Долгие три недели
Для нас, сидящих в окопах, эти три недели — фронтовые будни, о которых в газетах пишут так: «Бои местного значения. Поиски разведчиков».
Однажды рано утром, маскируясь в кустах дубняка, я вышел на передний край, к небольшому обрыву. Со мной был тот самый Петраченко, что сготовил на Сиваше очень вкусную уху. Устроившись в старом заросшем окопчике, мы начали наблюдать: я — в бинокль, Петраченко — простым глазом. Впереди нас лежала широкая долина. Залитая серым туманом, она казалась морем. И вот над гладью этого «моря» мы увидели: из «морской пучины» выступает большая белая гора, как бритая голова гигантских размеров. Мой спутник долго молча моргал глазами, поглядывая то на меня, то на это чудо. Потом обратился:
— Товарищ младший лейтенант, дозвольте взглянуть?
Я подал бинокль. Нацелив его, Петраченко откинулся малость назад, и будто сам с собой, заговорил по-украински:
— Дывись, як вон зросло! Ну голова и голова! Тильки очи сховала...
— Сахарная Головка! — пояснил я.
— Дюже пидходяще! — восхитился Петраченко.
— Ну, хватит любоваться! Ты фрицев там ищи, с которыми нам предстоит встретиться.
— Та никого нэма, товарищ младший лейтенант!
— Они не дураки, чтобы выстроиться перед тобой, как на парад. Повнимательнее посмотри вон на те дубки, что слева на косогоре.
Минуты через три Петраченко встрепенулся:
— А там шо-то е! [64]
— Вот тебе и «е»! Запишем: дубки на косогоре — цель № 4.
Погода в это время стояла всякая: днем было тепло, ночью прохладно, изредка перепадали дожди. Окопы не мешало бы чем-нибудь закрыть — и от лишнего солнца днем, и от дождя, и от осколков. Материалов же для этого никаких поблизости не имелось. А мой помощник Филатов и командир миномета Мелехин вспомнили про какие-то балки, которые приметили, когда сюда шли. И теперь решили за ними сбегать: «На перекрытие хороши будут!» Кругом было тихо, и я этот «поход» разрешил. «Недалеко — быстро сбегаем!» — убедили меня друзья. И вот, едва успели они скрыться за выступом горы, там один за другим прогремели два разрыва. Враг словно подстерегал. Вскоре бегом вернулся запыхавшийся Мелехин и сообщил: «Филатов ранен... Один осколок пронзил ногу, другой — руку... Перевязку сделал... Нужна лошадь...»
Через полчаса раненого увезли в санбат.
— Немножко не дошел. А как хотелось посмотреть Севастополь, — сожалел Филатов.
Не знаю, удалось ли ему увидеть этот город когда-нибудь потом. К нам Филатов больше не вернулся, писем тоже не написал.
Так один по одному выходили наши товарищи из строя. Коварен был враг! Молчит-молчит: «Пусть русские уверуют в тишину». И вдруг — артналет. Совершив свое злое дело, опять замолчит, и как знать, когда он повторит его снова?
С целью психического изнурения наших воинов противник часто применял методический огонь: залп за залпом, через равные промежутки времени, с точностью до одной секунды. О чем только не передумает за эти напряженные секунды ожидания человек! Кажется, вся жизнь мигом пролетит в памяти. Идет последняя секунда — снаряды вот-вот завоют над головой. Сжавшись [65] в комок, человек ждет. Нервы натянуты до предела. Наконец шквал разрывов потрясает землю. Смрад и дым лезут в нос и в глаза. За воротник и в волосы сыплется песок. Долго падают поднятые взрывной волной камни и фурчат уже потерявшие силу осколки.
Стихло. Слышно, как солдат, выбивая из шапки песок, обстоятельно ругается: «Подожди, подлая душа. Скоро ты получишь по зубам!»
Долг платежом красен: не успел солдат доругаться до точки, как послышались хорошо знакомые нам звуки: гур-гур-гур... Это — «катюши». Из-за высоты, что за нами, словно из-под земли, вырвались желтые языки пламени. Над нами зашуршали снаряды...
— Дава-а-ай! Да-вай, ребята-а! Бей их, гадов, до последнего! — весело орут наши бойцы.
А снаряды шуршат и шуршат над головой, выговаривая: жив-жив-жив. Это — наши! Мы стоим в полный рост и ликуем.
Вскоре в той стороне слышится раскатистый гром разрывов и поднимается черная стена дыма. Отлично работают гвардейские минометы! После такой их работы немцы надолго умолкают — «дети фюрера» страшно боятся наших «катюш».
В ночь на 28 апреля я пошел разведать место для временных огневых позиций своего взвода ближе к переднему краю: требовалось точнее определить расположение целей и произвести по ним пристрелку.
На пологом и ровном скате горы не так просто оборудовать огневую позицию для минометов. С Сапун-горы вся местность, где располагался наш передний край, видна как на ладони.
Удалось найти большую воронку, образованную, видимо, тяжелой авиабомбой еще в 41-м году. В эту воронку следующей ночью я и привел свой взвод. До нашего «передка» отсюда всего метров 50. Окопы для минометов сделали у краев. Землю сбросали на дно воронки, [66] устроив ровную площадку для мин. А для себя выкопали небольшие ниши в стенке, обращенной к противнику. Жилье получилось тесноватое, но лучшего не придумаешь.
С внешней стороны воронки ничего не изменилось — наружу мы не выбросили ни одной горсти земли и о нашем появлении здесь противник подозревать не мог. Правда, хорошо увидеть нас можно было сверху, но немецкие самолеты в эти дни над нами уже не летали.
Днем 29-го под свист пуль и треск их разрывов мы отдыхали. Понятно, что из воронки выглядывать опасно. Лежи да смотри на широкое небо. Правда, был у нас перископ. Это нехитрое оптическое устройство представляло собой тоненькую зеленую трубочку с заостренным кончиком вверху и двумя малюсенькими окошечками: верхнее обращается к противнику, нижнее — к наблюдателю. Смотреть в это окошечко можно всего лишь одним глазом, но видеть можно все, что находится впереди. А это «все» интересовало каждого. Каждый и заглядывал в крохотное окошечко, чтобы полюбоваться «большой землей».
Поздно вечером нас побеспокоили стрелки. Как раз по этому направлению они ходили с передовой на кухню за продуктами. Не зная, что в воронке находимся мы, стрелки, как уже привыкли, бежали прямо через нее. И вот началось: один, провалившись в окоп, верхом сел на минометчика, другой наткнулся на миномет, загремев котелками, третий запнулся за мины... Поднялся шумок, и началась было перебранка. Но в заключение — смех и мир. В дальнейшем этот «конфликт» уже не повторялся. Слышалось только в темноте негромкое сиплое предупреждение.
— Бери левее, а то нырнешь в окоп. Тут «самоварники» сидят.
— О-о! Це хлопци добри. Хай сыдять. [67]
В этой воронке своим маленьким «мирком» встретили мы Первое мая.
Всем выдали кое-что из трофейных продуктов, в том числе — каждому несколько кругленьких плиток шоколада.
Я получил доппаек: шпиг, печенье и что-то еще.
Сало я не особенно люблю и ем его мало. Об этом отлично знал Петраченко, готовый «сало исты з салом». Походив по воронке между минометов и мин, он остановился около меня и чуть не шепотом спросил:
— Товарищ младший лейтенант, вы любите шоколад?
— Особой любви к сладкому не питаю вообще, а вот про шоколад слыхал, что он поднимает настроение.
— Спробуйте! — обрадовавшись, предложил Петраченко и поставил передо мной котелок с кругленькими плитками.
— Спробуйте! — повторил он еще раз, выказав желание задержаться.
Вспомнив о пристрастии солдата к салу, я отдал ему весь свой шпиг, оставшись один на один с котелком шоколада. «Спробовал» сколько смог. И настроение действительно приподнялось.
С этим приподнятым настроением я и уснул. Выспался хорошо. Второго мая чувствовал себя прекрасно. Утром снова подошел Петраченко:
— Ну як воно, товарищ младший лейтенант?
— Спробовал — действует....
— И шпиг тож ничего... Действует! Ха-ха-ха!
Когда над Золотой балкой рассеялся туман и восточный склон Сапун-горы под лучами утреннего солнца заискрился отблесками скал, я взял перископ, чтобы посмотреть вокруг.
Слева от нас — Зеленая высота (так назвал я ее сам, потому что настоящего названия не знал). На ней идет бой: то немцы бегут на наших, то наши — на немцев. [68]
Вот, немного косясь, тяжело вышагивает дородный немец, прижав к животу автомат. И вскоре падает. Вот бежит наш. И тоже падает. Поднимутся они еще раз или нет, заметить трудно — бегут и падают многие. Идет бой «местного значения».
А впереди — Сапун-гора. Она кажется очень крутой и высокой. Из-за ее гребня по простору небосвода медленно плывут опаленные первыми лучами утреннего солнца кучевые облака. И где-то там, под этими облаками, лежит невидимый город — легендарный Севастополь. Он ждет освобождения.
Я пронаблюдал цели: проволочное заграждение, боевое охранение, передний край противника, отдельные огневые точки...
Начал пристрелку по проволочному заграждению. Первый выстрел... Задрав голову, слежу, как взмыла в небо мина, как пошла она вниз. Подскакиваю к перископу, вижу разрыв — перелет. Вношу в прицел поправку. Второй выстрел — недолет. Артиллерийская вилка. Делю. Третий выстрел — перелет. Еще делю. Четвертый — цель! Записал установки. Построил рассредоточенный веер для стрельбы по заграждению из трех минометов. Но в этот день больше не стрелял, чтобы не привлечь внимание противника. На следующий день — только один залп. Все три мины легли в полосе проволочного заграждения.
Другие цели пристрелять уже было легче. Выполнив эту задачу до конца, мой взвод вернулся на основные позиции, чтобы действовать в составе роты.
Чем ближе решающий час, тем нетерпеливее ожидание. Томимый этим ожиданием, спрашивает меня однажды старший сержант Памятун:
— А шо, товарищ младший лейтенант, ще долго мы будэмо волыныться с тим хрицем?
— Терпи, казак, — атаманом будешь, — шуткой ответил я. [69]
Недовольный таким ответом, немного помолчав, старый воин заговорил снова:
— Атаманом мэни нэ буваты, а до дому треба, як телку до маты.
— Обязательно будешь дома! Вот освободим Крым, и ты окажешься за сотни километров от фронта.
Не выслушав меня до конца, Памятун перебил:
— Шо мэни ти сотни! Земля-то моя — пид нимчурой! Треба скорей його прогнаты.
Теперь перебил собеседника я:
— Не прогнать, а истребить его надо, чтобы ног домой не унес.
— Ось цэ верно! — согласился Памятун.
Он пристально посмотрел в сторону Сапун-горы и направился к своему миномету, заметив подошедшего туда командира роты. Разговор Афонина был слышен:
— Обуйтесь, сержант! И вообще... приведите себя в порядок! Поразделись, как в бане! Надо готовиться к другой «бане». Ясно?
— Ясно, товарищ лейтенант!
— Х-хо! — привычно усмехнулся Афонин в ответ и направился к другому миномету.
Пятого и шестого мая наша авиация планомерно бомбила позиции противника на Сапун-горе. Вся высота, от подножия до вершины, днем была окутана дымом, а ночью озарялась частыми всполохами от разрывов бомб. Гром этих разрывов сливался с ответным эхом в горах и превращался в непрерывный гул.
Прямо через нас с легким шипением летели двухметровые снаряды минометов. Они хорошо были видимы простым глазом. Но видели их только мы. К противнику эти «гостинцы» были обращены боевыми головками, и он видеть их не мог.
Шестого мая мы получили Обращение Военного совета 51-й армии. Наступательный дух и неудержимую силу вдохнули в каждого из нас его призывные слова: [70]
«Товарищи бойцы, сержанты, офицеры и генералы!Вы, доблестные сыны Отечества, мужественные советские воины, вдохновленные на ратные подвиги великой партией Ленина, в тяжком труде войны утвердили в Крыму на вечные времена победную славу Красной Армии.
Долгие годы будет с благодарностью вспоминать наш народ героев крымского наступления, возвративших Родине весной 1944 года золотой, благодатный край.
Славой победы овеяны наши знамена, пронесенные через многие рубежи, через Мелитополь и Сиваш, по крымским степям, через горные перевалы на пути к легендарному городу русской славы — Севастополю.
Севастополь! Как много в этом слове для сердца советского воина! Отсюда поднималась на всю Россию слава Крыма. Теплые воды Черного моря бороздил грозный Черноморский флот, и сверкающий на солнце Севастополь поднимал гордые вымпелы на кораблях. Здесь, в Севастополе, учили моряков боевому искусству замечательные русские флотоводцы Корнилов и Нахимов. Здесь, на фортах севастопольской крепости, на бастионах Малахова кургана прославилось русское мужество.
В дни Отечественной войны Севастополь стал новым чудом беззаветной храбрости, новой твердыней славы русского воина. Защитники Севастополя, черноморские моряки сражались против немецко-фашистских захватчиков с невиданной отвагой и стойкостью и своей кровью заложили фундамент нашей победы.
Запомни, воин! Те, кто пал смертью храбрых, отстаивая Севастополь от гитлеровских полчищ, верили, что их кровь и жизнь проложат дорогу для нашей победы. Они твердо знали, что мы вернемся, придем в этот славный город и принесем с собой победу.
Доблестные воины нашей армии, дорогие боевые друзья! Пробил великий и грозный час! Военный совет призывает вас, солдат Сталинграда и Сиваша, в атаку, на решительный штурм, в победный бой!
Враг сопротивляется, но он должен быть уничтожен. Под стенами Севастополя, в морской пучине найдет он свою могилу. Встреча [71] со сталинградцами, героями Сиваша, ничего другого ему не сулит.
Вперед, боевые друзья, на решительный штурм!
Сбросим на дно Черного моря живую фашистскую падаль! С воинственным кличем — русским «ура!» — штурмуйте последние твердыни немцев в Крыму! По-сталинградски, зло, решительно выковыривайте гитлеровцев из их укреплений. Вперед, могучие богатыри, бесстрашные солдаты и офицеры Советской Отчизны! Пусть от седого Кремля во все концы мира разнесется гром торжественного салюта! Пусть могучий залп кораблей Черноморского флота взметнется над синими морскими просторами как вестник новой исторической победы сталинградцев и героев Сиваша!
Вперед, знаменосцы! Взвейте над Севастополем родное Красное знамя!
Да здравствует великий русский город Севастополь, освобожденный солнечный Крым!
Военный совет».
Первый батальон, которым командовал майор Комиссаров, первым считался не только по номеру, но и по его роли в полку: на самые ответственные участки фронта обычно направлялся он, батальон Комиссарова. Вот и в этот канун исторического штурма он успешно отбивал яростные наскоки противника на близких подступах к Сапун-горе.
Комиссаров, очень бдительный командир, всегда поддерживал в своем батальоне высокий боевой дух. А накануне 6-го мая он был бдителен как никогда. И не напрасно. Предприняв отчаянно контратаку, противник потеснил наших соседей, явно пытаясь окружить и уничтожить 1-й батальон. Комиссаров, быстро сориентировавшись в обстановке, ввел в действие резервный взвод и решительным контрударом во фланг вынудил немцев отступить. Так благодаря бдительности командира был сорван последний коварный замысел врага. Последний! Завтра первое «слово» будет наше! [72]
Штурм
Седьмое мая. Утренняя прохлада, чистейшее небо и яркое солнце, медленно встающее из-за гор, — все предвещало хороший весенний день. Хороший для птиц, растений, цветов. Мы же не рассчитывали насладиться прелестями этого дня: предстоял жестокий бой.
И вот бой начался. Тишину напряженного ожидания нарушили залпы «катюш». Они были сигналом к общей артподготовке. По заданному режиму все виды орудий открыли огонь. Загромыхало, засверкало, задымило вокруг, задрожала под ногами земля.
Включились в артподготовку и мы. Наш 82-миллиметровый миномет мог делать до 30 выстрелов в минуту. Нетрудно подсчитать, сколько мин выпустил бы каждый ствол за полтора часа. Но безостановочно стрелять нельзя — «самовары» требовали отдых: стволы накалялись почти докрасна. Несколько минут мы охлаждали их песком и только после этого возобновляли стрельбу.
Полтора часа гремел «бог войны». Сапун-гора утонула в дыму, напоминая действующий вулкан.
Пошла в атаку наша пехота. Перепрыгивая через шматки колючей проволоки и обезвреженные саперами мины, под сильнейшим пулеметным и артиллерийским огнем врага Комиссаров вел свой батальон вперед. Трудно. А иногда становилось нестерпимо трудно. Тогда наступающие воины камнем бросались на землю, чтобы хоть немножко перевести дух. Первым вставал Комиссаров. С криком «Ура! За мной!» он снова бросался вперед. Дружно поднимался за своим командиром и его батальон.
А враг отчаянно сопротивлялся. Страшно не хотел он здесь отступать: ведь за спиной — Сапун, ключ от ворот Севастополя! Отдать ключ — значит отдать и Севастополь. [73] А дальше — Черное море, уже не сулившее оккупантам спасения.
Но как бы противник ни упорствовал, натиск наших штурмующих батальонов был неотразим. Вражеские ряды сначала медленно, а затем все быстрее стали откатываться вспять.
Наши подошли к подножию горы. Высокой стеной встал перед ними Сапун. До его вершины всего 150 метров пути. Но какого пути! Крутизна, скалы, камни, кусты, траншеи, блиндажи. И везде — до зубов вооруженный и до безумия обозленный враг. Обозленный, но уж теперь силен не так, как прежде. Налеты нашей авиации, огонь артиллерии и минометов связали его по рукам и ногам. Он крутится на своем плацдарме, как на раскаленной сковороде.
До крови обдирая руки и лицо, наши воины начали карабкаться по крутизне, шаг за шагом поднимаясь к вершине Сапун-горы. Не только автоматные очереди и меткие броски гранат, но и рукопашные схватки наших героев с врагом вынуждали его отступать.
Наши минометы, повзводно меняя огневые позиции, шли следом за своими пехотинцами и не переставали вести огонь по врагу.
День клонился к вечеру. Багровый шар солнца вот-вот скроется за Сапун-горой, а бой не утихал. Пехотинцы майора Комиссарова продолжали карабкаться по крутому склону горы. Перед ними, злобно огрызаясь огнем, отступала последняя вражеская цепь.
И вот, когда вечернее небо над Севастополем заполыхало кумачовым заревом, провожая охладевшее солнце за горизонт, на вершине Сапун-горы взвился красный флаг, первый из всех, которые вместе с ним будут развеваться потом! Этот водрузил рядовой нашей 267-й стрелковой дивизии Иван Яцуненко. А вскоре поднял свой победный вымпел на вершине и наш 1-й батальон. [74]
Снова пора менять позиции со своими горячими «саловарами» и нам. С биноклем на шее бегает по оврагам наш Афонин, выискивая более удобный и менее опасный путь: немцы интенсивно обстреливают утерянные позиции, на которых теперь находимся мы. Ротный так запылился, что из черного стал серым. Только обильные струи пота, полосами стекающие по лицу, выдавали его природную черноту.
Новые огневые позиции нужно было выбрать уже где-то на склоне Сапун-горы, поближе к своим стрелкам. Очередь моя. Командую:
— Второй взвод! В колонне по одному, дистанция два метра — за мной!
В Крыму темнеет быстро. Передвигаться пришлось уже в густых сумерках. А в самом низу Золотой балки стало еще темнее.
Гранату на проволочном заграждении слева от себя я все-таки заметил. Передал по колонне:
— Осторожно! Слева — граната!
Все прошли благополучно. Не сумел разминуться с опасностью замыкающий — взрыв! Доложили: «Самуиленко ранен».
Задержались, перевязали раненого, перераспределили груз, хотя и без того каждый нес до 30 килограммов (части минометов, связки мин, личное оружие).
Идем дальше. Разрывы снарядов, то и дело озарявшие местность вокруг, по счастливой случайности ущерба нам не принесли.
А вот и гора...
Ощупью выискивая тропки меж кустов и камней, поднимаемся вверх. Преградила путь отвесная скала. А немного правее обнаружилась почти горизонтальная и довольно широкая площадка. На ней мы и остановились.
Пули и снаряды здесь уже не страшны — мы ограждены непробиваемой стеной Сапун-горы. [75]
Установили минометы. Сделали небольшие окопы для людей.
Поработав киркой, выдолбил такой окопчик и я: туловище — в нем, а ноги — наружу.
Вскоре сюда же подтянулась вся рота. Афонин приказал:
— Чернышев, устанавливай минометы! Колов, со мной!
Лишь несколько минут успел я в своем окопчике вздремнуть.
Побежали с ротным на вершину горы.
Комбат Комиссаров обосновался в небольшом полуразрушенном блиндаже. В обе стороны от него вдоль гребня горы тянется неглубокий длинный окоп. В окопе кишат наши бойцы: одни отыскивают своих, оторвавшихся от них в бою, другие поудобнее устраиваются.
Иной бы в этой обстановке суетился и шумел, а наш майор вел себя спокойно. Оценивая обстановку, он отдавал соответствующие приказания командирам рот:
— Афонин! Поближе устанавливай «самовары» и быстрее тяни связь!
— Минометы уже здесь, товарищ майор! Связь скоро будет! — ответил Афонин и, получив разрешение, мгновенно исчез в черном омуте ночи. За ним нырнул в темноту я.
Ростом не богатырь, немного курносый и чуточку похожий на негра, Афонин по боевой хватке был под стать своему комбату: оба они не могли смотреть на дело со стороны, всегда их увидишь там, где трудно.
Когда мы с Афониным вернулись на свои новые огневые позиции, все минометы уже были установлены и приведены в боевую готовность: лейтенант Чернышев приказание командира роты выполнил точно. Справился со своей задачей и наш отважный «вездеход» — старшина роты Бовт: он подтянул к подножию горы весь свой обоз. [76]
Убедившись, что все в порядке и отдав новые приказания, Афонин снова побежал к комбату. За ним, едва успевая и гремя катушкой, разматывал телефонный кабель связист.
Скоро утро, а мин на наших позициях еще мало — лишь те, что смогли принести с собой. Мины надо поднимать со дна Золотой балки. Но ни машина, ни лошадь даже пустую бричку не завезет на такую кручу. Сделать это могут только люди.
И вот, утомленные за день и не спавшие ночь, пошли они вниз. Заработала бесконечная лента «транспортера»: вереница людей, увешанных боеприпасами, потянулась от подножия горы к ее вершине. Работали все — солдаты и офицеры, все несли мины. Даже одну бричку успели затянуть (пустую). И тут шутник Хоменко не удержался от соблазна посмешить утомившихся людей:
— А шо, товарищ младший лейтенант, если цю брычку обратно запустить с цёго Сапуна? Ось гарно покатыться. Аж до самого Симферополя.
— Вот шельмец, ему еще и позубоскалить хочется, — заворчал кто-то из темноты.
— А шо нам журыться? Ось завтра ще раз вдаримо фрицу пид зад, и конец.
— Уж очень ты храбрый да быстрый, — не унимался ворчун.
— Точно вам кажу: завтра будэмо в Севастополе, — продолжал Хоменко.
— Ну, дай бог нашему теляти да волка съесть, — уже примирительно отозвался голос из темноты.
Ночь на 8 мая была очень напряженной. Мы готовились к новой атаке, а противник, наверно, уже бредил кошмарами предстоящего дня. Немцы, не жалея, расстреливали запасы патронов и не переставали «плеваться» ракетами.
Ни на минуту не сомкнув глаз, Комиссаров встретил утро, стоя в окопе с телефонной трубкой в руке. Он следил [77] за полем боя. Немцы то и дело бросались в контратаку, пытаясь столкнуть нас в балку. Но разве для того были политы эти камни кровью наших бойцов, чтобы обратно отдать их врагу? Все контратаки отбиты, и не сделано ни шагу назад.
Сменив раненого корректировщика, весь день 8 мая я находился вместе с комбатом на его КП (командном пункте). Наши воины отстаивали занятые позиции на Сапун-горе. Это были почти сплошь рукопашные схватки с врагом. Воюющие стороны находились на таком незначительном расстоянии одна от другой, что могли перебрасываться ручными гранатами. К нам, кувыркаясь, летели длинные немецкие «палки», а от нас — ответные корявые «лимонки».
Огонь не прекращался ни на минуту. Треск пулеметов и автоматов, разрывы снарядов, гранат и пуль — все сливалось в один многоголосый грохот и шум.
Смрад от горящей земли (да, земли!) и зловоние от разлагающихся трупов смешались и превратились в тошнотворный угар.
В небе — палящее солнце и ни одной тучки в безбрежной синеве. Жарко! Так и нырнул бы в прохладную морскую волну. Но кругом — огонь, дым, пыль.
Вот на руках товарищей умирает командир роты автоматчиков Герой Советского Союза лейтенант Ситников. С трудом выговаривая слова, он просит:
— Застрелите меня, друзья, все равно ведь не выживу...
Но разве у кого-нибудь могла подняться на это рука?
— Проклятье фашистам! Всех перебьем до последнего! — со слезами на глазах отвечали командиру его боевые соратники.
Ситников скончался. Золотая Звезда Героя так и не успела засиять на его груди.
— Товарищ майор, нэ выглядывайте! Ще и вас прихватэ... [78]
— Вин же, гад, без роздыху стриляе! — словно молил комбата сидевший в окопе молоденький раненый солдат.
— Ты почему все еще здесь? — повернувшись на голос, строго спросил майор.
Больше комбату разговаривать было некогда.
Но солдатик понял, что его вопрос является в то же время и приказанием. Тяжело волоча перевязанную ногу, раненый послушно пополз с горы, навстречу санитарам.
Вместе со мной комбат наблюдает за разрывами мин:
— Хорошо ложатся «огурчики»!
Слушая мои коррективы, он повторяет их в трубку сам:
— Афонин! Левее... Залпом огонь!
Через несколько секунд в трубке слышится ответ:
— Выстрел!
Мы снова вытягиваем головы над бруствером и, едва успев заметить поднявшиеся столбы дыма, падаем в окоп. Разрыв термитного снаряда сзади обдал нас жаром взрывной волны, забросал щебнем и песком, забрызгал горючей жидкостью. На моей спине затлела гимнастерка, больно пощипывая тело. Подбежавший боец затер мне этот «пожар» песком. А майор тем временем царапал свою щетинистую бороду и, словно что-то прожевывая, выплевывал густую серую слюну. После этой процедуры он снова взял трубку и, продув ее, громче обычного закричал:
— Афонин! Хорошо-о! Давай батареей пять мин беглый!
— Выстрел! — отвечает трубка.
...Отдав приказания другим, комбат вспомнил про мою гимнастерку.
— Покажи-ка спину!
Я повернулся. [79]
— Решето... Язви его в душу! — по-сибирски выругался майор. — А больно?
— Ничего, терпимо, товарищ майор! — поежившись, сказал я.
И опять наши головы над бруствером: я — с биноклем у глаз, а мой бессменный начальник — с телефонной трубкой в руке. «Кружево огненных эллипсов! — глядя на разрывы, вспоминаю я.
Немцы почти рядом. В бинокль кажется, что их можно взять рукой. Хорошо видны и выпученные глаза, и перекошенные от злости лица. Есть, наверно, и скрежет зубов, но он не слышен.
А через головы врагов мы видим Севастополь — так близко он от нас, славный наш город! Он уже слышит нас и ждет! Бой за него продолжается.
Под вечер меня сменил лейтенант Чернышев. А комбат Комиссаров опять остался на своем КП, в самом пекле битвы.
Часто навещал комбата наш неугомонный Афонин. Майор незлобно ворчал:
— И что тебе не сидится в роте? Хватит здесь и одного твоего представителя. Зачем лишний лоб под пулю подставлять?
— Оттуда ничего не видно, товарищ майор! — оправдывался Афонин.
— Вон Колов и Чернышев расскажут, они все видели...
Но нет, нашего ротного этим не убедишь. Он хочет видеть все своими глазами. Побудет немного у себя и снова бежит на передовую.
В ночь на 9 мая наши части, удерживая позиции на Сапун-горе, продолжали подтягивать живую силу и боевую технику. Сжималась боевая пружина, чтобы сделать последний удар.
Наши минометы — тоже на гребне горы. Установили мы их на бывших немецких огневых позициях. Запас [80] собственных мин пополнился значительным количеством трофейных. Дело в том, что минометы противника 81-миллиметровые, а калибр наших на один миллиметр больше. Поэтому нашими минами немцы стрелять не могли, а их мины (красные, длиннохвостые) служили нам безотказно.
Здравствуй, Севастополь!
Еще не утих в ушах у немцев старый звон, а 9 мая та же «музыка» заиграла вновь — на вражеские головы снова посыпались тысячи снарядов и мин. Тревожно зашевелились немцы в своих окопчиках. А вокруг рвались наши мины, расстилая по земле сплошную пелену дыма и разящий осколочный град.
После полуторачасовой артподготовки наша пехота бросилась в решительную атаку. Больше немцам ждать было нечего. Беспорядочно отстреливаясь, они побежали.
— Драпают фрицы! Ур-ра-а-а! — восторженно кричат наши, все — рядовые и командиры. Желание у всех одно — разбить врага и победить.
Немцы бегут без фуражек, с распахнутыми мундирами.
«Ну где же ваша форма? Выправка где? Надменность? Не-ет, теперь уже ваши ноги, будь они хоть ногами страуса, не унесут вас от возмездия!»
Мы не перестаем вести огонь. Все девять минометов «говорят» наперебой: тах-тах-тах... Мины рвутся в самой гуще этой беспорядочной толпы, гонимой страшным ураганом огня.
Первый батальон во главе с майором Комиссаровым преследует удирающего противника по пятам. Ближайшая задача: овладеть деревней Дергачи.
Нашему ротному от комбата передали приказ: [81]
— Подтягивай «самовары»!
Афонин командует:
— Повзводно менять позиции! Первый взвод, за мной! Остальным продолжать огонь!
Раскаленные стволы голыми руками не возьмешь. Их наскоро обматывают проволокой и волоком тянут по земле.
Вслед за Чернышевым повел свой взвод я. За мной пошел третий. Первый в это время уже стрелял.
Часто падая и оглядываясь на нас, Афонин все еще бежал вперед. В воздухе то и дело лопается шрапнель. На земле не перестают рваться снаряды.
Вот один разрыв скрыл от нас Афонина в дыму.
— Жив ли ротный! — кричу я Чернышеву.
— Жи-ыв! Вон он уже машет нам рукой.
Поднявшись с земли, Афонин спрашивает:
— Целы-ы? Давай вперед!
Подбегаем к деревне. Ее уже нет. На месте деревни — серая зола с догорающими головешками да развалины печей.
Бежим. На зубах хрустит песок. Глаза ест дым, трудно дышать.
У деревни немного задержались, чтобы сосредоточиться и уточнить следующую задачу. А она состояла в том, чтобы преследовать противника, не отрываясь, с ходу ворваться в Севастополь с восточной его окраины и выйти к бухте Южной, около вокзала.
Наступление продолжается. В одиночку и группами немцы стали сдаваться в плен. Гитлеровцев теперь не узнать: сбросив былую спесь, они поднимают руки перед каждым нашим солдатом и с угодливостью лакеев бормочут: «Рус — гут! Гитлер — капут!» Поспешно срывая с рукава своего мундира награду фюрера — увесистый железный знак «За Крым», тучный немец бросает его, как ненужный хлам. Вот когда он оказался ему лишним! Но на том месте, где этот знак плотно [82] сидел, осталось такой же формы пятно, как выжженное тавро.
Теперь путь на Севастополь нам открыт. Впереди — шесть километров почти ровного и пологого склона, уходящего к городу.
Быстрым шагом, а иногда и бегом преследуем мы противника, уже почти не оказывающего сопротивления. Мешают трупы да воронки. Их то и дело приходится или перепрыгивать, или обходить.
Нейтральная полоса между сторонами настолько изломанна и узка, что наша штурмующая авиация часто затрудняется определить, где свои и где вражеские войска. Однажды очередь реактивных снарядов нашего самолета чуть было не угодила по нам. Прямого попадания не случилось, а от осколков спасли воронки (вот когда оказались они кстати). А ракетами нашей авиации мы помочь не могли, потому что противник их тоже бросал и в ту же сторону — все ракеты летели в сторону Севастополя.
Вражеская артиллерия еще продолжала вести огонь. Иногда мы вынуждены прижиматься к земле. Правда, снаряды противника больше летели в наш тыл. А те, что накрывали нас, частично накрывали и самих немцев, еще не успевших унести с этого места свои кованые сапоги.
На несколько минут остановил нас большой противотанковый ров. С наслаждением отдыхаем, растянувшись на голой земле. Не повезло одному Горянину (это рыбак с Каспия). Распластался он на спине, подложив под голову руки и широко раскинув вытянутые ноги (не часто случалась такая возможность). Вдруг, словно присматривая место, куда упасть, зафурчал осколок. А через секунду-другую всех перепугал неистовым криком Горянин. Вскочив с земли, он закрутился на одной правой ноге, крепко сжимая руками левую. Рядом с ним на земле, как ни в чем не бывало, лежал чуть теплый [83] осколок. По форме он напоминал большую лепешку. Счастье солдата, что эта «лепешка»упала неострым ребром, а плоскостью, как печать. На месте удара вспыхнуло красное пятно. Потом оно превратится в синяк. Солдат будет прихрамывать, но через несколько дней «выпрямится».
Жаркий боевой день подходил к концу. Низко над горизонтом повисло солнце. Так и хотелось сказать ему: «Подожди!»
И вот мы — на восточной окраине города.
— Здравствуй, Севастополь! — восклицали бойцы.
Пока лишь огнями пожарищ отвечал нам город-герой.
Потом вышли навстречу женщины, дети, старики. Сначала вышли робко, не веря своим глазам. А после бросались на шею, крепко и долго обнимали воинов-освободителей, словно боясь выпустить их из рук. Здесь невозможно было удержаться от слез! Смешались они, слезы горя и слезы радости...
Подошли к высокому откосу, круто нависшему над Лабораторной улицей. Впереди, на высокой горе — здание знаменитой Севастопольской панорамы. Внизу — железнодорожный вокзал. Правее его — бухта Южная.
Черное море! Наконец-то мы пришли на твои берега!
И радостно, и горестно. Радостно оттого, что одолели врага. А горестно потому, что варварски изодран купол панорамы, что вместо светлых окон в домах зияют черные проемы в остатках разрушенных стен.
Мерзавцы! Что они сделали с городом!
Солдаты подвели к Афонину румынского полковника. Он или намеренно отстал от своих союзников, или просто не успел вместе с ними удрать.
Полковник вытянулся перед нашим лейтенантом в струнку. [84]
Афонин, приблизив к нему свое посуровевшее лицо, сказал:
— Твои солдаты еще на Сиваше сдались в плен, а ты, гад, до Севастополя удрапал!
— Спасипа, т-оа-вариш! — немного вздрогнув, выговорил по-русски румын.
— Черту с рогами, Гитлеру ты товарищ! — не оглянувшись, добавил Афонин в ответ.
Отправили пленного в тыл. Там разберутся.
По крутой узенькой лестнице спустились мы вниз и подошли к самой бухте. Боевая задача выполнена. Здесь наши «самовары» дали заключительный залп по врагу. А он отступал на мыс Херсонесский — в последнее убежище на крымской земле. Но это убежище уже не могло дать спасения.
Предпринятые немецким верховным командованием попытки эвакуировать свои части с мыса Херсонесский не увенчались успехом. Утром 10 мая последние вражеские дизель-электроходы «Тотила» и «Тея» вместе с несколькими самоходными десантными баржами с тысячами вояк на борту отчалили от берегов мыса и взяли было курс на Констанцу. Но не довелось этим судам доставить своих пассажиров по назначению: наша авиация одним ударом отправила их на дно Черного моря.
Между тем наша артиллерия не переставала колотить остатки зажатых в смертельные тиски гитлеровцев.
Двое суток сопротивлялись херсонесские «квартиранты». Двенадцатого мая они сложили оружие и подняли белый флаг.
...Война в Крыму закончилась. Прогремели залпы победного салюта. Рассеялся дым от последних выстрелов. Над головой — чистое, мирное небо. Только на земле еще долго будут печалить глаза оставшиеся следы войны.
И вот мы снова на Сапун-горе. Отдыхаем. [85]
Комиссаров побрился. Но усталость еще не сошла с его посвежевшего лица.
Подчистился и наш ротный командир. Встретившись, они обменялись приветствиями:
— О, Афонин! — неторопливо, как всегда, тихо и с улыбкой заговорил комбат, заметивший друга первым.
— Здравия желаю, товарищ майор! — весело отозвался Афонин.
— Ну, как самочувствие?
— Отлично, товарищ майор!
— Вот теперь любуйся! Пули и снаряды не свистят...
— Х-хо! А интересная горка! Только вот голая.
— Да-а... Сад бы здесь развернуть.
Сам майор много не говорил. Он больше любил слушать других. И люди привыкли понимать своего комбата с первого слова. Вот и сейчас, при этой встрече, Афонин сразу понял, что доволен им комбат. Доволен был своим начальником и наш ротный командир. Любили эти люди друг друга. И их любили все солдаты. И было за что. Только в ту суровую пору некогда было да и не принято признаваться даже в такой, просто человеческой, просто солдатской любви. А как она дорога и памятна, эта любовь фронтовых друзей! Она помогала в самые трудные минуты не падать духом и одерживать победы над врагом.
Итак, Крым освобожден. Освобожден Севастополь. И ходит солдат по земле во весь рост. Не боится ни осколков, ни пуль. Дышит полной грудью. Улыбается. Долгим был его путь до этого дня и труден. Поэтому и улыбается. Проверяет — не разучился ли улыбаться?
Но вот солдат брезгливо морщится. Прищурив глаза, он сосредоточенно смотрит на дорогу. По ней медленно тянется колонна пленных, словно обессиленная змея. Вяло бредут немцы, опустив головы, они редко смотрят по сторонам, больше глядят под ноги, будто ищут что-то потерянное. [86]