилось «равновесие» — стороны заняли определенные позиции.

Артиллерийская «дуэль» продолжалась: как только обнаруживались цели, по ним сразу же открывался огонь. Стреляем мы, стреляют они. Гибнут люди у нас, гибнут и у них. Но нам-то виднее потери свои. Они и волнуют, вызывая еще больший гнев против врага: хочется стрелять и стрелять!

После маневрирования мы со своими минометами стоим за двумя большими сараями (скотными дворами) в хуторе Лиэльякас.

Горько и теперь этот хутор вспоминать...

Однажды утром, обходя огневые позиции взвода, я задержался у третьего миномета: посидел, побеседовал с бойцами. А когда вернулся в свой окоп (он был у самой [101] стены сарая), услышал знакомую «музыку»: уы-уы-уы. Это завыли шестиствольные минометы немцев.

— В укрытие! — скомандовал Афонин.

— В укрытие! В укрытие! — передалось по окопам.

Восемнадцать разрывов потрясли землю на небольшом участке наших огневых позиций. Осколки разлетелись мгновенно, а смрадный дым и удушающая пыль долго висели в воздухе и лезли в нос и в глаза.

В расчете миномета, где я только что был, ранило бойца Анцыбора и того Горянина, которого под Севастополем ударило по ноге «лепешкой». Разбило и их миномет.

— Боец Кулешев! К раненым! — крикнул я первому, кого увидел в дыму.

— Есть! — ответил он и перепрыгнул в окоп пострадавшего расчета.

Уже вечером, когда кругом стало тихо, Кулешев подошел ко мне:

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?

— Слушаю тебя, Кулешев!

— Вы, товарищ лейтенант, почему бойцом меня назвали? Я ведь ефрейтор...

— И верно, Кулешев! Извини! Это, брат, по старой привычке. А почему ты меня сразу-то не поправил?

— Сперва надо было приказание выполнить, товарищ лейтенант!

— Верно, товарищ ефрейтор! Молодец! Благодарю!

Не утолив свою злобу, назавтра немцы открыли по нам методический огонь одиночными выстрелами из тяжелого орудия.

От прямого попадания снаряда загорелся один сарай.

Минометчики, находившиеся в этот момент за ним, стали перебегать к нам. Немного не успел скрыться за углом сарая ефрейтор Кулешев. Снаряд рванул землю в трех метрах справа от него. Солдат-великан сначала упал на колени, потом уткнулся в землю лицом и больше [102] не пошевелился. Так и остался лежать, будто изготовившись снова вскочить на ноги.

Почти к самому моему окопу подбежал ординарец ротного Литвинов, но не успел спрыгнуть. Сраженный осколком, он упал рядом.

Я уцелел чудом: Сулименко, стоявшего в окопе слева от меня, убило. Савченко, стоявшего справа, ранило. А стояли все трое почти «впритирку».

Когда я нашел глазами Афонина, он подходил ко мне, прихрамывая и вытирая кровь на своем лице. Я помог ротному опуститься в окоп, перевязал раны. Их было две: на голове и на левой ноге.

Тут Афонин и сказал нам последние слова:

— Не повезло нам, Колов, сегодня. Оставайся... Командуй... А я поковыляю...

— Есть командовать! А дойдете ли вы один, товарищ старший лейтенант?

— Потихоньку дойду. Отрывать людей... Их и так мало...

Мы распрощались.

— Пишите письма, товарищ старший лейтенант!

— Быстрее выздоравливайте!

— Возвращайтесь к нам! — кричали вслед своему командиру бойцы.

Противник в эти минуты уже не стрелял, словно через край насытившись кровью людей.

Семь человек вышло у нас из строя за один день! Для нашей маленькой роты это много.

В этот же печально памятный для роты день погиб и наш бородатый солдат — Павел Максимович Калашников. Его сначала ранило. Не успели товарищи перевязать, как ударил второй снаряд и опять не обошел Калашникова, сразив его насмерть.

Дома Павел Максимович оставил любимую девушку. Кажется, они были уже помолвлены. И вот постигла эту молодую пару такая печальная судьба. [103]

Ближайший друг погибшего Графов послал девушке уведомительное письмо. В своем ответе она с выражением глубокой обиды написала: «Я не верю вашему сообщению... Вы шутите! Но имейте в виду: это очень грубая шутка! Вы не представляете, как мне будет тяжело, если это — правда!»

К великому сожалению, это была истинная правда. Пришлось писать девушке второе письмо уже за несколькими подписями, подтверждающее эту суровую правду. Девушка больше не ответила. К тому времени она, наверно, уже получила и «похоронку».

Непривычно нам было без Афонина, как без родного отца. Временно обязанности командира роты исполнял я. Потом командиры менялись. Последним, с которым и закончили войну, был капитан Гольбрайх.

Афонин написал нам два письма из города Иванова. В последнем сообщил, что нога не заживает — образовалась воздушная флегмона. Он к нам не вернулся. Но очень хотелось верить, что жив наш боевой товарищ, наш любимый командир. Тогда ему было лишь немного за двадцать, то есть вся жизнь у человека была еще впереди{2}.

У противника складывалось предположение о готовящемся нашем наступлении в направлении на город Тукум. Мы же, свернувшись в походную колонну, форсированным маршем двинулись на юг, потом свернули на запад.

Десятого октября войска 1-го Прибалтийского фронта, прорвав оборону противника южнее Лиепаи, вышли к Балтийскому морю. Курляндская группировка немцев оказалась отрезанной.

А одиннадцатого утром и мы уже вступили в Руцаву, [104] преодолев большое расстояние от Рижского залива до западного берега полуострова.

Преследуем отступающего противника по узкой и высокой дороге с глубокими кюветами по сторонам. Впереди колонны идет танк «Т-34». За ним — командир полка Кравец, командир первого батальона Комиссаров и другие офицеры полка.

Казалось, можно было не опасаться никаких сюрпризов: дорога саперами разминирована, вперед ушла разведка.

Но сюрприз противник преподнес: на повороте по башне нашего танка ударил снаряд. Танк остался невредим, убитых нет, но ранило двоих: капитану-связисту оторвало кисти обеих рук (сложив замком, он держал их на пряжке поясного ремня), и у комсорга батальона Воробьева выбило глаз.

После единственного выстрела немцы, сидевшие в засаде, удрали к своим через лес.

Наш полк развернулся в боевой порядок, занял оборону. Минрота окопалась у дороги, метрах в трехстах от переднего края. Окопы сделали неглубокие: уж очень близка здесь грунтовая вода.

Я лег в маленький окоп. Не спали по-настоящему опять много ночей, и сон быстро взял власть — я крепко заснул. А часа через два проснулся в глубокой луже. Вскочил. Ощущение такое, что правый бок промок вроде до самых костей. Поднял других. С них тоже потекло. Все скинули шинели, отжали их сколько могли и повесили на кусты сушить. То же сделали с портянками. Все остальное отжимали и сушили на себе. Не раздеваться же до «Адама», ведь впереди — противник, и неизвестно, что в эти минуты вздумает делать он.

А противник готовился к контратаке. Но решился на нее только через два дня. На этот раз его пехота пошла на нас без танков, поддерживаемая артиллерией.

Наши стрелки отошли на линию минометных позиций. [105] браги оказались так близко, что взялись за автоматы и мы, минометчики.

Я стою за большой корягой. Недалеко от меня — Графов. Метрах в двадцати перед нами выскочили два немца. Одного скосил я, другого успел уложить Графов. Но за этим Графовым я следил больше, чем за немцами. Упоенный боем, он то и дело порывался выбежать из-за своего укрытия, вытянувшись во весь рост, чтобы лучше рассмотреть живого фашиста на близком расстоянии. Раньше ему, видите ли, такого случая не представлялось! После того, как мы уничтожили еще по одному фрицу, мой «поднадзорный» упал — его ранило.

Немцы больше не ползли. Маскируясь в кустах, они отступили. Наши вернулись на свои позиции.

Графов, раненный в живот, лежит на плащ-палатке и не перестает возбужденно рассказывать, как он с глазу на глаз встретился с живым фашистом и прострочил его очередью из автомата.

— Вот это я понимаю! По крайней мере, своими глазами видишь, что убил его, гада!

Раненого перевязывают, а он — свое:

— Из миномета палишь в белый свет. Убил или не убил — не видно. А тут даже счет вести можно.

Так, довольного своими боевыми успехами, и отправили этого юношу в санбат. А насчет раны он даже не заикнулся — опасна она или нет.

В обороне

Лучше узнав местность, командир роты решил перенести минометы на усадьбу бывшего хутора. «Бывшего» потому, что сам хутор сожжен.

Мы переселились. Окопы и землянки сделали поглубже, но лишь на несколько сантиметров. Грунтовая вода [106] близка от поверхности и здесь. А наша командирская землянка получилась совсем мелкой: сядешь — выпрямиться негде, поспешишь — стукнешься о потолок. Но на потолок мы не обижались, потому что он — наша защита: два наката бревен и высокий курган земли.

Вокруг хутора — неширокая чистая поляна. А на ней позади нас — высокий густоветвистый дуб, шумящий уже пожелтевшими листьями.

Место у этого дуба понравилось командиру батареи полковых пушек. И у нас появились соседи. Черные «глаза» коротких, как обрубки, стволов уставились прямо на нас.

— Когда будешь заряжать, загляни в ствол: не увидишь ли через него наши головы! — кричит наш минометчик пушкарю.

— А вы пониже пригибайтесь, — отвечает тот.

Впереди нас встали противотанковые «дивизионки». Одним словом, население хутора оказалось довольно густым.

«Будет жарко нам тут, если пронюхает об этом противник», — подумываем мы про себя.

Но другого места для позиций нет: кругом — болото.

Так на одном маленьком «островке» и разместились целых три артиллерийских подразделения.

Но... живем.

Редко бывают здесь солнечные дни, тем более — осенью, поэтому больше пребываем в землянках. Лежим как кроты.

В «штабной» землянке нас пятеро: ротный, командиры взводов и дежурный телефонист.

В отоплении пока нужды нет, а освещаемся трофейными «свечами».

При крохотном огоньке я читаю «Воспоминания» Брусилова. Читаю вслух, потому что остальным присутствующим другого дела нет и они слушают. Только телефонист лежит ухом на трубке и ловит звуки, ползающие [107] по проводам на земле. Но свободным ухом прислушивается и он. Он же изредка прерывает мое чтение, отвечая в микрофон:

— «Сорока» слушает!

Потом объясняет нам:

— Прове-эрка!

Если же вывернется в этой хмурой Прибалтике хороший, ясный денек, всех тянет к солнышку: повыползут из своих сырых укрытий, рассядутся в окопе кружком и блаженствуют.

Отменный солнечный день выдался в самом конце октября.

Чернышев стоит в окопе. Вытянувшись во весь рост, любуется погодой. Часто поглядывает на дорогу. Там, из-за кустов, вот-вот покажется старшина с вещевым мешком на спине: сегодня он сам обещал принести нам обед.

Вместо старшины из-за кустов вынырнул почтальон Приходько. Ему Чернышев обрадовался не меньше:

— Привет аккуратному почтальону!

Все солдаты, словно по команде, высунули головы из окопов. Письмо для фронтовика дороже, чем обед.

Почтальона сразу окружили тесным кольцом. Каждый ждет...

— Ось вам, товарищ старший лейтенант, — подал Приходько письмо Чернышеву.

— Це вам, товарищ лейтенант, — подал письмо мне.

Принес письма Приходько кое-кому еще, но не всем. И те, кто не получил, вроде как обиделись. Тесное кольцо, только что окружавшее почтальона, быстро растаяло — все разошлись по своим местам.

Чернышев получил письмо от Лиды. Она служит в зенитной части. А до войны вместе учились в техникуме, вместе катались на коньках, все — вместе. Война разлучила. И сведет ли их судьба когда-нибудь опять? [108]

Я получил письмецо от дочки. Милый беленький листок с аккуратным почерком повествует: «Дома все в порядке...» А мне-то этот «порядок» уже известен: хлеба мало, приходится заменять разными суррогатами, выручают огород и корова — картошка и молоко.

Но хорошее письмо из дома — это и тепло, это и сила, это и оружие, помогающие фронтовику стойко переносить все испытания и невзгоды, как бы тяжелы они ни были.

Мы, командиры взводов, поочередно сутками дежурили на передовой в качестве наблюдателей и корректировщиков огня.

В одну из своих очередей я вышел с Заваляевым.

С земли много не увидишь. К тому же немцы на своей передовой возвели бревенчатый забор — «огородились», как дома.

Чтобы заглянуть за этот забор, я влез на высокую ель. В бинокль вижу: у самой дороги — хутор Буки, из трубы вьется дымок. Два немца переносят какие-то грузы из брички в дом.

На этом мое наблюдение прервал Заваляев.

— Спускайтесь! По вам бьет снайпер! — закричал он.

Прячась за толстый ствол дерева и его густую хвою, почти юзом сполз я со своего наблюдательного пункта вниз.

А через несколько минут я сидел уже на другой ели, вдалеке от первой. Опять смотрю на хутор: брички уже нет, а около дома в важной походке пожилой немец разминает ноги.

Ну как тут удержаться и не «пошутить» с этим новоявленным хозяином двора!

Принимаю от Заваляева телефонную трубку. Вызываю:

— «Сорока»!

— «Сорока» слушает! [109]

— Сам на месте?

— Да!

— Передай ему трубку!

Несколько секунд мембрана шептала в мое ухо случайные шорохи, гудки. И вдруг глухо, но разборчиво, повторила слова телефониста: «Товарищ капитан, к тел...» Про себя я поворчал: «Вот дурень, кричит прямо в трубку!»

Но тут послышался голос ротного:

— Я слушаю!

— Разрешите для гостя горяченького чайку?

— Из какого самовара?

— Самый горячий у Карпенко!

— Хорошо!

Я приготовил данные с таким расчетом, чтобы первая мина упала значительно левее цели.

В трубку слышу:

— Выстрел!

Смотрю. Веерок дыма вспыхнул там, где надо. Немца не спугнул — он продолжал прогуливаться в прежнем спокойствии, держа руки за спиной.

— Хорошо! Правее — один огурчик!

Смотрю на немца. Растопырив руки, он шарахнулся назад и упал, когда новый веер пыли и дыма вспыхнул уже на дороге, метрах в семи от него.

— Отлично! Записать! — сообщаю я в трубку и покидаю свою удачную ель.

Часто приходилось убеждаться, что многие наши воины еще не так далеко ушли от своего золотого детства. Вернувшись с передовой в этот раз, я застал расчет одного миномета за таким занятием:

Поют эту песенку мои воины, рассевшись в окопе кружком. Дирижирует «хором» ефрейтор Кудряшев. Детский сад, да и только. А ведь воюют. И неплохо.

У минометчиков длительного молчания нет. Мы стреляем даже тогда, когда молчат стрелки. Огнем по врагу навлекаем огонь на себя — немцы нас «засекают».

Вот и на этом хуторе мы уже успели им надоесть: утром следующего дня они сделали по нам несколько выстрелов из тяжелого орудия. Один снаряд «боднул» наш высокий курган и, завывая, рикошетом пролетел над позициями соседей у дуба.

Пушкари все претензии — к нам:

— Эй, «самоварники!» Убирайтесь отсюда к черту! Из-за вас он и нам житья не даст!

Чтобы не подвергать артиллеристов опасности в дальнейшем, мы сменили позицию.

Новое наше место — метрах в полутораста от старого, в высоком лесу. Этим оно выгоднее. А хуже тем, что здесь очень слабый грунт: после нескольких выстрелов миномет утопает до половины ствола. С большим трудом вытащив из грязи опорную плиту, солдаты подкладывают под нее палки, ветки, кочки.

Интересно то, что первый выстрел отсюда сделал сам комбат. Пользуясь тишиной, Комиссаров идет на «передок». Заметив высунувшиеся стволы, сворачивает к ним. Дежурный солдат как раз в этот момент куда-то отошел. Комбат остановился у первого же миномета, взял мину и опустил ее в ствол.

Услышав выстрел без команды, мы выскочили.

— Вы что, спать полегли? — спокойно, но серьезно спросил майор подбежавшего к нему командира роты.

— Никак нет, товарищ майор! Все в порядке! — ответил ротный.

— А часовой где?

— Та я ж туточки, товарищ майор! — «отрапортовал» один из участников этого самодеятельного «хора». [111]

— На посту надо быть бдительным! — строго сказал солдату комбат.

— Виноват, товарищ майор! — ответил смущенный часовой.

— Осьту-уточкин! — уже улыбаясь, «обозвал» солдата комбат и пошел дальше, не добавив к этому ничего.

Не любил майор лишних слов.

— Вот тоже лопух! — незлобно ворчал на часового Гольбрайх, когда узенькая тропа увела Комиссарова в лес.

На передовой тихо и днем и ночью. Противник не бросает даже ракет. Укрывшись за высоким забором, днем он зорко смотрит, а ночью внимательно слушает.

Тишина нарушается лишь по воле какого-нибудь случая. Однажды перед утром дежурный пулеметчик услышал похрустывание ледка под чьими-то осторожными ногами на нейтральной полосе. Изготовившись, он не успел дать очередь, как там раздался взрыв, а потом заверещал кабан (видно, подорвался на мине).

С обеих сторон по подраненному кабану открылась стрельба, и он вскоре утих. У солдат родилась идея: достать кабана. Интересно же отведать кабаньего мясца.

Немцы, конечно, об этом догадывались и изредка то место обстреливали. Но на следующую ночь наши храбрецы их как-то перехитрили и добычу все-таки уволокли.

Огромнейшую кабанью голову с длинными кривыми клыками не отказался взять наш старшина Бовт. На обеденном «столе» минометчиков появился отличный холодец. Несколько дней вкушали мы его да похваливали.

В войне применялось не только оружие, но и слово. На исходе одного тихого дня в наш батальон явилась специальная служба радиопередач для противника. Передатчик установили в блиндаже, а репродуктор вынесли на «нейтралку». [112]

Немец, давно перешедший на сторону Красной Армии, на своем языке читал текст Обращения нашего командования: «Ахтунг! Ахтунг! Дойчен зольдатен унд официрен!..» В обращении разъяснялось, что обстановка на фронтах сложилась определенно не в пользу немецкой армии, что война Гитлером проиграна и дальнейшее сопротивление бессмысленно, оно лишь умножит число человеческих жертв.

После непродолжительного молчания немцы открыли по репродуктору огонь. Постреляют — послушают Опять постреляют.

Но репродуктор «высказался» до конца. Через несколько минут снова восстановилась тишина.

Попутно скажу: немцы тоже агитировали. На этом участке главным средством их агитации были листовки: лопнет над нами «агитснаряд» и замусорит все небо, а потом и землю бумажками с фашистской брехней. Немцы призывали советских солдат и офицеров сдаваться в плен и сулили им свободный доступ ко всем благам жизни в «Великой Германии».

Читая эти листовки, мы смеялись: «Перед последним вздохом хищный зверь одновременно и скалит зубы, и виляет хвостом!»

Итак, на нашем участке фронта тихо. Но в этой тишине каждая сторона что-то делает. Мы знаем, что не сегодня-завтра будем наступать. К этому и готовимся Противник это тоже знает, но и не отказывается от надежды прорваться в Восточную Пруссию.

В подобных ситуациях воюющие стороны всегда охотятся за «языком». На нашу сторону «язык» однажды пришел сам. Вот что рассказал солдат, который его встретил:

«Это было поздно вечером, в сумерках. Стою я в окопе на посту. Слышу: шуршат впереди кусты. Я изготовил автомат. Смотрю: прямо на меня идет фриц. Я притаился, чтобы подпустить его ближе. Потом направил [113] автомат и крикнул: «Хэндэ хох!» Немец поднял руки и быстро подбежал ко мне. Тут мы его и взяли. Оружия при нем не было. Пришел, видно, сознательно...»

Этот «язык», в частности, рассказал, что рядовые немцы подумывают о капитуляции. Офицеры на нее не согласны — они рассчитывают или прорваться в Восточную Пруссию по суше, или эвакуироваться морем. Больше всех боятся капитуляции власовцы. «Знает кошка, чье мясо съела!»

В поисках «языка» однажды группа немцев внезапно напала на один из наших стрелковых взводов в лесу. У командира этого взвода здесь имелась небольшая деревянная избушка — его «штаб». Воспользовавшись глубоким рыхлым снегом, немцы в белых маскировочных халатах скрытно подобрались к этому «штабу» и забросали его гранатами. «Штаб загорелся. Взвод принял бой. Сам младший лейтенант отстреливался из ручного пулемета, но был убит. Других потерь взвод не понес. Захватить «языка» лазутчикам не удалось. Оставив на месте боя двух убитых, они скрылись.

Жаль младшего лейтенанта. Я в этот день дежурил на передовой и как раз в момент происшествия переходил к нему по просеке, тянувшейся по нейтральной полосе. Одновременно со мной прибежал сюда со своим небольшим резервом комбат Комиссаров. Он сразу пожурил меня за просеку: «Ходишь под самым носом у немцев! Они же, видишь, лазят, охотятся!»

Вообще, если не считать отдельных эпизодов, фронтовая жизнь в обороне течет однообразно и имеет свой определенный ритм. Люди регулярно спят, умываются, принимают пищу.

Кухня с жидким супом и густой кашей останавливалась около нас. Заслышав ее приближение, наш телефонист передавал в трубку сигнал: «Колеса!»

С разных сторон из кустов с котелками и термосами выходят солдаты стрелковых рот. Заполнив свою тару [114] горячей едой, не мешкая, они снова скрываются в тех же кустах...

Однажды здесь мы даже имели счастье помыться в настоящей бане. Ездили в нее поочередно за несколько километров в тыл, на один хуторок. Готовил баню старшина Бовт, а помогали ему хозяйка с молодой дочерью, симпатичной девушкой в деревянных башмаках. Лейтенант Плешивцев сразу обратил внимание на эту изумительную редкость (конечно, не на башмаки). Он нашел «заделье», чтобы сходить к хозяевам в дом, — захотел напиться...

Пользуясь тишиной, ходим в санроту на уколы против сыпного тифа. Вообще разные уколы делают здесь часто. Принимать их хотя и надоедает, но принимаем аккуратно. В этих уколах сочетается приятное с полезным: приятное — выйти на час-два в «тыловой мир», полезное — гарантия от заболеваний.

Четвертое февраля 1945 года. Моросит дождь и тает снег.

Наш полк снялся. Покинув этот «тихий» участок фронта, бредем мы по снежной воде куда-то в тыл, чтобы через сутки или двое снова оказаться на передовой.

Новый участок. На нем, как всегда, нас ждала работа: окопы, землянки, блиндажи.

Только сделали окопы, поступило приказание: «Сменить позиции!»

Сменили. Снова сделали все, будто провели еще одну репетицию. «Уж сколько их проведено, таких «репетиций», и когда же будет генеральная? А сколько ты земли перелопатил за эту войну, солдат?»

Перед нами — город Приэкуле. Передний край противника — ближе. Никакой колючей проволоки не видно — не успели немцы огородиться. Для нас это выгодно вдвойне: открыта дорога пехоте — раз, больше бросим мин на головы врагов — два.

Над городом то в одном, то в другом месте всплывает [115] в небо «колбаса» — немецкий аэростат с наблюдателем на борту. Для наших артиллеристов это — интересная мишень. Они стреляют. Мишень лавирует и, боясь прямого попадания, поспешно опускается вниз.

На этом участке немцы выставили еще одно «пугало» — реактивные установки, стреляющие короткими и очень толстыми снарядами с длинными цилиндрическими хвостами. По форме эти снаряды напоминают головастиков, а звук выстрела походит на рев ишака. Так эти установки и прозвали «ишаками». Стреляли немцы из них не столько с целью поражения, сколько с целью устрашения. Редкие одиночные выстрелы через равные промежутки времени с противным ишачьим завыванием и секунды напряженного ожидания разрыва, конечно, были для нас пыткой.