Зарево над Ладогой

Ключ-город

Командировка в Заполярье пролетела быстро.

Чуть более двух недель не видел я Ленинграда, но как изменился он за эти дни!

Нынешняя осень выдалась на редкость теплой и солнечной. Парки и сады еще вовсю зеленели. Но на все — на здания и площади, на скверы и витрины, да и на лица горожан легли тревожные тени. Еще не были сказаны самые страшные слова. Еще люди из предместий стремились в город, а ленинградцы и не думали об эвакуации. И все же дух осады начал накладывать печать на облик города. Стало больше заложенных окон в полуподвалах. На окраинных улицах появились новые баррикады. На перекрестках выстроились линии металлических ежей и надолб. Не бомбы, а снаряды стали рваться на улицах.

2 сентября 1941 года был впервые урезан хлебный паек. В этот день вторично пала Мга — железнодорожная станция, с большим трудом отбитая нами накануне. Заняв Мгу, фашистские войска перерезали последнюю железную дорогу, соединявшую Ленинград со страной.

Утром 7 сентября я проснулся рано, хотя накануне вечером и засиделся допоздна за набросками к отчету о поездке на Северный флот. Вскоре меня вызвали в Смольный к А. А. Жданову.

Смольный, фактически ставший главным командным пунктом обороны Ленинграда, жил и трудился в строго размеренном ритме.

Его центральный вход был замаскирован под листву деревьев специальной сетью. Стены же с тыловой стороны здания оказались перекрашенными. Проверка документов, и ранее бывшая весьма строгой, сейчас велась особенно тщательно. [47]

В кабинете А. А. Жданова, куда я вошел в одиннадцатом часу, находились адмирал И. С. Исаков и дивизионный комиссар П. И. Горохов.

— Мга пала, — напомнил нам А. А. Жданов. — Противник рвется к Шлиссельбургу. Положение на этом участке критическое. Первая дивизия НКВД понесла под Мгой большие потери. Ее командир полковник Донсков сделал все, что мог, и все же вынужден был отойти к Шлиссельбургу. Военный совет принимает меры, чтобы удержать этот город.

Андрей Александрович встал и негромко сказал:

— Противник не должен быть на правом берегу Невы. Нельзя допустить, чтобы Ладога была отрезана. Ладога — это связь Ленинграда со страной.

От А. А. Жданова я узнал, что назначаюсь в Новую Ладогу инспектором по водным перевозкам. Фронтовым уполномоченным там будет генерал-майор Шилов.

Обращаясь к Исакову и Горохову, Андрей Александрович спросил:

— А не стоит ли нам для усиления прав инспектора назначить товарища Караваева одновременно и заместителем комиссара флотилии?

— Такое решение, пожалуй, будет вполне целесообразным, — сказал П. И. Горохов.

— Ну и отлично, в добрый путь, — пожал мне руку А. А. Жданов.

Мне хотелось сразу же поговорить о деле с адмиралом И. С. Исаковым — заместителем Наркома ВМФ и заместителем главкома Северо-Западного направления. Вскоре Иван Степанович вернулся в свой кабинет. Беседа наша началась со структуры органов обеспечения Ленинграда. Исаков сказал, что общее руководство снабжением ЦК ВКП(б) и Государственный Комитет Обороны возложили на А. И. Микояна. Доставку грузов по железной дороге до станции Волхов осуществляет тыл Красной Армии. Всеми операциями, связанными с перевозкой грузов и войск на линии Волхов — Ленинград, будет руководить Ленинградский комитет партии и Военный совет фронта. В Новой Ладоге должна быть создана военно-морская комендатура. На нее возлагалась ответственность за прием грузов на станции Волхов, перевалку их из вагонов на суда, за перевозку по озеру на западное побережье, к Ленинграду... [48]

— Вот в этой комендатуре, — заметил адмирал, — будет место инспектора. Ключевая позиция. Верно?

* * *

Сорок семь километров, которые отделяют Ленинград от Шлиссельбурга, наш поезд преодолевал около двух часов. Когда я вышел из вагона, была уже полночь. Но все, что открывалось взору отсюда, с правого берега Невы, от пристани и железнодорожной станции, колыхалось в неверном мерцании. Все левобережье горело, рвалось, громыхало. Окутанный дымом и пламенем, горел Шлиссельбург. Правее пылали поселки и корпуса фабрики имени Алексеева и 8-й ГРЭС. С той стороны доносилась сильная ружейная и пулеметная стрельба. Зловещая картина отражалась в зеркале Невы, то и дело разбиваемом взрывами. Шлиссельбург отражал яростный натиск врага. Там, на левом берегу, отделенном от нас полукилометровым невским плесом, на городских улицах дрались пограничники из 1-й дивизии НКВД. А здесь, у вокзала, стоял неумолчный и тревожный гул. На перроне и просто на полотне железной дороги, группами и в одиночку, лежали и сидели раненые солдаты, старухи, дети. Слышались стоны, плач, крики...

Еще более безотрадную картину увидел я на пристани. Какая-то женщина в отчаянии протягивала руки в сторону горящего Шлиссельбурга и с мольбой упрашивала всех, кто попадался на глаза:

— Умоляю вас, перевезите с того берега моего сына. Он где-то потерялся. Говорят, там уже немцы. Что с ним будет? Он же у меня совсем малыш. Господи, какой ужас!..

Дряхлый старик в сердцах хрипел:

— Черт знает что творится! До войны пароходы ходили каждые двадцать минут, а сейчас ровно все затонули. Только два буксирчика несчастных...

Да, старик прав. Шлиссельбург — городок, выросший на Неве и взявший имя старинной островной крепости, был многими историческими и экономическими узами связан с Ленинградом и имел с ним хорошее и регулярное сообщение.

Еще в 1323 году на маленьком острове у истока Невы, там, где Ладога сужается в речное русло, новгородцы основали крепость для защиты своих торговых путей. [49]

Нарекли ее Орешком по имени острова Орехового. Триста лет крепость стояла верным стражем русских земель, а потом была завоевана шведами и переименована ими, в Нотебург. При Петре I, когда Россия окончательно утвердила свое право на невские берега, Орешек стал называться Шлиссельбургом (Ключ-город).

Спустя четыреста лет после основания крепость потеряла свое былое значение. Ее превратили в государственную тюрьму. Режим здесь установили особый, одно время охранному подразделению даже специальные знаки различия пожаловали. Еще бы — крепость принимала в свои казематы наиболее опасных недоброжелателей трона. Здесь томились декабристы и народники. Здесь был казнен Александр Ульянов — брат Владимира Ильича Ленина. Здесь сидел Серго Орджоникидзе. После революции Шлиссельбургская островная крепость — Орешек стала музеем. А городок Шлиссельбург давно уже вырос на левом берегу Невы, но, как и островной Орешек, привлекал немало гостей. Пристань всегда была полна народу.

Запружена она и теперь. Сюда прибывали перегруженные пароходы-буксиры. Люди, главным образом женщины и дети, вырвавшиеся из горящего города, не дожидаясь, когда подадут сходни, прыгали прямо в воду. А выйдя на берег, бежали к станции.

Кое-кто из раненых бойцов пытался успокоить людей, как-то организовать их.

Капитан буксира, Василий Павлович Смирнов, у которого я спросил об обстановке на левом берегу, сказал с тревогой:

— Людей там скопилось много. Да и раненых порядком. Говорят, наши войска ведут бои уже на улицах города.

— А где же остальные буксиры?

— Вон они стоят, — махнул Смирнов рукой в сторону. — Да что толку от них? Стоят иные под парами, а в команде некомплект. Тут дело, товарищ комиссар, не только в буксирах...

— А в чем же?

— Эвакуацией руководить надо. Пока, как я сужу, самотеком идет. А это все одно что паника. Иные переправляются вплавь. Течение-то здесь сильное. Тонут люди. Правда, многие на лодках... [50]

— Откуда же столько лодок?

— Так шлиссельбуржцы же сплошь рыбаки. Свои имеют...

Капитан внезапно умолк и как-то подтянулся, устремив взгляд поверх моей головы. За спиной у меня раздался громкий раздраженный возглас:

— Что вы здесь делаете? Кто здесь старший? Немцы уже в городе, а вы занимаетесь разговорами!.. Ко мне!

Еще не повернувшись на голос, я узнал его обладателя. Сильно жестикулируя, не переставая громко говорить, к буксиру энергичной походкой приближался коренастый капитан 1 ранга с двумя орденами Красного Знамени на кителе.

— А, это ты, Караваев. Почему нет порядка?

И здесь он был верен себе, Борис Владимирович Хорошхин, командующий Ладожской военной флотилией. Я знал его уже давно. Честный и храбрый русский моряк, всецело стоявший на стороне большевиков, он активно участвовал в гражданской войне, а в последние годы стал опытным флотским командиром. Но, видимо, не ото всех старых привычек отрешился лихой моряк. И недаром А. А. Жданов, провожая меня на Ладогу, говорил:

— Товарищ Хорошхин — волевой и энергичный командир. Его еще по гражданской войне знает Климент Ефремович Ворошилов, наш командующий фронтом. Отзывается он о Хорошхине очень лестно. Старайтесь работать с ним согласованно. Но учтите, Хорошхин иногда не в меру горяч.

Уже первая встреча не оставила у меня сомнений в том, что горячности и энергии у Бориса Владимировича хватает. С людьми он разговаривал громко, подкрепляя суждения энергичными жестами и не всегда выслушивая собеседника до конца. Быстро переходил на «ты», ввертывал в речь мудреные словечки и обороты, буквальное значение которых не всякий знал, но прикладной смысл каждый определял довольно безошибочно.

Мы все ценили безукоризненную честность и большую работоспособность капитана 1 ранга Хорошхина, но в душе хотели бы видеть его более спокойным и уравновешенным.

Разговор с командующим на пристани был коротким. Я узнал, что канонерская лодка «Селемджа» и бронекатера [51] «БКА-99» и «БКА-100» сейчас находятся на Неве вблизи Шлиссельбурга и поддерживают огнем боевые действия 1-й дивизии, обороняющей город. Здесь, в Шлиссельбурге, флотилия имела тыловую базу, а основная находилась в Сартан-Лахти, около острова Коневец. Новая Ладога и Свирица так же, как Лахденпохья и остров Валаам, служат маневренными базами.

— Ну это так было до нынешнего седьмого сентября, — заметил тут же Хорошхин. — Как будет завтра... Посмотрев на часы, командующий поправился: — Как будет сегодня днем, посмотрим. — И сразу, без перехода: — Иду на корабли, а ты, Караваев, займись эвакуацией. Это и будет началом твоей карьеры инспектора по водным перевозкам. Для связи оставляю тебе катер и двух командиров.

Начал я с того, что из находящихся на пристани и вокзале офицеров и сотрудников пароходства создал оперативную группу по эвакуации Шлиссельбурга. В нее вошли заместитель начальника военных сообщений ВМФ военинженер 2 ранга К. А. Носов, преподаватели Высших специальных классов флота полковник А. М. Макаров и капитан 2 ранга Э. Н. Несвед, армейские и морские офицеры Н. Р. Тучков, С. С. Клубков, О. С. Романов, О. О. Трубников, Л. В. Рагозин и другие. Живейшее участие в организации нашей работы приняли военком флотилии полковой комиссар Н. Д. Фенин и заместитель начальника тыла флотилии интендант 2 ранга И. П. Барыкин.

Затем стали комплектовать команды буксиров. Это были небольшие пароходики с довольно поношенными машинами. На каждый буксир старшим назначался офицер из нашей оперативной группы.

Суда одно за другим шли к левому берегу, брали, что называется «по завязку», женщин и детей, доставляли их на правобережную пристань. Отсюда эвакуированные отправлялись по железной дороге в Ленинград. Вагонов не хватало. И люди шли по железнодорожному полотну пешком.

Не помню теперь, какой это по счету был рейс, когда к причалу подбежали три старухи и, с трудом сдерживая рыдания, рассказали, что в одном из бомбоубежищ в Шлиссельбурге остались женщины с детьми.

— Пропадут! — запричитала одна из них. [52]

Мы быстро собрали группу мужчин — военных и гражданских — и бегом двинулись по улице вдоль канала. Пробежав мост, увидели двухэтажный дом, объятый пламенем и дымом. Это была школа. Во дворе стоял подсвеченный тревожными отблесками пожарища бюст С. М. Кирова.

— Тут бомбоубежище?

— Да.

Из подвала слышались душераздирающие крики, то и дело заглушаемые близкими разрывами снарядов. Над улицей волнами проносились фашистские самолеты. Некоторые обстреливали дома из пушек и пулеметов, другие бросали небольшие бомбы. Дым разъедал глаза, летели искры и пепел, лицо обдавало жаром. У входа в подвал горели бревна. Моряки стали сбивать с них пламя бушлатами, солдаты — шинелями. Понемногу вход в помещение был расчищен. Открыли дверь в подвал — это была кочегарка. В полосе света увидели сидящих вплотную друг к другу женщин и детей. У многих на одежде алели яркие полосы и пятна. Мы невольно остановились. Дверь распахнулась шире, и тут все увидели на груди у ребят красные пионерские галстуки.

Об этом трудно говорить, это надо было видеть. В заваленном бомбоубежище, в городе, по существу уже захваченном фашистскими войсками, советские дети встречали свою недетскую судьбу, надев алые галстуки...

Радости спасенных не было предела. Со слезами на глазах они наперебой рассказывали о своих злоключениях.

— Скорее выбирайтесь из подвала, — поторапливали мы их.

Женщин и детей быстро погрузили на буксиры. Суда уже собирались отчаливать, как меня и капитана 2 ранга Несведа снова начали просить:

— Задержите пароход!..

Стали выяснять, в чем дело. Оказывается, мальчишки, только что вызволенные из подвала, с полдороги вернулись в школу, чтобы забрать отрядное пионерское знамя.

Мы долго ожидали детей. Наконец они появились. Лица их, испачканные гарью и грязью, радостно сияли. Первым бежал крепыш лет двенадцати. Над его головой развевался наполовину обгоревший пионерский флаг. Мы [53] молча переглянулись с капитаном 2 ранга Несведом и пошли к буксирам.

На причале правобережной пристани ко мне подошел военинженер 2 ранга Носов.

— Тут один моряк желает поговорить с вами, — сказал он и подозвал молодого командира в сапогах и флотском кителе.

— Старший политрук Ганин, — представился он. — Мне нужно доложить в штаб флотилии об обстановке в Орешке...

Отойдя с Ганиным от причала, я увидел капитана 1 ранга Хорошхина и полкового комиссара Фенина, направлявшихся в сторону пристани.

— Как с эвакуацией? — спросил меня Хорошхин.

— Переправили четыре баржи с боезапасом — из приписанных тылу флотилии. Сделали несколько рейсов за людьми. На левом берегу еще много народу. Есть раненые, в том числе морские пехотинцы из четвертой бригады...

— Пойдем на пристань, посмотрим на месте, — не дожидаясь окончания доклада, заторопился Хорошхин.

— Может быть, вы послушаете этого моряка, Борис Владимирович?

— Какого моряка? По какому вопросу?

Старший политрук Ганин доложил все, что знал об обстановке в Шлиссельбурге и на острове. Там в казематах размещались флотские склады, хранились запчасти для катерных артустановок и немного снарядов. Теперь команда моряков попадает в необычные условия: Шлиссельбург эвакуируется, а от него до острова несколько десятков метров невской протоки.

— Мы просим вас, товарищ командующий, — сказал Ганин, — оставить морскую команду в крепости. Займут ли фашистские войска Шлиссельбург или нет, не знаю, но в том и другом случае нам найдется дело.

— Ну как, оставим моряков в Орешке? — обратился к нам Хорошхин.

— Пожалуй, нужно оставить, — сказал военком Фенин. — Только срочно надо подбросить туда подкрепление, оружие и питание.

— Хорошо, — заключил командующий. — Я свяжусь с Туроверовым, он в секторе береговой обороны Невы [54] командует артиллерийским дивизионом, и скажу о крепости начальнику штаба флотилии. Надо помочь Орешку...

В тот час никто из нас, конечно, не мог предугадать гордой военной судьбы Орешка, ставшего несокрушимым невским бастионом, над которым в двухстах метрах от вражеских позиций пятьсот дней развевался советский флаг.

Едва Ганин отошел от нас, со стороны Шлиссельбурга появились и почти на бреющем полете пронеслись над Невой фашистские самолеты. Некоторые из них сбросили бомбы на станцию, другие обстреляли ее из пулеметов.

Через несколько минут с левого берега открыла огонь вражеская артиллерия.

Шлиссельбург горел. Как стало известно к вечеру, на южной его окраине рота балтийских моряков и небольшая группа бойцов 1-й дивизии во главе с полковником Донсковым вела неравный бой с противником, прикрывая эвакуацию населения и переправу армейских подразделений на правый берег Невы.

Во второй половине дня за нашей эвакуационной группой пришел катер. Командующий приказывал нам прибыть на сторожевой корабль «Пурга». Хорошхин вызвал меня в свою каюту. Здесь же находились военком и начальник особого отдела флотилии. Я доложил о результатах эвакуации жителей, переправе раненых бойцов и вывозе государственных ценностей.

После довольно большой паузы командующий сказал:

— Не знаю, как вы, но я до последней минуты не верил, что Шлиссельбург будет занят. Больно, очень больно...

— Гитлеровцы не считаются с потерями, — заметил полковой комиссар Фенин. — Сколько их тут полегло — не сосчитать! Я убежден, что долго здесь они не продержатся.

Последним словам военкома — увы! — не суждено было столь скоро сбыться, тем не менее они несколько изменили наше настроение. В самом деле, ведь побьем же мы врага, погоним когда-нибудь его!

— А что, Караваев, — обратился ко мне Хорошхин, — много ли осталось невывезенных в Ленинград людей у вокзала, на правом берегу? [55]

— Нет, не много. Тут мы должны сказать спасибо железнодорожникам. Смелые, организованные люди. Как они работали на погрузке вагонов, как заботились о людях! Когда маневровый паровоз отгонял под бомбежкой первый эшелон, они, толкая плечом вагоны, вручную сцепляли новый состав.

— Молодцы! — сказал командующий. — А ты, случаем, не записал их фамилий?

— Записал, но, к сожалению, не многих.

Хорошхин взял у меня листок и стал читать:

— «Весовщик Ена Иван Калинович, составитель Веселов Андрей Федорович, сцепщик Миханцев Василий Николаевич, дорожный мастер Федоров Василий Алексеевич, стрелочники Туненков Иван Дмитриевич и Бочаров Сергей Иванович». А на перевозках через Неву кто отличился?

— Всех, к сожалению, не записал, но капитанов буксирных пароходов запомнил. Это братья Василий и Петр Смирновы, Федор Иванович Поляков, Иван Александрович Никифоров, Иван Петрович Копкин...

— Может быть, сумеем как-то отметить их? — спросил Фенин.

— Непременно доложу Военному совету, — пообещал Хорошхин.

Тут в каюту вошел связист и положил на стол командующему бланк радиограммы. По мере того как Хорошхин читал, лицо его мрачнело.

— На Рахмасаари высадился десант противника.

Еще одна забота! Рахмасаари — один из островов на северо-западе Ладоги. Эти острова использовались как маневренные базы флотилии. На некоторых же из них после захвата врагом побережья озера обосновались наши армейские гарнизоны с артиллерией. Гарнизоны были немногочисленны, но беспокойств неприятелю они приносили немало: противник вынужден был держать здесь и артиллерию, и стрелковые части. На Рахмасаари находилось не более двухсот пятидесяти наших бойцов. Враг же высадил на остров до шестисот десантников.

Нашему гарнизону теперь приходится туго, и капитан 1 ранга Хорошхин приказал канонерской лодке «Бира» и катеру «МО-206» поддержать его артогнем.

— Вот так, от Рахмасаари до Шлиссельбурга вся Ладога в огне, — сказал командующий и захлопнул папку, [56] в которую только что положил телеграмму. — Ну что ж, Караваев, ступай на канлодке в Новую Ладогу: судя по всему, там быть нашей главной базе. А я с комиссаром двину в Осиновец. Штаб уже перебрался на «Связист», с него и станем управлять флотилией.

* * *

От маяка Сухо канонерская лодка взяла курс на юг, и вскоре пред нами предстал пологий берег, а на нем справа по носу корабля открылся небольшой городишко.

Вот она, Новая Ладога!

Привыкшие за многие годы службы на флоте к просторным и крепким причалам военно-морских баз, мы с удивлением осматривали ветхие деревянные мостки, составлявшие пристань здешнего порта.

Впрочем, очень удивляться не приходилось. Почти все побережье Ладоги находилось, как говорят моряки, в естественном состоянии, то есть не было оборудовано для интенсивного судоходства. Неспокойное, капризное озеро с нескончаемыми штормами создавало судам много неприятностей, и еще при Петре I вдоль берега был вырыт неширокий канал, соединяющий Неву, Волхов и Свирь. По нему и шел до войны почти весь поток грузов. Теперь канал сильно обмелел, а его оконечность у Шлиссельбурга находилась под контролем неприятеля. Так что об использовании этого пути не могло быть и речи.

Перевозки надлежало организовать по озеру. И офицеры военно-морской комендатуры начали свою работу с определения количества и технического состояния грузовых судов, способных к приему зерна и муки. Для этого нам пришлось поближе познакомиться с руководителями Северо-Западного пароходства, и прежде всего с главным диспетчером Леонидом Георгиевичем Разиным. Комендатуре и пароходству отвели в Новой Ладоге один небольшой деревянный домик. Стоял он поблизости от пристани, у слияния Волхова с Ладогой.

Функции военно-морской комендатуры не были четко определены.

— Главное — наладить по озеру перевозки, — говорил мне при назначении адмирал И. С. Исаков.

10 сентября, возвратившись с совещания у командующего флотилией, наша группа начала обсуждать план действий на ближайшие дни. [57]

— Думаю, завтра сможем отправить первый караван, — сказал комендант военинженер 3 ранга К. К. Теркин. — Капитан третьего ранга Балакирев сформирует конвой, капитан третьего ранга Субботин займется навигационным обеспечением. А вам, Константин Алексеевич, как старому восовцу, надо спланировать перевозки хотя бы на пять дней.

Последние слова относились к военинженеру 2 ранга К. А. Носову, бывшему до недавнего времени заместителем начальника военных сообщений ВМФ.

Константин Константинович Тёркин, старый ладожец и опытный организатор, свои предложения по распределению обязанностей в комендатуре основывал на точном знании подготовки и склонностей офицеров. В самом деле, кому как не Балакиреву — волевому командиру с твердой хваткой и быстрой реакцией на обстановку, — поручить конвоирование караванов! Или, скажем, кто лучше Субботина подготовлен в штурманском отношении? Капитану 2 ранга В. З. Роговешко поручили исполнять обязанности помощника инспектора. Это был уже пожилой, никогда не унывающий, скромный и трудолюбивый, в меру энергичный и в меру дипломатичный офицер. За плечами у него — академия и почти тридцать зет военно-морской службы. Мы с Викентием Захаровичем быстро нашли общий язык и действовали по принципу полного взаимного доверия. Этот принцип стал традиционным в отношениях между всеми работниками военно-морской комендатуры, бывшей в эти дни главным оперативным органом по транспортировке всех грузов в осажденный Ленинград.

Организационных трудностей и неурядиц ожидалось немало. В комендатуре, словно в фокусе, сходились интересы самых разных организаций и служб: железнодорожников Волхова и речников пароходства, моряков флотилий и тыловиков фронта. Хорошо, что у нас оказались разносторонне подготовленные люди, такие, как К. К. Теркин, П. Н. Шифф, А. Р. Иванов, В. И. Жигалин, Е. Е. Сапожников, К. А. Носов, К. М. Балакирев, Г. А. Субботин, В. З. Роговешко и другие, имевшие высшее образование и большой практический опыт.

Было далеко за полночь, когда мы закончили обсуждение дел, касавшихся формирования конвоя. Я уже собирался прикорнуть здесь же, в комендатуре, как вдруг [58] открылась дверь и кто-то, еще не переступая порога, спросил:

— А где тут наш чудовец?

— Николай Юрьевич!

— Вот где мы с тобой, дружище, встретились — опять на озере! Видимо, Александр Тимофеевич, так нам суждено — воевать на озерах.

Мы обнялись с капитаном 1 ранга Авраамовым, как старые знакомые, и расцеловались. Начались взаимные расспросы.

— Назначен сюда, на Ладогу, заместителем командующего, — рассказывал Николай Юрьевич. — Только плавать не придется. Военный совет вчера поручил мне строительство порта в бухте Осиновец. Знаешь, что это такое?

— Пристань хуже здешней. Пустое место. Малый причал и землянки нашего штаба.

— А решение жесткое. Первую очередь порта сдать через неделю, вторую — через две, на прием и обработку двенадцати судов в сутки. Понимаешь задачу? — с плохо скрытой озабоченностью сказал Авраамов. Потом, словно отвлекаясь от тяжелых дум, воскликнул: — А ты знаешь, тут еще один чудовец — Иван Николаевич Томилин, наш флагврач.

Мы немедленно созвонились, и я поговорил с ним.

— Ого, уже полтретьего, — спохватился Авраамов. — Все. Спать, спать. Иначе завалим дело...

Хлопоты следующего дня были и трудные, и радостные — приступили к формированию каравана. Вагоны с зерном разгружались в Гостинополье, сюда они поступили со станции Волхов. Еще с утра разгрузочные команды перевалили зерно из вагонов в речные баржи, и оно пошло вниз по Волхову до самой Новой Ладоги. Здесь хлеб следовало перегрузить на озерные баржи. Хорошо бы делать это у причалов. Но, увы, причалы оказались в ветхом состоянии. А главное, прибрежное мелководье не позволяло озерным баржам войти в устье реки.

На рейде и началась вечером 11 сентября перевалка зерна. Перед работой все мы — командиры и политработники, матросы и солдаты, речники и строители — собрались на митинг. Речи были короткие, первый оратор ограничился сообщением: в Ленинграде проводится очередная [59] урезка хлебного пайка, Рабочим теперь выдавали по 500, служащим и детям — по 300, иждивенцам — по 250 граммов на день.

Пока шла погрузка барж, назначенный командиром конвоя капитан 3 ранга К. М. Балакирев провел инструктаж с командирами сторожевого корабля «Конструктор» и канонерской лодки «Шексна», выделенных для сопровождения судов, и шкиперами барж.

Вскоре погрузка была закончена, проверены буксирные концы, заведенные на пароходы «Морской дев» и «Буй».

Доклад о готовности конвоя к отправке командующий и военком флотилии приняли на борту сторожевого корабля «Пурга». Мы смотрели с мостика «Пурги», как набирает ход «Морской лев». Капитан буксира В. Г. Ишеев поднял в знак приветствия мегафон. «Шексна» и «Конструктор» вышли вперед. Затрепетали на фалах «Пурги» сигнальные флаги. Счастливого плавания!

От Новой Ладоги до Осиновца немногим более шестидесяти миль{5}. Хорошему кораблю это на три часа ходу. Но как ни выжимали механики буксиров на поношенных машинах сверхнормативные обороты, караван прибыл в Осиновец лишь к утру 12 сентября. За маяком мы увидели поросший сосняком берег и небольшие деревянные причалы, подойти к которым оказалось невозможно — мелководье преградило путь перегруженным баржам. Суда стали на якоря далеко от берега.

Оставив у зенитных орудий на случай воздушного нападения самую необходимую прислугу, военные моряки вместе с командами буксиров и барж дружно взялись за работу. Зерно пришлось ссыпать в мешки и вывозить к берегу на шлюпках. В одну из них вместе с матросами за весла сел военком флотилии полковой комиссар Н. Д. Фенин. Свежий ветерок понемногу разводил волну. Моряки спешили. Но если из-за неловкости или порванной мешковины зерно рассыпалось, матросы собирали его буквально до зернышка в бескозырки.

Когда последний мешок был опущен на деревянный настил осиновецкой пристани, Борис Владимирович Хорошхин просиял:

— Ну, инспектор, начало положено. [60]

..... В моей записной книжке напротив даты «11–12.09.41» появилась цифра «800 т». Первые восемьсот тонн хлеба доставлены по Ладоге осажденному Ленинграду!

Полетели дни, наполненные необычными для нас, кадровых военных, хлопотами. На станции Волхов, в Гостинополье, на пристани и на рейде Новой Ладоги — всюду шла круглосуточная работа. Офицеры комендатуры носились как угорелые от эшелонов к баржам, от барж к буксирам, от буксиров к канлодкам, добиваясь ритмичности погрузочных работ, и своевременной отправки конвоев в Осиновец.

Кроме большой трассы Новая Ладога — Осиновец (а затем Новая Ладога — Морье) понемногу налаживалась и малая: Кобона — Осиновец. Эти порты разделяло всего семнадцать миль. Но эти мили приходилось форсировать чуть ли не на виду у неприятеля, занявшего южное побережье Ладожского озера вплоть до Бугров. (А от маяка Бугры до Кобоны 18 километров.) Но порты в Кобоне и Осиновце только начинали создаваться.

Большую тревогу в комендатуре вызывало состояние судов, выделенных для перевозки боеприпасов и продовольствия. Об этом и зашла речь на партийном собрании 12 сентября. В докладе мне пришлось подробно говорить об общей организации перевозок по Ладоге. Ставился вопрос и о том, чтобы принимать наши грузы на корабли флотилии, наряжаемые в боевое охранение караванов.

— К ним бы на буксир баржи приспособить, — заметил кто-то из офицеров.

— А где их взять? — возразил другой.

Коммунисты из доклада узнали, что пароходство располагает тридцатью сухогрузными баржами и десятком буксирных судов. Но почти ни одно из них не удовлетворяло требованиям Регистра СССР, а многие были списаны на слом и ожидали своей участи в дальних затонах. Поэтому в решении партсобрания мы записали: «Работу по ремонту барж и буксиров считать первоочередной задачей и проводить ее круглосуточно. Просить Ленинградский обком партии и Военный совет Ленфронта ускорить работу по оборудованию портов. Отказаться от особого продовольственного пайка и получать такую же норму хлеба, как и все рабочие Ленинграда».

Об этом тем же вечером стало известно капитану 1 ранга Хорошхину и полковому комиссару Фенину. На [61] другой день в распоряжение комендатуры прибыла большая команда военных моряков и группа речников пароходства.

Работа закипела. Агитировать и подгонять кого-либо не приходилось. Ремонт вели посменно, однако машинисты, слесари и токари трудились с раннего утра до поздней ночи. За несколько дней было восстановлено восемнадцать сухогрузных барж и отремонтировано три паровых буксира. Когда ремонтная комиссия приняла суда, сдаточная команда попросила лишь одного — выспаться. Многие свалились здесь же, на баржах, и на берегу у верстаков.

Командующий флотилией и начальник управления пароходства получили телеграмму:

«Большое спасибо вам, дорогие товарищи, за быстрое восстановление перевозочных судов. Этим вы спасете много дорогих нам жизней от голодной смерти. Ленинградцы вас никогда не забудут.

Секретарь Ленинградского ГК ВКП(б) А. А. Кузнецов

Председатель исполкома Ленсовета П. С. Попков».

Мы размножили текст этой телеграммы и вручили участникам ремонтных работ на память.

15 сентября в Осиновце стояло под разгрузкой пять судов, в трюмах которых осажденному городу было доставлено три тысячи тонн пшеницы. Если брать обычный интендантский расчет, то это — крохи для города, где выдано около двух с половиной миллионов хлебных карточек. Но есть и другой расчет. Кто может взвесить и уложить в точную формулу все последствия весточки, молниеносно облетевшей Ленинград: из-за блокадного кольца осажденным прибыл хлеб, город не потерял связи со страной, страна не оставила город в беде!

Не ждать у моря погоды

Я хлопотал на перевалочной базе в Гостинополье насчет ускорения погрузки зерна, когда оперативный дежурный сообщил, что меня вызывает генерал-майор Шилов.

Значит, мой непосредственный начальник уполномоченный [62] фронта генерал-майор Афанасий Митрофанович Шилов уже в Новой Ладоге! Ему отвели рабочую комнату в здании тыла флотилии. К моему приходу — а дело было за полночь — здесь еще находилось несколько офицеров.

Я доложил о своих делах в Гостинополье.

Шилов был чем-то раздражен. Его настроение отразилось на нашем разговоре. Отпустил он меня часа в три ночи. Заснуть долго не удавалось. Не проходило чувство недоумения и обиды. Хотелось думать, что нынешняя вспышка гнева уполномоченного — дело случая: трудный день, перевозки по озеру пока не удовлетворяют нужд города и фронта... Как тут не расстроиться?

К сожалению, у Шилова характер оказался не из легких. Редко мы видели его в состоянии добродушия, чаще он был чем-нибудь недоволен и выражал свое недовольство в далеко не деликатной форме. Конечно, в сорок лет менять характер трудновато. У нас, в военно-морской комендатуре, это понимали и на манеру Шилова разговаривать с людьми старались не обращать внимания.

После трех суток сравнительно тихой погоды Ладога взволновалась. Ветер усиливался час от часу. Скоро он поднял такие волны, что они с грохотом перекатывались через причалы. Шторм задерживал отправку в Осиновец трех барж с боезапасом и оружием.

— Сколько ждать погоды? — с порога комендатуры раздраженно бросил генерал-майор Шилов.

— Но посылать сейчас суда — значит погубить их! — ответил военинженер 3 ранга К. К. Теркин.

В это время в комендатуру зашел командующий флотилией.

— О чем толкуете? — спросил он.

— Об отправке пароходов в Осиновец.

— Сейчас? — переспросил капитан 1 ранга Хорошхин. — На такой волне деревянные баржи разломятся на части, и груз пойдет на дно...

— Иного мнения, Борис Владимирович, я от тебя и не ожидал, — сказал Шилов. — Все вы, моряки, перестраховщики.

— При чем здесь перестраховка? — возразил Хорошхин. — Это разумная предосторожность. И признаться, Афанасий Митрофанович, если бы мне пришлось участвовать [63] в решении какой-нибудь задачи на сухопутье, я прислушался бы к мнению армейских специалистов. Каждый — мастер в своем деле. Да и опыт не сбросишь со счета.

— Тем не менее я не могу с тобой согласиться, — нетерпеливо заметил Шилов и, повернувшись ко мне, сказал: — Готовьте караван к немедленной отправке.

Вечером суда отошли от причала Новой Ладоги. А в полночь нам сообщили, что две баржи переломило волной и они пошли ко дну.

— Вот она, цена опрометчивости, — с горечью заметил военком комендатуры батальонный комиссар М. П. Посаженников.

На следующий день генерал-майора Шилова вызвали в Смольный. Он пригласил и меня поехать с ним в Ленинград.

Мы догадывались, что вызов связан со вчерашней катастрофой. Скажу прямо — я очень боялся предстоявшего разговора. Не выполнить указания уполномоченного фронта комендатура, конечно, не могла. Но постараться убедить генерала в неосновательности его решения или иным образом не допустить гибели барж мы были обязаны. И в первую очередь это должен был сделать я, инспектор по перевозкам.

Мы вошли к секретарю ЦК ВКП(б) А. А. Жданову, когда он говорил по телефону. Выглядел он очень усталым и болезненным, тяжело дышал и часто кашлял, но с папиросой не расставался. Здесь же сидел А. А. Кузнецов — секретарь горкома партии и член Военного совета фронта. Я его увидел впервые, хотя о твердости и энергии этого худощавого человека с резкими чертами лица был наслышан. Кузнецов встал и поздоровался с нами, а Жданов, не прерывая телефонного разговора, кивком головы пригласил нас сесть.

— Каким же образом вы умудрились утопить две баржи с боезапасом? — обратился Жданов к генералу.

— В военное время, товарищ член Военного совета, всякая промашка может быть, — не очень уверенно отвечал Шилов.

— Всякая, да не такая дорогая для нас. Промашка! За такую промашку люди идут под суд.

Лицо Шилова заметно побледнело, он суетливо перебирал [64] бумаги в папке, словно искал какую-то самую важную и не мог найти.

— Мы думали — как лучше. Двое суток ничего не отправляли в Ленинград — и вот рискнули...

— Рисковать надо, — сказал Жданов. — Надо рисковать. Но риск должен быть разумным, с учетом всех обстоятельств. А у вас что вышло? Потопили боезапас. А вы знаете, как он нужен тем, кто отбивает сейчас вражеский Штурм?

— Помимо боезапаса на баржах было и много оружия, — заметил Кузнецов.

— А вы, моряки, — обратился ко мне Жданов, — что же до сих пор не изучили особенностей этого коварного озера?

— Мы долго советовались насчет отправки судов, но...

А. А. Жданов остановил меня жестом руки и, обращаясь к Шилову, строго сказал:

— Мне известно, что вы не всегда считаетесь с ладожскими условиями и мнением моряков. Так вести себя нельзя. Это может плохо кончиться для вас. Вы, надеюсь, понимаете меня?

— Так точно! — ответил генерал.

— Вам доверена артерия жизни города и фронта. Промашек здесь не должно быть. Не должно быть! — раздельно повторил Жданов.

Мы вышли из кабинета, сели в приемной и долго сидели молча.

— Да, так дальше не пойдет, — будто про себя промолвил наконец Шилов. — Ну что ж, поедем домой. Там и решим, как нам быть дальше.

На другой день утром Афанасий Митрофанович пригласил меня к себе на квартиру и здесь впервые спокойно и по-деловому мы обсудили насущные вопросы.

Мы понимали, что объем и темпы перевозок на Ладоге должны непрерывно расти. А враг старался любыми средствами нарушить нашу работу. Налеты фашистской авиации на перевалочные пункты, базы и корабли участились. Нередко самолеты с крестами на плоскостях рыскали и над озером, охотясь за караванами барж. Негодование охватывало нас, когда мы узнавали, что фашистским летчикам удалось потопить транспорт. Но поистине [65] страшный гнев кипел в наших сердцах, когда приходила весть о гибели судна на обратном пути в Новую Ладогу или Кобону. На обратном пути вывозились из Ленинграда люди, главным образом женщины и дети. Гитлеровским летчикам это было хорошо известно, и все же их руки с дьявольской твердостью нажимали гашетки скорострельных пушек или затворы бомбовых люков. Враг был жесток.

Немало бед приносила и стихия. Афанасий Митрофанович Шилов снова чертыхался. Из-за штормовой погоды вот уже третьи сутки ожидал у нас, в Новой Ладоге, переброски в Ленинград маршевый батальон.

Батальон был хорошо обмундирован и вооружен. Прибыл он из Сибири. Комбат и военком чуть ли не дежурили у нас в комендатуре и наседали на коменданта и моего помощника. Вопрос был один:

— Когда?

Сначала мы объясняли, почему сейчас губительно посылать баржи в озеро, просили потерпеть. А потом уже молча показывали на бушующее озеро и разводили руками.

Сибиряки рвались на фронт, и их можно было понять: в эти дни решалась участь Ленинграда. В эти дни маршал К. Е. Ворошилов сам водил в атаку батальоны морской пехоты под Красным Селом, где прорвались фашистские войска. Враг подошел к Стрельне и Пулковским высотам и готовился к штурму города.

— Но ведь плавают же другие корабли! — запальчиво восклицал военком-сибиряк.

Откуда-то он узнал, что 13 сентября отряд кораблей флотилии ходил к островам в северной части озера. Но, во-первых, ходили тысячетонные, устойчивые на волне канонерские лодки. А во-вторых, дело там было связано со снятием с островов наших гарнизонов, оказавшихся в крайне тяжелом положении. На это было специальное приказание штаба фронта.

— А «Нора»?

И об этом разведал военком-непоседа. Да, того же 13 сентября мы не без тревоги отправили канонерскую лодку в Осиновец с боезапасом: очень уж не хотелось прерывать перевозки, и в качестве транспорта использовали боевой корабль.

Военком пока не знает, что 14 сентября командующий [66] флотилией вышел на канлодке «Лахта» к мысу Габанова, где накануне на фланге наших войск засечена неприятельская батарея.

И снова идет у нас разговор с военкомом о том, что баржи, выделенные для перевозка его батальона, построены из дерева, что резонно подождать, пока шторм ослабнет.

15 сентября ветер заметно стих, и озеро стало понемногу успокаиваться. Мы еще раз проверили данные синоптиков и начали готовить суда к отправке в Осиновец. На двух больших баржах, загруженных мешками с мукой, разместились сибиряки.

Когда буксир потащил их в озеро, кто-то из бойцов затянул сильным густым басом:

Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии сверкали,
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали...

Песню дружно подхватили. Бодрость духа маршевиков, их горячие заверения «бить фашистов по-сибирски» и, наконец, прощальная песня как-то по-хорошему взволновали нас, подняли настроение. Мы прямо любовались славными ребятами и от всей души желали им доброго пути и боевого успеха.

Как только суда взяли курс в открытое озеро, генерал-майор Шилов потребовал шлюпку, и мы пошли на ней к «Конструктору», стоявшему на рейде.

— Наконец-то погода налаживается, — встретил нас с улыбкой капитан 1 ранга Хорошхин.

Мы долго сидели в его каюте, обсуждая возможность увеличения грузопотока в Ленинград, и уже собирались уходить, как вошел радист и подал командующему радиограмму.

— Капитан третьего ранга Балакирев докладывает, — пробежав глазами бланк, сказал Хорошхин, — отправленный нами конвой бомбят. Одна баржа уже разбита.

Командующий вызвал командира «Конструктора» и приказал ему экстренно готовиться к походу.

Когда мы на «Конструкторе» прибыли в район бомбежки, нам открылась ужасная картина. Баржи были разбиты. За их обломки и плавающие мешки с мукой [67] держались окоченевшие люди, по которым с бреющего полета вели огонь из пулеметов фашистские самолеты.

— Огонь по врагу! — каким-то необычно гневным голосом скомандовал капитан 1 ранга Хорошхин.

Комендоры «Конструктора» открыли стрельбу по самолетам из всех пушек и спаренных зенитных пулеметов. Гитлеровцы улетели.

Команда «Конструктора» приступила к спасательным работам. Большая волна мешала спускать шлюпки на воду и подходить к обломкам барж. Тогда моряки привязали пеньковыми тросами спасательные круги и с их помощью стали поднимать пострадавших на борт. Всех вытащить не удалось. Иные погибли потому, что не умели плавать. Другие не выдержали переохлаждения в ледяной воде. Многие были расстреляны неприятельскими летчиками.

Утром следующего дня в комендатуре стало известно, что в десяти километрах западнее Новой Ладоги к берегу прибило мешки с мукой и тела погибших бойцов. Вместе с капитаном 3 ранга Г. А. Субботиным, военврачом 2 ранга И. Н. Томилиным и военкомом батальона мы отправились туда на глиссерах по обводному каналу. Тяжелое зрелище предстало перед нами.

Погибшие бойцы были похоронены с воинскими почестями, на братской могиле установлена доска с их именами.

* * *

Еще с вечера 16 сентября ветер с норд-оста начал крепчать. Наутро штурман капитан 3 ранга Субботин молча положил мне на стол бланк синоптика: на Ладоге ожидался шторм девять баллов. В составе флотилии не было ни одного корабля, плавание которого в такую погоду являлось бы безопасным. И все же в первой половине дня транспорты «Чапаев» и «Ханси» под охраной канлодки и двух сторожевиков сняли с островов два батальона морской пехоты и свыше пяти тысяч тонн военных грузов и благополучно доставили в Осиновец.

В комендатуре знали, что в озере есть и другие вспомогательные суда с грузами и людьми, и потому с тревогой следили за радиообменом. Но не на всех судах имелись рации.

Вскоре к нам пришел генерал-майор Шилов. Он тоже [68] находился в состоянии крайней озабоченности. Из штаба флотилии позвонил капитан 1 ранга Хорошхин. Он сообщил неутешительную весть. Ночью шторм разбросал караваны по озеру. Погибли буксиры «Козельск», «Войма», несколько барж с продовольствием. В тяжелом положении находился «ТЩ-122» — старый плоскодонный паровой буксир «Сом», возведенный войной в ранг тральщика.

17 сентября радист «ТЩ-122» принял сигнал бедствия, а вскоре на горизонте показалась и лежащая в дрейфе канонерская лодка «Бурея». С нее сообщили, что справа по борту тонут люди с разбитой баржи, — нужно идти на помощь. Командир тральщика старший лейтенант Ф. Л. Ходов взял курс к месту катастрофы. Корабль швыряло как щепку. О спуске шлюпки не могло быть и речи. Моряки «ТЩ-122» бросили пострадавшим закрепленные спасательные круги.

Исключительное искусство управления тральщиком на большой волне показал старший лейтенант Ходов. Ведь допусти он малейшую ошибку — и люди, державшиеся на обломках, могли оказаться под днищем.

Сигнальщик С. Колесниченко и машинист И. Каретников обвязались концами и бросились в воду. Они подплывали к бойцам, обвязывали их и передавали спасательный конец на палубу. Примеру смельчаков последовали и другие моряки.

Более двух часов продолжалась борьба за людей. Свыше 130 бойцов и командиров было спасено от верной гибели.

А тут надвигалась еще одна беда. От беспрерывных ударов многотонных волн на тральщике разошлись бортовые швы и внутрь корабля начала поступать вода.

— Что будем делать? — поднялся на мостик военком Гребенников, сам осмотревший повреждения.

— К базе нам не дотянуть, — ответил старший лейтенант Ходов. — Надо поскорее идти к нашему берегу и попытаться высадить людей.

Так и порешили. Ходов развернул корабль, дал малый ход и приказал непрерывно проверять лотом глубину.

До берега оставалось не более двух-трех миль, когда по курсу тральщика появились «юнкерсы». Их было [69] шесть. Один за другим они пошли в атаку. Что мог противопоставить стремительным и маневренным машинам командир «ТЩ-122» старший лейтенант Ходов? На полузатонувшем и перегруженном плоскодонном корабле было одно-единственное кормовое орудие. Но ни Федор Ходов, ни комендор Николай Абакумов, ставший у этого орудия по сигналу воздушной тревоги, ни остальные двенадцать моряков экипажа «ТЩ-122» не думали сейчас о соотношении сил. Они вступили в бой и делали все, чтобы выйти из него непобежденными.

Расчет Абакумова открыл огонь по бомбардировщикам и вынудил их отклониться от курса. Боевой порядок атакующих был нарушен, бомбометание уже не могло быть точным. Беспорядочно сбросив свой смертоносный груз, самолеты скрылись из виду.

Выйдя на относительно малые глубины, Ходов подал команду приготовить якорь. В это время появилась новая тройка «юнкерсов». Две бомбы попали в корабль — одна в корму, другая в машинно-котельное отделение. Тральщик стал тонуть. Все попытки прекратить поступлений воды не давали результатов. Бойцы-пассажиры вынуждены были подняться на верхнюю палубу.

Кормовая часть медленно погружалась в воду, но раненный в обе ноги Абакумов вместе с бойцами своего расчета Шурыгиным и Спиридоновым продолжали отражать нападение самолетов.

Оставшиеся в живых моряки «ТЩ-122» делали все возможное, чтобы удержать на носовой части корабля спасенных бойцов. Они укрывали людей от волн и ветра, как могли ободряли их, вселяли уверенность в победе над стихией.

Ни на минуту не потерял самообладания командир тральщика старший лейтенант Ходов, хотя лучше других понимал опасность, нависшую над вверенными ему людьми.

К месту боя подоспели наши истребители. Фашистские бомбардировщики убрались восвояси.

Сюда же подошли и два корабля, наведенные авиацией. Рано утром 18 сентября канонерская лодка «Нора» подобрала уцелевших на тральщике людей.

Как ни удивительно, потери в конечном счете оказались не такими уж большими. Удалось спасти и тяжелораненого Николая Абакумова. Бесстрашный комендор [70] был награжден орденом Красного Знамени, а старший лейтенант Федор Ходов первым из офицеров флотилии удостоился ордена Ленина.

О подвиге экипажа «ТЩ-122» быстро узнала вся Ладога.

В первой половине дня 18 сентября «Нора» со спасенными бойцами и моряками «ТЩ-122» пришла в Новую Ладогу.

— Как в озере? — спросили мы ее командира.

— Штормит.

Не стих ветер и в следующие сутки. Вместе с Теркиным, нашим комендантом, мы направились в штаб флотилии. В коридоре натолкнулись на командующего.

— Когда же это прекратится? — здороваясь с Теркиным, вздохнул Борис Владимирович Хорошхин.

Комендант развел руками:

— Всю жизнь на Ладоге, а — не знаю...

— Идите сюда, — направляясь в свой кабинет, пригласил нас командующий. — Смотрите.

На бланке мы прочли:

«Новая Ладога. Хорошхину Б. В.

Хлеб в Ленинграде на исходе. Каждые голодные сутки уносят из жизни тысячи ленинградцев.

А. Жданов».

— Это уже вторая радиограмма, — сказал Хорошхин.

Все помолчали. Тишину нарушил военком Н. Д. Фенин:

— Но баржи выводить в озеро нельзя — погубим и труды, и суда, и людей.

— А если еще с неделю будет такая погода? — спросил командующий. — Что будет с фронтом, с флотом, с городом? Может быть, загрузим мукой и зерном боевые корабли? Риск есть, но меньший. Все же это не деревянные суда...

Кстати, наши канонерские лодки были изготовлены из грунтоотвозных шаланд. Приварили откидной люк, поставили три-четыре орудия, подняли военно-морской флаг — вот и получилась канлодка.

Предложение флагмана мы все поддержали. Военинженер 3 ранга Теркин заспешил в комендатуру. А полковой комиссар Фенин сказал мне:

— Пойдем, Александр Тимофеевич, на корабли. [71]

С людьми поговорить надо. Посылать их сейчас в озеро — это не легче, чем в бой.

Погрузка прошла на редкость быстро, за 4 часа 47 минут, хотя корабли, естественно, были менее приспособлены к приему хлеба, чем сухогрузные баржи. Чтобы зерно не намочило и не смыло волной, моряки накрыли мешки тентом и тщательно закрепили брезент.

Над озером неслись лохматые тучи. Дул сильный порывистый ветер. Огромные волны перекатывались через мол и пирсы.

С тревогой смотрели мы на уходящие в бушующее озеро корабли. Конвой шел в Осиновец под флагом командующего. Вместе с Б. В. Хорошхиным в поход отправились наши наиболее опытные офицеры — Г. А. Субботин и К. М. Балакирев.

Поздно ночью мне позвонили из штаба флотилии и прочитали полученную там телеграмму:

«Спасибо вам, дорогие моряки. Этого ленинградцы никогда не забудут.

А. А. Жданов,

А. А. Кузнецов,

П. С. Попков».

В первом эшелоне

День выдался на редкость тихий. Правда, еще с утра, держась подальше от нашей базы, пролетел на север воздушный разведчик. Но ожидаемого налета на рейд, где формировался очередной отряд судов, не произошло. И офицеры комендатуры совсем было уверовали в перспективу спокойно поработать хоть один день, как вдруг тревожно заверещал телефон, соединявший нас с командующим флотилией.

— Караваев? «Орел» под бомбежкой. Выручать надо...

Я посмотрел на часы: было четверть двенадцатого. Накануне с наступлением темноты мы проводили в Осиновец группу сухогрузных барж на буксире у «Орла». Капитаном там опытный ладожец И. Д. Ерофеев. Здешние места знает назубок, управляет буксиром виртуозно. В охранение пошла канонерская лодка «Шексна». Не может быть, чтобы конвой не дошел до цели. Судя по всему, [72] «Орел» попал под бомбежку на обратном пути в Новую Ладогу...

Командующий решил выйти в озеро на сторожевом корабле. Сигнал тревоги на «Конструкторе» оказался чисто формальным актом — экипаж его был готов к выходу и, к нашему удивлению, уже знал цель похода.

Еще издали мы увидели «Орел» с двумя баржами на буксире. В стороне, стреляя вслед удаляющимся самолетам, шла канлодка. Когда «Конструктор» приблизился к буксиру, командующий спросил через мегафон:

— Нужна ли помощь?

Ерофеев помахал отрицательно рукой, а потом крикнул:

— Нет!

Как мне вспомнилось, «Орел» из Осиновца должен тянуть три баржи. Теперь же у него две. Я сказал об этом командующему.

— Ерофеев, а где еще баржа? — спросил он у капитана.

— Плохо, — отвечал Ерофеев. — Придем в Ладогу — доложу.

В Новой Ладоге я поспешил к пирсу, где ошвартовался «Орел» с баржами. И. Д. Ерофеев, еще не остывший от тревог минувших суток, возбужденно рассказывал:

— В Осиновец дошли хорошо. Разгрузились. Принимаем эвакуированных. Даю команду: быстрее заводить людей на баржи. А боцман докладывает: «Нельзя, Иван Дмитриевич, быстрей, не все держатся на ногах». Пошел сам посмотреть. Дыхание перехватило. Женщины. Дети. Истощены так, что еле ступают по трапу. Живые скелеты. Многие лежат с закрытыми глазами. Думаю, надо носить людей. Так и сделали...

Ерофеев полез за табаком, закурил, покачал головой.

— Какие муки принесли фашисты людям, какие муки! Так вот. Закончили погрузку. Объявляю команде: рейс особый, сотни жизней доверено нам. С этой мыслью и повел баржи, взяв курс на Новую Ладогу. Вскоре справа по борту увидел самолеты. Сначала они прошли над караваном. Затем еще раз зашли с кормы. Видят, сволочи, что детей везем, но все равно стреляют. И по ним открыли огонь с канонерки. Отвернули разбойники. А потом — то ли эти же, то ли другие — налетели снова, на этот раз сразу с трех сторон. Две бомбы угодили в последнюю баржу. [73] Поднялся крик, плач. А тут не то взрывной волной, не то осколками порвало буксирный трос. Две другие баржи, шедшие за «Орлом», понесло к берегу, занятому врагом. Ну, думаю, не допущу этого. Командую — в машину, на руль. Ребята жмут обороты, верхняя вахта заводит трос. Не упустили. Сманеврировали под бомбами. И, вот люди здесь. Тысяча двести человек...

Капитан и команда «Орла», как и все водники Северо-Западного речного пароходства, люди не военные. Они скромно считали себя вторым эшелоном, а моряков флотилии — первым. Но фактически все они были в одном эшелоне. С началом войны экипажи судов пароходства сильно обновились. Капитан буксирного парохода «Никулясы» И. А. Мишенкин как-то сокрушался:

— Говорят мне: теперь война, и не буксир у тебя, а боевой корабль. А я сколько ни плавал по озерам и рекам, никогда не возглавлял такой экипаж. Не корабль — дамский салон...

На «Никулясах» и вправду половина женщин. Таисию Киселеву, например, студентку техникума речного флота, война застала на Ладоге, где она проходила практику. Буксир «Никулясы» стал ее домом и школой. Сначала Таиса плавала рядовым матросом, потом ее назначили рулевым, а со временем она освоила и обязанности помощника капитана.

На «Никулясы» были зачислены матросами также сестра Таси Зина и ее подруга Лида Кобрина, а радисткой — Ольга Петухова. Девушки ни в чем не уступали водникам-мужчинам. Наравне с ними несли боевую вахту, участвовали в схватках с фашистскими бомбардировщиками.

Когда самолеты появились над пароходом, он как раз буксировал баржу с мукой. Вахтой правила Таисия Киселева. От прямого попадания авиабомб «Никулясам» удалось уклониться. Но осколки перебили буксирный трос, и баржа стала дрейфовать. Киселева скомандовала поворот — баржа была снова взята на буксир. Фашистские летчики стали расстреливать суда из пулеметов. Одна из очередей разрушила радиорубку. На посту погибла радистка Ольга Петухова. Водники продолжали мужественно сражаться с врагом. На помощь им вскоре подоспели наши катера и истребители.

На всех судах пароходства знали оператора порта Аллу [74] Ткаченко, матросов Эльвиру Ванюшкину и Антонину Шубину, Татьяну и Анастасию Лепестовых — дочерей знаменитого ладожского шкипера П. А. Лепестова. Семидесятилетний Павел Алексеевич полвека плавал по рекам и озерам страны. И теперь он доставлял грузы осажденному Ленинграду. Его малое судно, не имевшее своего хода, неизменно выходило невредимым из самых опасных положений. Но однажды Лепестов был тяжело ранен. Тогда шкипером в рейс пошла его дочь Татьяна. Из госпиталя Павел Алексеевич Лепестов снова вернулся на свое суденышко.

— Буду держать штурвал до тех пор, — сказал он, — пока не освободим всю нашу русскую землю.

Под стать ладожскому ветерану были шкиперы Попов и Кабиков, Орехов и Алексеев, капитан рейдового буксира Копкин, капитан парохода «Буй» Патрашкин, капитан «Б-8» Бабошин, известный более как командир «Черта».

Формируя очередной конвой, я поинтересовался, на ходу ли буксир № 8.

— На ходу, — ответил диспетчер. — «Черт» у нас всегда на ходу.

Потом мне рассказали историю крещения буксира. Возвращался он в Новую Ладогу из рейса с двумя порожними баржами. В пути капитан увидел севшую на мель канонерскую лодку. Подойдя поближе, Бабошин с цивильной непосредственностью спросил в мегафон:

— Не помочь ли вам?

— Давай, давай, топай своим путем, — обиделись на канлодке. — Куда уж вам! Тут помощнее были суда — не вышло.

— А я попытаюсь, — упрямо сказал Бабошин и, подведя буксир кормой вплотную к канлодке, стал винтом подмывать грунт. День выдался нелетный, воздушной опасности не было, и моряки с интересом наблюдали за ухищрениями крохотного буксирчика.

Часа через полтора капитан «Б-8» дал команду взять канлодку на буксир и сразу же снял ее.

— Да это же не буксир, а черт какой-то! — восхищались на канонерке.

С того дня и прилипло к буксиру № 8 не очень благозвучное, но задиристое прозвище. А вообще-то говоря, слава его родилась еще в августовские дни, когда вместе с кораблями флотилии буксир № 8 участвовал в эвакуации [75] 198-й стрелковой дивизий из района Кильпола на Саунасаари. Тогда на западном побережье Ладоги создалась крайне тяжелая обстановка, и Бабошину пришлось принять на буксир две большие баржи, на которых находились более 1500 бойцов, повозки с лошадьми и боезапас.

Караван шел вдоль побережья, уже занятого врагом. Ветер понемногу крепчал и вскоре поднял волну. Водой сорвало руль, и караван понесло к берегу. Водники не растерялись. Они быстро соорудили деревянный руль и, работая в холодной воде за бортом дрейфующего судна, установили его на место снесенного. Суда с войсками благополучно прибыли в Саунасаари.

В сентябре я познакомился с капитаном Бабошиным лично. Он пришел к нам в комендатуру и попросил разрешения вести в Осиновец две баржи.

— Нет, — отрезал комендант Теркин. — Инструкция запрещает. Нам нужно не рыб, а ленинградцев кормить...

— И я так думаю, товарищ комендант, — согласился Бабошин. — Только ведь инструкция утверждалась, когда в Ленинграде паек вдвое больше был. А теперь...

— Расчет показывает, — продолжал разъяснять комендант, — когда буксир вашего типа берет две баржи, он не обеспечивает маневренности...

Однако Бабошин продолжал настаивать. Наконец мы решились на эксперимент. Он удался. Капитан Бабошин вернулся из Оспновца в отличном расположении духа: его взяла. Широкое распространение почина Бабошина затронуло рабочий ритм наших перевалочных баз в Гостинополье и Новой Ладоге. Генерал-майор А. М. Шилов очень тревожился, чтобы работа их не сдерживала темпов перевозок, и принимал меры к укреплению рабочих команд. Они комплектовались из бойцов, выздоравливающих после ранений или негодных к строевой службе. Это были люди, как правило, пожилые. Они понимали значение ладожских трасс и трудились самоотверженно. Погрузочной техники осенью 1941 года на базах почти не было, и грузы приходилось таскать на себе. Рабочие стойко переносили все тяготы и лишения.

Когда в Ленинграде вновь урезали хлебную норму, мы с военкомом комендатуры М. П. Посаженпиковым пошли на перевалочную базу в Новой Ладоге, чтобы побеседовать с грузчиками, призвать их трудиться еще напряженнее... Разговор был недолгим и конкретным. Пожилой [76] солдат с изрезанным глубокими морщинами лицом и короткими седыми волосами сказал:

— Дело ясное. В гражданскую, помнится, только восьмушку получали. Сколько тогда врагов было! А отстояли Советскую власть. Думаю, и сейчас на фунте выдержим.

— Верно, — вступил в разговор молодой боец с повязкой на лбу из многократно стиранного бинта. — И предлагаю даже решение принять. Так и записать: «Зная, что сейчас делается в Ленинграде, как наши люди там мучаются, мы не только своим трудом, но и хлебом хотим облегчить их ужасные страдания. Поэтому просим, чтобы нам в дальнейшем выдавали хлеба по четыреста граммов в сутки».

Голосовали единогласно. Мы доложили о решении личного состава батальона генерал-майору А. М. Шилову.

— Золотой народ, — задумавшись, сказал Афанасий Митрофанович. — На любые жертвы готов ради победы. Только решение их вы поддержали напрасно. Нельзя сокращать паек этим людям. Обессилеют быстро. Сэкономим килограммы — потеряем тонны...

Пришлось Михаилу Порфирьевичу Посаженникову снова идти в батальон.

Серьезные испытания в ноябрьские дни 1941 года выпали на долю рабочей команды, обслуживавшей перевалочную базу в Гостинополье. 8 ноября враг захватил Тихвин и перерезал железную дорогу, по которой шли к нам грузы. Фашистские войска приблизились к Гостинополью. Во время артиллерийско-минометного обстрела были убиты начальник склада и его помощники. Возникло несколько пожаров. То и дело на территории базы рвались снаряды и мины. Люди, спасаясь от гибели, потянулись к выходу. Путь им преградил рослый пожилой боец.

— Стой! — скомандовал он. — Вы куда? Оставить добро врагу, а нашим людям помирать с голоду? Назад, не то стрелять буду!

Бегущие остановились. Раздались недовольные голоса:

— Ты что кричишь?

— Ишь стрелок какой выискался!..

— А вы не знаете, как поступают с дезертирами? — не унимался боец. — Не знаете, какие запасы гибнут?

— Знаем не хуже тебя. Но ты же видишь — горит все. А нас раз-два — и обчелся. [77]

— Давайте грузить муку в вагоны, а за это время к нам придет подмога.

— Ладно, командуй. Как зовут-то тебя?

— Алексеем Федоренко, — ответил боец и бросился к складу.

Началась работа. Она шла под разрывами снарядов и мин.

Люди прорывались через огненную стену, взваливали на плечи мешки с мукой и, обливаясь потом, бегом направлялись к вагонам. Когда эшелон был загружен, выяснилось, что нет паровоза.

— Я сейчас, — сказал Федоренко и побежал искать локомотив.

На станции его не оказалось. Попытки связаться с кем-либо по телефону не увенчались успехом: видимо, линия была повреждена. Тогда Федоренко предложил:

— Давайте попробуем вручную.

— Да ты в уме ли? Для такого состава знаешь какая сила нужна?!

— А мы по одному вагону.

Всю ночь, напрягая до предела силы, обгоревшие, смертельно уставшие бойцы катили вагоны. Утром пришел паровоз. А уже вечером спасенная Алексеем Федоренко и его боевыми друзьями мука была погружена в баржи, которые взял на буксир «Черт».

* * *

Ленинград жил тем, что давала ему страна через Ладогу. Но была заложена в нем самом несравненная глубинная сила. Сила материальная и духовная. О стойкости и самоотверженности ленинградцев — жителей города, бойцов армии и флота — написано много. Подлинную меру их мужества выразить нелегко. Ленинград не только брал, он и давал не меньше. И на весы его судьбы ложились и ладожские мешки хлеба, и залпы крейсера «Киров», и научные работы Игоря Курчатова, и симфонии Дмитрия Шостаковича.

И у нас, на Ладоге, гордый дух защитников колыбели революции царил во всем. Каждый день блокированного, но непобежденного города начинался словами:

— Слушай нас, родная страна! Говорит город Ленина! Говорит Ленинград! [78]

Как мы были благодарны организаторам этих радиопередач, и особенно поэтессе Ольге Берггольц, милому и стойкому человеку, большому другу моряков Балтики и Ладоги! Она часто бывала у нас на кораблях и судах, много и неутомимо работала и всегда охотно читала стихи. Большой популярностью у бойцов пользовался составленный ею сборник «Балтфлот смеется».

Встреч было много. Как-то выдался не по-ладожски тихий солнечный день. С утра мы отправили очередной конвой, а во второй половине дня собрались у пирсов Ново-Ладожской пристани. Сюда пришли свободные от вахты моряки двух буксиров, офицеры штаба и политотдела флотилии, сотрудники нашей комендатуры, рабочие погрузочных команд.

Ольга Берггольц, по обыкновению, сначала говорила о делах в осажденном городе. Тогда нас потряс ее рассказ о так называемых бытовых отрядах. Комсомольцы и пионеры объединялись в группы и ходили по квартирам. Они приносили больным воду, обед из столовой, выкупали по карточкам хлеб, убирали комнаты, добывали дрова и топили печи, купали малышей. Все эти хлопоты кроме своей полезной практической стороны имели огромный нравственный смысл. Восстанавливалась цепочка духовной связи людей, утверждалась их вера в жизнь, в спасение, в победу.

Потом Ольга Федоровна читала стихи, как всегда полные романтической приподнятости, глубокого драматизма. Помню строки из «Письма на Каму»:

Не бойся, мама, я не струшу,
Не отступлю, не побегу.
Взращенную тобою душу
Непобежденной сберегу...

Уехала Ольга Берггольц из Новой Ладоги поздно ночью с очередным караваном, загруженным мукой.

Радио доносило до нас голоса Д. Шостаковича и А. Прокофьева, А. Ахматовой и Н. Тихонова. Нередко у микрофона выступал Всеволод Вишневский. Сильную речь он произнес в канун октябрьской годовщины.

Впервые с этим писателем мне довелось встретиться еще в начале финской кампании в Таллине, где в то время базировался отряд наших кораблей. Мне тогда он показался скорее военным, чем писателем. Меня восхитила его эрудиция, умение говорить ярко, с запалом. Вишневский [79] производил впечатление человека, мыслящего глубоко, масштабно.

Потом, на Ладоге, я увидел Всеволода Вишневского с другой стороны.

Ранним утром наш конвой прибыл в Осиновец. При входе на рейд нас встретил сторожевой корабль «Конструктор». Пока шла разгрузка, мы вместе с бригадным комиссаром Ф. Т. Кадушкиным направились в порт по своим делам.

Некоторое время спустя на суда и причалы налетела вражеская авиация. От прямого попадания бомбы загорелся небольшой деревянный домик. В нескольких шагах от него штабелями в деревянных решетках лежали только что сгруженные с судов авиабомбы и снаряды. Пламя разгоралось, искры уже полетели к смертоносному грузу. Такелажники, видя, что с секунды на секунду может раздаться взрыв, поспешили в укрытие.

В этот момент к берегу пристала шлюпка, из которой поднялся на причал коренастый военный с нашивками бригадного комиссара. Мгновенно оцепив драматическую ситуацию, он зычно скомандовал:

— Назад, братва! За мной! — и бросился к горевшему домику.

Скинув на ходу шинель, он стал сбивать ею пламя. Его примеру последовали оказавшиеся поблизости моряки, а затем и солдаты рабочей команды.

Когда пожар был ликвидирован и вражеские самолеты улетели, бригадный комиссар сел на бревно и стал вытирать платком вспотевшее лицо. К нему нерешительно приблизились бойцы.

— Ну что, ребята, малость струсили? — встретил он их вопросом.

— Не так чтобы, но все же, — ответил за всех один из красноармейцев. — Загорись штабель, тут мокрое б место было...

— Да, здесь могли бы быть и разрушения, и жертвы, — согласился бригадный комиссар. — А все от вас зависело. Вы должны помнить, друзья мои, что самый страшный на войне враг — это страх. И надо находить в себе силы, чтобы побеждать его.

Моряк улыбнулся, встал и, перебросив через плечо свою обгоревшую шинель, направился к пирсу. Бойцы смотрели ему вслед. [80]

— Кто это? — спросил один из них.

— Писатель Всеволод Вишневский, — ответило сразу несколько человек.

Мы с Кадушкиным, встревоженные взрывами, спешили к пирсу и налетели на Вишневского. Он остановился и рассказал о случившемся.

Встряхнув шинель, Вишневский заметил с улыбкой:

— Жаль вот вещь. Она у меня еще с финской...

— Не горюйте, Всеволод Витальевич, — в тон ему ответил военком флотилии Кадушкин. — Оденем с иголочки.

Позже мы узнали, что А. А. Жданов объявил Вишневскому благодарность.

В Осиновце Всеволод Витальевич остановился на «Конструкторе». Потом побывал в Новой Ладоге. На этот раз он имел задание политуправления флота организовать встречи ладожцев с писателями специальной группы, в которую входили Н. Чуковский, А. Крон, А. Зонин, В. Азаров и другие. Эта группа принимала активное участие во всех военных изданиях, начиная с книг и газет и кончая листовками в несколько строк. Часто литераторы обращались к бойцам и с живым словом.

Балтийским морякам посчастливилось близко узнать также обаятельного В. И. Лебедева-Кумача. Все, кто видел Василия Ивановича за работой, поражались его удивительной способности писать быстро, в любом месте и в любых условиях. Уже 24 июня 1941 года на Белорусском вокзале Москвы впервые прозвучала очень скоро ставшая популярной песня А. Александрова «Священная война». Текст ее принадлежит Лебедеву-Кумачу. Василий Иванович работал и в крошечной корабельной каюте, и в полевой землянке, и в кабине автомобиля, и в матросском кубрике. За время своего пребывания у нас Лебедев-Кумач создал цикл песен о моряках-балтийцах.

Часто от щедрости души своей Василий Иванович писал стихи «к случаю», посвящая их отличившимся бойцам и командирам, а иногда и просто приглянувшемуся ему человеку ко дню рождения. «Случаев», конечно, было несчетное множество, и поэт трудился необычайно много. Свои произведения Василий Иванович читал тут же и иногда сразу отдавал их герою или имениннику. Посвящения подводнику Н. Египко, военврачу Т. Кузьмину, комендору Н. Абакумову, бригадному комиссару В. Корякину и многим другим морякам не вошли потом в книги [81] поэта. Но эти стихи морские пехотинцы брали с собой на плацдарм у Невской Дубровки, подводники уходили с ними на задания.

Поэзия тоже воевала.

Артерия жизни

Октябрь принес на Ладогу новые штормы, а потом и ранние холода. Стужа терзала всех, но прежде всего детей. Нельзя было спокойно проходить по площади от комендатуры до штаба флотилии. Путь небольшой, а дум много. Рядом со штабом — школа. В ней вот уже второй месяц действует перевалочный пункт эвакуированных из Ленинграда. В начале ноября было объявлено очередное снижение нормы пайка. И чем меньше хлеба, тем серьезнее лица детей, тише их голос, взрослее поведение, чаще похороны. Люди гибнут от голода, бомбежек, обстрелов.

Моряки изо всех сил стараются облегчить участь беззащитных женщин и детей, спасти их от смерти. Для вывоза населения из Ленинграда использовались все средства.

За первые двадцать дней работы водной трассы мы накопили некоторый опыт. Перевезено 20 тысяч тонн различных грузов. И это несмотря на то, что целая неделя была отнята штормом, несмотря на потери, понесенные от действий врага

* * *

В один из дней, когда я стоял на причале, какой-то военный в ватнике и командирской фуражке с борта транспорта помахал мне рукой. Подошел к трапу — он бежит навстречу, вещмешок за плечами, правый рукав — пустой. Я наконец узнал его:

— Сергей!

Обнимаемся, целуемся. Вот они, пути-дороги: капитан Сергей Долгов, мой старый знакомый по Гдову, откуда мы вместе уходили на катере, теперь инвалид и отправляется в глубокий тыл.

— Не повезло мне, товарищ полковой комиссар, — говорит Долгов. — Рана была пустяковой. А потом началась гангрена. Отчекрыжили.

На причале началась перекличка: прибывших с транспортом раненых оформляли в команды по вагонам. [82]

— Оставайтесь у меня, Сережа, — предложил я капитану. — Погостите дня три-четыре, а потом определю в эшелон.

— Что вы, Александр Тимофеевич, — возразил Долгов. — Для меня дорог каждый час. Я ведь до войны работал агрономом, на фронт пошел добровольно. Не пускали меня, оформляли бронь, даже секретарь обкома партии вызывал на беседу. Все равно не удержали. Поеду в родной колхоз. Фронту хлеб нужен.

Мы тепло распрощались.

Война принесла новый ритм жизни. На что требовались годы, теперь делается за месяцы, а то и недели. И к этому скоро привыкаешь.

Штаб флотилии окончательно перебрался из Осиновца в Новую Ладогу. Это хорошо. Быстрее и лучше решаются вопросы формирования конвоев, надежнее стала связь с портами и железнодорожными станциями. Наконец была создана противовоздушная оборона, которой нам так недоставало. В Кобоне организована оперативная группа планирования перевозок во главе с капитаном 1 ранга А. И. Эйстом, заместителем командующего флотилией. В группу вошли заместитель начальника пароходства А. Н. Новоселов и главный диспетчер Л. Г. Разин. Военинженер 2 ранга К. А. Носов, ранее отвечавший в комендатуре за планирование, облегченно вздохнул:

— Вот это группа! И опыт, и власть, И трехсменку наладить можно...

Военкомом флотилии вместо Н. Д. Фенина назначен бригадный комиссар Ф. Т. Кадушкин. Вскоре прибыл и новый начальник политотдела полковой комиссар Б. Т. Калачев. И того и другого мне приходилось встречать раньше. Они быстро сдружились. Бойцы поначалу даже путали их — до того схожи оказались характеры и внешность комиссаров: оба высокие, плечистые, оба подвижные и веселые, оба владеют даром убеждения людей. Работалось с ними легко.

В эти дни мы вместе с генерал-майором А. М. Шиловым были в Смольном у А. А. Жданова. Речь шла о мерах по обеспечению перевозок. Росли потери грузовых судов от воздушных налетов, и мы просили у Военного совета две эскадрильи истребителей и две-три зенитные батареи для прикрытия озерных трасс и портов. Требовалось также увеличить человек на пятьсот погрузочную команду, [83] которая в связи с налаживанием движения по обеим трассам уже не могла справиться с многократными перевалками грузов.

Выслушав нас, А. А. Жданов долго молчал, затем произнес:

— Возвращайтесь на Ладогу. Решим без вас эти вопросы.

Фронтом в это время командовал генерал армии Г. К. Жуков. Врагу не удалось взять Ленинград с ходу. В ожесточенных боях с 18 по 23 сентября он был остановлен у стен города. Штурм не принес гитлеровцам успеха.

6 октября 1941 года Г. К. Жукова отозвали в Москву.

Назначение на Волгу вскоре получил Б. В. Хорошхин, ставший к этому времени контр-адмиралом. Мы тепло проводили своего флагмана, не подозревая, что видим его в последний раз: в 1942 году Б. В. Хорошхин погиб под Сталинградом.

Ладожскую флотилию принял капитан 1 ранга Виктор Сергеевич Чероков, возглавлявший до этого отряд кораблей на Неве. Отряд этот был нашим ближайшим соседом: он огнем сдерживал натиск вражеских войск, прорвавшихся к левому берегу Невы у Ивановского, Дубровки и Шлиссельбурга.

Характером и обликом новый командующий был прямой противоположностью своему предшественнику. Нам поначалу казались необычными вежливость и внимательность, которую он проявлял ко всем людям, независимо от чинов и положения. Думалось: человек новый, присматривается пока. Однако это было особенностью его натуры, чему все мы были весьма и весьма рады. Выдержке и спокойствию командующего каждый старался подражать.

* * *

Как-то дождливым днем приехал я к причалу перевалочной базы в Гостинополье. Хмурый, вздувшийся Волхов катил свои свинцовые воды к озеру. Там, на рейде и у пирсов Новой Ладоги, ожидали погоды суда. А в Гостинополье скопилось так много грузов, что небольшие склады не могли вместить их, и мы вынуждены были мешки с зерном и ящики с продуктами держать под открытым небом. Положение создалось катастрофическое. Требовались какие-то срочные меры. [84]

С тяжелым сердцем возвращался я в Новую Ладогу. Вечером долго беседовал по этому поводу с Афанасием Митрофановичем Шиловым. Перечитывали прогноз флотильских синоптиков, прикидывали составы конвоев, рассчитывали темпы перегрузки при круглосуточной работе станционных и портовых команд. Цифры получались малоутешительными, хотя первые две недели октября были на флотилии и в пароходстве исключительно напряженными и люди сделали все, что могли. В иные дни по озеру перевозилось не менее двух — двух с половиной тысяч тонн разных грузов.

Я еще раз просмотрел записи. Вот что мы делали в эти дни.

1 октября. Встречали в Новой Ладоге суда, прибывшие из Осиновца под конвоем канлодки «Бурея».

2 октября. Из Осиновца сообщили о прибытии нашего каравана в сопровождении сторожевого корабля «Пурга».

3 октября. Шторм — 7 баллов. «Пурга», канлодка «Шексна», транспорты «Ханси» и «Стензо» в охранении трех тральщиков вышли из Осиновца в Новую Ладогу.

5 октября. Отправили в Осиновец суда в сопровождении канлодки «Бира». Авиация противника бомбила рейд Новой Ладоги, конвой на переходе и канлодку «Олекма».

6 октября. Массированный налет фашистской авиации на рейд Осиновец. Выгрузка судов, прибывших с «Бирой», не прекращается. На канлодке затоплен кормовой отсек, она потеряла ход.

7 октября. Формируем караван. Работаем под ожесточенной бомбежкой. Повреждены «Конструктор» и транспорт «Совет». Горит баржа с мукой. Команды борются за живучесть кораблей. Воздушная атака отбита.

10 октября. Приняли суда, прибывшие из Осиновца под охраной канлодок «Бурея» и «Нора».

И октября. Отправили в Осиновец конвой с мукой и боеприпасами.

12 октября. Отправили в Осиновец транспорты в сопровождении «Норы». Из Осиновца сообщили: отразили пять воздушных атак, сбито три самолета.

По поводу последнего сообщения А. М. Шилов заметил:

— Видишь, все-таки мы их сбиваем. А ты говоришь — мало утешительного... [85]

Вторник 13 октября опять начался с жестокой бомбежки. Она вызвала у нас особое беспокойство в связи с тем, что мы принимали в этот день в Новой Ладоге группу ответственных работников Ленсовета во главе с председателем исполкома П. С. Попковым. В военно-морской комендатуре, как, впрочем, и на флотилии, группа эта сразу стала называться ленинградской комиссией.

Вечером в штабе флотилии состоялось совещание.

Из Кобоны приехали заместитель начальника пароходства А. Н. Новоселов и главный диспетчер Л. Г. Разин.

Генерал-майор А. М. Шилов и капитан 1 ранга В. С. Чероков доложили о состоянии перевозок по озеру и мерах по увеличению их темпа и объема. Затем слово взял П. С. Попков.

— Вы, конечно, знаете о третьем снижении норм пайка в Ленинграде, — сказал он. — Рабочим даем четыреста граммов, служащим и детям — по двести. Это мало. Очень мало. Напомню: рабочему человеку нужно две тысячи калорий. Фунт нашего хлеба дает чуть более пятисот калорий. Вы, конечно, знаете, что в осажденном городе мы не можем гарантировать хороший приварок. — Попков помолчал, окинул нас грустным взглядом, усмехнулся: — Знаю, агитировать вас нечего. Но напомнить не мешает. Так вот... если еще несколько дней нам не будет переброшено по озеру зерно, ленинградцы не получат ни грамма... Военные советы фронта и флота, горком партии и исполком Ленсовета поручили мне передать вам: жизнь ленинградцев сейчас в ваших руках.

Когда Попков закончил речь, поднялся командующий флотилией.

— Тяжелы для нас ваши слова, — сказал он. — Моряки флотилии и пароходства сделают все, чтобы Ленинград получал больше хлеба.

Чероков повел разговор о том, что для этого необходимо. В первую очередь — ускорить оборачиваемость буксиров. Трассу Новая Ладога — Осиновец они обычно проходят за 15–16 часов. Надо сократить это время до 12 часов. И тогда за сутки можно будет делать по два рейса. Для перевозок иногда нужно использовать и боевые корабли. Потребуются дополнительно сухогрузные суда. Значит, следует быстрее ремонтировать поврежденные во время шторма и бомбежек. Команды буксиров придется пополнить специалистами из военных моряков. Шилов [86] попросил выделить еще один рабочий батальон для укомплектования портовых и станционных команд. Л. Г. Разин внес предложение, улучшающее диспетчерский контроль за судами в рейсе и на погрузке. Кроме того, всех волновал вопрос об усилении конвойной службы и противовоздушной обороны.

Совещание послужило новым толчком к активизации действий всех соединений и служб на Ладоге.

Командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц и член Военного совета дивизионный комиссар Н. К. Смирнов чаще стали наведываться и в Осиновец, и в Новую Ладогу. Они бывали в штабе и комендатуре, на кораблях и в складах, на месте решали неотложные дела. По их распоряжению балтийцы прислали на флотилию зенитные пушки и пулеметы. Мы установили их не только на канлодках, но и на буксирах и даже баржах. Для прикрытия ладожских трасс и портов были выделены и истребители.

С флота к нам прибыли также опытные командиры и старшины. Они значительно усилили корабельные экипажи.

В эти дни генерал-майор А. М. Шилов особое внимание уделял переброске грузов из Гостинополья в Новую Ладогу.

— Шмидт нажимает, — говорил он, имея в виду командира немецкого 39-го моторизованного корпуса, наступавшего на приладожском участке фронта. — Надо быстрее доставить все сюда, к озеру.

Станционные и портовые команды Волхова и Гостинополья трудились круглые сутки. Были мобилизованы все плавсредства и автомашины. За несколько дней по Волхову прошло около четырнадцати тысяч тонн муки и крупы и около тысячи тонн мяса и жиров. Весь этот бесценный провиант бойцы новоладожского рабочего батальона уложили в бурты на берегу озера, укрыли брезентом и замаскировали.

Вставала задача — спланировать перевозки так, чтобы грузы поступали в Осиновец комплектно и бесперебойно, а разгружались в порту назначения строго по графику — до наступления темноты, когда судам надлежало выходить в озеро.

Решение этой задачи (как и многих других наших проблем) [87] не обошлось без активнейшего участия адмирала И. С. Исакова.

18 сентября истек срок строительства первой очереди порта в бухте Осиновец. Руководил работами здесь капитан 1 ранга Н. Ю. Авраамов. Задача перед ним стояла необычайно трудная — на низком песчаном берегу, заросшем сосняком и совершенно необжитом, без особых механизмов и квалифицированных специалистов, в условиях непрерывных бомбежек, не прекращая перевозок, соорудить военный порт первого разряда. Не все шло гладко, и 19 сентября Военный совет фронта обязал адмирала И. С. Исакова взять строительство порта под свое руководство.

Иван Степанович энергично повел дело. Обладая широкими полномочиями члена Военного совета фронта, он добился ускорения темпов работ. С 18 по 25 сентября надо было создать причалы для обработки двенадцати судов в сутки. Сроки очень жесткие. И лишь благодаря героическим усилиям строителей уже в октябре действовали четыре причала. На фарватере и у пристани вовсю шли дноуглубительные работы — в те дни было вынуто около 70 тысяч кубометров грунта.

Под кронами вековых сосен нашлись укромные места для складов, подъездных путей и землянок. От причала протянулась узкоколейка до станции Ладожское озеро. И. С. Исаков раздобыл для нее в Ленинграде мотовозы, а для перевалки грузов — и краны.

— Вот вам и Осиновец, — говорил Иван Степанович. — Был один заштатный маяк, а будет первоклассный военный порт. Подумайте только: Осиновец теперь заменяет все железнодорожные вокзалы, все морские и речные порты Ленинграда.

Кроме Осиновца развернулись работы в бухте Морье и в Кобоне. Основной силой на сооружении портов были бойцы и командиры 55-го строительства КБФ. Им помогали и корабельные экипажи, свободные от конвоирования грузов. Они без какого-либо приказа шли в порт и под руководством специалистов вгоняли в ладожский ил сваи, строгали причальный настил, крепили пирсы и сходы. А по первому сигналу самодеятельные столяры и плотники бежали на корабли.

Иван Степанович Исаков привлек к работам и местное население — рабочих и колхозников Приладожья. [88]

Хлопочу у причалов: за ночь надо организовать два рейса. Вот уже более шести часов идет погрузка крупы и муки на суда. Все это время бойцы рабочего батальона и моряки не ели, не курили, ни минуты не отдыхали. Люди устали. Не слышно обычных шуток. Даже не разговаривают. С трудом передвигаются под тяжестью ноши. А некоторые до того выбились из сил, что стали ронять мешки.

Темп погрузки начал быстро падать. А время поджимает.

Гляжу — на причале появился начальник политотдела флотилии полковой комиссар Б. Т. Калачев. Не говоря ни слова, он схватил куль с мукой, взвалил на себя и двинулся на палубу судна. Быстро возвратившись, Борис Терентьевич снова схватился за мешок, воскликнув: «Коммунисты, делай, как я!»

Среди моряков и солдат, находившихся на пристани, вряд ли было больше двух-трех членов партии. Но за комиссаром потянулись все. В эту ночь мы сумели сделать два рейса.

Искусство политической работы на войне — это умение определить моральный и боевой потенциал бойца и сполна использовать его для достижения успеха в бою, для победы.

Часто, очень часто прямой призыв к коммунистам и личный пример были стержнем политической работы. В эти трудные дни были пущены в ход все формы воспитательного воздействия. Всюду состоялись собрания партийных и комсомольских организаций, совещания командиров кораблей, капитанов буксиров и шкиперов барж. Издавались специальные листовки с призывами крепить артерию жизни осажденного города. Флотильская газета «За Родину» выходила с «шапками»-обращениями, вроде таких: «Все ли ты сделал для увеличения перевозок грузов в Ленинград?», «Моряк! Все свободное время отдай на погрузку и выгрузку судов!»

Кем-то была сложена и сразу стала популярной песня:

Пусть ветер Ладоги поведает народу,
Как Ленинграду баржу за баржой
Грузили мы и в дождь, и в непогоду,
Забыв про отдых и покой...

Вся партийно-политическая работа шла под руководством и при активном участии военкома флотилии бригадного [89] комиссара Ф. Т. Кадушкина. Большую помощь всем нам оказывал заместитель начальника политуправления Краснознаменного Балтийского флота бригадный комиссар В. В. Корякин. Этого сильного политработника и прекрасной души человека мне доводилось встречать и раньше. На флот он пришел в 1925 году с должности секретаря Уманского окружного комитета комсомола. Василий Васильевич был чудесным рассказчиком. Его хорошо знали на кораблях флотилии и судах пароходства, в погрузочных командах и в авиационной группе. И не только знали, главное — охотно слушали и слушались.

Трудно рассказать обо всех, чьими усилиями день ото дня становилась полнокровнее артерия жизни осажденного Ленинграда.

За неделю с 14 по 20 октября 1941 года нам удалось отправить в Ленинград более 5 тысяч тонн муки. Корабли флотилии работали «тройной тягой»: везли на своих палубах грузы, буксировали баржи, осевшие по самую ватерлинию, и прикрывали конвои с воздуха зенитным огнем. Некоторые командиры боевых кораблей ухитрялись совершить по два-три рейса в сутки. А. А. Жданов, получив доклад об итогах недели, обратился к ладожцам с письмом: «До последней возможности продолжать перевозку грузов канонерскими лодками и транспортами через озеро».

До последней возможности... Кто мог определить пределы этой возможности? Старая лендеровская пушка и пулемет «максим» против бомб и скорострельных установок «юнкерсов» и «мессершмиттов»! Тральщик, который по всем нормам морской практики нельзя выпускать при волнении четыре балла, идет в поход при девятибалльном шторме!

Поступают тревожные сигналы: фронту, флоту и городу не хватает горючего. Бочки с бензином грузятся на катера и тральщики, и они идут малой трассой от Кобоны на Осиновец.

А как быть с мазутом для надводных кораблей, соляром для подводных лодок, как быть с горючим и смазкой для танков?

На Большой земле не хватает железнодорожных цистерн, как, впрочем, и паровозов, и вагонов. А их немало стоит без дела в Ленинграде. Кстати, узнав об этом, заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров [90] А. Н. Косыгин распорядился организовать переброску передвижного состава из осажденного города. В навигацию 1942 года начальник порта в Осиновце А. Я. Макарьев предложил сцеплять по пять — десять пустых цистерн и тянуть по воде буксирами. Поистине небывалое плавание. Паровозы же и вагоны переправлялись через Ладогу на специально приспособленных паромах.

Противник никак не хотел смириться с нормальным функционированием ладожской трассы. Самолеты специальной авиационной группы с холодной методичностью прилетали на озеро из-под Старой Руссы. Однако движение на трассе продолжалось. Тогда враг решил нанести удар на суше. Под Волховом и Тихвином активизировалась крупная группировка войск (ударное ядро ее — 39-й моторизованный корпус генерала Шмидта). Гитлеровцы стремились перерезать железную дорогу от Вологды к Волхову, а затем выйти на перешеек между Ладожским и Онежским озерами и соединиться с финскими войсками. Конечная цель плана — замкнуть большое кольцо вокруг Ленинграда...

Офицеры военно-морской комендатуры, естественно, не могли знать замыслов нашего высшего командования. Но вот 25 октября мы получили распоряжение принять в Осиновце батальон 191-й стрелковой дивизии для отправки в Новую Ладогу, и почти никто не удивился тому, что впервые войска идут не с восточной стороны озера на западную, а наоборот. Значит, здесь, южнее нашей базы, назревают решающие события, если осажденный Ленинград посылает сюда свои полки.

На следующий день, 26 октября, из Осиновца вышли с войсками на борту канонерки «Бурея» и «Нора», транспорт «Совет». Началась операция по переброске с Ленинградского на Волховский фронт группировки войск в составе 191-й и 44-й стрелковых дивизий и 6-й отдельной бригады морской пехоты. Нужно было, по возможности не нарушая сложившегося ритма грузовых перевозок, переправить по озеру свыше 20 тысяч бойцов и командиров с оружием, боеприпасами и боевой техникой. Переправить скрытно, иначе помощь Волховскому фронту может оказаться медвежьей услугой: если противник заметит войсковые перевозки на восточный берег, он немедленно постарается усилить и без того мощную волховско-тихвинскую группировку. [91]

Во второй половине дня на рейде Новой Ладоги мы встретили «Бурею», «Нору» и «Совет». Они доставили первые 1070 человек. Перевозки войск начались в пору жестокого шторма, бушевавшего на озере с 23 по 27 октября. Сильная качка изматывала бойцов, но канонерки и транспорты доходили до цели благополучно, чего мы не могли сказать о баржах: шесть из них оказались выброшенными на берег.

Едва флотилия успела наладить «большой мост» для войск, как поступило еще одно задание. Требовалось срочно эвакуировать из Ленинграда большую группу рабочих и инженеров Кировского завода. В этих высококвалифицированных специалистах испытывали крайнюю нужду оборонные заводы на востоке.

Несмотря на ежедневные воздушные налеты, наши потери в судах и катерах были совсем незначительными. Сказывались и опыт командиров и капитанов, и то, что над озером теперь активно действовала приданная нам авиагруппа.

Немалую роль играла также согласованность в работе штаба флотилии, диспетчерского пункта пароходства и всех береговых служб Ладоги. 3 ноября начала работать телефонная связь между Новой Ладогой и Осиновцом. Теперь можно было вести прямые переговоры и с фронтом, и с флотом, а в случае нужды, даже с Москвой.

Проложил кабель по дну озера экипаж корабля «Связист».

* * *

Близились к концу перевозки войск. Мы уже готовились принять последний батальон, как пришла весть, сильно омрачившая наш успех. 8 ноября после ожесточенных боев пал Тихвин. Ладогу отрезали от Вологды. Враг вошел в Гостинополье. Боевые действия развернулись в шести километрах от станции Волховстрой, откуда поступали грузы в Новую Ладогу. Только теперь мы по-настоящему поняли значение наших рейсов в последние две недели. Переброшенные по Ладоге соединения и части сыграли немалую роль в срыве наступления волховско-тихвинской группировки гитлеровцев, а затем (уже в декабре) и в освобождении Тихвина.

9 ноября с юга до нас донеслись глухие раскаты артиллерийской канонады. Мы торопились разгрузить очередную [92] группу судов, прибывших из Осиновца. Вместе с войсками прибыли специалисты Кировского завода. На этот раз они взяли с собой несколько тяжелых уникальных станков. Снять их с судов оказалось нелегко. Я вместе с капитаном 2 ранга Роговешко направился на причал. Свинцовые воды Волхова сливались с ладожской волной совершенно незаметно для глаза. Несильный холодный ветер тянул с северо-востока. Над озером опрокинулось серое, но сегодня на редкость высокое небо. Погода менялась. Шел антициклон.

Мы остановились у пирса, наблюдая за тем, как команда канонерской лодки помогала рабочим закрепить такелаж на огромном станке. Вдруг настил под моими ногами стал стремительно куда-то уходить. Я машинально схватился рукой за плечо капитана 2 ранга Роговешко.

— Что с вами, Александр Тимофеевич? — встревоженно спросил он. — На вас лица нет.

Удушливый кашель перехватил дыхание, в груди сильно кололо.

— Ничего, пройдет, Викентий Захарович, — отвечал я, стараясь взять себя в руки.

В последнюю неделю мне уже можно было не читать сводки синоптиков: на каждую перемену погоды немедленно и тревожно реагировал весь организм. Одолевали опасения, что вновь откроется процесс в легких.

Скрывать это становилось все труднее.

Антициклон принес холода. По утрам термометр показывал семнадцать градусов ниже нуля. С тревогой мы выходили к берегу и смотрели, как тонкая пленка льда сковывает озеро. Конвои формировались с необычной до сих пор быстротой. 10 ноября мы встретили в Новой Ладоге суда, конвоируемые «Буреей» и «Норой», а на следующий день большинство их вышло с хлебом в Осиновец.

Викентий Захарович Роговешко отлично освоил все тонкости работы комендатуры. Вижу, что этому волевому и неутомимому офицеру по плечу должность инспектора по перевозкам и, в случае чего, он вполне справится с новыми обязанностями.

Скромный человек, он очень мало рассказывал о себе. А биография у Викентия Захаровича богатейшая. Через две недели ему пойдет пятидесятый год. Родился он в белорусской деревне, с двенадцати лет работал пастухом, [93] а потом чернорабочим на сталелитейном и кирпичном заводах. На военную службу его призвали осенью 1913 года. Плавал на крейсере «Богатырь» комендором.

Революция застала Роговешко в Ревеле (Таллине). Матросы избрали его в судовой комитет. Затем — участие в знаменитом Ледовом походе, в подавлении контрреволюционного мятежа на форту Красная Горка.

В апреле 1919 года матросский депутат Кронштадтского Совета В. З. Роговешко вступает в большевистскую партию, а осенью добровольцем уходит на сухопутный фронт против Юденича. Балтиец командовал ротой морского экспедиционного отряда.

В 1921 году Роговешко — инструктор политотдела. Он участвует в подавлении кронштадтского мятежа, затем работает уполномоченным по топливу в военном порту. Около трех лет служит комиссаром на балтийских миноносцах.

Флот набирал силу, пополнялся кораблями, обновлялся. Новый флот требовал больших знаний. А у военкома шесть лет войны, четыре класса плюс годичные курсы. Роговешко идет учиться. И не куда-нибудь, а сразу в академию.

Шесть лет упорного труда — два года на подготовительном, год — в артиллерийском классе и три года — на основном факультете. И бывший пастух, матрос 2-й статьи Викентий Роговешко получает диплом первого разряда с присвоением высшей квалификации. Десять лет службы на оперативной работе в разных штабах — от бригады траления до штаба флота и округа.

Сюда, в Новую Ладогу, капитана 2 ранга В. З. Роговешко направил адмирал И. С. Исаков, который хотел иметь на ключевой позиции перевозок опытного штабного офицера.

Итак, помощник стремится блокировать меня от тревог. Но разве теперь это возможно! Доклад о навигационной обстановке на Ладоге к утру 13 ноября 1941 года лежал на моем столике и, увы, не мог поднять настроения.

На озере — лед. «Береговой припай 300–500 метров. У западного побережья — лед. Осиновец — лед 10 баллов с удалением к юго-востоку на 10 километров, к северу — 2 километра. У южного побережья — лед. Шлиссельбург — Бугры — Кореджи — лед 10 баллов. Устье реки Свирь — 5 баллов». [94]

Теркин, наш комендант, сокрушенно комментировал сводку:

— Знаю я этот ладожский припай. Десять — пятнадцать сантиметров вроде бы и не так уж много. Но ветер не даст покоя. А подвижка льда — самое проклятое дело. Теперь жди торосы...

В эти дни стихия туго сжала ладожскую артерию. Совсем недавно конвои из боевых кораблей совершали рейсы к западному побережью за шесть часов. А теперь они и за сутки еле пробиваются к порту назначения. Ниточка жизни, связывающая Ленинград со страной, становится катастрофически тонкой.

Утром 17 ноября, стуча задеревеневшими сапогами, ко мне вошел Роговешко.

— Конвой готов к отправке! — бодро сообщил он. И добавил: — Капитан первого ранга Авраамов посылает гидрографов на ледовую разведку.

Нет, какой бы тонкой ни была ниточка жизни, оборваться ей не суждено. Вчера с правобережья Волхова отправлен первый эшелон транспортных самолетов в Ленинград. На их борту — мясо и медикаменты. А теперь вот начались изыскания ледовой трассы. Ведет их группа из специального ледово-дорожного отряда морских гидрографов под руководством начальника гидрорайона капитан-лейтенанта В. Е. Половщикова. Вместе с разведчиками матросами Токаревым и Николаевым пошли командиры В. Н. Дмитриев и Б. Н. Васильев. Возглавил группу лейтенант Е. П. Чуров. Темной стылой ночью они сошли на тонкий ладожский ледок у Осиновца и взяли курс на юго-восток. Лишь двадцать пять лет спустя мне удалось узнать подробности этой гидрографической разведки. Был сильный ветер. Он валил с ног, пронизывал насквозь. Через каждые десять — пятнадцать минут моряки долбили лунку, замеряли толщину льда, ставили вешку и шли дальше. И так много часов подряд. Потом на штабной стол легла карта ледовой трассы.

А пока дороги по льду еще не было, мы продолжали отправлять суда по воде. В очередной рейс ушли в Морье сторожевой корабль «Пурга», катера «МО-175» и «МО-216», канонерские лодки «Бира» и «Селемджа», а на буксире у них — «БКА-99» и «БКА-100». Все это боевые корабли. На их борту — хлеб. Тонкий ледовый панцирь [95] пока пропускает корабли. Хуже, когда встречаются торосы. Тут ухо держи востро.

— Балтийцы привычны к таким походам, — говорит Викентий Захарович Роговешко, имея в виду знаменитый переход флота из Гельсингфорса и Ревеля в Кронштадт в 1918 году.

Привычны, не привычны, а отправленному конвою как бы не пришлось зимовать на западном побережье Ладоги...

Вскоре в штаб пришло тревожное донесение: канлодка «Шексна», транспорт «Ханси» и тральщик «УК-4» затерты льдами в районе острова Белый...

К вечеру у меня резко подскочила температура, колющие боли в груди и удушливый кашель не давали возможности говорить. Ночью и на следующий день жар и озноб усилились, временами стало пропадать сознание. Я с трудом узнал военврача И. Н. Томилина, которого прислал ко мне военком.

Иван Николаевич уже давно наблюдал за моим состоянием, проявляя исключительное внимание и заботу. Он настоял на немедленной отправке меня в госпиталь.

Уже попрощавшись со мной, Викентий Захарович Роговешко сообщил:

— А конвой-то наш всего семь миль не дошел до маяка Морьинского. Льды затерли. Ну, думаю, к утру выберутся. — Сделав небольшую паузу, уже радостно добавил: — А «Шексна» с «Ханси» и «УК-4» вышли на чистую воду. Ждем их в Новой Ладоге. Батарея на Орешке вступила в строй и уже открыла боевой счет...

* * *

Госпиталь, куда определили меня на лечение, находился в Свердловске. Пролежал я здесь чуть больше месяца и во второй половине декабря, когда состояние здоровья несколько улучшилось, поехал в Ульяновск, где тогда находились некоторые отделы Главного политического управления ВМФ. Представился заместителю начальника ГлавПУ дивизионному комиссару П. И. Бельскому. Хотя мои ладожские новости устарели, Петр Иванович с интересом выслушал рассказ о делах бойцов озерной трассы. Мы вспомнили наших сокурсников, разбросанных войной по всем флотам. [96]

Встреча была недолгой: П. И. Бельского звали неотложные дела.

— Выглядите вы, товарищ Караваев, скверно, — сказал он на прощание. — Слышал я, у вас семья в эвакуации где-то неподалеку отсюда. Поезжайте к ней, набирайтесь сил. А как приедет Рогов{6} — мы вас вызовем.

Трудно описать волнующие минуты встречи с семьей, которая временно обосновалась на небольшой станции Туймазы, в Башкирии. Им сообщили, что я погиб, и они уже три месяца получали пенсию. Жена позаботилась об укреплении моего здоровья. Ей пришлось отнести на рынок почти весь наш гардероб.

Когда я вернулся в Ульяновск, П. И. Бельский, внимательно оглядев меня, удовлетворенно заметил:

— Вот теперь другое дело!

В тот же день был решен вопрос о моем назначении инспектором Главного политического управления ВМФ. Мне предстоял путь в Москву, в Наркомат.

Хотя прямая опасность для столицы в эти дни недели уже миновала, выглядела Москва еще суровой и настороженной. Улицы пустынны. Прохожие встречались редко. Магазины закрыты, за исключением тех, в которых отоваривались продовольственные карточки. Вечерами в небо поднимались аэростаты воздушного заграждения.

Ритм жизни в огромном наркоматском доме близ Арбата, как и всюду, определялся событиями на фронте. Работали много, часто ночами. Иван Васильевич Рогов настоятельно требовал находить время и для отдыха.

— Без отдыха, — говорил он, — работа ваша будет малоэффективной.

А когда ему стало известно, что некоторые сотрудники управления ночуют на столах в служебных комнатах, И. В. Рогов распорядился подыскать подходящее жилье. Меня вместе с бригадным комиссаром В. В. Корякиным и полковым комиссаром Г. Н. Вишневским поселили на Большой Калужской, в квартире народного артиста М. Ф. Астангова, который в это время вместе с театром находился в Алма-Ате. [97]

Весь 1942 год у меня прошел в разъездах. О поездках на Северо-Западный фронт, в бригады морской пехоты, и в Заполярье, на Северный флот, речь пойдет впереди. Дважды побывал я на Дальнем Востоке — Тихоокеанском флоте и Амурской флотилии. Эти командировки преследовали цель передать опыт партийно-политической работы в боевой обстановке командирам и политработникам невоюющего, но находящегося в полной боевой готовности флота.

Когда я снова оказался в Москве, армейский комиссар 2 ранга И. В. Рогов сказал:

— А мы тут организовали группу для работы на Балтике, вернее, в осажденном Ленинграде. И вас в нее включили.

Так я получил очередное предписание на фронт.

В группу инспекторов кроме меня вошли полковые комиссары Г. Н. Вишневский и И. И. Урядов, батальонный комиссар Б. И. Маврин. Летели мы вместе с И. В. Роговым. Мне он приказал работать на Ладожской флотилии.

— Вы уже прикипели к ней, — сказал Иван Васильевич, — так что продолжайте.

Флаг над Орешком

Для всех ленинградцев Ладога начинается у истоков Невы, а здесь первым нашим бастионом была крепость Орешек. Осенью, в бытность мою на флотилии, мы с большим вниманием следили за неравной борьбой островного гарнизона. И теперь еще в политуправлении КБФ я поинтересовался, как там дела.

— Четыреста девятая батарея — наша гордость, — ответили мне.

Добрая весть. Помнится, в начале ноября минувшего года мне в комендатуре говорили об организации в крепости штатной морской батареи и о назначении ее командиром младшего лейтенанта П. Н. Кочаненкова — смелого и выдержанного артиллериста, еще в финскую кампанию награжденного орденом Красного Знамени. Тогда мы от души порадовались за гарнизон.

Сразу после падения Шлиссельбурга на острове, как докладывал 8 сентября 1941 года старший политрук Ганин, [98] не было ни одного целого орудия. Кажется, на второй или третий день к морской команде присоединилось небольшое пехотное подразделение. К тому времени моряки собрали из деталей и узлов артустановок, снятых с кораблей для ремонта, две пушки, и комендор Н. В. Конюшкин сделал первые выстрелы по набережной Шлиссельбурга, где укреплялись гитлеровцы. В ответ противник начал ожесточенно бомбить и обстреливать крепость. Казематы и башни оказались полуразрушенными, а артиллерия — выведенной из строя. До назначения Кочаненкова обязанности командира батареи исполнял старшина 1-й статьи Светанков.

Кочаненков использовал опыт Конюшкина. Из разбитых систем специалисты вновь собрали несколько пушек. Стволы для них старшина Алексей Морозов и матрос Николай Клементьев вытащили прямо из-под огня. Установили орудия в башнях крепости.

18 ноября 1941 года младший лейтенант Кочаненков впервые управлял огнем целой батареи. Двумя залпами артиллеристы вывели из строя вражеский дзот. С тех пор боевой счет крепостных комендоров непрерывно рос.

Зимой в 409-ю батарею 302-го дивизиона флотилии входило две 76-миллиметровые пушки, пять корабельных «сорокапяток» и шесть станковых пулеметов. Изо дня в день моряки при поддержке минометчиков и стрелков крепостного гарнизона вместе с 61-й батареей Ленинградского фронта вели стрельбу по огневым точкам и коммуникациям неприятеля.

409-я и 61-я батареи были для гитлеровцев подобно занозе в теле. Фашисты неоднократно пытались покончить с ними. Орешек располагался ближе к противнику, чем к своим. И все же угрызть его немцам не удавалось. Наши бойцы оцепили шестигранник крепости колючей проволокой, прорыли подземные ходы сообщения и траншеи. А на полуразрушенной колокольне вывесили красный флаг.

С началом ледохода по Неве крайне затруднилась связь Орешка с правым берегом. Комендант крепости капитан В. А. Стулов и военком старший политрук В. А. Марулин решили на шлюпках завезти на остров как можно больше боеприпасов и провианта. Немцы били по лодкам из минометов и пулеметов. Комендор К. А. Шкляр совершил пять рейсов. Но такое удавалось далеко не всем. [99]

В один из вечеров на правый берег за орудийными деталями и продуктами отправился младший лейтенант Афанасьев. Туда он добрался благополучно. А вот когда пустился в обратный путь, немцы открыли по шлюпке сильный пулеметный огонь. Гребец налег на весла, стараясь быстрее выйти из опасной зоны. Одна очередь прошила шлюпку, и она стала быстро тонуть. Младший лейтенант Афанасьев направился к крепости вплавь. Одежда сковывала его движения, а сильное течение сносило в сторону противника. На помощь ему вышла лодка с двумя матросами. Когда до Афанасьева оставалось не более двух-трех метров, один из моряков лег на нос и вытянул руки, готовясь подхватить пловца. В это время совсем рядом на воду легла длинная пулеметная строчка, и Афанасьев скрылся под водой. Тщетно ожидали его под огнем гребцы...

Гарнизон Орешка терял бойцов и в крепости. Впоследствии подсчитали, что на остров размерами двести на четыреста метров неприятель обрушил около 60 тысяч мин, снарядов и бомб. Однако это не сломило духа его защитников. Их удары по врагу не слабели.

25 мая 1942 года, в день, когда налаживалось движение судов по малой ладожской трассе, орудийный расчет старшины 1-й статьи В. Шелепня меткими выстрелами взорвал склад боеприпасов, и батарея противника, угрожавшая перевозкам, замолчала. А вскоре комендоры Орешка добились еще большего боевого успеха. Как-то две батареи немцев били по нашему каравану, а третья батарея и минометчики, чтобы отвлечь артиллеристов Орешка, — по крепости. Замысел фашистов был разгадан. Младший лейтенант Кочаненков сосредоточил огонь по батарее гитлеровцев и на десятой минуте накрыл ее. Потом двумя прямыми попаданиями подавил и тяжелую батарею, которая уже не одну неделю досаждала гарнизону Орешка.

С большим интересом познакомился я с опытом партийно-политической работы в крепости. Нас, инспекторов, приятно удивило разнообразие ее форм и методов, исключительная целеустремленность и наступательность.

Люди на острове испытывали огромные физические и нервные перегрузки. Их беспрерывно бомбили и обстреливали. Долгое пребывание в полутемных казематах и скудность провианта довели многих до куриной слепоты. [100]

Все обросли — нечем стало стричься и бриться. В такой обстановке поддерживать высокий боевой дух было нелегко. Но он был именно высокий. На Орешке царили сознательность, дисциплина, взаимная выручка, самоотверженность, организованность. Здесь во всем был порядок. Даже художественная самодеятельность действовала. Работала небольшая библиотечка, выходили боевые листки и рукописный журнал «Орешек», в котором помещались статьи, освещающие боевую и будничную жизнь гарнизона, стихи и рассказы. Почти ежедневно на крошечной прогулочной шлюпке комсомолец В. В. Коньков отправлялся на правый берег за почтой. Это очень опасно. Но как жить без писем и газет?

Душой гарнизона являлись коммунисты — самые стойкие, самые храбрые бойцы. Парторганизацию 409-й морской батареи возглавлял старый большевик, выходец из ленинградских рабочих П. Г. Сивачев. Комсомольская организация подразделения не только активно действовала, но и непрерывно росла. Ее бессменным секретарем был комендор-виртуоз Н. В. Конюшкин.

Запевалой всех начинаний в гарнизоне выступал военком батареи, воспитанник легендарной «Авроры» Алексей Григорьевич Морозов. Он был человек простой и душевный, с оптимистическим складом характера. При случае военком сам становился к орудию и показывал, как надо бить врага.

Комендоры крепости усваивали уроки своего комиссара. Вот подтверждение эсэсовца Бехера, с письмом которого мне пришлось познакомиться позже. Из Шлиссельбурга он писал домой: «Я не в силах дальше переносить этот кошмар. Наше укрытие — последнее, не взорванное большевиками. Из крепости они бьют прямой наводкой, как из винтовок. Они, а не мы, — хозяева положения. Какое ужасное слово — Ладога... Неужели мне не вырваться из этой могилы?..»

В Орешке стойкость высшей пробы,
И не сломить ее врагу! —

писал работавший в то время на флоте литератор А. Тарасенков.

На Ладоге, Балтике, в Ленинграде все гордились Орешком, все радовались тому, что над крепостью гордо реет советский флаг. Фашистам, конечно, он был очень [101] не по душе. Они били по колокольне из всех видов оружия. Но матрос комсомолец К. А. Шкляр каждый раз поднимал флаг снова.

Фашисты в газетах, по радио утверждали: большевистской крепости в верховьях Невы не существует. «Но вставало утро, и жители захваченного немцами Шлиссельбурга по-прежнему видели на Неве выщербленные снарядами вековые бастионы Орешка, а над ними на вышке полуразбитой колокольни — советский флаг. При взгляде на него легче становилось на душе у наших людей, попавших в фашистскую неволю. И для защитников крепости флаг был символом непобежденной Родины».

Эти слова принадлежат командиру батареи № 409 Петру Никитичу Кочаненкову.

Хорошо сказано!

* * *

Ранним майским утром приехал я в Осиновец. Первыми, с кем здесь встретился, были военком флотилии бригадный комиссар Л. В. Серебренников и новый командир базы капитан 1 ранга А. Г. Ванифатьев.

С Леонидом Васильевичем Серебренниковым мы учились в Стрельне. На курсах он выделялся аккуратностью. Безупречный внешний вид отражал само существо характера человека — выдержанного и вежливого, исполнительного и строгого. Мне понравилось, что и теперь, на фронте, он не изменил своим правилам. А бодрый тон № оживленность свидетельствовали, надо полагать, и о благополучии дел на флотилии.

— Сейчас ты тут многого не узнаешь, так преобразилась Ладога, — стал рассказывать Серебренников. — Не подумай, что хвастаю, человек я здесь новый, на готовое пришел.

И вправду, перемены произошли большие. В Осиновце построены склады и пирсы. Рельсовые пути выходят более чем. на 200 метров от берега в озеро.

— В Морье и Кобоне, в Новой Ладоге и Гостинополье много перемен, — рассказывал Серебренников. — В районе Леднево и Косы закончено сооружение пяти пирсов. У нас теперь своя инженерная служба. Ее начальник — подполковник Котов. Он организовал морскую группу по причалам, которой руководит военинженер второго ранга Никаноров. Да что я тороплюсь, сам увидишь... [102]

Долго и обстоятельно мы говорили о партийно-политической работе с начальником политотдела бригадным комиссаром П. И. Власовым. Он прибыл на флотилию буквально на днях из Главного политического управления ВМФ, а в 1941 году был начальником политотдела базы, моряки которой прославились шестимесячной обороной полуострова Ханко. Затем все втроем мы сидели у командующего флотилией капитана 1 ранга В. С. Черокова. Повидался я и с другими командирами и политработниками, походил по причалам, по кораблям и судам, посмотрел на работу портовых команд — и будто не было полугодовой разлуки с Ладогой.

В эти дни ладожцы жили заботами второй военной навигации. Постановлением Государственного Комитета Обороны от 9 апреля 1942 года самоходный и несамоходный, озерный и речной флот Северо-Западного пароходства вместе со всеми портами, пристанями, береговыми устройствами и вспомогательными предприятиями были подчинены Ладожской военной флотилии. Сложившийся осенью 1941 года порядок теперь становился законом. Перевозка грузов для города, фронта и флота, эвакуация населения и оборудования из Ленинграда являлись главной задачей флотилии в кампании 1942 года.

Когда я приехал в Осиновец, лед на Ладоге не сошел. Но он уже не держал автомобильную дорогу. Только теперь я узнал подробности о последних ледовых походах сорок первого года. Конвой, который мы с В. З. Роговешко проводили из Новой Ладоги 17 ноября, шел до бухты Морье четверо суток. Было пройдено шестьдесят миль сплошного льда. Потом капитан 2 ранга Роговешко проводил в Морье еще две группы кораблей с грузами. После этого Викентий Захарович вскоре покинул Новую Ладогу. Он получил назначение на Волгу.

Последний конвой из Осиновца вышел 28 ноября. В его состав входили канлодка «Лахта», транспорты «Стензо» и «Ханси», тральщик «ТЩ-63» и спасатель «Сталинец». На подходе к Волховской губе суда оказались затертыми во льдах. На поддержку им послали «Шексну». Начались подрывные работы. Лед уже был очень мощным, и освободить суда так и не удалось. Отряд остался зимовать во льдах в 14 милях от Новой Ладоги.

К тому времени понемногу стало налаживаться движение по ледовой автомобильной дороге. Правда, с 22 ноября [103] по 1 декабря по ней было перевезено всего 800 тонн муки, при этом затонуло и застряло в промоинах сорок автомашин. Но начало было положено, а через месяц ледовая Дорога жизни уже давала Ленинграду 700–800 тонн хлеба ежедневно. В январе 1942 года ее начальником был назначен генерал-майор А. М. Шилов. До весны самоотверженному коллективу водителей, в ряды которых влилось немало балтийцев, удалось перевезти для осажденного города свыше 350 тысяч тонн грузов. Это позволило дважды — в декабре и в январе — увеличить хлебный паек.

В январе 1942 года по решению Государственного Комитета Обороны в Ленинград прибыл заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров СССР А. Н. Косыгин. Под его руководством были разработаны планы эвакуации населения и уникального оборудования. К весне удалось вывезти свыше полумиллиона человек. Трудно даже представить, каким это стало облегчением для осажденного города: уезжали женщины и дети, больные и старики, нуждавшиеся не только в хлебе, но и в уходе; повседневное беспокойство за их судьбу лежало тяжким бременем на душе тех, кто днем стоял у станка, а ночью тушил на крышах зажигалки. В штабе флотилии мне сказали, что в предстоящую навигацию планируется вывезти из Ленинграда по озеру еще четыреста — пятьсот тысяч человек. К переброскам людей усиленно готовились и отряд транспортов, которым командовал энергичный и решительный балтиец старший лейтенант В. П. Беляков, и все корабли флотилии.

В бухту Морье, где зимовали основные наши силы, я приехал вечером. Однако, несмотря на поздний час, на «Селемдже» (на ней держал свой флаг старший на рейде капитан 1 ранга С. В. Кудрявцев — начальник штаба флотилии) еще шли работы и занятия.

— Нажимать не приходится, — рассказывал командир канлодки капитан 3 ранга М. И. Антонов. — Моряки рвутся в плавание, рвутся в бой. Вот и учатся усиленно. Они и зимой времени не теряли зря. Экипажи были доведены до полного комплекта, в том числе и по командному составу.

На кораблях появились новые 37-миллиметровые зенитные установки, а на судах — пулеметы ДШК. Хорошо прошел судоремонт, чему в немалой степени содействовало [104] соревнование между ремонтными бригадами. Зачин сделал капитан буксира «Морской лев» В. Г. Ишеев, организовавший досрочное выполнение работ.

Рассказывая мне о самоотверженности команд, вводивших буксиры в строй, начальник политотдела П. И. Власов с улыбкой сказал:

— А «Черта» все-таки списали.

— Значит, отходил Бабошин на своем «Б-8»?

— Теперь он командир буксира «Кореджи».

— Такого вроде не было у нас?

— Не было, а теперь есть, — ответил Власов. — Тут такая история вышла. С окончанием навигации сорок первого года ремонтная комиссия, осмотрев буксир Бабошина, решила, что отремонтировать за зиму его не удастся, да и браться за это нет смысла: машина сносилась, корпус поврежден во многих местах, словом, неизвестно, что на чем держится. Узнал Бабошин о решении комиссии, поднял бунт: «Как так, боевой корабль списать? Не выйдет! Мы сами его отремонтируем». Чтобы утихомирить капитана, председатель комиссии и скажи: «Ладно, товарищ Бабошин, изучим твое предложение».

День за днем, в жесточайшей стуже, живя впроголодь, группа нестроевых матросов во главе со своим капитаном латала корпус буксира, перебирала механизмы, чинила машину. И как только появились разводья во льду, «Б-8» вышел на ходовое испытание. Ладожцы смотрели на «Черта» и не верили своим глазам. Сияющий Бабошин объяснял всем: «Черта» теперь нет. Есть паровой буксир «Кореджи» — и показывал на свежевыкрашенный борт, на носовой части которого крупными буквами было выведено новое название.

Появились на Ладоге и новые вымпелы. По решению правительства сюда прибывали суда из пароходств волжско-камского и северо-двинского бассейнов. Отряд сухогрузов пополнился тридцатью озерными баржами, а «служба тяги» — двадцатью девятью буксирами.

Осенью на Ладоге осталось всего пять озерных барж. Единственная на озере судоремонтная мастерская в Новой Ладоге имела два токарных станка и электростанцию мощностью 50 киловатт. Зимой это предприятие расширили. Кроме того, были созданы новые мастерские в Осиновце, в деревне Юшково на Волхове, в Ледневе. Старейший речник Иван Петрович Семенов предложил строить баржи в [105] устье притока реки Сясь на базе целлюлозного комбината. 15 апреля 1942 года здесь были заложены баржи, а через месяц они уже вступили в строй. Кроме того, из Ленинграда в Осиновец поступили на сборку одиннадцать металлических барж водоизмещением 600 тонн. О героических усилиях ремонтников и строителей судов рассказал мне заместитель начальника службы эксплуатации пароходства Николай Степанович Сажин.

Всеобщую гордость ладожцев составляли созданные в осажденном Ленинграде корабли совершенно нового класса — тендера.

Тендером назвали небольшую, похожую на понтон стальную коробку, приводимую в движение винтом от автомобильного мотора. На борт они брали 15–20 тонн груза и, имея малую осадку и несколько приподнятый нос, могли подходить к необорудованному берегу, передавать и принимать людей и любые грузы. Потом мне довелось увидеть эти корабли в действии и близко познакомиться с их командиром капитаном 1 ранга Ф. Л. Юрковским, который свыше тридцати лет отдал корабельной службе.

По долгу инспектора мне пришлось познакомиться с документами, отражающими ход партийно-политической работы на флотилии.

Нельзя было не обратить внимания на то, что во второе полугодие войны стали последовательнее и целеустремленнее усилия партийно-политического аппарата. Четко прослеживается система мероприятий, направленных на обеспечение главной задачи, выявляется более дифференцированный подход к людям при организации этих мероприятий. Меньше становится общих фраз (хотя есть еще грех по этой части), митинговые формы работы нередко теперь сочетаются с индивидуальными беседами.

Именно к этим выводам приходил я, когда изучал протоколы партийных активов флотилии и дивизионов, знакомился с отчетами о совещании политработников, парторгов и комсоргов, о сборах офицеров, с протоколами партийных и комсомольских собраний, посвященных подготовке к навигации.

Уже при мне прошли семинарские занятия и инструктажи агитаторов. Политотдел флотилии к этому времени приурочил выпуск серии методических разработок. Хорошо были оборудованы агитпункты в Новой Ладоге, Кобоне [106] и Морье. Здесь агитатор в любое время мог получить консультацию, книгу или брошюру. Кстати, все лучше налаживалась издательская деятельность политотдела. Выходили листовки и обращения, возросла популярность печатной газеты «За Родину», а потом и оперативного бюллетеня «Боевая трасса».

20 мая 1942 года на кораблях и судах прошли собрания, на которых было принято коллективное обращение моряков Ладоги к рабочим и служащим осажденного города. В нем были такие слова:

«Дорогие товарищи ленинградцы! Родину мы любим до боли сердечной, и ее судьба, ее жизнь глубоко волнуют нас. Чтобы победить врага, чтобы спасти Родину, нужно удвоить, утроить наши усилия в борьбе и труде, нужна железная дисциплина, стойкость, порядок и организованность в тылу и на фронте. Мы дали вам клятву, что, пока на Ладоге есть хоть один моряк, грузы для города Ленина будут идти непрерывно...»

В этот же день командующий флотилией доложил Военному совету, что порты Кобона и Осиновец готовы к перевозкам, а в Новой Ладоге уже погружено на транспорты и баржи около 10 тысяч тонн грузов. Вот они, нынешние масштабы!

22 мая ледокольный буксир «Гидротехник», выйдя из бухты Морье, успешно форсировал лед и благополучно дошел до Кобоны, открыв навигацию 1942 года. На следующие сутки незадолго до полуночи он возвратился в Осиновец, доставив фронту 170 ящиков оружия. Весть о рейсе «Гидротехника» быстро дошла до осажденных, укрепив в их сердцах весенние надежды. Высоко оценил первую ладожскую ласточку Военный совет, прислав экипажу «Гидротехника» теплую телеграмму за подписью Л. А. Говорова, нового командующего фронтом, и А. А. Жданова.

В эти же дни моряки канонерских лодок начали выходить на лед и подрывать его, прокладывая путь к чистой воде. Пробивались с трудом, чуть ли не каждые два часа на кораблях объявлялся аврал.

Мы с тревогой следили за напряженной борьбой моряков с ледовой стихией. За канонерскими лодками шли тральщики и катера. Если усилится ветер и начнется подвижка льда, этим кораблям придется очень туго. Всем памятна судьба «МО-216» и «БКА-99», которые 18 ноября [107] прошлого года оказались в ледовом плену. Охотник был раздавлен и затонул, а на бронекатере через пробоину залило водой машинный отсек, и лишь ценой невероятных усилий экипажа его удалось привести в базу.

Немало опасностей, не говоря уж об угрозе воздушного нападения, ожидает корабли и за кромкой тяжелого льда. Озеро в районе перехода изобилует отмелями и рифами, а никакого навигационного ограждения пока нет. Да, немалая ответственность лежит сейчас на капитане 1 ранга С. В. Кудрявцеве, который был старшим на рейде Морье, а теперь возглавил отряд кораблей. Моряк он расчетливый и бывалый, вот уже полгода с успехом возглавляет штаб флотилии. Командир дивизиона капитан 2 ранга Н. Ю. Озаровский держит свой брейд-вымпел на «Бире», идущей следом за головной «Селемджой». В отряд входят также кроме тральщиков канонерские лодки «Нора» и «Бурея».

На третий день отряд вышел на чистую воду, построился в кильватер и в густом тумане взял курс на Кобону. А навстречу ему «Шексна» уже вела в Морье первый конвой из Новой Ладоги.

Ожила наша озерная трасса! Вновь восстановилась связь осажденного города, фронта и флота со страной. Нетрудно предположить, какую реакцию этот радостный для нас факт вызовет у гитлеровского командования. Вопреки приказам фюрера Ленинград, этот «символ революции и славянского духа», этот «бастион большевизма», не сокрушен, не стерт с лица земли, не вымер.

В тот день никто из нас, конечно, не знал, что 1-й воздушный флот гитлеровцев получил задачу потопить корабли флотилии, разгромить ее базы и порты. Когда «Селемджа», управляемая капитаном 3 ранга М. И. Антоновым, уже втягивалась на рейд Кобоны, туман неожиданно рассеялся и на свинцовых водах озера засверкали блики утреннего солнца. В ту же минуту сигнальщики доложили на мостик о летящем на большой высоте самолете-разведчике. Флагман распорядился усилить наблюдение и приготовиться к отражению воздушных атак.

В час, когда командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц и командующий флотилией капитан 1 ранга В. С. Чероков слушали в кобонской диспетчерской доклад капитана 1 ранга С. В. Кудрявцева о благополучном прибытии отряда, над [108] Кобоной появилась армада «юнкерсов» в сопровождении истребителей.

Над портом и рейдом поплыл сигнал воздушной тревоги. Береговые и корабельные зенитчики открыли сильный огонь. Он нарушил боевой порядок авиации противника. Канонерские лодки отошли от пирсов, чтобы получить свободу маневра. В воздух поднялись наши истребители.

Из 55 вражеских бомбардировщиков лишь немногим удалось прорваться к цели. Они сбросили бомбы в западной части порта. Одна из них разорвалась возле рубки канонерки «Бира». Осколками тяжело ранило командира корабля капитан-лейтенанта А. И. Дудника, еще несколько моряков.

Экипаж «Биры», лишившись командира, не растерялся и начал борьбу за живучесть судна. Раненый артиллерист лейтенант Д. П. Ткаченко не покинул боевого поста, продолжая управлять зенитным огнем. Комендорам удалось сбить «юнкерс», атаковавший поврежденный корабль. Самолет упал в воду...

Не покинул своего поста и трижды раненный военком «Биры» старший политрук Д. И. Гребенкин. Своей выдержкой, продуманными и четкими распоряжениями он вселял в людей уверенность, вызывал у них стремление действовать быстро и самоотверженно.

Командир дивизиона капитан 2 ранга Н. Ю. Озаровский в момент объявления воздушной тревоги находился на берегу. Сразу же он бросился к своим кораблям. Взрывной волной Озаровского сбило с ног. Но он быстро поднялся и снова устремился к пирсу. Осколок пронзил ему ногу. Однако капитан 2 ранга продолжал бежать. Выскочив к пирсу и увидев «Биру», Озаровский поднялся на нее и начал руководить тушением пожара. Он разрешил перевязать себя лишь после того, как был блокирован основной очаг огня и все раненые матросы получили помощь.

«Бира» наполнялась водой, сильно осела, затем накренилась и коснулась грунта. Боевая рубка и мостик оказались разбитыми, вышло из строя второе орудие главного калибра и «сорокапятка».

Фашистские самолеты в любую минуту могли снова атаковать поврежденный корабль и добить его. На канонерку прибыл военком дивизиона старший политрук [109] К. В. Крюков. Он поднялся на мостик и приказал начать перегрузку угля и боеприпасов с кормы в нос и с одного борта на другой.

— Не допустим гибели «Биры»! — призвал моряков комиссар.

Борьба за лодку разгорелась с новой силой. Отдав необходимые распоряжения, военком снял китель и стал вместе с матросами переносить уголь. Работы длились несколько часов подряд.

Капитаны буксиров «Морской лев» и «Гидротехник», видя катастрофическое положение «Биры», решили ни при каких условиях, даже под бомбежкой, не отходить от канлодки, с тем чтобы в любую минуту прийти ей на помощь.

Пробоину заделали, и корабль понемногу выровнялся, «Бира» осталась в строю. Правда, ее пришлось еще латать в Новой Ладоге. Вскоре она вышла на трассу. На мостик корабля поднялся новый командир — А. М. Лоховин, опытный моряк, слушатель выпускного курса академии.

Массированный налет на Кобону не принес противнику желаемого результата. Ему удалось разрушить всего лишь одну старую баржу, потерял же он несколько новейших «юнкерсов». Вечером немцы подняли в воздух еще 65 бомбардировщиков и 24 истребителя. Они взяли курс на Осиновец. И здесь противовоздушная оборона базы при поддержке авиации флота дала неприятелю отпор. Ни у маяка Осиновец, ни в бухте Морье, ни на рейде фашисты не добились успеха. Зато потеряли за сутки около двадцати самолетов.

29 мая капитан 1 ранга В. С. Чероков доложил Военному совету Ленинградского фронта об успешном завершении переброски к западному берегу 18 тысяч бойцов.

Еще несколько суток командование 1-го воздушного флота гитлеровцев организовывало массированные налеты на конвои и конечные пункты ладожской трассы. В эти дни все мы жили в величайшем напряжении, но надломить дух ладожцев, нарушить перевозки врагу так и не удалось.

В боях за трассу выявилась возросшая слаженность и зенитной артиллерии фронта и флота, и балтийской истребительной авиации, особенно гвардейцев 4-го авиаполка. Здесь сколотилось ядро первоклассных летчиков, смелых и искусных воздушных бойцов, многие из которых, как, [110] например, Голубев, Цоколаев, Кузнецов, Байсултанов, Васильев, Кожанов, стали Героями Советского Союза.

* * *

28 мая. Сижу в политотделе за документами. Читаю донесение военкома «Норы». Он сообщает: на корабль налетели «юнкерсы». Осколками сбит военно-морской флаг. К нему бросаются краснофлотец Ф. А. Салов и воентехник 1 ранга Г. В. Виноградов. Салов ранен. Одной рукой и зубами он связывает обрывки фала и укрепляет флаг на прежнем месте.

Это случилось в тот день, когда бомба попала в «Биру». «Нора» отходила от противоположной стороны пирса. В это время и раздался взрыв. Осколки достали и до «Норы». Много матросов из верхней вахты было ранено. В форпике и в котельном отделении возник пожар. Канонерка получила около двухсот пробоин. Командир «Норы» капитан 3 ранга П. И. Турыгин организовал отражение воздушного нападения. Не упускал он из виду и борьбу за живучесть лодки. Самоотверженно действовали моряки электромеханического подразделения. Матросы Станишевский и Шашцин бросились тушить пожар в машинное отделение. Они сняли с себя рабочее платье и с его помощью погасили пламя. Затем перекрыли перебитую магистраль, по которой шел пар под давлением.

Последствия налета ликвидировали быстро. Уже на другой день «Нора» была готова к боевому походу.

Поздно вечером 10 июня позвонил флагманский врач флотилии Иван Николаевич Томилин:

— Об утренних событиях в Леднево знаете?

Слушаю взволнованный рассказ о том, как подшефный флагврачу транспорт «Совет» на рассвете доставил раненых бойцов с западного берега к причалу в Леднево. Военврачом на судне плавала Ольга Рыбина, «мамаша», как звали ее раненые. Она, как всегда, руководила выгрузкой. Рыбина торопила санитаров и моряков из команды, помогавших медперсоналу. Торопила людей и сама торопилась, показывая пример бодрости и неутомимости. Она бойко бегала по трапу, обходила кубрики и палубы транспорта, а сама с тревогой поглядывала на небо: не появились бы «юнкерсы». И когда санитар и матрос сошли с трапа на причал с последними носилками, в разрыве между облаками появился первый самолет, а за ним [111] вынырнули и стремительно пошли вниз еще полтора десятка пикировщиков.

Посыпались бомбы. Дым окутал пирс и транспорт. Многие моряки и бойцы портовой команды оказались ранеными. В такой обстановке трудно было ориентироваться. Однако Рыбина не потеряла присутствия духа. Ее хладнокровие и распорядительность успокаивали тяжелораненых, мобилизовали остальных. Глядя на эту энергичную женщину, никак нельзя было подумать, что двадцатичетырехлетняя «мамаша», всего год назад получившая диплом, вот уже четвертые сутки находится на ногах.

В тот же день о налете неприятельской авиации радировал командир транспорта «Вильсанди» М. О. Котельников. На судне разрушена верхняя надстройка. Есть раненые. Рейс продолжается. На борту «Вильсанди» несколько сот переживших блокадную зиму детишек. Многие не могут стоять на ногах, и матросы помогают им. Команда транспорта решила отдать ребятам половину своего пайка.

В 1942 году транспортом «Вильсанди» перевезено более 100 тысяч человек. По огненной трассе судно совершило 230 рейсов. И почти в каждый из них Михаил Осипович Котельников брал детей.

18 июня политотдел флотилии приглашает на открытие бензопровода. Большая победа наших славных эпроновцев! Как мы мечтали минувшей осенью о трубопроводе, когда возили топливо бочками на катерах! Думали о нем и транспортники ледовой дороги. А с весны, когда лед растаял, проблема снабжения горючим боевых машин на фронте и автотранспорта в городе стала особенно острой. 21 мая, когда на озере еще шла шуга, военные моряки и специалисты по проводке дюкера вместе с эпроновцами флотилии начали укладку бензопровода между мысом Осиновец и косой Кореджи. Учитывая большую опасность воздушного нападения и близость противника на сухопутье, работы вели чаще всего в темное время суток и без освещения. И вот теперь по дну Ладоги ежедневно пойдет свыше 400 тонн горючего. Эпроновцы флотилии и специалисты из ленинградского отряда подводно-технических работ (их возглавлял военинженер 2 ранга В. А. Михайлов) приобрели уникальный опыт, который через некоторое время пригодился им при [112] прокладке подводной линии электропередачи, связывающей Волховскую ГРЭС с Ленинградом.

Минул месяц, как перевозки по Ладоге стали регулярными. С военкомом флотилии подвели предварительный итог: 110 тысяч тонн грузов, 150 тысяч человек. Леонид Васильевич Серебренников сопоставляет: это без малого треть того, что прошло по ледовой дороге за пять месяцев. Расчеты показывают: в нынешнюю навигацию ладожская водная магистраль поднимет не менее миллиона тонн грузов и не менее миллиона людей.

Артерия жизни Ленинграда получала хорошее наполнение. Шли войска и боеприпасы — крепче становилась оборона, туже сжималась пружина, которая бросит потом бойцов вперед, на прорыв блокады.

Поступало больше хлеба — увеличивался паек.

Доставлялось горючее — и по опустевшим улицам оживленнее забегали автомашины, бойче застучали дизеля подводных лодок, уходивших на далекие прусские меридианы топить врага.

Подавалась электроэнергия — и уже не надо вручную крутить станки, уже можно сменить тусклую коптилку на яркую электрическую лампочку...

* * *

И вот настал день, а вернее, ночь, когда я должен был в последний раз пройти по всей озерной трассе. От Новой Ладоги, где у подъезда здания штаба со мной тепло попрощались В. С. Чероков и Л. В. Серебренников, до Смольного, где мне предстояло доложить И. В. Рогову об обстановке на трассе.

В разгаре были белые ночи, и с мостика корабля хорошо обозревалась и неласковая озерная гладь, и сполохи орудийных разрывов вдоль южного побережья, и огненные трассы у невского истока, там, где высится разрушенный и непобежденный Орешек.

Ладога... Потом во славу твою создадут повести и поэмы, кто-то напишет о тех, кто подвозил осажденному городу свинец и хлеб, о тех, кто не дал вражескому кольцу сомкнуться. А пока прохладный ночной ветерок шелестит в моих руках жестковатым газетным листком, на котором под рубрикой «Герои Ладоги» стоит по-фронтовому лаконичный эпиграф: «Ваших трудов Родина и Ленинград не забудут никогда!» [113]