Новое назначение
Итак, 15 декабря 1941 года, после окончания обороны Ханко, меня назначили командующим войсками внутренней обороны и начальником гарнизона Ленинграда — флотского генерала, как подшучивали друзья, «сдали в солдаты». На этом я закончил первую книгу воспоминаний.
Если быть последовательным, надо бы рассказать сейчас про семь месяцев этой службы на ближних, самых близких из возможных, рубежах родного города. Да и есть что рассказать о зиме и весне мучительного и мужественного первого года блокады, голодного не только для населения, но и для многих военнослужащих, особенно находившихся во втором эшелоне. Голод, холод, тифозные эпидемии я познал на себе еще в гражданскую войну, но страданий, подобных ленинградским, не видел никогда, и мне, человеку военному, легче писать о смерти на поле боя, чем о гибели многих и многих тысяч моих земляков в ледяной постели неотапливаемого дома или на улицах — от дистрофии либо от фашистских снарядов и бомб. Поэтому коснусь этого периода службы очень кратко.
Принимая новую должность, я, признаться, не испытывал радости. Сейчас бы в самое пекло боя, а назначили в тыл. Конечно, высшее командование, думал я, оценив опыт руководства осажденным Ханко, надеется на меня в случае уличных боев. Но именно «в случае», а пока — резерв, блокадный тыл, комендантская служба...
Однако все оказалось не так. В осажденном городе не было, по существу, тыла: участок, тихий сегодня, завтра превращался в передний край. Военный совет Ленинградского фронта поставил задачу частям внутренней обороны организовать круговую оборону с передним краем по западному побережью Финского залива, дамба Морского [4] канала, остров Тураханный, станция Броневая, поселок имени С. Шаумяна, Фарфоровая, поселок Веселый, совхоз Кудрово, Заневка, Пороховые, деревня Старая. Боевой участок только от Кировских островов на севере до Угольной гавани Торгового порта на юге и далее по дамбе Морского канала, вытянутой по мелководью в сторону Кронштадта, имел протяженность более 25 километров.
Кроме знаменитой Дороги жизни на Ладоге в обороне Ленинграда сыграла свою роль и другая дорога жизни — Малая, соединявшая с городом крепость Кронштадт и Ораниенбаум, точнее, ораниенбаумский плацдарм, сохраненный оперативной группой войск Ленинградского фронта в тылу фашистов до конца блокады. Без Малой дороги жизни этот плацдарм не смог бы устоять, и она требовала от нас серьезной заботы.
В конце осени Балтийский флот сумел своими силами и средствами снять с плацдарма и передислоцировать в Ленинград, мимо берегов Финского залива и Невской губы, занятых врагом, на более важное в те дни направление целую армию с вооружением и техникой, а на плацдарм доставить другие воинские части, в том числе и батальоны гангутцев. Столь важная для фронта передислокация происходила под артиллерийским огнем противника. Гитлеровцы, прекрасно понимая значение фарватера по Морскому каналу и восточной части Финского залива, расположили в районе Стрельны, Михайловского парка и Петергофа сильную артиллерийскую группу, которая охотилась буквально за каждым катером или буксиром. Но фарватер жил под прикрытием нашей флотской артиллерии. Малая дорога жизни действовала безотказно, пока могли ходить ледоколы; только глубокой зимой трассу временно передвинули на лед между Лисьим Носом и Кронштадтом, а оттуда по льду же в Ораниенбаум.
Ранний ледостав осложнил положение всего западного боевого участка. Возникли две главные угрозы на этом направлении.
Первая — возможность минирования противником фарватера и захвата 10-километровой дамбы Морского канала. В день моего назначения на пути, накануне пробитом другими ледоколами, подорвался флагман ледокольного флота «Ермак». Фарватер, пристрелянный к тому [5] же артиллерией противника, мог надолго закупориться, но, к счастью, «Ермака» удалось оттащить, и движение возобновилось. Мы очень опасались, что за зиму противник накидает под лед много мин и весной, когда возобновится судоходство, флот понесет большие потери. Фашистским солдатам, сытым и здоровым, не составляло ведь особого труда на простых крестьянских санях подтаскивать по льду ночью к фарватеру магнитные мины и сбрасывать их в лунки, пробиваемые пешней. По льду же враг мог подобраться и к дамбе Морского канала, а ее захват закрыл бы выход из Ленинграда в Финский залив.
Вторая угроза, не менее реальная, появилась в конце декабря, когда лед настолько уплотнился, что по нему свободно могли пройти танки. Толстый и прочный лед позволял противнику двинуть крупные силы в обход системы обороны 42-й армии — хотя бы со стороны Стрельны, чтобы прорваться в Торговый порт, а оттуда и в центр города.
Обе эти угрозы, особенно последняя, превращали наш участок в наиболее опасное зимой направление. А сил было мало — 9-я отдельная бригада ВОСО и приданные ей отдельные железнодорожный батальон и минометный дивизион, подразделения НКВД, местные стрелковые части, подразделения милиции и военизированной пожарной охраны, рабочие отряды, военнообязанные, проходящие Всевобуч. Штаб фронта понимал значение нашего боевого участка, но что поделаешь, коли нет резервов.
Правда, вскоре флот создал в Кронштадте отдельный батальон морской пехоты для охраны подходов к острову Котлин по льду. Батальон состоял из матросов-гангутцев. Командовал им наш ханковский герой-десантник и артиллерист капитан Борис Митрофанович Гранин. Матросы построили на льду систему опорных пунктов, секретов, пулеметных точек, связанную телефоном с КП батальона. В голове дамбы Морского канала Ленинградская военно-морская база разместила роту матросов-лыжников для патрулирования на фарватере. Флотское командование во время зимнего ремонта катеров использовало их вооружение на суше, временно разместив вместе с расчетами пушки и крупнокалиберные пулеметы по дамбе канала, на Канонерском, Васильевском и Кировском островах. Так возникли противоштурмовые батареи моряков. [6]
А в Угольной гавани Тортового порта, всего в трех километрах от передовой, заняли позиции бронетранспортеры 406-го отдельного дивизиона железнодорожной артиллерии Балтийского флота под командой капитана Якова Даниловича Тупикова. Мне удалось добиться оперативного подчинения всех этих флотских частей управлению внутренней обороны города.
Начальник боевого участка подполковник В. Е. Матишев правильно распределил силы в создавшихся условиях: бригаду, которой он командовал, и отдельный минометный дивизион он сосредоточил в Торговом порту, оставив в обороне на Васильевском острове только железнодорожный батальон. Кировские острова остались не занятыми войсками — их попросту не было.
Вряд ли знали ленинградцы, какие жестокие и упорные схватки происходили на льду Невской губы и Финского залива. Враг прощупывал нас с разных направлений, искал щель, слабое место. Бойцы дрались на пределе сил. По всему переднему краю Ленинградского фронта бойцы подтягивали ремни, но части внутренней обороны, формально тыловые, снабжались по скудней второй блокадной норме. После боя наши красноармейцы и матросы, измотанные голодом и бессонницей, брели как сонные мухи. А у нас не было ничего в резерве, чтобы выдать дополнительную пайку хлеба даже воину, назначенному в дозор на лед в злейший мороз. Но роптать нашим бойцам и в голову не приходило. У рабочих заводов, жителей Ленинграда и этого пайка не было, а они не только давали нам оружие, но и подготовили резервные боевые части для защиты тех рубежей в городе, которые мы создавали.
К весне войска внутренней обороны численно выросли и окрепли организационно. Штаб фронта заменил некоторые наши части и поручил мне формирование новых. Я знал, какие замечательные люди придут к нам в случае нужды из цехов ленинградских заводов, с того же Кировского, но помнил, что они будут ослаблены голодом.
Когда лед в Невской губе и в заливе стал рыхлым и угроза вторжения в город с запада отпала, Военный совет и штаб фронта приказали нам занять полосу между южной границей города и тыловой границей 42-й и 55-й армий: теперь опасность прорыва возникла там. С помощью [7] горожан мы начали строить в этой полосе оборонительные сооружения, а во дворе пустующего дома № 10 на Садовой улице, занятого нашим штабом и недавно созданным политотделом, долговременный подземный командный пункт войск внутренней обороны Ленинграда.
Никак я в те дни не предполагал, что вскоре придется расстаться и с делом, в которое втянулся, и с родным городом. Но вот в начале июня командующий Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц вызвал меня — а я, хотя и «отданный в солдаты», по-прежнему воспринимал его вызовы как приказания — и сообщил про устный запрос наркома ВМФ адмирала Николая Герасимовича Кузнецова: согласен ли я принять командование Севастопольским оборонительным районом?..
Что значит — согласен ли?! А если откажусь, другого что ли спрашивать?! Военному человеку надо приказывать, а не спрашивать согласия. О положении дел в Севастополе я знал не больше других, читающих газеты и слушающих сообщения по радио, но понимал, что необходимо развязать руки командующему Черноморским флотом, дать ему возможность заняться всем Черноморским театром военных действий. Разумеется, я немедленно согласился с предложением наркома и стал ждать срочного вызова.
Но так и не дождался — 30 июня 1942 года по приказу Ставки защитники Севастополя покинули развалины города.
Утром 13 июля, едва я вошел в штаб на Садовой, меня срочно вызвал командующий, не объясняя ничего по телефону. Через четверть часа я уже был на Песочной в двухэтажном особняке Военного совета Краснознаменного Балтийского флота в глубине сада, отгороженного от улицы чугунной решеткой. Вице-адмирал Трибуц сразу принял меня и сообщил, что ему Ставкой поручено быстро переправить генерала Кабанова в Заполярье, на Северный флот. Санкция командующего Ленинградским фронтом генерал-лейтенанта Л. А. Говорова и члена Военного совета А. А. Жданова на это уже получена, подробности, очевидно, мне вскоре сообщат в штабе фронта.
Все завертелось в темпе, хотя сути происходящего я не знал до самого прибытия на Северный флот. Генерал-лейтенант Д. Н. Гусев, начальник штаба фронта, в [8] полдень 13 июля вручил мне предписание сдать в течение суток командование внутренней обороной полковнику Желнину, моему заместителю, и быть в 14.00 следующего дня с докладом у командующего фронтом. Генерал Говоров, прощаясь, сообщил лишь, что по решению Ставки 14-я армия Карельского фронта передает флоту 23-й укрепленный район (УР) и мне, очевидно, предстоит им командовать.
Рано утром 15 июля на одном из аэродромов, построенном моряками во время блокады, я уже ждал вылета специального транспортного самолета на Север, но нас при отличной погоде почему-то не выпускали. Позвонив командующему ВВС Краснознаменного Балтийского флота генерал-лейтенанту, авиации Самохину, я спросил, почему нас держат. «Не хочу, чтобы тебя сбили, — ответил Михаил Иванович. — Над Ладогой немецкие истребители...»
После полудня, когда пришло «добро» на вылет, против транспортного самолета, прогревающего моторы, выстроилась семерка летчиков-истребителей. Я узнал их — наши, с Ханко. На правом фланге шеренги — дорогой мне человек, с белым, обезображенным ранениями лицом и немигающими, без бровей и ресниц, глазами. Даже во сне он не может их закрыть. Это Леонид Георгиевич Белоусов, бывший командир эскадрильи ханковских истребителей. Он уже провожал меня однажды в полете с Ханко в осажденный Таллин. Теперь он и его товарищи, известные ленинградцам герои 4-го гвардейского истребительного полка, назначены прикрывать наш полет над Ладогой.
Вот и настал час прощания с Ханко и Ленинградом. Из фонаря транспортного самолета я следил за провожающими ханковцами, пока мы не пересекли озеро с запада на восток. Дальше наш путь расходился — истребители, прощально покачав крыльями, легли на обратный курс, а мы повернули на север.
Ну что ж, военный человек всегда готов к разлукам с близкими и к перемене мест — такова наша профессия. Мне, правда, за десятилетия командирской службы довелось передвигаться в пределах Балтики, на Север же я летел впервые. Наслышан был про Север, про Полярное и про молодого командующего флотом вице-адмирала Головко, в распоряжение которого я направлен. Наслышан [9] от Валентина Петровича Дрозда, его предшественника; я читал кое-что о Заполярье, о Мурманске и Кольском заливе. Перед вылетом успел взглянуть на карту интересующих меня полуостровов и установил, что они расположены между 69 и 70 градусами северной широты, в трех с половиной сотнях километров за Полярным кругом. Далеко же бросает меня война! Что-то подумалось про полярную ночь, про зимовки в Арктике, про балтийские корабли, доставленные новому флоту через Беломорканал, что-то вспомнил о молодом флоте, усвоенное из лекций в Военно-морской академии. Но что за УР-23, передаваемый флоту на полуостровах, какова там обстановка, чем вызвана спешка с моей переброской — тут приходилось лишь гадать и предполагать.
Чтобы не мучиться и не гадать, я решил наверстать упущенное за двое беспокойных суток и поспать, благо в самолете был единственным пассажиром. Отлично устроился на брезентовых чехлах, предложенных бортмехаником, и сразу заснул под мерный гул моторов.
Проснулся — и не пойму: вечер или утро. На часах семь, а солнечно, как днем. В Ленинграде белые ночи давно кончились. Сообразил — мы же летим за Полярный круг, в высокие широты, где не белые ночи, а круглосуточно полярный день.
Некоторое время спустя самолет, сделав круг над Кольским заливом, сел на аэродром ВВС Северного флота. И вот радость: флотской авиацией командует генерал-майор Александр Алексеевич Кузнецов, мой давний товарищ по Балтике, сосед по учебному столу на Курсах усовершенствования высшего начсостава. Мы с ним расстались перед войной, и я забыл, что он уехал в Заполярье. Вот кто разрешит сразу все мои загадки! За ночь он введет меня в курс здешней жизни, чтобы мне не хлопать глазами, когда явлюсь к вице-адмиралу Головко!..
Генерал Кузнецов пригласил меня пообедать. Заметив мое замешательство, он рассмеялся: на Севере, мол, обедают и ночью. Но не час обеда меня смутил: за семь месяцев службы в голодающем городе я приучил себя отвергать подобные приглашения, зная, как обременителен для гостеприимных хозяев лишний рот.
В столовой авиаторов я почувствовал приступ такого голода, словно не ел не сутки, а вечность. Но едва мы [10] сели за стол, по военному скромный, но в достатке по сравнению с ленинградским, я понял, что обеда не будет: под рукой генерала Кузнецова зазвонил телефон. Разговор шел обо мне. Командующий флотом требовал, чтобы я немедленно отправился в Полярное — у пирса, оказывается, уже ждал катер МО.
К полуночи катер домчал меня в гавань Полярного, словно врубленную в гранит. Адъютант командующего, встретивший на причале, повел на флагманский командный пункт. У входа на ФКП стоял подтянутый матрос, вооруженный винтовкой с примкнутым штыком. За дверью открылся прямой и длинный коридор, устланный ковровой дорожкой и освещенный с потолка неяркими лампочками. Вдоль стен, покрытых корабельной шаровой краской, вереница дверей, словно в каюты. За одной из них в конце коридора находился кабинет командующего Северным флотом вице-адмирала Арсения Григорьевича Головко.
Скромность его кабинета меня поначалу удивила — сюда же ходит не только наша братия, но и чины британского адмиралтейства, адмиралы союзных флотов, военные дипломаты. И тут же подумалось, что так все и должно быть: сурова война — строга и обстановка флагмана. Главное, под этой скалой штаб хорошо укрыт — так и следует строить командные пункты, надежные, позволяющие спокойно управлять флотом при любом огневом налете.
Командующий сидел в своем тесном кабинете за небольшим столом. Он встал и вышел навстречу, принимая рапорт. Роста среднего, а по моей мерке даже невеликого, Арсений Григорьевич показался мне удивительно молодым, хотя разница между нами была всего четыре года — мне сорок, ему тридцать шесть. Выслушав рапорт, адмирал усадил меня и сразу же заговорил о том главном, что и должно было меня в эту минуту волновать: о причине столь срочной переброски из Ленинграда на Север. Он сказал, что три дня тому назад Ставка Верховного Главнокомандования возложила на Северный флот оборону полуостровов Рыбачий и Средний. Я назначен командующим новым объединением, которое еще не существует, — Северным оборонительным районом (СОР). Мне его и создавать из частей расположенного на полуостровах армейского 23-го укрепрайона, а также из флотских [11] частей — морской пехоты и береговой артиллерии. Главные свои силы флот базирует в Кольском заливе, обеспечивает правый фланг Карельского фронта, а значит, и всего советско-германского фронта. Полуостров Рыбачий обеспечивает с моря безопасность подходов к главной базе флота Полярное и к незамерзающему порту страны — Мурманску. Многочисленные данные разведок флота и фронта позволяют сделать вывод, что фашисты готовят наступление и на Севере. Если они начнут, их главной целью, очевидно, будет захват Мурманска, всего Кольского залива и, конечно, полуостровов. Возможен и другой вариант: попытка ударом с материка захватить полуострова, чтобы заблокировать Кольский залив. А это грозит серьезными последствиями для флота и поставит в тяжелейшее положение наши коммуникации с союзниками...
Мало я знал в то время о наших внешних морских сношениях. На Балтике, лишенной выхода во внешний мир, поговаривали о плохих танках «шерман», поступающих на фронт, сопоставляли качества «аэрокобр» с нашими «мигами», едко острили про второй фронт, открывая финским ножом или штыком банку с заморской тушенкой. Сейчас же из отрывочных слов командующего флотом и его телефонных переговоров во время нашей встречи я физически ощутил меру опасности, связанной с практикой проводки союзнических конвоев в Мурманск и Архангельск, и почувствовал, что все это дело переплетено с малопонятной мне, но сложной игрой западных политиков. Адмирал, заметив не высказанный мною интерес, коротко рассказал про разгром фашистами последнего конвоя, печально знаменитого PQ-17, про потерю большинства транспортов, людей и многих тысяч тонн дозарезу необходимых фронту грузов, а также про странное, просто чудовищное поведение британского адмиралтейства, внезапно отозвавшего корабли охранения и бросившего караван еще за пределами нашей операционной зоны буквально на произвол судьбы. Арсений Григорьевич опасался, что теперь сами же британцы воспользуются бедой как предлогом для задержки очередных конвоев до конца полярного дня.
Я попросил командующего более конкретно информировать меня о силах и средствах, нам предназначенных, и, разумеется, о возможных трудностях — я же знаю по [12] опыту, что такое плацдарм, отрезанный от сухопутного фронта, и как трудно поддерживать с ним сообщение.
Арсений Григорьевич рассмеялся и ответил, что особенности положения полуостровов я вскоре смогу ощутить и изучить сам. Он перечислил размещенные там силы, включая две бригады морской пехоты, и сказал, что войск этих достаточно для отражения атак с моря и с суши. Флот в ближайшее время начнет завоз необходимого продовольствия, боезапаса, инженерного имущества и обеспечит материально-техническое снабжение в соответствии с нормами. Но есть две трудности, которые флот не в состоянии сам одолеть. Обе они касаются транспорта. Первая и самая главная — корма для лошадей: на полуостровах лошадей более полутора тысяч, а сена и овса на месяц — полтора. Из центра фураж не обещают, у флота кормов нет, командование будет добиваться, искать, но когда дадут и дадут ли, неизвестно. Словом, понимаю ли я, спросил комфлот, что значит иметь много лошадей и мало кормов?.. Я, конечно, знал, что такое бескормица еще по гражданской войне и послевоенной разрухе: четыре года, учась в артшколе, имел дело с лошадьми...
— Ну, тогда вам все понятно, — сказал командующий, услышав мой ответ. — Вторая трудность тоже касается транспорта: автопарк и тракторы в ротах подвоза и в артиллерии предельно изношены, запчастей нет ни там, ни у нас. Обещать могу только одно: что сможем — сделаем, но и наше положение вам, вероятно, известно. И все же уверен, что вы справитесь, — добавил он, заметив, как я помрачнел. — Задача ваша не менее сложна и важна, чем та, что вами успешно выполнена на Ханко. Полуострова надо удержать во всех случаях и во что бы то ни стало. Флот при необходимости поможет вам всеми наличными силами. Все, что будет туда послано, все будет подчинено вам. Но с вас за все и будет спрошено...
Люблю такую ясность и прямоту. Все мне пришлось по душе в командующем — и молодость, и южный выговор, и немногословность, а главное, та непринужденность, с какой он умел снять у собеседника, да еще подчиненного, напряжение, естественное для первого знакомства.
Глубокой ночью за ужином в салоне штаба Арсений Григорьевич Головко и член Военного совета дивизионный комиссар Александр Андреевич Николаев стали расспрашивать меня о положении Ленинграда и о пережитой [13] ленинградцами голодной зиме. Вспомнился мне случай, совсем недавний, когда в штаб на Садовой, то ли в мае, то ли в начале июня, явился ко мне посланец Северного флота за пропуском на выезд из Ленинграда Зои Колышкиной, жены Героя Советского Союза капитана 2 ранга Ивана Александровича Колышкина, командира дивизиона подводных лодок в Полярном. Сам посланец тоже был подводник, мичман из этого дивизиона. Он сказал, что жена командира осталась в Ленинграде, от нее нет писем и комдив тревожится. Вот мичмана и посадили на попутный самолет, приказав выписать для Колышкиной пропуск и доставить как можно скорее на Север. Я спросил мичмана, нашел ли он Колышкину. Мичман сказал, что еще не успел: решил сначала заехать за пропуском, а потом уж добираться по врученному ему адресу. Надо же управиться до вылета попутного самолета... Не знал он ленинградской жизни в тот год. Я приказал мичману сначала найти Колышкину, а уж потом явиться ко мне за пропуском, обещав быстро оформить и посадить ее на самолет. Мичман через некоторое время вернулся с горькой вестью: Зои Колышкиной нет в живых, она умерла в начале голодной зимы...
Арсений Григорьевич, выслушав мой рассказ, помрачнел и сказал сдавленным голосом, что на флоте про беду Колышкина знают. Чувствовалось, как трудно ему об этом говорить. Но насколько трудно именно в эту ночь, я понял много позже, когда вызванные мною на Север с Большой земли моя Зоя Ивановна и маленькая Лида воспользовались гостеприимством командующего. Жена потом рассказывала, что адмирал, возвратясь даже поздней ночью из штаба, не ложится спать, если в море ушли подводные лодки и от них нет известий: пока не поступит первый сигнал, он сидит и пьет чай. В ночь моего прилета на Север тоже ушли в море лодки, а с ними и комдив Колышкин, любимец флота и командующего. Арсений Григорьевич и член Военного совета Александр Андреевич Николаев, слушая мой рассказ о Ленинграде, ждали от подводников вестей — успокаивающих или тревожных...
Так проходили мои первые часы в Заполярье...
И вот я снова на причале, покидаю Полярное на том же катере МО при свете ночного солнца. Через устье [14] Кольского залива мы выходим в Баренцево море и поворачиваем на запад, к полуостровам. Их еще не видно за безбрежным, кажется, морским простором. Вот-вот откроется берег, свой и чужой. Я жду этого, как ждал когда-то силуэта маяка на острове Бенгтшере или водонапорной башни на горе над городом, идя мимо островов противника к Ханко.
Очевидно, и командир МО чувствовал мое ожидание. Он доложил: проходим линию фронта 14-й армии, которая остановила фашистов на восточном берегу реки Западная Лица. Минута, и мы пересекаем эту невидимую линию. Впереди справа появляется полоска земли, нашей земли, зафронтовой.
Это Рыбачий. Помню, на карте он словно насажен еще на один полуостров, Средний, примыкающий к материку. Там наш фронт. Но мы пока не видим Среднего. Катер жмется к угрюмому, обрывистому Рыбачьему, и по одному этому маневру я могу понять, что опасность близка.
На вершине одной из скал торчит черный деревянный крест-веха, похожий на памятник погибшим морякам. Он стоит на мысу Городецком. Минуя мыс, входим в Мотовский залив. Берега сдвигаются, и я сразу ощущаю знакомую мне по Балтике атмосферу: справа — наши, слева — противник, нас он видит — светло как днем. Но тихо.
Командир катера докладывает: на мысу Пикшуев тяжелые минометы и артиллерийская батарея. Обычно они бьют по кораблям, идущим в Мотовский залив. Недавно тяжелые минометы едва не потопили катер МО-135 с бойцами 63-й морской стрелковой бригады, которую перебрасывали из Сайда-губы на Рыбачий. Сегодня противник молчит. Почему?! Командир встревожен: не могут же гитлеровцы, прозевав, пропустить нас без выстрела мимо Пикшуева...
Мы уже на траверзе небольшой бухты справа, а обстрела нет. «Эйна!» — многозначительно сообщает командир и, удивленный моим равнодушием, поясняет, что это единственная на юге Рыбачьего бухта, принимающая основные грузы для гарнизона. Она не велика, но глубока, и от причала дорога ведет во все концы: на северо-восточную оконечность — к Цыпнаволоку, на северо-запад — к Вайтолахти, на запад — к перешейку между полуостровами, [15] а оттуда к передовой, к перешейку между Средним и материком, туда, где хребет Муста-Тунтури.
Раз есть такая дорога, значит, для противника при высадке десанта существует и возможность оперативно развить успех в разных направлениях. Бухту Эйна надо будет изучить.
— Почему не повернули в Эйну? — спросил я, заметив, что катер проскочил мимо бухты.
Оказывается, командиру приказано доставить меня прямо в Западное Озерко. Что за Озерко, да еще Западное? Названия непривычные и пока ничего мне не говорят. Но я их запоминаю, буквально впитываю.
Мотовский залив внезапно сужается и бухтой врезается в берег. Это бухта, по-северному губа, Кутовая у перешейка между Средним и мрачным гористым материком. Прямо идти нельзя: там передний край. Влево тоже нельзя: там в бухте Титовка тоже противник. Мы резко сворачиваем направо, в губу Мотка. И тут же на повороте попадаем под обстрел. Катер делает зигзаг, увеличивает ход, оставляя всплески и разрывы позади и правее. Бьет четырехорудийная батарея среднего калибра, залпы дружные, с малыми промежутками.
Через минуту, а может быть, и меньше всплески и разрывы возникают уже впереди катера: противник снова ставит завесу. Еще один удачный маневр, и катер вовремя отклоняется от завесы. А из-за высокого берега Рыбачьего уже летят наши снаряды, слышу их характерный шелест, но куда они падают — не вижу.
Противник тотчас стрельбу прекратил. Откровенно говоря, я так и не понял почему — то ли наша батарея одним залпом заставила его замолчать, то ли командир умелым маневром вывел катер из сектора обзора немецких наблюдателей, во всяком случае, он благополучно проскочил в бухточку в конце Мотки. Это и есть бухта Озерко.
Ну что ж, командующий точно сказал мне, что сложность обстановки я познаю на месте. Вот и почувствовал эту сложность еще на пути к цели.
Катер быстро подошел к маленькому причалу у левого, западного, берега бухты Озерко. Это и есть Западное Озерко, причал на берегу полуострова Средний. Несколько наискосок напротив него расположен причал на Рыбачьем — Восточное Озерко. Место для пирса выбрано хорошо, оно скрыто от глаз противника крутой высотой [16] 279,9, защищающей собой и причал, и швартующиеся здесь корабли.
Прощаясь с командиром и командой, благодарю их за умелый и смелый маневр, за порядок на катере. На берегу меня встречают пограничники — группа ладных, подтянутых рядовых и два командира: полковник с петлицами погранохраны на армейской шипели, строгий, немного рябоватый человек с живыми, пытливыми глазами, это комендант 23-го УР 14-й армии Карельского фронта Георгий Андреевич Жуков, и старший батальонный комиссар Михаил Григорьевич Васютин. военный комиссар УР.
Позже, уже в автомашине, я спросил Жукова, почему здесь присутствуют пограничники. Он объяснил, что 100-й погранотряд майора Ивана Каленикова, еще до войны несший охрану государственной границы здесь и на материке, принял на себя первый удар врага, а потом остался на полуостровах для охраны тыла. Теперь, после передачи полуостровов флоту, отряд вывезут на Большую землю. Сам Жуков в прошлом командовал 101-м пограничным полком, воевал на другом участке фронта, в глубоком тылу противника; сюда он прислан сравнительно недавно, на смену полковнику Д. Е. Красильникову — коменданту УР с первых дней войны. Теперь Жуков по приказу высшего командования войдет в состав Северного оборонительного района вместе со штабом и политотделом упраздняемого УР и будет моим заместителем...
Я спросил Жукова, что за батарея стреляла по катеру и часто ли такое бывает. Он доложил, что огонь вела четырехорудийная 105-мм немецкая батарея, поставленная на Пикшуеве для блокады Мотки в течение полярного дня, а он длится здесь два месяца плюс еще два месяца белых ночей. Все это время в Мотку не заходит ни один наш корабль, грузы доставляют в Эйну, но сегодня сделали исключение...
— Но разве нельзя эту батарею согнать с позиции или уничтожить? Она же полевая, а не стационарная. Ее место вам, очевидно, хорошо известно, раз так быстро удалось заставить замолчать.
Жуков подтвердил, что батарея действительно полевая, значится она в УР как цель номер один, но на полуостровах ограничен боезапас, и он не может разрешить [17] командиру полка израсходовать сотни выстрелов на уничтожение одной батареи противника.
— Кроме того, на ее место фашисты тут же поставят другую батарею, это не сложно, — добавил Жуков. — Сегодня я разрешил открыть по ней огонь, поскольку был предупрежден штабом флота о вашем приходе. Одним залпом заставили ее замолчать. Но вообще-то мы экономим снаряды...
На старенькой, видавшей виды эмке по очень тряской дороге, усыпанной галькой, мы добрались до перешейка между полуостровами и, переехав на Рыбачий, оказались в расположении полевого походного госпиталя номер 2215, как раз напротив Западное Озерко. Госпиталь был размещен в землянках, вырытых в склоне на берегу. Чуть в стороне шумел безымянный ручей, в его прозрачных струях я тотчас заметил множество некрупной форели.
В одной из землянок на берегу ручья, где жили Жуков и Васютин, временно пристроился и я. В соседних землянках находились штаб и политотдел УР, тоже временно. Их постоянное место в блиндажах на Среднем, ближе к переднему краю, но Жуков разумно распорядился воспользоваться светлым временем и подготовить те блиндажи к суровой зиме.
Наступало утро 16 июля. Скоро сутки с тех пор, как я прибыл на флотский аэродром под Ленинградом и стал ждать вылета на неведомый мне Север. Сутки, даже больше, без сна. Впрочем, часа два я подремал в самолете. Но усталости пока не чувствовал, спать не хотелось. То ли круглосуточное солнце сбивало с толку, то ли меня взбудоражило все увиденное, особенно услышанное ночью от адмирала Головко. Тревожность оперативной обстановки я ощутил, едва ступив на берег. Времени нет, отсчет тут идет не с часа прихода нового командующего, а с начала войны. Полковник Жуков, едва мы присели в штабе, развернул передо мной общую картину — на карте и в документах: от укрепрайона остаются 135-й полк 14-й дивизии, 104-й пушечно-артиллерийский полк трехдивизионного состава, двухбатарейный дивизион 143-го артполка, три отдельных пулеметных батальона, пять отдельных пулеметных рот, отдельные батальоны саперов, связи, химический, полевой госпиталь на 190 коек, прачечный отряд, управление тыла, политотдел, штаб и даже взвод танков. Оперативно подчинены УР флотские соединения [18] и части — упомянутые командующим флотом 12-я и 63-я бригады морской пехоты и 113-й отдельный дивизион береговой артиллерии. Войск для обороны с суши и для отражения десанта с моря как будто достаточно.
Но это на бумаге. Какова боеспособность частей после года напряженных боев, как, какими средствами они воевали, какие занимают позиции, каково подлинное соотношение сил, каковы нужды, с чего начинать в первую очередь, организуя СОР, вырабатывая решение, и что надо делать безотлагательно, до оформления СОР — этого по бумагам не решишь.
Сразу же, еще при знакомстве с документами, возник у меня вопрос, продиктованный опытом войны: а каковы тут средства ПВО, если авиации своей нет, а зениток в распоряжении УР только четыре — одна батарея 37-мм скорострельных автоматических пушек на севере Рыбачьего. Есть еще зенитки в береговых батареях. Вот и все прикрытие! И это в условиях постоянного воздействия авиации противника на полуострова, охоты «мессеров» на дорогах даже за одиночными автомашинами!..
Словом, медлить, откладывать нельзя. Мы решили с полковником Жуковым сразу отправиться в путь, благо полярный день позволял все и всюду рассмотреть в любое время суток. [19]