Тверже гранита

На рубежи Западной Лицы

То ли работа моя была такой, то ли сама жизнь в ту пору была необычайно динамичной, но до сих пор память о военных годах связана у меня прежде всего с дорогами. Да и у меня ли только? Недаром одна из самых проникновенных песен о войне посвящена дорогам:

Эх, дороги,
Пыль да туман...

Встает в памяти поздний августовский вечер сорок первого года. Поезд только что вышел из Ленинграда, вышел как будто незаметно для врага. Но, как только рассвело, над вагонами загудели тройки «юнкерсов». Нашим спаренным пулеметам, установленным на тендере паровоза и на хвостовой платформе, пришлось крепко поработать.

Мы едем в Заполярье. Мы — это полковой комиссар Д. Г. Бару, батальонный комиссар М. П. Посаженников и я. Нас вызвал в Смольный дивизионный комиссар П. И. Горохов:

— Андрей Александрович Жданов приказал командировать вас на Север. Познакомиться с делами, помочь, коль надо. Будет информация из первых рук. — Наш начальник сделал небольшую паузу, потом продолжал: — Кроме того, мы располагаем данными, что английская военно-морская миссия в Полярном недовольна бытовым обеспечением. Возникает «английский вопрос». Изучить его я поручаю вам, товарищ Караваев.

— Вот еще оказия! — невольно вырвалось у меня. — Тут не инспектора — дипломата надо.

— Дело вообще-то несложное, хотя и щекотливое, — успокоил меня Горохов. — На месте никаких решений [114] вам принимать не придется: решать будут выше. Ваша задача заключается лишь в том, чтобы разобраться во всем и доложить. В морской группе нашего штаба есть документы по этому вопросу. Поговорите с адмиралом Исаковым. Кстати, он познакомит вас и с оперативной обстановкой на театре.

Иван Степанович Исаков, как всегда, любезно принял нашу группу и попросил присутствующего здесь же вице-адмирала С. П. Ставицкого рассказать о боях в Заполярье.

— Моряки-североморцы сражаются и на море, и на суше, плечом к плечу с бойцами Четырнадцатой армии, — начал Ставицкий, подойдя к карте. — На днях адмирал Исаков запрашивал командарма Фролова, нет ли необходимости в нашем вмешательстве, чтобы улучшить организацию совместных боевых действий армии и флота. Фролов ответил: «Все вопросы взаимодействия решаются нормально. Работаем согласованно». Сейчас обстановка на мурманском направлении более или менее стабилизировалась. Линия фронта проходит на севере — по хребту Муста-Тунтури, как раз по перешейку, соединяющему полуострова Средний и Рыбачий с материком, а на востоке — по реке Западная Лица. Но затишье это временное. Нам противостоят здесь специально подготовленные для действий в горных условиях войска, имеющие двухлетний опыт войны — тирольские стрелки 19-го корпуса. Командует ими генерал Дитл, известный своей преданностью фюреру и яростно ненавидящий нашу страну. Корабли и авиация Северного флота активно поддерживают фланг 14-й армии огнем, перевозками, борьбой на коммуникациях.

После беседы в штабе мы составили план работы, по которому полковому комиссару Д. Г. Бару предстояло работать в авиации и в тылу флота, батальонному комиссару М. П. Посаженникову у подводников, а мне — в штабе и политуправлении, а также в частях морской пехоты, которые, как нам было известно, формировались на флоте централизованно. Одобрив наш план, А. А. Жданов сделал к нему приписку: «Нужно обязательно проверить выполнение постановления ЦК ВКП(б) от 11 июля 1941 года «Об усилении воспитания у личного состава жгучей ненависти к врагу». [115]

Никто из нас троих раньше не бывал в Заполярье, и потому каждый с любопытством посматривал в окно. По сторонам дороги бежали леса. Иногда вдали мелькали зеркальные глади озер. Только к концу пути, уже за Полярным кругом, мы почувствовали и увидели северные приметы. Леса поредели, а потом и совсем исчезли, заметно похолодало, бурые скалы все ближе подступали к дороге.

В Мурманск приехали поздно вечером. Долго бродили по вокзалу, искали коменданта. Станция была безлюдной. Наконец нашли помощника коменданта. Он устроил нас в гостиницу «Арктика». Перекусив, мы улеглись спать. Вскоре услышали вой сирен, а потом и громкий стук в дверь: нам предлагали спуститься в бомбоубежище. Через час сигнал воздушной тревоги повторился. На рассвете к нам пришел офицер, чтобы проводить нас в Полярное.

Самый надежный, а порой и единственный путь из Мурманска в Полярное — главную базу флота военных лет — лежит по морю, вернее, по заливу. Катер пристал к пирсу вблизи штаба флота. Здесь мы встретились с начальником политуправления бригадным комиссаром Н. А. Ториком, который предложил пойти на флагманский командный пункт.

У двери стоял часовой. Он нажал кнопку, вышел дежурный офицер, проверил наши документы и предложил идти за ним.

Мы вошли в длинный коридор с дверьми по обе стороны. Это и был ФКП — флагманский командный пункт. Сюда отовсюду стекалась информация о военных действиях, отсюда шли приказы, посылающие в бой корабли, самолеты, батальоны.

В кабинете командующего флотом контр-адмирала А. Г. Головко находились начальник штаба контр-адмирал С. Г. Кучеров и член Военного совета дивизионный комиссар А. А. Николаев. Признаться, меня поразила их молодость. Каждому из флагманов было не более тридцати пяти лет.

— С чем к нам пожаловали? — спросил Николаев.

— Вот план, — ответил я. — Разрешите доложить?

— Пожалуйста, — ответил Головко.

Наш доклад адмиралы слушали спокойно до тех пор, пока я не коснулся «английского вопроса». Но, как только он был поднят, все оживились. [116]

— Хорошо, что этим заинтересовался Жданов, — заметил Торик. — Тут больше политики, чем экономики...

— Союзники требуют, чтобы мы обеспечивали весь их личный состав свежими овощами круглый год, — пояснил Головко. — Всем, в том числе и англичанам, известно, что на наших скалах капуста и помидоры не растут. Всем, в том числе и англичанам, известно, как нам сейчас тяжело. Есть же что-то важнее сельдерея!.. Видели Мурманск?

Так от нашего доклада мы незаметно перешли к разговору, с виду далекому от конкретных целей первой встречи с командованием флота, а на самом деле давшему ключ к пониманию многих здешних проблем.

Мне недолго пришлось заниматься «английским вопросом». Через два дня я позвонил в Смольный. К телефону подошел дивизионный комиссар П. И. Горохов. Он согласился, что, пожалуй, мне важнее поинтересоваться боевыми действиями моряков на суше, благо формированием морских отрядов занимается непосредственно политуправление флота.

Николай Антонович Торик, начальник политуправления, прежде чем показывать отчеты и сводки, повел меня на митинг. Я бы назвал это не митингом, а принятием клятвы перед боем. Моряки-добровольцы только что были сформированы в отряд и ожидали отправки в тыл врага для диверсионных действий. Речи были горячи, кратки, возвышенны.

— Мы встретимся с врагом лицом к лицу, — говорили матросы. — Ради этого сошли мы с кораблей. Так будем же достойны своих отцов — потемкинцев, авроровцев! Постоим за советскую землю, за нашу родную власть!..

После митинга — в строй. Мы молча смотрели вслед удаляющейся к причалу стройной, монолитной колонне моряков. Это были торжественные и трогательные минуты.

— Двенадцать тысяч заявлений мы рассмотрели, — сказал Н. А. Торик. — Двенадцать тысяч добровольцев желают идти на сухопутный фронт. Значит, кипит краснофлотская душа. Ведь корабли тоже воюют. Но моряки горят желанием лично схватиться с противником. Верно сказал морячок на митинге, именно лицом к лицу.

Н. А. Торик стал рассказывать, как идет отправка североморцев на сухопутный фронт. Побудила к этому [117] суровая военная необходимость. 29 июня 1941 года горнострелковые полки корпуса «Норвегия», имея пятикратное превосходство в силах, перешли в наступление, достигли хребта Муста-Тунтури, форсировали реку Титовка и вышли к дороге на Мурманск. Командующий флотом послал группу кораблей под командованием капитана 3 ранга Е. М. Симонова для огневой поддержки наших армейских подразделений. Эсминец «Куйбышев» два с половиной часа вел прицельную стрельбу по боевым порядкам егерей, нанес им немалый урон. Огонь по неприятелю вел и эскадренный миноносец «Урицкий». На наши два эсминца и два катера-охотника напали 22 «юнкерса». Началась неравная схватка. Сбив четыре бомбардировщика, корабли благополучно возвратились в базу.

Гитлеровские части потеснили поредевшие батальоны 14-й дивизии. Через пять дней фашисты форсировали второй после Титовки естественный рубеж — реку Западная Лица. Создалась реальная угроза захвата Мурманска и Полярного. В эти-то драматические дни и началось формирование морских отрядов из добровольцев.

— Народу хватало, а оружия — нет, — сокрушался Торик. — Командующий приказал взять с кораблей все стрелковое оружие. Оставили по пистолету на корабль — командиру. Головко запросил Москву. Прислали три тысячи винтовок. Летчицы Валентины Гризодубовой доставили нам этот бесценный груз. Устояли. А теперь вообще живем. С автоматами воюем. Специальные отряды формируем. Разведывательно-диверсионные. В этом деле у нас первую скрипку играл майор Добротин. Советую познакомиться.

Я, конечно, не преминул воспользоваться советом начальника политуправления. Но, прежде чем встретиться с майором Добротным, мне удалось по документам и со слов очевидцев составить довольно подробное представление о его боевых делах.

Чтобы отвлечь с фронта часть сил противника и расстроить его тылы, а следовательно, облегчить положение наших армейских подразделений, на берег залива, по-здешнему — губы, в которую впадает река Западная Лица, 6 июля с кораблей был высажен десант моряков. Он оказал большую помощь батальонам 52-й стрелковой дивизии, которые отбросили врага на западный берег реки, Через сутки в тыл фашистам был направлен батальон [118] пограничников. Вместе с ними на неприятельский берег сошел и майор Л. В. Добротин — заместитель начальника разведотдела штаба флота. Он имел задание определить возможность диверсионной работы в расположении противника специально созданными группами или небольшими отрядами моряков.

Сильно пересеченная и мало населенная местность с бесчисленными озерами, ущельями, скалами, а также отсутствие сплошной линии фронта благоприятствовали действиям разведчиков. Они могли неожиданными ударами изматывать неприятеля и одновременно добывать необходимую информацию.

Возвратившийся из рейда майор Добротин и начальник разведотдела капитан 3 ранга П. А. Визгин доложили командующему и начальнику штаба флота свои предложения о создании специального подразделения. Контрадмирал А. Г. Головко разрешил сформировать отряд, и через три дня он уже был скомплектован. В него вошли добровольцы с кораблей и группа спортсменов-комсомольцев, рекомендованных Мурманским обкомом ВЛКСМ. Командиром отряда назначили флагманского инспектора по физподготовке капитана В. В. Домажирова.

11 июля получившие подкрепление полки генерала Дитла вновь пошли в наступление. Им опять удалось форсировать Западную Лицу. Однако на восточном берегу реки они не смогли с ходу преодолеть сопротивление подразделений 52-й дивизии и остановились, чтобы подтянуть резервы. Создалась критическая ситуация. И снова во вражеский тыл 14 июля был выброшен десант. На этот раз он состоял из стрелкового полка и батальона моряков и подразделялся на четыре группы. Корабли под командованием капитана 1 ранга В. И. Платонова доставили их в разные пункты побережья. Десантники развернули активные боевые действия. Бои шли в ущельях и на скатах гор, часто переходили в рукопашные схватки. Неприятель почувствовал, что его наступление захлебывается, и бросил против отряда значительные силы егерей и авиацию.

Вот в этой обстановке на плацдарм и высадился разведотряд капитана Домажирова. С ним прибыл и майор Добротин. Разведчикам поручили уничтожить опорный пункт противника, расположенный в 15 километрах от передовой. В десять вечера 18 июля капитан Домажиров [119] повел бойцов в лощину. В заполярных широтах в июле солнце «ходит по кругу», не скрываясь за горизонт. И морякам пришлось нелегко при переходе линии переднего края. Более суток они затратили на переход. В третьем часу утра 20 июля отряд был встречен огнем. Стрелял секрет вражеского сторожевого охранения, расположенный на безымянной высоте. Разведчики быстро захватили ее. С возвышения открылся вид на опорный пункт. В нем белел большой палаточный городок. Там играли тревогу. Два подразделения солдат бегом направились навстречу морякам. Третье изготовилось к бою в самом опорном пункте.

Как потом выяснилось, здесь остановился на ночлег батальон горных егерей, прибывших из Греции. Они вступили в бой. Интенсивная перестрелка продолжалась несколько минут. Вдруг на правом фланге наступила тишина. Добротин и Домажиров переглянулись: в чем дело? Крикнув залегшим поблизости матросам: «За мной», Добротин устремился к краю скалы. Оттуда он увидел, что по тыльному ее склону часть бойцов отряда отходит.

В это время затихла перестрелка и слева. Майор Добротин осмотрелся. Неподалеку от него лежали восемь бойцов с самозарядными винтовками и одним пулеметом. Не густо против двух рот. Но если рассредоточиться и надежно укрыться за камнями, то держаться можно.

Только Добротин расставил людей, как показалась цепочка егерей. Моряки дружно ударили по ним из полуавтоматов и пулемета. Неприятель залег.

Около часа девять человек отбивали натиск двух вражеских подразделений. Добротин всеми был доволен. Но особенно выделил Виктора Леонова, Виктора Тарзанова, Николая Лосева и Григория Харабрина. Кстати, один из них — старший краснофлотец Виктор Николаевич Леонов — впоследствии стал офицером, возглавил разведотряд флота. Леонов отличился на двух фронтах и закончил войну дважды Героем Советского Союза.

Продержавшись до тех пор, пока основная масса моряков скрылась в ущелье, майор Добротин дал команду на отход и своей группе. Прикрывая друг друга, все девять человек благополучно вышли из боя и догнали своих.

В Полярном, куда отряд возвратился 22 июля, его ожидали большие неприятности. Выслушав доклад о бое на безымянной высоте, командующий флотом распорядился [120] инициаторов самовольного отхода с занятых позиций предать суду военного трибунала.

Вечером майор Добротин приказал построить подразделение. Бойцы и командиры стояли хмурые. Они догадывались, о чем будет речь. Капитан Домажиров вызвал из строя тех, кто сражался вместе с Добротиным.

— Вот они больше часа держали егерей, — тихо и жестко сказал он. — И тем, кто первым отступил к ущелью, и тем, кто после, они спасли жизнь. Теперь вы знаете, к чему приводит паника.

Капитан сделал паузу. Наступила мертвая тишина. Казалось, застыл не только строй, но и сам воздух.

— Трибунал — это расстрел, — продолжал Домажиров. — Но майор Добротин и я просили командующего разрешить вам еще раз сходить в тыл врага. Не хочу верить, что в нашем отряде есть безнадежные люди...

В строю облегченно вздохнули.

С отрядом начались усиленные занятия. Вместо винтовок бойцы получили новые автоматы. В отряд зачастили офицеры из политуправления и штаба укрепрайона. Прошли собрания. Люди как-то ближе стали друг к другу.

Много поработали с моряками в эти дни опытные командиры разведчики Николай Инзарцев и Георгий Лебедев. Не выпускал отряд из поля зрения и майор Л. В. Добротин. Несмотря на неотложные дела в штабе флота, он 29 июля вечером снова пошел с разведчиками на задание. А оно было нелегким. На этот раз удар намечалось нанести по опорному пункту на Пикшуеве.

Мыс Пикшуев — гранитный утес. С него немцы наблюдали за движением наших кораблей и судов. Высота, на которой находился маяк, была хорошо укреплена.

Катера-охотники доставили отряд к пункту высадки за четыре часа. Легкие сумерки, уже сменившие к этому времени светлую полярную ночь, сгустились в ущельях до темноты. Она позволила морякам скрытно подойти к цели. Последние двести метров, как потом рассказывали мне участники этого рейда, пришлось преодолевать по почти голому каменистому склону. Моряки поползли по-пластунски. По совету майора Добротина командир отряда направил взвод старшего лейтенанта Клименко в обход высоты, чтобы отрезать пути подхода подкреплений со стороны Титовки.

Как ни прижимались матросы к земле, их все же вскоре [121] обнаружили. В ночной тишине прозвучал выстрел. За ним другой. Застрочил автомат. Высота ожила, загремела огнем. Моряки поднялись в атаку. Бросок их был стремительным. В дзоты полетели гранаты, и неприятельские огневые точки замолкли. Лишь из одного дзота продолжал бить пулемет.

Несколько наших бойцов, проскочив в непростреливаемое пространство, попытались уничтожить его. Однако гранаты, ударяясь в стенку дзота, скатывались вниз и взрывались вблизи тех, кто их бросал. Моряки учли ошибку и применили другой способ метания. Пулемет замолк. Из дзота выскочило семь человек. Пригибаясь, они побежали к нагромождению камней на вершине скалы. Майор Добротин крикнул им по-немецки:

— Бросайте оружие, сдавайтесь!

Один из неприятельских солдат остановился и что-то ответил. По некоторым словам Добротин понял, что перед ним не тиролец, а финн.

Остальные шесть автоматчиков также замерли на месте. Разведчики быстро обезоружили их. Отобрали около семидесяти ручных гранат. Как выяснилось, они хотели добежать до камней и оттуда отбиваться гранатами.

Среди пленных оказался младший офицер. Майор Добротин позвал отрядную медсестру Ольгу Параеву, карелку, хорошо знавшую финский язык, и начал допрос. Офицер заявил, что он тоже немного владеет немецким языком.

Допрос был прерван сигналом полевого телефона.

— С кем связь? — спросил Добротин пленного.

— С комендантом укрепрайона Титовка, — ответил финн.

— О чем был ваш последний доклад ему?

— Сегодня я еще не докладывал. Когда вы внезапно атаковали нас, я выбежал из командного пункта к передовой линии, чтобы выяснить, в чем дело.

Майор Добротин взял трубку.

— Кто у телефона? — услышал он голос связиста. Добротин назвал фамилию пленного.

— Сейчас будете говорить с герр оберстом.

Через несколько секунд в трубке раздался раздраженный голос:

— Кто у телефона?

Офицер доложил. [122]

— Почему не докладываете, что у вас происходит? Что за стрельба?

— Прошу извинить, герр оберст. В момент, когда на нас напал русский отряд, я был на головном пункте. Русских мы отбили. Они бежали. Видимо, это был небольшой разведывательный отряд. И я вернулся на командный пункт, чтобы доложить вам об этом.

— Хорошо. Как вы себя там чувствуете?

— Аусгецайхнет! Отлично!

— Но все же я пришлю к вам небольшое подкрепление и, возможно, прибуду сам. Помните, эту высоту с маяком нам надо держать в своих руках.

— Я это знаю. — Майор Добротин положил трубку. Матросы стояли, затаив дыхание. Пленный держал руки по швам. Впоследствии в беседе со мной Л. В. Добротин искренне удивлялся, как у него все здорово получилось.

— Герр оберст благодарит защитников этой высоты, — весело обратился к разведчикам майор. Первая удача окрылила Добротина, настроила на иронический лад. — Герр оберст шлет подкрепление, с которым прибудет и сам. Прошу приготовиться.

— Есть, товарищ майор, встретим! — в тон Добротину заговорили матросы. — Встретим и проводим...

Но получилось все иначе. Прибежал запыхавшийся ординарец и доложил, что у дзота, за маяком, на гребне высоты убит старший лейтенант Лебедев. У Добротина сжалось сердце: Георгия Лебедева он высоко ценил, считал перспективным разведчиком. В надежде, что бойцы ошиблись, майор вместе с медсестрой Параевой побежал к дзоту. Там, оказывается, засели два немецких офицера с группой егерей. Они сопротивлялись до тех пор, пока дзот не был разбит связками гранат. Одна из последних очередей фашистского пулемета и скосила старшего лейтенанта Лебедева. Матросы отдали Добротину найденный в дзоте журнал, в котором велась запись наблюдений за входом советских кораблей в залив и выходом из него.

Пока майор Добротин был у дзота, на командном пункте вновь загудел зуммер полевого телефона. Проходивший мимо матрос, полагая, видимо, что связь установлена уже отрядом, поднял трубку, послушал и, ничего не поняв, выругался. Так немцы услышали русскую речь. Для них все стало ясно. [123]

Горевать, что хитрость так скоро раскрылась, было некогда. Моряки занялись восстановлением полуразрушенных дзотов, привели в готовность трофейное оружие, наметили ориентиры. Легкораненые тоже приготовились к бою.

Командира отряда, как и майора Добротина, в эти часы особенно беспокоило отсутствие радиосвязи с командованием: шальная пуля повредила передатчик. Оставался один выход — послать к заливу бойцов, чтобы они с берега связались с каким-нибудь проходящим по заливу нашим кораблем и передали донесение для штаба флота. Люди валились с ног от усталости и двухсуточного огромного напряжения, и добраться до воды было не каждому под силу. Домажиров вызвал одного из наиболее расторопных и выносливых разведчиков — Степана Мотовилина.

— Сможешь?

— Да.

— Надо бы вдвоем, — сказал Добротин. — Кого послать с вами?

— Ваню Морявина, — не задумываясь ответил Мотовилин.

Все знали этого невысокого, не очень крепкого на вид матроса. А сегодня боец выглядел совсем худо.

— Устал? — спросил его командир.

— Ничего, ходок я хороший.

— Ну тогда идите...

Добравшись до залива, матросы стали пристально вглядываться в даль. Наконец увидели катер. Они радостно замахали бескозырками. Но им ответили пулеметной очередью.

— Черт возьми, — недоумевал Морявин. — Свои же, а лупят.

Никто в отряде не знал, что командующий флотом запретил катерам подходить к берегу, занятому противником. Были случаи, когда гитлеровцы переодевались в советское обмундирование, подзывали суда поближе и расстреливали их.

Вскоре из-за скалы показался тральщик. Недолго думая, разведчики бросились в воду и поплыли к нему. Их заметили, подняли на борт, и через несколько минут донесение Добротина было передано в штаб флота.

А отряд в это время вел бой. Егеря полукольцом охватили [124] высоту. Тяжелое ранение получил капитан Домажиров. Добротину пришлось взять командование отрядом на себя. Разведчики отбивались от наседающих гитлеровцев, считая каждый патрон.

Группа егерей обнаружила, что проход в ущелье не прикрыт огнем. Они стали просачиваться туда, заходя в тыл отряда. Это заметили пленные финны. Они сказали об этом своему конвоиру. Тот дал очередь из автомата по неприятельским солдатам, а Добротин послал наперерез нескольких моряков. Опасность окружения была ликвидирована.

Шел третий час боя, когда на горизонте разведчики увидели два катера-охотника и закрепленный за отрядом мотобот «Касатка». Корабли подошли к берегу и открыли огонь из своих пушек по атакующим цепям противника. Егеря стали отходить. Добротин приказал отправить на катера раненых, а остальным — занять круговую оборону.

Еще сутки разведчики отбивали атаки врага, а к вечеру 1 августа командующий флотом послал за ними мотоботы. На пути в главную базу на отряд налетели шесть «мессершмиттов». Мотоботы тогда еще не имели зенитного вооружения, а фашистские летчики на бреющем полете расстреливала разместившихся на палубах моряков. Был ранен и майор Добротин. Одно судно потеряло ход. До берега оставалось метров двести. Взяв с собой раненых, моряки направились к суше вплавь. Не все выдержали ледяную купель и большую волну. Но большинство разведчиков достигли берега.

Узнав о подробностях действий отряда во вражеском тылу и о серьезном ранении Добротина, я полагал, что здесь его уже не увижу, не побеседую с ним — увезут куда-нибудь далеко на лечение.

Но вскоре, возвращаясь с полковым комиссаром Бару из Мурманска в Полярное, я неожиданно встретился с Добротным. Случилось это так. У причала, где нас ждал катер, ко мне обратился командир с просьбой взять и его с собой. Порядок требовал проверки документов, и я попросил у него удостоверение личности.

«Майор Добротин Леонид Васильевич», — прочитал я и не сдержался: — Вот это встреча! Рад познакомиться.

Выглядел майор вовсе не таким уж лихим и молодым, каким рисовался в моем воображении. Когда катер [125] вышел в залив, мы разговорились. Речь зашла о людях, с которыми ему довелось побывать в боях.

На следующий день я зашел к начальнику политуправления и поделился с ним своими впечатлениями о Добротине.

— Да, майор — очень скромный человек, — сказал Николай Антонович Торик. — А биография у него интересная. Старый большевик — с восемнадцатого в партии. Оборонял Петроград, в Конармии у Буденного командовал эскадроном. И награды у него редкие: почетное оружие — за Питер, серебряные часы от ВЦИК — за бои с петлюровцами, портсигар с золотой монограммой — за разгром мамонтовцев. После гражданской войны — пошел учиться. Получил диплом инженерной академии. А теперь вот десантником заделался. Диверсионные отряды в наших условиях — перспективное дело. Командующий приказал изучить накопленный опыт.

Действительно, в летних боях 1941 года закладывались основы тактики заполярной морской пехоты. Десантные группы, активно действовавшие в тылу противника около трех недель, оказали существенную помощь батальонам 52-й и 14-й стрелковых дивизий в срыве июльского наступления корпуса генерала Дитла.

В этих боях новыми именами пополнился список флотских героев.

В июле совершил подвиг старший сержант Василий Кисляков, ставший первым на флоте Героем Советского Союза. Его отделение держало оборону на фланге. На гранитную скалу, где укрепилась горстка моряков, враг обрушил минометный огонь. Взрывом повредило пулемет. Кисляков быстро исправил его и вновь ударил по фашистам. Но неприятель продолжал нажимать. Тогда Кисляков приказал оставшимся в живых отойти на более выгодный рубеж, а сам остался на сопке. Более часа старший сержант отбивал атаки. Он поочередно стрелял из винтовок и автоматов погибших, создавая видимость, будто все моряки на месте. А когда патроны кончились, Кисляков взял гранату, поднялся во весь рост и с криком «ура» бросился на егерей.

Отличился и матрос Иван Сивко. Оказавшись в окружении, он отбивался до последнего выстрела. Потом подпустил егерей вплотную и взорвал себя вместе с ними. [126]

Уже в Москве я прочитал указ о присвоении ему посмертно звания Героя Советского Союза.

Кисляков — коммунист. Сивко — комсомолец. Оба — добровольцы. Их отвага звала и других воинов на подвиги.

Мне рассказали также эпизод из действий 3-го батальона морской пехоты, которым командовал майор Г. С. Прусенко. Десять километров моряки добирались по скалам до цели — высоты Стальной купол, превращенной немцами в опорный пункт. На последнем отрезке путь им преградило проволочное заграждение. Бойцы забросали его телогрейками и пошли в атаку. Впереди с автоматом в руках бежал комиссар А. И. Сумин. Ударили вражеские пулеметы и автоматы. Матросы Симонов и Смирнов прикрыли собой комиссара. Оба были ранены. Две раны получил и комбат. Батальон повел Сумин. Десять часов шел бой. Гарнизон Стального купола не устоял и сдался.

Я обстоятельно познакомился с опытом партийно-политической работы среди моряков. Политорганы, командиры и комиссары, пропагандисты и агитаторы огромное внимание уделяли разоблачению фашизма, воспитанию у воинов непримиримой ненависти к врагу, популяризации подвигов героев. Победы, одержанные в первые дни войны, имели особенно большое значение. Они поднимали боевой дух воинов, укрепляли уверенность, что враг в конце концов будет разбит.

Благодаря усилиям партийно-политических работников, коммунистов и комсомольцев каждый североморец знал, что 24 июня 1941 года старший лейтенант Б. Ф. Сафонов первым из флотских истребителей сбил вражеский самолет. Первый боевой корабль пустил на дно экипаж подводной лодки «Щ-401» во главе с капитан-лейтенантом А. Е. Моисеевым, а «Щ-402» — под командованием капитан-лейтенанта Н. Г. Столбова — потопила первый неприятельский транспорт.

26 июня 1941 года отличилась самая правофланговая батарея советско-германского фронта, которой командовал старший лейтенант П. Ф. Космачев. Артиллеристы впервые огнем с берега уничтожили судно противника.

Далеко разнеслась в те дни также весть о подвиге команды сторожевого корабля «Туман», которым командовал лейтенант Л. А. Шестаков. 10 августа сторожевик находился в дозоре. Встретившись в море с тремя эскадренными [127] миноносцами неприятеля, он смело вступил с ними в бой. Силы были слишком неравны. Одиннадцать снарядов попало в «Туман». Он ушел на дно с гордо поднятым военно-морским флагом.

В беседах с бойцами политработники и партийные активисты приводили эти примеры, говорили о флотских традициях, любви к кораблю, верности флагу и воинскому долгу, о боевой дружбе.

19 сентября 1941 года в Полярном с подводной лодки «К-2» впервые раздался пушечный выстрел, возвещавший об одержанной победе. С тех пор все возвращавшиеся из боевых походов лодки при входе в гавань стали салютовать: сколько потоплено кораблей — столько выстрелов. А береговая база готовила на ужин победителям жареных поросят.

Политуправление искало наиболее действенные формы массовой работы в войсках и морских гарнизонах. Родились агитбригады в составе лектора, художника, инструктора по печати, киномеханика, небольшой группы артистов театра или ансамбля. Как и на Балтике, в Заполярье активно работали литераторы.

* * *

Моя командировка в Заполярье закончилась визитом к командующему Карельским фронтом генерал-лейтенанту В. А. Фролову. Я был у него вместе с бригадным комиссаром М. А. Юдиным. Здесь зашел разговор о боевом содружестве армии и флота.

— Взаимодействие у нас четкое, контакты самые тесные. Моряки хорошо помогли нам в дни июльского наступления противника и боеприпасами, и людьми, и огнем корабельной артиллерии. Мы тоже в долгу не остаемся. Одним словом, дружно воюем. — И командующий привел немало примеров боевого братства.

На рассвете следующего дня Д. Г. Бару, М. П. Посаженников и я покинули Мурманск.

В поезде мы подытоживали свои наблюдения и впечатления, готовясь к отчету о проделанной работе.

Путь на Рыбачий

Без малого через год состоялась моя вторая поездка в Заполярье. На этот раз меня и полкового комиссара А. М. Мочалова инструктировал начальник отдела Главного [128] политуправления ВМФ дивизионный комиссар А. А. Муравьев.

— Сейчас во главе угла всей нашей работы должен быть приказ Наркома обороны номер 227, — напутствовал нас Анатолий Алексеевич. — Надо изучить, что делается на флоте в этом направлении, как восприняли приказ бойцы и командиры...

Приказ № 227 — суровый документ. Он требовал: ни шагу назад! Труса ждали не только позор, но и беспощадная кара. Приказ № 227 был важной вехой на пути воинского возмужания наших бойцов и командиров.

Эпицентр войны в это время находился в междуречье Дона и Волги. Но и Ленинград, куда мы прилетели ранним утром, ни на минуту не терял фронтового облика и фронтовой настороженности. Для меня картины осажденного города были не новы, а вот на Александра Михайловича Мочалова, еще не бывавшего здесь, они произвели тяжелое впечатление. Вечером, уже в вагоне мурманского поезда, он долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, то и дело курил.

— Да, не ожидал я увидеть таким Ленинград, — тихо проговорил он. — Надо об этом рассказать североморцам.

Конечно нужно, но сами североморцы, отстаивая гранитные утесы Заполярья, за год боев хлебнули от двух своих неприятелей — фашистов и стихии — столько лиха, что удивить их вряд ли возможно.

Мой спутник остался в Мурманске — ему предстояло работать у зенитчиков и в органах тыла. А мне после недолгих бесед в Полярном с членом Военного совета А. А. Николаевым и начальником политуправления флота Н. А. Ториком надо было добираться на Рыбачий, в Северный оборонительный район.

Сюда нет иной дороги, как по морю. Тральщик шел медленно, с трудом преодолевая встречный ветер и волну. В Мотовский залив вошли с погашенными огнями. Тут расстояние между берегом полуострова и материком, где находится противник, не более пяти миль. Значит, весь залив простреливается артиллерией. Корабль прижимается к высокому скалистому берегу, и враг, хотя мы рядом, не может достать нас — мертвая зона.

— Но тут есть места, где скалы не спасают, — вводит меня в обстановку один из моряков.

Словно подтверждая эти слова, справа по борту взрывается [129] снаряд, за ним другой. Поднялись султаны воды, обдавая всех на палубе ледяными брызгами.

— Пассажирам — вниз! — приказал вышедший из рубки командир.

К пассажирам на боевом корабле причислены все, кто не входит в экипаж и не связан с ним выполнением служебных задач. Мы спустились в кубрик.

Артобстрел прекратился так же внезапно, как и начался. А вскоре тральщик ошвартовался к пирсу. Сошли на берег.

— До политотдела тут рукой подать, — сказал мне мой попутчик и показал в сторону невысоких скалистых сопок. Мы прошли немного пешком, а потом подсели на попутную повозку, запряженную парой упитанных лошадей. Вот и землянки показались.

— Здесь — политотдел района, а дальше — землянка полкового комиссара Добролюбова, — просвещал меня спутник.

В политотдельском помещении было сумрачно. Понемногу я освоился и стал знакомиться с инструкторами. Во время нашей беседы вошел Добролюбов.

— Ну, как дела? — раздеваясь, начал он разговор. — Вчера комиссар района Балев передал мне, что к нам направляется инспектор Главного политического управления, так что будьте на «Товсь»!

Все смолкли. Потом кто-то фыркнул.

— Что за смех? — повернулся Добролюбов.

— Инспектор уже здесь, товарищ полковой комиссар.

— Где?

— Вот он я, дорогой Кирилл...

— Саша! — бросился ко мне Добролюбов.

— Говоря по совести, не стоило бы тебя обнимать, — сказал я, освобождаясь из крепких рук товарища. — Вон как ты о нашем брате отзываешься — прямо по Гоголю.

— А то нет! Вы такой народ — накопаете здесь всякого добра, а потом фитили пойдут из Москвы, — парировал Добролюбов.

— Что ты, Кирилл, я всегда был объективен, — поддержал я шутку. — К тому же ты мой старый друг, а это что-нибудь да значит!

— Знаю эту дружбу! На днях довелось быть в Полярном и слышать от некоторых балтийцев о последствиях одной твоей инспекции. [130]

— Дело прошлое, Кирилл, но мы там были совершенно объективны.

— Ладно, ладно, — улыбнулся Добролюбов. — Пойдем к начальству?

В довольно просторной, добротной землянке командующего Северным оборонительным районом Добролюбов представил меня генерал-лейтенанту С. И. Кабанову, известному герою шестимесячной обороны Ханко на Балтике, и бригадному комиссару Б. М. Балеву, военкому района. Мы сразу же заговорили о деле. Услышав о моем желании поосновательнее познакомиться с какой-нибудь одной частью, Сергей Иванович Кабанов заметил:

— Тогда добро пожаловать в нашу двенадцатую бригаду. Это ядро морской пехоты Заполярья.

Кирилл Петрович Добролюбов предложил мне для жительства свою землянку. В тот же вечер за чаем мы потолковали о положении на фронтах, вспомнили друзей, помянули тех, кого уже взяла война, поспорили об открытии второго фронта. Потом Борис Михайлович Балев приказал принести карту и стал вводить меня в курс обстановки на полуостровах.

Отделенный от материка узким перешейком, по которому протянулся хребет Муста-Тунтури, полуостров Средний дальше к северо-востоку соединяется еще через один перешеек с полуостровом Рыбачьим. Передний край проходит по хребту Муста-Тунтури, а все части отрезанного от материка гарнизона объединены Ставкой в Северный оборонительный район. Сейчас в него входят четыре бригады морской пехоты и части армейского укрепрайона, береговой и зенитной артиллерии.

— Задача у нас — удержать Рыбачий, — объяснял Балев. — Когда придет время, через перевал Муста-Тунтури ударить по флангу Лапландской армии. Группировка и активность фашистского флота растет, а мы висим над его прибрежными коммуникациями. На перешейке против нас немного сил, но они заняли господствующие высоты Муста-Тунтури. На побережье же у врага несколько сильных опорных пунктов — остерегается десантов. Но сам не прочь прорваться к Мурманску и Полярному. Мурманск теперь принимает океанские конвои. Это окно страны в мир. Так что стоим на ключевых позициях. И приказ 227 нарушать никак не можем.

— На днях командующий флотом, — вступил в разговор [131] Добролюбов, — приказал району чаще наносить удары по опорным пунктам врага на материке. Тут цель двуединая: уничтожать укрепления, изматывать гарнизоны, а с другой стороны, хотя бы временно улучшить обстановку на наших прибрежных коммуникациях. Ты же сам видел — связь со своими у нас только по морю и только под прицелом врага. Вот и лупим, спасая себя, по его опорным пунктам, благо опыт теперь есть. Мыс Пикшуев многому нас научил!.. А для морской пехоты пример — двенадцатая бригада. На Рыбачий она прибыла недавно, в июле, но о ее делах знают все.

Наш разговор затянулся за полночь. А вставать пришлось рано: было решено, что вместе с Добролюбовым я отправлюсь в 12-ю бригаду.

Только-только кончился август, а на скалах уже лежал снег. Вчера день был, по здешним понятиям, вполне сносный, а сегодня задул пронизывающий ветер, посыпал мокрый снег — начался известный заполярный «заряд». Снег слепил глаза, и я то и дело спотыкался. Добролюбов как-то умудрялся держать ровный шаг, хотя и ему, видимо, идти было трудно. Шинель быстро намокла, стала тяжелой, жесткой и очень холодной. Землянка политотдела 12-й бригады показалась мне уголком обетованным.

Военком И. П. Надежин и начальник политотдела А. В. Кулагин провели нас к командиру бригады полковнику В. В. Рассохину — не старому еще офицеру с типично русским лицом.

— Мы с Арсением Васильевичем Кулагиным в бригаде люди новые, — сказал И. П. Надежин. — Так что, коль речь заходит о прошлых ее делах, расспрашиваем Василия Васильевича. Он ветеран бригады.

— Конечно, вы будете интересоваться политработой, — тут сфера комиссарская. Тем не менее прошу располагать мною, — отозвался полковник Рассохин.

Я уже познакомился с документами, отражающими боевой путь 12-й бригады морской пехоты. Но, как там ни говори, документы — одно, а живые люди, их рассказы — другое. И, когда зашла речь о весенних боях бригады, мне, конечно, не раз пришлось обращаться к памяти Василия Васильевича Рассохина.

Важнейшей задачей, которая возлагалась на [132] 12-ю бригаду весной 1942 года, была высадка десанта у мыса Пикшуев.

В те дни гитлеровское командование замышляло новое наступление на мурманском направлении. Генерал Дитл выдвинул к переднему краю полки свежей, 6-й горнострелковой дивизии, имевшей опыт боев в горах Греции. И, когда штаб Карельского фронта стал готовить наступательную операцию, Северный флот с целью содействия войскам 14-й армии должен был переправить на южный берег Мотовского залива 12-ю бригаду морской пехоты.

— Военком Игорь Николаевич Кириллов и начальник политотдела Андрей Васильевич Зотов, — рассказывал мне полковник Рассохин, — готовя бойцов к переброске, использовали опыт политической работы во время Керченско-Феодоссийской десантной операции. Однако у нас были свои особенности. Чтобы обеспечить скрытность и внезапность, штаб разработал новый способ доставки подразделений — способ «перетекания».

Свыше шести тысяч десантников были перевезены к пяти пунктам высадки методом последовательного перехода небольших групп кораблей в промежуточные пункты. Посадка подразделений проводилась в разных местах и в разное время. Десять десантных групп шло к пунктам высадки двумя потоками — один прижимался к южному берегу Мотовского залива, другой — к скалам северного берега.

Лишь после того как корабли (в десантных группах были главным образом катера) взяли курс к вражескому берегу, командиры объявили морякам боевую задачу. До этого в интересах сохранения тайны вся работа велась под видом крупного учения в районе губы Сайда. Бригада рассредоточилась так: три батальона — в Сайде, один — в Тюве, один — в Трех Ручьях, один — в Ваенге и управление — в Кислой.

Каждый матрос и физически и морально был подготовлен к многодневным боям на чужой земле, в условиях поздней заполярной зимы. В каждую группу кораблей и в каждое подразделение были назначены политработники. Они провели семинары агитаторов, выпустили памятки бойцам, провели беседы с разведчиками, снайперами, связистами, медперсоналом.

Конечно, бывалые бойцы, может быть, догадывались кое о чем. Но факт остается фактом — скрытность была [133] обеспечена полностью. Ради нее даже не проводилось ни артиллерийской, ни авиационной подготовки.

Боевой приказ морские пехотинцы встретили с воодушевлением. На палубах состоялись митинги. Люди выслушали обращение Военного совета.

— На кораблях, где разместился первый батальон, — вспоминал Рассохин, — выступило девятнадцать человек. Слова — как клятва. Да что говорить, вы, наверное, уже познакомились с заявлениями, написанными буквально на подходе к берегу. Их более сотни. И в каждом — хочу идти в бой коммунистом.

Да, я читал эти заявления. Не все из них успели рассмотреть установленным порядком, но, право, каждый из нас считал коммунистом бойца, которому уже не суждено было прийти на свое первое партийное собрание. Так сложилась судьба ротного комсорга младшего лейтенанта С. А. Меркурьева. В момент высадки новички-десантники уронили в море пулемет. Меркурьев быстро разделся, нырнул в ледяную воду и достал его. На берегу он храбро бился с врагом шесть дней, а на седьмой погиб во время отражения контратаки егерей.

Десантники высадились тремя эшелонами в ночь на 28 апреля 1942 года. Первая группа была доставлена на катерах, которые затем снимали морских пехотинцев с тральщиков и сторожевых кораблей. Одновременно силами разведотряда флота проводились демонстративные действия. Той же ночью на плацдарм выгрузили свыше ста оленей — тридцать с лишним упряжек.

И людям и оленям с первых же часов пребывания на вражеской территории пришлось туго: контратаковал противник и резко изменилась погода. Сначала было тепло — конечно, по-северному: градусов пять — семь. Затем неожиданно пошел снег, наступили заморозки. Английские ботинки на десантниках набухли от воды, а потом стали словно каменными. Многие моряки обморозили ноги. Но и тем, кто избежал этой участи, было нелегко продвигаться по льду или мокрым камням. Земли в здешних широтах почти нет. Вся местность, где развернулись бои, изрезана ущельями и гранитными скалами; между сопок талая вода иногда образует озера, нигде ни одного деревца. Ни окопаться по-настоящему, ни замаскироваться как следует; а коль не сумел приспособиться к местности — [134] весь на виду. Боеприпасы, оружие, продукты — все на себе.

И несмотря на это, морские пехотинцы настойчиво расширяли плацдарм, блокировали и уничтожали отдельные опорные пункты, составлявшие основу обороны гитлеровцев в прибрежном районе. Понемногу оправляясь от первого удара, неприятель начал подтягивать к мысу Пикшуев резервы, переходить в контратаки, пытаясь вернуть утраченные позиции. Положение десантников осложнилось еще и тем, что наступление, начатое 14-й армией с фронта, не увенчалось успехом. Генерал Дитл получил возможность более свободно маневрировать своими силами. Но моряки цепко держались за плацдарм.

Полковник Рассохин называет отличившихся. Я еле успеваю записывать имена. Среди них старшины 2-й статьи Довнар и Уитбаев — оба коммунисты, заместитель политрука Н. А. Брыкин и лейтенант С. В. Маркин из 5-го батальона, военком особого разведотряда старший политрук В. М. Дубровский, комсорг морского отряда К. И. Зародов, старший политрук А. И. Сумин, командир роты старший лейтенант Лукьянов, снайперы из 4-го батальона М. П. Колесников и А. Д. Плюснин.

Подразделение Лукьянова сыграло важную роль в разгроме сильно укрепленного опорного пункта. Когда батальон сбросил противника с господствующей высоты, старший лейтенант Лукьянов смелым маневром вывел роту через лощину и поставил егерей под угрозу окружения. В результате фашисты не только отказались от контратаки, но и на второй позиции не удержались.

На третий день боев противник подтянул сюда свежие силы, намереваясь смять батальон и выйти во фланг и тыл бригаде. И опять рота Лукьянова смелыми действиями способствовала боевому успеху 1-го батальона.

В этом бою погиб смертью героя сапер комсомолец Григорий Боровиков. Разминируя подступы к высоте, занятой противником, он был ранен в обе ноги. Оставшись один на один с врагом, Боровиков отстреливался до последнего патрона, а когда егеря приблизились к нему вплотную, взорвал гранату.

Сержант Колпашников, видя, что пулеметный расчет погиб, сам лег за станковый пулемет. Надвигалось не менее пятидесяти егерей. Они шли во весь рост, что-то кричали и беспорядочно стреляли из автоматов. Колпашников [135] подпустил фашистов совсем близко, затем спокойно нажал на гашетку. Он расстрелял восемь лент; когда вражеская пуля пробила кожух пулемета. Вода вытекла, и ствол быстро накалился. Все же Колпашников короткими очередями сумел выпустить оставшиеся ленты. После этого он схватил самозарядную винтовку. Но и ее скоро чем-то разбило. Сержант пустил в ход гранаты. Последней он подорвал пулемет, а сам сумел невредимым отойти к группе десантников, отбивавшей контратаку на склоне соседнего ущелья.

Враг шел на разные уловки. Так, днем 1 мая в расположение роты Лукьянова вышел с поднятыми руками горный стрелок и крикнул, что сдается в плен. Когда его взяли, немец на ломаном русском языке объяснил, что хотят сдаться еще сорок солдат. Через четверть часа группа егерей с поднятой вверх левой рукой и с автоматами в правой вышла из-за камней. Политрук роты Абрамов приказал взводу изготовиться к бою, а егерям скомандовал:

— Сложить оружие!

Фашисты словно не слышали команды. Тогда моряки открыли огонь. Обман неприятелю не удался. Несколько минут спустя на правом фланге также появилась группа солдат противника. Они дали понять, что готовы сдаться в плен. Абрамов выслал навстречу тринадцати немцам трех десантников — замполитрука Насырова, матросов Кулакова и Архипова. Сблизившись с егерем, шедшим впереди группы, Архипов протянул ему руку и жестом показал, что тот может идти к нам. Но егерь с силой потащил Архипова за руку к себе. Десантник не растерялся. Рванувшись, он упал на камни. В тот же миг политрук Абрамов скомандовал:

— Огонь!

Через некоторое время из немецкого громкоговорителя донеслось:

— Рус, сдавайся! Окружен!

Дружным пулеметным и ружейным огнем ответила на это приглашение рота старшего лейтенанта Лукьянова.

4 мая, на седьмой день боев бригады в тылу врага, поднялась сильная снежная метель. В этот день начались ожесточенные атаки противника.

— В разгар боев на плацдарме туда прибыл член Военного совета флота дивизионный комиссар Николаев, — рассказывал полковник Рассохин. — Он многое сделал для [136] улучшения боевого и материально-технического питания десанта, Николаев приказал взамен английских ботинок выдать бойцам валенки. Это помогло спастись от обморожения многим бойцам.

Корабли и авиация флота сделали немало, чтобы сорвать усилия Дитла, намеревавшегося расчленить 12-ю бригаду и уничтожить ее по частям или сбросить в море.

В день высадки наши истребители не давали вражеским самолетам штурмовать десант. Воздушные бои, как правило, шли при численном перевесе противника: шесть против четырех, четырнадцать против четырех, двадцать семь против семи. В этих схватках особо отличились североморские летчики Павел Сгибнев, Сергей Курзенков, Василий Кравченко, Павел Обувалов.

Когда стояла нелетная погода, огневую поддержку десантникам оказывали корабли. Например, 7 и 8 мая эсминцы «Гремящий» и «Сокрушительный», встав на якорь в губе Виганы и связавшись через наблюдательный пост «Пихта» с 12-й бригадой (штаб ее возглавлял полковник В. В. Родионов), ударили главным калибром по скоплениям пехоты и огневым точкам противника. Бесстрашно вели себя корабельные комендоры и при отражении атаки двадцати шести немецких бомбардировщиков.

— Там, у мыса Пикшуев, — заключил свой рассказ Василий Васильевич Рассохин, — мы по-настоящему почувствовали силу флотской дружбы и боевого взаимодействия. Путь нашей бригады от Архангельска до Рыбачьего был трудным. Пришлось вести тяжелые бои, нести потери. Только политработников во время последнего десанта погибло сорок восемь — больше половины штатного состава. Сильно поредели ряды коммунистов. Мы недосчитались трехсот человек. На их место приходят новые товарищи. Лишь на плацдарме у Пикшуева от бойцов поступило сто заявлений...

— Авторитет наших партийных организаций велик, — вступил в разговор военком бригады Иван Павлович Надежин. Люди идут за коммунистами буквально в огонь и в воду.

— Да, народ у нас хороший, — продолжил его мысль командир бригады. — Сейчас Северный оборонительный район — это заноза на фланге Лапландской армии. А мы [137] стремимся быть не просто занозой, а острым разящим ножом...

Рейд отважных

Понемногу втягиваюсь в текущую работу: то инструктаж агитаторов проведу, то лекцию о военном положении страны прочитаю, то в какой-нибудь парторганизации оборонительного района беседую с людьми, знакомлюсь с делами, записываю в блокнот факты, цифры. Наибольший интерес, естественно, к тем подразделениям, которые ведут бои, ходят в тыл врага.

Еще в день приезда на Рыбачий генерал-лейтенант С. И. Кабанов говорил мне:

— Теперь мы озабочены одним: добиться системы в нанесении ударов по опорным пунктам противника. Надо уничтожать укрепления, изматывать живую силу. У нас на Ханко, на Балтике, это мастерски делал капитан Гранин. Здесь, как я вижу, есть свои мастера. Рейд — тактика отважных. Десантный отряд должен в течение одной ночи высадиться, окружить и уничтожить опорный пункт и к рассвету вернуться на катера. Именно в таких отрядах надо видеть центр всей нашей работы, — заключил генерал.

Как-то днем Арсений Васильевич Кулагин, начальник политотдела, пригласил меня провести беседу в одном из батальонов бригады.

— Ребята ночью были на учении. Теперь уже отдохнули.

В землянке, куда мы спустились, было жарко натоплено. От тускло горевшего фонаря стоял полумрак.

Едва мы осмотрелись, как с шумом открылась дверь и раздался молодой голос:

— Пора вставать, товарищи!

Вошедший прошел к фонарю и прибавил света. Обернувшись, увидел нас.

— Командир взвода младший лейтенант Сухов, — представился он. — Разрешите передать приказание?

Бойцы повскакали с нар.

— Есть дело, — объявил Сухов. — Задание сложное. Ротный приказал отобрать добровольцев.

— Разрешите мне? — вытянулся у нар один. [138]

А рядом второй:

— Я тоже пойду.

— И я!

— Я! — перекрыл всех густой бас из угла.

Сухов отбирал добровольцев в разведывательно-диверсионный десант к мысу Пикшуев.

Немцы, битые здесь еще в 1941 году и весной 1942 года, оборудовали на выгодно возвышающейся над заливом скале довольно сильный опорный пункт. Он был важным звеном в цепи укреплений, созданных захватчиками по всему южному побережью Мотовского залива. Неприятельские артиллеристы держали под постоянным обстрелом и залив, и губу Эйна. Южные коммуникации Северного оборонительного района подвергались непрерывной опасности.

Гитлеровцы держали на Пикшуеве артиллерийскую и минометную батареи и роту егерей. Заняв очень выгодные позиции, этот гарнизон был трудноуязвим, особенно с моря.

Все эти обстоятельства учитывали в штабе и политотделе 12-й бригады, когда приступили к подготовке десанта. В отряд, который возглавил майор А. П. Боровиков, вошло свыше трехсот бойцов, главным образом разведчики и автоматчики. На случай необходимости усилить эту группу в заливе Эйна находилась в готовности к рейду резервная рота.

Все бойцы усиленно тренировались: учились ориентироваться ночью, штурмовать скалы, маскироваться в камнях. На Рыбачьем была присмотрена местность, схожая с побережьем у мыса Пикшуев. Здесь и проходили занятия подразделения Боровикова.

С десантниками велась и политическая работа. Я не раз присутствовал на беседах, которые проводили офицеры штаба и политотдела бригады, сам выступал перед бойцами. Боевой дух у них был высок. Свыше ста человек изъявили желание идти в бой коммунистами. Особенно много заявлений поступило после партийного собрания, на котором с докладом выступил военком бригады И. П. Надежин. Тогда мне удалось сделать выписки из этих заявлений. Вот некоторые из них. «Нас партия ведет к победе, — писал лейтенант П. Ф. Полежов, — и я горячо желаю быть в этой партии». «Партию большевиков [139] люблю. Поверьте мне, что я буду всегда и везде достойным ее сыном. Краснофлотец Первушин В. П.».

Полковник В. В. Рассохин утвердил порядок действий отряда. Иван Павлович Надежин позаботился, чтобы в каждой десантной группе имелся костяк опытных бойцов-коммунистов, уже бывавших в рейдах и способных увлечь за собой других.

В ночь на 11 сентября катера отвалили от причалов губы Эйна и доставили десантников к южному берегу залива. Первая группа под командованием старшего лейтенанта Белозерова высадилась северо-западнее Пикшуева, а вторая (ее возглавлял старший лейтенант Грачев) направилась к опорному пункту с юго-востока. Замысел состоял в том, чтобы нанести по неприятельскому гарнизону охватывающий удар. Батареи 104-го артполка открыли огонь, препятствующий противнику подтягивать резервы.

Группа Белозерова довольно быстро продвигалась на юг, к высоте Картошка. В четвертом часу она вышла к огневой позиции вражеской батареи и завязала бой. Моряки захватили два орудия, затем уничтожили два миномета.

Действия группы Грачева поначалу не были столь успешны. Ей пришлось около пяти часов вести тяжелый бой в полосе дзотов. Военком группы старший политрук В. Д. Исаев, взяв два взвода, начал штурмовать огневые точки. Ветераны бригады помнили Исаева еще по декабрьским боям 1941 года. Отважно дрался он с врагом и во время весеннего десанта. Тогда его наградили орденом Красного Знамени. И теперь, призывая десантников идти на штурм вражеской огневой точки, Исаев был впереди.

Фашисты открыли ожесточенный огонь из пулеметов и автоматов. Десантники залегли. Тогда Исаев, осмотревшись, крикнул:

— А что, ребята, возьмем дот?

Моряки изготовились к броску.

— За Родину — вперед! — политработник вскочил и побежал по склону сопки. Бойцы рванулись за ним. Когда огневая точка противника и блиндаж были уже в наших руках, Исаев был тяжело ранен. Он умер на руках у матросов.

— Военком убит! [140]

Эта весть мгновенно разнеслась по атакующей цепи, подхлестнула бойцов. Но на их пути встало новое препятствие — дзот. Из него густо били пулеметы. Они не давали матросам шагу ступить. Комсомольцы С. В. Шилов и Н. З. Привалов поползли к огневой точке. Им удалось преодолеть опасную зону. Забравшись на крышу сооружения, Шилов и Привалов бросили в амбразуру и дымоход несколько гранат. Дзот замолчал, и моряки двинулись дальше.

В этом бою младший сержант А. И. Меньшиков семь раз подхватывал на лету вражеские гранаты и бросал их в гитлеровцев.

В половине пятого обе десантные группы соединились, обошли опорный пункт с северо-запада и юга и к утру захватили его.

Боевая задача была выполнена. Десантники уничтожили около двухсот солдат и офицеров противника, разрушили свыше пятнадцати дотов и дзотов, вывели из строя всю артиллерию и минометы неприятеля.

По сигналу майора Боровикова отряд сосредоточился у берега, где его уже поджидали катера.

Мы встретили героев у припала. Когда майор Боровиков, построив бойцов, отдал рапорт командиру бригады, военком Надежин спросил:

— Всех погибших успели похоронить?

Боровиков смутился и негромко ответил:

— Трое остались там...

— На чужом берегу? Как же так! — горячился военком.

Он подумал немного, потом снова обратился к Боровикову:

— А можно найти тела погибших?

— Трудно, — удрученно ответил майор.

— Что ты задумал, Иван Павлович? — обратился к Надежину полковник Рассохин.

Военком долго молчал. Потом, вздохнув, сказал:

— Ладно, пусть идут отдыхать...

По дороге к КП бригады Надежин спросил Рассохина:

— А что, если я возглавлю небольшую группу бойцов и попытаюсь найти погибших?

— Риск большой, — сдержанно заметил командир бригады. — Можно и мертвых не найти, и живых потерять. [141]

— Может быть, — согласился Надежин. — Но если даже мы не найдем их, то сама эта попытка оставит след в сознании бойцов. Мы прививаем людям чувство боевой дружбы, навыки взаимной выручки в бою. Надо быть последовательными. Нельзя забывать тех, кто сложил голову на поле брани. Будем искренни. Каждый боец, преодолевая страх, отгоняя мысль о смерти, должен все-таки знать, что в случае гибели его не забудут, не забудут и его семью, близких...

— Да, это верно, — согласился Рассохин. — Но стоит ли тебе самому идти?

— Непременно стоит, Василий Васильевич, — убежденно сказал Надежин. — Я же комиссар.

— Ну что ж, пойдем тогда в штаб района.

Генерал-лейтенант С. И. Кабанов и бригадный комиссар Б. М. Балев согласились с доводами Ивана Павловича Надежина и разрешили отправить группу бойцов к месту ночного боя.

После отдыха десантники были построены во дворе. К ним вышел Надежин и сказал:

— Нам разрешили найти и привезти сюда тела ваших погибших боевых товарищей. Мы похороним их здесь со всеми воинскими почестями. За телами убитых пойдем мы: ваш командир и я. Кто желает отправиться с нами, два шага вперед!

С места сошел весь отряд. Надежину и Боровикову пришлось выбирать.

Группу сформировали в составе взвода. В полночь она погрузилась на два катера и, без огней, с приглушенными моторами, двинулась к мысу Пикшуев. За несколько метров от берега катера остановились, и бойцы, подняв над головой оружие, начали прыгать в воду.

Найти погибших удалось не сразу. Моряки долго лазили между валунами и по кустарнику, пока не обнаружили застывшие тела. Бережно доставили их на катера и с приспущенными флагами взяли курс на Рыбачий.

В похоронах приняла участие вся бригада. Стояла на редкость тихая погода. Падал снежок. За гробами шли работники штаба и политотдела оборонительного района.

Оркестра не было, и тогда кто-то из офицеров негромко запел:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой...

Песню подхватили. Генерал Кабанов снял фуражку, [142] его примеру последовали все командиры и политработники.

Когда отгремел ружейный салют и над могилой вырос холмик, начальник политотдела бригады А. В. Кулагин укрепил на нем фанерный щиток с именами героев и надписью:

«Живущие вам бесконечно должны».

Я увидел, как к Надежину подошел бригадный комиссар Балев и взволнованно сказал:

— Верно ты поступил, Иван Павлович.

* * *

В штаб Северного оборонительного района пришла шифровка, в которой говорилось, что Нарком ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов высоко оценил действия десанта у мыса Пикшуев и приказал изучить опыт североморцев на всех флотах. После этого в 12-й бригаде морской пехоты окончательно утвердились в необходимости систематических разведывательно-диверсионных рейдов в тыл врага. В условиях стабилизировавшегося фронта так вот по звену можно было расщеплять цепь неприятельских опорных пунктов на побережье и создавать непрерывную угрозу его сухопутным коммуникациям.

Через неделю с задания вернулся еще один десантный отряд. Выслушав доклад о результатах его действий, полковник Рассохин спросил командира:

— Убитые есть?

— Нет.

— А раненых сколько?

— Четырнадцать человек. Почти всех спасла Зина. На плечах выносила...

— Где она сейчас? — поинтересовался я.

— Вон с группой бойцов стоит.

Медсестра Зина оказалась крепкой девушкой среднего роста, круглолицей, с большими веселыми серыми глазами. На ней были ушанка, стеганая куртка, такие же брюки, кирзовые сапоги.

— А мы о вас слышали, — бойко заговорила она, когда мы познакомились. — Вы из Москвы? Может быть, зайдете к нам? У нас много вопросов.

— У кого это у вас?

— У девушек, конечно. [143]

— Не вздумайте ходить к ним, товарищ полковой комиссар, — заметил, улыбаясь, один из бойцов.

— Это почему же?

— Замучают расспросами и неорганизованным поведением. Говорят все разом, ответа не дожидаются. Гвалт получается, как на палубе при большом аврале.

Все засмеялись.

— Ничего, пойдем к девчатам вдвоем, отобьемся, — поддержал шутку военком Надежин.

К девушкам мы попали не сразу. Сначала был проведен разбор только что закончившихся боевых действий.

16 сентября командующий флотом приказал организовать удар по опорным пунктам Могильный, Обергоф и Фишерштейн. Полковник Рассохин получил задание сформировать сводный десантный отряд из саперов, бойцов разведотдела, автоматчиков своей — 12-й и соседней — 63-й бригад. Высадить его предполагалось с катеров охраны водного района в двух местах: у входа в губу Титовка и в районе мыса Пикшуев.

На подготовку семисот с лишним бойцов из разных соединений оставалось двое суток. И штаб вместе с политотделом старались втиснуть в жесткие рамки графика весь комплекс мероприятий, необходимых для успеха дела. На тренировки оставалось мало времени. Рассчитывали на внезапность, хотя недавний рейд к Пикшуеву, наверное, серьезно обеспокоил и насторожил гитлеровское командование.

Подразделение, созданное из бойцов 63-й бригады, вышло из губы Озерко и высадилось в районе опорного пункта Могильный. Здесь оно встретило организованное сопротивление противника. Сосредоточив большие силы, гитлеровцы угрожали морякам окружением. Однако десантники действовали решительно. Группа во главе со старшиной 1-й статьи С. М. Агафоновым захватила две важные пулеметные позиции и обеспечила выход из полукольца остальным.

Вторая часть отряда, под командованием майора А. П. Боровикова, при подходе к цели попала под обстрел. Один из катеров оказался на камнях, другие из-за большой волны не могли вплотную подойти к берегу. Бойцы стали прыгать в ледяную пучину. Матросы Стрелецкий, Попов и Гармаш, находясь по пояс в воде, взяли на плечи трап. По нему сразу же побежала живая цепь. Самоотверженно [144] действовали и катерники старшина 1-й статьи Чудинов, матросы Бельков и Мушинский. Несмотря на тяжелые ранения, они не покинули боевых постов. По пути в базу они скончались.

Семь часов длился ожесточенный бой. При поддержке береговой артиллерии десантники захватили и уничтожили несколько дотов и дзотов, ликвидировали опорный пункт Обергоф.

В этой вылазке отлично проявили себя моряки из особой группы, выделенной разведотделом флота. Возглавлял ее старший лейтенант Фролов. При подходе к укреплениям разведчики попали под сильный пулеметный огонь. Выбрав удобный момент, Фролов поднял бойцов в атаку. Это была короткая, но жаркая схватка. Старший лейтенант был дважды тяжело ранен. Старшина 2-й статьи Мотовильный и матрос Хабалов вынесли его с поля боя в бессознательном состоянии. Командование группой принял на себя Виктор Леонов. Разведчики к этому времени оказались в кольце егерей. Но не растерялись. Стремительной атакой они прорвались сквозь неприятельский заслон.

Как всегда, смело и решительно действовал в тылу противника старший политрук Василий Михайлович Дубровский.

Дубровский — комиссар особого разведывательного отряда штаба Северного флота. Он лично провел шесть разведывательных операций. 27 апреля 1942 года совместно с 12-й отдельной бригадой морской пехоты в районе Могильного отряд под командованием Дубровского успешно оборонял высоту 415.3. Военком проявил большую выдержку, стойкость и умение руководить боем в сложных условиях. Во время сентябрьского десанта Дубровский снова показал себя храбрым и находчивым человеком, верным товарищем. Он лично уничтожил двух гитлеровских автоматчиков. Под обстрелом противника вытащил с поля боя раненого секретаря парторганизации главного старшину Тарашнина. Подобрал и помог доставить на катер вышедшего из строя краснофлотца Черных. Разыскал и снял с вражеского берега вырвавшуюся из окружения разведгруппу.

3 октября 1942 года командующий флотом подписал приказ, в котором среди других кавалеров ордена Красного [145] Знамени значился и старший политрук В. М. Дубровский. Это была его первая награда.

Однако, несмотря на общий успех, вскрылись и серьезные недостатки в подготовке и проведении рейда. На разборе отмечались непродуманность в комплектовании первой десантной группы, слабая сколоченность отделений, нечеткое взаимодействие — первая группа начала высадку с опозданием на 35 минут.

Все это обязывало и штаб, и командиров с комиссарами сделать соответствующие выводы.

Когда разбор действий отряда был закончен, Иван Павлович Надежин напомнил мне:

— О девушках не забыли? Или передумали уже?

— Отчего же, раз обещали — надо идти.

И вот не без волнения я спускаюсь вслед за военкомом в землянку, где разместились девчата. Встретили они нас приветливо, пригласили сесть.

— Сейчас угостим вас флотским чайком, а потом и побеседуем. Не возражаете? — затараторила бойкая белокурая девушка.

— С удовольствием, — согласился военком.

— Хорошо бы угостить пирогами, — продолжала хозяйка, — но, во-первых, у нас нет муки, а во-вторых, просто негде печь.

— Какие там пироги, — отозвался Иван Павлович, — были бы сухарики!

Пока шел этот разговор, я успел рассмотреть помещение и его обитательниц. Землянка была просторная. Мне говорили, что ее строили матросы, негласно соревнуясь между собой и надеясь заслужить усердием похвалу или хотя бы улыбку девушек. Постели, не в пример нашим, мужским, были аккуратно заправлены. На подушках виднелись кружева. Над койками висели фотографии и картинки из журналов. Стол был накрыт чистой простыней, на которой лежала вышитая дорожка.

Когда мы вошли в землянку, многие из ее обитательниц рукодельничали, некоторые читали. Все были в гимнастерках, и почти у всех на груди блестели награды.

Я обратился к одной из девушек, сидевшей за книгой:

— Можно посмотреть, что читаете?

Она подала мне потрепанный томик М. Ю. Лермонтова, открытый на повести «Максим Максимыч».

— Нравится? [146]

— Да. Лермонтова очень люблю.

— А все ли у вас читают?

— Читаем, как же. У нас даже есть небольшая библиотечка, но, по правде говоря, когда выпадает тихая минутка, занимаемся рукоделием.

— А ребята не обижают?

— Ну что вы, они относятся к нам очень хорошо, — вступили в разговор другие жительницы землянки. Даже стихи дарят. Вчера, когда мы вернулись с занятия, вот здесь, на столе, нашли листок с сочинением. Хотите послушать?

— Конечно, — сказал я.

В помещении зазвучал приятный девичий голос:

Вот они, походные огни, —
Грохот пушек, шквальный визг шрапнели.
Сумка санитарная, ремни,
Красные петлицы на шинели.
Первое крещение в бою.
Радостно и жутко было — знаю.
Жизнь на карту ставила свою,
Раненых товарищей спасая...

Я взял листок. Внизу стояли две буквы: «П. О.». Военком заметил, что на Рыбачьем литературной группы пока нет, но есть свой поэт — Николай Букин. Он и помогает бойцам, пробующим перо. Лирика у ребят на первом плане, а главный адрес — бойцы из «девичьей».

— Вот вы спрашиваете, не обижают ли нас ребята, — возвратилась к началу нашего разговора моя первая собеседница. — Разве можно, ведь мы жизнь им спасаем. — И, обратившись к соседке по койке, попросила: — Расскажи, Зина, о себе, как на войну попала.

Зина засмущалась, стала отказываться. Потом согласилась.

— Когда началась война, я училась в Симферополе, в медучилище. Вместе с шестью подругами попросилась на фронт. Конечно, на самый трудный — комсомолка же. Через несколько дней поехали сюда, в Заполярье. Сначала меня определили на госпитальное судно. Но я мечтала попасть в морскую пехоту.

— Почему?

— Знаете, тогда начали говорить о моряках, сошедших на сушу бить врага. Морская душа. Легенды. Хотелось быть среди таких людей. Первое время работала на медпункте в тылу. А вскоре послали меня в бой. Это было [147] в конце апреля нынешнего, сорок второго года. Тут и дала себе оценку, на что гожусь. Все думала, что делаю не то. После возвращения из операции ушла подальше от землянки и долго ревела. Оказалось, зря: похвалили меня. Зинаида рассказала о первом бое, в котором она участвовала:

— Мы вышли в полночь. Дул сильный ветер. На сопках мела пурга. Автомат обжигал руки. Снег залеплял глаза, все лицо. На камнях сапоги скользили. Упадешь, встанешь, снова карабкаешься вверх... Вдруг, совсем неожиданно, началась стрельба из пулеметов и минометов. Мы залегли. Со мной рядом все время был Гриша Дударев. Потом я узнала, что его прикрепили ко мне для помощи и поднятия духа, пока не попривыкну. Так вот, залегли мы. Вижу, Гриша не стреляет. Я подползла к нему и почти в ухо крикнула: «Стреляй, чего лежишь!» Дударев не ответил. Я повернула его на бок и увидела, что лицо Гриши залито кровью.

Зина замолчала, вытирая слезы. Потом обратилась к нам:

— Извините, пожалуйста. Тогда я впервые увидела убитого человека. Растерялась; не знаю уж, сколько сидела в оцепенении. Ко мне подполз краснофлотец Красильников и закричал: «Ненормальная, что же ты сидишь? Ложись, а то убьют!» Но я сидела, и только тогда он обратил внимание на Гришу. «Что с ним?» — «Не знаю», — говорю. «Как не знаешь? Ты же медичка. Послушай, бьется ли у него сердце». И, не ожидая, когда это сделаю я, Красильников сам склонился над товарищем. Когда он поднял голову, я все поняла. Мы оттащили Гришу в лощину. Там оказалось много раненых бойцов. «Николаенко, — говорит мне врач отряда, — быстро на сопку и тащите сюда раненых». Я пошла и уже не плакала, страх постепенно прошел.

Зина немного помолчала, потом продолжала:

— Отряд стал продвигаться вперед. Через некоторое время он снова залег. Ко мне подбежал санинструктор: «На сопке двое раненых, а из лощины немцы ведут огонь и продвигаются к ним». — «Пойдем», — говорю я. Немцы заметили нас и усилили стрельбу. На гребне высотки я увидела раненого, это был Ведерников. Я взяла его на плечи и вместе с автоматом унесла в укрытие. А санинструктор тем временем подтянул сюда на веревках [148] санитара. Санитар был ранен, когда пробирался к бойцу Загидову. Выходит, подумала я, Загидов остался без помощи. Пошла туда. Маскировалась, переползала, но немцы заметили, открыли огонь из пулемета и автоматов. Кое-как добралась до Загидова, оттащила его за большой камень, перевязала раны — их было три, — надела на бойца белый маскхалат и тут подумала: какой он большой, как же я его доволоку? Еще больше огорчилась, вспомнив, что забыла на медпункте веревку. «Ты лежи, — сказала я Загидову, — и упирайся ногами мне в плечи, а я тебя буду подталкивать». Так под пулями я и потащила раненого наверх. Он стонал, но помогал мне, цепляясь руками за камни. Тяжело было. Но говорю себе: «Ну, Зина, еще раз». Вспомнила слова отца, лесорубом он у нас был: «Самое пагубное — потерять веру в себя». И вот последнее усилие — и мы с Загидовым на гребне сопки. Теперь, думаю, вниз сползать легче будет...

Зинаида Николаенко умолкла.

— А ты расскажи, — обратилась к ней одна из девушек, — как Загидов отблагодарил тебя.

— Зачем это? — засмущалась Зина.

— Расскажите, расскажите, — заинтересовался Надежин.

— Неловко говорить об этом, товарищ комиссар, — сказала медсестра. — Ну да ладно. Загидов, когда лежал в госпитале, захотел увидеться со мной. Я, конечно, не могла пойти без разрешения, да и госпиталь был от нас далеко. Как-то вечером в нашу землянку зашел комиссар отряда. Он сказал, что утром мы поедем в госпиталь. И поехали... Загидов первый увидел меня, тихо позвал: «Зина, подойди ко мне ближе». Мы подошли к койке, передали ему привет от ребят, пожелали скорейшего выздоровления. Но Загидов как будто нас не слушал и все пристально смотрел на меня. Потом говорит: «Зина, ты еще пока наград не имеешь, так пусть вот эта будет первой». Он протянул руку, на ладони лежал орден Красной Звезды. Я не знала, что делать. А комиссар говорит: «Бери». А на другой день меня вызвали в штаб бригады. Полковник Рассохин тепло поздоровался со мной и спросил: «Что, тяжело было тащить такого рослого парня, как Загидов?» — «Нет, не очень», — отвечаю я. «Ну что ж, Загидов верно оценил ваше поведение в бою. Мы возбудили [149] ходатайство о награждении вас боевым орденом. А орден Загидова нужно будет ему вернуть».

Зина Николаенко снова помолчала, а потом, сдерживая волнение, сказала:

— Вот так прошел у меня первый рейд в тыл врага. А орден тот не застал Загидова в живых.

У хребта Муста-Тунтури

Я не раз собирался побывать у хребта Муста-Тунтури, на линии боевого охранения. И вот наконец такая возможность представилась. Офицер штаба настоятельно рекомендовал подождать сумерек, а чтобы занять меня, рассказывал о структуре обороны на полуостровах.

Рыбачий соединяется с материком через полуостров Средний. А по перешейку Среднего шириной пять километров и проходит передний край обороны. Перешеек оборонялся силами 12-й бригады морской пехоты, пулеметным батальоном и артиллерийским полком.

У Муста-Тунтури бои развернулись сразу же после начала войны. Генерал Дитл бросил сюда отборные подразделения альпийских стрелков и гренадеров. Им удалось занять выгодные позиции и даже начать продвижение по перешейку. Наши наземные части самоотверженными усилиями остановили врага. В разгар боя группа советских бойцов вскарабкалась на самую высокую точку хребта Муста-Тунтури и водрузила там Красный флаг. Гитлеровцы открыли по этому месту ураганный огонь из всех видов оружия — от винтовок до орудий. Но флаг продолжал гордо развеваться над высотой.

С особой теплотой офицер штаба рассказывал о генерале Д. Е. Красильникове и полковом комиссаре П. А. Шабунине. Павел Андреевич был уже довольно пожилой человек. Он участвовал в гражданской войне, тогда же вступил в партию и к 1941 году был опытным политработником. Шабунин пользовался огромным авторитетом и любовью, хотя был далеко не мягкий человек. Здесь до сих нор частенько говорили: «Шабунин сказал...» Комиссар почти все время находился среди бойцов, много беседовал с людьми, ободрял ослабевших, жестоко спрашивал с нерадивых, а когда нужно, брал винтовку и шел в контратаку.

Под стать ему был и военком 104-го артполка батальонный комиссар Д. И. Еремин. В этом полку 3 июля [150] 1941 года лейтенант Иван Лоскутов совершил подвиг, который лег в основу широко известной поэмы Константина Симонова «Сын артиллериста». Ради точной корректировки огня Лоскутов пошел на верную гибель. Но чудом уцелел и сейчас служит на Дальнем Востоке.

Борьба за высоты Муста-Тунтури и в сентябре 1942 года была не менее напряженной, чем летом. Противник хорошо укрепился на скалах и во многих местах занимал более выгодное в сравнении с нашим положение. Расстояние от позиций наших морских пехотинцев до неприятеля не превышало сотни шагов. Каждый метр земли, разделявшей стороны, был пристрелян.

Когда темно, здесь еще можно передвигаться. А вот с весны до осени, в пору сплошного полярного дня, общение с бойцами, находящимися в боевом охранении, сопряжено с большим риском.

С этого и начал разговор со мной командир батальона, находящегося теперь на линии боевого охранения.

— Извините, что поучаю, — говорил он, — но, наверное, на каждом участке фронта есть своя специфика. У нас такая: нос к носу сидим. Слева — залив, справа — море, впереди — хребет Муста-Тунтури. Противник — наверху, в скалах, мы — внизу. Он нас хорошо видит, а мы его почти не видим. Вот сейчас мы поползем к бойцам. Передвигаться придется без шума. Егеря — рядом. Не стукнуть бы автоматом или, того хуже, не столкнуть с места камень. Взовьется ракета — замри, пока не сгорит. Иначе получишь пулю. И не одну...

— А как же вы сменяете людей в светлое время? — полюбопытствовал я.

— Прикрываем огнем из пулеметов, винтовок и минометов, — ответил комбат. — А иногда и артиллерию пускаем в ход.

Мы двинулись в путь. Впереди комбат, сзади инструктор политуправления.

Ползли мы, как потом выяснилось, совсем недолго, но путь этот показался мне очень длинным и тяжелым. Немцы часто освещали местность ракетами, и нам приходилось подолгу лежать на месте, прижимаясь к валунам. Саднили руки и лицо: мы то и дело хватались за острые камни и колючие кустарники и изрядно поцарапались. Шинель и китель сильно намокли, стали тяжелыми и тесными. [151]

Немцы частенько, видимо в порядке «профилактики», вели огонь из автоматов. Стрельба шла наугад, но от этого не было легче: вокруг рикошетили по камням пули.

— Вот сюда, к пулеметному расчету, — повернувшись ко мне, тихо сказал комбат.

Я увидел в небольшой впадине, искусно обложенной камнями, срезанным кустарником и травой, трех бойцов. Они лежали у станкового пулемета. Это называлось дотом.

Мы вползли в яму.

— Здравствуйте, товарищи.

— Здравствуйте.

Приветствия были сказаны шепотом. Так же начался и разговор. Был он недолгим, но, как мне показалось, пулеметчики остались довольны. Принять к себе в гости сразу трех человек, наверное, считалось здесь добрым событием.

Распрощавшись с бойцами, комбат пополз влево. Вскоре мы очутились еще в одной впадине, также оборудованной по всем правилам заполярной маскировки. Здесь расположился минометный расчет. Ребята встретили нас радушно, просто, весело пошептали о своем житье-бытье.

— А вот там, — протянул руку в сторону сержант, — камни горкой. Это наша гордость — пограничный знак. Говорят, единственный на всю страну, не отданный врагу.

На востоке небо стало светлеть, и комбат начал поторапливаться. Можно было его понять — кому хочется иметь неприятности, если вдруг что-нибудь случится с командированными!

Мы вернулись в землянку комбата, когда совсем уже рассвело. Сняли шинели, кители, белье — все вымокло. Стали сушиться. Согрели чай. Комбат свернул самокрутку.

Я слушал его неторопливый рассказ, а в глазах стояла груда валунов в стороне от минометной лунки и сияющие в предрассветных сумерках глаза сержанта. Что там ни говори, а уж он-то держит границу на замке...

После полудня, обсушившись и отдохнув, я пришел в землянку начальника политотдела А. В. Кулагина, чтобы договориться об организации семинара агитаторов, на котором мне предстояло выступить с сообщением о воспитании ненависти к фашизму.

Мы еще не кончили разговора, как загудел зуммер полевого телефона. Кулагин взял трубку:

— Да, да... Хорошо, молодцы. Пришлите ко мне политрука, [152] ходившего в поиск. — И, обернувшись ко мне, начальник политотдела пояснил: — Разведчики приволокли «языка».

Вскоре в землянку вошел высокий, одетый по-походному военный средних лет.

— Политрук Курочкин! — представился он.

— Снимайте плащ-палатку, а заодно и автомат, — предложил ему Кулагин. — Садитесь ближе к печке, курите или вот чай пейте. И рассказывайте.

— А о чем тут особенно говорить? — подернул плечами Курочкин. — Дело было так. Известно, сколько бед нам приносят мины. Вот и задумали мы взять «языка», который знает отличительные знаки минных заграждений. Готовились шесть суток. К берегу, занятому немцами, подошли незаметно, без шума. Навалились на укрывшихся в землянках гитлеровцев как снег на голову и давай колотить. Командир потом ругался: перебили, говорит, всех фрицев, кого с собой повезем? Приказал осмотреть землянки. В одной нашли какого-то солдата. От страха он слова выговорить не может. Подошел командир. Немец бух перед ним на колени. Вынул белый носовой платок и замахал им над головой, твердя: «Гитлер капут! Гитлер капут!» Взяли его, двинулись к месту посадки на катера. В это время противник открыл артогонь. Чтобы побыстрее выйти из зоны обстрела, пленного взвалили на плечи и рысью рванули к берегу. Залив миновали благополучно. У причала нас встретили два командира из разведотдела штаба флота. Они посмотрели на немца и заключили: «Да, прямо скажем, не находка». Наш командир развел руками: «К сожалению, лучше не нашли». Но уже первые вопросы к захваченному насторожили специалистов. А кончив допрос, они сказали: «Знаете, кого вы приволокли? Обер-лейтенанта. Он с опорного пункта «Ганс». В форму рядового офицер переоделся, когда спрятался в землянке. Он полагал, что высадились большие силы».

Мы с Кулагиным поздравили политрука Курочкина с боевым успехом. А дня через два мне стало известно, что пленный офицер рассказал всю систему опознавательных знаков минных заграждений. Например, полумесяц из хвороста означал минированную землянку или склад. Сломленные верхушки кустарника, направленные в одну сторону, показывали минное поле, а их границы помечались черными флажками. Исходные точки для определения [153] границ поля отмечались кольями с оттянутыми от них проволочками к какому-нибудь предмету — кусту, валуну, дереву. Крест из хвороста обозначал, что это место заминировано отдельными минами.

Прежде чем немцы перешли к другой системе знаков, наши разведчики и десантники не раз удачно обходили вражеские ловушки.

* * *

С информации о коварных приемах противника и начался семинар агитаторов, на который политотдел пригласил всех политработников, секретарей партийных и комсомольских организаций.

Батальонный комиссар А. В. Кулагин выступил с докладом «Фашизм — злейший враг человечества». В основу доклада легли Тезисы ЦК ВКП(б) от 18 сентября 1942 года и документы о зверствах фашистов на временно оккупированной территории, об их варварском отношении к военнопленным.

Помнится, он зачитал письмо капитану Алексеевскому от сестры, вырвавшейся из захваченного Минска, затем рассказал о зверской расправе над матросом Степаном Струбенко. Моряк был дважды ранен и попал в плен. Фашисты подвергали его истязаниям, пытаясь что-нибудь выведать. Струбенко молчал. Ему отрубили топором два пальца на правой руке, отрезали уши, выкололи глаза. Матрос умер, отказавшись отвечать на вопросы палачей.

На семинаре вспомнили и о том, как егеря надругались над телами советских бойцов в районе высоты «Исаакиевский собор».

Военком бригады И. П. Надежин проанализировал состояние агитационно-пропагандистской работы в подразделениях. Он пришел к выводу, что теперь непрерывность, наступательность и доходчивость агитации вполне обеспечивается и материалами, и подготовленными кадрами.

— Письмо на фронт, статья в газете, радиопередача — все это агитатору надо брать на вооружение, — говорил военком. — Словом и личным примером агитатор, каждый коммунист должен вести за собой бойцов, вызывать в них порыв, стремление к победе. Необходимо рассказывать о наших героях, причем упор делать не столько на внешнее описание подвига, сколько на то, как достигнут был успех. [154]

Много у нас спорят о читках газет. Скажу прямо — не следует ими особенно увлекаться, это же не девятнадцатый год, теперь бойцы сами умеют читать. Но коль начал читку, добейся, чтобы она вылилась в живой, откровенный разговор...

Да, улучшению идеологической работы на фронте уделялось все больше и больше внимания. Совсем недавно был создан Совет военно-политической пропаганды во главе с секретарем ЦК ВКП(б) А. С. Щербаковым. В него вошли Е. М. Ярославский, Д. З. Мануильский, И. В. Рогов, И. В. Шикин и другие видные политические работники. Совет всесторонне изучает состояние идеологической работы в армии и на флоте, определяет меры по ее активизации и повышению действенности, обобщает передовой опыт. Большой популярностью на фронте пользуются выступления лекторов из группы, в которую вошли опытные партийные и советские работники, в том числе многие члены ЦК ВКП(б). Введена должность агитатора в частях и на крупных кораблях. В июле 1942 года у нас, в Главном политуправлении ВМФ, состоялось совещание начальников и ведущих работников флотских политорганов по проблемам агитации и пропаганды. Об идеологической работе шла речь и на партийном активе Краснознаменного Балтийского флота, состоявшемся 13 августа 1942 года в Смольном. Мне довелось изучать стенограмму этого совещания, и военком И. П. Надежин попросил информировать о нем участников бригадного семинара:

— Нам, североморцам, и любопытно и полезно услышать, чем живут и дышат балтийцы, что наказывал им Андрей Александрович Жданов.

Действительно, выступление секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Жданова на партийном активе в Смольном вышло за рамки местных интересов, и о нем стоило рассказать североморским агитаторам.

В Смольном собрались тогда не только флотские коммунисты, но и представители армейских парторганизаций. Были здесь командующий фронтом генерал-лейтенант артиллерии Л. А. Говоров, члены Военных советов фронта и флота, секретари обкома и горкома партии, руководители Ленсовета.

Открыл совещание начальник политуправления КБФ дивизионный комиссар В. А. Лебедев, опытнейший политработник, старый большевик, активный участник гражданской [155] войны. Владимир Алексеевич Лебедев — человек принципиальный. Он решительно выявлял недостатки в воспитательной работе, неутомимо боролся с казенщиной и формализмом. И его вступительное слово на партийном активе также было самокритично и нелицеприятно. Оно настроило всех на деловой лад, и выступившие вслед за Лебедевым политработники кораблей и фортов не сглаживали острых углов.

А. А. Жданов в заключение обстоятельно проанализировал обстановку на фронтах, уделив особое внимание Северо-Западному направлению.

— Мы должны правде смотреть в глаза, — сказал он. — Продвижение противника не приостановлено, таким образом, приказ 227 нами не выполнен. Это и должно определять темпы, тон и стиль всей нашей партийной работы... Стало быть, мы обязаны всеми силами, всем своим разумом, всеми своими чувствами и мыслями стремиться во что бы то ни стало выполнить приказ... У нас был некоторый период затишья, но он кончился, и мы сейчас вступаем в полосу серьезных, решающих боев. Отсюда вы, как политические работники, должны сделать все необходимые для себя выводы.

Андрей Александрович акцентировал внимание участников совещания на том, что воспитание наших воинов в духе ненависти к врагу сейчас приобретает особенно важное значение.

— Есть разные степени ненависти. Ненависть к врагу должна стать такой, чтобы ее хватило не на один удар, не на один бросок. Сейчас слово должно прожигать людей, как каленое железо. Чтобы у человека руки сами хватались за оружие. Нам сейчас нужен характер злой, крепкий, сильный, требовательный, чуткий и добрый к друзьям, беспощадный к врагам. Благодушие на войне — такое же преступление, как и халатное отношение к воинским обязанностям. Если есть благодушие, значит, где-то кровь прольется лишняя или мы потерпим неудачу...

Касаясь необходимости тщательной подготовки к каждому бою, Жданов сказал:

— С кондачка ничего не выйдет. Особенно важна подготовка к десантным операциям. Здесь опыт мировой войны огромный... Когда смотришь оперативный план, оперативную разработку, в них часто отсутствует указание на состояние войск — какой батальон крепче, как характеризуется [156] состав командиров и комиссаров. Приказ 227 гласит: «Ни шагу назад!» И это — главное требование сегодняшнего дня.

Авторитет А. А. Жданова, занимавшегося в ЦК ВКП(б) флотскими вопросами, был среди моряков весьма высок. И к рассказу о его выступлении на партактиве участники бригадного семинара проявили интерес. Но не меньший интерес агитаторов вызывала проблема открытия второго фронта. Пожалуй, дискуссиями о нем завершались все большие и малые беседы и встречи в тревожные осенние недели 1942 года.

— Так как все-таки со вторым фронтом? Что там союзнички думают?

От подобных вопросов не было отбоя.

— Мне неизвестны сроки открытия второго фронта, — не без лукавой усмешки сказал военком бригады И. П. Надежин. — Могу, правда, сообщить, что десятого сентября сорок второго года по Московскому радио транслировалась речь премьер-министра Англии Черчилля. Туманно насчет второго фронта сказано.

— Словом, на бога надейся, а сам не плошай, так, кажется, говорит пословица, — вступил в разговор присутствовавший на семинаре начальник политотдела оборонительного района К. П. Добролюбов. — У нас как-то был такой случай...

Моряки обступили Кирилла Петровича, и он начал рассказывать хоть и подсоленную, но весьма «прицельную» историю...

Меридиан Медвежьего

Уже за полночь, когда подготовку к докладу для офицеров о советском патриотизме я мог считать законченной, в землянке заверещал телефон. Звонил К. П. Добролюбов из политотдела оборонительного района.

— Телеграмма от Рогова, — сообщил он. — Предлагает закруглять работу на Рыбачьем и возвращаться в Полярное.

Сборы были недолги. Кроме доклада для офицеров мне предстояло еще сообщить об итогах своей работы на Рыбачьем командованию Северного оборонительного района и 12-й бригады морской пехоты. Это называлось информацией. По обоим пунктам моего инспекторского задания [157] я не обнаружил тревожных фактов и явлений: приказ № 227 североморцы выполняли, от боя к бою зрела у них ненависть к врагу, росло стремление бить его до полной победы. Я видел, как люди стойко несли тяжкое бремя войны в суровых заполярных условиях, которые совсем недавно и обычную мирную работу возвышали в наших глазах до подвига.

У причала Озерейко, уже пожимая мне на прощание руку, Кирилл Добролюбов вдруг вспомнил:

— Жаль, не встретился ты с Колей Букиным, нашим поэтом. Хороший парень, интересный рассказчик.

— Недавно он написал стихи. Посвятил североморцам сухопутного фронта, — вступил в разговор Надежин. — Мы послали их в политуправление. Обязательно почитай.

Уже в Полярном, беседуя с начальником отдела пропаганды и агитации А. Г. Ярошем, я спросил насчет этих стихов. Ярош протянул листок. Мне понравились простые, бесхитростные строки о бойцах, сошедших с кораблей на сушу. Как и в большинстве фронтовых поэтических произведений, в них называлось много имен. Я взял стихи с собой в Москву и при докладе И. В. Рогову упомянул о Николае Букине. Иван Васильевич приказал перепечатать его произведение и передать в отдел культмассовой работы, а один экземпляр принести ему.

Уже после войны, в 1958 году, мне попалась в руки небольшая синяя книжка в твердом переплете. На обложке стояло: «Николай Букин. Мы вышли в открытое море». Поэт, начавший службу в Заполярье краснофлотцем, стал полковником. Он назвал сборник строкой из своей известной песни «Прощайте, скалистые горы».

В книге я нашел стихотворение «На Муста-Тунтури».

Одного из упоминавшихся в стихах человека — Лысова я считал подводником и завел о нем речь, как только представилась возможность побывать в Полярном у своих старых друзей. В довоенные годы основной базой подготовки кадров подводников была Балтика, и прежде всего Кронштадт. А мне довелось служить в балтийском подплаве свыше десяти лет, плавать еще на «барсах», и потому я знал многих офицеров-подводников, разбросанных ныне военной судьбой по всем флотам. В береговой кают-компании вечером за чаем собрались комбриг контр-адмирал Н. И. Виноградов, военком полковой комиссар И. П. Козлов, командир дивизиона М. Ф. Хомяков, командир [158] подводной лодки В. Г. Стариков, пришедший со мной в бригаду заместитель начальника политуправления флота бригадный комиссар М. А. Юдин. Оказалось, старший политрук С. А. Лысов, военком подводной лодки «К-21», выходившей 5 июля 1942 года в атаку по немецкому линкору «Тирпиц», жив и совсем недавно вновь проявил себя в боевом походе с самой лучшей стороны. 19 августа 1942 года «К-21» под командованием Героя Советского Союза капитана 2 ранга Н. А. Лунина потопила минный заградитель и два сторожевых корабля. На флоте известны подвиги еще двоих Лысовых — командира тральщика и морского пехотинца.

Уже в Москве, спустя полгода, мне довелось читать донесение о восьмом боевом походе Краснознаменной подводной лодки «К-21», походе, ставшем особенно жестоким испытанием и для командира — Героя Советского Союза капитана 2 ранга Н. А. Лунина, и для его замполита — капитана 3 ранга С. А. Лысова, и для всего экипажа.

Лодка вышла ставить мины у побережья противника и выбросить снаряжение действовавшим в его тылу нашим разведчикам. Когда она находилась поблизости от чужого берега, в дизельном отсеке неожиданно возник пожар. Моряки вступили в борьбу с огнем. Остановились дизеля, и корабль вынужден был идти малым ходом под гребными электродвигателями.

Началась жестокая качка, едкий дым заволок отсек, погас свет. Моряки, возглавляемые инженер-механиками В. Ю. Браманом и И. И. Липатовым, продолжали сбивать пламя. Однако оно понемногу подбиралось к баку с соляром, перекидывалось на другой борт. Чтобы ограничить доступ воздуха к огню, Лунин приказал морякам покинуть горящий отсек и наглухо загерметизировать его. Но скоро переборки между отсеками накалились до полутораста градусов. В любую минуту мог взорваться бак с горючим.

Капитан 2 ранга Лунин вызвал наверх комендоров к двум орудиям, затем продиктовал текст трех радиограмм: «Пожар, не имею хода», «Веду артиллерийский бой», «Погибаю, но не сдаюсь».

— Отправите, когда прикажу, — сказал он радисту. — А пока держите наготове.

Парторг мичман П. И. Гребенников в это время заложил в торпедный отсек подрывные патроны и застыл в [159] ожидании команды. Капитан 3 ранга С. А. Лысов прошел по отсекам. Моряки хладнокровно занимались своими делами. В носовом отсеке к политработнику обратился старшина 2-й статьи В. А. Куфаев: «Прошу считать меня коммунистом». Шестой и седьмой отсеки оказались изолированными. Тогда Лысов подозвал к телефону члена партбюро корабля главного старшину Н. Е. Суслова, сообщил ему обстановку. Из кормовых отсеков попросили к аппарату командира. Лунин спустился с мостика в центральный пост. Суслов доложил: «Мы все с вами, товарищ командир, и готовы выполнить любое ваше приказание. Моряки просят считать их коммунистами».

Прошло чуть больше часа, пламя в пятом отсеке понемногу гасло. Туда, надев кислородные маски и вооружившись огнетушителями, вошла аварийная партия во главе с инженер-капитаном 2 ранга В. Ю. Браманом. Спустя четверть часа Лунину сообщили о ликвидации пожара. Оказалось, сгорела электроподстанция отсека, масляные и водяные насосы дизелей не получают энергии, и зарядка аккумуляторных батарей невозможна. Значит, скоро и под электродвигателями нельзя будет идти. Надо было во что бы то ни стало сделать новую электропроводку к механизмам аварийного отсека, восстановить работу всех устройств, запустить вспомогательный дизель. Восемнадцать часов подряд работали моряки в задымленном угарным газом отсеке, подсвечивая себе аварийными фонариками, и наконец подводная лодка полностью восстановила свои ходовые качества. Боевой поход продолжался.

Двое суток «К-21» форсировала минные поля, сама ставила мины, выгрузила вблизи вражеского сигнального поста снаряжение нашим разведчикам (для этого шлюпка семнадцать раз ходила от лодки к берегу), а потом, выполнив задание, ворвалась в Квенанген-фиорд и дала четырехторпедный залп по катерам у пирса. При входе в фиорд лодку трижды запрашивали немецкие береговые посты. И трижды Лунин приказывал набирать какой-нибудь случайный световой сигнал, рассчитывая, что это собьет с толку вражеских наблюдателей. Так и вышло.

После взрыва причалов противник искал советскую лодку, бомбил несколько часов фарватеры, но «К-21» благополучно вернулась в базу. Капитан 3 ранга С. А. Лысов доложил политотделу о новом пополнении корабельной парторганизации. Теперь она составляла пятьдесят человек, [160] тридцать из которых за восьмой поход заслужили боевые ордена.

— Лишь немногим больше года, как началась война, — вздохнул Николай Игнатьевич Виноградов, — а многих друзей уже нет среди нас.

— Что поделаешь, — отозвался военком И. П. Козлов и, обращаясь ко мне, добавил: — Потери бывали у нас и в мирные годы. Помните катастрофу на Балтике, когда погибла «Б-3»?

Еще бы не помнить! Тогда мне пришлось работать в одной из подкомиссий по расследованию причин катастрофы. Было это в 1935 году во время осенних флотских учений. Подводная лодка «Б-3» («Товарищ») выходила в учебную торпедную атаку по линкору. Находившиеся на палубе линкора моряки ощутили толчок и услышали скрежет где-то внизу, под килем, а вскоре увидели, как по левому борту расплывается большое масляное пятно. Учения, естественно, приостановили. Подошел спасатель «Коммуна» и поднял лодку с грунта. Почти вся рубка оказалась сорванной с места, а в прочном корпусе зияла большая пробоина. Судя по всему, катастрофа произошла в результате неправильного расчета боевого курса. На «барсах» водонепроницаемых переборок не имелось, и живучесть лодки не была обеспечена. Вода хлынула через пробоину в центральный пост и быстро затопила все отсеки.

После этого случая лодки типа «барс» были выведены из строя, а две из них долгое время использовались как передвижные зарядовые станции.

— К тому времени у нас уже появились «декабристы», а потом и «щуки» — лодки советской постройки, — вспоминал И. П. Козлов. — А теперь и «щуки» считаются старушками. На смену им пришли «эски» и «катюши». Славно воюют...

— Время чаевничать, а в кают-компании что-то не видно командиров, — обратился я к комбригу.

— В море они, — ответил Николай Игнатьевич. — Теперь лодки у причала не задерживаются. Чаще всех, пожалуй, бывает в походах Иван Александрович Колышкин. Там он и обучает командиров лодок. И многие из них своими победами обязаны ему.

— Недавно, — сказал Козлов, — моряки с «Д-3» преподнесли командиру дивизиона подарок — гильзу от «сорокапятки [161] «. На гильзе выгравировали: капитану 2 ранга И. А. Колышкину от личного состава подлодки Северного флота в память о совместном потоплении семи фашистских транспортов.

— А поэт Александр. Жаров, — вспомнил Н. И. Виноградов, — написал о Колышкине стихи:

Он — пример в бою для сотен
Самых храбрых, и не зря
Вознесла молва на флоте
Моряка-богатыря...

Мне приятно было услышать столь лестные отзывы о моем старом знакомом по балтийскому подплаву, хотя теперь, конечно, Иван Александрович Колышкин считает себя коренным североморцем — ведь он пришел сюда, в Полярное, с Балтики на одной из четырех лодок, положивших начало флоту Заполярья.

Зашла речь об изменениях в подводной войне на здешнем театре.

— Попервоначалу мы теряли много боевого времени в походах из-за полярного солнца, — рассказывал контрадмирал Н. И. Виноградов. — Для зарядки аккумуляторов лодки вынуждены были уходить подальше и от берега, и от коммуникаций противника. Немало тяжелых минут доставило нам сообщение о минировании вод полярных морей вдоль побережья Норвегии и Мурмана. И все-таки мы стали активно действовать. Вы же знаете, что первыми открыли боевой счет «Щ-401» и «Щ-402»? Кстати, «Щ-402» в одном из походов получила повреждение и вынуждена была лечь в дрейф. Ситуация сложилась критическая. Но команда не спасовала, не растерялась. Командир и военком обратились к людям с призывом сделать все, чтобы спасти корабль. Моряки работали ночь напролет и наконец нашли способ восстановить управляемость лодкой. В походе участвовал ваш коллега, инспектор политуправления батальонный комиссар Шахов. Командир докладывал мне, что он вел себя как настоящий коммунист, организатор масс.

Козлов добавил:

— В самый критический момент на «Щ-402» провели партсобрание. Решение состояло из трех пунктов. Я их запомнил. Первый: искать выход из создавшегося положения. Второй: при всех обстоятельствах драться до конца, в плен не сдаваться. Третий: о решении партсобрания [162] информировать весь экипаж. Когда в отсеках узнали об этом, шестнадцать человек заявили о своем вступлении в партию.

— Четыреста вторая «щука» вернулась в базу, — продолжил рассказ Виноградов. — Ее командир капитан-лейтенант Столбов доложил о потоплении двух транспортов и тральщика.

Командир бригады рассказал и о первом на войне артиллерийском бое подводной лодки «К-3», на борту которой находился комдив капитан 2 ранга Магомед Гаджиев, о тактических поисках капитан-лейтенанта И. И. Фисановича, успешно совершившего первую на флотах бесперископную атаку, о блестящих боевых успехах присутствовавшего в кают-компании Героя Советского Союза капитан-лейтенанта В. Г. Старикова — командира гвардейской «М-171»...

Я слушал Николая Игнатьевича, а сам невольно думал о превратностях своей судьбы: второй год идет война — и второй год я, кадровый политработник-подводник, занимаюсь делами, весьма далекими от моей родной стихии.

— Как же тебя угораздило расстаться с подплавом? — спросил Иван Павлович Козлов. — У нас все ясно, просто. Поход — база. А там, на суше, где тебе приходится действовать, запутаешься. Да и тяжело там, на суше, а? Отправляли ребят в морскую пехоту, напутствовали: «На опасное, но почетное дело провожаем вас, держите марку подплава!»

Что сказать тебе, дорогой Иван Павлович? Что пехотинцы в тельняшках считают подводников настоящими бойцами, а себе отводят более скромную роль? Что вообще на войне притерпевшийся к своим бедам и освоивший свое дело человек непременно считает, будто у других и труднее, и опаснее, а вот ему и на командира повезло, и в бою сопутствует удача... Очень нелегко решить, кому на войне тяжелее.

И вот стою я, спустя сутки после чаепития у подводников, в кабинете командующего флотом и думаю, сколько тяжких хлопот наваливается на плечи Арсения Григорьевича Головко, тридцатишестилетнего адмирала, отвечающего за боевые действия на огромном театре.

Мой краткий доклад о работе на флоте А. Г. Головко выслушал молча. Не задали вопросов и присутствующие в кабинете член Военного совета А. А. Николаев, начальник [163] штаба С. Г. Кучеров и начальник политуправления Н. А. Торик. Выводы инспекторского доклада были весьма благожелательны, час наступил вечерний, и как-то незаметно рубежи официальности оказались преодоленными, началась непринужденная беседа.

— А как вы сейчас сотрудничаете с британской военно-морской миссией? — полюбопытствовал я, вспомнив свой первый вояж в Заполярье летом 1941 года. — Наверное, все вопросы, которые возникали в первые недела войны, теперь утрясены?

— И да, и нет, — ответил Головко. — Сотрудничество с союзниками расширилось. В Мурманск и Архангельск приходит много их судов и кораблей. И до недавних пор все шло более или менее сносно. Во всяком случае, наши моряки и летчики жизни не жалеют, защищая конвои от врага. На театре границы операционной зоны определены. К востоку от меридиана острова Медвежий — наша, к западу — союзников. Так записано в документах. Но война вносит поправки. Вы, конечно, знаете историю с конвоем «PQ-17»{7}? Ну а что касается дел помельче, то тут союзники весьма щепетильны и в правах и в обязанностях. Хлопочем и достаем им картошку, капусту, салат, огурцы. Вчера начальник тыла представил мне справку о выданных англичанам продуктах. Полюбопытствуйте.

Я пробежал глазами колонку цифр: свежие овощи, паюсная икра, вино, водка...

— Вот так-то, — шагая по кабинету, произнес глухо А. А. Николаев. — На плечах наших бойцов — основное бремя войны с фашизмом. Они проливают кровь в этой борьбе, а союзники качают права...

— Беседовал я как-то с главой миссии Беваном, — продолжал Головко. — Беван сказал: «Мы — союзники, и [164] вы обязаны проявлять о нас заботу». А на другой день прислал на имя начальника нашего штаба бумагу: «Командирам кораблей дано указание требовать только свежие продукты, а именно: свежее мясо, свежую рыбу, картофель, овощи, масло, яйца...»

Командующий рассказал эпизод, происшедший 14 декабря 1941 года. В полдень в Кольском заливе стали на якорь английские корабли «Лида» и «Сигнал». Так получилось, что в тот час у нас не нашлось запрошенных союзниками свежего мяса, капусты и лука. Тогда английский капитан-лейтенант Ворд, занимающийся снабжением своих кораблей, пришел в штаб флота и стал бурно выражать свое возмущение. Еле избежали скандала.

— До сих пор идут переговоры о том, чтобы их надводные корабли снабжали продуктами, которые предназначены у нас для подводников, — сказал С. Г. Кучеров. — Есть неувязки и с горючим. Союзники, не считаясь с нашими условиями и планами, требуют приоритета...

— Минувшей зимой мы не смогли вовремя удовлетворить заявку на заправку горючим английского тральщика «Хазард», — сказал Головко. — В это время у нас просто не было нефти. На другой день Беван прислал Кучерову письмо. «Я нахожу трудным поверить, — писал английский адмирал, — в то, что нет нефти в ваших береговых цистернах. По моим подсчетам, там должно оставаться 3000 тонн». Кучеров пригласил Бевана к себе: «Господин контр-адмирал, разрешите вас спросить, откуда вам известно, сколько имеется в наших баках нефти? Если вы эти данные получили от офицеров вашей миссии, то, поверьте мне, они не соответствуют действительности». «Да, — не моргнув глазом, отвечал Беван, — эти данные я действительно получил из наших источников. И если я как-то занял в этом вопросе не положенное мне место, то прошу принять мое глубокое извинение».

— Контр-адмирал Беван — настоящий джентльмен, — засмеялся С. Г. Кучеров, а потом невесело заметил: — Жаль только, что такие мелочи отнимают у штаба массу времени, влияют на настроение наших людей.

После небольшой паузы Кучеров обратился ко мне:

— Вы едете в Москву, и тут надо иметь полную ясность. Я, как начальник штаба, должен сказать, что контрадмирал Беван, сотрудники его миссии и командиры кораблей [165] по всем принципиальным вопросам, связанным с союзническими обязательствами, ведут себя вполне достойно. Это прежде всего видно по их участию в совместных тральных работах и мероприятиях конвойной службы. Что касается личности контр-адмирала Бевана, то, как мне кажется, это человек высокой культуры и грамотный моряк. Правда, не в меру сух и официален. Но с этой чертой характера можно мириться, были бы отношения, достойные настоящих союзников...

На следующий день мне пришлось вести разговор с первым секретарем Мурманского обкома партии М. И. Старостиным. Он принял меня в кабинете с затемненными окнами.

— Вы спрашиваете об отношениях обкома партии с Военным советом? — негромко произнес секретарь. — Хорошие, тесные отношения. Да и как же иначе, если дело у нас сейчас одно — война! Меня ввели в состав Военного совета флота, и это помогает нам успешно решать многие проблемы, связанные с военными действиями в Заполярье. Насколько мне известно, и комсомольцы Мурмана дружат с комсомольцами флота. Не так ли? — обратился М. И. Старостин к первому секретарю обкома ВЛКСМ М. С. Савельеву.

— Именно так, — ответил Савельев. — Не так давно у нас на пленуме с докладом выступил Николай Антонович Торик, начальник политуправления. Скажу так: ни одно начинание не обходится без участия флотской молодежи.

— Кстати, — вступил в разговор Старостин, — сейчас мы готовим пленум обкома партии. Намерены пригласить флотских коммунистов. Они нам помогают, мы им. В первые дни войны флот помог эвакуировать население из поселков, над которыми нависла опасность оккупации. Вместе с бойцами армии и флота мурманчане строили оборонительные сооружения, а потом пошли в истребительные отряды ополчения. Кстати, оружия у нас не было, и моряки тут снова выручили. Мы не остаемся в долгу. За год более пятидесяти судов передали мурманчане североморцам, причем многие — прямо с командой. На войну трудятся судоремонтники. Тяжело ныне рыбакам, но поставляем бойцам рыбу.

— А комсомольцы области, — добавил Савельев, — рвутся в бой. Мы подготовили лыжников в особые отряды морской пехоты, послали на флот свыше семидесяти медсестер. [166] Ну и другое делаем — книги собираем, теплые вещи, лыжи, бумагу...

— Словом, передайте Ивану Васильевичу Рогову, — заключил Старостин, — что североморцы стоят на защите Заполярья тверже гранита. А мурманчане держатся с моряками плечом к плечу...

Вдали от моря

В предыдущих главах было рассказано о ладожской и заполярной командировках. А ведь фронтовой-то мой год начался вдали от моря, и в первом предписании из Москвы мне предлагалось отправиться на Северо-Западный фронт, к морякам. Да, именно к морякам. Где только не сражался пехотинец в тельняшке в достопамятном сорок втором году!

Холодным мартовским днем батальонному комиссару П. А. Тарасову, инструктору Главного политуправления, и мне в Валдае дали «газик» и провожатого. Мы отправились в Присмержье, где размещался штаб и политотдел армии. Еще в Москве нас проинформировали относительно обстановки на Северо-Западном фронте. В Валдае же, в политуправлении, состоялся на этот счет более конкретный разговор.

Мы знали, что в феврале советским войскам удалось расчленить крупную группировку гитлеровцев. К 20 февраля 1942 года образовался коридор между войсками противника в районе Старой Руссы и соединениями 16-й немецкой армии, оказавшимися в окружении у Демянска. Гитлеровское командование предпринимало лихорадочные усилия, чтобы вывести свои войска из котла. Для этой цели была создана специальная корпусная группа прорыва «Зейдлиц» в составе пяти дивизий. К тому времени, когда мы приехали на фронт, здесь развернулись особенно ожесточенные бои.

В Присмержье «газик» добрался к поздним сумеркам. Мы подошли к небольшой избе, где размещался штаб армии, когда там только что закончилось совещание. Из избы с оживленными разговорами выходили офицеры в белых полушубках.

Мы вошли по приглашению дежурного в избу, и я [167] собрался уже по полной форме представиться командарму, как генерал сам шагнул мне навстречу:

— Вот, брат, где пришлось нам с тобой встретиться!

Я вначале растерялся, но лицо командарма было удивительно знакомым. А генерал, улыбаясь, продолжал:

— Да ты не узнаешь меня, что ли?

Вспомнил. Это же Василий Иванович Кузнецов. Я знал его в ту далекую пору, когда он в Средней Азии командовал 2-й туркестанской стрелковой дивизией, а я работал секретарем горкома комсомола. Нам часто доводилось встречаться по шефским делам в дивизии, да и в городе, в кругу молодежи, В. И. Кузнецов, активный участник гражданской войны и интересный рассказчик, был частым гостем.

— Вот это встреча! — обращаясь к находившимся в избе двум политработникам, оживленно сказал генерал. — Познакомьтесь, Александр Караваев, туркменский комсомольский работник, а ныне капитан 2 ранга, нет, нет, полковой комиссар, в ваших морских чинах и я теперь разбираюсь, моряками командую...

Находившиеся в избе вместе с Кузнецовым товарищи представились:

— Бригадный комиссар Колесников, член Военного совета.

— Полковой комиссар Лисицын, начальник политотдела.

Я назвал себя.

— Значит, моряком стал. А сейчас с чем пожаловал? Служить у нас или навестить своих?

Выслушав краткий доклад о наших планах, генерал, обращаясь к Колесникову и Лисицыну, спросил:

— Так, может быть, сначала поужинаем, а потом уж и продолжим беседу? На днях был во второй гвардейской бригаде. Там мне сказали, будто у моряков есть такое присловье: «Если ты собираешься кого-либо хвалить или ругать, то сначала нужно накормить его». Так, что ли? — командарм повернулся к моему спутнику.

— Гостеприимство — традиция моряков, — ответил И. А. Тарасов.

Через несколько минут мы сидели за столом в маленькой комнатушке. [168]

— Виктор! — обратился Кузнецов к ординарцу. — У нас нынче гости, и я думаю, ты не будешь таким уж скупым, как обычно?

— Постараюсь, товарищ командующий, — весело отвечал ординарец.

За ужином завязалась оживленная беседа. Говорили обо всем, но прежде всего, конечно, о войне, о неприятеле, о наших бойцах.

— Откровенно говоря, я рад видеть тебя в этой форме, — пожимая мою руку у локтя, говорил Василий Иванович Кузнецов. — Скажу для вас двоих и для вашего московского начальства: моряки дрались под Москвой как львы. Они показали себя храбрыми и дисциплинированными бойцами, умеющими не хуже нас, сухопутчиков, переносить тяготы фронтовой жизни.

Улыбнувшись, генерал продолжал:

— Вначале я к морякам относился с недоверием. И даже не хотел брать их в нашу армию. Но уже первые бои под Москвой убедили меня, что в оценке моряков я ошибся. Мне приходилось не раз видеть, как они на бегу снимали шинели, полушубки и, выхватив из карманов бескозырки, в одних форменках и тельняшках бросались в атаку. И часто противник не выдерживал их натиска.

На днях я присутствовал при допросе пленного. Он оказался штабным офицером, и достаточно осведомленным. Наши бойцы его подобрали, когда он спускался на парашюте со сбитого нами самолета, летевшего из Берлина в штаб окруженной 16-й армии. Так вот этот штабист сказал: «В кругу офицеров у нас считают, что «старорусский коридор» давно был бы прорван, если бы здесь не было моряков».

— Конечно, это он хватил через край, — засмеялся Кузнецов. — Но справедливость требует отметить, что здесь, под Старой Руссой, как и под Москвой, моряки воюют смело, отважно.

— У нас бойцы нередко спрашивают у командиров и политработников, — вступил в разговор полковой комиссар Ф. Я. Лисицын, — откуда берется удаль у моряков. Я вот подумываю пригласить вас на беседу с офицерами по этому вопросу.

Нам с Тарасовым пришлось тут же завести речь о специфике морской службы, о флотских традициях, о корабельном укладе жизни. Пообещали мы поговорить об этом [169] в тех частях армии, где нам доведется работать. Было решено, что целесообразнее всего не бегать из одного соединения в другое, а потрудиться в одной из пяти морских бригад, действовавших в составе Северо-Западного фронта.

— Лучше всего — в шестьдесят второй, — посоветовал нам В. И. Кузнецов. — Она сейчас почти все время в боях, и вы посмотрите людей в деле.

Утром политотдельский «газик» подбросил нас к опушке леса. Дальше мы пошли пешком. Минут через десять — пятнадцать на нашем пути стали рваться мины и снаряды. Укрываясь от них, мы часто ложились на снег. Полковой комиссар Лисицын неутомимо шел впереди; чувствовалось, он знал здесь каждую тропку.

— А вот и землянка комбрига, — сказал он, показывая на небольшой снежный холм под деревом, возле которого прохаживался часовой. — Начальство дома?

— На переднем крае, товарищ полковой комиссар, — сразу же узнав Лисицына, ответил часовой.

В землянке, которая, кстати, оказалась довольно просторной, телефонист уже кричал в трубку:

— Я «Звезда», слушай по линии...

Вскоре пришли командир 62-й морской стрелковой бригады полковник В. М. Рогов и военком бригады батальонный комиссар Д. И. Бессер. Мы познакомились. Наша жизнь в бригаде началась, естественно, с изучения ее короткой, но весьма бурной истории.

Когда в октябре 1941 года группа фашистских армий, прорвав наш фронт, устремилась к Москве, партия обратилась к народу с призывом остановить врага у стен столицы и нанести ему здесь сокрушительный удар. На защиту Москвы встали рядом с регулярными войсками дивизии народного ополчения. Флот послал сюда семь морских стрелковых бригад, два подразделения «катюш», в том числе 14-й дивизион капитан-лейтенанта А. П. Москвина, положивший начало знаменитому морскому гвардейскому минометному полку, который прославился в боях на многих фронтах.

В состав 62-й бригады кроме тихоокеанцев вошли балтийцы и черноморцы, а также около 400 коммунистов, направленных на защиту Москвы Пермским обкомом партии.

Боевое крещение бригада получила на волоколамском направлении. В период декабрьского наступления морякам [170] пришлось действовать в безлесной местности в районе деревень Званово и Теребетово, а затем в полосе мощных укреплений противника.

— Впереди минные поля, колючая проволока, — рассказывал полковник В. М. Рогов. — Мы лежали перед атакой на снегу. Мороз градусов под тридцать. Слышу: «Что же не начинаем, замерзнуть можно». Ему кто-то ответил: «Ноешь — замерзнем, а сам в бескозырке». — «Да ведь все в бескозырках, не я один». И правда, многие вытащили бескозырки. Грянула артиллерия. Несколько минут стоял сплошной грохот. А потом по цепи покатилось: «В атаку, вперед!»

Моряки на ходу снимали шинели и полушубки, бросали их на проволочные заграждения. Задачу выполнили, хотя и многих потеряли. Выбили немцев из Званово и Теребетово. Выжженные дотла места. Первые страшные картины зверств оккупантов. В Теребетово колхозник Носиков, помнится, рассказал о подвиге наших разведчиков...

Пять моряков во главе с Н. П. Кудряшевым вели разведку немецкой обороны в Теребетово и его окрестностях. Пробравшись ночью в расположение противника и собрав нужные сведения, они к утру стали отходить, но были обнаружены. Пришлось принять бой. Несколько часов матросы отбивались от врага. Они дрались до последнего патрона, истребили свыше тридцати гитлеровцев, но и сами все погибли, кроме Кудряшева. Получив тяжелое ранение, он в бессознательном состоянии оказался в руках неприятельских солдат. Они передали его гестаповцам. Стремясь выведать какие-нибудь сведения, фашисты стали пытать Кудряшева. Они отрезали ему уши, нос, выкололи глаза. Кудряшев умер, так и не сказав ни слова палачам.

Самоотверженно дрались с врагом бойцы и других морских стрелковых бригад. 64-я бригада полковника И. М. Чистякова штурмовала вражеские укрепления в районе села Белый Раст. В память о погибших здесь моряках в Белом Расте установлен обелиск, на котором под якорем изображена бескозырка с лентами. В 1961 году мне довелось побывать на этой братской могиле. Живые цветы украшали скромный монумент: москвичи не забывают своих защитников и освободителей.

64-я бригада за две недели напряженных боев освободила пятьдесят сел и деревень и дошла до Волоколамска. Особенно ожесточенный бой произошел на реке Лама. [171]

Гитлеровцы всеми силами хотели удержать этот рубеж: его падение открывало путь нашим войскам в тыл вражеской группировки. Здесь, у села Ивановского, борьба за которое шла несколько суток, отличились отвагой и удалью моряки из орудийного расчета сержанта Алексея Лобченко. Они вступили в схватку с четырьмя танками. Подпустив вражеские машины на тридцать — сорок метров, артиллеристы открыли огонь прямой наводкой. Один танк загорелся, у второго была перебита гусеница. Остальные две машины стали обходить орудие. В этот момент поблизости раздался сильный взрыв. Два моряка из расчета были убиты, а Лобченко ранен. Сержант вместе с двумя оставшимися артиллеристами развернул орудие и снова ударил по танкам. Вскоре из строя выбыл еще один моряк. Но орудие продолжало действовать. Артиллеристы подбили третий танк. И четвертый уже был в вилке, когда вражеский снаряд разорвался рядом с расчетом. О подвиге тихоокеанцев в те же дни узнала вся бригада. Позже Алексей Лобченко, не раз отличавшийся в боях под Москвой, был удостоен звания Героя Советского Союза.

Рассказывая нам о боевых делах товарищей по оружию, В. М. Рогов и Д. И. Бессер с особым восхищением говорили о 71-й и 75-й морских бригадах: они первыми из морских стрелковых частей были преобразованы в гвардейские. 71-й (2-й гвардейской) морской бригадой командовал полковник Я. П. Безверхов, а 75-й (3-й гвардейской) — капитан 1 ранга К. Д. Сухиашвили. Морские пехотинцы освободили свыше двухсот подмосковных сел и деревень. Среди них Юрьево, Удино, Озерецкое, Яхрома, Языково, Гончарово, Перовское, Званово, Давыдово, Теребетово, Зайцево, Клин, Солнечногорск. Жители этих и многих других городов и сел не без удивления узнавали в своих освободителях пехотинцев в тельняшках, посланцев далеких от здешних мест морей.

Неплохой характеристикой морякам явились слова из приказа гитлеровского генерала: «Матросов и артиллеристов в плен не брать».

— В конце января, — рассказывал Бессер, — наша бригада остановилась на отдых неподалеку от Клина. 30 января 1942 года здесь состоялась встреча морских пехотинцев и бойцов 1-й ударной армии с Михаилом Ивановичем Калининым — Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Он, как всегда, просто и доходчиво [172] говорил о положении на фронтах, поблагодарил нас за освобождение его родных мест (сам тверской, но клинские земли — рядом). Эта встреча всем нам надолго запомнится.

— А на следующий день, — сказал В. М. Рогов, — мы получили радиограмму от командарма. Вот она.

Я прочитал на бланке: «25 января 1942 года Верховный Главнокомандующий, после выслушивания доклада Военного совета 1-й ударной армии о боевых действиях армии, просил передать вам его привет и благодарность за хорошие действия вверенной вам бригады».

...Почти всю ночь мы просидели в землянке за беседой. Мы узнали, что и здесь, на Северо-Западном фронте, морские бригады стараются высоко держать свою марку, самоотверженно отстаивают занятые рубежи и смело ведут наступательные действия. Похвалы заслужили, например, дерзкие и глубокие февральские рейды 2-й и 3-й гвардейских бригад по тылам противника под Старой Руссой. 150 километров по заснеженным полям и лесам, по территории, занятой немцами, шли гвардейцы капитана 1 ранга К. Д. Сухиашвили из района Старой Руссы к Холму. У села Пронине гитлеровцы бросили на боевые порядки бригады полтораста самолетов. После бомбардировки с воздуха началась артподготовка. Три часа подряд в расположении батальонов морской пехоты рвались бомбы и снаряды. Рассчитывая, что после такого удара бригада не будет способна к сопротивлению, фашисты пошли в атаку. Но на пути пехоты и танков встала завеса огня, а потом в контратаку поднялись моряки. Ошеломленные, гитлеровцы поспешно отошли на исходные рубежи.

Именно тогда командир корпуса генерал-майор А. И. Лизюков издал приказ, в котором говорилось: «Всех краснофлотцев, командиров и политработников — участников боев на подступах к Холму, всех без исключения, за проявленные мужество и отвагу представить к правительственным наградам». Тогда же А. И. Лизюков отмечал, что «гвардейская часть Сухиашвили показала такую выдержку и упорство, перед которыми меркнет слава многих знаменитых подвигов гвардейцев прошлых времен». Еще не истек первый год войны, награды давались скупо, и нужно понять решимость генерала, требующего отметить сразу не одну сотню бойцов... [173]

Было уже далеко за полночь, когда полковник В. М. Рогов пошел к себе. Мы же с военкомом стали договариваться о сборах политработников и партийных активистов. Решили провести такие совещания по группам, а начать с завтрашнего дня.

Увы, назавтра все наши планы рухнули. На рассвете немцы начали интенсивно обстреливать позиции батальонов из орудий, минометов и бомбить с воздуха. За день морские пехотинцы отбили три атаки. В паузах между ними немцы многократно передавали через радиоусилительную установку обращение на ломаном русском языке.

— Матросы, если не оставите позиций, то германская армия всех вас уничтожит. Вы хотите жить. О, жизнь это самый хороший момент в природе. Сдавайтесь в плен, переходите к нам. Мы вас хорошо примем, оденем в теплое белье и отправим в тыл на отдых и хорошую работу.

Наши моряки комментировали эту передачу далеко не деликатным образом. Все уже самолично видели, как фашисты относятся к советским людям, и ходульная ложь из рупора никого не затрагивала.

Злость же шла от другого. К вечеру, когда наконец прекратились бомбежка и артобстрел, выяснилось, что многие бойцы и командиры с трудом встают на ноги. Люди закоченели в снегу. Позиции трудно было узнать. Кустарник перемешан с землей, многие деревья вырваны с корнем или повалены на землю. Мы с трудом разбирали слова друг друга: от многочасовой канонады люди на время оглохли.

На второй и третий день все повторялось сначала. Гитлеровцы делали отчаянные попытки пробить коридор, «развязать» демянский мешок.

В эти дни бригада несла немалые потери. Медсанбат был переполнен.

Я видел, как вынесли с поля боя политрука Подольского — любимца всей бригады. Левушка, как многие называли этого веселого и простого юношу, был помощником начальника политотдела по комсомольской работе. Все, кто оказался рядом с ним, как могли, старались облегчить его страдания: вытирали пот на побледневшем лице, смачивали водой из фляжек сухие губы. Вскоре подошли две девушки-санитарки, осторожно положили политрука на носилки и понесли. Всю дорогу вслед за носилками шел военком Д. И. Бессер, приговаривая: [174]

— Ты потерпи, Левушка. Вот сейчас тебя посмотрит Елена Марковна и приведет в полный порядок. Все будет хорошо, потерпи, дорогой...

Но бригадный хирург Е. М. Сапожникова, осмотрев раненого, сказала Бессеру:

— К сожалению, не могу обнадеживать: ранение смертельное...

Стоявшие поблизости бойцы впервые увидели, как их комиссар прикрыл глаза рукой.

Затишье наступило лишь на четвертые сутки. Изрядно ослабевшие в боях батальоны стали приводить себя в порядок.

Там, где держала фронт 62-я бригада, немцы не прошли, но в районе Свинуховского леса им удалось ценой огромных усилий прорвать нашу оборону. Командарм приказал срочно перебросить сюда 62-ю бригаду. Морские пехотинцы несколькими контратаками вынудили противника перейти к обороне. Залегли и мы.

— Всем окопаться! — последовала команда.

Но отрыть здесь окопчик или ячейку оказалось делом нелегким. В лесу было очень сыро и топко, земля покрыта толстым слоем мха, переплетена корнями деревьев. Бойцы трудились в поте лица.

В полдень над нашими позициями появились немецкие самолеты и стали сбрасывать бомбы. Одновременно враг открыл огонь из орудий и минометов.

Вместе с военкомом Д. И. Бессером я был в это время в 1-м батальоне.

— Да, — вздохнул комиссар, — уж лучше идти в атаку, чем вот так лежать, не видеть врага и не знать, где разорвется следующая бомба, снаряд или мина.

И в самом деле, разорвется снаряд поблизости, и ты ждешь, что следующий непременно угодит в тебя. Инстинктивно вбираешь голову в плечи, прижимаешься к земле, стараясь слиться с ней.

До позднего вечера продолжались артобстрел и бомбежка. Сообщение между передним краем и ближайшим тылом, между батальонами, ротами и даже взводами было нарушено, телефонные линии порваны. На передний край невозможно было подать питание и боеприпасы. Снег таял под бойцами, и они оказывались в ледяной воде. Было много раненых, иные умирали, так и не дождавшись квалифицированной медицинской помощи. [175]

— Этак немцы смешают нас с землей, — с горечью говорили бойцы. — Где же наша артиллерия и авиация?..

Увы, на этот вопрос не смог бы ответить и сам командарм. Помнится, в одной из бесед генерал-лейтенант В. И. Кузнецов говорил: «Эх, артиллерии б нам сюда побольше да самолетиков. Давно мы тогда бы расправились с противником — и в демянском мешке, и к западу от него».

Вдруг обстрел наших позиций прекратился. Улетели бомбардировщики. По цепи пошел говор:

— Сейчас двинет...

Через несколько минут последовала команда:

— Приготовиться к контратаке!

Моряки стряхнули с себя комья замерзшей земли, щепки от деревьев и вытерли забрызганные грязью лица. Подняв головы над брустверами окопов, мы увидели, что немцы идут в атаку плотными рядами, передние беспорядочно строчат из автоматов. Когда они были совсем уже близко, раздалась команда:

— В атаку, вперед!

Это была страшная рукопашная схватка. Ни один из участников боя потом не мог толком рассказать, как все тогда происходило. Каждый видел лишь тот клочок земли, где он бежал, и помнил лишь те лица, что были перед его глазами, и держался тех людей, которые шли рядом или впереди...

Обе стороны, оставив на поле боя много убитых, отошли на исходные позиции. На несколько дней наступило затишье. Политотдел бригады воспользовался этим и провел совещания политработников, секретарей партийных и комсомольских организаций. Совещания эти шли по батальонам.

В 62-й бригаде, как и в большинстве морских стрелковых бригад, было три стрелковых батальона, два артдивизиона, минометный дивизион и подразделения обслуживания. К концу 1941 года в глубоком тылу страны было сформировано 25 морских стрелковых бригад. Кроме того, в составе действующих флотов создавались соединения, получившие название бригад морской пехоты. Они были, как правило, пятибатальонного состава. Впрочем, названия формирований моряков, посылаемых на сухопутные фронты, как и их состав, нередко изменялись.

На совещаниях политработников шла речь о формах [176] и методах партийной работы во фронтовой обстановке, о личном примере коммунистов в бою, о разъяснении особенностей международного и военного положения страны. В морских бригадах воевало много моряков с кораблей. Сюда было назначено около двух тысяч выпускников высших военно-морских училищ, готовивших своих питомцев тоже для кораблей. А воевать этим людям пришлось в пешем строю, и не только ходить в атаку, но и обучать, воспитывать бойцов. И на совещаниях мы много говорили о необходимости учитывать эту специфику, перестраивать психологию молодых командиров, приучать их к тем формам и методам работы с людьми, которые приняты в армии.

Пробежали отведенные нам предписанием недели. И вот мы сидим с И. А. Тарасовым в политотдельской землянке и приводим в порядок свои записи. Входит военком Д. И. Бессер. Возбужденно рассказывает:

— Разведчики вернулись из поиска. К сожалению, не обошлось без потерь: один убит, двое ранено. Но задачу выполнили: «язык» есть. И не один — сразу двух немцев приволокли. Один — офицер с Железным крестом. Шишка. Мы его сразу в штаб армии.

А через сутки, распрощавшись с нашими новыми друзьями из 62-й бригады, мы с И. А. Тарасовым и сами прибыли в управление армии.

Полковой комиссар Ф. Я. Лисицын предложил нам о некоторых выводах инспекции по состоянию дел в 62-й бригаде рассказать сотрудникам политотдела армии. Более двух часов шла эта беседа.

И Тарасов, и я высоко оценили боевое и морально-политическое состояние морской бригады, стойкость и храбрость ее бойцов. Сказали и о недочетах в работе политотдела и партийно-политического аппарата бригады. Нам показалось, что вовлечение лучших моряков в комсомол да и в партию ведется недостаточно активно. Обнаружились факты затяжки с оформлением и вручением партийных документов молодым коммунистам. Хотелось также, чтобы штаб и политотдел бригады быстрее изучали и распространяли опыт бойцов и командиров, отличившихся в боях. В батальонах была большая прослойка моряков, в том числе и офицеров, слабо знакомых с тактикой сухопутного боя, и популяризация передового опыта имела особое значение... [177]

Едва мы закончили разговор в политотделе, как нам сообщили о возвращении командарма с переднего края.

— Ну что же, моряки, — встретил нас генерал-лейтенант В. И. Кузнецов, — не теряю надежды, что записи в блокнотах вы вели с учетом наших старых приятельских отношений?

— Нам, пожалуй, не придется учитывать это обстоятельство, — ответил я в тон хозяину, — бригада и так произвела на инспекцию хорошее впечатление.

— И на нас не жаловались?

— Нет, не жаловались, — сказал И. А. Тарасов, — но кое о чем просили передать.

Пошла речь о нуждах бригады. Мы просили командарма выделить 62-й бригаде дополнительно несколько минометов, станковых пулеметов и побольше гранат, а также прикомандировать на время к морским батальонам опытных армейских командиров для обучения офицеров тактике сухопутного боя. Мы высказали пожелание, чтобы штаб и политотдел армии оперативнее посылали в части обобщенные материалы по тактике и уходу за оружием, в помощь политработникам и агитаторам. А в заключение полушутя-полусерьезно стали склонять командарма не взыскивать с командиров, чьи подчиненные — моряки — в бою, особенно во время атак, вместо касок надевают бескозырки.

— Начну с оружия, — выслушав нас, сказал генерал-лейтенант В. И. Кузнецов. — О нуждах бригады знаем, но, увы, сейчас помочь не можем. Минометов и станковых пулеметов в армии в резерве нет. На наши заявки штаб фронта отвечает отказом, видимо, и там не густо. Гранат дадим, но немного. Армейских командиров к морякам пошлем, но, конечно, временно. Надо самим упорнее учиться.

— А теперь о бескозырках и тельняшках... — Командарм, будто сокрушаясь, покачал головой. — Морская душа — кто ж этого не понимает. И у нас в армии знают о флотских традициях и уважают их. Но, дорогие товарищи, надо же помнить, какой стала война. Хорошо помню, в гражданскую моряки ходили в штыки на беляков в бушлатах и бескозырках. Туча! Но ныне время иное. Тогда не было такой техники, как сейчас. Ведь чего только теперь не придумано ради уничтожения человека! На днях слушал доклад наших врачей. Самый большой процент [178] раненых в голову — в морских бригадах. Верно, каска неудобна, тяжела, не так красива. Но она сохраняет жизнь бойцам, а это главное. Словом, мы за каску. Это наше твердое мнение. Верно? — обратился генерал к члену Военного совета армии.

— Безусловно, — ответил бригадный комиссар Д. Е. Колесников.

— Что касается боевых дел моряков, — продолжал командарм, — то мы ими гордимся. Я уже говорил вам об этом. Дня два назад моряки взяли «языка». Он у нас. Офицер. Разведчики говорили мне, что он в удрученном состоянии, мечется по комнате, как зверь в клетке, и бормочет: «Дьявол побери этих моряков». Решил побыть на допросе. Не хотите со мной?

Мы пошли в разведотдел. Когда в хату ввели пленного, довольно высокого и крепко сложенного офицера, он остановился у дверей, вытянулся и выбросил руку вперед:

— Хайль Гитлер!

Из допроса выяснилось, что обер-лейтенант, офицер штаба дивизии, возвращался с передовой по проселочной дороге из батальона, командиру которого он передал устный приказ. (Какой приказ, в тот день выяснить так и не удалось.) На повороте в автомашину бросилась группа матросов. Они мгновенно разоружили немцев, связали их и заткнули рты кляпами.

— Только смерть может смыть позор такого пленения, — истерически взвизгивал обер-лейтенант. — Я являюсь отличным спортсменом, а меня осилил человек в два раза меньше ростом. Он тащил меня несколько километров, как мешок с сеном. Я был хорошим офицером фюрера, я побеждал русских, вот свидетельство, — пленный указал на Железный крест. — О эти черные дьяволы!..

После допроса, прощаясь с нами, генерал-лейтенант В. И. Кузнецов говорил:

— Конечно, обер-лейтенант истерик и фашист, прошел по европам, и у нас мало был бит, отсюда спесь. Но о моряках он судит здраво. Расскажите об этом в Москве Николаю Герасимовичу Кузнецову и Ивану Васильевичу Рогову. А будете на действующем флоте, на кораблях, скажите, что и вдали от моря моряки высоко держат флотскую марку. [179]

Трижды большевики

Передо мной пожелтевшая за четверть века газета «Красный флот» от 21 ноября 1942 года. Помнится, ее принесли к нам в инспекторскую хмурым утром. На первой странице я увидел портрет флотского командира. «Старший лейтенант А. Шульпин, батарея которого в одном бою уничтожила 17 немецких танков», — гласила подпись под снимком. Фамилия показалась знакомой.

Неужели это из 62-й? Навожу справки. Действительно, 62-я морская стрелковая бригада в августе 1942 года переброшена с Северо-Западного фронта на Кавказ и вот уже три месяца находится в ожесточенных боях. Мне довелось вскоре побывать на самом южном участке советско-германского фронта. Однако встретиться со старыми знакомыми из 62-й бригады не удалось. А вот подробности боя мне стали известны позже от самого комбата, ныне инженер-капитана 1 ранга, А. В. Шульпина.

— Это было 12 октября 1942 года, — рассказал он. — Утром мы услышали гул моторов, который противник пытался заглушить беспорядочной стрельбой из пулеметов и автоматов. Не прекращался и обстрел позиций бригады из минометов и орудий. Стало ясно — на прорыв идут танки. Видимо, немцы намеревались выйти через станицу Вознесенскую в долину, которая ведет на Грозный. Делать нечего — стали готовиться к бою. Расчет Печерского выдвинул вперед. Три пушки поставил в пятидесяти метрах позади, чтобы держать под обстрелом дорогу на Малгобек. Наблюдательный пункт расположил на этой же линии между орудиями Подольского и Коровикова.

С утра над передним краем, над кукурузным полем, стояла плотная дымка. А к восьми часам потянул ветер. Дымка рассеялась, и нам открылась жуткая картина. Танки! Я пытался посчитать их, насчитал что-то около тридцати, но дальше шли еще машины, а тут и в воздухе стало неспокойно — «юнкерсы» и «хейнкели» появились. Смотрю на своих ребят. Как они? Ведь никто из нас еще не имел перед собой по десятку танков с пехотой на каждое орудие. А ребята, как завороженные, смотрят на меня, и лишь наводчики припали к прицелам. Видимо, каждый уже избрал себе цель и ждет команды. [180]

Словом, сложный психологический этюд. Учитывая калибр орудий батареи, бронезащиту немецких танков, а также их повадки, приказал без моей команды огня не открывать. Выход был один — расстреливать танки в упор. Командиры расчетов волнуются. Особенно Печерский, находившийся впереди. До сих пор помню, как он мне жестами показывал: почему не даю команды? Хотя Печерский знал, что ему надо вести огонь лишь после начала стрельбы трех орудий, стоящих сзади. И другие командиры расчетов смотрят с нетерпеливым ожиданием: гляди, комбат, какая силища прет, не промедлить бы. Я с трудом улыбнулся — представляете эту улыбку, — вынул из кобуры пистолет и погрозил танкам. Понял, что не развеселил ребят, но почувствовал, как люди вышли из состояния оцепенения. Потом нам говорили, что на нашем участке в прорыв шли батальоны из дивизии СС «Викинг». Так вот, одна из танковых колонн, набирая скорость, ринулась по дороге. С дистанции полтораста — двести метров три наших орудия открыли огонь. Сразу загорелось два танка, пехота заметалась. Тут в бой вступил прикрывавший нас первый батальон лейтенанта Цалагова. Вторая колонна противника начала подниматься на насыпь дороги, проходящей параллельно переднему краю. Вот теперь решил ввести в дело орудие Печерского. Поднимаясь на насыпь, танки открывали брюхо, а наши комендоры и стремились попасть туда. Иные танки медленно сползали с насыпи и начинали дымить, а некоторые и взрывались, видимо от своего боезапаса. Обстановка накалялась. На орудие Подольского стали пикировать самолеты, сыпать мелкие бомбы и обстреливать из пулеметов. Мы с политруком Королевым пробрались к этому расчету. Видим: Подольский весь в ранах. Оттащили его от орудия, уложили на волокушу и приказали доставить в безопасное место. Орудие возобновило огонь. Через несколько минут нам доложили, что Подольский скончался.

Вернулся на НП, смотрю, еще один заход самолетов на орудие Подольского. Взрывы, взрывы...

Несколько танков все же обошли батарею и прорвались в тыл бригады. Их добивали разведчики. Как потом мне рассказывали, добровольцы гонялись за каждой машиной и не дали уйти ни одной из них.

В тот день враг не прошел в долину на Грозный, оставив [181] перед позициями нашей батареи семнадцать обгоревших танков и немало пехоты. А всего в этом бою немцы потеряли сорок три танка. Но а у нас были большие потери. Так, во втором батальоне капитана Аникина вышло из строя свыше половины бойцов. Ведь это был седьмой день наступления противника после его прорыва в район Малгобека...

Эпизод этот относится к тому времени, когда 62-я морская стрелковая бригада, сдав участок обороны под Моздоком армейскому соединению, срочно перебрасывалась в район Малгобека, где фашистским войскам удалось прорвать оборону стрелковой дивизии и начать продвижение во фланг и тыл нашей группе войск. Бои под Малгобеком шли вплоть до середины октября и отличались крайней ожесточенностью.

Впрочем, как рассказал мне военком бригады Д. И. Бессер, и раньше, под Моздоком, было не легче. Немцы рвались к грозненской и бакинской нефти, рвались к кавказским перевалам. «Во флоте ощущаются затруднения с горючим, — писал еще в ноябре 1941 года видный офицер гитлеровского флота капитан 1 ранга Лобке. — Введены ограничения в потреблении горючего: для линкора — до 30, для подлодок — до 50 процентов. В результате этого наши линкоры, за исключением линкора «Адмирал фон Шеер», который должен выйти в Атлантику, лишены возможности вести операции».

Выходило, что советские моряки, ушедшие на сушу преграждать путь фашистским танкам в кавказских долинах, лишали тем самым вражеский флот надежд на получение добавочного горючего.

Под Моздоком 62-я бригада занимала центральный участок нашей обороны, проходящей через высоту 693. Бои шли каждый день. 6 и 10 сентября немцы предпринимали массированные танковые удары. 6 сентября после сильной артиллерийской и авиационной подготовки враг бросил в наступление около сотни тяжелых и средних танков. В 15 часов 32 минуты наши батареи открыли по ним огонь, много машин загорелось, но некоторым удалось вклиниться в боевые порядки бригады.

Потом Д. И. Бессер рассказывал мне:

— Я в это время находился на правом гребне высоты 693. Никто из моряков не дрогнул. Били по танкам, [182] стремились отсечь от них пехоту, согнать с брони десантников. Рядом со мной лежали в окопах братья Быковы, Адамов, Жилкин, Соловьев. Танки шли быстро, но мы не спешили открывать огонь. Потом автоматчики полоснули очередями по десантникам, а часть моряков стала метать гранаты в машины. Три из них загорелись, завертелись на месте. Немецкие солдаты спрыгнули с них, залегли здесь же и начали отстреливаться. Но инициатива уже была у нас.

Еще более упорный бой разгорелся 10 сентября, когда на позиции 62-й бригады двинулось 140 танков и несколько батальонов пехоты. Моряки, зарывшись в землю, отразили все атаки, и враг вынужден был отказаться от наступления в районе Моздока.

А в конце октября 1942 года, так и не завершив доукомплектования, полковник С. П. Кудинов{8} повел бригаду под станицу Арханскую, в район Гизели, где создалась угроза выхода противника к городу Орджоникидзе.

Здесь, у Гизели, Саниба, Арханской и Майрамадага, 6 ноября 1942 года, в канун 25-й годовщины Октябри, моряки снова схватились с фашистами, пытавшимися с помощью бронированных клиньев выйти на военные кавказские дороги.

Большую отвагу проявили здесь курсанты высших военно-морских училищ и моряки 1-го батальона 62-й бригады во главе с лейтенантом Цалаговым, бывшим штурманом эскадренного миноносца Черноморского флота. Осетин, коренной житель этих мест, лейтенант Цалагов сумел выгодно расположить своих бойцов и создать непреодолимую оборону.

Во время боевых действий в Северной Осетии местные жители всячески помогали нашим бойцам. В войсках хорошо знали обращение Северо-Осетинского обкома ВКП(б) к советским воинам. Тесную связь парторганизаций города с защитниками Кавказа организовывал секретарь Орджоникидзевского райкома партии К. П. Козанов. К морякам 62-й бригады не раз приезжали делегации [183] трудящихся Северной Осетии. Особенно памятным оказался приезд колхозников из станицы Арханской. Возглавляли делегацию комсорг колхоза «По заветам Ильича» Аня Бурзученко и комсомолка Вера Зудцева. Они привезли морякам подарки — табак, кисеты, сыр, баранину, свежий домашний хлеб. Потом, уже в разгар боев, Вера Зудцева вместе с пионерами не раз, рискуя жизнью, приносила на позиции моряков воду, табак, медикаменты и даже патроны.

В боях под Майрамадагом отличилась рота курсантов Каспийского высшего военно-морского училища под командой лейтенанта Э. Мирза-Туниева. Остановленные 62-й бригадой у Гизели, гитлеровцы решили выйти к Военно-Грузинской дороге через Суарское ущелье. Майрамадаг, словно замок, запирал вход в Суар, и потому враг перед наступлением подверг его ожесточенной бомбардировке.

В Майрамадаг, лежавший в руинах, немцы входили во весь рост. Видимо, они не надеялись найти в нем ни одного живого человека. Но у околицы их встретил шквал огня. Из окон домов, из-за развалин и камней в гитлеровцев полетели гранаты. Оккупантам пришлось ретироваться. На подкрепление вражескому отряду подошли танки, минометы, артиллерия. К этому времени батальон моряков укрепился в селе, превратив его в настоящую крепость. И как ни старались фашисты сокрушить ее бомбежками с воздуха, артобстрелами и танковыми атаками, моряки стояли насмерть и не отступили.

Случилось так, что позиции 2-й курсантской роты лейтенанта Э. Мирза-Туниева стали передним краем всей обороны Майрамадага. Курсанты-каспийцы стойко вынесли испытания многодневного штурма. Коммунист старшина 1-й статьи Николай Громов бил врага из снайперской винтовки, а когда к дому, где он залег, подошел танк, смело вступил в единоборство с бронированным чудовищем. Курсант Ракип Газизов, потеряв в бою кисть правой руки, продолжал метать гранаты левой. Он и убит был в момент, когда зубами вырывал чеку. Не раз выручали друг друга из беды неразлучные побратимы курсанты Георгий Фомичев и Николай Еремеев. Они и погибли вместе. Парторг роты Рафаэль Хуцишвили руководил группой бронебойщиков, остановивших колонну танков. [184]

Фашисты в Суарское ущелье не прошли.

Позже я узнал, что лейтенант Э. Мирза-Туниев, возвращаясь из госпиталя, посетил места, где сражались бойцы его роты. Он собрал в окопах стреляные гильзы. Из них местные умельцы отлили якорек и прикрепили его к обелиску, установленному в память павших здесь героев.

С героями Майрамадага мне довелось встретиться через полтора месяца после описываемых событий, в январе 1943 года. Проездом из Красноводска в Туапсе наша инспекторская группа остановилась в Баку, в главной базе Каспийской флотилии. Начальник Главного политуправления ВМФ И. В. Рогов, заслушивая доклады командующего вице-адмирала Ф. Е. Сидельникова и начальника политотдела генерал-майора А. Т. Муравьева, узнал, что в бакинских госпиталях находятся на излечении курсанты высших военно-морских училищ, участники боев за Кавказ.

— Нужно непременно их навестить, — сказал Рогов.

Оказалось, что курсанты попали в основном в один госпиталь, размещенный в здании школы. Сначала Рогов обошел палаты с тяжелоранеными, затем попросил собрать всех выздоравливающих в актовый зал, служивший теперь госпитальным клубом.

— Где вы получили ранение? — спросил Иван Васильевич у стоявшего рядом с ним моряка с перевязанной рукой.

— В Суарском ущелье, а точнее, у населенного пункта Майрамадаг.

— Из какой воинской части?

— Я был в первой роте морского батальона. Рота почти целиком состояла из курсантов Высшего военно-морского инженерного училища имени Дзержинского. В батальон же кроме наших дзержинцев входили курсанты Каспийского, Черноморского и училища имени Фрунзе. Пришлось нам воевать не на море, а в горах, локоть к локтю с армейскими батальонами. Но все равно держали флотскую марку. К Военно-Грузинской дороге, на Владикавказ немцев не пустили...

Раненый стал рассказывать о бое в Суарском ущелье. Помнится, говорил он о подвиге курсанта-дзержинца Тимофея Абрамова, который со связками гранат бросился навстречу танкам врага. [185]

— Кто был еще в то время в роте? — спросил Рогов. Человек десять поднялось с мест.

Поговорив с ними, Иван Васильевич заметил:

— Мы сейчас отзываем всех курсантов высших военно-морских училищ с фронта для завершения курса обучения. Дела наши пошли хорошо, и надо исправлять последствия вынужденных решений.

Во время беседы с курсантами к И. В. Рогову подошел пожилой солдат:

— Вы позволите мне сказать несколько слов о моряках?

— Говорите, отчего же...

— По годам-то я, пожалуй, буду постарше всех здесь. В германской не пришлось участвовать, зато в гражданскую, почитай, более трех лет воевал, да и в этой войне с первых дней в строю. Видел много разных людей. Так вот что я вам скажу: матросы не просто артельные, веселые и душевные ребята. Главные их достоинства — смелость, дружба, взаимная выручка в бою. Под Старой Руссой в прошлом году судьба свела меня с ними. Было так. Немец сильно наседал на нас, а мы все пятились да пятились назад. Приезжал на передовую сам командарм, Кузнецов Василий Иванович, может, слышали, простой, доступный генерал. И вдруг, как молния, по батальонам слух: на подмогу матросов прислали. Одни молчат, другие, слышу, поговаривают: «Да что моряки могут сделать на сухопутье?» Вот тогда я и рассказал им про случай, что был с нами в гражданскую под Псковом. Беляки тогда рвались к Петрограду. А мы отступали. Как-то рано утром узнаем — матросики к нам идут. Скоро и в наш взвод разведки прислали троих. И вот, поверьте мне, с их приходом наших солдат ровно кто-то подменил. Приободрились. Матросы часто ходили в разведку, таскали «языков». Однажды вылазка была большой группой, включились два матроса, один — старший. Беляки заметили наших и открыли огонь. Один матрос взял гранаты и сказал другому: «Давай, браток, топай с ребятами, а я отвлеку гадов». Завязался бой. Вскоре почти все наши имели по одному и по два ранения, а как отойдешь с такими ранами? Тогда матрос стал поочередно переносить на себе товарищей. А когда оттащил последнего, упал, тихо спросил: «Все ли ребята живы?» — [186] и замолк. Поглядели — скончался. Перед похоронами переодевали его — на теле насчитали восемь ран. А другой вовсе не вернулся. Оба, говорят, с балтийского миноносца были. Вот какой случай я рассказал своим под Старой Руссой. Вышло, и теперь моряки били врага крепко.

— Разрешите, товарищ начальник, — повернулся к Рогову солдат, — сказать спасибо за таких орлов.

Все одобрительно зашумели. Вижу, Иван Васильевич совсем растрогался, крепко обнял солдата:

— Большое спасибо тебе, отец, и за хороший рассказ, и за добрую память о моряках. Ты теперь в армии вроде морского агитатора будешь.

В это время встал и, выйдя вперед, обратился к Рогову еще один раненый:

— Лейтенант Дербеденев, — представился он. — Разрешите рассказать про один бой, где отличились курсанты-моряки?

— Пожалуйста, пожалуйста.

— Под Владикавказом мы держали оборону. На рассвете услышали рокот моторов. Танки! Восемь машин двигалось с фронта, восемнадцать — с тыла. На броне сидели автоматчики. Курсанты — дзержинцы и фрунзенцы уже встречались с танками и довольно спокойно готовились к бою. Когда головная машина была от нас в ста метрах, курсанты-бронебойщики открыли огонь. Из люка показался синеватый дымок, а потом ударило пламя. У второго перебили гусеницу, третьему в моторную группу попали. А курсанты-автоматчики ударили по пехоте и танкистам, которые покидали горящие машины. Курсант Шабшай гранатами подорвал танк. Это было всего в тридцати метрах от наших окопов.

— Я хочу доложить вам, товарищ генерал, — закончил рассказ лейтенант Дербеденев, — фамилии курсантов и моряков, представленных к правительственным наградам. Это старшины 1-й статьи Перфильев и Максимов, курсанты Шабшай, Штерин, Коваленко, Чепыженко, Оганов, Борщевский, Коротков, младший лейтенант Фланцбаум...

Мы вернулись из госпиталя в штаб Каспийской флотилии и долго еще беседовали о наших дневных впечатлениях. Иван Васильевич Рогов сказал вице-адмиралу Ф. Е. Сидельникову, что, по его подсчетам, на сухопутный [187] фронт за полтора года войны послано около полумиллиона моряков.

— Наша флотилия не бог весть какая сила, — заметил командующий, — и то выделила немало.

— Десять тысяч человек, — уточнил генерал-майор А. Т. Муравьев.

— И какие люди идут! — сказал Иван Васильевич Рогов. — Это же добровольцы. Недавно мне докладывали один документ. Там приводится высказывание крупного фашиста о моряках — защитниках Новороссийска. «Моряки — это трижды большевики». Ну что ж, это неплохо, что враг начинает чувствовать нашу силу. Это совсем неплохо... [188]