Резервный фронт
В преддверии новых битв
В начале апреля 1943 года я ехал на машине в сторону Воронежа, по той же дороге, по которой в январе 1942 г. направлялся на Брянский фронт. Прошло немало времени, а боевые действия все еще продолжались на территории Орловской и Курской областей. Они то перемещались несколько к западу, то опять возвращались к востоку и каждый раз оставляли после себя печальные следы.
Мне хорошо запомнился Воронеж. Это был красивый благоустроенный город с множеством старинных зданий, сработанных на века. А теперь на их месте громоздились закопченные развалины, груды битого кирпича, скрюченные железные балки. В пустых проемах окон гулял ветер.
Немецко-фашистские оккупанты перед уходом отсюда безжалостно подрывали жилые кварталы или оставляли а них мины замедленного действия. Я увидел не город, а его руины и до сих пор не могу забыть этого грустного зрелища. Через них лежал мой путь к новому месту службы — в Резервный фронт.
Этот фронт, получивший впоследствии наименование Степного, тогда только что создавался. Командующим был назначен генерал-полковник М. М. Попов, начальником штаба — генерал-лейтенант М. В. Захаров. А мне предстояло выполнять здесь совершенно новую для меня роль помощника командующего по формированию и укомплектованию войск.
Я не вполне представлял характер предстоящей мне работы и не мог еще понять той большой важности общих задач, для которых создавался Резервный фронт. Эти вопросы прояснились уже по прибытии на место, да и то не сразу. [182]
Завершая зимнюю кампанию 1942/43 года, Ставка уже вела подготовку к летнему периоду. Проводилось значительное усиление войск в тех районах, где предвиделись наиболее активные действия. Такими районами являлись прежде всего Орел, Курск, Харьков, Воронеж. Именно здесь накапливались грандиозные оперативно-стратегические резервы Ставки. И нам довелось стать участниками этого огромной важности, очень трудного дела.
Название нового фронта в полной мере соответствовало его назначению. В состав его были включены шесть общевойсковых армий (5-я и 4-я гвардейские, 27, 53, 46 и 47-я) и одна танковая (5-я), а также несколько отдельных танковых, механизированных и кавалерийских корпусов.
В начале апреля все эти войска, строго говоря, не являлись боеспособными. Дивизии и полки нуждались в восстановлении — пополнении личным составом, вооружением и техникой. Несколько лучше других выглядели две армии — 4-я гвардейская, сформированная из полнокровных воздушнодесантных частей, и 5-я танковая. В остальных же армиях дивизии насчитывали лишь по 1000–1500 человек личного состава, не имели автотранспорта и артиллерии.
Пожалуй, в наиболее тяжелом состоянии находились кавалерийские дивизии. Они нуждались не только в пополнении людьми и лошадьми, но и в продолжительном отдыхе. За зимние месяцы уцелевший здесь конский состав был измотан и истощен до предела.
Главное управление по формированию и укомплектованию войск ежедневно направляло к нам тысячи людей. За один месяц мы сумели полиостью укомплектовать многие дивизии 5-й гвардейской армии, которой командовал в то время генерал-лейтенант А. С. Жадов, и 53-й армии, которую возглавлял Иван Мефодьевич Манагаров.
Чуть позже началось укомплектование 46-й и 47-й армий. А вот 27-я армия оказалась своего рода падчерицей. Ею мы занялись в последнюю очередь. Вооружение для нее поступило только в мае.
Весь руководящий состав фронта трудился в те дни с большим напряжением. Большую часть времени все мы проводили в войсках. Мне лично приходилось работать преимущественно в стрелковых дивизиях. Восстановлением кавалерии занимался главным образом И. А. Плиев. [183]
Практическое решение вопросов вооружения войск и подготовка артиллерийских частей легли преимущественно на плечи командующего артиллерией фронта Н. С. Фомина.
Вся организационная работа проводилась в высоких темпах. По мере укомплектования каждая часть немедленно приступала к тактической и огневой подготовке. Политаппарат организовал политические занятия. Создавались партийные и комсомольские организации.
В начале мая нормальное течение жизни в войсках Резервного фронта несколько нарушилось. Пришлось в некоторых армиях прервать боевую учебу и переключить усилия личного состава на подготовку оборонительных рубежей. Дело в том, что от пленных и перебежчиков стало известно о готовности немцев к большому наступлению на Курский выступ. На основании этих данных командующий войсками Воронежского фронта генерал-полковник Н. Ф. Ватутин обратился в Ставку с предложением вывести войска Резервного фронта на рубеж Ливны, Касторное, Старый Оскол. Предложение Ватутина было принято, и вскоре мы получили соответствующую директиву. Выводить нужно было 5-ю гвардейскую, 27-ю и 53-ю армии.
Сразу же приступили к выполнению своих новых задач войска 53-й армии. По отношению к другим нашим дивизиям им отводилось центральное положение, западнее Касторного, примерно на рубеже Быковского водораздела. 5-я гвардейская армия также организованно заняла оборону западнее Старого Оскола. В обеих этих армиях дивизии уже представляли собой неплохие боевые организмы, и за них мы могли не беспокоиться.
Иное положение было в 27-й армии. Вследствие запоздалого прибытия пополнения и техники, дивизии ее следовали в район Ливны несколькими эшелонами. Вначале шел малочисленный костяк частей, состоявший в основном из офицеров и сержантов. За ним следовали маршевые подразделения, которые вливались в боевые части на привалах и в местах ночлегов. Офицерский состав тут же принимал это пополнение и во время последующих переходов занимался сколачиванием взводов и рот. Техника и вооружение направлялись отдельно и тоже догоняли армию уже в пути.
Командарм 27 генерал-лейтенант С. Г. Трофименко, все работники его штаба и политотдела армии проводили в трудах и заботах буквально дни и ночи. На помощь им [184] была послана группа генералов и офицеров из Управления фронта. Возглавить эту группу довелось мне.
С Сергеем Георгиевичем Трофименко у меня всегда были самые сердечные отношения. Но в те дни мы сблизились, кажется, еще больше. Немало тревожных дум передумали вместе, немало беспокойных мыслей высказали друг другу. Оба ведь прекрасно видели, что части, которые мы ведем к Ливнам, далеки от настоящей боеспособности. Следовало еще работать и работать над обучением, воспитанием и боевым сколачиванием ее дивизий.
На наше счастье, сведения о предполагавшемся майском наступлении немцев оказались неверными. Мы получили, так сказать, дополнительное время на подготовку войск.
Не будет хвастовством, если скажу, что это время нам удалось использовать неплохо. За два-три месяца своего существования Резервный фронт вырос в грозную силу. Это стало ясно уже в первые дни грандиозного сражения на Курском выступе, когда в бой были введены части 10-го танкового корпуса и 5-й танковой армии. Это подтвердилось затем умелыми действиями 5-й гвардейской армии, которая сыграла такую важную роль в ходе всего сражения. Высокую оценку заслужили также войска 27, 47, 53-й армий и части 3-го механизированного корпуса, вступившие в Курскую битву несколько позднее, уже в период нашего контрнаступления.
Особо следует сказать о подготовке руководящего состава армий. Много и плодотворно потрудились в этом направлении М. М. Попов, М. В. Захаров. В начале мая у нас состоялся учебный сбор командующих армиями. Завершился он полевой поездкой по местам сентябрьского наступления 40-й армии. Маркиян Михайлович Попов, командовавший этой армией в ту пору, очень содержательно разобрал на местности все детали операции, все ее сильные и слабые стороны, а заодно раскрыл и подлинные причины нашего тогдашнего неуспеха. Мне помнится, что участники этой поездки хорошо отзывались о ней.
Несколько позднее проводились сборы командиров кавалерийских корпусов и дивизий. В составе нашего фронта сосредоточилась тогда почти вся конница Красной Армии, и эти сборы представляли несомненный интерес для всех кавалерийских начальников. Там от начала до [185] конца присутствовал Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный.
Всему руководящему составу фронта и армий были показаны общевойсковые учения с последующим подробным разбором их. Общевойсковые командиры побывали на учении по теме «Действие передового отряда бронетанковых войск при вводе в прорыв танковой армии». Оно проводилось в 5-й гвардейской танковой армии под руководством заместителя командарма Н. И. Труфанова.
Запомнилось мне и другое показное учение, на которое были приглашены кавалерийские начальники. Там отрабатывалась тема «Боевые действия передового отряда при вводе в прорыв кавкорпуса».
Существенным недостатком учебных сборов руководящего состава, проводившихся нами накануне Курской битвы, являлось недостаточное выяснение актуальных вопросов борьбы с большими массами танков противника. Мы, пожалуй, слишком медленно постигали горький опыт летних кампаний 1941 и 1942 годов.
На переломе
Настудил жаркий июль. Днем временами бывало настолько душно, что все невольно поглядывали на небо в ожидании грозы. Но небо оставалось чистым, хотя гром должен был грянуть вот-вот.
Наступление немецко-фашистских войск, получившее в их оперативных планах наименование «Цитадель», не являлось для нас неожиданностью. Штабы наших фронтов зорко следили за противником, и по многим источникам разведке удалось установить, что он будет атаковать Курский выступ 5 июля.
В этот день за два часа до начала неприятельской артподготовки в полосе предполагавшегося наступления была проведена контрартиллерийская подготовка. Она причинила врагу ощутимый урон и заставила его несколько отсрочить свои атаки. Но сорвать наступление не удалось. В 5 часов 30 минут лавина немецких танков и пехоты, поддержанная сильнейшими ударами артиллерии и авиации, хлынула на наш передний край.
Не рассматривая всех вопросов ведения битвы на Курской дуге, которые уже нашли довольно подробное освещение в других трудах, мне хотелось бы вернуться к будням [186] нашего Резервного (Степного) фронта. Остатки его войск были приведены в движение в самый разгар Курской битвы — после 7 июля. К этому времени мы располагали лишь двумя армиями (53-й и 47-й) да одним механизированным корпусом (3-м гвардейским). 46-я армия незадолго перед тем была передана в состав Юго-Западного фронта, а 4-я гвардейская отправлена по железной дороге на Западный фронт{14}.
Затем и 47-ю армию Ставка приказала передать Воронежскому фронту. А сами мы вводились в сражение, имея, собственно говоря, одну полнокровную армию — 53-ю. Что же касается 7-й гвардейской и 69-й армий, которые переподчинялись нам из состава Воронежского фронта, то они уже вели тяжелые оборонительные бои северо-восточнее Белгорода и были значительно ослаблены.
Новый командующий фронтом генерал-полковник И. С. Конев стал добиваться разрешения Ставки на изъятие некоторой части личного состава из дивизий уходившей от нас 47-й армии. Ставка разрешила. Мы провели эту операцию прямо на марше, используя короткие привалы. Около десяти батальонов, добытых таким образом, тут же были направлены на подкрепление 69-й армии.
В это время оборонительное сражение войск Воронежского фронта подходило к своему кульминационному моменту. Жаркое его дыхание чувствовалось уже в районе Скородного, куда я прибыл вместе с командиром 3-го гвардейского мехкорпуса генерал-майором М. Д. Соломатиным. Над нашими головами то и дело пролетали группы краснозвездных бомбардировщиков и штурмовиков. Впереди беспрерывно гудела канонада. Весь горизонт был затянут дымом.
3-й мехкорпус двигался в готовности вступить в бой прямо с марша. Мы с генералом Соломатиным следовали за передовым отрядом. Неподалеку дрались части моей родной 69-й армии, и при первой же возможности я, конечно, заехал на ее КП.
Обстановка здесь была нервозная. Немецкой группировке «Кампф» удалось потеснить правый фланг 7-й гвардейской армии, и пехотные дивизии противника предпринимали атаку за атакой в направлении Корочи, а танковые [187] дивизии этой же группировки рвались к северу в сторону Прохоровки на соединение с танковым корпусом СС.
Чтобы лучше сориентироваться в общей обстановке, я связался по телефону с командующим войсками Воронежского фронта Н. Ф. Ватутиным. Из этих переговоров мне стало ясно, что особенно напряженное положение складывается у Прохоровки, где наша 5-я танковая армия столкнулась с крупной танковой группировкой противника. Николай Федорович тут же пытался склонить меня на немедленный ввод в сражение хотя бы некоторых частей войск Степного фронта, прибывших со мной. Я, естественно, не мог пойти на это без ведома Ивана Степановича Конева и рекомендовал Ватутину связаться с ним.
На следующий день мне довелось побывать вблизи Прохоровки и наблюдать там героические действия наших танкистов. Управляемые твердой рукой своих начальников, они смело шли на сближение с танками врага, последовательно и неуклонно овладевая полем боя.
Здесь же состоялся у меня интересный разговор с местными жителями. Припрятав детей в погреб и с опаской поглядывая на громыхающее всего в двух-трех километрах грозное танковое побоище, они что-то такое делали во дворе. Я поинтересовался, почему они не эвакуировались, зачем подвергают себя и детей опасности.
— Не к чему нам уходить, товарищ начальник, — возразила мне одна из женщин. — Видите, вон на полях хлеб поспевает. Он нужен всем: нам самим и вам, солдатам, тоже. А бои тут долго не протянутся. Мы же все видим и чувствуем, что вы непременно одолеете фашистов.
Моя собеседница очень трезво оценивала события.
Постучалась в память юность
На завершающем этапе Курской битвы я по заданию И. С. Конева находился в 53-й армии. Вместе с командармом Иваном Мефодьевичем Манагаровым мы организовали наступление. Иван Мефодьевич был храбрым, честным солдатом, хорошим начальником и верным боевым товарищем. Совместная работа с ним доставляла истинное удовлетворение. А в свободную минуту командарм извлекал из футляра свой заветный баян. С баяном он не расставался и в самые трудные месяцы войны. [188]
Эта последняя поездка в 53-ю армию особенно памятна для меня. Там мы впервые применили новый метод атаки.
Войска 53-й армии действовали на открытой местности. Оборона противника проходила здесь по гребню высот, а в нашу сторону был отлогий склон, просматривавшийся на несколько километров. Части 252-й стрелковой дивизии, наносившие удар по одной из ключевых позиций в обороне немцев, были удалены от первой их траншеи на 800–1000 метров. Перед броском в атаку требовалось сблизиться. А попробуй сделать это в чистом поле!
И вот тогда-то, при отработке на местности взаимодействия пехоты с артиллерией, у нас возникла мысль провести сближение в период артиллерийской подготовки. Командиры стрелковых полков охотно ухватились за нее.
С наблюдательного пункта, расположенного примерно в полутора километрах от противника, я пристально следил за выполнением этого маневра. Все у нас было рассчитано по минутам, и войска действовали на редкость четко. Под прикрытием своей артиллерии пехота без потерь вышла на рубеж атаки и с переносом огня в глубину моментально вломилась в первую неприятельскую траншею. Находившийся рядом со мной молодой командир полка настолько был обрадован этим успехом, что выскочил из укрытия, сбросил фуражку и с криком «ура» помчался бегом вдогонку за своими подразделениями.
Несколько позже такой же метод атаки был применен и в некоторых других дивизиях той же армии. Повсеместно ему сопутствовала удача.
В один из тех горячих июльских дней на КП Манагарова неожиданно появился Иван Степанович Конев. Ничего особенного в этом приезде, конечно, не было: И. С. Конев вообще большую часть времени проводил в войсках, таков его стиль. А тут еще у нас случилась какая-то заминка — темп наступления стал заметно снижаться. В таких случаях непременно жди Конева.
— Перед вами и немцев-то, наверное, давно нет, а вы топчетесь на месте, — недовольно заметил Иван Степанович, выслушав командарма. [189]
Прямо скажем, обвинение было для нас обидное и несправедливое. Мы хорошо знали обстановку, и я стал докладывать Коневу о состоянии наших войск, о противнике, об особенностях местности, на которой протекает сейчас бой. Немцы заняли господствующие рубежи на тактическом водоразделе, а у нас — лощина.
— А ну, поехали в боевые порядки, там лучше во всем разберемся, — перебил меня Конев.
Фронтовые сборы недолги. Через несколько минут мы уже сидели в машине. Иван Степанович все еще хмурился и был неразговорчив.
Хорошо помню неубранное пшеничное поле, на котором были остановлены наши войска. Впереди, километрах в двух, в самый горизонт упирался гребень высот. Там был противник, и его наблюдатели, конечно же, не обошли своим вниманием появившийся на пыльной полевой дороге «командирский автомобиль». Нас накрыли плотным минометным огнем. Пришлось оставить машину и залечь в борозду неподалеку от дороги.
Лежим мы с Иваном Степановичем неподалеку друг от друга, изредка переглядываемся и молчим. Доказывать, что перед фронтом армии есть немцы и что они «кусаются», теперь уже не требовалось. В пору было подумать о том, как выбраться отсюда.
Прямо перед собой я видел лицо Конева, так хорошо и давно мне знакомое. За те годы, что я знал Ивана Степановича, оно, конечно, постарело, или, как говорят вежливые люди, возмужало. А вот глаза совсем не изменились. В них по-прежнему много молодого огня, боевого азарта, будто ему и теперь двадцать с небольшим лет...
Считается, что в трудные минуты человек может разом вспомнить всю свою жизнь. Многое из пережитого промелькнуло и передо мной на этом горестном неубранном поле, где колосья пшеницы падали наземь, срезанные не ножом уборочной машины и не косой, а осколками снарядов и мин. Припомнились на минуту родные вологодские поля — голубоватые и задумчивые. Постучалась в память юность. В иной ситуации предстал перед моим мысленным взором этот требовательный, волевой человек, что лежал сейчас рядом со мной в борозде.
Стояло вот такое же лето. На окраине уездного городка Никольска собралась толпа. Иван Степанович Конев, стройный, затянутый ремнями, собравшийся в дальнюю [190] дорогу, прощался со своими друзьями и товарищами по работе. Он разговаривал сперва только с ними, а затем обратился ко всей толпе:
— Укрепляйте Советскую власть. Больше давайте хлеба Красной Армии и городским рабочим.
— Счастливого пути! Хорошенько бейте там Колчака! — отвечали ему провожающие.
Это был август 1919 года. Молодая наша Республика отбивалась от многочисленных врагов. Партия призывала на фронт коммунистов. И хотя Иван Степанович Конев являлся тогда уездным военным комиссаром и партийной мобилизации не подлежал, он сам стал проситься на фронт. И его отпустили, потому что знали — на фронте такие люди нужнее.
Я стоял в толпе и смотрел на Конева не то с завистью, не то с каким-то неосознанным предчувствием. Мне, конечно, не могло тогда и подуматься, что мы провожаем будущего полководца Советской Армии, будущего Маршала Советского Союза. А вот то, что и мне самому предстоит та же дорога на фронт, — это я, пожалуй, знал.
По тем временам мне удалось получить достаточно высокое образование — проучился в общей сложности семь лет и был в своей деревне самым грамотным человеком. Мой отец, Илья Яковлевич, бывший балтийский матрос, думал вывести сына в люди, определить на работу в городе. Но жизнь все время шла наперекор его желаниям, выносила свои авторитетные решения. Двое моих старших братьев служили в то время в царской армии, и на мою долю приходилось порядочно всяких дел в отцовском хозяйстве. Близких перемен в моей жизни не предвиделось.
Поздней осенью 1917 года мы услышали об Октябрьской социалистической революции. Стали возвращаться с фронтов солдаты-окопники, и от них я впервые услышал такие знакомые и родные нам теперь, но совершенно новые в то время слова: «большевики», «Советская власть», «Ленин». С этого и начались перемены, коснувшиеся не только меня, а буквально каждого человека и в нашей деревне и во всей необъятной России. Шумные крестьянские сходки, на которых большевики и их сторонники давали бой кулакам, затем помощь продовольственным отрядам стали для меня новой школой. [191]
Вологодская деревня бурно переживала первые месяцы триумфального шествия революции. В нашей и соседних волостях (Кичменгском Городке, Подосиновце) Советская власть встретила единодушную поддержку. Помещичьих хозяйств здесь вовсе не было, кулакам и попам не удалось сколотить силы для выступления против новой власти. А вот в Аргуновской волости и в Вохме летом 1918 года произошли кулацкие выступления. Возглавлялись они эсерами, выходцами из купечества и духовенства. На какое-то время врагам Советской власти удалось внести сумятицу в новую жизнь деревни, и без того сложную. Однако ненадолго. Контрреволюция потерпела крах, и не последнюю роль в борьбе с нею играл никольский уездный военный комиссар Иван Степанович Конев.
Необычность происходящих вокруг событий целиком захватила меня. Грамотность и любознательность помогли мне относительно быстро понять, в каком направлении развивается жизнь, и вполне ясно определить свое место в ней. В 1919 году, в августе, волостная партийная организация приняла меня в ряды Коммунистической партии. А еще через несколько месяцев я и в самом деле последовал за И. С. Коневым — уехал на фронт.
Прошло два десятка лет, и вот мы с ним опять на фронте, снова на войне. Многим она отличается от гражданской — и масштабы сражений не те, и насыщение воюющих армий техникой иное, а смысл нашей борьбы о врагом все тот же. Продолжается великая битва за торжество новой жизни, начавшейся в октябре 1917 года, за дело ленинской партии, за коммунизм.
Мы отдали этой борьбе всю свою молодость. А теперь вот уже рядом с нами и сыновья наши воюют, и братья гибнут в бою.
Порой мы чувствовали некоторую усталость. Но если строго и честно спросить себя хотя бы вот здесь, на этом несжатом белгородском поле, под прицелом немецких минометчиков: что хотел бы ты сейчас? Я думаю, каждый ответил бы: бороться до полной победы!..
Короткими перебежками (бывает, что и генералу приходится действовать по-солдатски) мы вырвались с Иваном Степановичем из-под обстрела, снова сели в машину. И почти весь обратный путь говорили о делах Степного фронта, о нуждах наступающих дивизий. На воображаемой карте (она всегда мерещится штабисту) уже появились [192] новые красные стрелы. Однако реализовать задуманное тогда мне не пришлось. Вскоре после этого я получил назначение опять на Брянский фронт.
Не скрою, уезжал туда без особого желания. Не хотелось расставаться с хорошими товарищами. Чувствовал, что и они разделяют мое настроение. Недаром ведь командующий фронтом в течение нескольких дней скрывал приказ о моем переводе и объявил его только после вторичного напоминания из Москвы.
Перед самым отъездом со Степного фронта, в ночь на 6 августа, я узнал, что в столице был дан первый артиллерийский салют в честь войск, освободивших Орел и Белгород. [193]