Трудное лето
Лето было хотя и короткое, но трудное. Может быть, трудное потому, что бои стали более сложными, ожесточенными, с использованием с обеих сторон разных боевых средств. Чем эффективнее мы воевали, тем больше это тревожило противника и вызывало его повышенную активность.
После сложного боя батарей 113-го Краснознаменного дивизиона и 104-го артполка с батареями и самолетами фашистов во время проводки четырех больших транспортов из Петсамо-вуоно 20 мая, о чем я уже рассказывал, прошло десять суток. На море у входа в залив было все спокойно, но нас это лишь настораживало. Если в такое время в Варангер-фиорде спокойно, значит, противник готовится к сложной проводке.
Наступил последний день мая. После полудня на горизонте возникли сначала мачты, затем трубы, а потом и силуэты двух больших транспортов, танкера и тральщика. Космачевский дивизион приготовился к бою. Показались и четыре сторожевых катера, охраняющих транспорты от подводных лодок. Скоро весь конвой войдет в зону досягаемости, и наши батареи откроют стрельбу.
Конвой продолжал движение. Над ним появились барражирующие 12 Ме-109 и ФВ-190. Не было на сей раз катеров-дымзавесчиков, но без дымзавес не обошлось. Их потянули 4 Хе-115, прилетевшие из Луостари точно к моменту входа конвоя в зону досягаемости нашего артогня.
Как и в прошлый раз, противник распределил силы, защищающие караван от торпедных катеров, от подводных лодок и от артиллерии с помощью дымовых завес. Как и в прошлый раз, Поночевный и Захаров повторили свой тактический прием, обстреляв самолеты, ставящие дымзавесы, дистанционно-осколочными гранатами. Но дымзавесчики не разлетелись в разные стороны. Огонь [223] мешал им работать, но не настолько, чтобы эту работу прекратить.
Майор Космачев приказал всем трем батареям вести огонь по транспортам и танкеру. Едва Поночевный, Соболевский и Захаров исполнили его приказание, фашисты ответили ураганным обстрелом огневых позиций. Одновременно над огневыми позициями завели свою карусель восемь Ю-88 и четыре Ме-109. Батареи Поночевного, Соболевского и Захарова, несмотря на бомбежку и артобстрел, продолжали, как всегда, бить по целям, хотя дымзавеса становилась все плотнее. Вскоре одна из наших стотридцаток зажгла снарядом и утопила фашистский тральщик.
Поскольку батареи Кримера в этот час не было на огневой позиции (она, если помнит читатель, накануне была переведена по заявке майора Кавуна на позицию за горой Рокка-Пахта и там готовилась к уничтожению шестиорудийной немецкой батареи на Могильном), Космачев решил весь огонь своих трех стационарных батарей обрушить по входу в Петсамо-вуоно. Туда же он направил и снаряды четырех грабинских пушек, установленных для борьбы с дымзавесчиками. А обе поддерживающие батареи 104-го полка — 4-я и 5-я — вели в это время контрбатарейную борьбу с фашистами, стрелявшими с Нумерониеми и Ристиниеми.
Снаряды 4-й батареи вызвали на огневых позициях немцев на мысу Ристиниеми пожар, а затем и сильный взрыв.
Несмотря на наши маленькие достижения — потопленный тральщик, пожар и взрыв на огневых позициях фашистской батареи, конвой в Петсамо-вуоно прошел. Значит, все наши усилия, все материальные затраты (шутка ли, израсходовали более тысячи снарядов!) успеха не принесли. Мы не могли бороться с противником, закрытым плотной дымовой завесой.
Батареям необходимы новые технические средства обнаружения и сопровождения противника, действующего все более изощренно, продуманно, с применением различных видов оружия. Нам нужны были радиолокаторы, а их даже летом сорок третьего года еще не было. И в то же время мы не могли бездействовать. Блокада Петсамо-вуоно была жизненно необходима для всего советско-германского фронта. [224]
Вновь я вынужден был докладывать командующему, что одним артиллерийским огнем без средств технического обеспечения в условиях широкого применения противником дымзавес СОР не сможет выполнить боевую задачу блокады Петсамо-вуоно. Нужны маневренные силы флота: торпедные катера, подводные лодки, истребители.
В ответ на мой доклад в ночь на 3 июня на аэродром в Пумманках сели четыре «Харрикейна». Начальник штаба Туз тут же доложил мне, что через день прилетят еще четыре — все в оперативное подчинение командующего СОР.
Восьмерка «Харрикейнов» у нас в Пумманках — это усиление. Теперь надо было прежде всего определить район их действий. Всякое боевое средство можно использовать по-разному. Самолетов так мало, что разбрасываться ими нельзя. Только при использовании группой они станут силой. Но как и где? Для нужд противовоздушной обороны или для защиты наших коммуникаций? А может быть, в помощь блокаде Петсамо-вуоно?
Так много было нужд, и все первостепенные, что трудно решить, куда же направить эту буквально с неба свалившуюся восьмерку. Мы немало помучались, прежде чем пришли к решению, сулившему наибольшую выгоду: конечно же, использовать самолеты в интересах блокады Петсамо-вуоно. Все же это главнее главного. Значит, их надо направлять для разведки Варангер-фиорда с последующим нанесением удара по обнаруженным в этом районе кораблям противника. Такие действия неизбежно отвлекут истребители противника от наших коммуникаций для усилений своих коммуникаций. Ну а дальше будет видно, что делать.
Первая же четверка «Харрикейнов» была послана в день ее прилета на разведку Варангер-фиорда с подвешенными к самолетам бомбами-сотками. В районе Сюльте-фиорда истребители нашли небольшой транспорт в полторы-две тысячи тонн, сбросили на него все четыре бомбы, после чего начали штурмовать. Транспорт загорелся, и летчики, рассчитывая на возможность встречи с истребителями противника, прекратили атаки и вернулись на свой, пока еще не очень знакомый им аэродром.
Этот вылет положил начало действиям авиации Северного флота с самого передового и, с моей точки зрения, самого перспективного аэродрома ВВС флота. [225]
В следующую ночь к нам прилетела вторая четверка «Харрикейнов». Возникла эскадрилья. Она была выделена из состава 78-го истребительного авиаполка майора Маркевича. Ею командовал капитан В. С. Адонкин, опытный, смелый летчик, о чем свидетельствовали три ордена Красного Знамени на его груди. Остальные летчики — совсем молодые, но тоже уже побывали в боях, у некоторых на кителях сверкал новенький орден Красного Знамени. Не помню, кто из них участвовал в первом вылете с нашего аэродрома, помню только капитана Адонкина.
5 июня провели второй вылет двумя группами по четыре самолета. Первая группа обнаружила и потопила сторожевой катер противника снова в районе Сюльте-фиорда, вторая обстреляла мотобот и буксир близ мыса Кибергнес. Мотобот потонул, на буксире возник пожар. Успех, конечно, небольшой, но и то дело: фашисты чувствовали себя в Варангер-фиорде как дома, теперь они поймут, что у нас появились «длинные руки».
На другой день «Харрикейны» вновь вылетели на «свободную охоту», застигли в Сюльте-фиорде мотобот, потопили его, а потом, возвращаясь в Пумманки, встретили двух истребителей Ме-110 и сбили их. Оба «Харрикейна» вернулись на аэродром с небольшими, легко устранимыми повреждениями.
Опыт приучил нас ждать ответных действий. Противник быстро ориентировался, откуда мы наносим удары, и мы понимали, что аэродром в Пумманках привлечет его внимание. Аэродром до того защищала одна батарея среднего калибра, и недавно мы туда поставили новую четырехорудийную 37-мм батарею № 1054. Других средств для усиления ПВО у нас пока не было. Значит, надо строить, и поскорее, укрытия для самолетов.
Я поручил инженер-полковнику Д. Д. Корвякову быстро организовать эти работы. Проект составил Н. П. Быстряков, раньше — командир технической роты саперного батальона, а с февраля — подчиненный Корвякова в инженерном отделении СОР. По первоначальной наметке мы собирались строить 8 укрытий — по числу севших к нам «Харрикейнов», впоследствии этот план менялся, пришлось в общей сложности построить 22 укрытия.
Боевая деятельность летчиков между тем не прерывалась. Они летали изо дня в день. В ночь на 7 июня две группы неутомимых летчиков Адонкина, обследуя коммуникации [226] противника, нашли и потопили большой немецкий буксир. В восьмом часу вечера этого же дня они обнаружили на подходах к Коббхольм-фиорду два транспорта, тральщик и несколько сторожевых катеров, следующих к Петсамо-вуоно.
Адмирал Головко после нашего доклада принял решение уничтожить этот конвой и приказал генералу Андрееву, командующему ВВС, потопить оба транспорта. Генерал Андреев создал ударную группу из пяти Ил-2, шести «Харрикейнов», четырех «аэрокобр». Мы к ней подключили свою восьмерку «Харрикейнов». В 22 часа эта группа нанесла по конвою бомбоштурмовой удар, один транспорт в пять-шесть тысяч тонн потопила, другой ушел вместе с сопровождающими его кораблями, хотя по ним при входе в Петсамо-вуоно били наши батареи.
Как только наши артиллеристы открыли огонь по морским целям, на них налетела немецкая авиация. 9 «юнкерсов» и 6 «фокке-вульфов» сбросили на огневые позиции 46 мощных фугасных бомб, но ущерба нам не нанесли. Один из «юнкерсов», сбитый зенитчиками, врезался в сопку.
Только наши истребители вернулись на аэродром после группового боя, как тут же над аэродромом повисли шесть «фокке-вульфов», и потому мы не решились снова отправить их в бой, чтобы не подвергать опасности на взлете. Да и вообще, такое малое число самолетов выгоднее использовать для разведки и штурмовки плавсредств.
И вот транспорт, не уничтоженный авиацией и артиллерией на подходах к заливу, прошел в Петсамо-вуоно. Я приказал Космачеву обстрелять причалы в Лиинахамари. В течение 20 минут батареи Поночевного и Кримера били по причалам с полной скорострельностью. Оттуда донесся сильный взрыв, а потом возникла такая большая вспышка пламени, что ее хорошо видели из-за гор, окружавших обстреливаемый порт. Долго над местом взрыва поднимался столб черного дыма. Неизвестно, во что мы попали, но попадания были, и какой-то объект уничтожен.
Следующим утром в ранний час из Петсамо-вуоно пошли два больших транспорта и танкер, охраняемые двумя сторожевыми катерами. Мы сразу же опознали их: это те самые транспорты и танкер, что прорвались 31 мая в Петсамо-вуоно сквозь нашу огневую завесу. Долго же они там торчали. [227]
Конвой мы обнаружили у самого выхода. Туда к этому времени подоспели четыре дымзавесчика, выскочившие из соседнего маленького фиорда. Они поставили густой и плотный дым, а четыре «хейнкеля» еще уплотнили и удлинили его.
Буквально в момент, когда три наши береговые и четыре полевые батареи сосредоточенно ударили по выходу из залива, над их позициями закружились «юнкерсы», «мессершмитты», «фокке-вульфы» — всего 31 самолет, сбросившие не менее сотни бомб. Вместе с самолетами из глубины Петсамо-вуоно стреляли по нашим огневым три крупнокалиберные батареи. Характерно, что батареи с Ристиниеми и Нумерониеми, по которым 31 мая мы нанесли удар, огня не вели: или мы вывели их из строя, или они еще не успели привести себя в порядок. Но самое интересное, что над аэродромом в Пумманках появились пять Ме-110 и два Ме-109, блокируя наши самолеты. Значит, противник уже сориентировался, откуда вылетают советские истребители и кто топит их мелкие корабли и транспорты в Варангер-фиорде.
Мы все же подняли шесть «Харрикейнов», когда закончилась бомбежка батарей и все вражеские самолеты улетели. Истребители безрезультатно атаковали конвой, но в воздушном бою все же сбили один Ме-109. К нашей досаде, конвой ушел в море.
Весь этот день противник вел активнейшую и тщательную авиаразведку, очевидно с фотосъемкой. Иначе не объяснить, почему одного разведчика ФВ-189 сопровождало 4 ФВ-190, почему в середине дня «юнкерс» летал, не бомбя, под охраной 8 Ме-110, а вечером такой же Ю-88 летал под охраной 14 «мессеров». Мы убедились, что самолеты настойчиво фотографируют все места, где нами построены причалы и созданы новые опорные пункты. Уж не готовился ли противник к высадке десанта на Рыбачий?
Полуострова стали костью в горле фашистов. Мы наносили им серьезные потери, отвлекали у них немалые силы, много боезапаса и прочих материальных средств, так что вполне возможно, что противник вынашивал идею покончить с нами раз и навсегда.
А у нас, хотя и понемногу, силы возрастали. Рано утром 8 июня в Пумманках сели два «ила». Капитан Адонкин, назначенный старшим начальником смешанной [228] авиагруппы, доложил по телефону, что пока прибыла только половина эскадрильи 46-го штурмового авиаполка, а скоро и вся эскадрилья поступит в распоряжение командующего СОР. На первом самолете прилетел старший инспектор штурмовой авиации ВВС ВМФ Герой Советского Союза капитан А. Е. Мазуренко для обучения летчиков штурмовке морских целей. Вернулись в Пумманки и торпедные катера, вновь в наше оперативное подчинение.
В ожидании возможного удара следовало поддерживать в Варангер-фиорде определенное оперативное напряжение — для того командующий и выделял нам новые силы.
10 июня наша авиагруппа нанесла бомбоштурмовой удар по причалу селения Киберг, расположенного на западном берегу Варангер-фиорда, где в тот момент загружались пять мотоботов. Причал разрушили, стоящий рядом большой дом зажгли, потопили мотобот, вызвали еще четыре больших пожара; в центре одного из них раздался такой силы взрыв, как будто там находился склад боезапаса. Все самолеты благополучно вернулись в Пумманки.
11 июня к нам прилетели еще два «ила». Вся первая эскадрилья штурмовиков была в сборе, вместе с ней прилетел и командир эскадрильи капитан Л. Г. Колтунов.
А 12 июня вся четверка «илов» под прикрытием восьми «Харрикейнов» вылетела в Варангер-фиорд для удара по небольшому конвою у острова Лилле-Эккере: пошли на дно транспорт в две тысячи тонн и два сторожевых корабля, каждый тонн по полтораста. Попутно наши самолеты зажгли на острове причалы.
После разгрома конвоя в воздухе появились четыре Ме-110 и шесть Ме-109. В воздушном бою наши истребители сбили двух стодесятых. Потерь у нас не было, но самолеты вернулись на аэродром с немалым числом пулевых пробоин в фюзеляжах.
Довольные результатами этих действий, мы не обольщались и ожидали ответных ударов. Если фашисты не преследовали наших летчиков, значит, их основные силы где-то были заняты. Так оно и было. Оказалось, что многочисленная авиагруппа противника стерегла в то время нашу коммуникацию в Мотовском заливе.
В тот день из Порт-Владимира вышли к нам четыре кораблика — СКА-211 и СКА-212 в охранении МО-131 старшего лейтенанта Федулаева и МО-136 лейтенанта [229] Волкова. Вскоре над ними на большой высоте прошли два стодевятых — разведка. Федулаев правильно решил, что надо ждать атаки. И вот в половине второго десять стодевятых на бреющем атаковали эти четыре катерка. Ни одна из сброшенных фугасок в цель не попала. «Мессеры» прошли над суденышками еще несколько раз, стреляя из всех пулеметов, но результатов не добились. Потеряли одного своего, сбитого огнем катеров МО. Через час на нашу четверку набросились уже 13 истребителей. Половина их выбрала для штурмовки катер Федулаева. Его экипаж мужественно отбил и эту атаку, сбив еще один стодевятый. Безуспешной оказалась и третья атака.
Четыре кораблика подходили к Мотке, когда подоспели истребители ВВС флота. И вовремя: наши летчики отбили четвертую атаку фашистов на эти катера.
На подходе к Эйне катера были вновь атакованы, теперь уже 25 истребителями. Боцман охотника, к сожалению не знаю какого, сбил из крупнокалиберного пулемета еще одного «мессера». Так закончился поход двух СКА и двух МО в Мотку.
Эти события объяснили нам, почему гитлеровцы противодействовали нашей авиагруппе в Варангер-фиорде столь ограниченными силами. Раздваиваться им теперь было трудно.
На том день не закончился. Около 18 часов 9 Ю-87, прикрываемые 11 Ме-109, нанесли давно ожидаемый удар по нашему аэродрому в Пумманках, сбросив около 50 авиабомб. Обе зенитные батареи, обороняющие аэродром, вели по ним огонь. Один «юнкерс» сбила новая 37-мм батарея; он с ревом врезался в воду.
Но и у нас были потери. Потери на земле. Осколками авиабомб повредило три «Харрикейна» на незащищенной стоянке на краю аэродрома.
Укрытия-капониры, могущие защищать самолеты от осколков при бомбежке, от камней, от пуль и снарядов 20-мм авиационных пушек при штурмовке, еще только строились. Саперы 63-й бригады, руководимые Быстряковым и Бацких, пока мало что сделали. Почему? Первый проект предусматривал постройку только капониров для «Харрикейнов»; одновременно строились четыре таких сооружения. Когда к нам сели «илы», я приказал строить укрытия в первую очередь для них, считая их более ценными для блокады. И вот в день первой бомбежки все [230] самолеты оказались на открытых стоянках, хотя и рассредоточенные. Налет вражеской авиации на аэродром в Пумманках подхлестнул нашего начинжа, стали строить в три смены, беспрерывно.
Погода на другой день резко ухудшилась, весь Варангер-фиорд закрыла низкая облачность, моросил такой мелкий, противный дождичек, словно уже наступала осень. А на календаре — 13 июня. Мы вполне могли ждать в такую погоду проводки транспортов в Петсамо-вуоно. Начальник штаба выслал четыре «Харрикейна» на разведку погоды в Варангер-фиорде. Вернулись, доложили: погода настолько плохая, что никаких целей летчики почти за час полета не нашли. Но, как ни странно, вышедший в это же время к нам из Порт-Владимира мотобот ПВО-2 с грузом бензина, к сожалению без сопровождающих МО, был застигнут в пути двумя ФВ-190, атакован и потоплен.
Я рвал и метал. Погоду мы разведали, но только в Варангер-фиорде. Здесь на Севере все иначе: в Мотовском — одна погода, в Варангер-фиорде — другая.
Оба возвращенных нам торпедных катера пошли на другой день в Варангер-фиорд, несколько часов искали там суда противника, не нашли и вернулись. Как и накануне, шел мелкий дождь, было холодно. Такая погода продолжалась чуть ли не неделю. А потом, в последние дни июня, снова круглые сутки сияло солнце.
Прошла всего неделя после первой бомбежки аэродрома в Пумманках. Нас тревожило строительство укрытий для самолетов; только об этом мы и говорили в свободные минуты. И вот однажды в восьмом часу вечера стояли мы с Тузом и Корвяковым на макушке высоты 159,0, под которой находился наш ФКП, судили-рядили на все ту же больную тему, когда завыла сирена, объявляющая воздушную тревогу. Туз бросился вниз на КП, я остался с Корвяковым наверху. Мы одновременно увидели множество самолетов, летящих с запада, со стороны Варангер-фиорда прямо на нас, на высоте всего метров триста. Видели, как рвутся вокруг них снаряды наших зениток, оглохли от шума множества авиамоторов. Я думал, гитлеровцы повернут на аэродром. А Корвяков, стараясь перекричать гул моторов, закричал: «Будут бомбить КП!»
Нет, пожалуй, не на КП летят. На причал. Но там же госпиталь. Он рядом с причалом! Я буквально остолбенел, [231] не в силах сдвинуться с места, когда над годовой промчались самолеты. Стоял, разглядывал черные кресты на плоскостях, видел головы летчиков в шлемофонах с защитными очками и подсчитывал: 9 Ю-87, 12 стодевяток, 4 ФВ-190... А они уже бомбили новый причал в Восточном Озерке.
Бомбежка продолжалась около получаса. Над госпиталем, над всей округой стояла стена бурой пыли, взлетали камни, какие-то щепки, потом что-то загорелось, и я с трудом, буквально каким-то невероятным усилием, вывел себя из оцепенения, еще никогда со мной не случавшегося.
Кончилась бомбежка, улетели самолеты, а я все еще боялся идти вниз, на ФКП, боялся услышать о разрушениях в госпитале, узнать, что у нас много убитых. Но пересилил себя и спустился вниз.
Туз доложил, что фашисты бомбили новый причал, но причал цел.
— А что с госпиталем? Что горело?
— Да все в порядке, товарищ генерал. Туда не попала ни одна бомба. У причала лежали бочки с бензином. Три из них сгорели. Остальные целы.
— Потери?
— Убит осколком один матрос, ранен другой. Оба из автобатальона, раскатывали бочки с бензином. Почти все спасли, а вот три не успели...
Жаль этих ребят. Какие же все-таки у нас служат люди, даже в так называемых тыловых частях, в автобате, если под огнем они спасают бензин, рискуя жизнью.
И опять не было передышки. И опять сильный бой на другой же день у Петсамо-вуоно. Наши летчики нашли там большой конвой в составе трех транспортов, пяти сторожевиков и двух тральщиков, прикрытый четырьмя «фокке-вульфами». Посылать торпедные катера в атаку я считал бессмысленным — прикрыть их нечем. Не можем мы рисковать своими «Харрикейнами» и выходить против «фокке-вульфов», а без прикрытия эти два торпедных катера погибнут. Приказал срочно донести о конвое в Полярное и попросить оттуда авиацию.
Все дальше происходило буквально по разработанной схеме — и у нас, и у противника. Когда конвой вышел на дистанцию 90 кабельтовых, с которой обычно Поночевный начинал стрельбу, а через три-четыре кабельтовых [232] к нему присоединялся и Соболевский, три «хейнкеля», упреждая огонь, начали ставить дымовые завесы. Тут же выскочили из маленького фиорда катера-дымзавесчики. За минуту-полторы весь конвой скрылся за сплошной желто-белой стеной.
Конечно, наши грабинские пушки били по катерам-дымзавесчикам, возможно, поражали их, но дым уже закрыл все. Космачев решил поставить заградительный огонь на входе. Огонь мощный, огневую завесу создавали шесть наших батарей. Как и следовало ожидать, по ним стали бить фашистские батареи, над ними — «юнкерсы», «мессеры», «фокке-вульфы». Подумать только — 34 самолета обрушили на артиллеристов сотню бомб, а еще сколько снарядов упало на огневые позиции! И все же бомбежка и обстрел не достигли своей цели. Пушки не были повреждены, а ранило только троих — это минимальный урон в таком бою.
Подоспела к месту боя и наша авиация. Прилетели по нашему вызову шесть «яков», восемь «аэрокобр». Мы подняли тогда с аэродрома свои «илы» и «Харрикейны». Наши сбили в этом бою 14 самолетов противника.
Батареи поддерживали огневую завесу у входа в Петсамо-вуоно до последней вероятности прохода транспортов в фиорд. По донесениям наблюдательных постов и нашей ТПС, из всего конвоя в Петсамо прошел только один транспорт. Такой плотный стоял дым, что мы не могли видеть, куда девались остальные корабли. Вероятнее всего, общими усилиями артиллерии и авиации они были потоплены. Но не исключено, что и попрятались в маленьких фиордах. Во всяком случае, в залив они не прошли.
В Пумманки не вернулись пять «Харрикейнов». Их сбили. Зенитки врага подбили одного «ила», но летчик дотянул до аэродрома, хотя и сел на вынужденную.
От Космачева пришло сообщение, что в Варангер-фиорде в двух-трех милях от батареи Соболевского плавают какие-то два летчика. Может быть, фашисты? Мы же сбили 14 «мессеров». Туда вышли оба наших торпедных катера; в небе не было, к счастью, ни одного самолета.
Катер лейтенанта Колотия подобрал двух наших орлов с «Харрикейнов». А трое, очевидно, погибли вместе с самолетами.
Но не только мы искали погибших. Несколько раз прилетал ДО-24, охраняемый «фокке-вульфами». На воду [233] он не садился, только крутился над фиордом, не находя тех, кого искал. Хорошо бы его сбить, заманчиво, но благоразумие взяло вверх. Мы не подняли с аэродрома три оставшихся «Харрикейна» — нельзя было их направлять в бой с «фокке-вульфами».
Солнце в этот день впервые после почти двухмесячного сияния зашло за горизонт. Кончался полярный день. Наступали долгие белые ночи. Я уже ждал темных ночей. Скорей бы. А ведь как они осточертели за зиму...
Немцы, как всегда, были пунктуальны. Всего ночь прошла после этого боя в Варангер-фиорде, в полной мере показавшего и наши возросшие возможности, и нашу силу. Поэтому не удивительно, что фашисты решили нанести новый удар по аэродрому. Ведь они понесли большие потери в воздухе и, предположительно, не меньшие на море. Снова девятка «юнкерсов», восемь «мессеров», шесть «фокке-вульфов» бомбили и штурмовали аэродром и обе зенитные батареи, его защищающие. Сбросили четыре десятка соток, ранили пятерых зенитчиков, повредили одно 76-мм орудие, но ни один «Харрикейн» или «ил» не получил и царапины. Зато сами фашисты потеряли один Ю-87, сбитый зенитчиками. Он упал, как и в прошлый раз, почти рядом с берегом, в губу Большая Волоковая.
Только все это кончилось, только мы подвели итоги, оперативный дежурный доложил мне: 147-я батарея с мыса Вайтолахти ведет огонь по какой-то парусно-моторной шхуне. Эта батарея больше отдыхала, а тут — огонь. Я вышел из командного пункта и поднялся на вершину высоты. Оттуда прекрасно были видны губа Большая Волоковая, Пумманки, аэродром и мыс Вайтолахти. На западе сверкал под ярким, но холодным солнцем Варангер-фиорд. Морем шла какая-то шхуна, окруженная всплесками артиллерийских снарядов. Со стороны Луостари промчались туда два истребителя. По их длинным и тонким фюзеляжам я узнал Ме-109. Подлетев к шхуне, они обстреляли ее. Я приказал передать сейчас же на батарею, чтобы она прекратила огонь.
Когда «мессеры» улетели, на шхуне что-то загорелось. Передал начальнику штаба, чтобы он выслал туда торпедный катер. Надо снять экипаж, а шхуну или прибуксировать в Пумманки, или утопить.
Через несколько минут из губы Большая Волоковая [234] вышли два катера, Они были так хорошо замаскированы под сетями у своего причала, что я их увидел, когда они дали полный ход. Для их прикрытия поднялись наши «Харрикейны». На выходе из губы один катер застопорил ход и почему-то вернулся. Второй подошел к горящей шхуне, пытался взять ее на буксир, но это, очевидно, не удалось. Катер приблизился, в упор расстрелял шхуну по ватерлинии, и она быстро пошла на дно.
Лейтенант Колотий доставил в Пумманки пленного солдата-немца и раненого норвежца из команды шхуны. Оказалось, что два других норвежца из этой команды были расстреляны «мессерами». Раненому в нашем госпитале сразу оказали квалифицированную медицинскую помощь, после чего отправили с первой оказией в Полярное. Пленного допросили в разведотделе. Выяснилось, что шхуна эта везла спички из Киркенеса в Петсамо-вуоно, но в пути отказал двигатель, и ее понесло к Рыбачьему. Потому-то «мессеры» и расправились с ней.
К вечеру опять на новый причал в Восточном Озерке налетели 8 «юнкерсов» и 8 Ме-110 под прикрытием 5 стодевяток. Ни жертв, ни ущерба не было, хотя вокруг причала взорвалось 60 фугасок.
А часа через два в Мотку прорвались буксир с баржой и один парусно-моторный бот. Бот мы поставили под разгрузку в Западное Озерко, баржу с буксиром — в Восточное Озерко, где только что фашисты зря побросали свои 60 бомб.
Приход этих суденышек, конечно, был замечен противником. Четыре Ме-110 вечером снова пожаловали в Мотку, в спешке побросали бомбы далеко от парусно-моторного бота и улетели, отогнанные огнем трех зенитных батарей. Вот что значит укрепление ПВО; новые батареи, несомненно, мешали разбойничать фашистским летчикам.
На том кончился один из трудных боевых дней лета.
Фашистские истребители все плотнее блокировали полуострова. Убедившись, что мы отказались от Пуммапок как от пункта разгрузки, противник все силы бросил на блокаду Эйны и Мотки. Но и тут ему не было простора. Зная, что к середине июня усилилась противовоздушная оборона этих пунктов, особенно Мотки, они перенесли [235] всю тяжесть удара на Мотовский залив, не оставляя в то же время без присмотра и коммуникацию в обход Рыбачьего.
К причалам в Озерко прорывались только небольшие мотоботы — «Лебедь», «Пищестрой», ВПС-1, НС-2 и другие; всего их к нам ходило не более десяти. Через неделю после уничтожения нами шестиорудийной 105-мм батареи на Могильном гитлеровцы поставили у Титовки в глубине берега две другие батареи такого же калибра и с 7 июня систематически обстреливали все суденышки, идущие в Мотку.
Проскочив раз, другой, а иногда и третий через все заслоны и в Мотовском заливе, и в самой Мотке, эти мотоботы в конце концов погибали под ударами авиации противника. Их не могли прикрыть в то время и катера МО, настойчиво используемые командованием флота в качестве кораблей ПВО. Несколько позже и они стали гибнуть под ударами «фокке-вульфов». Фашисты теперь использовали против катеров МО только эти свои бронированные четырехпушечные истребители. Ме-109 в бой с нашими малыми охотниками не ввязывались, они нападали лишь на слабо защищенные мотоботы.
Но и у мотоботов появилось оружие. По приказу командующего флотом большую часть этих суденышек вооружили американскими мелкокалиберными зенитными пушками системы Браунинга и Эрликона, полученными по ленд-лизу. Когда утром 26 июня два «фокке-вульфа» подстерегли на переходе из Порт-Владимира в Эйну мотобот «Пищестрой», для них был совершенно неожиданным его ответный зенитный огонь. Мотобот сумел отбиться от атак этих мощных самолетов.
Но тут к месту боя подошел другой мотобот — «Снеток», суденышко слабое, очевидно плохо вооруженное, а может быть, экипаж еще не был обучен обращению с установленным на нем оружием; во всяком случае, он не смог отбиться от «фокке-вульфов», и они его потопили, И тут же улетели, не преследуя больше «Пищестрой». Тот благополучно пришел в Эйну и там разгрузился.
После разгрузки «Пищестрой» вышел в Мотовский залив вместе с «Лебедем»; тот пришел в Эйну раньше, уже разгрузился и ждал, чтобы возвращаться в Порт-Владимир не в одиночку, а с лучше вооруженным судном. Но его постигла участь «Снетка»: оба мотобота попали [236] под огонь трех «фокке-вульфов». «Пищестрой», как и утром, защищался удачно, отбил все атаки, а «Лебедь», слабо вооруженный, отбиться не смог.
Им в помощь из Кольского залива спешили уже два малых охотника МО-121 и МО-136. В получасе хода от Кольского залива пять «фокке-вульфов» внезапно набросились на головной МО-121, сбросили на него четыре сотки и подожгли пушечно-пулеметным огнем. Выявилась, кстати сказать, слабая живучесть малых охотников с их деревянным корпусом и моторами, работающими на автобензине.
На помощь горящему МО-121 из главной базы вышел МО-111, примерно через час этот катер вместе с МО-136 взяли сильно поврежденный малый охотник на буксир, предварительно сняв с него 17 раненых моряков. В команду входило 29 человек, убито оказалось 11, так что только один из катерников невредимый оставался на боевом посту. Кто он, к сожалению, не знаю. Пожар потушили, попытались отвести уже полузатопленный катер в главную базу. Но два «фокке-вульфа» повторили атаку, обстреляв и спасателей, и спасаемого пушечно-пулеметным огнем. Поврежденному катеру они нанесли новые раны. Лейтенанты И. Г. Строев и Е. А. Волков, командиры двух исправных охотников, решили снять с МО-121 убитых, а катер затопить, расстреляв из сорокапяток. «Пищестрой» во всей этой заварухе уцелел и благополучно дошел в Порт-Владимир.
Напряжение этого боевого эпизода в полной мере характеризует обстановку в Мотовском заливе. Трагический финал боя послужил поводом для паузы на коммуникации. Мы оказались на какое-то время отрезанными от баз снабжения на Большой земле. По нескольку раз в день фашистские истребители облетывали наши полуострова, искали новые объекты атак, возобновили разбой на наших дорогах, особенно на Рыбачьем. То в одном месте, то в другом застигнут и сожгут автомашину, расстреляют пару повозок, убьют лошадей, ездовых. Опять пришлось нам расставить на перекрестках дорог одиночные зенитные автоматы. Стоило нам раз-другой обстрелять разбойников из этих автоматов, как они тут же прекратили полеты над дорогами.
Пауза длилась около трех недель — с 26 июня до 14 июля. Пауза в снабжении, затишье на коммуникации [237] в Мотовском заливе, хотя бои в Варангер-фиорде, о которых я дальше окажу, продолжались с возросшей силой.
А вот 14 июля оживился вдруг и Мотовский залив. С двух часов ночи над ним висели около 30 истребителей ВВС флота, одних «яков» было 12: к нам в СОР в эту ночь перевозили на мотоботах и катерах МО пополнение. До семи утра доставили более 700 краснофлотцев и красноармейцев. Летали в стороне и фашисты, но в бой не ввязывались; полагаю потому, что в это время их главные силы были заняты в другом месте или где-то скованы нашей авиацией. Столь важная для нас перевозка прошла удачно, противник нигде и ничем нам не помешал.
И опять настала пауза, опять неделю Мотовский залив был чист, только фашистские истребители летали над ним, на всякий случай проверяя коммуникацию. А к концу этой недели случилась беда.
Лето 1943 года было очень урожайное на грибы. Повсюду росли отличные белые боровики и несметное число красноголовых подосиновиков. Тыл СОР обязал все пекарни принимать от частей свежие грибы, очищенные и подготовленные к сушке. Пекарен было около 20, и хозяйственники отлично справились с заготовкой. За короткое время мы сумели собрать и засушить около 10 тонн грибов, столько же, если не больше, в частях собрали и пустили свежими в пищу. Заготовили и немало яиц на птичьих базарах, главным образом для кухонь медсанрот и в госпиталь — на усиленное питание раненых. Но главным продуктом самозаготовок была, конечно, рыба. Трески и палтуса в прибрежных водах предостаточно, в каждой части были, конечно, специалисты-рыбаки, так что рыбы, ежедневно вылавливаемой, правда с большим риском попасть под огонь тех же истребителей, нам хватало для полной замены американской тушенки, надоевшей до тошноты, да и съеденной подчистую. Очень помог в заготовке рыбы начальник тыла флота генерал Николай Павлович Дубравин, прислав по первой же нашей просьбе достаточное количество сетей. Так что в это трудное блокадное лето благодаря самозаготовкам защитники СОР были сыты.
И вот в это время случилось несчастье: четверо бойцов 254-й бригады морской пехоты вышли из Эйны на лодке за рыбой, и волна понесла их к южному берегу Мотовского [238] залива. Они никак не могли выгрести, ветер гнал их к фашистам. Пришлось начальнику штаба капитану 1 ранга Д. А. Тузу вызвать из главной базы катера МО — своих мотоботов в Эйне не было. В первом часу дня МО-111 и МО-123 вышли из Кувшинской Салмы, быстро домчались до места происшествия, нашли шлюпку, один из катеров бросил на нее буксирный конец и потащил в Эйяу. Конечно же, из-за сопок выскочили пять «фокке-вульфов», атаковали оба катера, сбросили пять авиабомб; одна из них, попав в середину МО-123, буквально разорвала его надвое; из всей команды спасся только один человек. Второй катер, тоже поврежденный, дошел до причала, но и на нем оказались двое убитых и десять раненых. На злополучной шлюпке никто не пострадал.
Из главной базы пришли к Эйне два МО, чтобы обследовать район и найти еще кого-либо из погибшего экипажа; на этот раз их прикрыли 18 «яков» и «Харрикейнов», но немецких самолетов в воздухе не было. И найти никого не нашли. Так трагично закончился эпизод с этой лодкой и четырьмя бойцами, попавшими в беду по собственной вине. Погиб хотя и не большой, но славный боевой кораблик со всем экипажем, вписавший в историю войны в Заполярье немало памятных страниц.
Итак, мы сумели восполнить на месте недостаток продовольствия. Но нам прежде всего были необходимы боеприпасы и бензин. В полярный день значительно возрос расход боеприпасов на сухопутном фронте. 104-й пушечный полк, пополненный новой материальной частью, стал почти вдвое мощнее. Возрос и расход зенитных снарядов. Не только потому, что в начале июня вступили в строй три новые автоматические 37-мм батареи в ПВО аэродрома и причала в Мотке, но и потому, что авианалеты на эти важнейшие объекты участились. Тут не до экономии боезапаса, когда в Пумманках базируются и активно оттуда действуют, нанося противнику большие потери, истребители 78-го авиационного полка и штурмовики 46-го штурмового. Они расходовали не только авиабомбы и патроны для пулеметов и пушек, но много бензина. А подвоза не было. С 15 июня и почти до конца июля мы ничего не получали. Создать запасы не удалось — у тыла флота недоставало для этого тоннажа, да и потери судов на переходах стали значительными. Вот мы и почувствовали в полной мере, что такое блокада. Получалось [239] так: усиливая блокаду Петсамо-вуоно, мы заставляли противника блокировать нас.
Блокада стала очень жесткой и действенной. Мне лично это принесло острейшее чувство тревоги за жизнь и боевую деятельность вверенных мне Родиной и партией воинских частей.
СОР продолжал выполнять боевые задачи, определенные командующим и Военным советом Северного флота, но снабжение наших воинских частей зависело теперь от действий противника, и прежде всего от активности его очень сильной и многочисленной авиации.
В июле гитлеровцы еще более усилили воздушную разведку. Ведь в середине этого месяца кончался полярный день, начинались белые ночи, потому фашисты торопились затянуть на нашей шее петлю блокады. Теперь кроме регулярных разведок группами в шесть и даже десять истребителей утром, в полдень и вечером стали в промежутках появляться пары и четверки разведчиков. Они не только тщательно все обследовали, они могли в любой момент нанести бомбоштурмовой удар, если найдется цель. Шла круглосуточная охота за плавучими средствами флота. Так же поступили и мы, когда получили в свое распоряжение самолеты. Мы тоже вели поиск и охоту.
Не случайно аэродром в Пумманках и губу Мотка с ее двумя причалами постоянно контролировала авиация противника. Гитлеровское командование правильно оценило большую оперативно-тактическую значимость Пумманок и Мотки.
Понимая это, мы прежде всего стремились усилить там ПВО. Пришлось вернуть на прежнее место четыре сорокапятки 222-й батареи, чтобы она снова защищала огневые позиции 113-го Краснознаменного артдивизиона. А оттуда забрать в Пумманки четырехорудийную батарею № 225, чтобы усилить ПВО аэродрома и базы торпедных катеров. Теперь на страже этих объектов стояли: одна зенитная батарея № 55 среднего калибра и две 37-мм батареи — № 225 и новая № 1054. На берегу Мотки остались 541-я батарея среднего калибра и две новые, недавно созданные 37-мм батареи — № 1055 и № 1056, что тоже значительно усилило противовоздушную оборону обоих причалов и подходов к ним.
Прибывшую в конце июня радиостанцию управления самолетами, так называемую РУС-2, мы установили на [240] высоте 218,0, непосредственно у пумманского аэродрома. Не забыли, конечно, и соорудить там две ложные зенитные батареи, благо противник легко шел на подобные приманки.
Все эти меры, разумеется, не могли заставить фашистов отказаться от бомбежки и штурмовки аэродрома, наоборот, удары наносились все чаще. И понятно почему: вместе с самолетами, размещенными у нас, в боевые действия над Варангер-фиордом включалось все большее число самолетов авиации флота, базирующихся на других, более далеких аэродромах.
На своем аэродроме мы все сделали, что могли, чтобы защитить самолеты на земле: построили наконец 18 укрытий, готовились строить еще четыре. Для авиации ВВС флота полуостров Рыбачий стал летом площадкой, куда подбитые в боях самолеты могли садиться на вынужденную. Часто, не дотянув до этой площадки, они садились на воду или падали в залив возле берега. Мы использовали все средства для спасения летчиков, в первую очередь быстроходные торпедные катера, затем наши соровские мотоботы, хотя их к тому времени из шести осталось в строю, кажется, три; использовали и лодки-самоделки, сделанные солдатами-рыбаками, использовали даже плоты, если ничего другого под руками не было.
Помню, как 4 июля большая группа торпедоносцев и штурмовиков ВВС Северного флота нанесла торпедами и бомбами удар по конвою, шедшему в Киркенес. Несмотря на сильный зенитный огонь и атаки истребителей противника, торпедоносцы и штурмовики прорвались к транспортам, один крупнотоннажный потопили, а два, не менее крупных, сильно повредили. В этом бою три торпедоносца типа «Бостон» и один штурмовик были подбиты истребителями. Наши пилоты сумели дотянуть только до Вайтолахти — западной оконечности Рыбачьего; самолеты затонули, а экипажи остались на воде. Для спасения вышли одновременно оба торпедных катера из Пумманок и лодка-самоделка с бойцами расположенного рядом 347-го отдельного пулеметного батальона. Эти спасатели опередили катерников; они подобрали шестерых летчиков, доставили в пульбат. Там летчиков переодели во все сухое, накормили и оказали нужную помощь. Несколько позже мы спасли и летчиков торпедоносца «бостон», упавшего в губу Зубовская. [241]
Всех спасенных перечислять не буду. Не всегда, к сожалению, вынужденные посадки кончались благополучно.
В Пумманках первоначально, как я говорил, базировались восемь «Харрикейнов» и четыре «ила». После понесенных в боях потерь состав авиагруппы стал меняться. Вместо пяти погибших «Харрикейнов» нам дали только три. Охотнее присылали нам старые И-16, или, как их называли, «ишачки». Командование ВВС устраивало и смену экипажей, считая наши условия жизни и быта очень тяжелыми. Спорить не буду, у нас, вероятно, тяжелее складывалась жизнь, чем на основных аэродромах, но такая текучка сказывалась, по-моему, на боевой деятельности. Летчики подчас чувствовали себя гостями у нас, временно воюющими на Рыбачьем. Мы, конечно, при всем желании не могли создать им таких условий, как на постоянных аэродромах Северного флота, построенных до войны. Но максимум возможного делали — и я, и штаб, и политотдел, и тыл старались обеспечить летный и обслуживающий состав авиагруппы и аэродрома лучше, чем кого бы то ни было в СОР. И не наша вина, что иногда и летчики терпели какие-то лишения — блокада есть блокада, она усложняла жизнь всем.
Мы, высоко ценя авиагруппу, дорожили ею, знали, что она хоть и малочисленна и самолеты технически уступают истребителям противника, дает нам возможность наносить ему ощутимые потери, помогает выполнять одну из главных боевых задач — блокаду Петсамо-вуоно. Авиагруппа становилась во все большей степени нашей главной ударной силой не только на подходах к блокируемому заливу, но и во всем Варангер-фиорде. Эта маленькая авиагруппа кроме ударов по кораблям и авиации в Варангер-фиорде все чаще занималась разведкой погоды и разведкой целей в интересах ВВС флота. Присутствие такой группы на нашем передовом аэродроме приносило во всех случаях тактическую выгоду и командованию СОР, и военно-воздушным силам Северного флота.
В июле самолеты работали каждый день. Прошло не больше двух суток после боя авиации флота в Варангер-фиорде, во время которого был потоплен большой транспорт, а два таких же повреждены. Разведывая регулярно Варангер-фиорд, наши «Харрикейны» нашли на подходе к Киркенесу небольшой конвой. Погода подходящая — [242] низкие облака, слабый ветер, и мы решили атаковать конвой и выслали к вечеру в указанное место два «ила» и четыре «Харрикейна». Они, к сожалению, конвоя не нашли, но потопили встреченный в фиорде большой мотобот, а потом ударили по запасной цели — по причалу и прибрежным строениям в поселке Харбакен. Следовало ожидать, что немцы, сразу узнав о штурмовке этого причала, постараются перехватить наши самолеты или на подходе к Пумманкам, или при посадке. Приказал начальнику штаба попросить на всякий случай у ВВС истребителей, чтобы обеспечить нашим соколам посадку.
Все сложилось удачно. Возвращаясь, наша авиагруппа встретила двух Ме-109, одного сбила, второй удрал, увидев, что его напарник падает в воду. Над Пумманками возвращающихся ожидали пять И-16, присланных ВВС. Эта пятерка тоже села на наш аэродром и осталась в составе авиагруппы СОР.
Напряженный и упорный воздушный бой возник в Варангер-фиорде 9 июля. С дистанции 280 кабельтовых, то есть более 50 километров, наблюдательные посты Среднего обнаружили неопознанные суда, идущие в сторону Киркенеса. Через полчаса из Пумманок вылетели четыре «Харрикейна» для уточнения места конвоя, а через 20 минут они донесли нам, что идет конвой из восьми единиц, прикрываемый четырьмя Ме-110, западнее летят еще четыре стодесятых, а восточнее, на перехвате, показались два «фокке-вульфа». Соотношение сил губительное для нашей четверки.
Срочно запросили помощь от ВВС флота, отправив вызов прямо с аэродрома по линии связи ВВС. Минут через 20 прилетели четыре «яка», но «фокке-вульфы» куда-то исчезли.
Четверка «Харрикейнов» благополучно вернулась на аэродром, дозаправилась и спустя полчаса снова вылетела к конвою с тремя И-16, сопровождая два наших «ила». Одновременно штаб ВВС флота направил туда для прикрытия действий штурмовиков шестерку Як-1.
Еще до появления «яков» наша авиагруппа настигла конвой, нанесла ему бомбоштурмовой удар, но прямых попаданий бомб в корабли не было, так как атаке мешали истребители противника — стодесятые и «фокке-вульфы». Завязался воздушный бой. Мы потеряли одного Ил-2, противник — одного Ме-110 и одного ФВ-190. [243]
Шестерку же «яков» на подходе к месту боя встретили восемь других фашистских самолетов — шесть Ме-109 и два ФВ-190. Наши соколы вступили в неравный бой и сбили два «мессершмитта». Сражение в воздухе как будто закончилось. Но контакт с конвоем был потерян. Следовало вновь, причем немедленно, его отыскать.
По нашей просьбе вылетел Пе-2, нашел вскоре два транспорта, два тральщика и сторожевой корабль, патрулируемые четырьмя стодевятыми. Мы не знали, новый ли это конвой, только что вошедший в Варангер-фиорд, или часть прежнего, атакованного авиагруппой. Скорее всего, все тот же, но в нем всего пять единиц. Возможно, остальные суда повреждены и приткнулись где-то к берегу, но быть может, они затонули после боя, когда наши улетели и не смогли зафиксировать победу.
Задачу уничтожения, будем считать, нового конвоя принял на себя командующий ВВС флота генерал Андреев. С аэродрома Северного флота вылетели шесть «илов», прикрываемые шестью «яками» и восьмеркой «аэрокобр». Конвой они не нашли и разрядились по причалу Киргнес. На обратном пути эта мощная группа встретила двух Ме-109 и сразу же их сбила.
А поздно утром в Варангер-фиорде, у Среднего, появился гидросамолет ДО-24, сопровождаемый двумя «фокке-вульфами». Я не разрешил поднимать с аэродрома наших истребителей. «Дорнье» этот почему-то пробомбил нашу ложную батарею на Хейнисаари. Вот уже бессмысленная затея. Зенитки открыли огонь, и вскоре в воздухе закувыркался один «фокке-вульф». Трофей, конечно, принадлежал зенитчикам, но и краснофлотцы, обеспечивающие постоянное возрождение ложной батареи, заслуживали поощрения.
На исходе суток 15 июля наблюдательные посты Среднего заметили в районе Коббхольма верхушки мачт и труб трех больших судов, очевидно транспортов. Мы не сразу определили, куда следуют эти суда, наверное в Петсамо-вуоно, и приказали авиагруппе подготовиться к вылету. Авиагруппу в это время возглавлял старший лейтенант А. Н. Синицын, командир звена штурмовиков. Он доложил, что два «ила», шесть «Харрикейнов» и два И-16 к вылету готовы. Мы ждали, когда конвой подойдет поближе, чтобы выяснить, что за суда в нем и какие силы их охраняют. [244]
В начале первого, уже 16 июля, конвой подошел достаточно близко, чтобы разглядеть два больших транспорта по 10 тысяч тонн и такой же большой танкер, охраняемые 4 сторожевыми катерами и прикрываемые с воздуха 13 «фокке-вульфами» и 14 стодевятыми; кроме этих истребителей в воздухе находились еще 3 Хе-115, используемые как дымзавесчики. Такое охранение указывало не только на ценность грузов в трюмах транспортов и в танкере, но и на то, что фашисты, неся в последнее время немалые потери в Варангер-фиорде, боятся нашей авиации, потому и подняли в воздух 30 самолетов для сопровождения трех грузовых судов.
Мы срочно донесли о конвое штабу флота. Не помню, просили ли помощи от ВВС, очевидно просили, но мне стало ясно, что нельзя опрометчиво выпускать два наших «ила» и восемь истребителей против фашистских 27 истребителей.
Когда конвой подошел на дальность нашего артогня, три «хейнкеля» и два сторожевых катера начали ставить плотные, длинные и высокие дымовые завесы. Так начинался каждый бой. Транспорты и танкер совсем скрылись в дыму. Опять будем воевать вслепую, действуя, как и противник, по схеме: все семь батарей — четыре космачевские, две Кавуна и одна 76-мм пушек, используемых против дымзавесчиков, открыли заградительный огонь по входу в Петсамо-вуоно. Разрыв такой массы фугасных снарядов на какой-то миг рассеял дым. Артиллеристы видели, как два или три наших снаряда поразили головной транспорт.
Девять «юнкерсов» и семь Ме-110 нанесли тут же бомбовый удар по нашим батареям. Очевидно, неплохо работали зенитчики — не пострадало ни одно орудие, никто под бомбами не погиб, не было раненых, хотя фашистские летчики могли бы после столь частых налетов вслепую бить по каждому из наших орудий, особенно береговых. Их же не сдвинешь с места, не переместишь, как полевые. Все наши батареи не прерывали огня, а зенитчики к тому же сбили трех «мессеров».
Тут подоспели и самолеты ВВС флота: 16 «яков», 8 «аэрокобр» и 10 «Харрикейнов». Пока взлетала, собираясь вместе, наша авиагруппа, летчики ВВС успели сбить один «юнкерс» и один стодесятый. Наши подстроились, и штурмовики обрушились на конвой, а истребители ввязались [245] в воздушный бой. Сбили еще четыре стодевятых, потеряв два Як-1. Наши реактивные снаряды поразили фашистский танкер.
Подбитый, покалеченный конвой кое-как прошел в Петсамо-вуоно. Помимо повреждений, нанесенных артиллерией и самолетами судам противника, авиация и зенитчики сбили, таким образом, восемь истребителей противника и один бомбардировщик.
Фашисты в ярости, уже после боя, открыли ураганный огонь по позициям космачевского дивизиона. Началась артиллерийская дуэль. Опять прилетели «юнкерсы» и «мессеры» бомбить аэродром в Пумманках. Потерь у нас не было.
Теперь следовало ждать, когда фашисты разгрузят, отремонтируют, чем-то загрузят трюмы уцелевших судов и поведут их из залива. Ждать пришлось 12 суток. Изо дня в день немцы бомбили наш аэродром, обстреливали огневые позиции батарей Краснознаменного дивизиона, готовясь, очевидно, к проводке.
День для нее они избрали сумрачный. Погода была совсем осенняя, низкие облака, моросил дождь, в такую погоду самолеты не летают. Словом, момент для проводки самый выгодный. Четыре катера-дымзавесчика потянули, как обычно, завесу, наши грабинские пушки открыли огонь по катерам, батареи Космачева поставили НЗО на выходе. Но оттуда высунулся только один большой транспорт; хоронясь за дымом и прижимаясь к берегу, он уходил на запад. Его не нашли и высланные в море торпедные катера.
Мы, естественно, поддерживали НЗО, ожидая другие суда: ведь 12 дней тому назад в Петсамо вошли 3 больших грузовых судна, а вышло только одно. Но так и не дождались ни второго транспорта, ни танкера. Значит, они сильно повреждены, если после такой долгой стоянки не могут при благоприятнейших обстоятельствах выйти в море.
В этот день сильно досталось Краснознаменному дивизиону: с вечера две тяжелые батареи 210-мм калибра и одна 155-мм батарея перепахали все пространство вокруг орудийных двориков батарей Поночевного и Соболевского. По ним они выпустили 109 мощных снарядов. И все мимо — потерь у нас не было. [246]
Одна из этих тяжелых батарей — 210-мм у озера Усто-Ярви — то и дело била по нашим фортсооружениям в главной полосе обороны. К двум разрушенным в мае дотам добавились еще два разрушенных пулеметных дзота левофлангового ротного опорного пункта. Сразу же после успешного артиллерийского удара с помощью самолета-корректировщика по шестиорудийной батарее Могильного мы задумали тем же способом уничтожить и эту тяжелую батарею. Ее огневую позицию мы знали — на северном берегу названного озера. За озером находилась знакомая нам высота 388,9, а на ней и тот командный пункт, к которому в начале октября сорок второго года удачно ходила разведгруппа лейтенанта Михаила Зуева. Поточнее данных у нас пока не было, но для уничтожения такой батареи их необходимо раздобыть, очевидно с помощью аэрофотосъемки.
Еще в середине июня по нашей заявке на По-2 прилетел а Пумманки старший лейтенант С. М. Бондаренко. Его смелость просто удивляла. Мы знали, какой это риск — лететь к нам, на блокированные полуострова, на тихоходном, невооруженном, сделанном из фанеры самолетике, да еще при плохой видимости.
Задание, полученное от нас этим замечательным летчиком-корректировщиком, оказалось посложнее, чем просто разведка и фотосъемка. Интересующая нас тяжелая батарея размещена в глубине берега, на огневой позиции, почти рядом с тем штабом, который искал и нашел Зуев. У нас уже были данные, что это штаб не пехотного полка, а всей группы «Норд», равнозначный штабу дивизии. Следовало ожидать, что он надежно прикрыт. Самолету-разведчику, а затем и корректировщику придется работать под сильным огнем зенитной артиллерии и под воздействием истребителей. Кроме того, мы имели сведения, правда не очень достоверные, требующие тщательной проверки, о возможной установке противником еще одной батареи, покрупнее, предположительно калибра 240, а то и 280 мм. Если противник установит такую сильную дальнобойную батарею, наш аэродром окажется под ее мощным ударом, и вряд ли на нем сможет базироваться флотская авиация. Но пока говорить об этом открыто мы не могли. Поэтому летчику Бондаренко мы поставили задачу разведать и сфотографировать более обширный район, не разъясняя причин. [247]
Через трое или четверо суток старший лейтенант Бондаренко выполнил и эту задачу. Проявленные и дешифрованные снимки доставили к нам в СОР. И снято, и дешифровано отлично.
На северном берегу озера Усто-Ярви четко выделялись обваловки, в которых установлены три длинноствольных орудия на полевых колесных лафетах. Не было видно вокруг них ни убежищ, ни землянок, ни складов. Одно орудие накрыто маскировочной сетью, оно не имело резко очерченных форм, а два других стояли даже без чехлов. Рядом с ними — две автомашины и груды ящиков. Каких-либо батарей или отдельно стоящих орудий вокруг интересующей нас цели не было. Удивляло, что огневая позиция столь мощной батареи не прикрыта зенитным артогнем. Интервалы между орудиями достигали 200 метров. Это значило, что стрелять на уничтожение надо не по всей батарее сразу, а по отдельным орудиям, что, в свою очередь, втрое увеличивало расход боезапаса.
Командир 104-го артполка майор Кавун, которому я уже давно говорил, что надо уничтожить эту батарею, предложил вести огонь одновременно шестью орудиями — 5-й батареи старшего лейтенанта Г. В. Замятина, только что сформированной и получившей на вооружение три новые 122-мм пушки, и 7-й батареи старшего лейтенанта И. М. Носа, она стала теперь трехорудийной, и в нее входили пушки 152-мм калибра.
С предложением Кавуна я согласился. Но пришлось выделить для этих батарей лишь такое количество боезапаса, которое считалось достаточным для уничтожения одного орудия.
Я, конечно, понимал, что это не выход из положения, что решение, по существу, половинчатое. Большего количества снарядов мы не могли дать для этой стрельбы, потому что подвоз боезапаса в СОР, как я уже рассказывал, прекратился. Но мы не могли позволить противнику безнаказанно расстреливать наши новые фортсооружения. Значит, надо довольствоваться полумерой. Стрельбу назначили на 4 часа 21 июня.
Готовились активно. На 5-ю и 7-ю батареи спешно подвозили боезапас из резерва. Противник в конечном счете обнаружил оживление на дорогах, и вдруг после долгого перерыва его авиация нанесла по центру двух перекрестков, где сновали наши автомашины, груженные [248] снарядами, бомбоштурмовой удар. Уже под вечер 20 июня, накануне стрельбы, девять пикирующих «юнкерсов», восемь стодесятых и четыре «фокке-вульфа» сбросили в этот район 91 фугасную бомбу. Тут находился и центр ПВО первого боевого участка, на окружающих сопках размещалась 455-я отдельная пулеметная рота ПВО под командой старшего лейтенанта Г. Ф. Терентьева, смелого офицера и хорошего организатора. Эта рота немало сделала для защиты различных объектов СОР, ее перебрасывали с места на место. Когда 12 крупнокалиберных пулеметов Терентьева открыли по фашистским самолетам огонь, летчики, очевидно, растерялись: они не ожидали здесь отпора и пикировали, не заботясь о своей сохранности. Сразу же один «юнкерс» был сбит, он врезался в сопку и взорвался. Через минуту-две пулеметчики Терентьева подбили еще один «юнкерс» и один Ме-110; оба, объятые пламенем, уходили в черном дыму, стремительно снижаясь, к своим рубежам. Дорого обошлась немцам эта бомбежка: они потеряли три самолета. У нас было ранено пять человек, в основном саперы.
В тот же день на аэродром в Пумманках сел Пе-2 с экипажем младшего лейтенанта Горбачева. В экипаж входил сержант Дмитрий Шакулов, стрелок-радист, уже несколько раз летавший на разведку и корректировку со старшим лейтенантом Бондаренко; это он, сержант Шакулов, сбил немецкий самолет во время корректировки артогня по шестиорудийной батарее на Могильном.
Прилетел на этом самолете и наш друг корректировщик.
Утро было ясное. В 3 часа 55 минут наш Пе-2 вылетел на корректировку. Его прикрывали шесть «аэрокобр» 20-го истребительного авиаполка, прилетевшие накануне вместе с ним в Пумманки.
Через четверть часа началась артстрельба. Батареи Кавуна смогли дать только по два залпа — прекратилась корректировка. Там, над целью, появилась буквально туча фашистских истребителей. Количественно противник превосходил нас в воздухе в три-четыре раза. Пришлось нашим самолетам вернуться. А без корректировки нам не было смысла продолжать тратить боезапас.
Прошло около двух недель после этой неудавшейся попытки разбить тяжелую фашистскую батарею. И вот однажды, когда начальник артиллерии докладывал мне [249] свои соображения о распределении боезапаса, а вместе с этим и о плановом использовании батарей, я вспомнил, что на доставленных из штаба ВВС последних фотоснимках был отчетливо виден и район расположения штаба группы «Норд». Я сказал Алексееву, почему бы нам не разгромить хотя бы этот фашистский КП.
— Ведь отпущенные командиру сто четвертого артполка восемьсот выстрелов остались целыми. Как ваше мнение?
— Хорошо бы, — сказал полковник Алексеев. — Но дадут ли нам снова корректировщика?
— Думаю, что не дадут. Сейчас в воздухе вокруг нас все больше фашистских истребителей. Но попробуем сделать так: батареи обстреляют объект, Бондаренко потом его сфотографирует, мы еще добавим, а он снова сфотографирует. Продумайте, как это организовать, и через два дня доложите мне.
Все было исполнено в срок: 8 и 9 июля четыре батареи полка Кавуна, а именно: 1, 2, 4 и 7-я — провели дважды сосредоточенную стрельбу по штабу группы «Норд». Удары контролировались фотосъемкой. На снимках мы ясно видели развороченные блиндажи, землянки, постройки.
Так был нанесен еще один удар по объекту, расположенному в оперативной глубине обороны противника.
Частые бомбежки нашего аэродрома вынуждали нас торопиться с постройкой укрытий второй очереди для самолетов, тех четырех, что строились вдобавок к восемнадцати. Казалось, все идет так, как задумано.
Но вот ко мне пришел однажды расстроенный инженер-полковник Корвяков и молча положил на стол какой-то пакет. Для него, всегда вежливого и сдержанного, это было странным. Ни о чем не спрашивая, я вынул из пакета бумагу и прочел ее: инженер-полковник Т. П. Ефимов, начальник инженерного отдела флота, очень резко писал, будто наш капонир консольного типа для штурмовика Ил-2 неизбежно развалится и раздавит самолет, если фугасная бомба, даже 50 килограммов, взорвется вблизи него.
Бомбежек аэродрома случалось немало, но ни одно укрытие не разрушилось, даже когда рядом с капониром [250] падала сотка и часть самого укрытия повреждал взрыв. Капонир всегда оставался целым, ни разу не обрушивался на самолет. Зачем же охаивать наш проект?
В том же пакете находился предлагаемый инженерным отделом флота иной проект капонира, очень сложной арочной конструкции. Почему же раньше, когда мы мучились над тем, как укрыть самолеты, инженерный отдел не помог нам и ничего не предложил?
На мой вопрос, почему Корвяков считает неприемлемым проект арочной конструкции, Дмитрий Дмитриевич объяснил, в чем новый проект слабее нашего. Кроме того, он требовал значительно большего количества материалов, а главное — времени для постройки, придется остановить уже начатые работы, все делать заново — заготовленные детали не годятся для арочного проекта.
Да, время для нас дорого, очень дорого. Приказав продолжать работы, я испросил у командующего флотом разрешения на личный доклад и тотчас на одном из катеров МО отправился из Мотки в главную базу.
Еще стояли белые ночи, но погода для нас была подходящая — низкие облака, дымка. Всю дорогу я простоял на ходовом мостике, разговаривая с командиром. Всеми малыми охотниками командовали лейтенанты или старшие лейтенанты, люди молодые, но уже с большим боевым опытом, смелые и отличающиеся культурой.
В Полярном адъютант командующего повел меня в здание штаба флота. В просторной комнате с двумя широкими трехстворчатыми окнами за большим письменным столом с неизменным, как я убедился, стаканом крепкого и, наверное, холодного чая нас ожидал Арсений Григорьевич Головко. Он очень приветливо поздоровался и пытливо, выжидающе посмотрел на меня.
Вместе со мной в кабинет вошел инженер-полковник Ефимов; возможно, он случайно оказался в этот момент в приемной командующего.
Я доложил Арсению Григорьевичу, что вынужден к нему обратиться потому, что все наши усилия по сооружению капониров для укрытий самолетов на аэродроме в Пумманках, переданных нам в оперативное подчинение, по сути дела, сводятся на нет документом начальника инженерного отдела флота инженер-полковника Ефимова. [251]
Командующий взял из моих рук документ, внимательно его прочел и с большой укоризной посмотрел на Ефимова.
— Думаю, — добавил я, — что основной ошибкой товарища Ефимова в этой очень неприятной истории является утверждение, будто наши капониры не только не защитят, но даже погубят самолеты.
Адмирал, быстро оценив суть дела, спросил, в чем же не прав инженер Ефимов. Может быть, резковато, но я доложил, сколько и каких бомб уже сбросили фашисты на аэродром, но при этом не пострадал ни один самолет в капонире, не обвалилось ни одно укрытие, хотя бомбы падали рядом.
Командующий отругал за подобное письмо и заключение своего начинжа, но подтвердил необходимость строить укрытия по новому проекту.
Меня это ошеломило. Я доложил, что вопрос упирается не в «защиту мундира», а в то, что у нас уже заготовлены материалы и строятся четыре новых капонира, отменить строительство — значит затянуть укрытие самолетов.
Головко разрешил достроить начатое. Но приказал впредь строить лишь так, как решено инженерным отделом флота.
Отпустив инженер-полковника Ефимова, Арсений Григорьевич выслушал мой доклад о наших нуждах. Прежде всего я попросил дать нам возможность с помощью самолета-корректировщика все же уничтожить крупнокалиберную батарею у озера Усто-Ярви.
— Сергей Иванович, как вы думаете, почему генерал Андреев не смог 21 июля увеличить число истребителей для обеспечения вашей стрельбы по этой батарее? — спросил командующий.
— Думаю, потому, что в ВВС флота не было свободных истребителей.
— Совершенно верно. 1 июня на обеспечение стрельбы по Могильному Андреев направил к вам множество истребителей, но вы стреляли около четырех часов. Сейчас немцы значительно усилили свой 5-й воздушный флот, действующий против нас. Причем усилили за счет новых «фокке-вульфов». Для нас будет легче, если уничтожение этой батареи мы поручим самой авиации. Ну как, согласны? [252]
— Товарищ командующий, прошу приказать генералу Андрееву уничтожить 105-миллиметровую батарею на Могильном, она вновь ожила, но на другой позиции, в глубине берега. А батарею у озера Усто-Ярви мы сами уничтожим позже.
— Согласен. Хотя должен сказать: не думал, что вы такой жадный. — Адмирал рассмеялся и добавил, прощаясь: — Пройдите к начальнику штаба, обо всем договоритесь.
Я спустился на флагманский командный пункт. Контр-адмирала С. Г. Кучерова уже заменил новый начальник штаба флота контр-адмирал Михаил Иванович Федоров. Мы быстро договорились обо всем, и я заторопился домой.
Возвращался на Рыбачий в тот же день, по настоянию Федорова, не в Озерко, а в Цыпнаволок. Погода значительно улучшилась. Дул свежий ветер с севера. Небо затянули кучевые облака. Проглядывало солнце. В штабе было известно, что над Мотовским заливом опять летают фашистские истребители.
Мы вышли из Полярного на американском торпедном катере, если не ошибаюсь — «Хиггинсе», под нашим военно-морским флагом; катером командовал старший лейтенант В. М. Лозовский, хорошо знакомый всему флоту, смелый командир МО-135. Пользуясь случаем, я осмотрел этот маленький кораблик. Больше всего меня интересовало зенитное вооружение. Ничего не скажешь, сильное вооружение: два спаренных крупнокалиберных пулемета «Кольт-Браунинг» и одна 20-мм пушка «Эрликон». Кроме того, два торпедных аппарата с торпедами. Но моторы так ревут, что их, наверное, слышно очень далеко. В этом отношении наши «Д-3», пожалуй, лучше. Я спросил Лозовского, прикрывает ли нас кто-нибудь с воздуха: мы же на подходе к Цыпнаволоку, а там всегда дежурят фашистские истребители. Лозовский сказал, что в штабе флота его обещали прикрыть шестеркой «яков». Но в просветах между облаками никаких «яков» я не видел.
Вот уже и Цыпнаволок: четверть часа — и я дома. И вдруг севернее нас между облаками мелькнул самолет, похоже чужой.
— Командир, видите самолет?
— Справа по борту, высота полторы тысячи метров, [253] «фокке-вульф»! — донесся в этот момент доклад краснофлотца-сигнальщика.
Лозовский форсировал ход и чуть ли не на полной скорости подскочил к разбитому бомбами пирсу Цыпнаволока. Едва я успел выскочить, катер развернулся и полным ходом ушел в Полярное.
Оглянувшись, я увидел нашу 37-мм батарею, готовую к бою. Жаль, что отпустил катер, здесь ему было бы безопаснее. Но поздно.
Катер уже в море. «Фокке-вульф» выскочил из облаков, пикируя на него. Катер открыл огонь и уклонился от атаки. «Фокке-вульф» резко взмыл вверх. На том атака кончилась.
На нашем командном пункте капитан 1 ранга Туз доложил мне, что на катере Лозовского ранен один матрос.
Добавлю ко всему рассказанному в этой главе еще одну деталь о стиле, что ли, работы фашистских пропагандистов. Немецкие батареи время от времени стреляли по нашим боевым порядкам агитационными снарядами, разбрасывая при взрывах, как шрапнель, тысячи разноцветных листовок. Листовки были одного и того же содержания. На плохом русском языке они твердили советским воинам о бессмысленности дальнейшего сопротивления. Текст тот же, что и в середине сорок второго года, когда фашистские армии, казалось, неудержимой лавиной своим правым крылом двигались к Сталинграду, дошли до главного Кавказского хребта. Но вот прошел год, позади уже был Сталинград, Курская битва, а текст все тот же. Не от большого ума. Можно представить себе, как потешались над этими листовками наши люди, не только знающие об успехах на далеких фронтах, но и активно бьющие противника на нашем заполярном участке. [254]