Блокада Петсамо-Вуоно
Что же произошло с торпедными катерами в бухте Пумманки 15 сентября 1942 года? Когда 28 августа к нам прислали эти кораблики для поиска конвоев противника на подходах к Петсамо, у Киркенеса, у Варде и Ватсе, я думал, что такие рейды предприняты впервые, не зная, что бухта Пумманки использовалась как маневренная база торпедных катеров с третьего месяца войны. Оказывается, и осенью сорок первого года, и весной сорок второго они здесь немало поработали.
Впервые торпедные катера Северного флота вышли из Пумманок в Варангер-фиорд в конце августа 1941 года, но ощутимых результатов добились лишь в ночь на 12 сентября, то есть ровно год тому назад. В ту ночь два эсминца Северного флота должны были ставить минные заграждения на подходах к главной базе, и командование решило отвлечь внимание противника от этой постановки активными набегами торпедных катеров на конвой, вышедший еще днем из Киркенеса и вовремя обнаруженный постами нашей службы наблюдения и связи, расположенными в Пумманках и Вайтолахти. В 21 час 30 минут из Пумманок в сторону Петсамо-вуоно вышли полным ходом два торпедных катера: №11 капитан-лейтенанта Г. К. Светлова и № 12 капитан-лейтенанта А. О. Шабалина. Погода и видимость были хорошие, что предвещало успех. Подойдя через полчаса на полтора-два кабельтовых к берегу противника, катера пошли вдоль него на запад. Через пять минут катерники заметили в светлой части горизонта трубы и мачты именно того конвоя, который искали. Противник, очевидно, наши торпедные катера не обнаружил. Вскоре катерники точно определили состав и боевой порядок конвоя: он состоял из транспорта водоизмещением около 8 тысяч тонн, шедшего концевым, трех кораблей охранения, шедших [101] впереди и мористее, и норвежского миноносца типа «Слейпнер» в голове конвоя. В 22 часа 20 минут оба катера легли на боевой курс и, когда силуэты транспорта и миноносца сошлись, дали с дистанции 2–4 кабельтовых торпедами залп — Светлов по транспорту, Шабалин по миноносцу. Через полминуты с катеров увидели два столба черного дыма, воды и огня, услышали взрывы, а потом наблюдали, как оба судна скрылись под водой. Все выпущенные торпеды попали в цель. Уцелевшие корабли охранения открыли по нашим катерам огонь из мелкокалиберных автоматических пушек, но Светлов и Шабалин полным ходом повели свои кораблики обратно, не заходя в Пумманки. Они спешили в Полярное на перезарядку. На смену им на другой же день пришли три новых торпедных катера с задачей искать конвой и одновременно отвлекать на себя внимание врага от трех наших эсминцев, ставящих мины в районе Рыбачьего и Среднего. В ночь на 15 сентября 1941 года катера № 13 лейтенанта А. И. Полякова, № 14 старшего лейтенанта В. С. Жиляева и № 15 младшего лейтенанта П. И. Хапилина, выйдя в поиск из Пумманок, направились вдоль чужого берега на запад, осматривая бухты и ожидая появления конвоя между Петсамо и Киркенесом. Катер Жиляева шел мористее других, не теряя из виду катер Хапилина, шедший головным. Затем он отстал и вернулся в Пумманки. А Поляков с Хапилиным, следуя в 80–100 метрах от побережья, дошли до намеченного пункта, никого не обнаружили и повернули в половине второго ночи обратно. Светила луна. Море было спокойное. Возвращались катерники опять же вдоль берега. И вот они внезапно увидели два больших транспорта, следующие им навстречу из Петсамо. Катер Хапилина, выйдя в атаку, выстрелил двумя торпедами по концевому транспорту, катер Полякова — одной торпедой по головному. Оба транспорта затонули. Корабли охранения, шедшие мористее транспортов, открыли сильный артиллерийский огонь по нашим катерам. Открыла огонь и фашистская береговая батарея, осветив их прожекторами. Но наши катера, развив полный ход, быстро оторвались от противника и без потерь ушли в Полярное на перезарядку.
Такой успех был результатом внезапного появления наших торпедных катеров в Варангер-фиорде. Потом началась [102] плохая погода, и катера некоторое время отстаивались в бухте Пумманки. В конце октября выходы возобновились. Катерники устраивали ночные засады у вражеских баз. В канун 6 ноября добились первого успеха. Три торпедных катера вышли при хорошей видимости, но в штормовую погоду на «свободную охоту». Обеспечивал этот выход капитан-лейтенант С. Г. Коршунович. Казалось, удачи не будет — ветер, большая волна, одному из катеров пришлось вернуться в Пумманки, Но два других, идя вдоль вражеского берега, все же наткнулись на конвой: головным и концевым шли два фашистских СКР, между ними в кильватер — два большегрузных транспорта. Они и были избраны нашими катерниками как достойная удара цель. В два часа ночи катер Шабалина с дистанции 2–3 кабельтовых двумя торпедами потопил один из транспортов, но второй катер не смог выпустить торпеды вследствие неисправности, и оба, прикрываясь дымзавесами, вернулись в Пумманки.
На этом закончилось участие торпедных катеров в блокаде Петсамо и Киркенеса в 1941 году. Зимой, в морозы, катера и все оружие покрывалось толстой коркой льда, не только атаковать, но и обороняться не было возможности. Выходы возобновились в середине апреля, когда флот перевел два катера из Кувшинской Салмы снова в маневренную базу Пумманки. При первом поиске атака на эсминцы типа «Лебрехт-Маас» была безуспешной из-за путаницы в целеуказаниях, полученных командирами катеров. Поиск затянулся до двух часов ночи, и возможность нанесения серьезного ущерба фашистскому флоту была упущена. Зато в конце апреля, в канун полярного дня — периода вынужденного бездействия торпедных катеров, не имеющих защиты от штурмовых ударов с воздуха, пришла удача. В ночь на 24 апреля из Пумманок на «свободную охоту» вышли катера старшего лейтенанта Хильченко и капитан-лейтенанта Куксенко. В час ночи прямо по носу они обнаружили силуэт, нечто вроде башни над морем. Оттуда подавали какие-то световые сигналы, словно запрашивая опознавательные, Катера, не меняя курса и хода, шли на сближение, точно повторяя сигналы с этой «башни». Командиры уже поняли, что это рубка немецкой подводной лодки, и выбирали выгодную позицию для атаки. Когда расстояние сократилось до 150 метров, лодка застопорила ход и стала погружаться [103] с дифферентом на нос. Катер капитан-лейтенанта Куксенко, дав максимальный ход, успел сбросить четыре глубинные бомбы, одну из них прямо над местом погружения носа лодки и ее рубки — корма ее еще оставалась над водой. Катер старшего лейтенанта Хильченко, находясь в полутора кабельтовых от лодки, успел выпустить две торпеды по ней, вышел на бомбометание, сбросил одну бомбу, но в дальнейшей бомбежке нужды не было: первая же бомба с катера Куксенко вызвала такой взрыв и выброс обломков, что сомнений в гибели фашистской подводной лодки уже не было.
После этой потери противник организовал систематические — предвечернюю и ночную — авиаразведки Варангер-фиорда, прикрывая истребителями полеты своих разведчиков ДО-24 или ДО-18. Видимость с берега с каждым днем возрастала, катера при выходе из Пумманок сами становились мишенями для авиации противника. Кроме того, вражеские истребители прикрывали и свои конвои на море. Держать торпедные катера в Пумманках не было смысла, и командующий флотом приказал отозвать их до темного времени в главную базу.
И вот в конце августа, как я уже говорил, два торпедных катера типа «Д-3» снова пришли в Пумманки, сделали несколько выходов в Варангер-фиорд, удачно высадили на вражеский берег и сняли оттуда группу разведчиков Юневича, а потом были застигнуты авиацией противника на стоянке в маневренной базе. Нет ничего удивительного в том, что противник так быстро обнаружил возвращение в Варангер-фиорд наших катеров. Элемента внезапности уже не было, и не трудно догадаться, какие кораблики действуют в прибрежных водах Норвегии и Северной Финляндии, не сложно и разведать с воздуха место их базирования.
Что собой представляла маневренная база и в сорок первом, и в сорок втором годах? Небольшая пристань, с которой торпедные катера могли принять топливо, да и то лишь в часы прилива, к тому же топливо, доставляемое мотоботами в бочках в Эйну или в Западное Озерко, а оттуда в Пумманки на автомашинах. Все примитивно, все плохо продумано. Стояли катера только на рейде, точнее, у отвесных скалистых берегов Рыбачьего в губе Большая Волоковая на якоре. Средств ПВО стоянки не имели. Если к осени 1942 года в западной части полуострова [104] Средний, в бухте Эйна и губе Зубовская на Рыбачьем противовоздушная оборона была создана, то губа Большая Волоковая, а вместе с ней и Пумманки все еще оставались беззащитными. И вот итог: 15 сентября днем, в хорошую видимость, 24 Ю-88, прикрытые множеством истребителей, налетели на четыре наших торпедных катера у пирса и на рейде Пумманки. Бомбежка короткая по времени, но ожесточенная — 63 тяжелые фугаски за один заход. Хорошо, что все четыре катера сразу же снялись с якоря и начали маневрировать в губе Большая Волоковая, отбиваясь от штурмующих истребителей своими крупнокалиберными пулеметами. Команды катеров, их командиры обладали отличными боевыми качествами: смелостью, тактической грамотностью, хорошей выучкой. Два самолета противника, подбитые огнем катерников, со шлейфами дыма ушли к своему берегу.
Командиры катеров № 11 капитан-лейтенант Г. К. Светлов и № 14 лейтенант Д. Ф. Колотий были ранены, но продолжали умело командовать маневрами, спасая людей и корабли. Моторист ТКА № 14 Комаров своим телом прижал пробковый матрац к пробоине в носу катера, заливаемого водой. Он держал этот матрац до тех пор, пока катер не отвели на обсушку. Матрос-пулеметчик Ордынский с ТКА № 11, раненный осколком в голову и сильно контуженный (лишился речи), продолжал вести огонь и подбил вражеский истребитель.
Бомбы повредили два катера. Были и потери в командах. А все потому, что стоянку не прикрыли ПВО. Все катера в тот же день были отозваны в главную базу, но после ремонта их вернули в Варангер-фиорд, только базировались они теперь в Цыпнаволоке. Там тоже у них не было надежной защиты от ударов с воздуха. Для нас же успешное взаимодействие с катерниками по блокированию Петсамо-вуоно было одним из главнейших дел. С их помощью мы надеялись перерезать эту коммуникацию противника, достичь основной цели, ради которой в столь тяжких условиях дрался, обливаясь кровью, космачевский дивизион.
Около трех недель прошло со дня последней массированной бомбежки батарей Поночевного и Соболевского. Поврежденный лейнер первого орудия заменили. Отремонтировали и восстановили все артиллерийские дворики. Майор Космачев и командиры его трех береговых [105] батарей, а также взаимодействующих с ними батарей 104-го артполка зря времени не теряли. Сам Космачев перебрался со своим штабом на новый КП, ближе к подчиненным, что сказалось на совместных стрельбах береговиков и армейцев.
Противник после 25 августа, когда ему удалось вывести из Петсамо два транспорта, не сделал ни одной попытки провести новый конвой. Можно было предположить, что гитлеровцев испугал приход наших торпедных катеров в Варангер-фиорд; такое объяснение наиболее вероятно для первой половины сентября. Но вот прошла неделя после массированной и притом безнаказанной бомбежки на рейде в Пумманках, что принесло нам не только потери, но, по сути дела, и уход, изгнание катеров из маневренной базы, а проводки конвоев в Петсамо-вуоно все не было. Может быть, они и шли, но мы их, вероятнее всего, не заметили. Ночи стали темными, длинными, облачность, как правило, низкая, сплошная, видимость никудышная. Средств же обнаружения (я имею в виду технические) у нас не было. Были, конечно, прожекторы, но прожектор — вещь технически несовершенная и, как показало дальнейшее, устаревающая, если не устаревшая. Он может надежно обнаруживать корабль на дистанции 40–45 кабельтовых, и то в зависимости от многих обстоятельств: от прозрачности воздуха, размеров и окраски цели, скорости ее хода.
В эти дни сентября мы строили помещение для теплопеленгаторной станции, входящей в службу наблюдения и связи, т. е. в СНиС. Эта станция должна была нащупывать корабли на каком-то сравнительно небольшом расстоянии. Я приказал майору Космачеву помочь СНиС быстрее построить и оборудовать такую станцию, рассчитывая на ее помощь батареям.
Противник наконец появился в первом часу ночи 20 сентября. По пеленгу 280 градусов и на дистанции 95 кабельтовых в лучах прожекторов возникли четыре БДБ. Море было спокойное, и, как я потом выяснил, эти баржи были обнаружены по белым бурунам впереди них. Они старались полным ходом поскорее проскочить опасную зону. Батареи изготовились к стрельбе.
Ровно в час ночи весь космачевский дивизион открыл огонь по головной барже, и она сразу же затонула. Баржи, выкатываясь из кильватерной колонны, сохраняли [106] направление на вход в Петсамо-вуоно. Батареи перенесли огонь на ближайшую к этому заливу баржу и сразу же утопили и ее. Немецкая артиллерия открыла огонь по батареям Поночевного и Соболевского. В то же время обе уцелевшие баржи повернули на 180 градусов. Они ушли на запад. Бой прекратился.
Прошло несколько суток. Ночь на 25 сентября была особенно темной, мглистой. Позвонив Космачеву на его новый КП, я спросил, какова погода, видимость. Космачев доложил, что видимость сквернейшая — не то дымка, не то мгла. Прожекторы работают, но не освещают даже противоположного берега. Батареи к бою готовы. Я сказал, что такую ночь противник постарается, конечно, использовать. Надо подготовить огонь всего дивизиона по входу в Петсамо-вуоно. Туда надо нацелить и прожекторы — пусть ищут цели на подходах и на входе. Лучшего в такую ночь не придумать...
Положив трубку, продолжил ночной разговор с Борисом Михайловичем Балевым. Жили мы тогда в одной землянке и ночью подолгу обсуждали наши дела. В ту ночь говорили мы все о тех же «Обергофе» и «Могильном». Чем больше вникали в суть дела, тем яснее обнажались наши просчеты, ошибки. Разве не ошибка назначение Буянова командиром отряда? Конечно, ошибка. Прежде всего командира бригады Крылова и его комиссара Михалевича. Выходит, они оба не знают своих подчиненных. Но и наша ошибка, что мы доверились и не проверили, что за человек Буянов. А история с двумя новыми 105-мм батареями, нанесшими и катерам, и десантникам наиболее чувствительные удары? Одна из них ведь обнаружила себя сразу же после уничтожения отрядом Боровикова той маленькой 75-мм батареи на Пикшуеве. Противник, очевидно, понял, почему мы бросились именно на Пикшуев, понял, что нам насолила изрядно та маленькая батарея и мы с ней разделались. Не решившись вновь создать там опорный пункт и установить новую батарею помощнее, противник быстро поставил 105-мм пушки в глубине берега за «Обергофом» и тут же использовал их против Эйны. Да, опорный пункт «Обергоф» уничтожен, но у Грачева не было взрывчатки, чтобы все там взорвать. Надо полагать, что оставшиеся доты противник использует и восстановит хоть часть этого опорного пункта... А вторая новая батарея, стрелявшая по катерам при [107] снятии десанта южнее «Могильного»? Допустим, мы не знали места расположения этих двух 105-мм батарей и потому пушки Кавуна не могли их подавить. Но почему такое случилось? Потому что у Кавуна нет технических средств артиллерийской разведки. Был же дивизион звукоразведки в 104-м артполку? Был, но его забрал начальник артиллерии 14-й армии еще до передачи полка флоту. Так надо смелее, резче, настойчивее писать об этом в Военный совет флота. Пусть дадут нам батарею звукоразведки...
Вызвав к телефону полковника Алексеева, я приказал ему подготовить обо всем этом наш доклад командующему.
Едва успел договорить с Алексеевым, оперативный дежурный СОР доложил, что батареи дивизиона ведут огонь по кораблям противника. Я выскочил из землянки. На западе было так много вспышек, что понял: стреляют не только космачевские батареи, но и обе армейские из дивизиона Масленкина.
— Борис Михайлович, не звонил Космачев? — спросил я комиссара, возвратясь в землянку.
— Нет, Сергей Иванович. Впрочем, сейчас я сам позвоню Иванову...
— Звонить не надо. Не будем им мешать. Им сейчас не до нас. Сами доложат, когда смогут...
Минут через двадцать позвонил Космачев и доложил:
— В луч прожектора попала баржа, уже входящая в Петсамо-вуоно. Поставили огневую завесу на самом входе. Под первые залпы попала вторая, она сразу же исчезла. Поночевный выпустил пять осветительных снарядов. Позже обнаружили третью баржу. Огонь не прекращали. В массе всплесков и разрывов я сам ничего не видел, но Поночевный и Соболевский утверждают, что залп какой-то батареи угодил в баржу и она развалилась. Как считать: утоплена БДБ или нет?
— Товарищ Космачев, думаю, надо засчитать одну БДБ, но не одной батарее, а всей пятерке. Как групповой результат. Видите, чего можно достичь, если организовать все как следует. За пять суток вы утопили три БДБ. Поблагодарите от имени командования СОР всех участников боя. Особо поблагодарите Поночевного за грамотное и разумное применение осветительных снарядов. Распространите его опыт на все батареи дивизиона. [108] Пусть в каждой батарее одно орудие будет всегда готово к стрельбе осветительными снарядами. Поняли меня, Павел Федорович?
— Так точно, понял. Все будет исполнено!
Доволен я был не столько тем, что одна БДБ утоплена, сколько тем, что командиры береговых батарей делают выводы из каждого боя и начали тактически правильнее решать боевые задачи. Вскоре мои выводы вновь подтвердились.
Спать мы ложились обычно под утро, если не случалось особых событий. Раннее утро 28 сентября, как у меня записано, было относительно спокойным. На море легкая зыбь, ветер северо-западный. Я уже собирался прилечь, когда позвонил Космачев и доложил о появлении сторожевого катера — вышел из Петсамо и следует вдоль берега на запад.
— Разрешите нам огонь не открывать, — попросил Космачев.
— Почему? Вам же приказано никого и ничего не впускать в Петсамо-вуоно и не выпускать.
— Товарищ генерал, думаю, что этот катер вышел на разведку. Возможен выход конвоя.
— Ждать не надо. Открывайте огонь.
Трубка водворена на свое место. Новый звонок.
— Товарищ генерал, сторожевой катер противника ставит дымзавесу. Соболевский ведет огонь по нему.
— Давно надо было это сделать.
Спать я уже не ложился. Разве уснешь, когда опять началась катавасия у Космачева. Вскоре он доложил: из Петсамо-вуоно вышел тральщик, за ним БДБ; батареи утопили тральщик, ведут огонь по БДБ. Через десять минут позвонил Д. А. Туз: утоплены и тральщик, и БДБ, катер-дымзавесчик убежал в Петсамо.
Во втором часу следующей ночи прожектористы нашли три БДБ, идущие полным ходом в Петсамо-вуоно — их выдали белые буруны под носом, четко видимые на спокойной морской глади. На этот раз БДБ, наверное с ценными грузами, охраняли два сторожевика. Через две минуты Поночевный, Соболевский и Захаров открыли огонь по головной БДБ, как раз в момент поворота к входу в залив, тут же ее утопили, а следом за ней и две другие.
Росло умение и совершенствовалась тактика прожектористов [109] не только в поиске цели, но и в освещении ее во время боя. Едва лучи прожекторов нащупывали и освещали цель, как враг обрушивал на них артиллерийский огонь. Но прожектористы до боя заранее готовились к тому, чтобы цель освещать и вести даже под обстрелом. Они разработали тактику мгновенного перехода на кратковременную работу пар прожекторов: две минуты светит одна пара, как только по ней начинается пристрелка, ее лучи гаснут, тут же цель освещает другая пара прожекторов; враг переносит огонь на нее, но не успевает перейти на поражение — эстафета передается третьей паре. Удача несомненная, противник пока не смог разбить ни одного прожектора.
Техническое усиление блокады ожидалось и от будущей теплопеленгаторной станции (ТПС). К 1 октября ее построили, потом смонтировали и отрегулировали. Я осмотрел аппаратуру, больших надежд на ТПС, по совести, не возлагал. Допустим, нащупает она цель, все равно главное — за прожектористами и батарейцами, они и без ТПС поработали в сентябре неплохо, утопив шесть БДБ и один тральщик. Может быть, с помощью ТПС в октябре утопят больше, когда пойдет больше конвоев и темнее станет. Гитлеровцы спешат создать за зиму запасы, и роль блокады возрастет. Командующий обязал меня подчинить ТПС начальнику СНиС СОР, я так и сделал. Но приказал от ТПС до КП Космачева проложить специальный кабель, поставить на обоих его концах телефоны прямой связи и, если операторы станции обнаружат на море в зоне огня батарей отдельного 113-го артдивизиона цель, немедленно и в первую очередь докладывать о ней на КП артиллеристов, не дожидаясь решения СНиС.
Мое скептическое отношение к этому новому элементу в блокаде Петсамо-вуоно вскоре развеялось, хотя, как всякое оружие и технику, ТПС надо было еще как следует освоить.
Днем 5 октября на космачевский дивизион внезапно буквально навалились три фашистские батареи из района Петсамо — 105, 150 и даже 210-мм калибра. Три часа подряд они перепахивали огневые позиции батарей Поночевного и Соболевского. Досталось и батарее Захарова: первым двум батареям — 772 крупнокалиберных снаряда, последней — 12. Самое неприятное, что после [110] первого часа артиллерийского налета в воздухе появился корректировщик — самолет «Фокке-Вульф-189», а наша новая зенитная 76-мм батарея № 883, как тут же сообщил мне по телефону Космачев, огня по нему не открыла. Пришлось вмешаться, наш штаб заставил зенитчиков открыть огонь, и корректировщик сразу улетел. Но он уже успел поработать...
Обстрел батарей космачевского дивизиона и после изгнания корректировщика продолжался с той же интенсивностью. Не помогали и дымзавесы — бить по уже пристрелянным неподвижным целям не так уж сложно. А артиллеристы наши не отмалчивались — Поночевный, Соболевский и Захаров смело вступили в контрбатарейную борьбу.
Многое я уже повидал на полуостровах, но такое разорение, какое увидел в тот день на 221-й и 140-й батареях, было трудно себе представить. Батареи стояли голые, вся маскировка сметена, воронка на воронке, но жертв не было. И ни один орудийный дворик, ни одно орудие не пострадало.
Инженерам я поручил восстанавливать порядок у береговиков, а сам пошел к зенитчикам. Почему молчали, почему позволили корректировщику без помех летать над огневыми позициями? Оказывается, командир зенитного дивизиона капитан Исаев запретил вести огонь по одиночным самолетам. С тактической точки зрения это правильно, но в данном случае ошибка. В данном случае речь шла не о разведчике, не об одиночном «юнкерсе», а о корректировщике, работающем в разгар боя. Надо было сбить его, в крайнем случае отогнать, но командир батареи старший лейтенант А. Л. Лопоухов следовал приказу комдива слепо, бездумно. Этот случай я приказал разобрать в зенитном дивизионе на командирской учебе.
Весь огневой бой, количество израсходованных снарядов показывали, что противник стремился уничтожить наши батареи. К вечеру следующего дня, когда ТПС обнаружила во тьме цель, тут же передала на КП Космачена точный пеленг на нее, и лучи прожекторов, направленные по этому пеленгу, осветили идущий в Петсамо-вуоно большой транспорт, стала ясна и причина артналета. Батареи Поночевного и Соболевского, по расчету немцев уничтоженные, сразу открыли по освещенному транспорту огонь, и четыре снаряда попали в него — [111] сомнений не было, попадания видели отчетливо, но он все же прошел в Петсамо-вуоно. Почему? Обнаружили вовремя, осветили ясно, четыре 130-мм снаряда, пробив корпус или палубу, взорвались, а транспорт не затонул. Возможно, судно везло лес, и взрывы снарядов среди бревен и досок не повредили корпус? Может быть, наши батареи били не теми снарядами, что нужны были?
Ответ мы узнали несколько позже, а пока меня радовал первый успех ТПС. Полезная для нас станция. Если как следует организовать ее работу, она сильно подкрепит блокаду Петсамо-вуоно, особенно полярной ночью. Космачев и начальник артиллерии Алексеев должны это взять на себя, так мы и решили.
Трудный складывался для нас октябрь. С каждым днем и темнее становилось, и погода портилась, но противник то и дело жестоко обстреливал наши позиции уже без корректировки, зная, что стационарные береговые орудия не могут сменить своего места. В орудия и дворики он пока не попадал, но сильно осложнял жизнь артиллеристов. И конвои не раз проводил в Петсамо, скрытно даже от нашей ТПС. Воздушная разведка, организованная штабом флота, то и дело обнаруживала транспорты и БДБ, стоящие под разгрузкой в Лиинахамари. Значит, ТПС мешают частые туманы и дожди?..
Думаю, что и аппаратура ТПС не была должно отрегулирована, и люди на станции еще не овладели как надо своей профессией.
Из Цыпнаволока выходили в Варангер-фиорд на поиск торпедные катера, подчиненные не нам, даже оперативно, а командиру ОВР главной базы флота. Их выходы были сопряжены с удивительным мужеством — в любую погоду, в ветер, в шторм, в стужу, когда и кораблик весь покрывался льдом, и палуба превращалась в каток, и одежда на каждом из катерников стояла коробом, они, чуть ли не каждую ночь, ходили искать врага, а встречать не встречали.
В конце октября фашисты применили новинку. Дважды они пытались прикрыть конвои не только дымом, не только сильным обстрелом наших позиций, но и мощными световыми завесами. Началось это 26 октября, когда обнаруженная нашей ТПС на подходах к заливу БДБ, освещенная прожекторами и довольно точно, несмотря на противодействие вражеской артиллерии и на дымзавесу, атакованная [112] батареями Поночевного и Соболевского, вдруг скрылась словно за гигантским световым занавесом, скрылась в момент, когда наши артиллеристы перешли на поражение цели. Луч мощного немецкого прожектора все, даже дымзавесу, закрыл ярким молочно-белым светом, и мы не видели разрывов посылаемых снарядов.
Космачев отлично справился с этой новой помехой: при входе в Петсамо-вуоно поставил огневую завесу залпами всех трех батарей, а обе батареи 104-го артполка по его заявке ударили в этот мощный немецкий прожектор, и луч погас. Стали видны всплески, разрывы снарядов огневой завесы, только нет БДБ, нет и сопровождавшего ее катера. Где они? Неужели прошли?.. Я приказал Космачеву искать их.
Минут через десять их нашла наша ТПС — полным ходом они удирали вдоль берега на запад. Значит, не прошли! Теперь следовало ждать повторного применения противником тактической новинки.
Это случилось через трое суток — 29 октября. Шел транспорт, повторились дымопуски, обстрел двух наших действовавших береговых батарей четырьмя вражескими, световой занавес, успешный огонь по немецкому прожектору армейских артиллеристов, и, наконец, три снаряда пушек Поночевного угодили точно в транспорт. Три снаряда — а он прошел в Петсамо-вуоно, как в прошлый раз.
Опять загадка: прямые попадания, а транспорт прошел.
В первые дни ноября температура резко упала. Эпизодически торпедные катера выходили на «свободную охоту» в Варангер-фиорд, но они так обледеневали, что с часу на час мы ждали приказа командующего вернуть их в главную базу на зимовку. А противник посылал конвой за конвоем. Теперь шли не БДБ, а только крупнотоннажные транспорты. В один из вечеров прожектористы осветили такой транспорт, сопровождаемый двумя сторожевиками, у самого входа в залив. Приказав Космачеву стрелять только фугасными снарядами, сделать все, но утопить это судно, я с нетерпением ожидал вестей.
Поночевный открыл огонь с дистанции 80 кабельтовых ровно через четыре минуты после обнаружения конвоя. Полторы-две минуты пристрелки, и батарея перешла на поражение в момент, когда дымзавесчики начали закрывать цель. Два снаряда зажгли транспорт, дымзавеса не [113] спасла его. Батареи Соболевского и Захарова поставили впереди НЗО, и в транспорт попал третий снаряд. Через 23 минуты после того, как Поночевный открыл огонь, транспорт пошел на дно.
Позвонил Поночевному:
— Как прошла стрельба? Сколько израсходовали снарядов?
Поночевный доложил: утоплен транспорт на 8 тыс. тонн, израсходовано 60 снарядов, все фугасные.
— А какими стреляли в прошлый раз?
— Осколочно-фугасными. Потому и не утопил. Я это понял сразу.
— Почему не доложили Космачеву? Разбор стрельбы был?
— Был. Не доложил потому, что у всей батареи горе — тяжело ранен заместитель по политчасти товарищ Виленкин.
— Где был Виленкин, когда его ранило?
— Он во время боя на КП не сидит, уходит на орудия. Там его и ранило осколком в голову. Он без сознания.
— В госпиталь отправили?
— Так точно, товарищ генерал...
Разговор этот я запомнил на всю жизнь. Виленкина я знал с момента прибытия 140-й батареи в СОР. Он был немного моложе меня, очень спокойный, заботливый и трудолюбивый человек. За все время столь опасных и успешных боев батареи я слышал о нем только хорошее. И вот теперь именно он во время боя организовал подачу к орудиям нужного боезапаса и был ранен. Виленкин так и не вернулся в строй — после тяжелого осколочного ранения в голову ослеп.
Надо было и другими средствами усиливать блокаду Петсамо-вуоно. В ночь на 5 ноября у этого залива и у Киркенеса начались минные постановки силами шести МО и двух обеспечивающих торпедных катеров. Каждый катер МО брал на борт по две мины типа КБ-3. Брали мины заграждения и торпедные катера вместо ненужных им теперь торпед. Две минные банки по шесть мин в каждой появились на подходах к злополучному заливу. Через неделю уже девять МО и два торпедных катера [114] поставили еще три банки по шесть мин в каждой у самого входа в Петсамо-вуоно.
Но я не был убежден, что последнюю постановку мин противник не заметил, хотя наша 140-я батарея, отвлекая от катеров внимание, выпустила по Лиинахамари за два с половиной часа более 100 фугасно-осколочных снарядов, а обе взаимодействующие с Поночевным армейские батареи защищали его, ведя контрбатарейную стрельбу. Немцы в какой-то момент все же осветили наши катера прожекторами, и, хотя артиллерия СОР вынудила противника погасить свет, а катера, закончив постановку, благополучно ушли в главную базу, их присутствие у входа в Петсамо-вуоно было замечено. У Киркенеса постановка мин прошла более скрытно: нас предупредили, что, возможно, в Пумманки зайдет отряд из десяти МО и трех торпедных катеров, ставящих минные банки у Киркенеса, но необходимости в этом не возникло. Катера выполнили свою задачу и благополучно вернулись в Полярное.
А мы с нетерпением ждали, когда же начнут подрываться на наших минах корабли врага. Пока этого не случалось.
Около 7 часов утра одного из ноябрьских дней на подходе к Петсамо-вуоно космачевский дивизион за три-четыре минуты стрельбы зажег танкер в 10 тысяч тонн. Взрывы горючего и пожар продолжались больше часа, пожар не утих и когда танкер, свернув к берегу, уткнулся форштевнем в скалу. Мы приготовились возобновить обстрел, уверенные, что к танкеру на помощь подойдет какое-либо судно. Но никто не подошел, и в половине одиннадцатого танкер затонул. Командующий, получив наше донесение, послал три истребителя добивать горящий танкер, но когда они прилетели, танкер уже был на дне. Истребители сбросили бомбы на запасную цель где-то в районе Большой Западной Липы.
Любопытен бой на этом морском рубеже нашего фронта, начатый во второй половине туманного последнего дня ноября и с успехом завершенный ночью. Дежурный на КП батареи Поночевного, услышав в направлении порта Лиинахамари три коротких гудка какого-то судна, немедленно доложил об этом на КП СОР. Оттуда сообщили начальнику штаба Д. А. Тузу, а он, зная, что вдоль наших полуостровов тянется густой туман и видимость, не [115] превышая 600 метров, не позволяет наблюдать противоположный берег и вход в залив, приказал через Космачева: батарее Поночевного обстрелять порт Лиинахамари, а Соболевскому и Захарову отсечь вход в Петсамо-вуоно огневой завесой. Приказ он отдал в 16 часов 58 минут, а через десять минут дивизион открыл огонь. Одновременно заработали теплопеленгаторная станция и дежурные прожекторы. Как только в луч попал большой транспорт, идущий к заливу, Поночевный и Соболевский дружно перенесли весь огонь на него. Захаров продолжал поддерживать НЗО на входе. Начался и обычный артиллерийский бой между нашими и немецкими батареями. А транспорт, пытаясь уйти от снарядов, стал круто поворачивать на обратный курс. Вот тут-то он и получил три наших 130-мм снаряда и загорелся. Вход в Петсамо-вуоно закрыт нашей огневой завесой, туда идти нельзя, и транспорт повернул к острову Рянска-Лаасаа в трех километрах от входа в залив. Вскоре он исчез из поля зрения, скрытый внезапным снежным зарядом. Бой прекратился.
В 20 часов 20 минут, когда снежный заряд прошел, этот горящий транспорт оказался у мыса Ристиниеми среди снующих вокруг него катеров. Поблизости горел другой большой транспорт, очевидно угодивший под заградительный огонь батареи Захарова. Соболевский и Захаров возобновили постановку НЗО, а Поночевный — огонь по ближайшему из горящих транспортов. Бой опять шел под сильнейшим обстрелом вражеских 105-мм батарей. Поночевный добил горящее судно. Раздался сильный взрыв, и оно затонуло. Тогда Поночевный вместе с Соболевским стали добивать первый загоревшийся транспорт, а пушки Захарова не прекращали огня по входу в Петсамо-вуоно.
Мне позвонил Космачев и доложил, что фашисты сами бьют по своему транспорту, хода он не имеет, но дрейфует к нашему берегу, он уже от берега кабельтовых в двадцати. Людей на нем даже в дальномер не видно. Очевидно, ветер пронесет этот транспорт мимо Среднего, но раз немцы его добивают — пусть бьют, мы на этом сэкономим снаряды. Надо искать новые цели, может быть и найдутся.
И вот один из прожектористов, намеренно или случайно, повернул прожектор влево больше, чем следовало, и осветил левее входа в залив новую цель — третий транспорт, [116] громадный, тысяч на 8–10 тонн. Он прижался к южному берегу Матти-вуоно, и прожектористы его нашли. Мне все же хотелось думать, что это не случайность, а результат возросшего опыта прожектористов, грамотного, осмысленного поступка. Кто был «виновником» удачного решения, так и не знаю. Несколько залпов Поночевного — и транспорт взорвался и затонул. Когда Космачев доложил мне, что третий, самый большой транспорт потоплен, я спросил его, что происходит с тем дрейфующим транспортом. Он сказал, что все еще горит, ветер гонит его на мыс Вайтолахти.
— А батареи противника стреляют по нему?
— Нет, не стреляют.
— Тогда пусть Захаров утопит его.
Даниилу Андреевичу Тузу, слышавшему этот разговор, я сказал, чтобы подготовили донесение в штаб флота, что два транспорта потоплено, а третий потерял ход и на нем большой пожар. Донесение ушло.
Утром Космачев доложил, что и третий транспорт потоплен. Начальник штаба Д. А. Туз в это же время сообщил мне, что на подходе к Западному Озерку катер МО с начальником штаба флота контр-адмиралом С. Г. Кучеровым. Я попросил Даниила Андреевича встретить начальство на пирсе. Вскоре в мою землянку прибыл С. Г. Кучеров. Доложив ему, что и третий транспорт потоплен, я по его усмешке понял, что в Полярном не очень верят даже нашему первому донесению о двух транспортах — потому так скоропалительно и прибыл начштаба флота на место «происшествия». Где уж тут поверить, что за одну ночь потопили и третий транспорт?
Контр-адмирал Кучеров попросил немедленно доставить его к Космачеву. Моя эмка уже стояла у КП. В дороге говорили обо всем, кроме ночного боя и его результатов. Проехали наконец последний перевал, и перед нами открылась панорама восточной части Варангер-фиорда. Я захватил с собой свой отличный бинокль, очень дорогой мне подарок моего друга адмирала Валентина Петровича Дрозда, полученный в блокированном Ленинграде.
И что же мы увидели? Перед самым входом в Петсамо-вуоно из воды торчали верхушки двух мачт одного транспорта, левее — верхушки мачт другого, западнее острова Хейнисаари на траверзе 232-й батареи — верхушки [117] мачт третьего. Вот они, все три налицо, тут уж никуда не денешься.
Начальник штаба флота признал: потоплены три транспорта. Я был по-настоящему счастлив. Счастлив потому, что труды не пропали даром. Счастлив за личный состав батарей и командование дивизиона.
Итог боя, конечно, хороший. Три береговые батареи потопили за ночь три транспорта. Главная роль в этом бою принадлежит 140-й батарее. Поночевный действовал отлично. Обе батареи — и 140-я и 221-я — воевали под огнем противника, 516 снарядов выпустили фашисты по ним и по прожекторам. Кроме того, противник потратил 82 снаряда, пытаясь добить свой дрейфующий к нам транспорт.
Когда мы с контр-адмиралом Кучеровым добрались до КП 113-го дивизиона, я приказал Космачеву представить к награде матросов, старшин, сержантов и офицеров всех трех батарей, отличившихся в ноябре при потоплении четырех транспортов и одного танкера. Начальник штаба флота обещал в этом личную поддержку.
Зашли на КП Поночевного. Он спал на койке одетым. Я не разрешил будить его, мы повернулись, чтобы уйти. Но Поночевный проснулся, вскочил и коротко доложил о ночном бое, сказал, что потерь на батарее нет, есть они у прожектористов, работающих на открытых площадках под огнем. Есть раненые, поврежден один прожектор. Разбито зеркало, а запасных отражателей в прожекторной роте нет.
— Федор Мефодьевич, скажите, как вы утопили транспорт левее входа в Петсамо-вуоно? Почему он там оказался?
— Товарищ генерал, не знаю почему, полагаю, командир транспорта, увидя заградительный огонь на входе, решил проскочить мимо и затаиться. А утопили его просто. Третий залп моей батареи влетел в него весь, и транспорт взорвался. Да еще из второго залпа попало два снаряда. Он, наверное, вез боезапас фрицам. Таких взрывов от наших снарядов я еще не видел. Транспорт разломился и двумя частями ушел под воду. А вот тот, что долго горел на плаву, тот был гружен лесом.
— Почему вы так думаете?
— Потому, что горел он сильно и долго, а взрывов не было. [118]
Когда мы вышли, Поночевный сказал, что его сигнальщики видели на острове Хейнисаари какие-то огоньки. Там, наверное, люди с транспорта, добитого 232-й батареей. Я обещал ему прислать мотобот с разведчиками, чтобы обшарили Хейнисаари.
Один из наших мотоботов еще в октябре, обогнув вокруг полуострова Рыбачий, перешел из Эйны в Пумманки для перевозок грузов 347-го отдельного пульбата и некоторых частей 12-й бригады. Его я приказал использовать для высадки разведгруппы на Хейнисаари, позвонив об этом с КП Космачева начальнику штаба Тузу.
Ночью наши разведчики побывали на острове Хейнисаари, нашли там большой баркас, на нем — судовые документы, медицинские инструменты, обмундирование. На берегу оказалось много досок, бревен, каких-то тюков. По документам установили, что транспорт «Ганс Рикмерс» водоизмещением 8 тысяч тонн шел из Гамбурга вместе с двумя другими транспортами, один водоизмещением тоже 8 тысяч, другой — 6 тысяч. Общее водоизмещение трех потопленных судов — 22 тысячи тонн. На всех транспортах были зенитки, обслуживаемые военными моряками. Несколько дней мы вывозили с Хейнисаари выброшенные морем грузы — все строго учитывалось и шло на нужды инженерной службы и тыла СОР.
Между прочим, когда мы с Кучеровым вернулись от Космачева в штаб СОР, я тут же подписал и отправил донесение о потоплении ночью 30 ноября не двух, а трех транспортов. Но странное дело: во всех послевоенных документах на счету 113-го дивизиона в эту ночь значатся почему-то не три, а два транспорта. [119]