Памятная Ново-Покровка

Много дней наш 846-й стрелковый полк стоял в селе Ново-Покровка, километрах в семнадцати от Сиваша. Мы уже слышали, что наши войска форсировали эту водную преграду, навели через нее переправу и на той стороне прочно удерживают занятый плацдарм. Готовится решающее наступление на Крым. Для этого и мы туда идем.

В Ново-Покровке кроме обычных военных занятий наша рота, как и все, выполняла разные другие задания командования.

Чтобы обеспечить горячей пищей полк, надо снабдить дровами кухню. Лесов здесь нет. Все насаждения уничтожены оккупантами. Мы корчуем оставшиеся пни.

Погода в марте стояла дождливая. На дорогах образовались целые озера воды. В выбоинах, коих было великое множество, буксуют машины. А идут они беспрерывно и ночью, и днем. На фронт везут боеприпасы и другие нужные грузы, а обратно — раненых. Надо машинам помогать. С этой целью мы дежурим на дороге. Вот засела одна в грязи: дергает-дергает, фыркает-фыркает — и ни с места. Полбеды, если машина везет груз. Но каково в такой машине болтаться раненым? Им и без того тошно. Стонут бедные и ругаются на чем свет стоит. Тут уж не щадят ни бога, ни черта. По колено в ледяной воде толкаем мы машину метров 30–50... Пошла... [45]

Опять застряла. Догоняем, еле волоча отяжелевшие ноги. Снова толкаем. Снова слушаем ругань и стон...

Особенно тяжелым было такое дежурство восьмого марта: под ногами — вода и грязь, а над головой — дождь. Промокли до костей. Тоже поругался бы, да некого ругать, кроме Гитлера. А его, мерзавца, и ругать уже надоело. Да и что от ругани толку? Повесить его и то мало... Наконец сменились. Идем в расположение. Подсушиться бы! А где? Комната, в которой мы живем, так мала, что мы вчетвером с трудом размещаемся на ее глиняном полу, устланном соломкой, чтобы поспать. Командир роты спит на коротеньком хозяйкином сундуке (и только однажды «умудрился» упасть). А у солдат еще теснее: весь батальон занимает одно небольшое здание бывшей церкви. Но как бы ни было, на судьбу никто не жалуется, не хнычет. Солдат Хоменко шутит:

— Нэ журысь, хлопци! Ось будэ сонэчко, тоди пидогрэемось и подсушимось!

Давно не были в бане. Настоящих бань здесь нет. Месяца два тому назад наш старшина «организовал» что-то наподобие бани, приспособив для этой цели большую хату. Воду грели в бочке. Мылись прямо на полу. Жару-пару, конечно, никакого не было. Свою густую шевелюру (была она тогда) я так и не промыл. На следующий день в нее не лезла не только расческа, но и пятерня. Пришлось немедля голову обрить. Очень искусно сделал это мой уважаемый Дмитрий Никифорович. С великим наслаждением вымыл я потом бритую голову холодной водой.

Здесь нет даже умывальников. Местные умываются над тазом: хлопнет ладонями в лицо, пофыркает, а вода — обратно в таз, опять хлопнет, вода — опять в таз, и так несколько раз, все одной и той же водой...

Нет, сибиряки и уральцы так не умываются! Им подавай рукомойку то ли с «гвоздиком», то ли с «носиком». [46]

Из-за плохих дорог затруднилась доставка продовольствия. Наша кухня готовит жидкий гороховый суп. Вместо хлеба выдаются сухари, большие и крепкие. Обмакнешь такой сухарь в кипяток, сверху он немного размякнет, а внутри так и остается сухарем. Одним словом, скудная была еда. Поглядев однажды на нашу еду, хозяйка хаты решила побаловать нас домашней пищей. Напекла пышек и сварила настоящий украинский борщ. А старшина, будто знал, принес по стопке водки. Вот когда позавтракали мы всласть!

Но все это — лишь к слову. Главное у нас — подготовка к наступлению.

Известно было, что в Крыму придется преодолевать всякие хитросплетения сивашских дефиле. Поэтому все тактические занятия были приближены к условиям, в которых фактически будем действовать: мы «наступали» по рыхлой пахоте, по липким грязям, преодолевали водные преграды. Рядом с Ново-Покровкой есть водоем. Ширина его метров 40–50, а глубина такая, что можно переходить вброд. В этом водоеме не успевала отстаиваться вода: мутили мы ее ежедневно. Когда тепло, так оно даже приятно побродить по воде. Но в том-то и беда, что тепло бывало редко, чаще всего было прохладно и даже холодно. А идти в воду все равно надо, надо привыкать, тренироваться. Заходишь в воду. Начинают увязать сапоги. С трудом их выволакиваешь из грязи. Того и гляди, скорее нога вытащится из сапога, чем сапог вместе с ней из этой липкой жижи. Вот вода залилась в сапоги. Они стали еще тяжелее. Вода доходит до колен, выше, еще выше... И когда она, холодная-прехолодная, дойдет до пояса, наступает самое неприятное ощущение: по телу бежит озноб, что-то ударяет в голову, под шапкой поднимаются волосы... Но вот преграда преодолена. Теперь надо наступать, теснить «противника», чтобы занять необходимый плацдарм. Бежишь вперед. Вода стекает с одежды, хлюпает в сапогах... [47]

Занятия окончены. Командиры разбирают действия подчиненных...

Только после всего этого можно разуться, раздеться, выжать все мокрое, снова надеть его на себя и следовать в расположение.

Памятна Ново-Покровка еще потому, что в ней навечно остался лежать наш командир полка полковник Копцов.

Возвращаясь с передовой после благополучно проведенной рекогносцировки местности, он попал под бомбежку. Немецкие самолеты обрушили бомбы на понтонный мост через Сиваш в тот момент, когда машина командира полка уже выскочила на берег. Но одна из бомб все-таки упала рядом. Полковник получил тяжелое ранение. Ему тут же оказали первую помощь. Раненый почувствовал себя вроде бы лучше. На следующий день, находясь уже в санбате, он продиктовал для дивизионной газеты благодарность той сестре, которая оказала первую помощь. Прочитав газету, мы были уверены, что полковник выживет. Но... рана оказалась смертельной. На следующий день его не стало.

Похоронили полковника на площади. На могиле поставили деревянный памятник, какие обычно ставились тогда, с маленькой фотокарточкой.

Ракеты падают в Сиваш

В ночь на 13 марта мы вышли из Ново-Покровки по направлению к Сивашу. Весь день 13-го сидели в наскоро сделанных окопах, дожидаясь сумерек.

До переправы оставалось километра два.

Несколько раз за этот день (а он был очень ясный) немецкие бомбардировщики целыми эскадрильями пикировали [48] на узенькую плавучую дорогу. Редко бомбы попадали в цель, но вздыбленная разрывами вода часто обрушивалась на качающиеся от волн понтоны. В случае повреждения переправа быстро восстанавливалась специальной командой.

Фашистским стервятникам тоже не всегда удавалось вернуться «домой». Частенько их настигали снаряды наших зениток или пулеметные очереди «ястребков». Тогда эти «крестоносцы», оставляя за собой дымный шлейф, стремительно падали в последнее пике.

С наступлением сумерек мы начали переход через Сиваш. Понтонный мост длиною в три километра нужно было оставить позади до восхода луны. Идем то скорым шагом, то бегом...

Перешли. Походной колонной двигаемся дальше. Засияло ночное светило. Не замедлили появиться и немецкие самолеты. Шли они на переправу, но луна указала цель ближе: отблески на оружии демаскировали нашу колонну. Бомбы посыпались на нас. К счастью, на колонну не упала ни одна. А долетавшие осколки большого вреда причинить нам не могли — люди прижались к спасительнице земле.

Продолжая подкрадываться к передовой, днем 14-го мы опять отсиживались в окопах почти у цели.

Рядом — один из рукавов Сиваша. В первой половине дня он был пуст. По ровной глади открытого дна, тяжело переставляя ноги, проходят наши бойцы — несут боеприпасы, термоса... С полдня начался прилив: вода наступала прямым фронтом, постепенно закрывая грязевое окно.

А вечером перед нашими глазами уже плескалось настоящее синее море.

Как только стемнело, подошли к передовой. Наш участок — в одной линии со стрелками.

За ночь окопались.

Днем 15-го ведем наблюдение. [49]

Наши позиции расположены на возвышенности, позиции противника — в низине.

Противник: в передних траншеях — румыны с немецкими «шефами» во главе, а дальше — сами немцы. Нейтральная полоса — клеверное поле с копнами прошлогоднего урожая.

Противник «огородился»: перед своими траншеями он раскинул густую сеть колючей проволоки — спираль Бруно.

Первая задача минометчиков: изрубить эту спираль осколками на мелкие шматки.

Девятнадцатого марта мы сделали пристрелку. Ждем, как будет реагировать противник. Он долго молчит. Расчеты начали заряжать и раскладывать по нишам мины. Глубокий окоп и высокий бруствер надежно укрывают людей от пуль. Пушки и минометы противника продолжают молчать.

Но коварный враг ответить все-таки не забыл: внезапно вокруг нас разорвалось, несколько мин. Одна упала рядом с окопом с тыловой его стороны, не защищенной бруствером. Погибли мой помощник и друг Перепелицын, наводчик, и один солдат ранен.

Сразу вспомнился мне разговор с Перепелицыным в Ново-Покровке. Там вручили ему медаль «За боевые заслуги». Поздравив с наградой, мы пожелали боевому товарищу успехов и благополучного окончания войны. Поблагодарив нас, награжденный сказал: «На войне я с самого ее начала, и у меня никогда в мыслях не было, что меня убьет, а вот на Крым что-то не надеюсь!»

— Предрассудки, Дмитрий Никифорович! — успокаивал я друга.

Но... предчувствие человека подтвердилось.

А минометчик это был отменный: быстрее всех он приводил свое орудие в боевую готовность, успевал сделать наибольшее число выстрелов, его «самовар» всегда был самым горячим. [50]

С увлажненными глазами и дрожащими губами Перепелицын говорил: «Этот проклятый фриц с самого сорок первого года у меня тут вот, как ржавый гвоздь, сидит, — показывал он на грудь. — Мне бы сосчитать, сколько я их, гадов, перебью, пока сам живой... Норму бы успеть выполнить... Дочку загубили изверги... Бомбой... На работу шла... Комсомольским секретарем была...»

Свою неназванную «норму» уничтожения врагов Перепелицын, пожалуй, выполнить успел. Но чем, какой нормой можно измерить тяжесть утраты этого замечательного человека?

...Несколько дней погода стояла сухая и теплая. Но вот 28 марта небо стало заволакивать тучами, подул холодный ветер, а ночью пошел обильный снег. Вскоре замело все окопы, орудия, минометы и снаряды. Стрелки, имевшие при себе лишь малые саперные лопаты, справиться со снегом не могли. Волей-неволей они покидали свои укрытия, отдавая себя во власть стихии. Некоторые не выдержали — замерзли. Постигла такая участь и в нашей роте одного. Но у нас, минометчиков, имелись большие саперные лопаты. Ими мы успевали расчищать ходы в ниши, где можно было отогреваться. У нас даже была возможность разжечь в печурке огонь. Топливо — ящики из-под мин. У стрелков такой возможности не было. Чтобы хоть немного укрыться от холода, они ходили на нейтральную полосу за клевером, рискуя попасть в такой непроглядной мгле прямо в лапы врага: он мог устроить за копнами засаду. И не устроил ее, наверно, только потому, что в тот мороз было не до засад. Заботились о другом: «Не околеть бы!»

Румынских солдат замерзло больше, потому что их мелкие окопы занесло снегом раньше. Сквозь снежную мглу иногда можно было видеть, как группы людей от румынских окопов плелись в сторону деревни Каранки. Наверно, ходили отогреваться. Видно было и тех, кто оставался [51] на позициях: они маячили, как тени, мотаясь туда-сюда около своих окопов.

Стрельбы ни с той, ни с другой стороны не было, тишина нарушалась только бураном.

Перед бураном я долго не спал, и страшно манило вздремнуть. Влез в отдельную небольшую нишу, закрыл ее плащ-палаткой и полулежа заснул. А проснувшись, испугался абсолютной темноты и необыкновенной тишины. Толкнул рукой плащ-палатку — не открывается. Сорвав ее, я ощутил холодную стенку снега. Понял, что окоп замело, и я «похоронен» в нем заживо. Нашарил в нише лопатку. Начал ковырять снег, вытесняя им самого себя. Пытаюсь выбраться в окоп... Вот уже стою в нем на ногах, а вокруг и над головой — все еще снег. Мне становится теснее и теснее. С трудом перемещаю руки и ноги, чтобы хоть немного подняться вверх. Продолжаю ковырять снег. Он сыплется на лицо, в рукав, за воротник. По телу стекают вниз холодные струйки воды. Наконец надо мной показался просвет. А я уже устал... Насилу дотянулся до нагана левой рукой (правую опустить было невозможно), дважды выстрелил в снег, жду... Вдруг просвет закрылся, и на мою голову ступила чья-то нога.

— Руку давай! — крикнул я в открывшееся отверстие.

Но рука не появляется. Только снова на меня падает снег. «Выкапывает!» — догадываюсь я. Верно, минуты через три показались в отверстии рука и знакомое улыбающееся лицо. Это был наш часовой. Услышав выстрелы, он побежал в их сторону и провалился в мой снежный «каземат». Отдышавшись, спешит сказать:

— Я знал, что вы где-то тут, а где... Все замело... Не успеваем расчищать ход в землянку... Солдаты все уже наверху.

Весь день 29-го бушевала вьюга. Только 30-го перестала она дурить: ветер смыл с неба последние тучи, солнце залило землю потоком горячих лучей, покорно [52] затаял снег. Теперь его требовалось как можно быстрее убрать, иначе все окопы заполнятся водой. Лопаты, котелки и просто голые руки — все было пущено в ход. А 31-го снег почти полностью растаял. Как ни трудились люди, а воды и грязи в окопах оказалось много. Несколько дней месили мы эту глиняную кашу сапогами, не переставая выбрасывать ее наружу. До блеска отшлифовались нашими боками стенки окопов. Шинели покрылись глиняной броней.

Но вот высохло.

Задыхаясь в пыли, начали мы отминать и выхлопывать одежду. Делали это ночью, чтобы не видел противник серых пылевых туч, густо всплывавших над нашими окопами.

Зато хорошо стало с пресной водой. Стояла она в каждой ямке. Недалеко от нас обнаружилась большая, полная до краев, воронка. Из нее и стали солдаты снабжаться водой. Умывались, кипятили чай. А однажды ловкий солдат Петраченко «добыл» на полковой кухне какую-то солидную рыбину и сварил из нее уху. Хорошо мы полакомились тогда этим редким блюдом! А на следующий день очередной посланец вернулся без воды.

— Где же вода? — спросили жаждущие.

— В той воронке нога фрица торчит... Тьфу, пакость!

— То я и чув, шо чай був якый-то жирный! — опять вмешался Хоменко.

Поплевались, посмеялись... Но без воды-то нельзя.

— Иди ближе к Сивашу, там воронок больше.

— Сейчас пойду... на брюхе! Туда иначе никак...

Постепенно жизнь вошла в «норму». Природа навела свой порядок, война — свой.

В природе: ослепительно ярко светит солнце; словно умытые, зеленеют поля; соревнуясь, поют жаворонки в вышине; в теплых лужах, высунув глазастые морды, надрывно орут лягушки. [53]

А на войне: в небе воют «мессершмитты», кособочась в виражах; на земле посвистывают пули да «гавкают» разрывы снарядов и мин.

Больше всего страшит противника ночь. И он активно стреляет с вечера до утра, больше — из пулеметов.

Неторопливой очередью отвечает врагу наш «максим»: та-та-та...

Особенно усердно в невеселое ночное время «развлекает» нас противник ракетами: летят они оттуда одна за другой, одна за другой...

Когда видишь и ракету в воздухе, и ее отражение в воде, то кажется, что из одной точки одновременно вылетает две ракеты: одна — вверх, другая — вниз, через несколько секунд обе на мгновение останавливаются, потом устремляются друг другу навстречу и, столкнувшись, гаснут в один миг... Ракеты падают в Сиваш.

Идет третий год Великой Отечественной войны. И враг постоянно боится наступательных операций советских войск. Боится он и ждет нашего наступления на Сиваше. Знает, что не оставят русские некий смердящий заповедник фрицев в Крыму.

Наступление готовится. Наши стрелки прокапывают змеевидный ход в сторону вражеских траншей. Накапливаются живая сила и огневые средства. Напрягаются все мускулы.

И вот седьмого апреля мы получили Обращение Военного совета и Политотдела армии. В нем, в частности, говорилось:

«Отважные пехотинцы!

Героическая Красная Армия бьет немцев за Днепром, пробивается к западным границам нашей Родины.

Впереди — Крым. Враг не отдаст его без сопротивления.

Будьте готовы к жестокому бею! Что от вас требуется в наступательном бою? Знание задачи, храбрость, решительность. Равняйтесь по передним. [54]

Деритесь злее, и никакая контратака не принесет врагу успеха!

Пехотинцы! Помните: перед вами простирается поруганная крымская земля. На ней бесчинствуют немцы. Они повесили и расстреляли тысячи советских людей. Тысячи невинных жертв взывают к мести.

Отважные пехотинцы! Взор Родины и народа нашего обращен на вас. Героические труженики тыла ждут от вас побед.

С именем Сталина — за Крым, вперед, богатыри!

Военный совет. Политотдел».

Разгром начался

Утром восьмого апреля над просторами Сиваша загремела канонада — началась наша мощная артподготовка.

От наших мин полетели в воздух обрывки спирали Бруно, закурились траншеи румын.

Вся обстреливаемая территория скоро превратилась в море дыма и огня. Казалось, там не может остаться ни одного квадратного метра целой земли и ни одной живой души.

Но немцы огрызаются: нет-нет да и «прорычат» залпами орудий.

Артподготовка длилась два часа.

Пошла в атаку наша пехота... Не достигнув первых траншей противника, она залегла, прижатая сильным пулеметным и минометным огнем.

Во избежание лишних потерь наши подразделения отошли на исходный рубеж.

Девятого в полдень артподготовка повторилась. Включилась в борьбу авиация: наши «илы» повисли над позициями врага, бомбы и пулеметные очереди с воздуха обрушились на головы румын. И они не выдержали. Не находя спасения в окопах, выскакивали наверх и метались в панике, не зная, куда бежать — везде рвутся [55] мины и снаряды, косит пулеметный огонь. Выход один — смерть или плен. Румыны отдали предпочтение второму — подняли белые флажки.

А нам — команда: «По румынам не стрелять! Перенести огонь в глубину обороны противника!»

Наши пулеметы замолчали, а мины и снаряды полетели через головы румын, на немцев.

Подняв руки и размахивая белыми флажками, румыны побежали к нам. Спрыгивая в наши окопы, пленные жали нам руки и с трудом выдыхали: «Спасипа, товарищи!»

Построившись в колонны, без нашего конвоя они отправлялись в тыл.

К исходу дня румынские траншеи стали нашими. Их бывшие обитатели либо сдались в плен, либо остались на месте убитыми. Раненых подбирали уже наши.

Десятого немцы начали отступать. Но активно действовала их авиация.

Продвигаясь вперед, мы часто вынуждены были прижиматься к земле. Упадешь в ближайшую ямку (если она окажется) и смотришь на эти «кресты» вверху. Вот отделились бомбы. Сначала они падают в беспорядке, как поленья дров, потом принимают вертикальное положение и кажется, что все летят прямо на тебя. Более точное место их падения можно определить, когда они уже близко, но тогда непроизвольно закрываешь глаза и ждешь развязки... Переживание, конечно, неприятное, И злость берет оттого, что сам ты в этом случае не можешь предпринять против врага никаких активных действий, будто беспрекословно становишься под расстрел. Стиснув зубы, думаешь: «Шел бы ты на меня, гад, с автоматом, тогда я не лег бы перед тобой вот так, а показал бы, кто лучше умеет стрелять».

Одиннадцатого противник попытался наше наступление задержать: около одной деревни он «ощетинился» своей обороной. Но здесь нас поддержали танки, и эта [56] оборона скоро была опрокинута. Враг побежал, бросив технику, обозы...

Появились пленные фрицы. Вот они сидят большой и тесной группой на земле. Сутулясь, редко показывают свои блуждающие глаза, прячут их под низко опущенными козырьками фуражек. Настроение у них мрачное.

Наступление продолжалось: походная колонна сменялась боевым порядком, боевой порядок — походной колонной. Уже несколько суток без сна. И он одолевал так, что люди засыпали на ногах и падали. Приказано: не спускать глаз с соседа, поодиночке не отставать и не отходить в сторону. На кратковременных остановках все бойцы ложились у обочины дороги в один ряд, схватившись руками. По команде «Подъем!» бодрствующие командиры будили крайних, эти — своих соседей и т. д. Побудка заканчивалась на средних. Таким образом, они оказывались счастливчиками: на несколько секунд спали дольше.

Отличное средство — песня. Она помогала везде — и на привале, и в походе. Неоценимым кладом в подразделении считался хороший певец. В нашей минроте таким кладом был Григорий Карпенко. Безусый юнец с Украины, за несколько месяцев войны он заметно возмужал, но все еще походил на птенца, который только что выпорхнул из гнезда и учится летать. Мягкие погоны на его юношеских плечах напоминают крылышки: они приподнялась и выгнулись, словно перед взлетом.

Пел Карпенко с большим воодушевлением. И пел всегда. Хоть вполголоса, хоть полушепотом, но обязательно пел. Не пел только за едой да во время сна. Голосок у него был не сильный, чуточку сипловатый. Это, наверно, оттого, что он много курил — курил, как старик. Но голосок этот был какой-то проникновенный, трогающий струны души.

В репертуаре нашего певца преобладали песни украинские, но знал он и русские. Любил вот эту: [57]

Если Григорий Карпенко запел, то другие обязательно подхватят:

Смотришь, и сон как рукой сняло, и шагать стало легче — пропала гнетущая тело усталость, солдаты идут и поют...

Прошли Джанкой, Симферополь, Бахчисарай...

Ранним утром 14 апреля, маскируясь в кустарниках, подошли к речке Черной.

Наш батальон занял позиции на левом ее берегу, замыкая левый фланг полка. Самыми левыми были мы, минометчики.

Нашему полку требовалось установить локтевую связь со своим соседом, правый фланг которого находился где-то около деревни Новые Шули.

Меня позвал бегом вернувшийся от комбата Афонин:

— Бери с собой самого надежного автоматчика и «дуй» в Новые Шули! Задача: найти там начальство соседнего полка и согласовать с ним место стыка флангов.

— Есть «дуть» в Новые Шули! — ответил я ротному.

Расстояние в 300–400 метров по равнине, когда вся местность противником хорошо просматривается и простреливается, можно преодолеть только короткими перебежками с переползанием по-пластунски. Составить со мной такую «компанию» вызвался Заваляев. Мы побежали: я — впереди, Заваляев — за мной, отставая метров на десять. Бежали быстро, как только могли. Падали, плотно прижимаясь к земле, переползали. [58]

Вскакивали и снова бежали. Пули то и дело посвистывали над головой. Но к ним мы уже привыкли. Неожиданно открылась новая неприятность: оказывается, на этой широкой поляне довольно густо, как в специальной оранжерее, произрастает чертополох. На руках же у нас не было ни перчаток, ни рукавиц. И вот, падая и переползая, мы неминуемо накалывались на его бесчисленные острейшие иглы.

Не помогли нам и наступившие сумерки: затарахтел над нами распроклятый «костыль» и утыкал все небо «люстрами» огней. Полюбовался бы этим зрелищем на мирном празднике! Но когда лежишь под свистящими пулями, обнимаясь с чертополохом, думаешь только об одном — скорей бы они догорали. Однако фонари на парашютах вовсе не спешат догорать, медленно опускаясь на землю. Светло как днем. Хорошо, что цвет нашего обмундирования сливается с серо-зеленым фоном, на котором мы лежим, — разглядеть нас трудно.

Повернув лицо вверх, я заметил: один фонарь опускается прямо на меня и вот-вот упадет. «Как свечка над покойником!» — мелькнуло у меня в голове, и я снова ткнулся щекой в чертополох. А когда фонарь погас, крикнул: «Беги!» Мой спутник был готов — он сорвался с места, как вспугнутая куропатка. Потом перескочил на несколько метров я. Оба подальше отползли.

В общем, если не считать неприятностей от чертополоха, до деревени добрались благополучно. Нашли штаб соседнего батальона. В блиндаже, где он расположился, было мрачно и тесно. Низко склонившись над топографическими картами, сидели и стояли командиры. Представившись комбату, достал карту и я. Оказалось, что между нашими батальонами — порядочный разрыв. Договорились, где сомкнуть фланги.

Тем же путем, уже ночью, вернулись мы с Заваляевым к себе. Выслушав меня, комбат майор Комиссаров и начальник штаба сделали соответствующие пометки на [59] карте. После этого, добродушно посмотрев на меня, комбат спросил:

— Где это ты, как еж, хлопьев каких-то на себя намотал?

— Чертополох, товарищ майор! Там его — целая плантация. Для убедительности я показал свои исколотые руки.

— Ничего, до свадьбы заживет! — посмеялся майор.

Иглы чертополоха долго не давали покоя — страшно чесались руки и лицо, испещренные красными пятнами. Несколько дней «корчевали» мы с Заваляевым эти противные колючки чертополоха.

Расположение частей все еще менялось. Вскоре и наш полк снялся с этого участка и походной колонной двинулся на другой — ближе к Сапун-горе. Серая лента дороги то поднимала нас на вершины взгорий, то опускала на самое дно долин.

Однажды, при спуске с крутой горы, из-под колеса брички, на которой я ехал, выскочил тормозной башмак. Лошади, толкаемые тяжелым грузом, понеслись под гору. Молоденький ездовой не смог их удержать. А в самом низу спуска дорога круто поворачивала влево, Было ясно, что на этом повороте наша бричка никак не изменит первому закону механики — она перевернется. За одну-две секунды надо было решить: либо делать поворот и лететь кувырком, подчинись этому неумолимому закону инерции, либо на риск мчаться с полной бричкой мин прямо под откос. Общими усилиями, в четыре руки, направили мы лошадей прямо. К счастью, подножие горы оказалось относительно ровным, и мы, промчавшись по нему, благополучно остановились в 30–40 метрах от дороги. Правда, многие наши «огурчики» поменялись местами (везли-то их уже не в ящиках, а россыпью). Пока мы восстанавливали в своей бричке должный порядок, наш батальон ушел далеко вперед. [60]

Несмотря на то что прошла лишь первая половина апреля, стоял теплый солнечный день. Чистое небо так привлекало своей голубизной, что не сводил бы с него глаз. Хорошо прогретый воздух переливался нежным, сероватым маревом. Так и манило подремать в опьянении этой чарующей благодатью. И вдруг... в той стороне, куда мы двигались, показались немецкие бомбардировщики. Звено, другое, третье...

Рябью мелких облачков запестрело небо вокруг них. Это наши зенитки шлют им встречный «привет». Два стервятника загорелись почти одновременно и устремились вниз. Остальные самолеты начали перестраиваться в ливню, готовясь к атаке.

Наша колонна остановилась. Солдаты бросились искать укрытие. Только ездовые остались при лошадях. Обозу укрыться негде: слева — крутой склон вниз, справа — такой же склон вверх.

Вот головной самолет сделал вираж на левое крыло и пошел в пике. Остальные потянулись за ним. Отделились бомбы — одна, вторая... пятая... А через несколько секунд впереди нас, за выступом горы, где скрылся шедший в голове колонны наш батальон, завыло, загремело, задымило...

К своему батальону мы присоединились лишь через несколько минут после того, как прогремели эти зловещие взрывы.

Не все вражеские бомбы попали в цель, но без потерь не обошлось. И не потускнела в памяти эта страшная картина до сих пор: перевернутые брички, раскиданное имущество, долго не рассеивающийся смрадных дым... Тут же и люди: кто жив и невредим, кто ранен...

Наш старшина Байрачный, лишь слегка задетый осколком, на своих ногах отправился в тыл. А вот заместитель командира полка по политчасти остался без ног, и его везут... [61]

Разной оказалась судьба этих людей: старшина выздоровел и вернулся в строй, а майор не вынес такой большой потери крови.

Много всяких случайностей на войне. Случилось же так, что мы с хлопчиком-ездовым остались от этой смертельной «игры» в стороне. А ведь могло бы выйти по-другому, если бы не сорвавшийся с колеса башмак.

Получилось, что одна опасность предохранила от другой.

Вскоре наш полк занял позиции на отлогом склоне высоты. Впереди нас — долина Золотая балка, а за нею — Сапун-гора.

В самом низу долины, у подножия этой горы, боевое охранение врага. Перед ним — минное поле и несколько рядов колючей проволоки, увешанной множеством разных «погремушек» и гранат.

Беспокойно вели себя «завоеватели», особенно по ночам. Жутко, видно, было им в темноте. А предутренняя прохлада в сером тумане, наверно, отдавала уже могильным душком. Поэтому фашисты беспрестанно строчили из пулеметов и освещали местность ракетами. Светло, пока она описывает в небе ярко сверкающую дугу. Зато когда ракета погаснет, ночь кажется еще более темной, и фриц снова поднимает свое оружие вверх. Глухо слышится в той стороне выстрел ракетницы, и опять несколько секунд светло. А мы от неприятного ощущения то и дело щурим глаза.

Стреляли немцы разрывными пулями. Сначала слышится треск разрывов где-то совсем рядом, а через несколько секунд, словно эхо, повторяется такой же частоты треск в той стороне, где сидит вражеский пулеметчик. Только этот треск звучит на более низкой ноте, как из-под земли.

Основные позиции противника — на крутом склоне Сапун-горы и на самом ее гребне. Позиции выгодные: [62] естественные террасы над обрывами — очень удобные места для огневых точек, расщелины и каменные глыбы — надежные укрытия для живой силы. Все это дополнялось множеством инженерных сооружений — окопов и ходов сообщений, блиндажей и дотов. Неприступными казались временным хозяевам эти позиции. Они надеялись держаться долго. Вот выдержка из Обращения командующего 17-й немецкой армией от 3 мая 1944 года:

«...Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном отношении, и противник, где бы он ни появился, запутается в сети наших оборонительных сооружений... Фюрер дает нам достаточно боеприпасов, самолетов, вооружения и подкрепления. Честь армии зависит от каждого метра порученной территории. Германия ожидает, что мы выполним свой долг. Да здравствует фюрер!

Альмендингер»

(«Правда» от 11 мая 1944 г.)

К 18 апреля вся «порученная» территория представляла собой всего лишь небольшой плацдарм в районе Севастополя. Сам город — крайняя точка полуострова. 17-я немецкая армия оказалась зажатой нашими войсками с суши, с моря и с воздуха.

Севастополь ждал освобождения. Два года севастопольцы не любовались красотой пейзажей с вершин своих чудесных гор, не наслаждались весенней свежестью зеленеющих долин.

А разве нам, воинам, не хотелось вылезти из траншей, стряхнуть с шинелей окопную пыль, разогнуть уставшую спину и во весь рост пройтись по свободной земле, не страшась ни осколков, ни пуль? Очень хотелось! Но пока приходилось терпеть.

Командование готовилось к последнему удару. На подготовку ушло три недели. [63]