Вверх по Янцзы
Чтобы добраться до Ханькоу, предстояло плыть примерно тысячу километров вверх по Янцзы. Я был не один, со мной, тоже по вызову, ехал советский врач Сергей Николаевич Вепринцев. Мы взяли билеты на речной пароход китайской компании. Бой на пароходе проводил нас в нашу каюту. Она была четырехместной, других на пароходе не имелось, и я с удовольствием предвкушал перспективу совместного путешествия, знакомства и, как это бывает в таких случаях, вольных разговоров с китайцами-пассажирами. Однако, еще не войдя в каюту, мы услышали за дверью русскую речь и с досадой переглянулись. Это могли быть только русские белогвардейцы. Решив не вступать с ними ни в какой контакт, мы молча вошли в каюту, а те, бросив беглый взгляд на нас, отвернулись к стене. За несколько дней пути мы их как следует разглядели. Один был высокий и худой человек средних лет с решительным лицом типично офицерского типа, другой — юнец с круглой физиономией, на редкость густо усеянной прыщами.
Плавание на пароходе в глубь чужой страны, да еще в такое напряженное время навстречу новой работе неизбежно связано с некоторым нервным напряжением, а тут еще эти проклятые соседи по каюте. Мы с Сережей не могли понять, как это получилось, что мы оказались в каюте с двумя русскими белогвардейцами. Случайность? [26] Подсадили? В Шанхае при английской полиции существовала обширная русская контрразведка. Им поручили нас выследить? Обшарить чемоданы? Выкрасть документы? Прикончить по дороге? Как бы то ни было, эти два нежелательных соседа лишили нас сна и покоя. Мы опасались их днем и ночью не спали, то и дело подымая голову с подушек и следя за их подозрительными движениями. Не спали и они, и я много раз ловил их подсматривающий взгляд.
Взаимная слежка, вынужденное молчание, чтобы не выдать себя, невозможность оставить вещи, постоянное ожидание провокации или нападения — все это отравило поездку, и мы проклинали все на свете. По какому-то неписаному уговору ни они, ни мы не пытались вступать в разговоры.
В противоположность русским рекам на Янцзы мы не увидели высокого нагорного правого берега и низкого лугового левого. Берега были одинаково ровные, то левый становился повыше, то правый. Плоская местность, по которой мы плыли, вовсе не была равниной. Мнимая равнина на самом деле представляла собой засыпанную речными отложениями горную долину. Ведь весь Центральный и Южный Китай — это покрытая хребтами горная страна, где лишь заполненные наносами долины рек кажутся равнинами.
На первый взгляд странное впечатление производила также почти полная пустынность берегов. Где же этот перенаселенный Центральный Китай, если вокруг такое безлюдье и лишь кое-где увидишь крестьянина, пашущего землю, или рыбака, ставящего на берегу ловушки, морды или другие нехитрые приспособления. Но и этому было объяснение. Пустынная полоса была зоной затопления во время ежегодных разливов Янцзы, и лишь одиночки пахали и сеяли здесь на свой страх и риск. Плавание тянулось несколько дней между весьма однообразными и в общем мало живописными берегами.
После ряда лет, прожитых в Северном Китае, я уже был полностью подготовлен к тому, что Центральный Китай — не страна экзотики. Все, что мы читали с детства о ярких красках, пестрых попугаях и одуряющих [27] цветах тропиков и субтропиков, никак не относилось к Китаю, во всяком случае к этой его части.
Такое впечатление производил Китай не на одного меня. «Несмотря на весьма южную широту и на страшную жару, в Китае нет ярких красок, ничего напоминающего огненную Индию, нет поражающего великолепия тропических морей», — писал французский писатель Эмиль Овелак.
Мрачное впечатление усиливали тянувшиеся по бортам стальные щиты, которые владельцы пароходов обязательно устанавливали в неспокойное время на случай обстрела с берегов Янцзы.
Ненависть к иностранцам, — а речные суда для китайцев всегда ассоциировались с захватчиками-иностранцами, впервые пустившими пароходы по китайским рекам, — имела долгую и в общем обоснованную историю. Пароходы разоряли хозяев местных джонок и лишали работы лодочников, да и иностранные команды их держались так, что внушали чувство ненависти к себе.
Вот что пишет об этом в своей автобиографии знаменитый американский геолог Пампелли, бывший в 1863 году свидетелем следующей сцены: «Только что отремонтированный пароход совершал пробную поездку по реке Усун. На борту его находилось множество иностранцев из Шанхая, приглашенных на эту приятную прогулку. Когда мы плыли таким образом на полной скорости, на некотором расстоянии от нас мы обнаружили сампан, до того перегруженный кирпичом, что четверо китайцев на веслах с трудом могли двигать его вперед. Они увидели нас и, зная, насколько узок фарватер, работали изо всех сил, чтобы отгрести в сторону и дать пароходу пройти. Мы стояли и следили за медленным продвижением сампана, и я все время ждал сигнала капитана остановить машину. Сампан был все еще на середине реки, и кули выбивались из сил, чтобы скорее отвести его в сторону, и словно умоляли пароход чуть повременить. Еще было время избежать столкновения, и лоцман обратился к капитану: — «Прикажете застопорить, сэр?» — «Нет, — загремел капитан, — вперед». Теперь уже никто не в силах был помочь лодочникам. Услышав этот хладнокровный приказ, я ждал столкновения, которое тут же и последовало. Крик, треск, маленький крен парохода, и вот мы снова идем вверх по реке. [28]
Я перешел на корму. Лишь один из кули был виден, он лежал неподвижно на воде. Из множества бывших на палубе иностранцев немногие проявили признаки какого-либо сочувствия, естественного для свидетелей гибели людей. Капитан и помощник спокойно поглядели через борт, чтобы проверить, не повреждены ли нос и плицы. Замечания, которыми они обменялись, не имели никакого отношения к происшедшей сцене».
На второй день путешествия одним проблеском судьба вознаградила меня за бесцветность и монотонность путешествия, за ощущение подавленности и одиночества. Это было утром. Недалеко от слияния с Великим каналом река образовала величественное оплошное зеркало. Мы обходили вставшую на самой середине этого зеркала прямую, как свечка, гору или вернее скалу. По ней ярусами и гирляндами вверх поднимались густые зеленые леса, перемежавшиеся беседками, павильонами, наверху же все увенчивалось буддийским храмом. Гора эта, совместное создание природы и людей, стояла, как видение, посреди спокойной воды. Китайские мастера употребили весь свой изысканный вкус, все свое ощущение взаимодействия гор, воды и зданий, чтобы создать один из мировых шедевров. Их работа обнажила самое слабое место европейского искусства — неумение сочетать архитектуру с ландшафтом, использовать естественные элементы и комбинировать их в одно гармоничное целое с созданием человеческих рук. Нечто подобное удавалось строителям среднерусских сельских церквей, где церковь на пригорке, как лебедь, плывет над зелеными полями и необозримыми весями окрестной равнины, вот-вот готовая лететь, или на крайнем севере нашей страны, где кремли и храмы, как мираж, восстают из озер и рек.
Пока мы шли вокруг этого монолита, или, как он называется по-китайски, «Цзинь-шань» — «Золотая гора» (такие острова называются еще «Летающей яшмой», так как все время кажется, что в сильные ветры они готовы подняться и улететь), в голову мне приходили самые разные мысли. К стыду своему, должен сознаться, что они ничего общего не имели ни с минутой, которую переживал [29] Китай и вместе с ним весь мир, ни с той работой, которая мне предстояла.
Мысли мои были узкопрофессиональные.
«Вот, — думал я, — место, где мы, тогда еще горстка закончивших образование китаеведов, могли бы по-настоящему изучать цивилизацию Китая. Здесь мы могли бы сделать еще не начатую работу — перевести китайские классические книги — по истории, географии, религии, философии, поэзии Китая на русский язык. Здесь настоящая обстановка для этого, здесь идеальное место. Пусть лодка с берега приезжает раз в три дня; мы же с учеными китайцами расселимся по храмам и павильонам и посвятим себя целиком работе, и в общении с неповторимой природой, в атмосфере самой подлинной китайской культуры, год за годом будем делать свое дело и, может быть, сумеем сблизить Китай и то лучшее, что он создал, со всем остальным миром».
Во всяком случае я тут же решил, как, вероятно, многие до меня, что, состарившись и отойдя от дел, непременно поселюсь здесь и посвящу остаток жизни созерцанию и трудам. Все это, конечно, было очень незрело и еще по-студенчески. Впоследствии, читая роман Диккенса «Большие ожидания», я поймал себя на том, что недалеко ушел от сельского кузнеца Джо. Джо жил в глухой провинции, и все, что он знал о Лондоне и чем восхищался, было изображение двухэтажной фабрики ваксы с дымящейся трубой на круглой банке, которую он купил в сельской лавке. Эта картинка стала для него символом великого города, и когда Джо наконец приехал в Лондон, первое, что он сделал, — пошел искать эту фабрику и смотреть на нее. Подобно Джо я искал свою фабрику с ваксой в большом мире. Таковы были мои желания, нереальность которых я если и сознавал, то не мог вполне подавить.
Но вот река сузилась, и мы ушли от нашего видения. Кончился сон. Мы вернулись к действительности, и по мере того как приближался Ханькоу, я все больше отдалялся от древних книг и вновь вернулся к взятым с собой из Шанхая газетам.
В Ханькоу за несколько дней до нашего приезда, 3–4 [30] января 1927 года, произошли поистине исторические события. Толпа китайских кули, рабочих, студентов захватила английскую концессию и, образно выражаясь, столкнула англичан в реку. Но если это можно было сделать в Ханькоу, где концессию пытался защищать английский морской десант, где прямо против концессии на реке стояли английские военные корабли, значит, это можно было сделать и в других местах — по всему Китаю. И тогда конец иностранному владычеству. Свобода, свобода, свобода!
События в Ханькоу развивались следующим образом — на территории китайского города собрался митинг. Слышались возгласы, звучали речи; ненависть к насильственно навязанному китайцам неравноправию нашла выход — массы жаждали действия. Толпа двинулась по направлению к английской концессии. У самой концессии толпа остановилась. Перед ней лицом к лицу стояла цепь британских моряков, высаженных по тревоге с военных кораблей. Свидетель этой сцены датский буржуазный корреспондент Нильсен писал: «Стоящие цепью для защиты концессии четыреста солдат английской морской пехоты были осыпаны градом камней и других метательных орудий, их обливали грязью, им плевали в лицо, многотысячная китайская толпа осыпала их оскорблениями. Английские моряки стояли неподвижно. Кровь и грязь стекали с их лиц и форменок». Моряки отступили, и китайцы заняли концессию.
Где ты, гордый Альбион? Как низко ты скатился! Ведь ты явился сюда как победитель. Долина Янцзы была твоей монополией, твоим лакомым куском, твоей вотчиной. Давно ли английский пароход мог давить и топить на Янцзы китайские джонки, а теперь на той же Янцзы англичане терпят неслыханные оскорбления, дают себе плевать в лицо на глазах — самое страшное! — газетных репортеров всего мира и в конце концов возвращаются на корабли и уступают концессию китайцам. Да и что они могут поделать? Перед ними уже другой Китай — не жаждущее подачек китайское правительство, а вооруженный революционный народ. Бой был заранее проигран.
Ясно, что в отношениях революционного Китая с Англией достигнута историческая узловая точка. Что дальше? Отступит ли окончательно английская буржуазия [31] и отдаст все остальное, как отдала концессию в Ханькоу? Или коварно, исподволь подготовится к ответному удару? Что сделают остальные державы? Эти и другие связанные с ними вопросы занимали все мои мысли, пока мы приближались к Ханькоу. Я вспомнил, что писал об английском буржуа Теккерей. Это «грубое, невежественное брюзгливое существо», «одно из самых тупых созданий в мире» попирает ногами Европу и каждую слабую, неразвитую колониальную страну. «Ничто не трогает его», пока не появляется кто-либо сильнее или выше, «и тут наш чопорный, гордый, самоуверенный и невозмутимый британский сноб становится угодливым, как лакей, и вертлявым, как арлекин». Это конечно так, но здесь дело не только в достоинстве, а в деньгах, в кармане, в материальных интересах буржуа. Как поведут себя англичане?
Наконец показался Ханькоу. Мы пришвартовались у пустынной пристани бывшей английской концессии. Английская морская охрана уже покинула ее; торговые дома и банки были закрыты; англичане прятались за железными шторами. Хозяевами здесь были китайцы.
Ширина реки в этом месте почти километр. На противоположной стороне Янцзы загадочной средневековой громадой высились могучие стены древнего Учана, еще недавно бывшего ареной боев между революционными и реакционными войсками. На этой стороне, сразу за Ханькоу, посреди леса джоночных мачт, угадывалось устье речки Хань, а за ним небольшой городок Ханьян с потухшими домнами и старинным военным заводом, когда-то оборудованным фирмой Круппа.
Эти три города — и старая провинциальная столица Учан (300 тысяч населения), и разросшийся торговый город Ханькоу с населением в миллион, и военно-арсенальный городок Ханьян составляли триединое целое и были известны под общим сокращенным названием Ухань. Революционное правительство объявило Ухань столицей Китая.
Посреди реки громоздились холодные, молчаливые чудовища — их было много — иностранные военные корабли [32] с пушками крупного калибра, все еще готовые защищать интересы иностранцев, вмешаться в китайскую революцию, подавлять, убивать китайцев.
Ждать было невтерпеж, хотелось видеть своих. Наскоро отдав вещи носильщикам, мы попытались им объяснить адрес, но они уже по нашему дружескому обращению поняли, что мы не англичане, а свои, и не дослушав объяснения, уже знали, куда идти.
Наши белогвардейские соседи по каюте куда-то исчезли. Хорошо, конечно, было бы проследить, куда они поехали, но это было и так ясно. В Ханькоу еще процветал русский царский консул Бельченко, поддерживавший и направлявший всю белогвардейщину в этом районе. Вероятно, они направились к нему.
Скоро мы дошли до небольшого зеленого сквера, с четырех сторон окруженного нарядными двухэтажными кирпичными коттеджами европейского типа. Это и был Локвуд-гарденс — резиденция русских советников, военных и гражданских. Завидя нас из окон, навстречу выбежали друзья, жали руки, тащили к себе. Первым, кого я увидел, был мой школьный товарищ Абрамсон, здесь называвшийся Мазуриным. Мы стояли в холле одного из домов, отвечая на приветствия, вопросы, восклицания, как вдруг сквозь полуоткрытую дверь в следующую комнату мы с Сережей увидели две фигуры, заставившие нас вздрогнуть. Это были те белогвардейцы, что путешествовали с нами из Шанхая. Кто они такие? Как попали сюда? Не обманом ли? И потом догадка, пробежавшая мурашками по спине, — а не в ловушку ли мы попали? И кто все эти люди вокруг?
Лишь присутствие Мазурина заставило меня отбросить сомнения. Я схватил его за руку:
— Почему эти люди там? Это белые!
— Да бог с тобой, — ответил он. — Это наш военный советник Дроздов, здесь он называется Кон, а парнишка — его Игорь, сын другого советника — Войнича, Кон захватил его из Шанхая.
Тем временем «белогвардейцы» уже вошли из задней комнаты и с не меньшим удивлением пялили на нас глаза. Им тоже что-то объясняли. Потом мы, все четверо, [33] расхохотались и пожали друг другу руки. «Ах, вы, черти полосатые, а мы вас считали иностранцами или беляками, едущими с каким-то тайным поручением, — сказал Кон, — и чтоб вам пусто было, всю дорогу из-за вас не спали». «Ну ладно, своя своих не познаша — бывает», — отвечали мы.
Когда мнимые враги обернулись друзьями, цепь как-то замкнулась, неизвестность прошла, и я понял, вернее почувствовал, что в каком-то смысле долина Янцзы — наша, она занята силами революции. За революцию подавляющая масса населения по обоим берегам реки — малоземельные крестьяне и бедные пролетарии, интеллигенция и студенты, юность Китая. В руках наших друзей, китайцев, английская концессия. Мы живем на ее территории; весь сквер занят советниками, нам нечего оглядываться и конспирировать, тогда как поджавшие хвост англичане бежали и прячутся. Иностранный пароход послушно вез нас по Янцзы в Ханькоу. Носильщики без слов знали, куда нести наши вещи. Нам не нужно было стальных щитов по бортам, и если бы крестьяне знали, что едем мы, советские русские, они радостно махали бы нам руками. Мы — на гребне громадной революционной волны. Вот она захлестывает одну за другой провинции по Янцзы. Будущее наше.
И тогда все это было верно. [34]