В Наньчане
В феврале размеренная жизнь нашей миссии нарушилась. Как-то Мазурин зашел ко мне и сказал, что надо отправляться в Наньчан. Туда переезжал Блюхер и весь его штаб. Там со своими главными силами, своего рода преторианской гвардией, находился Чан Кай-ши. Ханькоу представлял собой настоящий оплот демократии. Здесь были промышленность, рабочие союзы, боевое студенчество и, наконец, ЦК китайской компартии и Бородин — явно неподходящее место для Чан Кай-ши! Он предпочитал отсиживаться в тихом, провинциальном Наньчане, вдали от студентов и рабочих. Там же находился и его штаб. Чтобы не выпускать Чан Кай-ши из нашего поля зрения и избежать открытого разрыва, военная миссия Блюхера тоже переехала в Наньчан.
Сама по себе эта поездка выглядела заманчиво для китаеведа. Наньчан, столица внутренней провинции Цзянси, это уже самый подлинный Китай. Он не был открытым городом, в нем не было ни концессий, ни сеттльментов. Я прикинул расстояние. Надо было ехать водой по Янцзы до речного порта Цзюцзян, оттуда поездом местной железной дороги добираться до Наньчана. Всего получалось около 400 километров.
Но поездка оказалась не особенно приятной. До Цзюцзяна ехали с несколькими товарищами на реквизированном катере. Я лежал, не раздеваясь, на голых досках. В углу прилег какой-то китаец в обычном китайском [57] платье, по виду походивший на конторщика. Я не мог заснуть и прислушивался к долгой ночной беседе товарищей. Некоторые рассказывали об ужасающей бедности, в которой они выросли, о том, как с детства за гроши торговали газетами, как выпрашивали, иногда крали, как покупали в трактирах слитые остатки вчерашних супов по копейке за тарелку. Не могло быть ничего более убедительного для доказательства правоты революции, законности прихода к власти низов, чем рассказы обездоленных людей о ежедневной борьбе за существование, которую они вели с самого детства.
В Цзюцзяне мы пересели на поезд. Путешествие по железной дороге было не намного удобнее. Поезд состоял из нескольких жестких общих вагонов, и в нашем вагоне я вскоре заметил вчерашнего «конторщика». Я узнал его, хотя теперь он был одет совсем иначе — на нем был дорогой синий шелковый халат с орнаментированными знаками и черная шелковая куртка.
Полагая, что он едет по правительственному поручению, я вежливо кивнул ему. Он церемонно ответил, и мы разговорились. Я спросил, от какого министерства или учреждения он едет. Китаец ответил довольно сухо, что он банкир и едет по своим делам.
— А вы? Вы в советской военной миссии?
Я подтвердил. Мне показалось, что по мере того как поезд отдалялся от Цзюцзяна, мой собеседник явно смелел. Оказалось, что до недавнего времени он работал в компрадорском (посредническом) отделе большой иностранной фирмы в Ханькоу, а в последние годы вместе с несколькими партнерами открыл собственную банкирскую контору с отделением в Наньчане. С помощью наводящих вопросов мне удалось заставить его объяснить механику компрадорского дела в Китае. Он утверждал, что иностранная торговля без китайцев-компрадоров в Китае была бы немыслима. Это уже в XVI веке обнаружили португальцы, первыми прибывшие в Китай. Чужой народ, чужой язык, чужие обычаи, чужая деловая документация — только войдя в деловое соглашение с «честными и умными» китайцами, могли иностранцы вести дела в Китае. Компрадор ручался за каждую сделку, был гарантом торговли и за это получал часть прибыли, считаясь своего рода компаньоном. «Конечно, — заметил банкир, — все мы, китайские деловые люди, [58] в какой-то степени компрадоры. Но это не навсегда. Постепенно мы открываем свои собственные дела».
Мой собеседник нисколько не стыдился второстепенной роли китайцев в деловом мире собственной страны. Он сообщил мне, что два его сына учатся в Америке и, когда вернутся, будут стремиться сблизить иностранцев и китайцев. «Интеллектуальные компрадоры», — вспомнил я меткое определение Бородина.
Но вот и вокзал в Наньчане. Нас встретили несколько друзей, навстречу же моему банкиру по платформе двигалась церемониальная процессия пожилых китайцев в добротных шелковых халатах. К груди каждый из них прижимал европейскую шляпу. Банкир кивнул мне и вышел на платформу, где долгое время стоял против встречавших. Обе стороны усердно кланялись друг другу.
Наньчан действительно оказался городом чисто китайского типа, но весьма многолюдным. Из-за хмурого неба и беспрестанных дождей, а может быть, из-за узких грязноватых улиц с длиннейшими вертикальными вывесками-рекламами, совершенно заслонявшими небо, он показался мне темным.
Наньчан пользовался репутацией консервативного города. В нем было мало западного. Вокруг города тянулась мощная крепостная стена протяженностью во много километров. 900 лет Наньчан не сдавался ни при одной осаде. Не удалось взять его даже сметавшей все на своем пути крестьянской армии тайпинов. Город стоит на великом посольском пути, который в старину пересекал всю страну от Кантона до Пекина. Здесь центр торговли чаем, шелком, рисом. И, может быть, самое главное — Наньчан расположен неподалеку от главного старинного фарфорового центра Китая, а некогда и всего мира — Цзиньдэчжэня. Я знал об этом и решил обязательно съездить туда.
Население Наньчана определялось примерно в 300 тысяч человек, но кто мог проверить эту цифру! Ее установили на основании подсчетов английского консула Кленнеля, который пришел к ней следующим образом. Он определил площадь Наньчана — приблизительно три [59] квадратные мили. Далее он взял среднюю плотность населения своего родного Ливерпуля — 100 тысяч человек на одну квадратную милю и исходя из этого решил, что... в Наньчане 300 тысяч жителей. Этот «статистический метод» весьма характерен для подсчетов, которые проводились в Китае в то время.
Два здания в Наньчане мне особенно запомнились. Они были полярны друг другу во всех отношениях, как полярны прошлое и будущее. Одно — пышный павильон Дун-вэнь-коу, построенный в средние века в честь одаренного двенадцатилетнего мальчика, писавшего прекрасные стихи и прозу, — типичный образчик тысячелетнего камуфляжа государства помещиков и ростовщиков под республику ученых и поэтов. Второй достопримечательностью был дом китаянки доктора Ган Чэн, получившей медицинское образование за границей в 1912 году и основавшей первую в Китае клинику для женщин и детей. Простое кирпичное здание клиники находилось как раз позади нашего дома.
Однажды около полуночи случился инцидент, глубоко врезавшийся мне в память. Мы с Мазуриным вышли подышать воздухом. Неподалеку находился полицейский участок. Снаружи висел фонарь. У дверей лежала какая-то темная масса, не то колода, не то... неужели человек? Мы подошли. Это действительно был привязанный к шесту человек со скрученными руками и опутанными веревкой ногами. Во рту у него был кляп, и он только отчаянно поводил глазами. В нескольких шагах стояли посторонние люди, не решавшиеся подойти. На наш вопрос, кто это и что происходит, один из них коротко шепнул мне на ухо: Это «нун-хуэй» (член «крестьянского союза»).
Из участка вышли полицейские и, заметив нас, немедленно унесли пленника. На следующее утро Мазурин дал знать об этом китайским коммунистам.
Все приехавшие в Наньчан советники разместились в одном из немногих зданий европейского типа. Мы жили в верхнем этаже, крыша протекала, кругом было сыро и уныло. Каждое утро группами или поодиночке мы шли в штаб работать. Идти надо было через весь город, но [60] рикшами мы никогда не пользовались. Штаб помещался в просторном губернаторском дворце. Этот одноэтажный павильон был разделен на две половины. Одну занимал штаб Чан Кай-ши, другую — штаб Блюхера. У нас не было никаких пропусков или удостоверений. Миссия пользовалась полным доверием, китайцы ни о чем не спрашивали и не имели списков наших работников. Я помню то первое утро, когда мы вошли в наше крыло павильона, в приемную. Дверь налево вела в помещение штаба, дверь направо — в комнаты Блюхера. Мазурин предупредил меня, что в это утро я увижусь с Блюхером.
— Оставайся в приемной, тебе принесут завтрак, и жди — Блюхер скоро выйдет.
Я заметил, что Мазурин чем-то смущен. Он слегка покраснел и все же сказал мне:
— Знаешь, когда он войдет и поздоровается, ты, это... того... встань. Знаешь, у них на военной службе это вроде принято. Конечно, формалистика, но надо считаться...
Это очень точно характеризует атмосферу тех лет, когда нормальным было при появлении одного из первых полководцев страны и непосредственного начальника даже не встать, а просто протянуть руку.
В приемной стоял длинный стол, накрытый к завтраку. За столом сидел подтянутый седеющий военный и с аппетитом ел из полной тарелки овсяную кашу. В такой духоте есть горячую кашу казалось мне героическим подвигом. А он, не довольствуясь этим, взял из миски три яйца всмятку и выпустил их на кашу. Все это он полил консервированным молоком и густо посыпал сахаром. Я был настолько загипнотизирован завидным аппетитом старого военного (скоро я узнал, что это был царский генерал Шалавин, перешедший на советскую службу), что Блюхера я увидел только, когда он уже стоял совсем передо мной. Я не забыл о совете Мазурина и встал. Мы поздоровались как старые знакомые по Дальнему Востоку, и после короткого разговора Блюхер сказал:
— Ну, желаю успеха. Идите к Ролану, он о вас уже знает.
Помещение штаба состояло из двух комнат, где работали 8–10 советников. Мне вручили пачку китайских донесений и газет, чтобы я их перевел и составил нужную [61] сводку военного положения в нижнем течении Янцзы. Начальник штаба Ролан (Алексей Васильевич Благодатов) обрабатывал сводки, они передавались Блюхеру и возвращались от него с пометками и вопросами. Штабной работой были заняты и другие советники.
Ролан оказался очень русским человеком, невысокого роста, плотным и широкоплечим. Как руководитель штаба он был моим непосредственным начальником, но в работе мы соприкасались не часто. Он всегда был спокоен, и вежлив, никогда не раздражался и не наводил паники, за поблескивавшими стеклами его пенсне всегда светилась еле заметная смешинка.
Очень скоро мне стало ясно, что работа по обобщению военных сводок, которую мы вели, была почти бесцельна. В революции, да и в самом Северном походе был достигнут поворотный пункт. Военные события и сводки по присылаемым Чан Кай-ши газетам и бумагам бледнели перед событиями политическими. Прошли те дни, когда Блюхер и Чан Кай-ши в сопровождении Мазурина летали на одном самолете над фронтом, когда они вместе разрабатывали планы и вместе проводили операции. Теперь в правой части здания, у Чан Кай-ши, назревало что-то важное. Воздух был наэлектризован ожиданием перемен.
За всем этим крылась большая международная и внутриполитическая борьба. Вскоре положение прояснилось. Пока Чан Кай-ши отсиживался в Наньчане и носа не казал в Ханькоу, его военные части медленно и неуклонно с помощью боев и подкупа, угроз и сделок продвигались к богатейшим провинциям Китая, к дельте Янцзы, к Нанкину и Шанхаю. Чан Кай-ши рвался на соединение с близкой ему по духу крупной буржуазией больших приморских городов и портов. Он ждал только того момента, когда верные ему генералы займут эти провинции, чтобы окончательно порвать с революцией. Пребывание в Наньчане не устраивало Чан Кай-ши. Население знать его не хотело. Местная буржуазия относилась к нему настороженно. Бумажные деньги с его портретом нигде не принимались и с трудом сбывались [62] на черном рынке по 4–5 центов за доллар. Ему надо было во что бы то ни стало добраться до Шанхая, войти в контакт с крупной буржуазией, с иностранными властями, добиться признания, получить займы. Чан Кай-ши сознавал, что на него, как на последнюю карту, ставят отечественная и иностранная буржуазия.
Однажды Блюхер передал мне пачку английских газет, полученных из Шанхая, и попросил зайти к нему попозже. Проглядев газеты, я рассказал ему о том, что представляют собой высадившиеся английские части, об общей численности интервентов, включая гарнизоны американцев, японцев и итальянцев, которые достигают сорока тысяч человек, и об укреплениях из песка и проволоки, которые они строят в Шанхае. Я сказал, что некий английский генерал вновь повторил старинные обещания завоевать весь Китай силами одной гвардейской дивизии. Блюхер усмехнулся:
— Ну и пустозвон.
Потом он спросил, кто командует высадившимися войсками.
— В газетах говорят о командире экспедиционного корпуса генерале Дункане и начальнике штаба полковнике Горте, преимущественно о втором.
— Почему о втором? — поинтересовался Блюхер.
— Да так — романтическая фигура. Имеет орден Виктории за храбрость. Пишут, что за всю мировую войну только 32 человека награждены этим орденом. Много раз ранен.
— А это хорошо, — засмеялся Блюхер, — значит зря соваться никуда не будет. Знаете, ведь после первой раны пыл остывает на пятьдесят процентов, после второй еще на пятьдесят и так далее.
Так просто, без рисовки говорить о ранениях мог только человек, у которого их было восемнадцать да еще два георгиевских креста за мировую войну и несколько орденов Красного Знамени за гражданскую. Храбрый человек не боится сказать, что он испытывает страх, и даже его преувеличит; трус всегда боится и страха.
— Ну, что еще? — спросил Блюхер. [63]
— Да вот — любопытное выступление английского социалиста на митинге в Англии 12 марта насчет Китая.
— А что он говорит?
— Он за революционный Китай и союз с нами. Говорит: «Китайцы дружественно относятся к русским, так как это единственный народ, отнесшийся к ним справедливо».
— Еще что у него в речи?
— Про войска интервентов. «Их послали, чтобы защищать денежные мешки иностранных богачей, которые живут за счет китайских рабочих и не хотят и слышать о профсоюзном и фабричном законодательстве». Спрашивает: «Что это за порядок — рубить головы рабочим на перекрестках?». Требует, чтобы английское консервативное правительство немедленно ушло, «так как оно занято грязной, опасной и страшной работой. Это правительство захватило власть путем подлога и пользуется ею для убийств».
— Крепче не окажешь. А кто этот социалист?
— Бертран Рассел.
— Ну-ну! — Блюхер покачал головой.
Я бродил по Наньчану, заходил в магазины, знакомился с городом. Меня все заботила мысль о поездке в центр фарфора — Цзиньдэчжэнь.
Сколько стран, сколько королевских дворов, сколько ученых химиков долгие века пытались проникнуть в тайну изготовления китайского фарфора. Маленькие осколки фарфора, привезенные в Европу после крестовых походов, — Саладин дарил его крестоносцам — носили на груди в золотой оправе, как драгоценности. Фарфоровые сосуды ценились на вес золота, ибо властители верили, что фарфор меняет цвет, если в сосуд подсыпан яд. Итальянские, германские и французские правители обещали алхимикам большие награды, если те сумеют открыть секрет и наладить производство фарфора. В 1713 году иезуитскому патеру Дантрколю удалось проникнуть в Цзиньдэчжэнь и подробнейшим образом описать, как и из чего производят фарфор. Он сообщил открытый им секрет Европе, но было уже поздно. Немецкий алхимик Бетгер случайно открыл его четырьмя [64] годами раньше, и 1709 год стал датой рождения саксонского фарфора. Бетгер искал, собственно, не фарфор, а философский камень, с помощью которого любой металл удастся превратить в золото. Для этого нужны были тигли, и в поисках сырья для них Бетгер обнаружил фарфоровые глины (каолин) в Саксонии.
Итак, я решил пробраться в Цзиньдэчжэнь. Свободное время я проводил в антикварных лавках. Европейцы посещали Наньчан реже, чем другие города, поэтому здесь можно было найти кое-какие интересные предметы. Меня совершенно очаровала большая деревянная (редкость для Китая) скульптура старика, примерно в половину человеческого роста. Я купил ее и отправил с оказией в Ханькоу. Но главная цель моих визитов в лавки была иная: я хотел наладить отношения с антикварами, чтобы от кого-либо получить рекомендацию и содействие для поездки в Цзиньдэчжэнь. Фарфоровые заводы там остались на стадии классической мануфактуры XVIII века, и я хотел их видеть.
Так шли дни. Однажды поздно вечером я лежал и читал купленную мною в Шанхае историю Голландии в средние века. В комнату вошел Мазурин и остановился около моей кровати. У него был совершенно заговорщический вид. В годы гражданской войны мой товарищ был активным участником коммунистического подполья на Дальнем Востоке, и у него сохранилась склонность к молниеносным эффектам. Было видно, что на этот раз он приготовил какой-то сюрприз. Я очень хорошо помню этот разговор, так как следствием его было мое более непосредственное участие в значительных событиях того времени. Мазурин сел на стул около моей кровати и спросил загадочно:
— Читаешь?
— Да, понемножку. Кое-что интересное.
— Это что! Есть поинтереснее. — Он выдержал паузу, потом одним духом: — Чан Кай-ши сбежал!
Я уселся на кровати.
— Как?
— Уплыл к своим в Шанхай! — Мазурин добавил: — Взят Нанкин. Там какая-то заварушка с иностранцами. [65] Войска Чан Кай-ши в китайской части Шанхая.
— Погоди, как же он бежал? По реке? Но в Цзюцзяне его задержат пикетчики.
— Как бы не так. Оказывается, он послал вперед людей, чтобы для него держали под парами канонерку, там быстро со своими маузеристами шмыгнул на борт и — поминай как звали.
Мы оба задумались. Наступила пауза.
У меня в руках все еще была книга. Я сказал:
— Постой-ка, это мне что-то напоминает. Да ведь он совсем как Дон Хуан Австрийский!
— Ты бредишь?
— Да нет, я только что читал. Та же ситуация. Глава контрреволюции должен бежать на соединение со своими главными силами. Но на пути революционные преграды. Он гримируется. Чан Кай-ши гримировался?
— Сумасшедший, объясни, наконец, о чем ты говоришь?
— Вот меня ругаешь за то, что я залез в историю Голландии, говоришь: несовременно. А посмотри, как похоже. Голландия в XVI веке была колонией, как Китай. Там вспыхнула революция. Филипп II испанский послал своего отпрыска принца Хуана Австрийского подавить ее. А из Мадрида попасть в Голландию было нельзя. Все границы были заняты повстанцами, со стороны моря сторожили гёзы. Испанской оставалась только середка. И тут Дон Хуан — вице-король Нидерландов и сын испанского короля, пробрался туда, пристроившись к какому-то купцу под видом негра-лакея, для чего ему пришлось перекраситься. Я тебя спрашиваю серьезно: гримировался Чан Кай-ши? Как ты считаешь?
— Я считаю прежде всего, что ты несерьезный человек. Я о деле толкую.
— Но ты же видишь: история повторяется. Наше время насыщенное, но мир не знал более насыщенного времени, чем те полвека в истории Голландии.
Ухмылка Мазурина стала мефистофельской. Он уже более не мог сдерживать заготовленную им бомбу замедленного действия.
— А у тебя там в истории не написано, что за доном Хуаном была организована погоня?
— Не знаю, могу посмотреть. [66]
— Нечего смотреть. Все равно, как там с Хуаном. А вот завтра вы трое едете догонять Чан Кай-ши. Блюхер велел отправляться вслед за ним Ролану и придал ему тебя в качестве переводчика, то бишь китайского секретаря штаба, и Зотова — шифровальщика. Так что собирайся. Вагон и паровоз подадут с утра. Вставай раненько, собери вещи и идите с Зотовым к Ролану. Смотри, вернись с головой на плечах. Будь здоров, я тебя завтра не увижу{4}.
В дверях он остановился.
— Да, вот еще. Если ты уже прочел, оставь мне эту голландскую книжку.
В голове у меня было: «Прощай, фарфор!». [67]