Наша военная молодость
Первые бои
Нашему поколению приходилось одновременно проходить практическую школу политграмоты и овладевать солдатской наукой — бить врага. Молодые сыновья рабочих и крестьян, коммунисты и беспартийные, непрерывным потоком вливались в боевые части действующей Красной Армии, становились рядом с бывалыми солдатами и шли в бой. Времени на учебу, на боевую подготовку, как мы теперь понимаем ее, не было. Зачастую первым уроком в этой суровой школе являлась встреча с реальным противником. И могло случиться, сразу с конницей — опытной, обученной, хорошо экипированной и зверски беспощадной белой конницей. Да и белогвардейская пехота была крепким орешком...
Весной 1920 года казалось, что у контрреволюционного отребья нет больше серьезных сил. Врангель располагал относительно небольшим составом войск, оставшихся в Крыму после разгрома деникинщины. Один он, без союзников, конечно, не мог решиться на продолжение гражданской войны. Но вот, в результате подстрекательства империалистических кругов Англии, Франции и США, на Советскую республику напала панская Польша. Напала именно в эту весну. И тогда немедленно активизировались войска Врангеля.
К лету барон Врангель вылез из Крыма и стал развивать наступление на север в направлении Александровск (ныне Запорожье), Харьков, а также в стороны флангов — на Донбасс и на Екатеринослав (Днепропетровск). Особенно усердствовали врангелевцы на правом берегу [4] Днепра в середине сентября, когда уже намечался конец войны с пилсудчиками. Расчет был прост: своим наступлением Черный барон намеревался вдохнуть новые надежды интервентам, поощрить Пилсудского на продолжение агрессии против Советской России.
В направлении Днепропетровска действовали крупные массы врангелевской конницы. Им удалось форсировать Днепр и создать непосредственную угрозу городу.
Наших войск в этом районе было тогда немного. 1-я Конная армия только подходила в район Каховки. 2-я Конная еще не закончила сосредоточения. Ближние подступы к Днепропетровску обороняла 46-я дивизия, в которую я прибыл с очередным пополнением как раз в горячие дни сентября 1920 года.
В городе явственно ощущалась близость фронта, но чувствовалась и крепкая рука военных властей. 46-й дивизией командовал Иван Федорович Федько, один из немногих, кто уже в годы гражданской войны удостоился награждения четырьмя орденами Красного Знамени.
Сразу после выгрузки нашего полка из эшелона стало известно, что идем прямо на фронт. Между тем одеты мы были по-летнему, шинелей не имели. А в конце сентября даже на Украине бывает иногда довольно прохладно, особенно по ночам. В некоторых подразделениях начался шумок, послышались выкрики:
— Как так, на фронт, и без шинелей!
— Выдайте шинели!
Командиры рот и батальонов, политические работники стали разъяснять бойцам обстановку в стране и на фронте. Однако шум не утихал. Требования стали более категоричными:
— Без шинелей на позиции не пойдем!
Подали команду «Шагом марш», но колонна не двинулась с места. Было похоже, что крикуны берут верх. Уж очень чувствительная струнка была задета: ведь в открытом поле, в окопах шинель заменяет солдату и одеяло, и матрас, и подушку.
Оставив колонну на улице, командир полка и военком выехали в штаб дивизии. Возвратились они очень скоро, и уже по одному их виду можно было понять: шинелей не будет.
В голову колонны вызвали всех командиров подразделений и сообщили ответ начдива: шинели надо взять у [5] белых, а что касается неисполнения команды, то он, Федько, имеет все для того, чтобы заставить повиноваться. Здесь — фронт, и лишние разговоры вредны.
В таком же духе и стиле — коротко и ясно — командиры и политработники подразделений разъяснили суть дела бойцам. Интересно, поймут ли, подействует ли?
Подается команда:
— Равняйсь!
Подразделения заметно подтягиваются.
— Полк, шагом марш!
Колонна двинулась.
А когда проходили мимо штаба дивизии, даже песню запели. И так четко отбивали шаг, что самим не верилось — неужели это у нас совсем еще недавно кто-то шумел, кто-то проявлял неповиновение?
Иван Федорович Федько приветствовал нас с балкона второго этажа. Заметно было, что начдив доволен. Еще бы, в дивизию вливался сразу целый полк!
Миновав город, мы двинулись в район Солоненькое, Веселое, Широкое. Там и состоялось мое первое знакомство с белой кавалерией. Должен признать, что это была не совсем приятное знакомство. Некоторые подразделения не смогли устоять перед конной лавой. Мы теряли командиров и политработников. Героически погибали коммунисты-политбойцы, старавшиеся личным примером показывать, как надо бороться с атакующими кавалеристами.
Запомнился политрук Кармановский. Часть его роты побросала оружие и стала поднимать руки перед противником. Кармановский призывал бойцов не трусить, до последней возможности пытался восстановить положение, отстреливался. Не помогло. Погиб политрук под саблями врангелевцев.
Очень хорошо проявил себя личный состав 408-го стрелкового полка, незадолго до того пополненный сибиряками. Командовал этим полком Павел Неунывако, о храбрости которого в дивизии ходили легенды. Как только создавалось тяжелое положение, он обязательно появлялся в боевых порядках верхом на коне. Но вот однажды обстановка осложнилась до крайности, а командир полка был ранен и не мог держаться в седле. Что же будет? Выдержит ли полк без него?
Полк выдержал. Однако в критический момент Неунывако [6] все-таки появился среди своих бойцов. Он прикатил на пулеметной тачанке.
Впоследствии военная судьба не раз сводила меня с этим замечательным человеком. В 1922 году я служил в полку Павла Ефимовича помощником комиссара. А в 1928 году мы встретились в Военной академии имени М. В. Фрунзе. Он уже заканчивал учебу, а я в ту пору только начинал ее. Природа щедро наделила П. Е. Неунывако многими талантами. Мы знали его не только как храброго солдата, блестящего командира. Павел Ефимович был к тому же и прекрасным шахматистом, мастерски составлял разнообразные шахматные задачи. Свыше ста из них опубликовано в печати.
...В первых же боях мне довелось вторично увидеть нашего начдива. С группой связных от своей роты я находился тогда у наблюдательного пункта командира 136-й стрелковой бригады. Неподалеку батарея вела огонь по казачьим сотням, изготовившимся к атаке. В тот день противник был особенно настойчив. Его атаки почти не прекращались. Не удавались они в одном месте — казаки пробовали в другом, в третьем. Невольно возникали опасения, что где-то они все-таки сумеют прорваться.
Вот тогда-то на наблюдательный пункт командира бригады и прибыл И. Ф. Федько. Он отдал, казалось, не так уж много распоряжений, но все как-то приободрились. Интенсивнее стали стрелять артиллеристы. Поскакали в разных направлениях связные. Спокойствие и уверенность начдива невольно передавались другим. Положение уже не казалось столь угрожающим, поскольку Иван Федорович не считал его таковым.
Наскоки врангелевцев повсюду встретили организованный отпор и постепенно стали ослабевать. А потом начдив отдал приказ о переходе в наступление, и мы погнали врага за Днепр.
После этого 46-я дивизия получила небольшую передышку. Развернулась подготовка к участию в общей операции по разгрому врангелевцев в Северной Таврии. Мы, рядовые бойцы, и наши непосредственные начальники — командиры взводов и рот, разумеется, не представляли себе всей глубины оперативных замыслов М. В. Фрунзе. Но политическое значение разгрома Врангеля до зимы осознавалось каждым. Это был последний ставленник Антанты на Юге России, и с его разгромом все мы связывали [7] окончание гражданской войны. Об этом с нами изо дня в день толковали политработники. Да и печатная пропаганда делала свое дело. Газеты и многочисленные листовки были полны призывов: «Добьем Врангеля — последыша Антанты!», «Барон Врангель должен быть уничтожен до зимы!», «Крым должен стать советским!»
К Южному фронту было приковано внимание всей страны. Партия направила туда Михаила Ивановича Калинина. Побывал он и в войсках 2-й Конной армии, в состав которой перед началом наступления включили нашу 46-ю стрелковую дивизию.
Хорошо помню митинг в Никополе. Стоял погожий осенний день. На площади собрались тысячи бойцов и командиров, чтобы послушать Всероссийского старосту. Вдруг прямо над нами появляется врангелевский самолет-разведчик. Кое-кто из бойцов шарахнулся искать укрытие. Но Михаил Иванович ни на минуту не прервал своего выступления. Он спокойно продолжал речь, лишь изредка поглядывая в сторону кружившего над площадью самолета.
А тот покружил-покружил — и улетел.
«Добьем Врангеля!»
Операция советских войск в Таврии началась одновременными ударами с разных направлений. Наиболее мощный удар наносился из района Каховки. С каховского плацдарма наступали 1-я Конная и 6-я армии. Их задачей было отрезать пути отхода главной группировке противника из района Никополь, Большой Токмак, Запорожье. Войска 4-й армии наступали из предместий Запорожья (Александровска) на юг. 13-я армия обрушилась на восточный участок фронта противника. Усилия всех наших ударных группировок нацеливались на Перекоп, что должно было неизбежно привести к окружению Врангеля в Северной Таврии.
В дальнейшем, правда, не все получилось так, как планировалось. 30 октября крупные массы врангелевцев несколько потеснили наших кавалеристов в районе Агаймана и обеспечили себе пути отхода через Перекоп и Чонгарский перешеек. В течение 31 октября и 1 ноября здесь прорвались из Северной Таврии основные силы противника. В результате войска Красной Армии оказались [8] перед необходимостью прорыва сильных вражеских укреплений на Турецком валу и Юшуньских позициях.
Все это достаточно уже освещено в нашей исторической литературе, и здесь нет необходимости повторяться. Следует только отметить, что освобождение Северной Таврии от войск Врангеля было проведено в очень высоком темпе. Иногда выпадали такие дни, когда наша пехота проходила по 50–60 километров.
Об этом очень хорошо написал тогда Демьян Бедный. Его «Послание к бойцам 2-й Конной армии» было издано отдельной листовкой, которая ходила из рук в руки. До сих пор память сохранила некоторые строки из этого «Послания»:
По фронтам по всем кочуя,Далее поэт рассказывает, как он задремал у костра и увидел сон, будто наши кавалеристы пленили барона Врангеля, а командарм 2-й Конной Ф. К. Миронов поддел на пику уже трех баронов и жарит их на костре. Рассказчик просыпается от запаха гари и вдруг обнаруживает, что тлеет его собственная шинель. Но он не унывает:
Леший с ней, с полою этой!Наша 46-я стрелковая дивизия вступила в напряженные бои южнее Никополя. Только что форсировав Днепр, мы остановились для короткого отдыха на левом его берегу. [9] Была темная октябрьская ночь. Начинались заморозки, а мы все еще — в одних малюскиновых гимнастерках. Наши шинели все еще где-то впереди, во врангелевских тылах и на самих врангелевцах. Чувствовали себя неуютно, спали плохо. Ворочались, поругивались и с нетерпением ждали утра, чтобы хоть немного согреться — то ли на солнышке, то ли в походе.
Но среди ночи нас неожиданно подняли:
— Идем на Днепровку!
Село это, как нам уже было известно, занимали части марковской дивизии, наиболее крепкой среди врангелевских войск. Основу ее составляли офицеры. В некоторых ротах офицеров насчитывалось до сорока процентов, и дрались они, по рассказам, особенно упорно и умело.
Мы выступили еще затемно. Потом как-то очень неожиданно наступил рассвет, и все увидели Днепровку, ее облетевшие сады и белые хатки. Невольно мерещилось, что там происходит какое-то движение, нам готовят встречу. Но пока что ни выстрела, ни сигнала — тишина на всю степь.
Это очень неприятные минуты, когда шагаешь под вражеским прицелом и напряженно ждешь первого выстрела. Нужны крепкие нервы, чтобы выдержать. Но в то же время появляется азарт. Ты уже не хочешь, не можешь уступить врагу. Тут уж кто кого...
В момент этого молчаливого сближения в тылу появились два всадника. Они явно спешили, пришпоривая коней. Дело в том, что командир нашей 136-й бригады Шеметов рассчитывал вывести свои части к Днепровке затемно и атаковать белых на рассвете. Но части несколько запоздали, наступление среди бела дня в голой степи становилось слишком рискованным, и потому комбриг решил отменить его, вернуть нас в исходное положение. С этим приказом и скакали в боевые порядки комиссар бригады Иван Шевцов и начальник штаба Иван Пидголло.
Несколько лет спустя мне довелось очень близко сойтись с Пидголло и Шевцовым. И тогда-то я узнал от них некоторые любопытные подробности.
Они торопились к войскам и почти не разговаривали между собой. Но вдруг комиссар начал замечать, что начальник штаба, скакавший впереди, придерживает коня. Вот он и вовсе переводит его на шаг. В чем дело? Что за странное поведение? [10]
— Нет, ты посмотри, как хорошо идут! — показал Пидголло вперед. — Уверен, что возьмут Днепровку, если мы их не задержим.
— Но мы должны... — начал было Шевцов.
— А мы потише поедем, — усмехнулся Пидголло.
Комиссар все понял и предложил перекурить.
Когда до Днепровки оставалось уже менее километра, марковцы открыли артиллерийский, а затем и пулеметный огонь. Мы развернулись в цепь. Началась атака. Вскоре на окраине села завязался бой. И вот тут-то среди нас оказались комиссар и начальник штаба бригады. Они прискакали сюда уже не за тем, чтобы отменять наступление, а чтобы руководить боем и драться вместе с нами.
Село мы очистили от марковцев довольно быстро, но не скажу — легко. Бой за Днепровку вспоминается мне и поныне.
Помнят его и тогдашние наши противники. После выхода моей книги в первом издании получил я письмо от некого В. И., бывшего белогвардейца. Вот что он пишет:
«Ваше наступление оказалось для марковцев внезапным. Наступающих заметил с колокольни артиллерийский наблюдатель и поднял тревогу. Однако мы запоздали и попали в тяжелое положение. Начальник дивизии генерал Третьяковский застрелился. Уцелевшие с трудом добрались до Белозерки...»
Простой этот эпизод говорит о многом. Надо было иметь большую силу воли, чтобы в светлое время, в голой степи наступать на противника, подготовленного и вооруженного куда лучше нас. Казалось бы, на что мы могли надеяться?
Но ведь этот же вопрос неоднократно повторяли тогда зарубежные наблюдатели и в отношении всей Красной Армии, всей Республики Советов. А Республика Советов и надеялась, и победила. Победила потому, что на защиту ее встали миллионы рабочих и крестьян, беззаветно преданных революции.
Одним из таких бойцов революции был Иван Пидголло. Особенно хорошо узнал я его в Академии имени М. В. Фрунзе. Три года мы учились вместе, на одном курсе. Пидголло проявил довольно высокие способности и через несколько лет после окончания академии получил назначение в Оперативное управление Генерального штаба.
Последний раз я встречал его на маневрах в районе [11] Житомира в 1934 году. А через три года после этой встречи с большим прискорбием узнал, что он погиб от осколка фашистской бомбы в Испании: Иван Григорьевич был там советником республиканской армии...
Но вернемся к 1920 году.
Сутки спустя после взятия Днепровки мы вели бой уже в районе двух Белозерок. Большая и Малая Белозерки настолько сближены между собой, что их можно было бы считать за одно большое село, растянувшееся на двадцать с лишним километров. Для пехоты требовался почти целый дневной переход, чтобы с одного конца села добраться до другого.
Наши войска, преследуя противника, заняли вечером только северо-западную часть Белозерок. Разведка и подразделения охранения, действуя на незначительном удалении от главных сил, не успели по-настоящему прощупать эту бесконечную вереницу строений. А в другом конце села расположились, оказывается, знакомые нам по бою в Днепровке марковцы.
Ночью их подразделения из боевого охранения завязали с нами перестрелку. Потом она переросла в серьезный бой. В него постепенно втянулись все наши роты. И тут взяла верх выучка: поскольку офицерские части марковцев умели лучше вести ночной бой в населенном пункте, они заняли вскоре господствующее положение и вынудили нас уйти в степь. Однако днем мы вернули утраченные позиции. Белозерки были полностью очищены от противника, и части 46-й дивизии продолжали успешно продвигаться в направлении Ново-Алексеевки, что к северу от Чонгарского полуострова.
Без особых осложнений перешли Сиваш вслед за 15-й стрелковой дивизией и взяли направление на юг. После оставления Перекопа и Юшуньских позиций врангелевцы уже не оказывали сопротивления. Они теперь просто бежали к портам погрузки — в Евпаторию, Севастополь, Ялту, Феодосию, Керчь. За ними едва поспевала конница, не говоря уже о нас, пехоте.
Суточные переходы составляли 40–50 километров. Сколько-нибудь нормального снабжения продовольствием не получалось. Вместо хлеба выпекали пресные лепешки в тех домах, где мы повзводно, а иногда и целыми ротами останавливались на ночлег. Короче говоря, кормили незавидно, и тут нам, военным коммунистам, так называемым [12] политбойцам, приходилось восполнять недостаток пищи физической нищей духовной. Мы говорили о скорой победе, о том, что наша берет, и люди опять готовы были в поход независимо от того, как пообедали.
Обстановка в Крыму не отличалась ясностью. Вскоре после перекопских боев начались осложнения с махновцами.
Перед началом наступления командованию Южного фронта удалось договориться с «батькой» о совместных действиях против Врангеля. Махно вынужден был согласиться на это. И хотя в боях против Черного барона его банды фактически не участвовали, зато не мешали нам; в наших тылах было необычно спокойно. Но как только части Красной Армии овладели Юшуньскими и Чонгарскими позициями, махновцы вырвались на своих тачанках вперед и безостановочно понеслись к крымским городам. Там они, по своему обыкновению, начали грабить и бесчинствовать.
После первых же сообщений об их безобразиях Михаил Васильевич Фрунзе отдал приказ войскам фронта задерживать и разоружать всех махновцев, а сопротивляющихся уничтожать как врагов Советской власти.
Нашему 407-му полку довелось встретиться с махновцами при подходе к Симферополю. Они уже сделали в городе свое грязное дело и собирались уходить на Украину, прихватив с собой награбленное. Командир полка развернул в боевой порядок два батальона и потребовал от бандитов сложить оружие. Не тут-то было! Махновцы открыли огонь с пулеметных тачанок и, используя свою высокую подвижность, стали поспешно отходить на север. Преследовать их пехотой было бы бессмысленно. Кроме того, за нами оставалась прежняя задача — преследование врангелевцев. Она являлась главной. Поступиться ею мы не могли.
В район Севастополя части 46-й дивизии вышли 14–15 ноября. Здесь повторялось примерно то же, что имело место в начале 1920 года в Новороссийске. Морские транспорты не могли вместить всю врангелевскую армию. Офицерский состав и наиболее враждебная часть казачества общим числом в семьдесят с лишним тысяч человек сумели эвакуироваться из Крыма, а все остальные застряли на берегу. Многие из них сразу сдавались в плен. Другие пытались скрыться в буржуйских квартирах. Были [13] и такие, которые еще по пути к Севастополю благоразумно отставали от своих частей и бросали оружие. Среди отставших попадались иногда бывшие наши сослуживцы — бойцы 46-й дивизии, которые не проявили достаточной стойкости на подступах к Днепропетровску и попали в плен к врангелевцам. Их встречали обычно презрительным вопросом:
— Ну что, навоевались, заячьи души?
Надо сказать, что в те годы красноармейцы довольно великодушно относились к своему вчерашнему противнику — мобилизованному солдату белой армии. Мы знали, что белые забирали к себе людей насильно, и разговор с такими был не очень-то крутым. Пара крепких слов для порядка да «полюбовный», в силу необходимости, обмен обувью или одеждой — вот и все.
Правда, в Севастополе мы имели дело уже с более стойкими врангелевцами, которые чувствовали вину перед Советской властью и явно побаивались за свою судьбу. Несколько ночей нам пришлось основательно поработать, чтобы выловить скрывающихся.
Гражданская война для нас, ее участников, навсегда останется незабываемой жизненной школой. В ходе ее мы все росли и закалялись. С удивительной быстротой выявлялись талантливые организаторы масс. Я уже писал об Иване Федько, Иване Пидголло, Павле Неунывако. Не могу не упомянуть здесь и командира нашего 407-го стрелкового полка Ларцева. В храбрости он не уступал Неунывако, но отличался несколько большей выдержкой. Его командирский характер, все его поведение можно, пожалуй, выразить двумя словами — спокойная деловитость.
Помнятся мне и наш комбриг Шеметов и командир 408-го полка Лукин. Тоже хорошие были командиры.
Особая роль принадлежала в те годы армейским коммунистам и политическим работникам. Сколько их, безвестных сынов великой партии Ленина, осталось на полях боев! В схватке с врагом они признавали только одно правило: быть впереди. А в походе и на привале подбадривали товарищей задушевным словом, толковали о светлом будущем России, о мировой революции.
К сожалению, память сохранила имена немногих из них. Зато жизнь нет-нет да и порадует неожиданной доброй [14] встречей. В 1962 году, например, мне довелось встретить военкома одного из полков 46-й стрелковой дивизии Петра Каминского. Произошло это перед самыми выборами в Верховный Совет СССР на собрании избирателей в городе Великие Луки. Сразу вспомнились его острые, сильные выступления на партийных собраниях. Для нас, молодых в ту пору коммунистов, он являлся своего рода эталоном настоящего большевика.
А еще раньше, в 1954 году, в Камышловском районе, Свердловской области, тоже во время избирательной кампании, случай свел меня с бывшим командиром роты 408-го стрелкового полка Константином Фирстовым. Он перешел в Красную Армию в 1918 году, будучи младшим офицером, и сразу же очень хорошо показал себя в боях с белогвардейцами. Его полюбили все бойцы роты и высоко ценила партийная организация полка.
На предвыборном собрании Костя представлял сельскую интеллигенцию — он работал тогда директором школы. Меня помнил по 408-му полку, в котором мы служили вместе уже по окончании гражданской войны, и узнал сразу. Но для верности все же прислал в президиум собрания записку на мое имя, просил уточнить — тот ли самый я, за кого он меня принимает? Через несколько минут мы встретились, и все сомнения рассеялись: мы действительно были сослуживцами и совместно били врангелевцев в 1920 году. Установив это, Фирстов попросил слова и произнес такую зажигательную речь о кандидате в депутаты Верховного Совета, что о лучшей грешно даже мечтать.
Таких, как Фирстов, в Красной Армии были тысячи. Подавляющее большинство среди них составляли выходцы из рабочих и крестьян, произведенные в офицеры уже в военное время. Они честно служили революции и неплохо помогли ей своим боевым опытом, своими знаниями.
В строю червонных казаков
Весной 1924 года я был переведен из 3-й крымской стрелковой дивизии в кавалерию. В мае прибыл в Изяславль. С вокзала извозчик довез меня на своей захудалой кляче в ободранном рыдване лишь до реки Горынь, что протекает примерно по центру города. Дальше сквозного проезда не было: мост оказался неисправным. Я вскинул на плечи вещевой мешок с притороченным к нему солдатским [15] котелком и зашагал к видневшейся вдали высокой монастырской стене, за которой размещался кавалерийский полк, где отныне мне предстояло работать комиссаром.
О легендарном червонном казачестве я знал тогда очень мало. Помнилось только, что сказал о нем М. В. Фрунзе: «У нас в Красной Армии немало частей, которые создали себе громкую боевую репутацию и славное революционное имя, однако мало найдется таких, которые могли бы стать в один ряд с червонно-казачьим корпусом».
Еще в Харькове, в политуправлении округа, меня проинструктировали об особых условиях службы политработника в кавалерии. В соответствии с этими инструкциями я немедленно принял некоторые меры по приведению в порядок моей экипировки: обзавелся новой форменной фуражкой, какие носили тогда в кавкорпусе червонного казачества, сходил к портному, и тот нашил на мои брюки красные лампасы. И вот шагаю теперь под непривычный звон шпор и позвякиванье котелка в штаб своего полка, твердо уверенный, что выгляжу настоящим конником.
Каково же было мое удивление, когда еще на подходе к штабу, возле ограды старого католического монастыря, я был «опознан» с первого взгляда.
— Из пехоты прислали, — раздался за моей спиной полупренебрежительный голос настоящего, с великолепным чубом кавалериста.
Выдали меня, оказывается, две сугубо пехотинские принадлежности — вещевой мешок, с которым я не расставался с гражданской войны, и армейский котелок, притороченный поверх мешка. Ну и, конечно же, подвело отсутствие у меня традиционного кавалерийского чуба.
Все это, однако, являлось не самым существенным. Очень скоро я понял, что приобрести внешнее сходство с конником куда легче, чем стать им в действительности. Для этого нужно было прежде всего постичь искусство верховой езды и научиться владеть холодным оружием — шашкой, пикой.
Положение мое усложнялось еще и тем, что я переводился на службу в конницу не рядовым бойцом, а комиссаром полка. От старых кавалеристов мне приходилось слышать, будто история конницы — это история ее начальников. Пусть в сих словах есть некоторая бравада, [16] но вместе с тем нельзя отрицать полностью несколько особой роли кавалерийского начальника. Бой кавалерии — это мгновения, а успешно выполненный маневр, предшествующий ему, — верная половина успеха. Исход боя предопределяют иногда всего несколько минут, выигранных решительным, храбрым начальником для упреждения противника. И недаром в уставах подчеркивалось, что командир кавалерийского полка должен лично сам вести свой полк в атаку...
Мой предшественник тов. Дьяченко был прекрасным кавалеристом. Он отлично владел шашкой и успешно выступал в конноспортивных соревнованиях. Я понимал, что мои новые подчиненные непременно станут сравнивать меня с ним. И беда, если мне не удастся в скором времени приобрести такие же качества.
Конечно, я был знаком с конем с малых лет. Как-никак вырос в деревне и не раз вместе со своими сверстниками скакал верхом в ночное. Но при всем том до моего назначения в кавалерию я всегда предпочитал ездить на повозке или в санях по хорошо укатанной дороге. Такая езда представлялась мне и спокойнее, и надежнее. Тогда не думалось, что предстоит провести в седле немалую часть своей жизни.
На мое счастье, с первых же дней службы на новом месте я получил очень дорогую для меня поддержку со стороны опытного кавалериста Жана Карловича Силиндрика. До сих пор сохраняю глубокую признательность этому старому большевику-подпольщику! Он замещал тогда командира полка и тем не менее находил время на обучение меня конному делу. Жан Карлович ежедневно занимался со мной по два-три часа, обучая новичка комиссара мастерству верховой езды и владению холодным оружием. Только благодаря его помощи мне удалось за несколько месяцев довольно прочно «сесть в седло». Настолько прочно, что червонное казачество безоговорочно приняло меня в свою боевую семью.
Корпус червонного казачества имени Всеукраинского центрального исполнительного комитета имел славную историю. Она начиналась с декабря 1917 года, когда коммунист Виталий Примаков создал свой боевой отряд из харьковских рабочих и прозревших солдат-петлюровцев. Уже к январю 1918 года этот отряд превратился в кавалерийский полк, потом в отдельную кавбригаду, а с осени [17] 1919 года действовал как 8-я дивизия червонного казачества. Вместе со всей Красной Армией она громила петлюровцев и деникинскую армию, дралась с иностранными интервентами. Особым искусством отличались ее дерзкие рейды по тылам противника.
К весне 1924 года в рядах червонного казачества служили еще многие участники тех героических боевых дел. К их числу принадлежал командир нашей дивизии Петр Петрович Григорьев, в прошлом харьковский рабочий, старый коммунист. Под его началом сводный отряд червонных казаков завершил разгром Махно летом 1921 года.
Оставались в строю и другие ветераны: комбриг Илья Дубинский, командиры полков Александр Горбатов, Афанасий Мосин, Игнатий Карпезо, помощники командиров полков Силиндрик, Домейло, Фуга, сотники Будник, Ратов, Сланов, Иодко. Со всеми ими самым теснейшим образом судьба связала меня с первых же дней моей службы в кавалерии.
В летний период 1924 года наш комбриг Илья Владимирович Дубинский впервые применил смелое по тем временам новшество: вывел два своих кавполка (7-й и 8-й) в лагерь, оторвал личный состав от казарм и приблизил обучение к боевой обстановке. Лагерный сбор проводился на неосвоенном месте, неподалеку от Изяславля. Лошадей держали на открытых коновязях в глубине леса. Условия жизни были тяжелыми. Но зато поблизости имелись очень удобные места для стрельбы и конностроевых занятий.
Для меня этот сбор оказался особенно полезным. Он дал мне возможность как следует познакомиться с людьми; здесь все они находились на глазах, от подъема до отбоя. Заметно продвинулась вперед и моя личная кавалерийская подготовка. В какой-то мере удалось постигнуть методику обучения конницы.
Обучение в кавалерийских частях тогда велось уже на основе новых уставов, пособий и руководств. Только что вернувшийся с курсов переподготовки начсостава наш командир полка Игнатий Иванович Карпезо проявлял в этом отношении высокую требовательность. Образованный, знающий свое дело кавалерийский начальник, он особенно налегал на занятия с командирами эскадронов и взводов. Каждого из них заставлял десятки раз проделывать на спичках все эволюции построения и перестроения своих подразделений и таким образом добивался прочного [18] усвоения уставных требований. Вообще здесь считалось, что служить в подчинении Карпезо нелегко, но зато после нескольких лет такой службы любой командир взвода или эскадрона становился превосходным кавалеристом, подлинным мастером обучения и воспитания бойцов.
Предметом зависти многих кавалерийских начальников являлся также прекрасный баритон Карпезо. На конностроевых учениях Игнатий Иванович обычно не пользовался услугами трубача, а подавал команды голосом. Чистый, звонкий его баритон был слышен очень далеко и однажды ввел в искушение командира нашей дивизии П. П. Григорьева.
Случилось это еще до моего приезда сюда, в 1923 году, при посещении Староконстантиновского гарнизона М. В. Фрунзе. Желая блеснуть на строевом смотру войск, П. П. Григорьев привлек И. И. Карпезо в качестве своего дублера для подачи команд при встрече Михаила Васильевича.
Парад кавалерийских частей представлял в то время красивейшее зрелище. Сабельные эскадроны — на одномастных лошадях (5-й полк — вороные, 6-й — гнедые, 7-й — рыжие, 8-й — рыжие и серые). У всадников каждого полка свой цвет околышей на фуражках. На пиках колышутся флюгера.
Перед строем — командир дивизии. Невдалеке от него — И. И. Карпезо. При появлении М. В. Фрунзе Игнатий Иванович командует:
— Парад, смирно!
— Для встречи справа!
— Шашки к бою, пики в руку!
— Слушай!
После этого командир дивизии галопом скачет навстречу М. В. Фрунзе, а Карпезо возвращается к своему полку.
Дальше все протекало своим чередом. Строевой смотр прошел хорошо. Но опытный глаз М. В. Фрунзе заметил неположенное по уставу движение второго всадника после команды «Смирно». Да и голос Игнатия Ивановича, совсем не похожий на голос комдива, как видно, запомнился ему. Во всяком случае, осенью того же года на больших кавалерийских маневрах Михаил Васильевич сразу опознал Карпезо по его баритону.
Следуя со своим полком неподалеку от пункта наблюдения [19] за маневрами, Игнатий Иванович подал команду: «Полк, рысью марш!» И тотчас же его пригласили к Фрунзе.
— Это вы подавали команду? — спросил Михаил Васильевич.
— Так точно, я, — отвечал Игнатий Иванович.
— А скажите, товарищ Карпезо, не вы ли подавали команды при представлении второй кавдивизии в Староконстантинове?
— Так точно, я.
— Спасибо за честный ответ, — рассмеялся Михаил Васильевич и, пожелав командиру полка успехов в работе, отпустил его с миром...
Мне недолго пришлось поработать с И. И. Карпезо в качестве комиссара. В конце 1924 года я получил предложение перейти с политической работы на строевую и охотно остался в том же полку на должности помощника командира.
Служба в качестве помощника у Игнатия Ивановича дала мне очень многое. Думаю, что именно тогда у меня началось формирование так называемых командирских качеств.
Очень досадно, что Игнатию Ивановичу так не повезло в первые же дни Великой Отечественной войны. Командуя механизированным корпусом, он получил сильную контузию от авиабомбы, на много месяцев стал инвалидом и уже не вернулся в действующую армию, а вынужден был довольствоваться службой в тыловых военных округах. Занимался он там преимущественно военно-учебными заведениями и сделал очень много полезного в области подготовки офицерских кадров.
Каждый учебный год в частях нашего кавкорпуса завершался дивизионными учениями или маневрами. Затрудняюсь сказать почему, но в памяти моей наиболее ярко запечатлелись маневры 1926 года. Проводились они в районе Шепетовка, Староконстантинов, Проскуров, Бердичев. В полях, как говорят, засентябрило. Все время моросит нудный дождик. Кругом — бездорожье, грязь. Условная граница между сторонами — «восточной» и «западной» — проходит где-то по реке Случь.
Наш полк действовал на «западной» стороне. Как и другие полки 2-й кавалерийской дивизии, он был относительно [20] небольшого состава: обычный кавполк мирного времени и к тому же еще с некоторым некомплектом.
«Восточная» же сторона имела более мощные сводные полки — примерно двойной численности. Действовавшая против нас дивизия, по существу, включала в себя весь 2-й кавалерийский корпус. Командовал этой дивизией опытный и хитрый кавалерист Николай Криворучко. Умело маневрируя своими частями, он причинял нам массу неприятностей.
Особенно досталось 2-й кавбригаде. Из-за плохой разведки нам не удалось обнаружить, что неподалеку от села Авратино в лощине сосредоточились главные силы «противника». А Николай Криворучко все время наблюдал за нами. И когда примерно половина бригады в колонне по звеньям вытянулась из села, на нее, как ураган, бросилась в атаку кавалерия «противника».
Комбриг пытался было развернуть свои подразделения в боевые порядки, но тщетно. Сабельные эскадроны смешались. Пулеметные тачанки никак не могли пробиться к голове колонны, чтобы встретить атаку «противника» организованным огнем.
«Бой» был очень коротким. Посредники, наблюдавшие эту баталию, признали 2-ю кавбригаду побежденной, и наши острословы увенчали ее командира титулом «Авратинский». С тех пор так и пошло: Косенко-Авратинский. Один раз даже при докладе командиру дивизии кто-то из штабных командиров назвал комбрига 2 Авратинским.
— Какой такой Авратинский? — не понял Григорьев.
— Да Косенко-Авратинский! — последовал невозмутимый ответ.
Случай с В. С. Косенко по-своему очень характерен. Кавалеристы не прощали друг другу промахов, когда дело касалось боевой готовности. Поддержание высокой боеготовности составляло главную заботу командиров всех степеней. С этой целью в дивизии очень часто проводились сборы по тревоге. Как правило, они завершались тактическими учениями. Время от времени такие учения проводились совместно с нашими соседями из Славутского погранотряда. Вместе с ними мы практически отрабатывали все вопросы взаимодействия на случай внезапного нападения противника. Наши командиры настолько хорошо ориентировались в приграничной полосе, что в самую [21] темную ночь могли безошибочно вывести свои подразделения в любое место.
Гарнизонная жизнь в маленьком городке Изяславле не отличалась разнообразием. Здесь не было ни театра, ни клуба, действовал лишь один плохонький кинотеатр, который мы посещали раз-два в неделю. Клубные помещения в полках были рассчитаны всего на 150–200 человек. Но и на этих тесноватых «площадках» активно работала полковая самодеятельность. Выступления наших доморощенных «артистов» вносили большое оживление в быт командиров и их семей.
Впрочем, семейных командиров было не так уж много, а в нашем полку в особенности. По какой-то странной традиции здесь отдавалось явное предпочтение командиру, «не обремененному семьей». Но уже осенью 1924 года это сообщество холостяков вдруг стало рушиться: женился начальник полковой школы Щербаков, его примеру последовали начклуба Портнов, ветврач А. В. Ухтомский, комиссар полка Н. И. Лукипский. А к 1926 году «сдались» и наиболее упорные холостяки — Игнатий Иванович Карпезо, начальник штаба полка А. И. Байков. Женились в большинстве случаев на изяславских девушках, так что в гарнизоне появилось много родственных связей. Но в те годы военному человеку не приходилось подолгу засиживаться на одном месте.
Вскоре и мне пришлось покинуть Изяславль — послали в Новочеркасск на кавалерийские курсы усовершенствования. В те годы эти курсы славились хорошей постановкой обучения, особенно по тактике конницы и технике конного дела. Последнему обучали нас такие виртуозы, как Кучваловский и Дулинец.
Девятимесячное пребывание на курсах завершалось большой полевой поездкой слушателей по маршруту: Новочеркасск, Ростов, Кущевка, Майкоп, Белоглинская станица, Ростов, Новочеркасск. Нам пришлось при этом довольно напряженно поработать во многих направлениях. Мы сами чистили и поили коней, сами раздавали им сено и овес, а на переходах решали тактические задачи. Запомнились последние три перехода с нарастающими показателями: 60, 70 и, наконец, 90 километров. Хорошо еще, что тут нас не обременяли тактикой. Но и без того эти три перехода потребовали от каждого огромного напряжения. [22]
Результаты такой поездки, включая и сохранение коня, являлись одним из решающих слагаемых в итоговой оценке успехов выпускника.
Перелистывая старый альбом...
Перебирая свои личные архивы, я нередко беру в руки и с интересом листаю один старый фотоальбом. Желтеют от времени его листы, тускнеют снимки, но не стираются в памяти милые моему сердцу лица товарищей по учебе в Военной академии имени М. В. Фрунзе. Это — одиннадцатый выпуск академии. Сошлись мы вместе в 1928 году, а разлетелись по всей стране в 1931-м.
Впрочем, если говорить строго, учеба в Академии имени М. В. Фрунзе не ограничивалась тогда тремя годами. Ей предшествовали по меньшей мере еще год-два подготовки к вступительным экзаменам. Для меня такой подготовительной ступенью были кавалерийские курсы, где слушатели получали в ту пору довольно основательные знания по политэкономии, истории партии, артиллерии и многим другим дисциплинам, совершенно необходимым для общевойскового командира.
В Москву я прибыл в конце марта 1928 года в числе нескольких сот других кандидатов на поступление в академию. Разместили нас в общежитии третьего дома Советов. В каждой комнате — по 20–30 человек. Жить здесь было весело, но готовиться к очередному экзамену — невероятно трудно. Кроме вечного движения и шума нашу работу затрудняло и то, что комендант расселял кандидатов по мере их прибытия, и люди из одной экзаменационной группы очень часто оказывались в разных комнатах.
Серьезное беспокойство у многих из нас вызывал экзамен по уставам. Все мы, конечно, неплохо знали уставы своего рода войск, но в других уставах ориентировались слабовато. В наиболее тяжелом положении оказались связисты и саперы. Им были почти не знакомы все боевые уставы — и пехоты, и конницы, и артиллерии.
Встречались и другого рода трудности, которые сегодня могут показаться анекдотичными. Настоящим «нокаутом» для многих кандидатов могла стать последняя фраза члена экзаменационной комиссии старшего преподавателя тактики П. А. Ермолина: [23]
— Сказыте, позалуйста, товарисс командир, сто сказано в уставе на странице (называет точно страницу) о действиях авангарда?
У Ермолина было ужасное произношение и не менее ужасный профессорский педантизм.
А как тяжко приходилось тем товарищам, которые на вопрос экзаменатора по топографии: «Каким учебником вы пользовались?» — простодушно отвечали: «Учебником Свенцицкого». Ведь перед ними был «бог» топографии А. М. Казачков, который весьма ревниво относился к книгам своих коллег. От этой ревности нередко страдал экзаменуемый, «нетактично» обошедший своим вниманием обширное учебное пособие, написанное самим Казачковым.
Тяжелы были экзамены и по географии. Многие из поступавших имели настолько слабые знания в этой области, что их ответы вызывали недоумение у членов экзаменационной комиссии и сдержанный смех среди слушателей академии, которые являлись сюда поразвлечься «откровениями» новичков.
Все зачисленные на первый курс академии до начала классных занятий в летние месяцы проходили стажировку в других родах войск. Мне пришлось стажироваться в артдивизионе Э. А. Киселло, входившем в состав моей родной 2-й кавалерийской дивизии. Стажировка завершалась практической стрельбой на полигоне.
С октября мы начали учебу в старом здании академии на улице Кропоткина. Начальником академии был тогда Р. П. Эйдеман, а помощником у него — Е. А. Шиловский. Среди преподавателей военных дисциплин выделялись бывшие офицеры и генералы царской армии. В области тактики и оперативного искусства непререкаемыми авторитетами считались А. И. Готовцев, Н. Н. Шварц, А. К. Коленковский, А. В. Кирпичников, Ф. П. Шафалович, Н. Г. Семенов. Историю преподавали В. Ф. Новицкий и И. И. Вацетис, артиллерию — Б. М. Голубинцев и В. К. Мордвинов, инженерное дело — Д. М. Карбышев, организацию войск — И. И. Щелоков и М. М. Загю. Непосредственно из войск с должностей командиров дивизий и корпусов на преподавательскую работу пришли к тому времени И. Ф. Широкий, П. Г. Понеделин, В. М. Тихомиров, С. Н. Красильников.
Особое место занимали в академии профессора Александр Андреевич Свечин и Александр Иванович Верховский. [24] Оба они обладали большими знаниями (первый в области стратегии, второй в области тактики), искусно читали лекции, но были очень далеки от слушателей по своим убеждениям. Профессор А. А. Свечин особенно раскрылся перед нами, издав книгу «Опыт вождения полка». В ней он описывал собственные приемы воспитания солдат во время первой мировой войны, откровенно проповедовал муштру и свирепые наказания в отношении провинившихся, вплоть до выставления их под винтовку на бруствер окопа. Этой своей книгой профессор Свечин оттолкнул от себя многих командиров, выросших в Красной Армии в героическую и очень демократичную эпоху гражданской войны.
В числе преподавателей академии уже появлялась тогда и молодая поросль из адъюнктуры — А. В. Голубев, А. В. Сухомлин, К. Н. Галицкий и многие другие. Преподавательская работа захватила их целиком, и, пожалуй, именно из-за этого некоторые из них надолго откладывали подготовку к защите своих диссертаций.
Коллектив преподавателей академии вложил много сил и энергии в разработку новых форм ведения боя. Уже со второго курса мы обучались на основе Полевого устава 1929 года, в котором нашли выражение самые передовые по тому времени взгляды. В нем содержались очень ценные указания о включении в боевые порядки атакующей пехоты танков непосредственной поддержки (НПП), а для воздействия на оборону противника в глубине предусматривалось выделение танкового эшелона дальнего действия.
К слову скажу, что общеакадемической кафедры тактики тогда еще не было и все вопросы тактической подготовки слушателей решались на курсах. Разработку тактических задач возглавляли начальники курсов.
С позиций сегодняшнего дня нас может что-то и не устраивать в тогдашних методах обучения, что-то может показаться наивным. Задним числом всегда легко и просто отыскивать недостатки и критиковать их. Но, объективно оценивая труд профессорско-преподавательского состава академии того периода, я не могу не высказать ему самой искренней признательности за те знания, которые он нам дал, и за то, что еще на академической скамье нас приучали к углубленной самостоятельной работе. [25]
Лекций тогда читалось немного. Значительно больше времени отводилось для самостоятельного изучения материала. Затем следовали семинары и конференции. А по тактике и оперативному искусству теоретические занятия дополнялись еще упражнениями на картах и решением контрольных задач.
Учебная нагрузка слушателей была велика. Занимались мы не только в классах и лабораториях, но и в общежитии, засиживаясь порой далеко за полночь.
Там же, в слушательских общежитиях, проводилась большая воспитательная работа с семьями. Ее возглавлял уполномоченный от партбюро курса, а ближайшими помощниками у него были женорг общежития, совет клубной комнаты, столовая комиссия. В каждом общежитии действовали многочисленные самодеятельные кружки и курсы по повышению общего образования жен слушателей, по приобретению ими различных специальностей.
Много внимания уделялось нашей физической подготовке, массовой спортивной работе. Раз в неделю по одному часу мы занимались в манеже верховой ездой и еженедельно по два часа в спортзале — гимнастикой на снарядах. Я лично за время учебы в академии стал хорошим лыжником и приобрел навыки в спортивных играх с мячом (футбол, волейбол). Лыжный спорт я полюбил так крепко, что и теперь еще не могу отказать себе в зимних прогулках по снежной целине.
В академии все мы прошли большую партийную школу. На каждом курсе у нас имелась своя партийная организация, во главе с секретарем из числа слушателей данного курса. Для решения общеакадемических вопросов созывались собрания коммунистов всей академии, включая членов партии из постоянного состава. На таких собраниях избиралось и центральное партийное бюро академии. Секретарем его тоже являлся слушатель обычно со второго или третьего курса.
Закалившаяся в борьбе с троцкистами и зиновьевцами, партийная организация академии отличалась своей боевитостью. Ее влияние сказывалось везде. Она занималась успеваемостью слушателей, не гнушалась бытовыми делами, но в то же время глубоко вникала в большие научные проблемы. Хорошо помню, какую принципиальную позицию заняло центральное партбюро в споре, возникшем на кафедре истории военного искусства, об оценке [26] боевых действий советских войск на Западном и Юго-Западном фронтах в 1920 году.
Неоднократно занималось бюро и делами других кафедр, в частности кафедры исторического материализма и истории партии. Споры здесь возникали чаще всего потому, что не было стабильных учебников и преподаватели при разработке лекций слишком произвольно толковали некоторые принципиально важные вопросы, допускали иногда нечеткие формулировки.
Когда мы были уже на третьем курсе, сменилось руководство академии. Р. П. Эйдемана назначили председателем Центрального совета Осоавиахима, а на его место пришел Б. М. Шапошников. Это был высокообразованный военный человек, крупный специалист в области оперативного искусства и тактики. В учебный процесс академии он внес много нового, очень нужного для будущей работы ее питомцев. Со слушателями выпускного курса у него сразу же установились самые тесные связи: Борис Михайлович интересовался нашими дипломными работами, посещал занятия в группах, внимательно беседовал с каждым, исподволь «прощупывая» наши знания. Немало заботы проявлялось им и о планомерном пополнении академии новыми преподавателями из войск. Он лично занимался подбором адъюнктов.
Борис Михайлович имел добрый характер, был доступен для всех. И каждый, кто близко знал его, навсегда сохранит самые теплые воспоминания об этом интересном, знающем и душевном человеке.
Хочется вспомнить и Ефима Афанасьевича Щаденко — заместителя начальника академии по политической части. Он хорошо дополнял Б. М. Шапошникова своим партийным опытом. Правда, в характере Е. А. Щаденко были свои несимпатичные черты — склонность к администрированию, доходившая порой до грубости, увлечение неоправданно крутыми мерами в отношении слушателей и даже профессорско-преподавательского состава. Но нельзя, мне думается, перечеркнуть и забыть то, что сделал он для укрепления кафедр социально-экономического цикла, для повышения боевитости и принципиальности в работе парторганизаций.
Оглядываясь сегодня назад, я с полной объективностью могу сказать: мы учились в благоприятное время. Уже завершалась начатая в 1924 году реорганизация [27] Красной Армии. Была создана стройная структура частей и соединений пехоты, конницы, артиллерии. Успешно развивались авиация и механизированные войска. Из числа тех, с кем я заканчивал академию, выросли впоследствии талантливые авиационные командиры, такие, например, как С. П. Синяков, крупные танковые начальники П. А. Ротмистров, С. М. Кривошеин.
А перед сколькими из нас академия открыла дорогу в большие общевойсковые штабы! Тяжелой, но благородной штабной службе большинство моих товарищей остались верны до конца. Она стала для нас не только профессией, но делом всей жизни. И хотя на избранном нами пути встречались не одни только радости, мы не сходили с него и навсегда остались признательны людям, которые привили нам любовь к многотрудному искусству управления войсками.
Однако нужно еще перевернуть последнюю страницу заветного альбома. На ней запечатлены события одного из майских дней 1931 года. В этот день вместе с выпускниками Военно-политической академии имени В. И. Ленина мы собрались в Кремлевском Дворце. Состоялась традиционная встреча с членами Политбюро Центрального Комитета партии и правительством. Нас сердечно поздравил с окончанием академии Михаил Иванович Калинин. Он говорил о кровной связи Красной Армии с народом, напомнил о священном нашем долге — всегда быть готовыми с оружием в руках защищать Родину.
После официальной, торжественной части состоялся завтрак. Столы были накрыты в нескольких залах Дворца. Потом все собрались в большом Георгиевском зале, дружно пели хорошие боевые песни, наши признанные танцоры показали виртуозные пляски.
А еще через несколько дней мы разлетелись в разные стороны. Каждого ждали новая должность, новые заботы, и не сомневаюсь, что каждому хотелось поработать в полную меру своих сил и возможностей.
Славная семья котовцев
По окончании учебы в академии, к моему большому удовлетворению, меня аттестовали на должность командира кавалерийского полка. Практически я стал им несколько [28] позже. Мне предстояло еще пройти путь адъюнкта, а затем два с половиной года поработать в штабе 2-го кавалерийского корпуса в должности начальника оперативного отдела. Но я об этом ничуть не сожалел. Живая, активная штабная работа пришлась мне по душе и временами не только увлекала, но просто захватывала. Особенно когда готовились и проходили учения с войсками.
2-м кавалерийским корпусом по-прежнему командовал Н. Н. Криворучко. Правда, летом 1933 года, когда я прибыл в славную семью котовцев, его на месте не оказалось: комкор без освобождения от должности учился в так называемой особой группе Академии имени Фрунзе, и в это время руководство корпусом фактически осуществляли начальник штаба Е. С. Шейдеман и помощник командира по политчасти И. К. Николаев.
О Николае Николаевиче Криворучко еще и теперь рассказывается много забавных былей и небылиц. Это был самобытный, интересный человек и безусловно талантливый командир.
Наш комкор принадлежал к числу близких друзей и соратников легендарного Григория Котовского. И хотя в годы гражданской войны под началом Котовского выросли и возмужали сотни других замечательных кавалерийских начальников, Николаю Криворучко следует по праву отвести одно из первых мест в этой «могучей кучке».
Говоря о личных качествах Н. Н. Криворучко, хочется прежде всего обратить внимание на его редкую память и трезвый ум. Рассказывая о каких-либо событиях первой мировой или гражданской войн, он безошибочно называл даты, населенные пункты, помнил великое множество имен и фамилий людей. Николай Николаевич отлично знал службу войск и на память цитировал статьи из уставов (по привычке отдавая предпочтение уставам царской армии). Всей душой любил он конную и конно-строевую подготовку. А вот тактикой занимался гораздо меньше, передоверяя это дело нам, тогда еще молодым штабным командирам. И как мы ни старались, нам никогда не удавалось заинтересовать его этим важным делом. Сами-то мы любили тактические учения, но комкор относился к ним с некоторой прохладцей. Если это рассматривать как одну из его странностей, то она была, конечно, самой досадной. [29] Не случайно 2-й кавкорпус оконфузился на окружных маневрах 1934 года в присутствии Наркома обороны К. Е. Ворошилова. К тому времени штабы кавалерийских соединений располагали уже радиосредствами и надежными самолетами связи, но наш комкор предпочел управлять войсками по старинке. Он сам не слезал с коня и требовал того же от нас — штабных командиров. Мы скакали из полка в полк с приказами и распоряжениями, но наше вмешательство в руководство «боем» часто оказывалось запоздалым. Ведь корпус — это не эскадрон. Нам справедливо было указано на наши недостатки и упущения, и в следующем, 1935 году на еще более значительных маневрах, вошедших в историю под именем Киевских, действия частей 2-го кавкорпуса управлялись гораздо лучше.
Многие знают о хозяйственных увлечениях Николая Николаевича Криворучко и порой иронизируют над этим. Конечно, не обязательно было командиру корпуса лично руководить производством зерна и хмеля в подсобном хозяйстве, двумя лесопильными заводами и даже каменоломней, поставлявшей щебень на строительство шоссе. Но делалось-то все это не из личной корысти. Дополнительные средства, приобретенные таким образом, комкор сполна расходовал на боевую подготовку войск, на улучшение бытовых условий личного состава, на пособия нуждающимся командирам.
Николай Николаевич отличался чуткостью и вниманием к подчиненным, простотой в отношениях с ними. Двери его квартиры в небольшом особняке против штаба были открыты для каждого. И все мы не только уважали, а просто обожали нашего комкора. Любое его поручение выполнялось с исключительной добросовестностью.
Весьма оригинально проводил Н. Н. Криворучко инспектирование своих частей. Скажем, проверку состояния ухода за конским составом он начинал с района свалки навоза. Сюда вызывались командир полка, его помощник по тылу и начальник ветеринарной службы. Обнаружив в навозе непереваренные зерна овса, комкор уверенно заявлял, что в полку есть больные лошади, и тут же устраивал разнос ветеринарам. А если на свалке оказывалась свежая подстилочная солома или остатки сена, командирам приходилось выслушать лекцию о том, как надо скармливать лошадям грубые корма и как использовать подстилку. Шуму при этом бывало больше чем достаточно, [30] но смею заверить, что такие уроки не проходили бесследно.
Мне думается иногда, что старый добрый опыт кавалерийской службы следовало бы время от времени вспоминать и в наши дни. Я имею в виду прежде всего скрупулезную, любовную заботу о коне. Ведь это не выдумка, а бесспорный факт, что кавалерист не садился за обед, не накормив коня, и всегда, бывало, почистит его, прежде чем умоется сам. А как трудно приходилось при списывании павшей лошади! В каждом таком случае нужно было непременно выявить виновников и взыскать с них деньги в размере, потребном на покупку нового коня. Подумаешь об этом и просто диву даешься, до чего легко списывают у нас теперь машины! До чего небрежны бываем мы в обращении с ними!
Конница как род войск отжила свой век. Коня у нас повсеместно заменили мотором. Но любовную заботу конников о «тяге» (в наши дни — о машине) очень хорошо бы сохранить и сегодня, и завтра.
Однако вернемся в кавалерию тридцатых годов, во 2-й корпус.
Одно время серьезно обеспокоили нашего комкора самовольные отлучки красноармейцев. Он пробовал беседовать на этот счет с командирами полков и эскадронов, но каждый из них уверял, что у него самовольщиков нет и быть не может. Между тем по воскресеньям в Житомире патрули нередко задерживали то рядового бойца, а то и младшего командира из 5-й кавдивизии, у которых не оказывалось на руках увольнительных записок.
И вот Николай Николаевич сам занялся задержанными. Он запретил коменданту сообщать о них командирам соответствующих частей. Выжидал до понедельника: схватятся ли там, станут ли сами разыскивать отсутствующих? Многие не схватились, и к вечеру в понедельник комкор назначил совещание начсостава 5-й дивизии с вызовом всех командиров полков, командиров эскадронов и старшин.
Совещание началось с проверки знания старшинами и командирами эскадронов порядка увольнения военнослужащих в городской отпуск. Спрашивал Николай Николаевич именно тех, чьи подчиненные сидели на гауптвахте.
Выяснилось, что почти все старшины и командиры эскадронов теорию знают хорошо. Тогда комкор задавая им сугубо практический вопрос: [31]
— А як же вы вчера увольняли своих бойцив?
На словах у них опять все получалось честь по чести. И тут наступал самый эффектный момент: вводили нарушителей дисциплины.
— Кто ваш командир? — спрашивал Криворучко каждого из них поочередно.
А командиры, не дожидаясь ответа, сами уже вскакивали со своих мест.
Закрывая совещание, комкор хрипловатым голосом подводил итог:
— Ну, ось бачилы, яки у вас порядки в частях?
Присутствуя при сем, я всякий раз поражался находчивости нашего комкора. Он мог быть иногда излишне резковат, но всегда бывал оригинален.
Большую часть своего времени командир корпуса, да и мы, штабные командиры, проводили в войсках. Нам хорошо было известно положение дел там. И осенью 1935 года, когда я получил наконец назначение на должность командира 29-го кавалерийского полка 5-й кавдивизии, мне не потребовалось тратить время на ознакомление. Я уже знал этот полк и мог сразу браться за дело, как говорят, с полной отдачей.
Вся 5-я кавдивизия размещалась тогда в нескольких километрах от Житомира, в лесу между реками Тетерев и Гуйва. Здесь служили в ту пору многие хорошо известные теперь военачальники. Начальником штаба дивизии был полковник Иван Христофорович Баграмян, а оперативную часть в том же штабе возглавлял капитан Плиев Исса Александрович. Полковыми школами командовали А. И. Белогорский и Б. Б. Городовиков (ныне оба генералы). В артиллерийском полку трудился Иван Иванович Волкотрубенко (теперь генерал-полковник).
Во главе дивизии стоял полковник Н. В. Провоторов, чье умелое и твердое руководство я ощутил с первых же дней, и не без пользы для себя. Как, по-видимому, и у всех молодых командиров полков, у меня поначалу не все получалось. К примеру сказать, я тогда еще очень поверхностно представлял себе административно-хозяйственную деятельность командира отдельной части. Трудно давалась мне и методика конно-строевого обучения подразделений; сколько ни старался, а все-таки не был достаточно силен в [32] этом. И если бы не чувствовалось требовательности сверху (со стороны командира дивизии) и не было помощи снизу (прежде всего от начальника штаба полка майора Куклина), мое, так сказать, становление могло бы затянуться.
Не могу пожаловаться и на командиров эскадронов. Они тоже вносили свой вклад в полковую «копилку». Особенно хорошо работали Айвазов и Ковалев. Впрочем, и остальные отдавали на общее благо все, чем располагали, — знания, опыт, способности. И полк в общем-то успешно справлялся со своими задачами. Мы довольно уверенно чувствовали себя в тактической подготовке. Не особенно тревожились и за огневую. Правда, ведущее место в дивизии принадлежало не нам. Нас по многим показателям опережали 30-й и 28-й кавалерийские полки, что было вполне закономерно: этими полками командовали более опытные люди. Но так продолжалось лишь до поры до времени.
Весной 1936 года в нашу дивизию ожидали приезда командующего войсками округа командарма 1 ранга Ионы Эммануиловича Якира. В те годы такие визиты были относительно редки. Каждому хотелось предстать перед командующим в лучшем виде. В частях началась интенсивная подготовка по всем линиям.
Зная, что командующий обязательно захочет проверить огневую выучку кавалеристов, командир дивизии заранее стал отбирать для этой цели наиболее надежные подразделения. Командиры 28-го и 30-го кавалерийских полков доложили, что у них весь личный состав стреляет на «хорошо» и «отлично». Мы же с командиром 26-го кавполка майором В. К. Улесовым заявили комдиву, что наши подчиненные стреляют пока только на «посредственно».
Полковник Провоторов остановил свой выбор на одном из подразделений 30-го полка. И это никого не удивило. Но меня вдруг начал точить червь сомнения.
Может быть, по прежней штабной привычке, а возможно, и в силу некоторой ревности или стремления поучиться у других я довольно заинтересованно следил за успехами в огневой подготовке своего соседа. На общем дивизионном стрельбище мне не раз приходилось наблюдать за действиями бойцов 30-го кавполка. И не было у меня уверенности в высоком огневом мастерстве подразделения, выделенного для показа командующему округом. При случае поговорил об этом с командиром дивизии [33] и предложил ему в качестве резерва нашу полковую школу. Полковник Провоторов согласился.
Стрельба состоялась в первый же день по приезде командующего. Иона Эммануплович приказал стрелять первое упражнение из карабина по мишени № 5 при дистанции в 100 метров. Стреляли сменами по десяти человек. Якир сам ходил осматривать мишени.
Результаты стрельбы первой смены не могли удовлетворить командующего, но он воздержался от каких-либо суждений. После осмотра мишеней второй смены Якир уже не скрывал неудовольствия. Когда же провалилась и третья смена, Иона Эммануилович спросил командира дивизии:
— Что, у вас все так плохо стреляют?
Провоторов заговорил что-то в оправдание оплошавших стрелков и тут же распорядился о вызове на стрельбище нашей полковой школы.
— Как скоро вы сможете показать стрельбу своих подразделений? — спросил меня И. Э. Якир.
— Минут через двадцать — тридцать, — ответил я.
Признаться, у меня все уже было наготове, и ровно через полчаса наши курсанты вышли на линию огня. Я, естественно, волновался. Провалить стрельбу мы не имели права. И к общему удовлетворению, школа 29-го кавполка задачу выполнила. Но командиру дивизии все равно пришлось выслушать не очень приятное замечание:
— Плохо вы знаете уровень подготовки своих частей, если слабые подразделения выводите на инспекторскую стрельбу, а более подготовленные резервируете.
От меня же командующий округом потребовал ответа на такой вопрос:
— Когда полк будет стрелять отлично?
Я обещал добиться этого в течение года.
После отъезда командующего у нас началась полоса полевых тактических учений. Несколько раз провели учения поэскадронно, а затем и полным составом полка. Много занимались со средним командным составом по разведке, ведению встречного боя и наступлению.
А тут подоспели и осенние дивизионные учения. К ним наши хозяйственники тщательно отремонтировали все снаряжение, привели в порядок пулеметные тачанки, обоз. Все засверкало свежей краской. И Николай Николаевич [34] Криворучко, проверяя полк в исходном положении, удовлетворенно приговаривал:
— Ось то добре!..
На учениях мы действовали успешно. Большой труд, затраченный личным составом в летние месяцы, дал свои плоды. Полк уверенно выполнял все задачи, действуя то в передовом отряде дивизии, то в авангарде. Управлять боем кавалерийского полка было в то время относительно несложно. Ударной его силой являлись четыре сабельных эскадрона, а «огневой щит» составляли батарея 45-миллиметровых пушек и пулеметный эскадрон, имевший на вооружении 16 станковых пулеметов. Во встречном бою с кавалерией противника мы довольно легко сковывали ее действия огнем с фронта, а тем временем сабельные эскадроны умело выполняли обходный маневр и проводили неотразимую атаку во фланг и тыл.
На разборе учений Н. Н. Криворучко еще раз похвалил 29-й полк, и мы вернулись на зимние квартиры в приподнятом настроении, с новыми задумками. У меня уже складывались заманчивые планы на новый учебный год. Очень хотелось развить добрый старт, взятый полком, и в 1937 году дать более высокие показатели. Но по-иному пошли события.
В начале октября мне предложили ехать на учебу в Академию Генерального штаба. Это была высокая честь, и надо бы только радоваться, а я загрустил. Трудным оказалось расставание со своим полком, с сослуживцами по дивизии и корпусу. Но я не подозревал, что прощаюсь с кавалерией навсегда.
По душе пришлась мне служба в этом передовом по тому времени роде войск. Прочно завладела мной романтика конных походов и лихих кавалерийских атак. Нет-нет да и теперь еще вспомню, как поет кавалерийская труба, как свистит в ушах встречный ветер. А то вдруг встанет перед мысленным взором Николай Николаевич Криворучко, и я уже слышу его добродушный говорок:
— Ось то добре... Ось так треба... [35]