В метель и стужу
Со второй половины ноября наступила настоящая зима. Начались снегопады, метели, все бело от выпавшего снега на земле и контрастно отличается от моря: белые полуострова и черное море. Пришла полярная ночь. Мне, впервые видевшему такое, стало как-то не по себе. Никак не мог отличить от ночи день. Ночи, как ни странно, здесь светлее дня, светлее от северного сияния или, как говорят на Севере, от сполохов. Зато днем очень темно, настолько темно, что в десятке метров от себя не распознаешь идущего человека.
Вот в один из таких дней двое ездовых 347-го отдельного пулеметного батальона ехали по делам на пароконных санях в тыл 12-й бригады. За горой Пограничной справа от дороги они разглядели какие-то силуэты. Им показалось, что один человек тащит на себе другого. Увидев сани, неизвестные повернули от дороги в сопки.
Может быть, показалось?! Ездовые схватили винтовки и погнались за смутно видимыми силуэтами. И не зря. Настигли двух рослых немцев — один повыше, посильнее, второй — пониже, не мог двигаться без посторонней помощи. Было похоже, что у него сломана правая нога. Бойцы заставили здорового «фрица», как они выразились, тащить на себе калеку и доставили обоих в штаб 12-й бригады.
Когда мне доложили об этом, я объявил повышенную готовность на всем третьем боевом участке. Там, где поймано двое гитлеровцев, могут оказаться и другие.
Тревога оказалась напрасной, хотя не без пользы для дела: везде прошли дозоры, работала разведка, Рыбачий был приведен в состояние боевой готовности.
Наконец выяснилось, что задержанные немцы — летчики с самолета «Фокке-Вульф-189», того самого, который столько раз висел над полуостровом, высматривал, корректировал [151] огонь. Позвонил Тузу. Он уже все знал и сообщил, что майор Романов выехал в штаб к Рассохину на штабной полуторке. Заполучив пленных, повез их не к нам в штаб, а к месту, где они были задержаны. Там по отчетливо сохранившимся на снежном покрове следам майор Романов и его помощник нашли сбитый самолет и места, где летчики спрятали свое оружие и документы. Для нас особый интерес представляла полетная карта.
Пленных доставили в штаб СОР. Один был обер-лейтенант, летчик-наблюдатель, командир самолета, другой — обер-фельдфебель — пилот самолета.
Первым стал давать показания обер-фельдфебель. На Луостари базируется в основном вся действующая против нас авиация. Это мы уже знали. Получив стакан водки и полкотелка супа, обер-фельдфебель добавил и нечто более важное: в конце ноября на аэродром приезжал командир корпуса «Норвегия» генерал-лейтенант Шернер, проводил какое-то важное совещание с офицерами летных частей, базирующихся в Луостари; о чем говорили, обер-фельдфебель не знал.
Меня это заинтересовало, и обер-фельдфебеля привели ко мне. Спросив через переводчика разведотделения лейтенанта Г. Н. Скворцова, действительно ли было в Луостари такое совещание, которым руководил генерал-лейтенант Шернер, я получил подтверждение и велел отправить фельдфебеля в госпиталь, оказать ему медицинскую помощь, а потом вернуть в землянку разведотделения.
Теперь надо было допросить обер-лейтенанта. Но Романов доложил, что тот наотрез отказывается не только давать показания, но даже назвать свою фамилию.
Ожидая, когда его приведут, я стал разглядывать полетную карту разведчиков. Довольно точно показаны береговые батареи наших обоих дивизионов, но 140-я нанесена неверно. Нанесены и некоторые артиллерийские батареи переднего края. Строящегося промежуточного рубежа нет.
Привели обер-лейтенанта, здоровенного рыжего немца в мундире со свастикой. Левый глаз выбит. Видно, что он страдает от боли, но держится нагло. Я требую назвать фамилию и часть, где он служил. Фамилию он называет, сообщает, что родился в Берлине, но больше ничего не говорит. Спрашиваю, что обсуждалось на совещании офицеров [152] гарнизона аэродрома в Луостари в конце ноября. Пленный говорит, что ничего не скажет. Разрешаю ему сесть на стул. Садится. Проходят минуты, он молчит. Спрашиваю, что у него с глазом. Отвечает, что при падении самолета ударился лицом в приборную доску и выбил глазное яблоко. Приказываю переводчику отвести его в госпиталь. Обер-лейтенант вскакивает и заявляет, что он в этом не нуждается и никакой помощи от коммунистов не примет.
В госпиталь его отправили, медицинскую помощь оказали. Пока с ним возились, ко мне зашел начальник штаба и доложил полученное из штаба ВВС флота сообщение о том, как был сбит этот самолет. Четыре наших Як-1 из 255-го истребительного авиационного полка, возвращаясь после выполнения боевого задания на свой аэродром, пролетали над северо-западной оконечностью Рыбачьего и встретились с этим «Фокке-Вульфом-189». Летчик лейтенант П. А. Рассадин отвалил из строя, атаковал и очередью из пушки и крупнокалиберных пулеметов сразу же сбил разведчика.
Сутки спустя обер-лейтенанта снова привели ко мне. Уже из госпиталя. Но повязки на глазу не было. Романов доложил, что хирурги очистили пленному глаз от битого стекла, перевязали, но тот, выйдя из операционной, сорвал повязку.
Встречал я в книгах эдакое лихое выражение: «Его глаза горели огнем». Не люблю таких высокопарных фраз. Но вот в тот декабрьский вечер я невольно подумал примерно теми же словами, сам видел, какой ненавистью к нам горел единственный глаз этого фашиста.
Редко приходилось смотреть врагу в лицо в позиционной войне. Нагляделся я в Ленинграде на умирающих с голоду жителей, на последствия фашистского изуверства, но никак не мог реально представить себе палача-врага. Теперь увидел, теперь представлял себе. Теперь мне понятнее стало, как это может существо, называющее себя человеком, изуродовать труп, вскрыть живот убитого, вставить туда противотанковую мину, соединенную проволокой с первичным детонатором...
Но об этом расскажу позже. А пока постараюсь не отступать от прямой связи событий и необходимой мемуаристу хронологии, поскольку настало для нас, как я уже говорил, трудное время полярной ночи и возникло много [153] осложнений, вызванных ее особенностями, для меня необычными, и ослаблением гарнизона. Мы-то знали, что противник усилил свои части, сохранил резервы. Но знал ли он, что наших сил убавилось? Враг не мог не видеть отправки тысяч людей из Эйны и Западного Озерка, но, возможно, расценил это как смену подразделений. Сумели же мы ввести таким образом противника в заблуждение при эвакуации Ханко, хотя там и не было полярной ночи. Так или иначе, но следовало учитывать, что особенностями полярной ночи могут воспользоваться обе стороны. Фашисты, как мы видели, усилили проводку конвоев в Петсамо-вуоно, в чем мы все больше и больше мешали им. Мы же старались воспользоваться преимуществами темноты для создания всевозможных запасов на будущее, для скрытых перемещений, строительства рубежей. Усиливая свое наблюдение за каждой пядью полуострова, усиливая разведку вражеской стороны, мы стремились исходить из важного для военного дела расчета: противник не дурак, то, что делаем мы под покровом ночи, может делать и он, необходима строжайшая бдительность.
Тыл Северного флота усиленно завозил к нам продовольствие, зимнее обмундирование, боезапас и оружие. Мы стали получать для перевооружения большое число столь необходимых для нас автоматов, снайперских винтовок, ручных и станковых пулеметов, минометов. По плану, утвержденному Военным советом флота, в СОР полагалось за четыре-пять зимних месяцев завезти: продовольствия на девять-десять месяцев, вещевого снабжения на год, боезапаса для всех видов оружия минимум на шесть месяцев ведения войны. Инженерный отдел флота кроме большого количества строительных материалов на текущие нужды был обязан создать запас и для плана оборонительного строительства на следующий год, уже составленного нами и утвержденного командующим. Так что после вывоза людей для маршевых батальонов, отправляемых на южные фронты, напряжение в Эйне и Западном Озерке не только не ослабло, а наоборот, возросло.
Почти ежедневный приход к нам множества мотоботов, буксиров, барж и всяких других мелких судов, а потом и крупных транспортов был, конечно, замечен противником, и он стал еще чаще и яростнее бить по Эйне и Западному Озерку. [154]
В декабре к нам прошли пять транспортов под очень сильным обстрелом, особенно у причалов, место которых противник отлично знал. Артиллеристы 104-го полка научились быстро приводить вражеские батареи к молчанию, но мы все равно несли потери. Из пяти транспортов два были повреждены. Человеческих жертв, на наше счастье, не было. Пришлось вызвать буксир, чтобы отвести транспорт «Енисей» после разгрузки в Порт-Владимир. Второй транспорт без помех вошел в двадцатых числах декабря в губу Мотку, ошвартовался у пирса, но здесь на него внезапно обрушились все три 105-мм батареи противника. Наши артиллеристы заставили их замолчать, но дело, как говорится, уже было сделано — два снаряда попали в причал, третий — в транспорт, жертв не было. Судно после разгрузки ушло в Порт-Владимир, а пирс тут же восстановили. Казалось, лучше бы направлять транспорты в Цыпнаволок, там уж совсем исключены артиллерийские обстрелы с берега. Но как вывезти оттуда грузы — у нас по-прежнему почти не было транспорта. Выход оставался один: надо строить в губе Мотка новый причал, такой, куда не достанут обстреливающие Западное Озерко батареи. Нашлось для этого причала подходящее место, удобное, с большой глубиной, достаточной, чтобы суда, стоящие под разгрузкой, не боялись оказаться во время отлива на обсушке. Это район нашего госпиталя. Правда, сразу же возникло и возражение: построим там причал, от артиллерии уйдем, зато неизбежно привлечем туда самолеты, и вместе с новым причалом попадет под удар госпиталь. Все же я решил на это пойти, рассчитывая позже убрать госпиталь из Восточного Озерко.
Командир 3-й роты 338-го отдельного саперного батальона старший техник-лейтенант Н. П. Быстряков спроектировал этот причал, и батальон капитана Д. Я. Дмитриева начал строительство. Конечно же, сразу обнаружилось, что у нас нет то длинных и толстых бревен для свай, то нужного арматурного железа для скоб, то хороших и толстых обрезных досок для верхнего настила. А ведь впереди, если читатель помнит, была еще не менее сложная и трудная работа по приказанию командующего флотом — строительство причала для торпедных катеров и жилья для экипажей в Пумманках. Ну что ж, на то мы и передовой плацдарм в тылу врага на правом [155] фланге нашего гигантского фронта. Преодоление трудностей — это тоже составная часть военных действий. Наша инженерная служба при содействии инженерного отдела флота как-то одолевала эти препятствия, причал строился, и если не в январе, то уж в феврале он должен был войти в строй.
Противник как бы подгонял, подстегивал нас в этом. В последнюю неделю декабря 13 Ю-87 нанесли мощный бомбовый удар по причалу в Западном Озерке во время разгрузки мотоботов, доставивших строительные материалы. Было темно, но немцы бомбили вслепую, не пользуясь осветительными авиационными бомбами, сбросили более 30 авиабомб. Только одна из них угодила в берег, взорвалась у причала, убила троих и ранила десятерых бойцов. Но и наши зенитки сумели сбить один из «юнкерсов». Он упал на полуостров Могильный. А в предпоследний день декабря немецкие батареи с Могильного бросили на берег Эйны более полусотни снарядов, хотя там не было в это время разгрузки и рейд был пуст, и ущерба мы не понесли никакого, а вот противнику что-то почудилось и он бил вслепую, наугад. Да, надо торопиться с причалом в Восточном Озерке...
Противник вообще не экономил снаряды. Бил по путям подвоза, бил по подходам к батареям, к передовой, бил по тем уязвимым участкам полуостровов, которые уже были им разведаны. Активность бригады Крылова в октябре и ноябре вызвала и на этом участке ответную реакцию — бригаду начала сильно бомбить вражеская авиация с больших высот и с пикирования, часто и сильно обстреливали пушки врага артиллерийские позиции бригады и ее поддерживающего 4-го дивизиона 104-го полка.
Но и Крылов не оставался в долгу. Его батареи разрушали разведанные доты и дзоты врага на Муста-Тунтури; орудия противотанковой артиллерии часто выводились на прямую наводку и расстреливали в упор огневые точки и живую силу на той стороне. По самым скромным подсчетам, в декабре было убито и ранено более сотни солдат и офицеров и несколько огневых точек противника уничтожено.
Продолжали поиск и разведчики Крылова. В декабре на высоте «Яйцо» они захватили врасплох группу вражеских солдат, часть перебили, разрушили дзот, но пленных [156] не взяли. Потом разведгруппа 2-го батальона бригады обошла на левой сопке хребта боевое охранение немцев, вышла к жилым землянкам, забросала их противотанковыми гранатами, захватила и доставила в штаб бригады пленного обер-ефрейтора 9-й роты 3-го батальона 388-го пехотного полка. Он показал, что батальон этот 8 декабря сменил 14-й отдельный пульбат, который пополняется в Титовке, а в обороне южного побережья Мотовского залива теперь находятся 1-й и 2-й батальоны его же полка. Сведения эти, хотя и не новые для нас, подтверждали верность других данных.
Мы продолжали совершенствовать свою оборону. К Новому году уже было закончено строительство промежуточного оборонительного рубежа. А к 5 января мы сменили части 63-й бригады отдохнувшими за это время частями 254-й бригады Косатого. 348-й отдельный пулеметный батальон остался в первом боевом участке, но теперь его пулеметные и артиллерийские расчеты заняли 30 только что построенных железобетонных дотов. Это было очень серьезное, значительное усиление обороны Среднего у перешейка, соединяющего с материком.
Но главные события в декабре произошли все же у Космачева. Противник стал систематически ожесточенно обстреливать космачевские батареи, особенно старую, 221-ю, которой теперь командовал Соболевский. Удары по батареям космачевского дивизиона совпадали с бомбежкой и штурмовкой боевых порядков 63-й бригады перед ее сменой. Однажды по батареям Соболевского и Поночевного били сразу четыре немецкие крупнокалиберные батареи с разных направлений, включая 210-мм батарею с мыса Пеканиеми. Один из 300 снарядов, выпущенных во время этого налета, вывел у Соболевского из строя орудие. Кончился налет, артиллеристы занялись ремонтом, восстановлением разрушенного, устранением последствий, и противник не мешал их работе — это уже было особенностью полярной ночи: противник не видел нашего берега.
Трое суток спустя гидросамолеты МБР-2 ВВС флота удачно бомбили два транспорта и танкер в Лиинахамари. Мы видели и взрывы, и зарево пожара, там возникшего. Стала ясна и причина недавнего артналета: скорее всего, [157] мимо нас прошли в Петсамо эти транспорты и танкер. Правильная тактика, ничего не скажешь. Значит, с наступлением полярной ночи наша блокада ослабилась, ТПС оказалась не столь уж зрячей, как мы предполагали.
До меня доходили слухи, что у союзников есть какие-то очень хорошие радиодальномеры, позволяющие при любой видимости обнаружить цель и следить за ней. Но то были слухи. Мы в СОР оказались оторванными от флота и лишенными какой-либо технической информации, что очень затрудняло рост мастерства командного состава. Идет война, оружие совершенствуется, меняется тактика, а мы ничего не знаем, ничего нового не получаем. Если есть радиодальномеры у союзников, почему же их нет у нас? Вскоре дошли до нас своего рода «коррективы слухов»: не радиодальномеры, мол, а радиолокаторы. Да, жаль, что у нас этого нет...
Едва наши гидросамолеты отбомбились в Лиинахамари и улетели на свои базы, немецкая авиация нанесла ответный мощный удар. Но не по базам гидросамолетов, а по батареям Поночевного и Соболевского — 26 «юнкерсов» вслепую сбросили на известные им позиции 64 крупные бомбы. Потерь и повреждений не было. Противник плохо использовал данные той полетной карты, которую мы видели у взятых в плен воздушных разведчиков. Нам штаб флота прислал утром депешу о том, что, по агентурным данным, в Лиинахамари разгружаются три транспорта, недавно туда прибывшие. Выходит, наша вина, мы пропустили. Поночевному я приказал обстрелять порт. Он выпустил по причалам Лиинахамари 60 снарядов. До нас докатились сильные взрывы, значит, во что-то попали последними залпами. Вечером мы повторили артналет, но уже 30 снарядами. Противник не отвечал.
А дней через пять на Поночевного и Соболевского обрушился совместный удар авиации и артиллерии: снова 16 Ю-87 и 3 Ме-109 сбросили 67 крупных авиабомб, а пушки врага выпустили 63 снаряда. У нас засыпало одно 37-мм зенитное орудие и контузило двух матросов из расчета этого орудия.
До Нового года оставалось несколько дней. Батарейцы все исправили, все восстановили. И вот днем в полной темноте теплопеленгаторная станция засекла цель; прожекторы тут же начали поиск. Нашли: в лучах эскадренный миноносец и два сторожевика, полным ходом идущие [158] в Петсамо-вуоно. Батареи открыли огонь по своей, уже хорошо проверенной схеме: Поночевный — по эсминцу, Соболевский и Захаров — по входу в Петсамо-вуоно. Поночевный тремя снарядами поражает эсминец, тот, не сбавляя хода, отворачивает и уходит в сторону из лучей прожекторов. Один из сторожевиков ставит дымзавесу, но, получив пару снарядов от Поночевного, идет на дно. Второй сторожевик под прикрытием дыма исчезает из нашего поля зрения...
Весь бой проходил, конечно, под огнем немецкой артилерии. По позициям артиллеристов противник выпустил 182 снаряда, по прожекторам — 175 снарядов. Два прожектора ему удалось повредить. Результат противодействия немецкой артиллерии ничтожен, мы же нанесли врагу куда бóльший урон.
Надо бы перенести батарею Соболевского на новое место, а на старом соорудить ложную батарею. Но пока я не решался этого сделать, боясь вывести из строя батарею Соболевского хотя бы на несколько дней. Вот когда пришлет командующий обещанную новую батарею, тогда и займемся перемещением заслуженной и столько насолившей противнику 221-й... Пока решили усилить защитные фортсооружения всех батарей космачевского дивизиона и, кроме того, создать на каждой батарее резерв строительных материалов для быстрого восстановительного ремонта.
Настало время подумать и об отдыхе личного состава батареи дивизиона. Я приказал постепенно менять матросов и сержантов этих действующих батарей, соответственно специальностям, матросами и сержантами 145-го дивизиона, расположенного на Рыбачьем. Мы достигали этим две цели: одним дать на месяц-два отдых, другим — боевую практику. Кроме того, эта мера вызывала своего рода соревнование не воевавших расчетов с теми, кто уже прославлен в боях.
Хоть очень скупо награждали орденами и медалями участников боев в действующих батареях, но все же награждали. Возвращение после стажировки из космачевского дивизиона с боевой наградой вызывало в береговом дивизионе на Рыбачьем не только взрыв восторга, почетную встречу, но и новые рапорты добровольцев, желающих, чтобы их отправили в батареи на полуостров Средний. [159]
Конец года гитлеровцы отметили двойным мощным бомбовым ударом — и по нашему 113-му дивизиону, и по боевым порядкам 63-й бригады. 25 «юнкерсов», возвращаясь для перезарядки в свое «осиное гнездо» — в Луостари, мстили, так сказать, артиллеристам и стрелкам, нанесшим за последние месяцы группировке врага огромный урон и, как теперь стало ясно, срывавшим стратегические планы высшего фашистского командования. Жертв от этой мести не было, зато нашим людям пришлось весь день Нового года восстанавливать разрушенное.
Перед Новым годом мы успели и получить, и выполнить долгожданный приказ командующего флотом, разрешивший все вопросы, поднятые мною в письменном докладе еще в октябре и в разговорах с А. Г. Головко на полуостровах в ноябре. Мы быстро — до 1 января — расформировали полуостровной сектор и 112-й отдельный зенитный дивизион, создали вместо них отдел ПВО СОР, передав в его подчинение все, отныне отдельные, зенитные батареи среднего и малого калибра и другие подразделения. Только прожекторную роту, необходимую космачевскому дивизиону, я решил в ПВО все же не передавать. Возникла стройная и однородная система использования боевых средств противовоздушной обороны под общим командованием начальника отдела ПВО полковника В. С. Жуковского, опытного зенитчика, присланного к нам из главной базы флота. За счет освободившихся штатов мы смогли, как я и просил командующего, укомплектовать свой узел связи.
Хоть и трудным был для нас первый день сорок третьего года, но он в то же время принес нам такую радость, как сообщение Совинформбюро о разгроме котельнической группировки и о провале всех попыток противника деблокировать свои силы, окруженные под Сталинградом. Мы с полным правом могли считать себя соучастниками тех событий — как-никак и наши морские пехотинцы там воюют.
Пришел в тот же день и новый боевой приказ командующего флотом для СОР на 1943 год. В отличие от прошлогоднего приказ требовал ведения активной обороны, сохраняя и задачу обороны противодесантной. Кроме того, впервые было написано, что на СОР возлагаются блокада Петсамо-вуоно и противовоздушная оборона полуостровов. [160] Прежде таких задач боевой приказ не ставил. Мы понимали, конечно, что усиление СОР новыми береговыми и зенитными батареями повлечет за собой и постановку новых боевых задач. Но в то же время усиление недостаточное. Для такой всеобъемлющей задачи, как ПВО полуостровов, да еще при господстве в воздухе не нашем, а противника, мало прислать четыре зенитные 76-мм батареи.
Но приказ есть приказ, и мы должны его выполнять.
Сталинградские успехи крепко помогали нам в это трудное время полярной ночи. По всему сухопутному фронту на перешейке, а также на южных берегах Мотовского залива и губы Малая Волоковая активно воевали разведчики. Они находили новые огневые точки, создаваемые противником, новые проволочные заграждения. Противник, как и мы, по всему фронту развернул оборонительное строительство, спеша использовать темное время года. Это побудило нас усилить разведку. Мы направляли в поиск группы численностью не менее взвода, ставя им новую конечную цель: наибольший урон наносить солдатам, работающим на оборонительном строительстве, мешать этому строительству. В ответ противник стал устраивать возле строительных объектов засады, сильно минировать подходы к ним, изобретать всевозможные ловушки, приспособления. Появились даже заграждения из светящейся проволоки, что поначалу невольно отпугивало наших разведчиков, вроде бы проволока под током и потому искрит. Потом разобрались, что проволока светится зеленовато-желтым огнем, лишь когда ее трогают, тока в ней нет. Начнут ее резать, она начинает светиться, вызывая огонь гитлеровцев.
Со всеми этими ухищрениями противника наши бойцы успешно справлялись, в засады попадали редко, чаще сами обнаруживали засады и громили их. Труднее было бороться с минами, особенно когда мы столкнулись с таким отвратительным коварством, как минирование трупов. У нас был строгий приказ: всех убитых выносить с поля боя. Это соответствовало исконному обычаю моряков. Обычай обычаем, но вот в кромешной тьме, да еще под прицельным обстрелом из минометов, трудно сориентироваться, кто из товарищей убит, кто оглушен или ранен и сам выберется с поля боя. Вот тут-то мы и столкнулись с этим новым, так сказать, приемом: вспарывая [161] животы убитых, фашисты начиняли их противотанковыми минами и скрытыми взрывными приспособлениями. Такое изуверство только поначалу привело к жертвам, но не отпугнуло, а, наоборот, ожесточило наших людей. Разведчики упорно возвращались в фашистские боевые порядки, попадали под огонь, несли новые потери, но все же своих убитых товарищей находили и выносили.
В конечном счете наши бойцы, не желая отсиживаться на своих позициях, стремились в разведывательные поиски, не давали врагу покоя, держали его все время в ожидании новых ударов.
Запомнились, например, рассказы о подвигах стрелка 4-го батальона бригады Косатого кадрового краснофлотца Кондратия Горголы. Он заслужил в рейдах по тылам врага репутацию смельчака и очень сообразительного в бою человека. В конце января разведгруппа, в которой был и Горгола, незаметно проникнув в расположение противника, разведала четыре дзота и две охраняемые часовыми жилые землянки. Землянки большие, густо набитые фашистами. Горгола первым бросился на одного из часовых, сбил его с ног и вступил с ним в борьбу, надеясь взять живым. Второго часового бесшумно снял ножом другой разведчик. Однако Горголе не повезло — солдат оказался крепким, вырвался из рук разведчика и побежал. Горгола швырнул ему вслед ручную гранату и ранил фашиста. Разведчик связал гитлеровцу руки и потащил к нашему переднему краю. Товарищи Кондрата к тому времени подорвали дзот, в землянки через дымовые трубы побросали противотанковые гранаты, побили многих выскочивших оттуда солдат противника автоматным огнем и отошли вместе с Горголой без потерь на исходный рубеж. Взятый в плен раненый был солдатом 12-й пулеметной роты 3-го батальона 388-го пехотного полка и подтвердил имеющиеся у нас данные о смене 14-го пулеметного батальона.
Вскоре Горгола вызвался с тремя своими товарищами снова пойти в разведку, туда, откуда доносился по временам звук работающего компрессора. Ориентируясь на звук, четверо разведчиков вышли к месту, где немецкие саперы строили какое-то фортификационное сооружение. Наши воины уничтожили более 20 вражеских саперов, подорвали компрессор и вернулись в свою роту, захватив оружие убитых солдат. [162]
Так наши бойцы «взаимодействовали», если можно так выразиться, со своими товарищами, воюющими на далеком Сталинградском фронте.
Надо сказать, что и на противника влияли наши успехи под Сталинградом. В те дни на левой сопке хребта Муста-Тунтури к нам перебежал пожилой немецкий солдат, рослый, плотный, в длинной, чуть ли не до пят, шинели, прибывший в составе маршевой роты из Киркенеса в 193-й пехотный полк. Всего в эту роту прибыло 120 человек в возрасте от 35 до 45 лет. Солдат находился на фронте всего две недели; он утверждал, что с первых дней прихода на Муста-Тунтури хотел перебежать к нам, но боялся, что его убьют. Из разговора с ним выяснилось, что на него повлияли сообщения о наших успехах под Сталинградом и на Воронежском фронте. Об этих успехах он узнал из передач нашей звуковещательной станции, она работала на первом боевом участке с сентября. Пока наши войска на юге отходили, ее передачи особого успеха не имели. А тут вот подействовало. Солдат охотно согласился выступить перед микрофоном и вскоре стал убеждать своих товарищей по роте последовать его примеру...
А успехи Красной Армии множились. Утром 19 января радио сообщило о наступлении наших войск в районе южнее Ладожского озера и о прорыве блокады Ленинграда. Поздно вечером поступили и газеты из Полярного, доставленные мотоботом. Навсегда запомнил я взволнованные лица всех, кто собрался в кают-компании не столько на ужин, сколько для того, чтобы узнать подробности этого события. Даниил Андреевич Туз принес с собой топографическую карту Ленинградской области. Мы разложили ее на обеденном столе и стали разглядывать, читая вслух сообщение Совинформбюро «В последний час». Для меня каждая строка, каждое слово из этого сообщения, название каждого рубежа, населенного пункта приобретали значение особое — там прошло мое детство, моя юность, вся моя военная служба. Почти на всем протяжении Ленинградского фронта сражались войска, с таким трудом вывезенные по заминированному Финскому заливу с полуострова Ханко. В центре прорыва жестокой вражеской блокады находилась 136-я стрелковая дивизия генерал-майора Н. П. Симоняка, преобразованная в 63-ю гвардейскую, в прошлом наша гангутская стрелковая [163] бригада. Потому так запомнилась мне та ночь в кают-компании на Рыбачьем...
Но вернемся к нашим непосредственным делам в СОР. Я уже упоминал выше, что в новом боевом приказе на 1943 год блокада Петсамо-вуоно ставилась перед нами как одна из главных боевых задач. По данным всех видов разведки, противник на этом направлении активно использовал полярную ночь. Но при анализе этих данных возникла одна странная на первый взгляд особенность: из 50 обнаруженных в течение января вражеских конвоев 30 следовали в порты Варангер-фиорда, главным образом в Киркенес и Лиинахамари, и только 17 уходили оттуда на запад. Почему же такое несоответствие? Возникло предположение, что транспорты и танкеры, прибывающие в эти порты и разгруженные у причалов, группируются после загрузки их рудой либо другими грузами в более многочисленные конвои; таким образом, уменьшается не количество уходящих кораблей, а число конвоев.
Где вероятнее всего в условиях полярной ночи мы могли обнаружить конвой? На подходах к порту назначения. Так оно и происходило: те транспорты, танкеры и БДБ, широко используемые противником для перевозки грузов, по которым наши артиллеристы били, мы находили именно на подходах к Петсамо-вуоно или при попытке выхода из этого фиорда. 12 января, например, мы засекли большой транспорт у самого входа в залив, а на другой день осветили две БДБ и сторожевик на выходе из залива. По этим целям батареи вели довольно сильный и точный огонь, но результатов артиллеристы не смогли наблюдать за дымовыми завесами, поставленными противником.
Эффект давали и совместные удары авиации и артиллерии по причалам. 15 января, пожалуй, в наиболее активный день блокады, такой удар был нанесен по причалам Лиинахамари, где, по данным разведки, скопилось несколько транспортов и танкеров под разгрузкой. Большое число самолетов ВВС флота несколькими волнами налетело на порт. Там слышны были сильные взрывы, полыхали огромные пожары. Едва закончилась бомбежка, обстрел порта начал Поночевный. Батареи противника почему-то не вели ответного огня. [164]
В тот день в Пумманки прибыли два торпедных катера под командованием капитан-лейтенанта С. Г. Коршунович. Явившись на наш КП, он доложил, что катера присланы в распоряжение командующего СОР для оперативного использования.
Отлично, конечно, нам нужны катера и все другие средства блокады. Но как они будут работать в метель, в стужу, в полярную ночь? Место для строительства базы торпедных катеров мы выбрали в западной части перешейка между полуостровами у подножья горы Порахарью, и начальник инженерной службы Д. Д. Корвяков сразу же развернул там строительство пирса и землянок. Пока катера, базируясь на Пумманки, начали охоту за транспортами в Варангер-фиорде. Обо всем этом я доложил командующему по прямому телеграфу в день прихода катеров.
Докладывая о катерах и принятом решении, я не забыл напомнить и про обещанные батареи. Адмирал Головко ответил, что новая четырехорудийная батарея 122-мм калибра на днях прибудет в СОР, большего он пока дать не может, а зенитки пришлет позже. Новая батарея — это дело. Дальность таких пушек превышала 20 километров, и мы сможем использовать их для обстрела порта Лиинахамари совместно с батареей Поночевного. Не теряя времени, я приказал полковнику Алексееву выехать к Космачеву и выбрать для новых пушек позицию. Батарею нам дают для усиления блокады Петсамо-вуоно, и потому она должна быть, конечно, подчинена командиру 113-го артдивизиона.
Ее доставили к нам на одном из транспортов тыла флота примерно дней десять спустя. Этой батареей № 858 командовал капитан И. М. Кример. Мы поставили ее в районе 4-й батареи 104-го артполка, и 27 января она уже вошла в строй.
Все три последних дня января противник использовал для вывода транспортов и БДБ из Петсамо, космачевские батареи каждый раз били по выходу из залива, но опять мы не могли за дымзавесами наблюдать результаты артиллерийского огня.
А в феврале начались сильные метели. Навалило столько снега, что низины стали вровень с небольшими высотками. Дороги так перемело, что движение автотранспорта прекратилось, и вся тяжесть перевозок легла на [165] лошадей. После долгой бескормицы мы потеряли в октябре много лошадей, а потом, хотя и получили достаточно фуража, не смогли как следует подкормить их — слишком много было работы. Конный парк едва справлялся с перевозками и в январе, а с февраля на него взвалили попросту непосильное дело.
К тому же все это совпало с развертыванием строительства главной оборонительной полосы — следующего этапа укрепления обороны после постройки промежуточного рубежа. На этой главной оборонительной полосе следовало создать четыре ротных опорных пункта, в первую очередь фланговые: правофланговый — из 20 пулеметных дотов и дзотов усиленной и тяжелой конструкции и таких же 6 артиллерийских дзотов; левофланговый — из 15 пулеметных дотов и дзотов и 6 артиллерийских. Во вторую очередь предстояло построить 2 центральных ротных опорных пункта по 14 пулеметных дотов в каждом.
Строительство фортификаций первой очереди мы поручили инженер-капитану Л. Б. Бернштейну, назначив его начальником строительной организации на новом рубеже. Он отлично справился с постройкой промежуточного рубежа, и мы надеялись, что с таким же успехом справится и с новой работой. Но мы сами эту новую работу вынуждены были то и дело оттягивать. То пришлось бросить весь наш саперный батальон на строительство причала в Восточном Озерке (мы построили его в феврале), то развернули работу на будущей базе торпедных катеров — там нужен был причал длиной 16 метров и съезд длиною в 106 метров для автомашин. Кроме того, саперам же досталось строительство огневых позиций для батареи Кримера, а когда ее установили, этим же саперам мы поручили давно задуманное дело — построить новые огневые позиции и перенести на них пушки 221-й батареи. Столько было работы, что нам все время приходилось маневрировать, одно делать в ущерб другому, выбирая из главного самое главное и считаясь с тем, что важнее построить под покровом темноты.
Но когда строят, нужен транспорт, а в эти зимние месяцы главной тягловой силой на полуостровах стал конь, наш хилый конный парк.
Метели и снежные заряды осложнили блокаду. Чуть ли не каждый день торпедные катера выходили в Варангер-фиорд [166] на поиск и тут же возвращались, покрытые толстой коркой льда. Так они ничего и не смогли сделать в этот лютый зимний месяц. Все-таки торпедные катера — не всепогодные корабли прибрежного действия. Во всяком случае, такие были у нас. И не случайно, эти кораблики типа «Д-3» в скором времени стали катерами сторожевыми, корабликами противолодочной обороны.
Артиллеристам в феврале кое-что удалось сделать. 5 февраля рано утром еще в сплошном ночном мраке наша ТПС обнаружила какой-то корабль. Тут же начали поиск прожекторы. Они нашли сперва сторожевой катер, а потом и два больших транспорта, полным ходом идущих в Петсамо-вуоно. Поночевный открыл огонь по головному транспорту водоизмещением тысяч на семь-восемь тонн, Соболевский — по второму, чуть меньшему, а батарея Кримера вместе с двумя батареями 104-го артполка поставила на входе в Петсамо-вуоно заградительный огонь. Транспорты сразу же развернулись и пошли обратно, ускользая от прожекторов. Расстояние до них не превышало 80 кабельтовых. Час спустя мы снова их обнаружили. Снова обстрел, снова уход из-под огня, из лучей прожекторов. Трижды эти два транспорта пытались прорваться, но мы их в залив не пропустили. Хоть маленькая, но это была победа для наших батарей.
Прошла неделя. Сильные снегопады и метели лишили нас всякого обзора Варангер-фиорда. При первом же проблеске, когда видимость улучшилась на какой-то час, прожекторы осветили на подходе к заливу большой транспорт. Все шесть батарей, занятых блокадой, открыли по входу в фиорд огонь. Транспорт прорвался сквозь эту завесу, но на нем бушевал пожар.
На наше донесение об этом прорыве командующий ответил, что транспорты противника все-таки проходят в Петсамо-вуоно, пользуясь снегопадом, метелью, зарядами. Нужно решительно использовать торпедные катера, если батареи не могут топить транспорты из-за плохой видимости. Адмирал сообщил, что на аэродром в Зубовке будут посажены четыре «Харрикейна» с бомбами.
19 февраля в 16 часов 06 минут наблюдатели с батареи Поночевного обнаружили на дистанции 185 кабельтовых транспорт противника с двумя сторожевыми катерами, курс — зюйд-ост; видимость в этот час была отличной. Из Зубовки вылетели в 16 часов 48 минут четыре [167] «Харрикейна» для нанесения удара по транспорту, но почему-то вернулись. Возможно, не нашли цель. Я приказал торпедным катерам выйти в фиорд, найти и утопить транспорт. В 18 часов катера вышли, а через 15 минут Поночевный обнаружил транспорт и открыл по нему огонь. Сторожевые катера поставили дымзавесу, и весь конвой повернул обратно, отказавшись от попыток прорваться в Петсамо-вуоно. Торпедные катера вернулись поздно вечером в Пумманки, не найдя цель.
Любопытно, что вскоре после неудачного вылета наших «Харрикейнов» семь Ме-110 и шесть Ме-109 налетели на аэродром в Зубовке, но были отогнаны огнем наших зениток. Удивляла быстрота и точность донесений и мгновенная реакция фашистского командования на появление в Зубовке наших самолетов.
Прошло двое суток после этой неудавшейся противнику попытки пройти в Петсамо. Опять мы обнаружили транспорт. Он прошел в залив, получив три наших снаряда. Что произошло с ним дальше, мы не знали — мешала наблюдать результаты дымзавеса.
Дымы противника становились теперь основной помехой для активно действующих батарей Космачева.
Интересен бой, происшедший 27 февраля. Сравнительно небольшой немецкий транспорт водоизмещением 3–4 тысячи тонн, очень низко сидящий в воде, с окрашенными в черный цвет корпусом и надстройками, шел к Петсамо, прижимаясь к берегу. Его обнаружила наша ТПС. Транспорт так сливался с берегом, с черными отвесными скалами, что прожекторы тщетно искали цель. Примечательно, что транспорт шел один, без обычно сопровождающих тральщиков и сторожевых катеров. Весь расчет противник строил, очевидно, на отличную маскировку. Прожекторы в конце концов обнаружили его, когда расстояние сократилось до 60 кабельтовых. Еще пять кабельтовых — и он войдет в залив. Поночевный открыл огонь по целям, а батареи Соболевского, Захарова и Кримера — по входу в Петсамо-вуоно. Транспорту некуда было деваться, он попал в ловушку. Немецкие батареи ответили ураганным огнем по позициям Поночевного и Соболевского. Но даже выпущенные противником полтораста снарядов крупного калибра не помешали батарейцам довести дело до конца. Транспорт затонул при входе в Петсамо-вуоно в 55 кабельтовых от 140-й батареи. [168]
К канун XXV годовщины Красной Армии, когда я получил вызов на празднование в Полярное, случился со мной казус, теперь кажущийся незначительным, но тогда изрядно меня взволновавший и смутивший. Личный состав Северного флота в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР и приказом народного комиссара Военно-Морского Флота был переведен на ношение погон. Получил и я новенькие золотые генеральские погоны с двумя вышитыми серебром звездочками на каждом. Принесли их мне несколько пар. Как-то странно было прикреплять их к кителю, к черной флотской шинели участнику гражданской войны, хорошо помнящему и Февральскую, и Октябрьскую революции. В плоть и кровь въелось ругательное слово «золотопогонник», им мы называли не только открытых врагов Советской власти, но всех бывших царских офицеров. И вдруг — золотые погоны на моих плечах... Конечно, я понимал, что и погоны другие, и введены они с далеко идущими целями, это очень важно и для будущего страны, и для настоящего. И все же — неловко, неудобно.
За мной в Западное Озерко пришел катер МО. Сунул я две пары погон в карман, оделся и выехал на пирс. «Будь, что будет». Поднявшись на катер, я увидел погоны у всех — у командира, у матросов. Мне стало не по себе, просто стыдно было. Но что поделаешь, не надевать же сейчас погоны, поздно.
В Полярном адъютант командующего старший лейтенант Сорокин проводил меня с пирса на квартиру адмирала. В столовой за праздничным товарищеским ужином все были в погонах. Один я оказался «белой вороной». Арсений Григорьевич смотрел на меня укоризненно. Извинившись, я вынул из кармана погоны и показал их командующему. Все рассмеялись.
После ужина, уже когда я ложился спать, ко мне зашел адъютант комфлота, забрал китель, шинель и к утру вернул с погонами. Так что на праздник в Дом офицеров я пришел как все.
Но праздник праздником, а мне хотелось воспользоваться вызовом в Полярное, чтобы ускорить решение важных для нас дел. Прежде всего надо доложить командующему о наших нуждах, о средствах, необходимых для выполнения новых боевых задач, поставленных в его приказе. [169]
Командующий принял меня на другой же день и спросил с иронией, в свойственном ему духе:
— Ну как, Сергей Иванович, все вопросы решили здесь или что-то оставили для меня?
— Для вас, Арсений Григорьевич, остались два главных вопроса: противовоздушная оборона и блокада. У нас не хватит сил, чтобы эти задачи выполнить полностью.
— А кто вам сказал, что эти боевые задачи должны быть выполнены полностью теперь же? Я вам этого не говорил.
— Да, не говорили. Но приказ есть приказ. Он отдан, и я обязан его выполнять.
— Ну и выполняйте полностью, используя то, что имеете. Вы и так за эти полгода здорово усилились. Одну зенитную батарею среднего калибра СОР получил в день, когда вы прибыли сюда. Пока большего дать вам не могу. У противника явное превосходство в воздухе, он все время бомбит Мурманск, объекты Кольского залива и железную дорогу. Крепко достается и Архангельску.
— Но, товарищ командующий, одной зенитной артиллерией я не отобьюсь. Оба аэродрома готовы — сажайте истребителей.
— При первой возможности посажу к вам эскадрилью истребителей. А пока — не могу. Аэродромы держите наготове. Они очень понадобятся и вам, и флоту.
Доложил я командующему и о нуждах, связанных с решением задачи полной блокады Петсамо-вуоно. Попросил дать нам еще одну батарею 180-мм или 152-мм калибра с центральной наводкой; позицию для такой батареи мы уже подобрали. Но главное — необходимо усилить блокаду с моря. Нужны торпедные катера, возможно, и подводные лодки. Командующий сказал, что надо лучше использовать те торпедные катера, что есть у нас:
— Подождите немного. Потеплеет, и они заработают хорошо. Ну а насчет лодок — они действуют в Варангер-фиорде. Что у вас еще есть ко мне?
— Дайте мне еще хотя бы четыре пушки ЗИС-3. Поставлю их Поночевному, против катеров дымзавесчиков. Боезапас к ним есть, пушки очень хорошие, полуавтоматические, они нам помогут.
— Хорошо, пушки вы получите. Теперь, надеюсь, все?
— Так точно, все. [170]
— А насчет новой береговой батареи — не обещаю. У нас нет таких пушек, а просить у наркома не буду. Но вашу просьбу на всякий случай запишу...
Вечером 27 февраля, уже собираясь обратно на полуострова, я зашел проститься с командующим и с членом Военного совета А. А. Николаевым и узнал от них, что 12-я бригада морской пехоты и 113-й отдельный артдивизион награждены орденом Красного Знамени. Радость большая. Но почему 12-я названа бригадой морской пехоты в Указе? Да потому, что есть приказ о переименовании всех отдельных морских стрелковых бригад в бригады морской пехоты. Конечно же, это обрадует наших моряков-пехотинцев.
Прощаясь, командующий предупредил, чтобы я не задерживал посыльный катер «Черноморец», на котором пойду в Западное Озерко — он нужен Военному совету. Только у пирса я увидел, что «Черноморец» — это яхта Военного совета.
Едва она отвалила от пирса, я спустился в каюту и прилег. Разбудил меня сильный толчок, грохот и треск разрываемого металла. Свет погас. С трудом ориентируясь, я ощупью нашел трап на верхнюю палубу.
Корабль стоял неподвижно у подножья черной отвесной скалы. Значит, мы выскочили на камни. Вокруг тьма, сильная метель.
На баке группа матросов, среди них и командир «Черноморца» лейтенант В. А. Поляков.
— Где мы, что случилось?
— Сели на камни, а где — сам не знаю.
— Берег наш или немецкий?
— Не знаю, — ответил лейтенант.
Вгляделся в скалу, вижу — на вершине большой деревянный крест.
— Это мыс Городецкий, — обрадовался лейтенант. — Мы на камнях у Рыбачьего. Но должен доложить вам: начался отлив, и нам не сняться самим.
— Срочно доносите в штаб флота...
Вижу, что лейтенант растерялся. Мы вместе пошли в рубку. Там по карте я увидел, что прокладка сделана правильно, но мы значительно отклонились от курса правее. Лейтенант сказал, что он вышел в море с неуничтоженной девиацией компаса, потому корабль и вылез на берег. Видимости же никакой не было, мы шли в [171] снежном заряде... Сходить на берег бессмысленно. Расстояние от мыса до Эйны или до Цыпнаволока почти равное, но не дойти туда. Надо вызывать помощь.
Общими усилиями составили донесение. Радист быстро передал его. Минут через десять получили сигнал: «Помощь выслана».
К нам спустя некоторое время пришли из Полярного два тральщика и катер МО-112. Командир катера лейтенант Г. А. Моккавеев доложил, что получил приказание командующего доставить меня в Западное Озерко.
Уходя с «Черноморца», я предупредил командира, что к 8 часам должны быть в готовности все средства ПВО яхты: в это время истребители противника, словно по расписанию, производили облет берега наших полуостровов.
Так оно и случилось. Около 9 часов с «Черноморца» на наш командный пункт, куда я уже добрался, поступило донесение, что бомба с «мессершмитта» повредила борт яхты. Это было только начало.
Целый месяц «Черноморец» и помогавшие ему маленькие суденышки отбивались от атак фашистских истребителей. Спасательные работы шли под непрестанной бомбежкой и штурмовкой. Чем мы могли помочь этим корабликам в условиях Рыбачьего? Самолетами? Их у нас не было. Доставить на мыс Городецкий батарею зенитных автоматов из района Цыпнаволока, где она все равно редко действовала? Но как, на чем, какими путями? Дорог к этому мысу нет. Вся юго-восточная часть полуострова, составляющая больше трети Рыбачьего, — это сплошное нагромождение отвесных скал, обрывов, на скалах — птичьи базары, где, к слову, мы собирали тысячи яиц для наших частей. Человек там проходил с трудом, с риском для жизни, а уж батарею подвести, да еще снаряды — нечего было об этом и думать. По Мотовскому заливу подвести можно, но как поднять пушки на стометровую крутую и голую скалу?
Пришлось стать почти безучастными свидетелями героической борьбы маленьких катеров МО и команды «Черноморца» с десятками истребителей. Серьезных повреждений яхта не получила, и ее в конце концов сняли с камней и на понтонах отбуксировали в Порт-Владимир.
Конечно, противник занимался в это время не только «Черноморцем», хотя яхта вместе с суденышками в какой-то [172] степени отвлекала его самолеты на себя. Фашистские истребители не упускали возможности бить по нашим транспортам, заходящим в Эйну или Западное Озерко. Стоило там появиться уже знакомому нам транспорту «Революция» с ценными грузами, как большое количество «мессеров» налетало на Западное Озерко. Нам удалось разгрузить и боезапас, и продовольствие, и строительные материалы, и 12 76-мм пушек ЗИС-3, тут же отправленных на огневые позиции, а «мессеры», истратив боезапас, возвращались в свое «осиное гнездо», на тот самый аэродром в Луостари, и через час все повторялось снова. Отбомбившись в Озерко, «мессеры» начинали облет дорог на полуострове, опять охотились за одиночными повозками, расстреливали лошадей. Я поручил тогда начальнику штаба продумать вопрос об установке зенитных автоматов на перекрестке дорог. Если собьем хоть одного-двух стервятников, у гитлеровцев отпадет охота разбойничать на дорогах...
Но мы во всех этих обыденных уже для нас боях с авиацией противника на коммуникациях в Мотовском заливе, в пунктах разгрузки и на дорогах отметили одно немаловажное обстоятельство. Куда же девались бомбардировщики? Здесь, на этих участках, действовали теперь только истребители, прежде используемые противником лишь для прикрытия бомбежек Эйны и Западного Озерка. «Юнкерсы» в район Мотовского залива прилетали редко, и то лишь в качестве разведчиков. Куда же они исчезли? На другой участок или на другой фронт? Если так, то скоро наступит конец превосходству противника в воздухе.
В это хотелось верить. А пока мы продолжали настаивать на усилении нас зенитными батареями. В марте мы добились наконец удовлетворительного ответа: нам сообщили, что из главной базы должна быть отправлена в СОР 957-я зенитная батарея 37-мм пушек. Начальник отдела ПВО полковник В. С. Жуковский выбрал для нее позицию в районе пирса в Западном Озерке. У нас все меньше оставалось не защищенных от авиации объектов. Но о мартовских делах на рубеже между полярной ночью и рассветом надо рассказать отдельно. [173]