В Варангер-фиорде и Мотовском заливе
Вот и апрель. По привычным для меня понятиям — весна. На Севере весна иная, чем на Балтике. Ни тепла, ни травки, все тот же снег кругом, только меньше снежных бурь да потише они и быстро прибавляется день. Нам это кажется благом после беспросветной штормовой зимы. Взвешиваешь преимущества и потери, приносимые полярной ночью, и колеблешься, что лучше: свет или тьма? Для разведчиков, для боя среди сопок Муста-Тунтури — лучше тьма, ночь. Ночью лучше снабжать СОР всем необходимым через Мотовский залив. А вот для блокады Петсамо-вуоно лучше свет. И вообще: после долгой ночи хочется солнца.
Действительно, возможность видеть при свете дня заснеженную землю и темное студеное море — благо для нас. Можем наблюдать за морем без прожекторов, даже без приборов, а уж стереотрубы настолько расширяют обзор, что идущие с запада корабли можем засечь не только у входа в Петсамо-вуоно, а далеко в Варангер-фиорде. Это нам на руку. Так легче организовать огонь артиллерии, а то и ее взаимодействие с кораблями и авиацией Военно-Морского Флота. Расширение зоны блокады на весь Варангер-фиорд позволит нам лучше справиться с боевой задачей, поставленной командующим, стратегическую значимость которой мы осознавали с каждым часом войны.
Ночь помогала в блокаде и нам, и противнику. Конечно, несоизмеримы масштабы наших перевозок по Мотовскому заливу и немецких в Петсамо и из Петсамо в Варангер-фиорде. Но все же мы зимой почти ничего не потеряли на коммуникациях, а немцев за эту же зиму изрядно потрепали — и в море, и в пунктах разгрузки.
Теперь, с наступлением светлого времени, у противника главными средствами защиты конвоев стали дым и [191] артиллерия, ее массированное воздействие на нашу группировку блокирующих батарей, за эти месяцы значительно усиленную.
Еще в начале марта мы перенесли на новое место Краснознаменную 221-ю, отмеченную орденом до награждения всего космачевского дивизиона. На старом месте в сохраненных орудийных двориках поставили макеты орудий из бревен и деревянных щитов. Подкрасили, подправили, и получилась отличная ложная батарея, навлекавшая на себя залп за залпом, едва начинался артиллерийский бой. Конечно, долго не могло продолжаться заблуждение, за две-три недели действий Соболевского на новом месте противник разберется что к чему, но пока фашисты тратили снаряды впустую.
На прежнем месте остался командный пункт командира батареи, построенный так добротно, что мы решили его не переносить. Сами же орудия теперь стояли за высокими кольцевыми брустверами новых двориков, построенных бойцами 338-го саперного батальона. Интервалы между ними в соответствии с установленными нами нормами стали вдвое больше, чем на старой позиции, и героические орудийные расчеты получили наконец надежную защиту от осколков, от взрывной волны. Словом, живучесть Краснознаменной батареи на новой огневой позиции повысилась.
Как раз во время переноса этой батареи, когда она фактически вышла из строя, произошел артиллерийский бой, который, собственно говоря, и подтвердил целесообразность установки деревянных макетов в старых орудийных двориках. Тогда, в мартовский вечер, внезапно прекратилась метель, очистилось небо от туч и видимость улучшилась так быстро, что на подходах к устью Петсамо-вуоно внезапно глазу открылась БДБ, идущая в окружении сторожевых катеров к заливу. Катера поспешно пустили дым, прикрывая баржу, которую словно загородил занавес. Началась на редкость жестокая артиллерийская дуэль. Наши батареи установили на входе в залив НЗО и старались, чтобы между разрывами снарядов не было интервалов; гитлеровцы же молотили по позициям наших батарей, мешая им поддерживать НЗО. Но вот тут обнаружилось, что фашисты по привычке бьют не только по огневым позициям Поночевного, но и по опустевшим орудийным дворикам его соседа, считая, что раз [192] ставится НЗО, значит, работают обе эти батареи. В самый раз поддержать их заблуждение.
У входа в Петсамо-вуоно стояла такая стена разрывов, что даже наша ТПС не могла в ней разобраться, определить какую-нибудь цель. Что произошло в этом аду с БДБ и сторожевиками, мы не знали. А вот у нас оказался разбитым прожектор, другой был поврежден, повреждены были и две стотридцатки у Поночевного. Двое суток их пришлось ремонтировать, чтобы вернуть в строй. Таков был накал боев.
И в марте, и в первые дни апреля не раз случалось, что дымовые завесы плотно и надежно укрывали уже обнаруженную и даже пораженную цель. Бывало, что транспорт выходил из залива и проскакивал на запад, случалось, что он возвращался назад. Катера-дымзавесчики активизировались, энергичнее, чем зимой, работали немецкие артиллеристы, занятые контрбатарейной стрельбой. Возникла срочная необходимость найти средство прежде всего против дымзавесчиков. Мы не могли отвлекать на это от основного дела любую из батарей, участвующих в блокаде. Нужны специальные пушки против них. Когда транспорт «Пролетарий» доставил на полуострова грабинские пушки ЗИС-3, я приказал четыре из них отправить к Космачеву, чтобы установить поближе к входу в Петсамо-вуоно, возле старой позиции 221-й батареи. Мы построили для этих пушек массивные артиллерийские дзоты, способные выдержать прямое попадание 155-мм снаряда. Работы им долго ждать не пришлось. Как только из Петсамо-вуоно высунулись два катера-дымзавесчика и потянули полосы дыма, готовя проход для большого транспорта, грабинские пушки ударили из своих дзотов прямой наводкой по этим катерам, забросали их осколочно-фугасными снарядами и, по существу, сорвали проводку. Несмотря на завесу, мы хорошо видели подошедший к выходу из залива транспорт, поставили мощное НЗО, и командир транспорта благоразумно повернул восвояси.
Удар по дымзавесчикам на какое-то время ошеломил противника. Двое суток никто из Петсамо-вуоно не выходил и никто туда не направлялся. Но мы знали, что попытка прорыва вскоре повторится. На это были ориентированы и оперативно подчиненные нам торпедные [193] катера, которые стояли в Пумманках наготове. В первую же темную ночь транспорт в 10 тысяч тонн водоизмещением вышел из Петсамо под прикрытием дыма с двух сторожевых катеров, но совместным огнем Поночевного и Соболевского был потоплен. В этой хорошо проведенной двухбатарейной стрельбе было израсходовано 167 снарядов.
Узнав от Космачева о потоплении такого большого транспорта, я подумал: «Это вам за Юневича» — и сказал комдиву, чтобы он передал всем артиллеристам благодарность и наказ не жалеть снарядов, мстя за Юневича и его героев...
Но и нам этот успех не достался даром. Поночевный и Соболевский проводили совместную стрельбу по транспорту уже под воздействием не четырех, а пяти батарей противника. Прибавилась новая дальнобойная батарея, калибра 150–155 мм. Наша 221-я уже была, очевидно, разведана противником. Он бил по ее новому месту и сумел поразить одно орудие прямым попаданием в орудийный дворик. Семеро матросов было ранено, трое — убито.
Наверное, досталось в этом бою и фашистам. Четыре из наших батарей, свободные от стрельбы по транспорту, вели ответный огонь и заставили замолчать фашистскую батарею на мысу Нумерониеми.
Бои повторялись день за днем. Противник начинал проводку и ночью и днем. Мы посылали ночью в Варангер-фиорд торпедные катера на «свободную охоту». Днем они отстаивались в Пумманках, и мы не могли направить их в море до тех пор, пока у нас не было истребителей для прикрытия. А противник и в полдень проталкивал в Варангер-фиорд то большой транспорт, то БДБ, обрушивая на позиции космачевского дивизиона, главным образом на Поночевного и Соболевского, огонь своих пяти батарей. Один 105-мм снаряд пробил щит первого орудия на батарее Поночевного, разорвался в дворике, вывел орудие из строя суток на десять. Значит, надо закрывать артиллерийскую систему более прочным, более тяжелым щитом. Это на кораблях ту же систему нельзя утяжелять, там ее вес лимитирован, на берегу же, в береговой обороне надо не жалеть металла, чтобы гарантировать живучесть орудия и орудийного расчета.
Но напрашивались и другие существенные для нас выводы. Судя по поведению противника в эти дни, то [194] была лишь проба сил. В Петсамо-вуоно за зиму скорее всего накопилось немало транспортов, образовался своеобразный затор, и враг готовился к их проводке. Я немедленно донес о своих соображениях командующему флотом. В результате на следующий же день после моего доклада над Петсамо-вуоно появились два самолета Пе-2, прикрываемые восемью истребителями «аэрокобра». Они фотографировали залив, чтобы установить укрытые там транспорты, место их стоянки. К нашему великому сожалению, штаб флота не передал нам результатов фоторазведки.
В ночь на 6 апреля, возможно в результате нашего доклада о скоплении транспортов в Петсамо-вуоно, возможно по заранее разработанному плану, шесть катеров МО при поддержке наших двух торпедных катеров произвели на подходах к заливу новые минные постановки. Но нам так и не довелось наблюдать гибели кораблей противника на наших минах. Неужели немцы успевали вытралить их и уничтожить?
Конечно, основную роль для надежности действия мин играют глубины, это мы понимали, но ведь мины-то наши ставились на тех глубинах, которые позволяли применять это оружие. В чем же дело? Этого мы так и не узнали...
Само собой напрашивалось в эти светлые дни решение усилить блокаду Петсамо-вуоно и другими средствами. Такое решение принял командующий флотом с наступлением апреля, приказав блокировать порты Варангер-фиорда, и в первую очередь Лиинахамари, Киркенес и подходы к ним. В соответствии с этим решением подводные лодки типа «М» и «Щ», направленные в Варангер-фиорд на боевое дежурство, должны были заряжать свои аккумуляторные батареи в Пумманках, до которых, конечно, ближе, чем до любой другой маневренной базы флота. Такая тактика значительно увеличила время действия подводных лодок в Варангер-фиорде, экипажи могли в нашей бухте отдыхать, одна лодка могла оставаться на позиции, пока вторая заряжается в бухте. Командующий флотом приказал мне обеспечить лодкам якорную стоянку в губе Большая Волоковая.
Так стала возрастать оперативная значимость этой губы и Пумманок. В первые дни существования СОР там находилась только маневренная база торпедных катеров. С весны сорок третьего года торпедные катера уже имели [195] в этой губе свой пирс, жилые землянки на берегу и гораздо лучшее, более устойчивое снабжение всем, что им необходимо, кроме торпед. Мы расширили в Пумманках аэродром, оборудовали при нем землянки, кухни, хлебопекарню. Его оперативная емкость теперь определялась целым полком истребителей. Построили и противодесантную оборону всего района, создали костяк ПВО, разместив здесь в конце апреля на огневой позиции четырехорудийную зенитную батарею среднего калибра. Ко всему этому губа Большая Волоковая согласно решению командующего стала местом стоянки подводных лодок. Таким образом, уплотнялась блокада Варангер-фиорда с помощью разных средств и сил флота, действующих непосредственно с полуостровов.
Первая к нам пришла лодка «М-119» капитан-лейтенанта К. М. Колосова. Она отдежурила на боевой позиции в Варангер-фиорде, бросила якорь на рейде в Пумманках, а сменившая ее лодка «М-171» гвардии капитана 3 ранга В. Г. Старикова приняла в это время боевое дежурство. Стариков вскоре обнаружил в перископ транспорт и мотобот у мыса Кибергнес, следующие курсом на порт Киркенес. Выйдя в атаку, он выпустил в транспорт две торпеды, потопил его и ушел в главную базу на перезарядку. Начало было многообещающим.
В середине апреля в районе Лангбунес подводная лодка «М-104» капитан-лейтенанта Ф. И. Лукьянова обнаружила конвой противника из шести транспортов и шести сторожевиков в охранении. До того транспорты противника ходили в одиночку, редко появлялись два-три судна, охраняемые одним-двумя сторожевиками. Очевидно, немецкое командование изменило тактику, узнав о действиях подводных лодок или опасаясь атак наших торпедных катеров. Командир «малютки» смело пошел на сближение, последовательно прорвал две линии охранения и двумя торпедами потопил транспорт водоизмещением 10–14 тысяч тонн.
В тот же день наши батареи атаковали транспорт, шедший в Петсамо-вуоно. Один снаряд попал в него, но он все же прошел в залив.
Конечно же, торпеда мощнее артиллерийского снаряда. Одной торпеды достаточно, чтобы послать транспорт на дно. Но не так-то просто использовать ее мощность, для этого нужно много мастерства, риска, удачи. 17 апреля [196] две «малютки» утопили торпедами в Варангер-фиорде каждая по одному огромному океанскому транспорту. Это «М-122» капитан-лейтенанта В. П. Шипина и «М-173» капитана 2 ранга И. И. Фисановича. Такие удачи нас радовали.
Мы попробовали организовать взаимодействие торпедных катеров с береговыми батареями. На другой день после того, как поврежденный нашим снарядом транспорт проскочил в Петсамо-вуоно, я приказал начальнику штаба СОР поставить против входа в залив в засаду оба наших торпедных катера — № 13 лейтенанта Д. Ф. Колотия и № 14 А. А. Куксенко. Катера укрылись у берега Среднего под защитой береговых батарей.
Погода стояла ветреная, шли сильные снежные заряды, и все же дальномерный пост и наблюдатели с батарей обнаружили в час ночи транспорт, идущий в залив. Включили прожекторы. Огонь сразу же открыли обе батареи стотридцаток. Два снаряда поразили транспорт, но он смог быстро отвернуть в сторону от входа в Петсамо-вуоно и скрыться в пелене снежного заряда. Стоявшие в засаде торпедные катера подошли поближе к входу в залив и затаились.
Примерно через час, а может быть через два, точно не помню, из залива вышли один за другим восемь сторожевых катеров. Значит, готовится большая проводка. Батареи приготовились открыть огонь. Но Космачеву мы запретили ставить на входе в Петсамо-вуоно огневую завесу — а вдруг транспорт попытается все же войти в порт.
Мы ждали, и не зря. Сторожевики вдруг потянули шлейфы белого дыма, когда завеса уплотнилась, один за другим вышли, скрываясь за нею, два больших транспорта.
Батареи все еще не открывали огня, хотя и Подочевному, и Соболевскому не терпелось обстрелять замеченные цели. В таком выжидании был большой риск: не выйдут торпедные катера в атаку, упустим возможность нанести по транспортам удар артиллерией. Но мы шли на риск, желая отработать взаимодействие батарей с торпедными катерами.
Командиры торпедных катеров Д. Ф. Колотий и А. А. Куксенко удачно вышли в атаку, выгодно используя дымовые завесы, поставленные противником. Колотий, [197] разглядев в завесе оба транспорта, выбрал для первого удара головной, выпустил в него одну торпеду, а через семь секунд выпустил и вторую торпеду в другой транспорт. Обе попали в цель. Куксенко хорошо разгадал маневр Колотия и взял на себя роль вспомогательную — отвлечение внимания сторожевиков противника. Их было восемь, но он ввязался с ними в бой, получил в корпус два 45-мм снаряда, но дал возможность товарищу удачно провести атаку на оба транспорта.
Выполнив задачу, оба торпедных катера сумели оторваться от противника и благополучно вернулись в Пумманки.
Когда дымзавеса рассеялась, одного транспорта уже не было — он затонул. Второй дрейфовал на плаву. Артиллеристы попали в него несколькими снарядами, но так и не видели, куда его отнесло и как он погиб.
Этот бой торпедных катеров и береговых батарей проходил, как всегда, при массированном воздействии вражеской артиллерии по нашим огневым позициям. Противник выпустил более 350 снарядов, не причинив нам ущерба. Я был удовлетворен результатами этого дня.
Двое суток спустя с успехом действовала «малютка» капитана 3 ранга В. Н. Хрулева. Она нашла в Варангер-фиорде большой конвой, состоявший из четырех транспортов, миноносца, сторожевых кораблей, двух тральщиков и трех сторожевых катеров. Такое большое охранение вновь подтвердило наше предположение, что противника встревожила наша активность в Варангер-фиорде. Хрулев в 9 часов 30 минут обнаружил конвой, в 10 проник сквозь охранение к самому большому транспорту, выпустил в него две торпеды. Одна из них попала в цель, и транспорт пошел на дно.
Количество проводимых конвоев резко сократилось. Но боевая деятельность подводных лодок, приходящих посменно на отдых и зарядку к нам в Пумманки, продолжалась только до 10 мая. Тогда случилось событие, несколько изменившее положение. В этот день подводная лодка «М-104» под командованием капитан-лейтенанта Ф. И. Лукьянова возвращалась с позиции в Варангер-фиорде на отдых и зарядку аккумулятора в Пумманки. Ее обнаружили в надводном положении девять «мессеров», летевших на бреющем на высоте 50–75 метров. Вероятно, они собирались штурмовать какие-то объекты на полуостровах, [198] но, увидев лодку, атаковали ее пушечно-пулеметным огнем. Лодка пошла на погружение, скрываясь от штурмовки, а когда она всплыла — экипаж обнаружил повреждения и пробоины от осколков бомб и снарядов. Лодка дошла до Пумманок, но и там была атакована истребителями, уже новой группой.
Командующий флотом приказал перенести место зарядки лодок в Цыпнаволок. Но в середине мая, когда возросли и число кораблей противолодочной обороны в Варангер-фиорде, и активность истребительной авиации, командующий решил временно снять позицию подводных лодок в этом очень оживленном районе Баренцева моря, снять до конца полярного дня. Лодок у нас мало было, их приходилось беречь.
Нам очень жаль было расставаться с таким мощным союзником, как подводные лодки и торпедные катера. А ведь апрель и начало мая принесли нам удачу в блокаде Варангер-фиорда.
А как же в это время противник блокировал полуострова, Мотовский залив и губу Мотку? Не только нам были выгодны светлые дни полярной весны. Противник тоже использовал расширение горизонта, чтобы перехватить наши коммуникации, связывающие СОР с базами Северного флота. Тыл флота не успел подать нам в течение полярной ночи запланированные запасы снарядов, патрон, оружия и продовольствия. О создании полугодового запаса продовольствия до следующей полярной ночи не могло быть и речи. У тыла флота не хватало вспомогательных судов для доставки запланированных грузов, а у нас не было причалов, чтобы одновременно разгружать большое число транспортов. Значительно облегчил дело новый причал, построенный нами в Восточном Озерке. Теперь в Мотке работали два причала — в Восточном и Западном Озерке, но противник это обнаружил и тут же усилил блокаду и Эйны, и Мотки. Причал в Западном Озерке чаще всего подвергался артиллерийским обстрелам, Восточное Озерко пока не трогали. К концу полярных ночей тыл флота и инженерный отдел заторопились с подачей необходимых нам грузов, чтобы до наступления полярного дня выполнить свой план. К нам пошли большегрузные транспорты «Революция», «Ямал», «Онега» и другие суда, [199] привозившие сразу до двух тысяч тонн груза каждое, и мы почувствовали свою неподготовленность к разгрузке. Новый причал пришелся как нельзя кстати, и я очень сожалел, что в свое время не согласился с предложением инженер-полковника Д. Д. Корвякова строить этот причал вдвое длиннее. Не согласился потому, что боялся тратить лишний материал при таком большом объеме строительства на полуостровах. Тем более со стороны инженерного отдела флота особого энтузиазма при обсуждении предложения Корвякова не почувствовал. Позже начальник инженерного отдела флота Ефимов сам сказал, что сожалеет об этом. Ну что ж, это, верно, моя вина, что не поддержал своего главного строителя и не построили так необходимый большой причал.
Когда в первой декаде апреля в Мотке скопилось множество судов с грузами, у нас не хватило ни причалов для швартовки, ни рабочей силы для их разгрузки. На одном из судов пришла долгожданная зенитная 37-мм батарея № 957, полностью укомплектованная людьми и с большим количеством боезапаса. Начальник отдела ПВО СОР полковник Жуковский сразу же распорядился установить эту батарею на огневой позиции и привести в готовность.
И вот случилось в конце концов то, чего мы больше всего опасались с момента возникновения затора в Мотке. Под разгрузкой стоял транспорт «Онега». Вторые сутки его разгружал резервный батальон 254-й бригады морской пехоты, бессменно работая в трюмах и на берегу. Основная масса грузов уже лежала в аккуратных штабелях возле причала, но только часть успели вывезти, когда прозвучал сигнал воздушной тревоги.
Заградительный огонь открыли все три зенитные батареи, но четыре Ме-110 и два Ме-109 летели со стороны Титовки на бреющем. Две батареи прекратили огонь, они не могли стрелять по низко летящим самолетам, продолжала работать только вновь прибывшая 37-мм автоматическая батарея. Но и она не помешала «мессерам» сделать два захода, сбросить с высоты 100 метров 6 бомб и скрыться в направлении Титовки.
Одна из бомб попала в транспорт «Онега», в машинное отделение. «Онегу» пришлось на буксире выводить из Мотки в Порт-Владимир. Были раненые среди морских [200] пехотинцев, работавших на разгрузке, и убитые в составе команды «Онеги».
До этого случая десяток «мессеров» налетел на тот же пирс в Западном Озерке, когда там разгружался транспорт «Ямал». Разгрузкой занимался тогда 4-й батальон 63-й бригады морской пехоты. Работали уже более семи часов без отдыха. Одна бомба тоже угодила в транспорт. Матрос И. К. Федулов, разведчик бригады, бросился к крупнокалиберному зенитному пулемету, установленному на палубе транспорта, открыл по «мессерам» огонь и прикрыл таким образом своих товарищей, выносивших с палубы «Ямала» раненых.
Итак, немцы использовали истребители в качестве штурмовиков. Командующий флотом принял решение прекратить движение транспортов с грузами в Западное Озерко, в Восточное Озерко и в Пумманки, опасаясь прежде всего за безопасность тех судов, которые уже находились в губе Мотка под разгрузкой. Опасения оправданные: гитлеровская авиация, базирующаяся на аэродроме в Луостари, в 50 километрах от полуостровов, главным образом истребители Ме-109, Ме-110, а также только что появившиеся ФВ-190, была нацелена явно против СОР. Противник прочно удерживал господство в воздухе. Истребители ВВС флота, пока малочисленные, использовались командованием для нужд обороны в других районах и в нашем небе почти не появлялись. Немецко-фашистское командование стало все чаще применять свои истребители в качестве штурмовиков и пикирующих бомбардировщиков. Тактика эта не новая. Летом минувшего года Ме-109 охотились на наших дорогах за автомашинами, повозками, пешеходами, а иногда даже штурмовали батареи космачевского дивизиона. Так что ничего нового не было в том, что противник, используя нарастание полярного дня, стал применять свои истребители для атак крупных целей — транспортов. Беда, если вражеская авиация распространит такие атаки на все плавсредства, доставляющие нам жизненно необходимые грузы. Мы окажемся в тяжелейшем положении.
19 апреля штаб флота известил нас, что в губу Мотка направлены два большегрузных транспорта. Они должны прибыть к месту назначения в следующую ночь. Это было не только неожиданно, но и шло вразрез с запретом командующего флотом направлять транспорты в Мотку. [201]
Пришлось спешно подготовиться, сосредоточить в Мотке несколько батарей 37-мм пушек, 12 крупнокалиберных пулеметов да еще два взвода противотанковых ружей, чтобы надежно прикрыть эти большегрузные суда. Подтянули к причалам и морских пехотинцев для разгрузки.
Словом, транспорты эти мы благополучно разгрузили, хотя на вторые сутки разгрузки к нам сунулись истребители противника, зашли было для штурмовки, но встретили такой массированный огонь, что тут же отказались от продолжения атак.
Но после этого случая запрет все же вступил в силу, и большие транспорты больше не появлялись ни в Мотке, ни Пумманках. Западное и Восточное Озерко и Пумманки оставались пока открытыми только для малых кораблей — для мотоботов, тральщиков, сторожевых катеров, причем для последних в приказе командующего флотом существовала специальная оговорка: «...имеющих зенитную защиту».
Другая наша беда в эту весну, впрочем не новая, — острейшее положение с автотранспортом. Настолько тяжелое, что мы не могли самостоятельно, без помощи плавучих средств флота, передислоцировать 12-ю Краснознаменную бригаду морской пехоты на полуостров Средний для смены 254-й бригады, находившейся больше трех месяцев в первом боевом участке. Без смены в боевом охранении пока осталась только 614-я отдельная рота.
Тогда же, если память мне не изменяет, к нам прибыл член Военного совета Северного флота контр-адмирал Александр Андреевич Николаев для вручения частям, отличившимся в боях, орден Красного Знамени. Не так-то легко провести торжественную церемонию в наших условиях, да еще в светлое время. Контр-адмирал Николаев, понимая, что мы должны к этому подготовиться, занялся осмотром нашего ФКП и знакомством с работой офицеров штаба и политотдела — он впервые был на полуостровах. А я поспешил в штаб 12-й бригады, готовой к переброске на передний край. Надо было в первую очередь вручить награду этому соединению, пока оно находилось на Рыбачьем. К утру следующего дня мы построили в районе горы Пограничной один из батальонов, роты разведки и автоматчиков бригады и по взводу представителей от других подразделений. После короткой речи члена Военного совета, прикрепления ордена к Знамени бригады [202] подразделения прошли торжественным маршем, правда без оркестра. Вся эта церемония заняла мало времени, но была похожа на довоенный праздник, в миниатюре даже на парад на Красной площади. От всего этого мы отвыкли, и потому в нашей суровой северной обстановке это стало событием в гарнизоне. Признаться, я был сильно встревожен, как бы не налетели «мессеры» и «фокке-вульфы», но к счастью, они прозевали наш парад.
Затем мы сразу же поехали в дивизион Космачева. Контр-адмирал Николаев осмотрел все батареи и был поражен обилием ям, воронок, следов бессчисленных обстрелов и бомбежек. Надо было все увидеть, чтобы понять и прочувствовать, как здесь живут и воюют. Для вручения наград пришлось дождаться вечера. И только в темноте построили часть личного состава и вручили ордена 221-й батарее и 113-му артдивизиону. Член Военного совета сказал, поздравляя артиллеристов, что дивизион награждается за потопление 27 кораблей и нанесение повреждений 17 кораблям. Раздалось мощное «ура». Награды были заслуженные, оплаченные кровью и потом артиллеристов.
Прошло немного времени, и береговые артиллеристы снова показали, как они умеют воевать под огнем многочисленных пушек противника и как умеют разгадывать его новые приемы.
В один из майских дней в седьмом часу вечера три самолета противника «Хейнкель-115» начали ставить дымовую завесу на выходе из Петсамо-вуоно. Уже не катера-дымзавесчики, а самолеты. Поночевный и командир 232-й батареи старший лейтенант И. Г. Захаров мгновенно сориентировались и применили новый тактический прием: они открыли огонь по этим самолетам дистанционно-фугасно-осколочными гранатами. Как только по курсу самолетов, впереди и сзади, стали рваться гранаты, дымзавесчики прекратили пуск дыма и, как напуганные выстрелом вороны, разлетелись в разные стороны.
Появились в воздухе семь Ме-109, но направились не к побережью, не к огневым позициям, а стали барражировать над островом Хейнисаари. В то же время по батареям Поночевного и Соболевского, хотя последний и не участвовал в обстреле самолетов, начался массированный налет крупнокалиберной артиллерии противника. [203]
На выходе из Петсамо-вуоно появились четыре транспорта, за ними шесть или восемь катеров охранения. Наши батареи поставили перед ними огневую завесу. Тогда девять Ю-87 и шесть ФВ-190 набросились на огневые позиции орудий, ставящих НЗО, начали бомбежку и штурмовку.
Разгорелся сильнейший бой, явно заранее спланированный фашистским командованием. Группа «мессеров», барражирующая над Хейнисаари, не принимала непосредственного участия в этом бою. «Мессеры» подготовились для нанесения удара по нашим торпедным катерам, если они выйдут из Пумманок. А их, как известно, в Пумманках уже не было. Все остальные силы противник нацелил на две батареи стотридцаток, обычно наносивших ему наибольший урон. На Поночевного и Соболевского было сброшено 50 больших авиабомб, выпущено 285 снарядов. Одно орудие у Поночевного вышло из строя, пострадал расчет пушки. И все же два 130-мм снаряда попали в один из транспортов. Был сбит один «юнкерс», который упал в море.
Так осложнял нашу жизнь долгожданный день. И все же этот второй для меня полярный день на Севере был в чем-то легче. Имел значение накопленный опыт войны в этих широтах, окрепло наше новое воинское объединение — Северный оборонительный район. Но не только в этом была разница: в сорок третьем году весной иным стало соотношение сил на всем советско-германском фронте. После Сталинграда свершился решающий поворот в нашу пользу. Впрочем, все перечисленное — и опыт, и новая организация, и перемена стратегической обстановки — все суммировалось и сказывалось на нашем боевом состоянии. Тяжела была жизнь на полуостровах в Баренцевом море, но никогда я не слышал и не чувствовал даже скрытых жалоб на эту жизнь, люди воевали и работали с беззаветной самоотдачей.
Мы закончили к началу светлого времени строительство левофлангового ротного опорного пункта главной оборонительной полосы, вступили в строй и были заняты артиллерийскими пулеметными расчетами 348-го отдельного пулеметного батальона новые фортсооружения — 21 дот и дзот тяжелой и усиленной конструкции. Заканчивалось строительство 26 таких же очень прочных дотов и дзотов в правофланговом ротном опорном пункте [204] той же главной оборонительной полосы. Наш строитель-фортификатор Л. Б. Бернштейн в полной мере развернул к этому времени и строительство двух центральных ротных опорных пунктов, но заканчивать его приходилось уже в светлое время.
С началом белых ночей мы не могли так же, как зимой, тревожить противника на сухопутье, изматывать его, посылая разведывательные группы для разгрома опорных пунктов на Муста-Тунтури и за «языками» — это слишком дорого обходилось нам. Мы несли ощутимые потери, не оправданные редким в это время и ничтожным эффектом. Пришлось эти вылазки вскоре прекратить. Но если год назад такая пауза в разведывательных поисках была губительной для обороны полуостровов, то теперь она нам уже не грозила слепотой. Мы знали о противнике многое, знали об изменениях в составе его войск.
Конечно, были и провалы в наших знаниях. Куда, к примеру, ушел 193-й пехотный полк? В середине мая разведотдел штаба флота известил нас, что численность противника непосредственно на нашем участке превышает 10 тысяч человек. Значит, 193-й полк, скорее всего, выведен в резерв группы «Норд». Зато мы твердо знали самое важное, имеющее во всех отношениях первостепенное значение для нас: 6-я горнострелковая так и не выведена из состава корпуса «Норвегия», она готовится сменить на фронте 2-ю горнострелковую дивизию. Очевидно, активность 14-й армии Карельского фронта, нашей соседки слева, и, как мы вправе были считать, такая же, если не большая, активность войск СОР Северного флота сковали резервы противника. Потому-то 6-я горнострелковая осталась здесь, не ушла ни на Кавказ, ни на другие фронты...
Наступление светлых ночей, а потом и круглосуточного полярного дня не изменило, конечно, боевых задач СОР. Они остались прежними. Но обстановка заставила нас в какой-то степени изменить тактические приемы борьбы с противником, сильно укрепившимся, как и мы, за долгие зимние месяцы на всех занимаемых позициях. Прежде всего вся тяжесть борьбы с противником теперь легла на плечи наших артиллеристов и минометчиков. Главным боевым средством в этой борьбе стали батареи 104-го пушечного артиллерийского полка.
Контрбатарейная стрельба усилилась. Противник, по всей вероятности, обнаружил некоторые из наших новых [205] дотов и дзотов: обсыпанные по высоте камнями, они после снеготаяния вылезли наверх и оказались демаскированными. Строители не всюду учли особенности глубокого снежного покрова, меняющего зимой рельеф местности. Скорее всего, поэтому противник усилил действующую против нас артиллерийскую группировку батареями крупного калибра, способными разрушать тяжелые фортсооружения. Мы узнали о появлении таких батарей после того, как снаряды тяжелых немецких 210-мм орудий разрушили два дота, один из них был артиллерийским, в только что законченном левофланговом ротном опорном пункте. До того эти два фортсооружения несколько раз обстреливали 150-мм и 152-мм пушками, но даже прямые попадания не нанесли им вреда. Тогда фашисты ударили по пристрелянным дотам из 210-мм пушек и добились своего.
Мы не остались в долгу. Хоть и экономили боезапас, доставляемый с таким трудом по Мотовскому заливу, но все же нам пришлось пойти на расход артиллерийских выстрелов для 122-мм и 152-мм пушек, чтобы уничтожить вражеские фортсооружения, уже разведанные артиллерийской разведкой и обеспеченные артиллерийским наблюдением на время, необходимое для их уничтожения. В течение мая батареи 104-го полка обстреляли и уничтожили 11 долговременных сооружений противника на высотах 122,0 и 109,0. Я уж не считаю разрушенных нами открытых огневых точек и землянок; их наберется вдвое больше.
Не осталась в долгу у противника и артиллерия непосредственной поддержки пехоты. За уничтожение подразделений противника, его наблюдательных пунктов и огневых точек взялись в своих секторах обстрела и в доступных пределах дальности 4-й дивизион старшего лейтенанта М. X. Бурмистрова, 10-я батарея старшего лейтенанта А. Н. Силиверстова, 11-я старшего лейтенанта И. Я. Манзи, отдельный артиллерийский дивизион 12-й Краснознаменной бригады капитана В. Н. Ходеева и отдельный минометный дивизион этой же бригады старшего лейтенанта В. Ф. Мальцева. Не менее активно морская пехота уничтожала фашистов из пулеметов, противотанковых ружей и батальонных минометов. Так что о пассивности и в полярный день не было речи — били врага где только могли. [206]