Советники
Несколько недель протекло без особенных событий. Протасов, Бао и я по-прежнему работали над картой. Я доставал какие мог книги о Китае, ходил в китайский город, не раз бывал в Учане, на том берегу Янцзы. Один из наших летчиков как-то катал нас на гидроплане над Уханем. Но большую часть времени мы проводили в советской колонии.
Наша колония делилась на две большие группы — сотрудников политической миссии под руководством Бородина и сотрудников военной миссии во главе с Блюхером. Группа Блюхера, в которую входил и я, состояла из нескольких десятков командиров и вспомогательного аппарата общей численностью примерно человек пятьдесят. Это было любопытное соединение элементов старого и нового. Я вырос в Маньчжурии в гарнизонном городе, знал дореволюционную русскую военную среду, и у меня был критерий для сравнения. В состав военной миссии в Ханькоу входили, с одной стороны, бывшие офицеры, имевшие заслуги и перед Советской властью (слово «военспец» в те годы уже стало анахронизмом), с которых слетела уже всякая шелуха военной кастовости, дворянской спеси и пустого фанфаронства, обнажив нутро, отличавшее лучший тип русского военного во все времена, — мужество, находчивость, скромность. С другой стороны, здесь были выходцы из крестьянской или рабочей среды, с ясным сознанием цели в борьбе, природной смекалкой, сноровкой [50] во всех видах физического труда — пусть даже большинство из них не умели «легко мазурку танцевать и кланяться непринужденно», хотя наши советники-поляки, вероятно, могли даже и это. Возник превосходный, крепкий сплав: старая часть командиров делилась с товарищами традициями и знаниями, новую же часть самолюбие и классовая гордость заставляли подтягиваться и учиться, чтобы нигде не отставать, а в чем можно — превзойти своих коллег.
Мазурин сразу обратил мое внимание на двоих занимавших положение старших советников — Черепанова и Войнича. Черепанов вышел из крестьянской среды и начал свой трудовой путь рабочим; в царскую армию он попал рядовым, отличился в империалистической войне и был произведен в офицеры. Как только началась революция, он перешел в Красную Армию, стал членом партии и в гражданскую войну командовал бригадой.
Войнич же (настоящая фамилия Ольшевский), с сыном которого мы, как помнит читатель, путешествовали из Шанхая, происходил из дворянской среды и до революции был гвардейским офицером. Был он серьезен, статен, подтянут, пользовался всеобщим уважением как участник империалистической и гражданской войн. Надо сказать, что участие в гражданской войне было в те годы обычным и необходимым условием опыта для всякого командира, но еще большим престижем в глазах военных пользовался тот, кто как кадровый военный — рядовой или офицер — до этого участвовал еще в сугубо «профессиональной» войне 1914–1918 гг. Мазурин указал мне и на важное различие между двумя этими советниками. В критический момент Войнич, хотя и член партии, вряд ли захотел бы взять на себя ответственность за какое-либо рискованное военное или политическое решение, тогда как Черепанов несомненно сделал бы это. Он не боялся бы недоверия или осуждения народа. Он сам был народ.
Военные советники почти все приехали в Ханькоу с семьями и жили главным образом в коттеджах вокруг сквера Локвуд-гарденс. Скромность была такова, что даже женатые советники с ребенком занимали одну комнату. Уклад тут был везде один и тот же. Мебель все брали напрокат через услужливых китайцев-комиссионеров, готовили нам повара из расчета один серебряный [51] доллар (половина американского) в день на чело» века. Из Шанхая приехала моя жена, и мы прочно поселились в верхнем этаже одного из этих домов. Соседнюю комнату занимал Мазурин со своей женой Кларой, недавне окончившей Академию коммунистического воспитания им. Крупской в Москве.
В нижнем этаже нашего дома жил советник Снегов, помощник начальника штаба Блюхера. С ним была жена и маленький сынишка Игорь. Снегов был командиром послереволюционной формации. Сам из крестьян, он получил высшее военное образование, был энергичен, сметлив и обладал хорошей памятью. Другим соседом внизу был Скалов — бывший крупный самарский подпольщик, а затем участник гражданской войны в Средней Азии. Я его знал по Институту востоковедения в Москве, где он был ректором, а я преподавателем. Обедали мы, разумеется, сообща в столовой внизу.
Мы так и не дождались в Ханькоу одного из советников — Вани (Ивана Кирилловича) Мамаева, нашего с Мазуриным школьного товарища. Он задержался где-то в своих частях на юге. Мамаев был высокого роста, с правильным, несколько сумрачным лицом. В школе я его помню знаменитым голкипером. Позже, будучи студентом во Владивостоке, Мамаев активно работал в дальневосточном подполье и совершил в Приморье немало смелых и отличных дел. В 1924 году он вместе с выдающимся китаеведом В. С. Колоколовым написал книгу о Китае. Существенное преимущество Мамаева перед другими советниками состояло в том, что он свободно владел китайским языком.
Надо заметить, что до отъезда в Китай большинство советников, если не все, учились на восточном факультете Академии генерального штаба или прошли какие-либо курсы. Все они были членами партии, все в свое время воевали и, может быть, самое главное в той обстановке — знали, за что воюет китайский народ: за землю, за освобождение от колониального ига, за третий принцип Сунь Ят-сена, понимаемый как социализм. На заседаниях и памятных годовщинах командиры делились воспоминаниями о гражданской войне. Рассказывали интересные, рискованные эпизоды: переправы под огнем, атаки, военные хитрости... В целом эта группа производила очень привлекательное впечатление. В основном [52] это были дети революции, военные по призванию, с простой и неиспорченной психологией, бесконечно преданные Советской власти, плотью от плоти которой они были.
Особое место занимали летчики. Они летали на нескольких хлипких аппаратах в такой стране, где почти не было аэродромов и посадочных площадок, не было мастерских и запасных частей, радиосвязи между городами и фронтом. Они все делали и чинили своими руками, каждый день проявляя поразительную, отчаянную смелость. Некоторые из них стали заслуженно известны в Советском Союзе. Среди них я к большой своей радости встретил старого своего друга Джона Тальберга. Сын двинского архитектора и сам художник, он прошел всю гражданскую войну, а в 1923 году, когда я в последний раз видел его в Петрограде, учился в школе летчиков-наблюдателей. В те годы встречались мы обычно втроем — третий был Сережа Яблоницкий, такой же способный рисовальщик, как и Джон, что тогда ценилось среди летчиков-наблюдателей; увы, Яблоницкий вскоре погиб — его самолет был сбит басмачами в Средней Азии. Здесь, в Ханькоу, Джон развлекал товарищей, привозя после каждого полета листы с рисунками и карикатурами. С ним были жена и двое детей. Один из летчиков, Вери, совершил вынужденную посадку в неприятельской зоне. Почти месяц провел он в наньчанской тюрьме, цепями прикованный к стене, и был освобожден лишь благодаря взятию города революционной армией{3}.
Трудно перечислить и назвать всех. Корпус советников в какой-то мере был сколком Красной Армии тех лет, достаточно хорошо описанной в литературе. Теперь я вижу их сквозь дымку лет, когда мои непосредственные впечатления уже окрашены, откорректированы и очищены дальнейшим жизненным опытом. Вот артиллерист Гилев — ближе я узнал его позднее, когда он работал у нас в военном кабинете, — чем-то неуловимо [53] напоминавший своего коллегу артиллериста капитана Тушина из «Войны и мира». Весь он в пороховом дыму, слышу его ожесточенный спор с Черепановым при штурме Вэйчжоу — Гилев в отчаянии прекращает огонь, боясь перебить своих, но Черепанов решительно приказывает ему бить через головы наших солдат по парапету, где укрепился враг. Вот молодой язвительный Горев объясняет мне: рядовые бойцы борются за землю, офицеры же бьются за место в шанхайском кафе. Вот мой мимолетный знакомый заместитель Блюхера по политической части Теруни — небольшого роста, худощавый армянин, словно воспринявший всю древнюю культуру и грацию своего народа; вот Черепанов, которому перед штурмом крепости Вэйчжоу чанкайшисты трусливо говорили: «Не было случая в истории, чтобы мясо пробило камень». А он все-таки взял Вэйчжоу и написал в своей книге: «Во время боя для меня нет ничего заветного. Если это нужно для победы, я брошу все на верную смерть, но после боя меня охватывает бесконечная печаль по павшим товарищам. В этот момент мне хочется остаться одному, и нередко я плачу».
В заключение несколько слов о переводчиках. Одновременно со мной в советских военных миссиях работали другие китаеведы-переводчики (ни один из нас не был военным), главным образом из Академии наук или с восточных факультетов. Все мы к тому времени получили специальное образование, и каждый по десяти и более лет посвятил изучению Китая. Хотя наша работа в военной миссии с советниками была общей, направление интересов не всегда совпадало: работая в миссии, китаеведы продолжали изучать не столько военные вопросы, сколько китайский язык, историю, общественный строй, религию, искусство.
Мазурин, не ожидая расспросов, объяснил мне, что, хотя Бородин и Блюхер видятся друг с другом и служат одному делу, обе миссии — политическая Бородина и военная Блюхера — работают раздельно и взаимной ответственности не несут. Целесообразность такого рода «разделения властей» стала ясна в ходе последующего развития событий и была полностью оправдана опытом. [54]
В противоположность группе Блюхера аппарат Бородина состоял из людей штатских. Это была в большинстве своем образованная и интеллектуальная публика. Надо напомнить, что в годы нэпа партийцев-интеллигентов, отличавшихся несколько повышенным критицизмом и оторвавшихся от практической жизни, обычно посылали на заводы, «чтобы поварились в фабричном котле». В 1925–1927 гг. не один политический работник был послан в Китай «перекипеть в котле гражданской войны в обстановке китайской революции».
Помню нескольких молодых людей — Тарханова (Эрберга), Иолка, Волина, составлявших нечто вроде «мозгового треста» при Бородине. Они начали работать с ним над изучением аграрного вопроса в Китае еще в Кантоне, за год-два до начала Северного похода. В Гуандуне группа Бородина располагала большим китайским аппаратом из коммунистов и гоминьдановцев, который помогал ей собирать материал. В результате этой работы Волин и Иолк выпустили на английском языке двухтомный труд «Крестьянское движение в Гуандуне», редактором которого был Бородин. Вероятно, теперь это величайшая библиографическая редкость. Эта же группа выпускала уже на русском языке журнал «Кантон», в котором печатались статьи, суммировавшие опыт работы советников в разных областях жизни революционного Китая. Всего между 1920 и 1927 годами вышло десять номеров этого толстого журнала, который, когда я его читал в Ханькоу, печатался на ротаторе в нескольких десятках экземпляров.
Самым способным в этой группе молодых исследователей, на мой взгляд, был Тарханов, несколькими годами раньше бывший генеральным секретарем комсомола. Волин был начитанным марксистом, питомцем Института красной профессуры в Москве. Третий член группы — самый молодой — Иолк, только недавно покинувший Институт востоковедения в Ленинграде, обладал большими способностями к научной работе и хорошо знал несколько языков, включая китайский.
Приехала в Ханькоу и группа финансовых советников, также подчинявшаяся Бородину. В нее входил ленинградский профессор В. М. Штейн, выпустивший по возвращении из Китая большой труд о финансах Китая. [55]
Бородин занимал двухэтажный особняк на территории одной из иностранных концессий, в том же доме помещались типография и редакция руководимой им газеты.
Аппарат редакции составляли несколько американцев, доказавших свою преданность идее китайской революции и дружески относившихся к Советскому Союзу. Это были грузный мужчина Билл Пром, его жена Рейна — тоненькая вдохновенная рыжеволосая и голубоглазая женщина, большой друг Сун Цин-лин — вдовы Сунь Ят-сена; позже к ним прибавилась Милли Митчелл.
Картина будет неполной, если не упомянуть еще и работников советского генерального консульства в Ханькоу: генерального консула Пличе, небольшого роста, худенького человека, старого партийца, родом из Латвии, вице-консулов — Бурова (Бакулина) и Битиева.
Как-то Мазурин упомянул «первую жену Блюхера».
— Ты говоришь, первая жена; что, у него теперь вторая?
— Да, и тоже Галина и твоя приятельница. Училась с тобой.
Я широко раскрыл глаза.
— Кто же это?
— Да Галина Кольчугина!
В скором времени я встретил ее на улице. У нее было все то же юное лицо, живые, лукавые карие глаза и та же легкая, умная, дразнящая манера разговора. Галина выросла в Харбине и там же получила среднее образование. Она знала английский язык и была неизменной спутницей Блюхера в Китае.
— Слава богу! — воскликнула она. — Наконец-то! Вы бы знали, с каких пор мы вас ждем. Вася уже выписался из больницы.
Конечно, она просила меня прийти к ним и вспомнить старую дружбу, и я, конечно, не пошел. Мне, молодому человеку и рядовому работнику, казалось неуместным становиться на короткую ногу с прославленным героем гражданской войны только потому, что он женился на моей школьной подруге. [56]