Снова в Ельне

Вот и хата, где жила моя семья во время боев под Ельней. Тихо зашел. На табуретке спиной ко мне сидела Наташа. Я остановился у двери и глазами стал искать остальных. Наташа обернулась, увидела меня, смертельно побледнела. Я бросился к ней, подхватил на руки, отнес на кровать. До родов ей оставалось несколько недель, и мое появление было для нее чересчур сильным потрясением. А мой вид?! Я ведь не видел себя со стороны, а тут случайно заглянул в зеркало и ахнул: было чего испугаться...

Потянулись однообразные дни. Рана стала гноиться. Но обратиться к врачу не рискнул, лечился домашними средствами. Днями лежал на кровати, беспомощный, [54] одинокий, не зная, что делается на белом свете. У Наташи сохранился мой маленький пистолет. Засунул его под подушку. Да разве это оружие? От нечего делать наточил топор. Уж если придут за мною, то хоть отдам жизнь подороже.

Днем и ночью Наташа и ее мать шили для крестьян кое-какую одежонку, чтобы заработать на кусок хлеба. В доме не было даже дров. Отапливались сучьями, которые женщины собирали в соседнем лесу. Всякий раз, когда их встречал на улице староста деревни Жигалов, он вызывающим тоном задавал один и тот же вопрос:

— Когда вы наконец уберетесь? Проваливайте в свое Шарапово!

Наташа и мать плакали, рассказывая об этом, а я ничем не мог помочь.

Хата, в которой мы ютились, принадлежала какому-то родственнику Жигалова. В ней кроме нас жили старик со старухой, хорошие, добрые люди. Мою семью поселил сюда сам Жигалов еще во время боев под Ельней. Тогда он был предупредителен и вежлив, обещал, что все будет хорошо. Сейчас это был другой Жигалов — наглый, надменный, обозленный.

Однажды вечером я лежал и читал какую-то книжку, случайно оказавшуюся в доме. В хату вошел Жигалов. Он был очень возбужден: лицо в багровых пятнах, глаза блуждают, женская шуба в сборках, в которой он щеголял, расстегнута нараспашку.

— Вон отсюда! — с порога закричал Жигалов. — Терпение мое лопнуло. Чтоб в двадцать четыре часа убрались из деревни к чертовой матери, иначе буду жаловаться существующей власти. Коммунистов не потерплю!

Слова-то какие подобрал: «существующей власти», «коммунистов не потерплю»... Жигалов еще не кончил свою тираду, а меня будто ветром сдуло с постели.

— Ах ты, сволочь! — закричал я, схватив топор. — Гад, паразит... — И ринулся на старосту.

В меня вцепились мать, Наташа, братья. Удар оказался неточным — топор чуть ли не по самый обух вошел в притолоку. Жигалов пулей вылетел за дверь.

Ну вот и все. А что дальше? Староста обязательно донесет о случившемся немцам, и тогда все пропало...

В тот же день мы отправили мать и братьев в Шарапово. [55] Наташа, несмотря на уговоры, осталась со мной. И снова на помощь пришли простые советские люди. Ночью в хату тихо постучала одна из лучших колхозниц комсомолка Маня Киселева и предложила:

— Переходите к нам. Как-нибудь переживем лихолетье. А на Жигалова не обращайте внимания. Это паразит и трус. Одно слово — кулак... А смелый он только с теми, кто его боится. Вот ты шиганул его, Андрей Федорович, теперь он и носа не покажет. Придут наши, мы с ним еще поговорим. Ишь нашелся, гад, власть свою устанавливать...

Мы перебрались к Мане Киселевой. Она охотно делилась с нами своими скромными запасами. А ведь до войны ельнинские колхозники жили в достатке!

Прошло несколько дней. Фашисты не являлись. Значит, Жигалов пока им ничего не сообщил. Почему? Неужели права Маня Киселева? А может, не в этом дело? Пожалуй, не в этом.

В то время, к которому относится мой рассказ, в Ельнинском районе уже стали складываться подпольные патриотические группы. Меня навестила депутат областного совета, беспартийная колхозница из деревни Жабье Анна Павловна Зименкова. Зашел как-то и учитель Евтих Паничев. Каждому из нас хотелось знать, как обстоят дела на фронте, что происходит в Ельне. Трудный иногда получался разговор. Люди опасливо присматривались друг к другу.

Вскоре мне удалось связаться с жившими в то время в Жабье лейтенантом-артиллеристом Николаем Рачковым, его женой и свояченицей — комсомолками, летчиком Николаем Руденко, учителем Евтихом Паничевым. Мы регулярно информировали друг друга о новостях и постепенно собирали сведения о тех, кто остался в тылу, о событиях на фронте.

Новых людей посвящали в свои дела осторожно, по рекомендации одного из членов группы, хотя сама группа официально оформлена не была, никаких записей мы не вели. Собирались, беседовали, намечали планы.

О событиях на фронте, в Ельне и других городах Смоленщины особенно много мы узнавали от «окруженцев» и военнопленных, бежавших из колонн и лагерей. Одним из источников «информации» были и нищие, сотнями [56] появившиеся в нашем районе. А ведь до войны о них знали только понаслышке.

Упорно распространялся слух, что Москва и Ленинград уже давно в руках врага, что Советское правительство находится где-то за Уралом, а Красная Армия вот-вот капитулирует. Эти слухи усердно поддерживали и всеми способами распространяли захватчики, а также их прихвостни — старосты и полицейские. Любой ценой пытались они посеять среди народа неверие в нашу победу. Недаром говорится, что поверивший в поражение уже наполовину побежден.

Мы хорошо понимали, какой вред может принести этот поток лжи. Понимали, что враг использует его для борьбы с зарождающимся партизанским движением. Всем этим небылицам надо было противопоставить правду. Но мы сами не знали действительного положения вещей. Газеты и листовки в первое время к нам не попадали, радио ни у кого не было. Не удивительно, что в такой ситуации даже твердых, надежных людей порой охватывало уныние.

Но патриоты уже начинали действовать. Одним из первых стал устанавливать связи с надежными товарищами, переходя из деревни в деревню, Лука Меркурьевич Капитанов. Энергичный и образованный человек, горячо преданный Родине, Капитанов сыграл важную роль в создании партизанских отрядов в Ельнинском районе. До войны он работал учителем в Ельне, был заведующим учебной частью и учителем в Мархоткинской средней школе. Капитанова освободили от призыва в армию, так как у него не действовала одна рука, и назначили во время войны председателем Митишковского сельсовета.

В день, когда гитлеровцы полностью оккупировали район, Лука Меркурьевич вынужден был вернуться в деревню Жильково за семьей. В деревне были фашисты. Капитанову и его спутникам пришлось отстреливаться. Именно здесь, в Жилькове, прогремели первые выстрелы мирных жителей по оккупантам в октябре 1941 года. Двое врагов были сражены пулями патриотов.

В конце октября Лука Меркурьевич появился в Жабье. Маня Киселева сказала мне об этом по секрету. Капитанов ночевал в доме одного из учителей. [57]

Я попросил передать ему о моем местонахождении. Мы были знакомы до войны. Особенно же хорошо он знал Наташу, которая училась у Луки Меркурьевича и считала его одним из самых лучших своих учителей.

Капитанов пришел тотчас же. Он первый и принес весть о том, что в Замошье вернулся Василий Васильевич Казубский. Кроме того, он сообщил, с кем уже удалось встретиться и каковы планы товарищей. Оказалось, что около Замошья живут коммунисты и комсомольцы — Зоя Шведова, Паненков, Фириченкова. Они уже видели Ратникова, Вермана и других. Все это радовало и воодушевляло. Не прошло и месяца, как враг оккупировал район, а уже налаживаются связи. Есть наши люди, значит, будет и дело.

Узнал я от Капитанова и неприятную новость: кое-кто из тех, кого мы считали честными людьми, перешли на службу к врагу. В их числе был и Тарасенков, которого прочили в командиры партизанского отряда.

Капитанов обещал побывать в других деревнях и в Ельне и встретиться с надежными людьми. Я в свою очередь дал ему слово, что как только смогу ходить, немедленно отправлюсь в Замошье, чтобы встретиться с Казубским и другими товарищами, а затем мы встретимся снова. Лука Меркурьевич был оживлен, говорил смело: он верил в людей.

Вскоре Маня Киселева нашла в лесу обрывок газеты «Правда». Это было в начале ноября. Из газеты мы узнали о торжественном заседании в Москве, посвященном 24-й годовщине Октября, а также о параде наших войск на Красной площади. Вести были радостными и воодушевляющими.

Через два-три дня удалось раздобыть несколько целых газет той же даты, и они пошли по району. Газеты зачитали, что называется, до дыр. А Капитанов, обладавший великолепной памятью, чуть ли ни наизусть выучил все материалы и при каждом удобном случае пересказывал их все новым и новым слушателям. Он был таким рассказчиком, в устах которого самый маленький факт приобретал значимость, весомость.

Нога постепенно заживала, и я уже мог, прихрамывая, передвигаться. Узнав радостные вести из газеты, мы не могли больше ждать и на другой день пошли с Наташей в Замошье к Казубскому. В деревни старались [58] заходить пореже. Реку Угру перешли по тонкому льду, он прогибался и трещал.

Невдалеке от Замошья нас догнал невысокий плотный мужчина с густой черной бородой. Я не обратил бы на него никакого внимания: по дорогам в те дни бродило немало всякого люду, главным образом из «окруженцев». Но прохожий вдруг окликнул меня:

— Куда идешь, товарищ Юденков?

Я вздрогнул от неожиданности, но что-то знакомое мелькнуло в его лице.

— Гришка? Верман?

— Он самый!

Перебивая друг друга, делились новостями. Верман был в армии, под Брянском попал в плен, около Рославля бежал из колонны. Вернулся в свой район — никого из родных нет. Где жена — неизвестно. Мало могли рассказать ему и мы. Знали только, что накануне наступления гитлеровцев она была в Замошье, работала в районной газете.

Гриша сказал, что собирается зайти к Казубскому. Договорившись о встрече, мы разошлись. Ну вот и еще один боевой, хороший парень. До войны он был секретарем комсомольской организации на заводе. Нашего полку прибыло.

Наконец мы в Замошьевской школе. Где-то здесь живут учителя. Как бы не ошибиться квартирой.

С Василием Васильевичем Казубским мы проговорили всю ночь. Эту нашу встречу описал с чьих-то слов Алексей Николаевич Толстой в «Рассказах Ивана Сударева» («Как это началось»). Но известный писатель имел неточные сведения. Меня он нарисовал маленьким, толстеньким человеком, хотя мой рост без малого два метра. В «зятья» я тоже не приставал, так как женился еще до войны. А в остальном все приблизительно так и было.

Василий Васильевич поведал мне о своей жизни за последние месяцы. Кое-что я уже знал, но расскажу все по порядку. В армию его призвали еще 1 сентября и направили в 252-й полк пограничных войск НКВД рядовым бойцом. Вскоре Казубского назначили политруком взвода, а затем политруком пограничной заставы. Их полк занимал оборону в тех краях, где берет свое начало Днепр. [59]

Под Вязьмой полк попал в окружение. Несколько дней Василий Васильевич бродил с товарищами по немецким тылам, пытаясь перейти линию фронта. На шестые сутки они зашли в деревню перекусить. Но нагрянули гитлеровцы, и пограничники оказались в плену. Погнали их в сторону Спас-Деменска. Недалеко от города Казубского заметила в колонне женщина, работавшая до войны в Коробецкой школе. С женщиной была дочь. И бывает же такое! Они уговорили конвой отпустить «папу».

Василий Васильевич, как на крыльях, полетел в свой родной район. Вблизи Замошья он встретил девчурку и узнал от нее, что в деревне фашисты. Идти туда, да еще в военной форме, было рискованно. Ту же девочку он послал к жене и попросил принести гражданскую одежду, а сам затаился в кустах. Костюм по просьбе Александры Матвеевны принесла учительница Клавдия Николаевна Добровольская. Он переоделся и благополучно явился домой. Через несколько дней гитлеровцы ушли из деревни. Василий Васильевич уже связался со своими бывшими учениками Шурой Радьковым и Вадимом Дрейке, с Клавдией Николаевной Добровольской (матерью Вадима Дрейке), с Дарьей Фириченковой.

Рассказав по просьбе Казубского о своих похождениях, я в заключение, не подумав, спросил:

— Ну а ты, Василий Васильевич, думаешь партизанить?

Сказал и сейчас же пожалел: Василий Васильевич поглядел на меня с укором. Мол, как не стыдно спрашивать такое! Вслух же произнес:

— Ну конечно, Андрей Федорович, о чем говорить? Дело ясное. Только подготовиться надо получше... Несколько дней назад был у меня Гусев. Мы с ним о многом потолковали. Решили радиоприемник налаживать. Есть тут у нас Костя Баранов. Парень хороший, комсомолец, в радиоделе разбирается. Наладим приемник — дело пойдет веселей. Станем принимать сводки Совинформбюро, размножать их, распространять среди населения. Важно, чтобы люди поверили в нашу победу, тогда они смелее немцев бить будут. Как думаешь, Андрей Федорович?

— Да, приемник нам просто необходим, — подтвердил я, — А где же теперь Гусев? Ведь я с ним должен [60] встретиться. Мне-то теперь что делать, какие будут поручения?

— Гусев взял у нас лошадь и уехал за семьей, — ответил Василий Васильевич. — Так ему легче будет маскироваться. А живет он все там же, в Екимовичском районе. Скоро он снова наведается ко мне.

— Чем же все-таки мне заняться?

— Надо устанавливать связи с нашими людьми, собирать оружие. Кстати, ты ведь знаешь, что летом около Клина создавали базы с продовольствием и оружием. Не мешало бы их разведать. Гусев такого же мнения. Берись. Сам понимаешь, как это важно. Заодно хорошо бы выяснить, кто из верных людей остался в тех краях. Да и в Ельню неплохо бы проникнуть: там тоже есть наши люди. Будь только поосторожней, Федорович.

Утром, чуть забрезжил рассвет, мы с Наташей двинулись уже знакомым путем в Жабье. А через несколько дней я отправился на разведку к Леоновскому и Мутищенскому лесам. Снова — Клин, Холм, Зуи, поселок гортопа, Луки, Передельники...

Сведения были неутешительными. Местные жители рассказали, что Тарасенков, работающий у немцев в Ельне, разыскал базы и забрал все продукты. С оружием тоже, по-видимому, неблагополучно. Помогали ему в этом черном деле еще два человека, которые должны были присматривать за базами. Оба жители Клина.

Сообщили мне и приятную новость. Узнал я, в частности, что почти в каждой деревне есть люди, на которых можно положиться. Жив и здоров бывший председатель сельсовета Журов, живет с семьей в Передельниках Егор Борисович Ключников. В деревнях около леса много «окруженцев»: сапожничают, портняжат, изготовляют железные печки-»буржуйки», делают для них трубы, паяют, слесарничают, лудят посуду. Среди них тоже немало честных людей.

Назад, в Жабье, я возвращался в приподнятом настроении. Вьется санная дорога среди болот, кустарника и лесов. Скрипит под ногами снег. Морозно. На ходу не холодно, но чуть остановишься — начинают стынуть ноги, холод забирается под ветхую телогрейку. А останавливаться приходится: иду местами недавних боев. [61]

Кое-где в окопах, в блиндажах, а то и попросту на поле валяются патроны, оружие, стволы минометов, стоят подбитые танки. Пушки в танках вроде исправные, только нет замков и прицелов.

Все надо запомнить: может пригодиться. Если собрать это оружие да кое-что малость подремонтировать, так, наверное, целую дивизию вооружить можно. А что ж, и соберем, и подремонтируем!

Без надобности в деревни не заходил. Но миновать их не всегда удавалось. Здесь я убедился — гитлеровцев в деревнях нет, они живут только в Ельне, лишь изредка наведываясь сюда, чтобы отобрать у жителей продукты или дать указания старостам и полицейским. Куда ни зайдешь — объявления, распоряжения, приказы, которые обязательно что-нибудь запрещают. Запрещалось переходить из деревни в деревню, давать приют лицам, не проживающим в данной деревне, иметь какое бы то ни было оружие, ходить на лыжах и многое другое. И всюду угроза: за невыполнение — расстрел, повешение или просто смертная казнь...

И вот снова Жабье. Здесь все по-старому. Семья цела. Жигалов не донес. Вечером встретились все подпольщики нашей группы — Рачков, Паничев, Николай Руденко. Вскоре пришел Капитанов, появились и другие товарищи. Рассказал им о том, что увидел и узнал, сообщил о Казубском. Относительно Гусева пока умолчал.

Через два дня я снова был у Казубского. Без утайки выложил все о потере баз, заложенных в Мутищенском лесу, и о паразите Тарасенкове, который знал планы райкома и мог в любой момент выдать их оккупантам. Да, подпольщикам следовало удвоить бдительность и, конечно, скорее обзавестись оружием.

Гусев старался вблизи Ельни не появляться. Казубский передал мне его просьбу тщательно разведать обстановку в районе Ельни. Оказывается, за время моего отсутствия Казубский и Гусев встретились еще раз, а Костя Баранов восстановил радиоприемник и принял первые сводки Совинформбюро. Одну из них, переписанную от руки учительницей К. Н. Добровольской, получил и я, чтобы ознакомить с нею членов своей группы, а через них — колхозников ближайших деревень и особенно надежных людей в Ельне и ее окрестностях. [62]

По совету Гусева Казубский решил переменить место жительства. Вскоре он переехал на станцию Коробец, в школу, где работал до войны. На первых порах здесь было удобнее проводить работу по сбору сил, оружия, боеприпасов. С ним переехали в Коробец и некоторые семьи учителей, в том числе и К. Н. Добровольская с сыном Вадимом.

Гусев поставил задачу: как можно теснее держать связь с коммунистами, комсомольцами, подбирать надежных людей, связаться с некоторыми старостами и полицейскими, постараться осторожно перетянуть их на свою сторону.

Для определения ближайших задач некоторым руководителям групп необходимо было собраться и обсудить вопросы, имевшие тогда первостепенное значение. На совещание приглашали самых надежных людей. Созвать его было решено в Коробце у В. В. Казубского. Перед этим мне поручили побывать в Ельне, выяснить обстановку в городе, уточнить, сколько там гитлеровцев, сколько полицейских, кто их возглавляет, а также создать в Ельне или в Шарапове партийно-комсомольскую группу, которая будет собирать оружие и боеприпасы, готовясь к открытой партизанской борьбе.

Большую роль в сплочении сил патриотов сыграли листовки. Первую из них, написанную Иваном Павловичем Гусевым и подписанную им же от имени райкома партии, к нам в Жабье доставил кто-то из коммунистов. Письмо Гусева коммунистам района передавалось по цепочке из рук в руки. Когда с ним ознакомилась вся наша подпольная группа, мы с лейтенантом Рачковым доставили письмо коммунисту А. Голубкову, проживавшему в деревне Ивано-Гудино, а он передал его дальше. Позднее письмо размножили от руки и распространили по району наши добровольные помощники. Вверху была приписка: «Прочитай и передай верным людям. Смотри, не попадись в руки врага!» К чести ельнинских подпольщиков следует сказать, что, насколько нам известно, ни один экземпляр этой листовки не попал в руки оккупантов или предателей. Листовка, а точнее, письмо секретаря райкома являлось первой ласточкой в той большой политической работе, которую затем развернули в тылу врага местные коммунисты.

Партийно-комсомольские группы видели свою важнейшую [63] задачу в том, чтобы регулярно информировать население о событиях на фронте, о жизни советского тыла, о зверствах оккупантов на временно занятой ими территории. Каждая весть о стойком сопротивлении советских войск имела в условиях оккупации неоценимое значение. Сколько радости и счастья приносила она людям, как воодушевляла, какие надежды вселяла в их сердца! Это тоже было оружие, да еще какое! Гусев хорошо это понял и много делал для того, чтобы всеми возможными способами проводить политическую работу среди населения.

Нам, естественно, не приходилось доказывать, что советская власть — это хорошо, а немецкая оккупация — плохо. Люди сами знали, что фашисты — кровные враги, решившие поработить нашу Родину, истребить советский народ. Каждый день пребывания гитлеровцев на захваченной ими территории, каждый их шаг как нельзя лучше характеризовал звериную сущность фашизма. Политическая работа нужна была главным образом для борьбы с пораженческими настроениями, для сплочения сил сопротивления.

Подпольщикам не всегда удавалось доставить в ту или иную деревню сводку Совинформбюро, принятую в Замошье по радио и переписанную в нескольких экземплярах. Но постоянно из деревни в деревню ходили коммунисты или комсомольцы, знакомили колхозников с важными событиями. Делать это приходилось, разумеется, весьма осторожно. В столь сложной и трудной обстановке мог найтись предатель и погубить все, расстроить налаженные связи, отправить на виселицу активных и преданных подпольщиков. Поэтому с надежными товарищами пропагандисты говорили откровенно, с малознакомыми беседовали уже не от своего имени. Если же случалось разговаривать с людьми, никому не известными, то на их вопросы о том, что нового, как дела на фронте, обычно отвечали: «Да я-то не знаю, но вот вчера через деревню проходил «окруженец» и рассказывал, что на днях он попал в плен под Волоколамском, а затем бежал». Одного этого было достаточно, чтобы понять: Москва — наша.

На разведку в Ельню мы ходили с Наташей. Побывали в Шарапове, Иваневе. В Ельне повстречались с неким Глинкой. До войны он работал в райзо. Глинка [64] (к нашему знаменитому земляку — композитору никакого отношения не имел) заговорил первым. Снова расспросы о новостях и вдруг:

— А знаешь, Андрей, мне немцы предложили работать городским головой. Как ты смотришь?!

Вот так раз! Что ответить! А ну-ка, на вопрос вопросом:

— А ты сам-то как думаешь?

— Не знаю, потому и советуюсь.

— Так ты что, всерьез хочешь на них работать?

— Да ведь как придется. А если наши вернутся, тогда что?

— Вот именно... Я так понимаю, уж если пойти работать на фашистов, так только чтобы своим помогать...

— А как? Будь тут кто из руководства райкома, можно бы посоветоваться.

Куда он клонит? Может, это провокация? Может, думает выяснить, где Гусев и другие? Ну нет, черта с два ты от меня узнаешь.

— Не знаю, что и сказать. Слышал, правда, что где-то — не то в Дорогобужском, не то во Всходском районе — живут Гусев и другие наши районные работники. Давай договоримся так. Я постараюсь найти людей, которые свяжутся и посоветуются с Гусевым. А потом передам, как тебе поступить. До этого не давай своего согласия немцам. Договорились?

— Спасибо. Ни за что не дам, пока не придет кто-нибудь от Гусева.

На другой день я, узнал, что Глинка стал городским головой. Позднее все наши попытки связаться с ним и привлечь на свою сторону не дали результатов. Он или избегал нас, или отвечал категорическим отказом.

В Ельне мы встретились с Егором Борисовичем Ключниковым, который только что вернулся из Передельников. Борисович был встревожен. Старосты и полицейские берут на учет всех жителей, начинают вылавливать «окруженцев» и сбежавших военнопленных. Ельнинская полиция бесчинствует, совершает налеты на деревни, грабит колхозников, бьет и правого и виноватого. Повсеместно началась перепись скота. Ее проводят немцы и полицейские, используют также местных жителей. [65]

Вместе с Егором Борисовичем на его лошадке мы добрались до Шарапова. Там встретили Дольникова. Я спросил, как готовятся к партизанской борьбе шараповские коммунисты.

— Не сходи ты с ума, Андрей, не лезь в петлю. Ты не мальчик, имеешь семью, скоро ребенок будет. Что мы сделаем, если даже Красная Армия не устояла? Немцы — да ведь это силища!

— Верно, что «силища», — говорю. — Ну и что из того? Неужто русские слабее? Под Москвой фашистов остановили, они и шагу вперед сделать не могут. Да это еще только цветочки, ягодки впереди... Что ж, мы так и будем сидеть сложа руки? А кто, по-твоему, будет помогать фронту?

Меня поддержал Егор Борисович. Но Дольников стоял на своем. Больше того, он просил не вмешивать его в эти дела, оставить в покое.

— Я стар, мне уж не воевать. Да и вам не советую. Остепенитесь, чертовы души. Вас не трогают, и скажите спасибо, а то наведете такую беду, что из-за вас и другим тошно станет!

Поругались крепко. В запальчивости я накричал на него:

— Ну и сиди около бабьей юбки. А я соберу десяток смельчаков, ты и глазом моргнуть не успеешь, как в Ельне не останется ни одного немца. Подумаешь, «силища»! Там их всего семь человек. Да мы без шума в одну ночь их вырежем, а потом в леса подадимся. Что ж, вас тут фашисты помилуют? Они на вас всю злость сорвут. Гляди, Александр Дмитриевич, не просчитайся. Пожалеешь, да поздно будет.

К счастью, остальные шараповские коммунисты и комсомольцы — бывший председатель сельсовета А. Г. Куртенков, Морозов, Горемыкин, Парфенов, Куликовский и другие — были настроены по-боевому. Договорились, что в дальнейшем они будут держать связь с Капитановым и через него получат указание, когда выступать. Сейчас же главное — подбирать надежных людей и вооружаться. Этот разговор состоялся вечером, а наутро...

Ночевали мы в деревне Иванево, у моей тетки, где жила и мать с маленькими детьми. В Иванево к матери недавно вернулся мой младший, четырнадцатилетний, [66] брат Лешка. Да откуда — из Новосибирска! Интересна его судьба. Перед войной Лешка учился в Ельне в ремесленном училище. Когда приблизился фронт, училище эвакуировали в Новосибирск. И вот малец без документов, без денег, без билета добрался из Сибири до Козельска. Там перешел линию фронта, некоторое время работал в колхозе, а затем, когда немцы продвинулись к Москве и по деревням их почти не осталось, Лешка махнул в Шарапово. Словом, свалился как снег на голову. Мы не переставали удивляться. Ведь до сих пор ему не приходилось отлучаться и за десяток верст от дома.

Прошла ночь, хата выстыла: был сильный мороз. Хозяйка затопила печь и пошла за водой. Я присел на табурет и принялся подшивать прохудившийся ребячий валенок. Позавтракаем, думаю, затем снова в Ельню, а оттуда — в Жабье.

И вдруг неожиданно вернулась хозяйка. Заговорила испуганно, скороговоркой, с сильным украинским акцентом (тридцать лет прожила она в России, но от родного языка не отвыкла):

— Германцы, Ондруша, по деревне ходят из хаты в хату. В соседнюю пошли. От горе, от лышенько!

Что делать? Бежать? Поздно: поблизости ни леса, ни кустарника — чистое поле. Сделать вид, что ничего не произошло.

— Сколько их, тетя Варя?

— Не знаю, двух видела и с ними еще ктой-то...

Если за мной, думаю, буду отбиваться. Положил рядом топор. У Наташи был маленький пистолет. Она лежала на русской печке и могла стрелять из-за трубы. А стреляла она метко. Лешка притаился на полатях, за ситцевой занавеской, вооружившись топором, готовый раскроить череп фашисту по первому моему сигналу. «Гарнизон» нашей хаты был, конечно, малочислен и слаб, но делать нечего. Если фашисты пришли за мной, то и остальным гибель.

Открывается дверь, в хату заходят два гитлеровца и с ними... Витька Морозов, тот самый, что вчера был на совещании вместе с другими, тот самый, которому Иван Павлович давал в начале октября под Дорогобужей справку, что он и его товарищи отправляются со спецзаданием в немецкий тыл. Неужели предал? [67]

Витька делает глазами какие-то знаки. Похоже, успокаивает. Оказывается, все было не так уж страшно, как мы себе представили. Поспешно затараторил что-то один из немцев. Я насторожился. Перебивая его, Витька сказал:

— Скот переписываем. Говорите, что у вас есть.

Лешка завозился за занавеской. Немец сейчас же отдернул ее, но, увидев, что там ребятишки, снова задернул. Хорошо, что братишка успел спрятать топор, а главное, не пустил его в ход...

В тот же день стало известно, что в Ельне повешен начальник полиции — головорез Иван Брестнев. Реки слез выплакали люди из-за зверств Брестнева и его сподручных, успевших ограбить всю округу. И вдруг его повесили сами немцы. Это был иезуитский маневр врага. Руками своих ставленников — полицейских и старост — фашисты грабили и мучили население, а затем, чтобы замести следы и показать себя «добрыми», сами уничтожали своих холуев. Так случилось и с Брестневым. То же самое они сделали с полицейским из Шмакова, Стодолищенского района. Сначала его руками уничтожали патриотов, а затем покончили с ним самим. На трупе прикрепили плакат: «Уничтожен за издевательство над населением».

Идти через Ельню было опасно: кто знает, как поступит Глинка. Да в этом и не было необходимости — обстановка в городе для нас ясна и связь с новыми людьми налажена. Мы заторопились туда, где, безусловно, нас ждали с нетерпением.

И вот снова Жабье. Ночь. В печурке трещат дрова. На сколоченном из досок столе стоит сплющенная гильза от снаряда. В нее палит бензин, перемешанный с солью, заправлен фитиль. Коптилка нещадно дымит. Мы сидим с Капитановым, с которым утром отправимся в Коробец. Неожиданно стук в дверь. За дверью очень знакомый голос: «Андрей Федорович здесь живет?»

Входит Ратников, высокий, светловолосый богатырь, бывший работник райкома партии.

— Наташа, смотри-ка, твой дядя пришел! — закричал я, а сам думаю: «Только бы догадалась... Слишком часто к нам приходят люди. У хозяев могут появиться подозрения».

Наташа поняла меня и — сразу на шею к своему [68] «дяде». Тот, конечно, удивился, но виду не подал. Только потом он сообразил, в чем дело.

И вот мы все втроем в Коробце, у Василия Васильевича. Кроме нас здесь уже Гриша Верман, бывший ученик Казубского, Володя Медведченков, старший лейтенант-артиллерист, бежавший из плена. Шура Радьков и Вадим Дрейке, ребята лет четырнадцати-пятнадцати, несут охрану на улице. Гусев по какой-то причине явиться не смог.

Все собравшиеся очень озабочены. Стало известно, что вновь назначенные старосты и полицейские начинают входить в роль, точно выполняют указания оккупационных властей, проводят регистрацию населения, выдают «окруженцев» и сбежавших военнопленных. В волостях берут на учет коммунистов и комсомольцев. Надо ждать репрессий: ставленники врага наглеют. В одной из деревень Всходского района, где жил бывший работник из Ельни коммунист Беляков, проходил деревенский сход.

— Немецкой армии требуется продовольствие, чтобы успешно закончить войну, — заявил староста. — Почему не сдаете поставки? Это вам не при большевиках, с ними покончено. И носа ни один не высовывает. Так что перемен не ждите, сдавайте продовольствие.

Беляков не выдержал:

— Коммунисты были, есть и будут! — сказал он так, чтобы слышали все присутствующие.

Староста и полицейские в кровь избили Белякова. Только вмешательство односельчан остановило дикую расправу.

А вот какой случай произошел в деревне Крутица с жившим там Гусевым. Однажды Ивана Павловича вызвали в канцелярию бургомистра для регистрации. Он явился. Канцелярия была полна людей, вызванных по той же причине. Большинство присутствующих знали, кто такой Гусев. Деревня Крутица расположена в лесном краю, вдалеке от больших дорог и районных центров. Немцы туда почти не наведывались. Местные жители хорошо относились к Ивану Павловичу и его семье.

— Фамилия, имя и отчество? — громко спрашивает у Гусева бургомистр. [69]

Гомон в канцелярии стих: что ответит секретарь райкома?

— Иван Павлович Гусев.

— Партийность?

— Член Всесоюзной Коммунистической партии большевиков!

Односельчане застыли от изумления. Бургомистр явно растерялся, не зная, как реагировать на услышанное. В его небогатой практике не было случая, чтобы кто-нибудь в присутствии посторонних назвался коммунистом. Да и кто сказал это — секретарь райкома! Не боится — значит, силу имеет. Шмыгнув носом, бургомистр поскреб лохматую голову и изрек:

— Послушайте, гражданин Гусев, а может, мы этого записывать не будем? А?

— Как хотите. Я не настаиваю. Мое дело было ответить на ваш вопрос. Да, я коммунист, от своей партийности не отрекаюсь и горжусь, что принадлежу к партии большевиков!

— Так мы писать не будем, — сказал бургомистр, несколько оправившись от смущения.

— А я и не настаиваю. Поступайте, как знаете. Меня это не касается! — отрезал Иван Павлович и ушел с высоко поднятой головой.

Бургомистр, бесспорно, испугался. Он так и не решился сообщить в комендатуру, что в их деревне живет секретарь райкома партии...

Многое было переговорено в тот раз у Казубского. Единодушно решили: пора выступать. Не назначили только день начала открытой борьбы — не решились сделать это без Гусева.

Участники совещания предложили Ратникову возглавить отряд. Он замялся, обещал подумать. Утром мы узнали, что Ратников исчез.

Вскоре состоялась еще одна встреча в Коробце. На ней по-прежнему не смогли договориться, когда выступать и кто будет во главе отряда. Гусев не знал, что собрались и, естественно, не пришел.

К моменту описываемых событий — а было это в конце декабря 1941 года и в начале января 1942 года — в Ельнинском районе уже действовали многие подпольные партийно-комсомольские группы. Казубский и я знали людей преимущественно в Замошьевской, Коробецкой, [70] Шараповской, Ельнинской (во главе с Капитановым) и Жабьинской группах. Гусеву было известно еще несколько групп — Фенинская, Уваровская, позднее Щербинская. Действовали они самостоятельно и непосредственной связи с нами не имели. Он же поддерживал связь с Замошьевской группой, которую возглавлял коммунист Паненков, работавший старостой в деревне. В целях конспирации о существовании других групп и их составе знали только руководители, но и им было известно далеко не все.

Готовясь к партизанским действиям, мы собирали силы, устанавливали связи, проводили разъяснительную работу среди населения, запасались оружием. Но все это казалось нам не настоящим делом. Настоящее дело — уничтожать фашистов, срывать их мероприятия, убирать их холуев... И не только у нас, подпольщиков, что называется, чесались руки. Желающих сражаться с врагом было много.

После того как наши войска отошли к Москве, недалеко от деревень Рябинки и Коробы ребята-школьники обнаружили в кустарнике артиллерийскую батарею. Все пушки оказались исправными. Поблизости в окопе нашлись замки от орудий. Снарядов было вдоволь. Батарея состояла, кажется, из 76-миллиметровых пушек. Ребята освоили управление пушками, зарядили их и однажды, морозным декабрьским днем, спозаранку начали артиллерийский обстрел Ельни. Конечно, правильно прицелиться они не могли, а били так себе, в белый свет. Однако их старания не пропали даром. В Ельне в тот день оказалось немало фашистов и полицейских. Началась паника. Ребята же постреляли-постреляли и бросили, тем более что кто-то из взрослых прогнал их.

Что это было? Простая шалость мальчишек? Нет, ими руководило совсем другое чувство.

Взрослые тоже с большим трудом сдерживали себя. Как-то мы с Капитановым возвращались из Коробца от Казубского. Впереди показался Шупарнский льнозавод. Он не работал, но все оборудование было на месте, запас льнотресты большой. Лука Меркурьевич и говорит:

— Слушай, какого черта мы ждем. Пора действовать. Давай для начала сожжем льнозавод. А потом сегодня же ночью прикончим савостьяновского старосту. [71]

Знаешь, какая это сволочь? Он, брат, похуже твоего Жигалова... Мы начнем, и другие за нами пойдут. Вот и заварим кашу!..

Предложение было заманчивым. И все же, поразмыслив, решили не делать этого. Ну хорошо, мы убьем старосту, а полиция и фашисты завтра же переловят наших подпольщиков. Хорошо задуманное дело провалим в два счета. В общем, верх взяла осторожность, и, как вскоре выяснилось, это оказалось к лучшему.

Ждать больше нельзя

На рассвете 7 января 1942 года из длинного, как барак, дома, стоявшего неподалеку от Коробецкой школы, вышли трое, зябко кутавшихся в ветхую одежонку. В тот день с утра закрутил невиданный буран. Колючий, пронизывающий ветер гулял по земле, на которой было так неуютно жить. Валил снег. Сухие, острые, как иголки, снежинки, не долетев до земли, вновь поднимались вверх, подхваченные порывами ветра, метались из стороны в сторону, без устали кружились в дикой пляске. Белесая мгла закрыла землю и небо.

А нам надо трогаться в путь. На сегодня назначена встреча в деревне Лядцо, на границе Ельнинского и Спас-Деменского районов. Там должен решиться вопрос, когда нам выступать. Идем, преодолевая снежные сугробы, то и дело отворачиваясь от обжигающего ветра. Вот уже позади станция Коробец. До ближайшей деревни далеко, на дороге — ни души.

У Казубского и у меня — по пистолету. Надо испробовать их. Мой парабеллум, найденный на поле боя, оказался неисправным — стрелял только одиночными патронами. Пистолет Василия Васильевича бил безотказно.

Вскоре нас догнал на лошади незнакомец. Он хорошо одет: новые валенки, новая шуба да сверх того отличный тулуп. Попросили закурить. Получили самосаду на одну папироску. Это на троих-то! Разговорились. Оказалось, что он представитель Спас-Деменской городской управы и по делам службы был в Ельнинской городской управе.

До нас уже доходили смутные слухи о разгроме [72] немцев под Москвой, но определенного мы ничего не знали. На наш вопрос о положении на фронте «представитель управы» запел старую нудную песню: «Москва взята немцами, Ленинград пал. Гитлеровские войска добивают за Уралом Красную Армию».

Попробовали возразить:

— Недавно люди ехали из-под Москвы и рассказывали, что немцев там здорово побили.

«Представитель управы» разразился бранью и угрозами:

— Задерживать надо и в тюрьму сажать тех, кто такие слухи распространяет!

«Ясно, что это за птица», — подумал я. Очень хотелось набить ему морду, а еще лучше — пустить в расход. Но Василий Васильевич предостерег от такого шага.

— Не стоит связываться, — сказал он. — Да и куда мы его денем? Ни одной души, кроме нас, на дороге сегодня не было. Найдут труп и сразу догадаются, чья работа. Поняли?

— Ну и черт с ним, пусть катится.

Мы немного отстали от саней: не хотелось входить в деревню вместе с фашистским холуем. Возьмет, паразит, да и позовет полицейских — хлебнешь тогда горя.

Неподалеку от деревни Лядцо нам повстречался Гриша Верман. Он уже побывал у Кости Евлампиева, где назначено место сбора, подождал нас и, решив, что мы не придем, направился в Замошье. Мы объяснили, что опоздали из-за непогоды.

В деревню заходили по одному. Чтобы не привлекать внимания, кто пошел к Косте Евлампиеву, кто к бывшему работнику районной газеты Ивану Аверину. Затем все собрались у Евлампиева. Пришел и комсомолец Костя Щербаков, ставший по поручению Гусева бургомистром Бывалковской волости. На столе сейчас же появилась четверть самогона и закуска. У нас даже глаза разбежались от обилия пищи. Как все бывшие учителя и служащие, мы давно жили впроголодь, а колхозники сумели кое-что припрятать. К тому же наша встреча совпала с праздником рождества, что было весьма кстати: друзья собрались на пирушку — и ни у кого никаких сомнений. А разговор за столом шел серьезный. [73]

В последние дни мы не получали из Замошья информации о положении на фронте. Сначала был неисправен радиоприемник, потом никто из Замошья не показывался ни в Коробце, ни в Жабье. До подпольщиков из Деревни Лядцо сведения вообще не доходили. И вот сегодня много нового рассказал нам Гриша Верман. Было очевидно: враг под Москвой потерпел поражение. А ведь именно там вела бои группа немецких армий «Центр», с действиями которой гитлеровское командование связывало все надежды на разгром Красной Армии. Эта весть воодушевляла, придавала сил. Пусть нас мало, пусть мы еще по-настоящему не организовались, но мы уже готовы к борьбе с врагом.

Все сошлись на том, что пора начинать. Но кого же бить? В Ельне всего десять немцев, в районе их нет. Колотить старост и полицейских, срывать мероприятия врага? Это казалось нам не настоящим делом. Взорвать полотно железной дороги? Она не восстановлена и не действует.

Одни предлагали идти через линию фронта, другие — начинать борьбу здесь, в своем районе. Наконец договорились: 12 января собираемся в Замошье группой в пятнадцать — двадцать человек. Кандидатуру каждого, кто пойдет с нами, тщательно обсудили. Василий Васильевич явится с десятью товарищами, в том числе с Костей Евлампиевым и Иваном Авериным. Со мной должны прийти пять человек. План такой: движемся в сторону Юхнова, по дороге бьем фашистов. Нас там никто не знает. Тем лучше: не пострадают наши семьи. Будет туго — перейдем линию фронта. Каждый должен иметь оружие, патроны, нож, гранаты, сухари. Одеться потеплее, ничего лишнего с собой не брать.

Командиром партизанского отряда совещание подпольщиков единодушно избрало Василия Васильевича Казубского. В шутку его назвали Батей, и эта партизанская кличка прижилась надолго.

Утром Костя подвез нас на лошади до станции Теренино и вернулся домой.

В Теренине мы повстречали бежавшего из плена местного жителя Клусевича. Он — боевой парень, во время войны с белофиннами был награжден медалью. Оказалось, Клусевич уже припас оружие — автомат, несколько винтовок, наган — и готов идти с нами немедленно. [74] Узнав о наших намерениях, предложил свою помощь учитель местной школы Стефанов. По состоянию здоровья он не был призван в армию и не мог выступить с нами, но обещал помочь отряду хлебом — конфисковать гарнцевый сбор под видом ограбления мельницы. Василий Васильевич пообещал сообщить обоим, когда понадобится их помощь.

Вернувшись под вечер в Коробец, мы зашли прямо к Василию Васильевичу. Долго сидели у горячей печки, обсуждали будущие пути-дороги.

— Через несколько дней мы уходим, — сказал Казубский жене. — Собери мне в дорогу мешок, бельишко, сухарей.

Александра Матвеевна приняла это известие спокойно, как давно решенное дело, и стала хлопотать по хозяйству.

Утром я ушел, сердечно распрощавшись с Матвеевной, ее двумя маленькими дочками и с Клавдией Николаевной Добровольской, матерью Вадима Дрейке. Эта спокойная, скромная женщина оказывала нам большую помощь. Еще в Замошье она целыми днями переписывала сводки Совинформбюро, листовки райкома партии. Ее квартира всегда была в распоряжении партизан. Старший сын Добровольской служил в армии. Муж ее, известный в нашей округе хирург, был незадолго до войны арестован по ложному доносу. От Клавдии Николаевны у нас не было тайн. Она по-матерински пожелала мне доброго пути.

В Жабье я добрался вечером. Едва зашел в дом, в глаза бросился какой-то еле заметный беспорядок. Что-то случилось... Вбежал во вторую половину избы. Наташа лежала на кровати бледная, исхудавшая. В ее запавших глазах — и радость, и грусть, а на руках завернутый в одеяло комочек. Возле железной печки сидит Лешка, брат, и с видом взрослого, понимающего человека загадочно ухмыляется. У меня родился сын, первенец. Сыночек...

Вечером пришли Николай Рачков, Евтих Паничев и летчик Николай Руденко. Накануне был Капитанов, но уже ушел в Ельню, пообещав на днях быть снова.

— Ну, ребята, все решено. Через три дня выступаем. Готовьтесь.

В нашей подпольной группе в Жабье было несколько [75] женщин — Зименкова, две сестры Семочкины и другие. Брать их с собой не решились. Начнем без них, а там будет видно. К тому же подпольщицы и здесь пригодятся нам.

Перед уходом боевые друзья начали острить по поводу моего отцовства.

— Надо сыну дать имя, — сказал Николай Рачков и в шутку добавил: — Я кумом буду. Возьмешь?

— Отчего же не взять? — так же в шутку ответили мы с Наташей. — Парень ты хороший, старший лейтенант. Будь кумом!

Сына назвали Святославом, а за Николаем Рачковым так и закрепилась кличка Колька-Кум.

Будущие партизаны, связанные одним горем, одними надеждами, трогательно заботились друг о друге. Так было и теперь. Узнав, что нужно захватить с собой сухарей, Евтих Паничев сказал:

— Ты, Андрей, не беспокойся о продуктах. Ну, что ты, последний кусок хлеба из дому унесешь? Я захвачу, что нужно, и на свою и на твою долю.

Плохо у меня было и с одеждой. Из какого-то старого кожуха и ветхого пальто собрали что-то похожее на полушубок, покрытый сукном. Из рваной шинели и ваты смастерили нечто вроде бурок и заправили их в стоптанные калоши. Вид получился неказистый, зато будет тепло.

В хлопотах дни прошли незаметно. И вот уже 11 января. Раннее утро. Мы собираемся до рассвета покинуть деревню, чтобы никто не видел. Шустрый, кареглазый, курносый Лешка за это время уже побывал в Шарапове и прислал оттуда на лыжах младшего братишку Сашку. Умерла моя бабушка, меня звали на похороны.

На похороны я не пошел, но именно под этим предлогом исчез из деревни.

Уходили мы по одному. Перед этим часов в пять утра собрались у Кольки-Кума. Долго ждали Николая Руденко, но он так и не пришел. Заходить за ним было опасно: семья, в которой он жил на правах «зятя», не вызывала у нас доверия. Капитанов тоже не пришел, а сообщить ему было невозможно: никто не знал, где его искать. Из оружия взяли с собою только то, что можно спрятать: пистолеты, гранаты и ножи.

Ни 12, ни 13 января Казубский и его группа в Замошье [76] не появились. Как выяснилось позже, Василий Васильевич послал Капитанова предупредить нас, чтобы мы двигались не в Замошье, а в Коробец. За те дни, что мы не виделись, произошли серьезные изменения в обстановке. Вокруг Коробца и в Ельне собралось большое количество гитлеровцев. Они расчистили от снега большак Спас-Деменск — Ельня — Смоленск, и по нему началось передвижение войск. В некоторых деревнях появились немецкие гарнизоны. Фашистские солдаты выгоняли на работу население, следили за расчисткой большака, охраняли дорогу и мосты. Вдоль железнодорожного полотна Спас-Деменск — Ельня — Смоленск отряд немецких связистов начал восстанавливать связь. Совсем обнаглела полиция: по приказанию оккупантов и по своей собственной «инициативе» она беспощадно грабила жителей, выколачивая поставки для немецкой армии.

Учитывая обстановку, Казубский решил идти не в сторону Юхнова, а к Мутищенскому лесу. Теперь будет кого бить, да и другие дела там найдутся. Но о принятом Казубским решении мы в Замошье не знали и изнывали от тоски и безделья. Угнетало чувство неизвестности. «Не случилось ли что с Василием Васильевичем и его группой?»

Верман, Фириченкова и Паненков сообщили нам, что у старосты деревни Сосновка много оружия. По их совету мы решили потрясти сосновского старосту. Это, конечно, могли бы сделать и замошьевские подпольщики, но из-за столь незначительного повода не следовало ставить под удар местных товарищей.

Выяснив, что в Сосновке немцев нет, мы заявились прямо в дом старосты и выдали себя за представителей ельнинской полиции. Незадолго до этого Капитанов дал мне написанную по-немецки справку-пропуск на имя Петра Андреевича Великанова и еще два документа на то же имя, Я показал старосте справку, в которой он ни черта не понял, и потребовал сдать оружие.

— Нет у меня оружия, — заявил он.

— Как нет? Сведения об оружии дал нам бургомистр Замошьевской волости Новосельцев. Выкладывай, а то худо будет.

— Нет — и все. Ищите! — упорствовал староста.

Николай Рачков стал у двери на караул, а мы с Евтихом [77] начали поиски. Не успели даже бегло осмотреть хату, как в нее ввалился довольно молодой, высокого роста красномордый мужчина в новой шубе нараспашку.

— Что тут происходит? Вы кто такие?

— А ты кто такой? — в свою очередь спрашиваю я.

— Я бургомистр Замошьевской волости Новосельцев!

Ну, думаю, влипли! Однако делать нечего, надо довести свою роль до конца. Малейшая оплошность может нас погубить: в деревне есть полиция. Правда, сегодня наверняка все пьяны: в Сосновке как раз отмечали наступление Нового года (по старому стилю). Сам бургомистр был тоже уже изрядно пьян, не иначе, как и в Сосновку пожаловал на гульбу. И тем не менее ситуация создавалась очень опасная. Все решали секунды.

— По поручению начальника ельнинской полиции господина Александрова мы должны изъять наган, патроны и другое оружие у старосты. Я — старший полицейский Великанов.

Выпалив это, сую ему под нос справку на немецком языке. Повертев бумажку и оглядев ее со всех сторон, Новосельцев грубо заорал:

— А я запрещаю вам производить обыск! Почему не согласовали со мной?

Эх, была не была! Развернулся и наотмашь бац его в ухо. Новосельцев, стукнулся головой о стену, но устоял на ногах. В тот же миг мой наган уперся ему в грудь:

— Одно движение — и убью!

В хату вбежал Николай. Увидев, что дело приняло такой оборот, он тоже выхватил наган и направил его на бургомистра. Тот сник, покорно поднял руки. Обыскали. Кроме удостоверения личности, подтверждавшего, что Новосельцев является бургомистром Замошьевской волости, мы ничего не обнаружили. Удостоверение бургомистра я сунул себе в карман. Может, когда-нибудь пригодится.

Бабы в хате подняли вой. У дома стали собираться люди, видимо, те, что гуляли вместе с Новосельцевым. Нужно было подобру-поздорову уносить ноги. Но играть, так играть до конца. [78]

— Все ясно. Вы запрещаете мне производить обыск. В таком случае сейчас же поедете с нами в Ельню. Там у вас спросят, на каком таком основании вы запретили изъять оружие! — угрожающе произнес я.

— Ни в какую Ельню я с вами не поеду. В субботу буду на совещании в городе, там и разберемся.

— В таком случае немедленно отправьте нас до Замошья, а там у нас своя лошадь стоит.

— Хорошо, — говорит, — лошадь сейчас запрягут.

А сам размазывает кровь по лицу. Колька-Кум ухитрился еще раз съездить ему по физиономии.

Новосельцев приказал старосте выделить хорошую лошадь и возчика, а сам пошел с нами по деревне.

Разговор принимал более спокойный оборот.

— Нехорошо получается, — обиженно говорил Новосельцев, — делаем одно и то же дело, а как вы себя ведете. Можно ж было по-хорошему договориться. Так нет, сразу в ход кулаки. Вы же мой авторитет подрываете...

— Это верно, — отвечаю ему. — Да время теперь такое. Вот-вот партизаны появятся, коммунисты по всем деревням живут. Вместо того чтобы помогать, ты мешаешь нам. У тебя в волости много коммунистов?

— Хватает!

— Списки составил?

— Конечно!

— Тайных агентов назначил?

— Имею.

— Кто здесь, в Сосновке?

— Михаил Зосимов. Он вас до Замошья повезет.

— А в Замошье?

— Там я сам справляюсь.

— Имей в виду, коммунистов по одному брать нельзя: одного возьмешь, а остальные в партизаны уйдут — тогда наплачешься. Будем брать, так уж всех сразу.

— Правильно. Только вы мне тогда помощь пришлите.

— Об этом не беспокойся, пришлем.

Мы начинали успокаиваться. В это время навстречу выскочил невысокого роста человечек с плутовскими глазами, бегавшими из стороны в сторону.

— А вот и Зосимов, — сказал Новосельцев.

Зосимов пригласил в хату перекусить. Идти опасно, а отказом можно вызвать подозрение. Пошли. Закуска [79] не лезла в горло. Поминутно оглядывались на дверь, прислушивались к каждому шороху. Улучив минуту, договорились: если подвох, будем отстреливаться. Одного-двух подстрелим — остальные разбегутся. Однако все обошлось благополучно.

Вышли на улицу. У хаты стояла запряженная в сани лошадь. Неподалеку толпились деревенские ребятишки, пристально разглядывали нас. Видно, весть об учиненном нами обыске уже разнеслась по деревне. К своему ужасу, в одном из мальчишек я узнал сына учителя Марьянского из Ельни. Не дай бог, брякнет что-нибудь или окликнет, ведь он меня хорошо знает, Я к нему и шепотом:

— Никому ни звука! Я — полицейский. Понял?

— Андрей-Юда, я тебя сразу узнал.

— Молчи! Проболтаешься, так и знай — крышка тебе. Не я, так мои друзья прикончат. Нас, брат, много.

— Да что ты, Андрей, я все понял.

И ведь действительно понял: ни тогда, ни после он никому не сказал ни слова, даже отцу.

— Принеси-ка хворостину, — уже громко сказал я пареньку. — Быстрей доедем.

Между прочим, в хате у Зосимова Новосельцев по нашему требованию и под нашу диктовку написал такой документ:

Справка

Дана настоящая старшему полицейскому ельнинской полиции господину Великанову Петру Андреевичу в том, что я, бургомистр Замошьевской волости Новосельцев, запретил ему производить обыск у старосты деревни Сосновка, Замошьевской волости, у которого он хотел искать оружие.

13 января 1942 года.

Новосельцев.

Справку мы потребовали якобы для того, чтобы нас не ругали в полиции. На Новосельцева это подействовало. Он испугался, что придется отвечать «перед существующей властью», и говорит:

— Так вы ж тоже неправильно действовали: избили меня, разрешения на обыск не спросили. Дайте и мне справку. [80]

Мы согласились и на засаленном клочке бумаги химическим карандашом написали:

Справка

Дана настоящая бургомистру Замошьевской волости, Ельнинского уезда, Новосельцеву в том, что я, ст. полицейский Великанов Петр Андреевич, сего числа по распоряжению начальника ельнинской полиции господина Александрова прибыл в деревню Сосновка, Замошьевской волости, для изъятия оружия у старосты деревни Сосновка. Староста отдать оружие отказался. Я вместе с полицейским Свиридовым и понятым Пантюховым{2} начал производить у старосты обыск. Обыск мне запретил производить бургомистр Замошьевской волости Новосельцев, которому я за это дал в морду. 13 января 1942 года.

П. Великанов.

Обменявшись такими «нотами», мы «деликатно» распрощались с Новосельцевым. Он пошел допивать самогонку с гостями, а мы двинулись в Замошье. Не доезжая до деревни, Зосимова с лошадью отпустили, а сами пешком пошли в деревню и рассказали своим друзьям о неудачном налете на старосту. Все хохотали до слез, когда увидели справку бургомистра. Но оценивали наш поступок по-разному. Фириченкова, Верман, Пырикова — одобряли, а некоторые безмолвно осуждали нас. На кой черт, мол, надо было связываться с каким-то старостой из-за нагана и патронов? Ничего у вас не получилось. Набили морду Новосельцеву, а он теперь будет мстить жителям Замошья.

Староста деревни коммунист Паненков, связанный с Гусевым через Казубского, своего мнения о нашем «визите» в Сосновку не высказывал. Он пообещал наведаться вечером к Новосельцеву и выяснить, как тот реагирует на случившееся.

Вечером Новосельцев вернулся домой сильно пьяный и злой. В хате у него уже сидели наши разведчики. Бургомистр то заливался пьяными слезами, сетуя на свою тяжелую долю, то начинал угрожать:

— Теперь буду ездить не только с автоматом, но и с пулеметом. Завтра же побываю в Ельне и обо всем [81] доложу. Я разберусь, что это там за полицейские такие. Я им покажу!..

В его воспаленном винными парами мозгу все уже представлялось в другом свете. Он рассказывал присутствующим о своем «подвиге», о том, что запретил производить обыск и «полицейские из Ельни» струсили, уехали из деревни. Он даже зачитывал первые строчки нашей расписки, а о том, что получил по физиономии, стыдливо умалчивал.

Если бургомистр выполнит угрозу и сообщит в Ельню, то там легко поймут, что к чему. Поэтому мы договорились уничтожить Новосельцева утром на пути в город. Расправиться с ним дома в тот же вечер было бы неосмотрительно: полиция и немцы заподозрят в случившемся жителей Замошья.

Вместе с несколькими военнопленными, которым крепко насолил бургомистр, мы устроили засаду в Рощинском лесу. Ждали полдня. Но Новосельцев не появился. Или его предупредили, или предчувствие подсказало, но на этот раз он поехал другим путем.

Мы же направились в Коробец к Казубскому, который с нетерпением ждал нашу группу. За время нашего отсутствия Казубский установил связь еще с одной подпольной группой, созданной на станции Коробец. Возглавлял ее Леонид Лукич Зыков, старший лейтенант, окончивший до войны Академию имени Фрунзе. В группу Зыкова входили бежавшие из плена красноармейцы: Костя Яшкин, работавший до войны на Горьковском автозаводе, Мишка-Сибиряк — уроженец Приморского края, коренастый богатырь лет двадцати четырех, и Николай. Группа Зыкова имела не только винтовки, но и ручной пулемет.

Василий Васильевич очень обрадовался нашему приходу. Мы узнали, что во многих деревнях немцы расположили свои гарнизоны. Из-под Москвы врага гонят. Порой, в тихую безветренную погоду, со стороны Спас-Деменска доносятся звуки артиллерийской канонады.

Фенинская подпольная группа по поручению Гусева начала открытую борьбу с оккупантами. В районе действия фенинцев ошибочно был сброшен парашютный десант в количестве одиннадцати человек. По просьбе командира десантников Герчика и с согласия И. П. Гусева группа вместе с десантниками пошла через линию [82] фронта с задачей уничтожать по пути фашистов и их ставленников.

Казубский принял решение — завтра утром всем уходить в район деревни Клин и организовать в лесу партизанскую базу. Возможно, что там уцелело что-нибудь из запасов, созданных для партизан летом прошлого года.

— Мы с Андреем пойдем к Зыкову, а вы пока устраивайтесь здесь, — сказал моим друзьям Василий Васильевич.

Болтая о всякой всячине, мы не заметили, как дошли до станции. А там полным-полно немцев: несколько часов назад прибыла какая-то воинская часть и остановилась на ночевку. Возвращаться назад было поздно, так как впереди на дороге стояли группы солдат и несколько офицеров. Оставалось одно — сделать независимый вид и продолжать свой путь. Не доходя до первой группы гитлеровцев, мы закурили и спокойно прошли мимо дома, где нас ждали друзья.

Убедившись, что в доме, где живет Зыков, все нормально, мы осторожно пробрались туда.

Казубский познакомил меня с Леонидом Лукичом и Костей Яшкиным. По поручению хозяйки дома Зыков и Костя должны были выгнать ночью самогона. Оказывается, «винокуренный завод» в их доме работал на полный ход, когда в поселке появились немцы. Те каким-то собачьим нюхом учуяли запах самогонки и, едва наполнялась бутылка, тут же являлись за ней.

Плут первейшей марки и сорвиголова, каких поискать, «помощник директора завода» Костя Яшкин и тут сумел надуть гитлеровцев. Он приготовил две посудины: одну для «третьего сорта», а вторую — для первого и второго. Заслышав шаги немецких солдат, Костя быстренько ставил под трубку, из которой капала мутная вонючая жидкость, бутылку с «третьим сортом», а более крепкую самогонку надежно прятал. Между прочим, самогоноварение отвлекало внимание оккупантов. Они больше интересовались Костей и его производством, чем тем, что делается в хате.

— П-пусть, пьют, ч-черт, с н-ними, — слегка заикаясь, говорил нам Леонид Зыков. — Н-нажрутся, скорей с-спать лягут. Их бы с-стрихнином угостить. Да ладно, это п-потом... [83]

Выходить решили завтра утром. Установили пароль: «Как живет дядя Исай?» Отзыв: «Отлично». В ночь послали людей предупредить остальных. Особенно важно было сообщить о нашем выходе группам Кости Евлампиева и воентехника Саши из деревни Кувшиновка.

Нести с собою громоздкое оружие не решились: до деревни Клин тридцать километров. Василий Васильевич пообещал отправить его на санях с Николаем Ивановичем Демидовым — учителем Коробецкой школы.

Поселок понемногу стал затихать: подвыпившие гитлеровцы укладывались спать. Костин «завод» сыграл свою роль. С большой бутылкой самогонки Костя прошел по поселку. Многие солдаты уже знали его. Налив им по стакану, он успел заметить, где расположены посты и дозоры. Захватив ручной пулемет и два снаряженных диска, мы незаметно выбрались из Коробца.

Нас было восемь

Морозным солнечным утром 16 января 1942 года у здания средней школы в Коробце царило большое оживление. В квартиру, где жил Василий Васильевич Казубский, то и дело входили люди: сюда доставляли оружие и боеприпасы. В доме оружие чистили, смазывали и упаковывали, чтобы затем перевезти в намеченное место. Будущие партизаны получали последние указания от командира.

Казубский послал своего бывшего ученика, пятнадцатилетнего Вадима Дрейке и его товарища в деревню Уварово. По слухам, в тамошней церкви находился склад оружия, собранного старостами и полицейскими. Необходимо было выяснить, сколько оружия и каково оно, чтобы захватить его по пути в Клин или позднее послать за ним людей.

В разведку ребята пошли вооруженные винтовками. Отойдя подальше от населенных пунктов, они начали стрелять в какую-то цель. До этого винтовки долгое время валялись на поле боя, и прицелы у них оказались поврежденными. В цель ребята не попадали. Заспорили, кто лучше стреляет. Вадим убеждал своего товарища, что тот не попадет в человека и в ста метрах, а его приятель доказывал обратное. Но как проверить? [84] Отсчитав сто двадцать шагов, Вадим стал на четвереньки и крикнул: «Ну, стреляй!»

Мальчишка, недолго думая, выстрелил и... всадил пулю в ногу Вадиму. Задание осталось невыполненным. Нам пришлось посылать за Вадимом подводу. А горе-разведчикам крепко досталось от Казубского.

Между тем сборы в Коробце закончились. Можно было уходить, но все еще не подошли группы Кости Евлампиева и воентехника Саши. Прождав немного, мы оставили на месте связного, а сами тронулись в путь. Забегая вперед, скажу, что судьба этих групп сложилась трагически. В ночь на 15 января в деревню Лядцо нагрянули немцы. Костю Евлампиева, Ивана Аверина и коммуниста Щербакова, работавшего бургомистром по заданию подпольного райкома партии, арестовали и казнили. Такая же участь постигла воентехника Сашу и его товарищей...

Шли мы двумя группами. В первой — Казубский, Зыков, Николай Рачков (Колька-Кум), Евтих Паничев и я. По дороге, встречаясь с надежными людьми, Казубский организовывал явки и промежуточные базы. Одна из них была создана у учителя Высоковской школы Ф. И. Михайлова.

Путь до Клина мы, конечно, не осилили за один день. Переночевали в деревне Забежное. Дальше направились по снежной целине. Василий Васильевич прошел несколько десятков метров первым и начал задыхаться: он страдал астмой. Утопая выше колен в снегу, стали по очереди пробивать дорогу и вскоре благополучно добрались до Клина.

Было около полудня. Пока мы отдыхали, Николай Иванович Демидов и Шура Радьков привезли на лошади пулемет, винтовки и патроны. К вечеру прибыла еще одна небольшая группа партизан. В нее входили рабочий из Москвы Григорий Шелепков, местный житель из-под Коробца Трошкин и Костя Яшкин, приятель Зыкова. Демидов и Шура Радьков, получив от Казубского новое задание, отправились обратно в Коробец.

Итак, нас было только восемь. Мы надеялись, что вскоре прибудут группы Кости Евлампиева, Сашки-воентехника, Капитанова. Однако первые две группы, как я уже говорил, погибли, а от Капитанова не было вестей. [85]

Вечерело. Мы сидели в хате у учителя Терентия Васюкова и от нечего делать смотрели в разукрашенное морозом окно. И вдруг видим: по улице идут два ельнинских полицейских — Виктор Ящемский и Дмитрий Гавритенков.

Виктора Ящемского я знал с детства, поэтому меня и послали разузнать, что им понадобилось в Клину. Оказалось, что оба полицейских решили уйти к партизанам и разыскивают их. Ящемский и Гавритенков рассказали, что в Ельне действует хорошо законспирированная группа подпольщиков. Некоторые из них работают не только в полиции, но и в комендатуре и связаны с Капитановым.

Это было похоже на правду. В свое время Капитанов говорил нам об ельнинской группе, но мы не знали ее состава.

Узнали мы также, что накануне через Ельню проследовало несколько гитлеровских частей. Среди населения и немецкого гарнизона распространился слух: через день-два в город вступят советские войска. Гарнизон Ельни в панике оставил город, разбежались полицейские, исчез Тарасенков.

Виктору Ящемскому, конечно, не было известно, что Тарасенков — предатель. Ящемский полагал, что Тарасенков кружит теперь где-нибудь в районе деревни Клин, создавая партизанский отряд. По словам полицейского, выходило, что они с другом твердо решили перейти к партизанам.

Я верил и не верил ему.

Дело принимало неожиданный оборот. Я попросил Виктора и его приятеля немного подождать на улице, а сам доложил Василию Васильевичу о содержании разговора. Казубский захотел сам побеседовать с полицейскими. Во время этого разговора было решено, что Ящемский возвращается в Ельню, собирает своих людей, захватывает, сколько сумеет, оружия и хлеба на немецких складах, а также все наличные деньги в банке и все это доставляет в Клин. Гавритенкова мы под каким-то предлогом оставили у себя в качестве заложника. Василий Васильевич пообещал Ящемскому, что, когда тот будет возвращаться из Ельни, мы вышлем навстречу ему партизан для поддержки на случай нападения [86] немцев или полиции. Ящемскому дали пару лошадей, и он сразу отправился в город.

Принимая решение отправить Ящемского в Ельню, мы прежде всего хотели проверить его. Если он действительно свой человек и в полиции состоял по поручению подпольщиков, то отряд получит оружие, продовольствие и подкрепление в людях.

Мы продолжали заниматься своими делами. Трошкин и Шелепков сообщили, что в деревне Болоновец уже многие годы проживает немец Фетцер. До войны он был в этой деревне мельником. После оккупации района «безобидный» старичок показал свое истинное нутро. По его указке гитлеровцы расстреляли коммуниста Можарова. Вместе с бургомистром Мутищенской волости Саполновым Фетцер отремонтировал автомашину, которую отправили в виде подарка в ельнинскую комендатуру. За успешное изъятие у колхозников продовольствия и фуража, а точнее говоря, за грабеж фашисты выдали Фетцеру и Саполнову по тысяче рублей. Назначенный затем «военным комендантом Мутищенской волости», Фетцер держал в постоянном страхе семьи красноармейцев и коммунистов.

Казубский принял решение: сегодня же уничтожить Фетцера и Саполнова. Ночью Зыков, Трошкин, Шелепков и я запрягли сани и отправились в Болоновец. Стояла морозная лунная ночь. Тихо скрипя полозьями, сани легко скользили по таинственной лесной дороге. Снова он, Мутищенский лес... Нет ему ни конца ни края. Вековые сосны и ели, липы и вязы, покрытые шапками снега, стоят как зачарованные.

Вот и Мутище. В деревне ни звука, ни огонька. У сторожа лесозавода узнали, что ни в Мутище, ни в Болоновце немцев нет. Около полуночи мы были уже в Болоновце, в доме фашистского холуя — бургомистра Саполнова. Предателя, к сожалению, не застали. В хате на столе стоял телефон. Оказалось, что это связь с квартирой Фетцера. Перерезать провода, конфисковать лошадь, оружие, телефонный аппарат было делом нескольких минут.

Жена Саполнова сильно испугалась. От испуга и растерянности не нашла ничего лучшего, как потребовать от нас расписку. Зыков написал на клочке бумаги:

«Дана настоящая жене бургомистра Саполнова в [87] том, что сегодня ночью у него изъята лошадь для нужд партизанского отряда. Нач. штаба партизанских отрядов Зыков. 17.1. 1942 года».

Что касается «начальника штаба партизанских отрядов», то Зыков приписал себе такую должность для солидности и устрашения. Знайте, мол, предатели, мы действуем и нас много. Трепещите!

К Фетцеру мы явились под видом сотрудников ельнинской полиции. Но он не поверил и дверь не открыл. Пришлось применить силу. Под напором здоровенных парней дверь в сени слетела с петель. В доме тихо и темно. Кто-то из нас выстрелил из пистолета в потолок и рявкнул простуженным басом:

— Сейчас же зажигайте свет, иначе перебьем всех!

Мы опасались засады и вооруженного сопротивления. Однако, кроме Фетцера, его жены и домработницы, в доме никого не было. Зажгли лампу. Снаружи поставили часового.

Коротко допрашиваем Фетцера и требуем сдать оружие.

— Нет у меня оружия, — упрямо твердил предатель. — Все сдал в Ельне в комендатуру...

Произвели обыск. Оружия оказалось больше, чем можно было предполагать. Кроме того, нашли патроны, изъяли телефонный аппарат, лошадь, много сала. Несколько простыней для бинтов по нашей просьбе дала хозяйка.

Во время обыска на столе обнаружили пачку документов. Их тоже прихватили с собой. Там же лежали карманные часы. Мы не знали, как поступить: взять их или нет? Такую «деталь» заранее не предусмотрели, а у нас ни у кого часов не было, даже у самого Василия Васильевича. После долгих колебаний решили конфисковать и часы.

Фетцера расстреляли за деревней, у самой дороги. На груди у него оставили записку: «Расстрелян как изменник и предатель Родины. Так мы поступим со всяким, кто перейдет на службу к врагу. Партизаны».

Слух о расправе партизан с предателем немедленно облетел район. Этот факт да еще расписка «начальника штаба партизанских отрядов» навели панику на старост и полицейских и воодушевили патриотов: партизаны [88] действуют! В отряд по одному, по двое стали прибывать новые люди.

Весь день 18 января мы пробыли в лесу, километрах в трех от Клина, разместившись в блиндаже. Этого требовала осторожность, ведь мы не знали, сдержит ли Ящемский слово или приведет за собой полицейских и гитлеровцев.

Кроме того, мы целый день разыскивали созданные летом склады оружия. Много часов подряд долбили мерзлую землю, но так ничего и не нашли, за исключением двух десятков гранат. Мы еще раз убедились, что склады разграблены и что в этом подлом деле немалую роль сыграл предатель Тарасенков.

Упорные поиски оружия объяснялись не тем, что у нас его не было. Патриоты района не сидели в оккупации сложа руки. Даже враг, сам того не ведая, помогал нам вооружаться. Немецкий комендант Ельни как-то приказал объявить жителям района, чтобы собирали оружие и сдавали старостам или полицейским, которые доставят его в город.

Староста деревни Хотнежицы, Ельнинского района, В. Н. Ковалев, действовавший по заданию Казубского, объявил крестьянам этот приказ. Молодежи он доверительно сказал:

— Вы, ребята, несите к моему дому то оружие, которое уже нельзя использовать. А все, что исправно, прячьте по гумнам. Дорог туда нет, и никто ничего не узнает. Если же что и найдут, то подозрений на вас не будет: мало ли кто его там оставил...

В Ельню Ковалев отвез настоящий металлолом.

В сборе оружия особенно отличились комсомольцы и ребята-школьники. К началу партизанской борьбы в Ельнинском районе действовали уже несколько подпольных комсомольских организаций, объединявших около семисот человек.

Нельзя не вспомнить теплым словом школьников Шуру Радькова, Вадима Дрейке, Колю Кубекина — комсомольского вожака и партизанского поэта, Сашу Ефремова, Сашу Ковалева, Лешу Юденкова, Сашу Корначева (Филю), Володю Волкова. Ни один из них не пришел в отряд без оружия. Более того, благодаря ребятам мы получили сотни винтовок, десятки пулеметов и минометов. [89]

Милые наши маленькие партизаны! Много они помогали нам, взрослым. И сами были нужными в отряде людьми. Война, конечно, не детское занятие, да что поделаешь: у большинства ребят не было другого выхода и другого пути.

О Саше Ефремове, который впоследствии стал партизаном и носил кличку Фельдмаршал, стоит рассказать подробнее. В июне 1941 года московский пионер Саша Ефремов окончил 5 классов и на летние каникулы приехал погостить к бабушке в деревню Щиплево, Ельнинского района. Когда началась война, мальчик не смог вернуться к родителям в Москву и остался на оккупированной территории. Ставший не по годам серьезным, паренек собрал деревенских ребят и подбил их заняться «одним важным делом» — сбором оружия и боеприпасов. Действовала ребятня довольно активно. У них даже был свой «штаб».

Ребята собрали на полях и похитили у немцев несколько велосипедов, тринадцать ручных пулеметов, противотанковое ружье, много гранат и другого оружия и боеприпасов. Свои трофеи они прятали в лесу, в окопах и блиндажах, тщательно маскируя их. Как только в деревне, где жил Саша, появились партизаны, мальчуган стал просить командира принять его в отряд.

— Тебя?.. В отряд? Зачем? У нас ведь не детский сад!

— Как — зачем? — шмыгнув носом, возмутился Саша. — Фашистов бить буду!

— Рановато, брат, подрасти немного, — добродушно заметил командир.

Тринадцатилетний паренек весь как-то взъерошился. Дрожащим голосом, в котором вот-вот прорвутся слезы, он закричал:

— Тогда я вам ничего не дам!

— Видали, какой гусь?! А что ты можешь нам дать или не дать? — чуть насмешливо спросил кто-то из партизан.

Саша рассказал. Командиру, узнавшему, каким кладом владеют Саша и его друзья, волей-неволей пришлось зачислить мальчика в партизаны. Ну, а раз партизан, то надо иметь партизанскую кличку. Поскольку мальчик возглавлял в свое время «штаб», то ему и дали кличку Фельдмаршал. Саша храбро сражался в партизанском [90] отряде и был награжден орденом Красной Звезды. В августе 1942 года его отправили самолетом на Большую землю, в Москву, «для продолжения образования», как было сказано в специально выданной партизанами справке.

В 1942 году о нашем Фельдмаршале был опубликован рассказ в журнале «Дружные ребята». Написал о нем и Б. Волин в брошюре «Всенародная партизанская война», которая вышла в том же году.

Продолжу, однако, рассказ о первом зимнем дне, проведенном нами в лесу. Пока мы искали оружие, специально выделенные люди вели наблюдение за дорогой. Чем ближе к вечеру, тем меньше оставалось надежд, что вернется Виктор Ящемский. Но волновались мы зря: поздно вечером он приехал. Явился не с пустыми руками, привез немного оружия, в том числе два ручных пулемета, и ржаного зерна. Денег захватить не сумел: после паники фашистские ставленники пришли в себя и усилили охрану складов и городской управы. Добывать оружие и хлеб пришлось силой.

Вместе с Ящемским прибыли ельнинские подпольщики, ставшие впоследствии прекрасными партизанами, Сергей Кривцов, Саша Франтик, Анатолий Тютюнников, Иван Разумов и другие. Разные были характеры у этих парней, различными путями попали они в Ельню, по-разному у каждого из них сложилась судьба, но общей для всех была любовь к Родине, ненависть к врагам, желание, не щадя жизни, бороться с фашистскими захватчиками.

Весельчак Виктор Ящемский в армии не служил. Случайно оставшись на оккупированной территории, он вернулся в Ельню и вступил в подпольную группу комсомольцев. По поручению группы пошел служить в полицию, сумел втереться в доверие к своему «начальству», а это позволило подпольщикам наладить разведку прямо в стане врага. Знал он и о случае с Новосельцевым в деревне Сосновке, многое сообщил нам о планах гитлеровцев и полиции в отношении коммунистов, комсомольцев и вообще патриотов. В ближайшее время, по его словам, должны начаться массовые аресты и репрессии.

Наш земляк Сережа Кривцов служил в Красной Армии, попал в окружение, вернулся в родную деревню [91] Саушкино и тоже сразу же связался с подпольем в Ельне. Сережа был мастером на все руки, очень мягким по характеру человеком и вместе с тем бесстрашным разведчиком. За что, бывало, ни возьмется этот тихий, застенчивый парень, все так и горит в его руках.

Незабвенный Саша, по кличке Франтик (Александр Васильевич Мурашев), отличался исключительным мужеством и храбростью, нечеловеческим терпением и беспрекословной исполнительностью. Все это делало его образцовым партизаном и отличным товарищем. А быть хорошим товарищем в условиях партизанской борьбы особенно важно. Скверный характер, неуживчивость — страшная штука, когда день изо дня приходится быть всем вместе, делить горе, трудности и тяготы походной жизни, спать под одной плащ-палаткой или шинелью, есть из одного котелка.

До войны двадцатипятилетний лейтенант Красной Армии Мурашев был командиром взвода и служил в Улан-Баторе. В октябре 1941 года под Вязьмой Саша, как и многие, попал в окружение. Он решил пробираться через линию фронта, но, не зная местности, не имея карт, один, без товарищей, сделать этого не смог. Саша вернулся в Ельню, где во время летних боев в 1941 году стояла их воинская часть и где у него были знакомые среди местных жителей. Ему удалось устроиться парикмахером. Дело это он освоил быстро. Вскоре парикмахерская стала местом встреч подпольщиков и складом оружия. Для таких целей она подходила как нельзя лучше. Появление подпольщиков не вызывало ни малейшего подозрения. Саша стал связующим звеном между многими нашими товарищами. Смелый, жизнерадостный, веселый — таким всегда был Саша, несмотря на тяжелейшие испытания и муки, выпавшие на его долю. Частенько посещал «парикмахерскую» и Лука Меркурьевич Капитанов.

Антиподом Мурашева был коренастый, немного хмурый, малоразговорчивый Анатолий Тютюнников, тоже командир Красной Армии, попавший в окружение под Вязьмой.

С прибытием группы Ящемского и некоторых других товарищей, пришедших немного позднее, партизанский отряд к исходу второго дня нашей открытой деятельности [92] увеличился до 25–30 человек. Это уже была сила.

Наступала ночь. Нам предстояло провести ее в лесу, в холодном блиндаже. Казубский сидел на старом пне, неподалеку от блиндажа, о чем-то думал и вполголоса напевал:

Звезды мои, звездочки,
Полно вам сиять,
Полно вам прошедшее
Мне напоминать...

Затем он решительно поднялся и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Товарищи! Предлагаю сейчас же поехать в деревню Клин, занять ее, восстановить Советскую власть и превратить эту деревню в нашу первую партизанскую столицу! Как вы думаете?

Думали по-разному, малость поспорили, а в общем согласились с предложением Бати.

К деревне Клин подъехали на семи подводах. Все мы были вооружены винтовками, гранатами, опоясаны пулеметными лентами. На первых подводах находились пулеметы.

Навстречу отряду выбежали жители деревни с криками: «Наши, наши!»

И вот мы в Клину, в первой партизанской столице, затерянной среди дремучих лесов. На дорогах вокруг деревни немедленно выставили хорошо замаскированные посты. Казубский потребовал к себе старосту и полицейских. Вскоре партизаны привели «старосту».

Казубский сидит за столом, поглаживает окладистую черную бороду, которая уже успела основательно отрасти, и спрашивает приветливым и мягким голосом:

— Вы староста деревни?

— Нет.

— Кто же вы?

— Колхозник.

— А кто у вас староста?

— У нас его нет.

— Как так? Что вы нам сказки рассказываете?

Но это была не сказка. В деревне Клин действительно не было постоянного старосты. Когда бургомистр волости Павел Дуганов собрал жителей деревни на сход и предложил избрать старосту, никто на это не [93] согласился. Собрание проводили несколько дней, а результат все тот же. Тогда один колхозник предложил назначать старосту по очереди. Так и решили после долгих споров.

Только потом раскусил бургомистр, как надули его клинские мужики. Дуганов был одним из самых рьяных фашистских холуев. Любые требования своих хозяев о поставках продовольствия, фуража, регистрации «окруженцев» выполнял точно и в срок. Все это проходило у него гладко в других деревнях, только не в Клину. За все время оккупации Дуганов не смог вывезти отсюда ни одного зернышка.

Получает староста предписание о поставках и сейчас же или уедет в лес за дровами, или притворится больным, или уйдет в гости в соседнюю деревню. И так тянет волынку до тех пор, пока не кончится срок его пребывания на посту старосты. Приходит очередь другого — тот тоже выкидывает подобный номер. И так без конца. Сколько времени продолжалась бы эта игра в прятки, сказать трудно, но пока все сходило благополучно.

Слушая «старосту», мы хохотали до слез.

— Ну, хорошо, допустим, вы не староста и немцам не служили, — сказал Казубский. — А партизанам вы послужить можете?

— Со всей нашей радостью.

— Ну, а раз можете, то разместите-ка наших ребят, да посытнее их накормите. Кроме того, предупредите жителей, чтобы без нашего разрешения никто не смел уходить из деревни.

Задымили трубы, запахло жареным салом и картошкой. Партизаны начали сушить обувь. Жизнь налаживалась. Но уже через день произошло недоразумение, после которого Казубскому пришлось всерьез заняться организационным оформлением отряда. Началось с того, что затеяли спор партизаны, прибывшие из Ельни с Виктором Ящемским. В группе Ящемского оказалось два командира. По всем вопросам Казубский обращался к Яшемскому, в то время как в действительности ельнинской группой командовал Анатолий Тютюнников.

Казубский собрал всех партизан и прямо сказал:

— Прошу откровенно заявить, кто чем недоволен, и [94] мы общими силами постараемся ликвидировать недоразумение.

Партизаны из группы Ящемского и Тютюнникова заявили, что являются самостоятельным отрядом. Пришлось нам набраться терпения и спокойно разъяснить хлопцам, к чему приведет подобная самостийность. Поспорили, посоветовались, взвесили все «за» и «против» и единодушно решили: воевать будем одним отрядом.

Чтобы избежать подобных недоразумений в дальнейшем, отряд разбили на три группы. Командиром первой группы избрали меня, второй — Костю Яшкина, третью (ельнинскую) возглавил Анатолий Тютюнников. Командиром отряда избрали Василия Васильевича Казубского.

На том же собрании был создан совет отряда, призванный решать все важнейшие вопросы. В состав совета вошли командир отряда Казубский, начальник штаба Зыков (теперь уже не «начальник штаба объединенных партизанских отрядов», а настоящий НШ), а также командиры групп. Командиров вновь создаваемых групп решили автоматически включать в состав совета отряда.

В тот же день были назначены и другие должностные лица. На Сергея Харлампиевича Самсонова, или, как попросту звали его в отряде, Харламповича, возложили обязанность заботиться о питании и вооружении партизан. С. X. Самсонов, член партии с дореволюционным стажем, был человек уже пожилой, безгранично уважаемый всеми нами за глубокую партийность и твердость убеждений. Многие из нас знали его жизненный путь. Знали, что воевал он еще в гражданскую, что был организатором и председателем одной из первых в Ельнинском районе коммун. Знали и то, что шестидесятилетний Харлампович мог эвакуироваться в тыл страны, но, верный долгу коммуниста и патриота, остался в родных краях.

Бывало, если что не так, он устроит любому командиру такую взбучку — только держись.

Имели мы уже и «транспорт» — до десятка коней. Их надо было кормить, поить. Заботиться о лошадях поручили бывшему «окруженцу» осетину Абаеву, который только что прибыл из Коробца вместе с Харламповичем [95] и принес нам тяжелую весть о гибели групп Кости Евлампиева и Саши-воентехника.

Мы отлично понимали, что держаться в одном месте небольшому отряду не годится. Немцы и полицейские рано или поздно пронюхают об этом и разобьют нас. Поэтому действовать надо налетами, постоянно перемещаясь с места на место, чтобы враг не знал, где мы находимся и откуда можем напасть.

Сама обстановка подсказывала, чем следует заняться в первую очередь. Прежде всего необходимо было поднять на борьбу как можно больше людей. Это, разумеется, не означало, что мы были готовы принять всякого. Существовал отбор, и весьма тщательный. Далее нужно было немедленно сорвать в районе заготовки продовольствия для врага. Для этого требовалось разогнать полицейских и старост, которые помимо всего прочего шпионили за патриотами. Наиболее ненавистных старост и полицейских решено было уничтожить. Это послужит уроком и для других фашистских ставленников. А главное — использовать любой благоприятный случай для разъяснения жителям положения на фронтах и их задач по оказанию помощи наступающей Красной Армии.

Этим и занялся весь наш отряд, который, кстати, рос довольно быстро.

На второй или третий день в Клин приехали учитель Холмовской начальной школы Василий Саульченков и комсомолка Лена Строк. Ельнинский комсомол послал Лену разведчицей в действующую армию, но под Вязьмой девушка попала в окружение и вернулась в родные края. Василий Саульченков и Лена Строк уже работали в тылу врага: занимались агитацией, собирали оружие, установили у учителя Григория Евсеевича Богданова радиоприемник, принимали радиосводки и распространяли их в окрестных деревнях. На этот раз они тоже ехали в деревню Пвановку к Григорию Евсеевичу за последними новостями. Узнав, что в Клину партизаны, Саульченков и Строк не замедлили с нами связаться и очень обрадовались, увидев Казубского и меня. С большой радостью восприняли они известие об уничтожении Фетцера и умоляли нас скорее покончить с Пашкой Дугановым. «Упустите его и горько пожалеете, — говорили они, — он много вам напортит». [96]

У Казубского было более чем достаточно оснований отдать приказ об уничтожении бургомистра Клинской волости Павла Дуганова, отличавшегося жестоким обращением с советскими людьми и преданностью фашистам. Незадолго до войны Дуганов вернулся из заключения, был мобилизован в армию, но дезертировал.

Полицаев, бургомистров и старост оккупанты вербовали из всяческого отребья. И эти предатели были, пожалуй, опаснее немцев, так как хорошо знали местность и людей. Предатели понимали, что свои их ненавидят, а враги презирают, что в любой момент их может настигнуть партизанская пуля. Имелись, конечно, среди них и люди, своевременно понявшие свою ошибку. Они смело рвали с прошлым, приходили к партизанам и боролись с врагом. Но не таков был Дуганов. Само его пребывание вблизи партизанского отряда означало для нас постоянную угрозу.

Уничтожить Дуганова поручили первой партизанской группе. Поздним вечером партизаны прибыли на лошадях в деревню Холм, которая находится на пути из Клина в Зуи. В одной из хат в центре деревни кто-то играл на гармошке. Партизаны по одному проникли в хату. Несколько человек остались на улице.

В хате танцевала молодежь. Заметив вооруженных людей, появившихся на вечеринке, гармонист перестал играть. Наступила тягостная тишина: не полицейские ли? Но вот среди тишины раздался звонкий молодой голос командира группы:

— Товарищи!

Как дорого было там, в далеком немецком тылу, простое и привычное слово «товарищи». Оно являлось своеобразным паролем, по которому безошибочно можно было судить, кто перед тобой — чужой или свой. Так было и на этот раз.

Командир группы рассказал, что Красная Армия разгромила гитлеровцев под Москвой, заняла города Калинин и Сухиничи. Враг бежит на запад. Скоро советские войска будут здесь. Чтобы помочь им, на борьбу с врагом поднялись партизаны.

Объявив о восстановлении Советской власти в деревне и об отмене всех распоряжений немецкого командования и фашистских ставленников, выступающий призвал молодежь не выполнять указаний оккупантов. [97]

— Каждый советский патриот, способный носить оружие, должен вступить в партизанский отряд, чтобы не стыдно было смотреть в глаза воинам-освободителям, когда они придут к нам!

Такие летучие митинги и собрания в те памятные дни проходили то в одной, то в другой деревне. Польза от них была огромная. В простых советских людей, оказавшихся на временно захваченной врагом территории, они вселяли уверенность в победе. А старост и полицейских заставили умерить свой пыл. Предатели очень скоро убедились, что с партизанами шутки плохи.

К Дуганову партизаны явились поздно ночью. Во время обыска у него было обнаружено более 250 обработанных кур, свыше центнера свежей рыбы, два мешка сахару, пудов двадцать соли, несколько десятков винтовок и наган.

Закончив обыск, партизаны изъяли у Дуганова оружие, награбленное продовольствие и приказали бургомистру следовать за ними. Он ползал на коленях, плакал, просил сохранить ему жизнь и обещал, что не будет больше служить врагу. Как ни странно, но ему удалось избежать расстрела. У партизана, которому мы поручили привести приговор в исполнение, дважды произошла осечка. Воспользовавшись этим, Дуганов бросился бежать. Командир группы выстрелил ему вслед из нагана, но, видимо, промахнулся. Предателю удалось скрыться. Хотя, как выяснилось позже, он был ранен.

Этот случай заставил нас всерьез заняться приведением в порядок оружия. По приказу Казубского мы вычистили и пристреляли все винтовки, пулеметы, автоматы и пистолеты. Был выделен даже специальный мастер по ремонту оружия — Сережа Кривцов.

Дуганов не только не сдержал своего слова, а, наоборот, стал еще более ярым пособником захватчиков.