Ельня — фронтовой город

Есть на Смоленщине старинный русский городок Ельня. Расположен он на железной дороге Смоленск — Мичуринск, неподалеку от того места, где берут начало реки Десна и Угра. События, о которых я собираюсь рассказать, происходили в годы Великой Отечественной войны в окрестностях этого городка. Но прежде несколько слов о нем самом.

Ельня существует много веков. Впервые она была упомянута еще в 1150 году в уставной грамоте смоленского князя Ростислава, внука знаменитого Владимира Мономаха.

Во время Отечественной войны 1812 года в районе Ельни действовали русские партизанские отряды. Опасаясь нападения партизан, французский генерал Ожеро, разместившийся со своей бригадой в Ельне, был вынужден укрепить улицы города и постоянно держать настороже гарнизон.

В дни отступления наполеоновской армии здесь, у Ельни, против бригады Ожеро развернули боевые действия прославленные партизанские отряды Дениса Давыдова, Александра Сеславина и Александра Фигнера. Окружив бригаду, партизаны нанесли ей тяжелое поражение. Сам Ожеро с шестьюдесятью офицерами и двумя тысячами солдат вынужден был сдаться в плен.

После освобождения Вязьмы, преследуя отступавшего из-под Москвы противника, главные силы Кутузова свернули с Большой Смоленской дороги на Ельню. 8 ноября 1812 года Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов прибыл в Ельню, которая на время стала Главной квартирой русской армии...

До революции Ельня была заштатным провинциальным уездным городом. [4]

За годы Советской власти город оживился. Появилось даже несколько заводов. И все же Ельнинский район остался типичным сельскохозяйственным районом Смоленщины.

Мое детство и юность прошли в пригородных деревнях. В Ельне я закончил семилетку, затем работал в школах района пионервожатым и секретарем комсомольской организации.

В Коробецкой средней школе я сдружился с завучем Василием Васильевичем Казубским. Дружбу нашу мы пронесли через всю жизнь.

В этой книге много будет сказано о В. В. Казубском, одном из организаторов, а впоследствии командире партизанского полка имени Сергея Лазо. Поэтому мне хочется сразу познакомить читателя с этим замечательным и в то же время самым обыкновенным человеком.

К началу войны ему было уже за тридцать. Отец Казубского, безземельный крестьянин, уроженец Волынской губернии, попал на Смоленщину в поисках заработка. После Октябрьской революции он получил земельный надел и сделал все, чтобы дать детям образование. Умный, застенчивый Вася Казубский хорошо учился, и, когда в 1918 году в селе Покровском, в бывшем имении помещика Монтицкого, открылась школа второй ступени, Васю приняли туда с правом обучения, на государственный счет. Окончив школу, Казубский работал секретарем Мархоткинской волостной ячейки комсомола.

В то время стране очень нужны были учителя. Осенью 1924 года уездный отдел народного образования направил Василия Казубского на краткосрочные курсы красного учительства. С тех пор, вплоть до самой войны, он работал педагогом во многих школах, был инспектором Павлиновского, Ельнинского и Вяземского районных отделов народного образования, а затем — директором Коробецкой средней школы, где одновременно преподавал ботанику. Перед войной Казубский вступил в партию.

Будучи человеком трудолюбивым и любознательным, он успешно учился заочно в Смоленском педагогическом институте на факультете естествознания и химии.

В Коробце я проработал с Василием Васильевичем всего год, а затем уехал на учебу в Юхновскую политпросветшколу. [5] Но связи с Казубским не терял. Летние каникулы иногда проводил в Коробце: там, в пионерском лагере, работала вожатой моя любимая девушка Наташа.

Немало в те годы было у нас с Василием Васильевичем задушевных бесед, при этом меня неизменно трогала его искренняя забота о людях. Если над чьей-нибудь головой сгущались тучи, Казубский всегда был готов помочь и советом и делом. Люди платили ему за это искренней привязанностью и глубоким уважением. В районе, по-моему, не было педагога, который бы не знал Василия Васильевича, а колхозники окрестных деревень просто не чаяли в нем души.

Незаметно пролетели годы моей учебы. Закончив политпросветшколу, я вернулся в Ельню, твердо решив в дальнейшем поступить в институт. Но в начале 1940 года нашу семью постигло большое горе: на строительстве под Ленинградом в результате несчастного случая погиб отец. На мои плечи легла забота о матери и четырех малолетних братьях.

Накануне войны, еще и года не проработав инспектором Ельнинского отдела народного образования, я женился на той самой Наташе, с которой встречался в Коробце. Мы оба стали заочниками Смоленского педагогического института и мечтали о том времени, когда доведется преподавать в школе. Даже школу облюбовали. Перед самой войной на родине нашего земляка композитора Глинки, в селе Новоспасском, собирались построить школу и назвать ее именем композитора. Вот туда-то, в лесной край, и думали уехать мы с Наташей.

Помимо работы в районном отделе народного образования мне приходилось выполнять немало всяких общественных поручений. В частности, я был вторым секретарем райкома комсомола.

Забот хватало. По инициативе молодого неугомонного секретаря райкома партии Якова Петровича Валуева и пожилого хозяйственного, вечно чем-нибудь озабоченного председателя райисполкома Андрея Семеновича Аниськова у нас в районе началась постройка узкоколейной дороги от полустанка Колошино до торфоразработок «Голубов мох». Работали здесь добровольцы и с делом справились отлично. Новая узкоколейка [6] позволила подвозить добытый торф к железнодорожной станции и отправлять его в Ельню, Смоленск и другие города. Стройку закончили своевременно. Успех воодушевил и руководителей и колхозников. Тут же нашлось дело посложнее. По предложению райкома партии в начале лета 1941 года колхозники Ельнинского и Глинковского районов взялись за осушение поймы реки Стряна. И люди отвоевали у болота около семи тысяч гектаров земли.

Жизнь в районе била ключом, но время было тревожное. Гитлеровцы, одержавшие довольно легкие победы в Европе, все больше наглели. Руководители района не случайно заботились о повышении боевой готовности населения, старались вооружить его военными знаниями. Не остался в стороне от этого дела и комсомол. Активную работу развернул Осоавиахим.

В субботу 21 июня 1941 года в Ельне по указанию райкома партии была назначена военная игра — этакие маневры в миниатюре. Все учреждения и предприятия города получили приказ штаба обороны района, обязывавший коммунистов и комсомольцев явиться к шести часам вечера в дом обороны, имея с собою противогазы. О причинах вызова не сообщалось.

Собравшихся разбили на взводы, роты, батальоны. Были выделены командиры и политработники. Штаб обороны во главе с секретарями райкома партии Я. П. Валуевым и И. П. Гусевым поставил боевую задачу: разведать силы наступающего «противника», вступить в «бой» и «разгромить» его. На выполнение задачи ушла вся ночь. И только на рассвете километрах в пяти от Ельни мы встретились с «противником» — учащимися ремесленного училища, открытого незадолго до этого в Ельне.

В то утро стояла дивная погода. Дорога к дому вилась среди тучных нив. Уже высоко вытянулась ровная и густая рожь, зеленели посевы льна. Виды на урожай были отличные.

Несмотря на бессонную ночь и усталость, настроение у всех приподнятое. Что такое одна бессонная ночь и поход на два десятка километров, когда тебе от роду 22 года и силушку некуда девать!

Часов в десять утра я пришел домой, лег и заснул богатырским сном. А в это время... [7]

А в это время на всем протяжении западной границы уже гремела война. Тысячи орудий и самолетов обрушили смерть на наши пограничные заставы, на мирные города.

Меня разбудила Наташа. По ее встревоженному лицу я понял: что-то случилось. Прерывающимся, каким-то чужим голосом она не сказала, а, скорее, выдохнула из себя:

— Война, Андрей! Сегодня на рассвете немцы бомбили Киев и Одессу...

Рядом с кроватью стоял на столе маленький детекторный приемник. В Шарапове, где мы тогда жили, он был чуть ли не единственным.

Я быстро надел наушники. Радио передавало заявление Советского правительства. В нем излагались обстоятельства вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз. Заявление заканчивалось словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Вихрь самых разнообразных мыслей пронесся в голове, и среди них самая главная: «Что делать сейчас, немедленно?»

Через несколько минут я уже мчался на велосипеде в Ельню. Перед зданием райкома проходил митинг. Выступали руководители района — Валуев, Аниськов, а также рабочие, колхозники. Их речи были боевыми, полными надежд на скорую победу. Все свято верили: враг будет разгромлен в самые ближайшие дни... «Это Гитлеру не Европа, здесь ему быстро обломают зубы!»

Военкомат осаждали сотни людей, в особенности молодежь. Просьба у всех одна: «Пошлите скорее на фронт громить врага». Я тоже в первый день войны подал заявление с просьбой отправить меня добровольцем на фронт. Призыву по мобилизации не подлежал: был снят с военного учета из-за расширения вен правой голени.

К черту расширенные вены, я здоров, как бык, и не буду сидеть в тылу! Но мой номер, как говорится, не прошел: в армию не взяли. Велика была обида, да делать нечего, пришлось смириться.

Наш тихий городок стал походить на растревоженный муравейник. На второй день войны состоялся пленум райкома партии. В колхозы были направлены коммунисты [8] для разъяснения населению его задач в условиях войны. В Ельне создали роту ЧОН (часть особого назначения), в которую вошел партийный и комсомольский актив, в том числе и я. Рота ЧОН (позднее такие формирования назывались истребительными батальонами) несла караульную службу, патрулировала по улицам, следила за порядком в городе и на мобилизационном пункте, охраняла железнодорожный мост, водокачку на Десне. Через несколько дней роту перевели на казарменное положение.

В районе четко и организованно прошла мобилизация людей и транспорта. Армии было передано более пяти тысяч лошадей, много повозок, автомашин и тракторов.

Рота ЧОН изучала военное дело и горела желанием драться с неприятелем, но пока такого случая не выпадало. И вдруг однажды по телефону сообщили, что неподалеку от полевого аэродрома высадился вражеский десант, охрана аэродрома ведет бой. Поднятым по тревоге чоновцам приказали ударить с тыла. Погрузившись в автомашины, мы вскоре оказались возле предполагаемого места высадки десанта. К аэродрому начали подкрадываться без всякой разведки. Патрули и секреты аэродрома предупреждены не были и продержали нас больше часа с поднятыми руками, пока из штаба не приехал начальник и всех не отпустил. Слух о десанте оказался ложным.

Это, конечно, нас разочаровало. Но наука пошла впрок: мы учились быть осмотрительными.

Незадолго до оккупации района гитлеровцы действительно выбросили десант с целью захвата аэродрома. Чоновцы вместе с подразделением регулярных войск разбили его. Это было боевое крещение будущих партизан.

Спустя неделю после начала войны фашистские самолеты бомбили Смоленск. Через Ельню на восток потянулись беженцы, шли эшелоны с ранеными, эвакуированными, имуществом. Докатывались до наших мест и остатки разбитых советских частей с западной границы.

Фронт довольно быстро приближался к Ельне. Бои шли где-то под Витебском. В Ельню прибыла пехотная дивизия и стала готовить линию обороны. Почти все [9] население района участвовало в строительстве оборонительных сооружений. Копали противотанковые рвы, заготавливали в лесу колья для заграждений, ремонтировали дороги и мосты через многочисленные речки и болота, работали на аэродромах. Начальником одного из участков строительства оборонительной полосы на Угре был Василий Васильевич Казубский. Под его руководством находилось более тысячи рабочих, колхозников и служащих. Позднее Василий Васильевич не без иронии вспоминал, что на некоторое время ему пришлось стать «инженером-строителем».

Помимо местных жителей оборонительные сооружения под Ельней строили тысячи москвичей.

У районной партийной организации, кроме этого, было много и других важных дел. Пришла пора убирать урожай на колхозных полях, эвакуировать людей и материальные ценности в глубь страны. Ельнинский райком и райисполком разработали план эвакуации, с которым ознакомили все колхозы и предприятия. Эвакуация населения и материальных ценностей прошла организованно.

По указанию обкома партии партийные организации начали готовиться к работе в условиях подполья, развернулась подготовка к предстоящей партизанской борьбе. На специальном совещании в райкоме партии, проходившем под председательством Я. П. Валуева, определили, кто из коммунистов должен остаться в тылу врага; назначили командиров партизанских групп; установили явки и систему связи. Командиром одной из таких групп стал Василий Васильевич Казубский, который в то время был председателем Коробецкого сельсовета. Командиром другой группы назначили Тарасенкова{1}.

В середине июля меня вызвал в райком партии Иван Павлович Гусев. У него в кабинете находился представитель фронтовой разведки. Мне поручили остаться на оккупированной территории, если фашистские войска займут Ельнинский район, постараться незаметно жить в деревне и, когда враги восстановят сообщение на железной дороге Смоленск — Мичуринск, проводить диверсии, взрывать рельсы и мосты. Для этих целей я тут же получил килограмма три тола в виде шашек по 200 [10] и 400 граммов, несколько метров бикфордова шнура и с десяток взрывателей. Кроме того, дали винтовку, кажется, японского образца, сотню патронов к ней и наган. «Снаряжение» было не из лучших. Но такая слабая экипировка будущего подрывника не являлась результатом чьей-нибудь халатности или злого умысла. Просто тогда не только гражданские, но и военные люди не имели опыта ведения войны в тылу врага и не знали, как развернутся события.

По правде сказать, не по душе пришлось мне это задание. Остаться на оккупированной территории и ждать, пока гитлеровцы восстановят железную дорогу, а затем произвести две-три диверсии (на большее не хватило бы взрывчатки) — да разве же это дело! Уж если оставаться во вражеском тылу, так драться вместе со всеми в партизанском отряде... Я не решился высказать вслух эти мысли. Однако Ивана Павловича, умного и хитрого мужика, не проведешь. Он как бы угадал мои сомнения и строго сказал:

— Не думай, что это пустяковое задание. Одна удачная диверсия стоит иногда выигранного боя. Только дело надо делать с умом. Да смотри, не пори горячку, я тебя знаю. Сунешь нос в какое-нибудь пекло, и все кончено, а мы будем надеяться, что тут работает наш человек. Ну а теперь иди. На работу больше не являйся. Готовься хорошо выполнить задание. — Иван Павлович похлопал меня по плечу, затем крепко прижал к себе и добавил: — Верю, что все сделаешь как надо. Мы еще встретимся.

Уже у самой двери, уходя от Гусева, я спросил:

— Наташе можно сказать о задании? Ведь она останется со мной.

— Пусть эвакуируется. Тебе одному будет легче.

— Что вы, Иван Павлович, да разве она уедет без меня!

— Эх ты, муж. С женой не справишься. Потребуй, чтобы эвакуировалась, и точка, — полушутя-полусерьезно сказал Гусев.

— Да не поедет она, что об этом толковать...

— Ну тогда поступай как знаешь. Только не ошибайся. За одну, даже небольшую, ошибку можно поплатиться головой. Не забудь подобрать себе человек пять помощников, установи явки. Имена сообщи мне. [11]

Вечером, чтобы меньше кто видел, я перенес все свое снаряжение и вооружение в Шарапово и наскоро запрятал на чердаке хаты.

Между тем по многим признакам чувствовалось, что приближается фронт. В тихую погоду с запада доносились артиллерийские раскаты, глухие взрывы бомб. Изредка появлялись вражеские самолеты, но Ельню не бомбили, да в ней и бомбить-то особенно было нечего, кроме железной дороги, по которой в ту и другую сторону шли бесконечные эшелоны. Потом фашисты произвели все-таки несколько налетов на железнодорожную станцию. Гитлеровцы бомбили эшелоны безнаказанно: ни в Ельне, ни в других небольших городах Смоленской области — Рославле, Рудне, Красном, Демидове, Велиже, Ярцеве, Белом, Дорогобуже и Спас-Деменске — не было никаких средств противовоздушной обороны.

К вечеру 18 июля большинство жителей нашей деревни Шарапово покинули родной колхоз, опустели дома, скотные дворы. Последние отъезжающие не без удивления смотрели на меня и мою семью, остававшуюся на месте.

Вечерело. Яркое летнее солнце клонилось к западу и уже стало задевать краем за верхушки светлой шараповской березовой рощи, которая в эти часы казалась словно вымытой.

Воспользовавшись тем, что в доме не было никого из моих младших братьев, мы с Наташей решили перепрятать тол и винтовку с патронами в более безопасное и надежное место. Фантазия у обоих оказалась бедной: мы не придумали ничего лучшего, как спрятать все это в колхозном сенном сарае, стоявшем на отшибе у самого леса. Тщательно замаскировав наше опасное добро под крышей сарая, успокоенные, с чувством исполненного долга, мы помчались к дому.

В это время на большаке, идущем из Смоленска на Ельню и дальше на Спас-Деменск, появились пять танков, покрытых сверху красными полотнищами. В последние дни танки довольно часто проносились здесь, поэтому мы не обратили на них особого внимания, тем более что их было трудно рассмотреть из-за кустов, разросшихся по берегам небольшой речушки Тученки.

Танки остановились у колхозного клуба на большаке. И вдруг — взрыв. Мы с Наташей упали. То ли [12] нас отбросило взрывной волной, то ли я сам инстинктивно кинулся на землю и увлек за собой Наташу — сказать трудно. Через несколько секунд мы пришли в себя и увидели, что оба живы и невредимы, только обсыпаны землей. Неподалеку зияла свежая воронка от артиллерийского снаряда. На ее кромке лежал исковерканный кусок металла. Я схватил его и тотчас отдернул руку: он был очень горячий.

Обернув платком руку, я взял осколок и передал Наташе:

— Будешь жива — сохрани на память. На этот раз обошлось, в другой раз может кончиться хуже...

Это был первый услышанный нами вражеский выстрел. Так в наш дом пришла война.

Танки повертелись на месте, постреляли по лесу, в котором располагались наши пехотные части. В лесу загорелся воинский склад. Мы побежали тушить огонь, но там не оказалось особых ценностей. В кустарнике, у большака, наш артиллерийский расчет, завидев врага, выкатил на открытую позицию противотанковую пушку, чтобы бить прямой наводкой. Фашисты опередили артиллеристов. Несколькими выстрелами они вывели расчет из строя. У нас на глазах погиб лейтенант, были ранены бойцы. Дальше, на Ельню, танки не пошли. Сделав еще несколько выстрелов, они повернули назад.

«Вражеская разведка. Надо скорее сообщить в райком».

Я тут же решил перебраться с семьей куда-нибудь подальше от большака. Из нескольких полуразвалившихся и брошенных из-за ненадобности повозок с горем пополам соорудил телегу и двуколку, так называемую «беду». Тем временем мой двенадцатилетний братишка Сашка разыскал где-то лошадей. Нашли и кое-какую сбрую и около полуночи двинулись в сторону Леоновского леса, к Новоспасскому. Расчет был простой: отсидеться несколько дней в лесу, затем вернуться обратно и ждать удобного случая, чтобы приступить к выполнению задания райкома. Но жизнь вскоре внесла в мои планы серьезные коррективы.

На рассвете, когда наши повозки с многочисленным семейством покидали последнюю деревню шараповского колхоза, из небольшого лесочка, издавна называемого [13] местными жителями «Кукушкино», неожиданно начался беглый огонь. Несколько десятков орудий били по деревне Леонидово.

«Откуда там наша артиллерия? Только вчера вечером мимо этого лесочка проходили немецкие танки, и никакой стрельбы не было. За ночь подошли, что ли?»

Из Леонидова гитлеровцы открыли ответную стрельбу. Мы начали нахлестывать лошадей. А в это время на проселочной дороге, терявшейся в высокой ржи, в облаке пыли показались вражеские мотоциклисты. Метров с четырехсот они обстреляли повозки из пулеметов и, не причинив нам вреда, повернули назад. Однако ехать прямо было опасно. Мы свернули влево, благополучно перебрались на противоположный берег Десны и больше не встречали фашистов.

Мать попросила оставить ее с ребятами в одной из деревень за Десною, а мы с Наташей поехали к деревне Луки, где было много эвакуированных колхозников. Вскоре прибыли в поселок гортопа. Прямо в лесу, на крутом берегу речонки Деснок, стояло несколько домов с надворными постройками, сараями и навесами. Были здесь склады и небольшой магазин для рабочих.

Неподалеку от поселка мы и расположились. Вместе с нами оказался директор Передельниковской школы Егор Борисович Ключников с семьей, которого я хорошо знал.

Прошло несколько дней. Под Ельней гремели бои, хотя сам город, как выяснилось позже, был занят фашистами в тот день, когда мы покинули Шарапово.

Из отдаленных сельсоветов района — Малышевского и Щербинского — специально выделенные колхозами люди гнали в тыл стада коров. Среди проводников находился и Александр Иванович Богданович, старый учитель из деревни Щербино. Его хорошо знал Егор Борисович Ключников, так как часто хаживал с ним на охоту.

— Он, брат, и охотник прекрасный, и в военном деле мастак, — сообщил мне Егор Борисович. — Пойдем, поговорим. А то ни черта не поймешь, что происходит.

Богданович нам обрадовался. Разговорились.

— Александр Иванович, скажи ты мне на милость, что это за война такая странная? — спросил Ключников. — Не то здесь фронт, не то еще что. Говорят, немцы [14] в Тишеве десант высадили. Вот с ним и бьются наши части, а фронт будто еще далеко, под Смоленском где-то.

Сухонький, с седой щетиной на щеках, старый учитель спокойным, глуховатым голосом, как будто в классе на уроке, сказал:

— Я с немцами воевал в империалистическую. С ними ухо надо держать востро, но бить их можно. Их всегда били. Вспомните Чудское озеро, вспомните первую мировую, вспомните гражданскую... Да что говорить, поколотим и на этот раз.

— Мы тоже в этом не сомневаемся, Александр Иванович! Но где же все-таки сейчас фронт? — не унимался Ключников.

— Вы думаете, это десант? Нет, братцы, это и есть фронт. А что ни наших, ни немцев не видно, так их только здесь, около леса, нет. Войска по крупным дорогам движутся. При большом наступлении всегда так бывает. Вот остановят наши немцев, тогда и фронт появится, и проволочные заграждения будут, и окопы, и блиндажи...

Позже стало известно, что старый учитель был прав. Наши войска действительно остановили врага по всему фронту. Но мы об этом не знали. Оттуда, из нашего тыла, никто не появлялся. Если и шли люди, так только от линии фронта, и уходили дальше через дремучий Мутищенский лес. Надо было пробраться на восточную окраину леса и выяснить, что происходит. Но прежде необходимо вывезти мать и братьев в безопасное место. Они, кажется, очутились на самой линии фронта.

Наутро мы с Наташей запрягли свою «беду» и двинулись в путь. Чем ближе подъезжали к месту боев, тем меньше появлялось жителей. Наконец они и совсем исчезли. В деревне Передельники военные предупредили, что дальше частей Красной Армии нет. Но нам все же разрешили доехать до следующей деревни, где осталась семья. Мы никого не встретили. На пыльной деревенской улице — следы кованых германских сапог, отпечатки протекторов автомашин, пустые пачки от немецких сигарет.

Семьи нашей в деревне не оказалось. Разыскали лишь мою слепую бабушку. Она рассказала, что мать в тот же день, когда мы уехали, вернулась в Шарапово: [15] там дом, хозяйство, а главное — корова, которая пить-есть хочет.

— А ребята где? — спросил я.

— Дня три как ушли куда-то. Шура сказал, что немцы идут, схватил Женю и убежал.

Несмотря на уговоры, ехать с нами бабушка отказалась.

— Поезжайте, родные, сами. Вам и без меня тошно. А уж я как-нибудь тут пережду лихолетье...

Оставили ей ведро воды, хлеба, сала и вернулись в Передельники. Наши военные, узнав, что мы побывали в Филатках, очень удивились, что там не оказалось немцев.

Когда мы возвращались в лес, около деревни Биберево навстречу выбежали из сарая мои чумазые, давно не мытые братья. Я захватил их с собою, накормил, оставил в поселке гортопа на добрых людей, а сам собрался в разведку на восточную окраину Мутищенского леса. А потом подумал, что, если встречу кого-нибудь из руководителей района, у меня обязательно начнут расспрашивать, где фронт, какое там положение. Следовательно, надо получше все разузнать. Но кому поручить это дело? Самому в тыл к немцам не пробраться: я молод, здоров, примут за советского разведчика. Надо послать женщину, а лучше кого-нибудь из ребят. Выбор пал на Сашу и Володю, брата Наташи. Для вида мы набросали им в телегу всякого барахла, запрягли лошадь и проинструктировали, как себя вести.

Ребята восприняли поручение с восторгом: «Вот это дело, в разведку едем!»

И ведь пробрались-таки в Шарапово и благополучно вернулись назад.

Пока ребята были в отъезде, мы с Тарасенковым, который только что прибыл из Ельни и собирался разыскивать руководителей района, тоже кое-что разведали. Он на велосипеде, а я верхом на лошади добрались через лес до деревень Холм и Клин и там узнали, что районный центр временно находится в деревне Замошье. Тарасенков сразу же направился туда, а я вернулся в поселок гортопа, чтобы встретить ребят. Возбужденные и гордые тем, что выполнили задание, перебивая друг друга, рассказали они обо всем. Главное — разузнали и [16] запомнили, где особенно много немцев и где находятся их танки и пушки.

Со стороны Ельни доносилась беспрерывная канонада. В воздухе то и дело проносились вражеские самолеты. Фашистские молодчики обстреливали из пулеметов каждого, кто попадался на глаза. Иногда появлялись небольшие группы советских самолетов. Завязывались неравные воздушные бои. Наши летчики дрались отчаянно, но сила побеждала силу. То там, то здесь дымились сбитые самолеты с красными звездами. Сердце обливалось кровью от горя и досады...

Мы отправились в Замошье. Где-то за Коробцом встретили грузовую машину, на которой ехали Яков Петрович Валуев, Иван Павлович Гусев и Андрей Семенович Аниськов с группой партийных активистов. Остановив машину, Иван Павлович шепотом, чтобы не слышали другие, удивленно спросил:

— А ты почему здесь, почему не в тылу у немцев?

— Да так получилось, — ответил я. — Ждал, ждал их у гортопа, а они не идут, вот и решил разыскивать вас. А если надо будет перейти линию фронта, то за этим дело не станет.

Товарищей очень интересовала обстановка в районе Старых Лук и в других деревнях, через которые нам пришлось ехать. Полезными оказались и сведения, добытые Сашей и Володей под Ельней. Валуев и Аниськов с негодованием встретили сообщение о том, что во всех деревнях в прифронтовой полосе, через которые мы проехали, царит безвластие и разные темные личности растаскивают народное добро.

Гусев предложил мне поехать с ними. Я передал Наташе вожжи, поцеловал ее и вскочил в кузов. У Наташи на глазах слезы, смотрит осуждающе — ей тоже хочется с нами. Но это невозможно: Наташа скоро станет матерью.

Пытаясь успокоить мою жену, Иван Павлович посоветовал:

— Поезжай в Замошье, там потише будет. Да и не бабье это дело — мотаться по линии фронта, тем более в твоем положении. Поезжай, поезжай!

Обстановка немного прояснилась: наши войска остановили немцев, район разрезан линией фронта на две [17] части. Отсюда и задача районного руководства: наладить более или менее нормальную жизнь в прифронтовой полосе и оказывать посильную помощь воинским частям, снабжая их некоторыми видами продовольствия, особенно овощами и картофелем. Но прежде всего необходимо самим разобраться в обстановке, выяснить, кто из коммунистов остался, кто уехал, заменить выбывших.

Незадолго до того, как часть района была оккупирована врагом, в Ельне состоялось собрание партийного актива. В своем докладе Я. П. Валуев потребовал укрепления дисциплины, повышения бдительности. Он призвал всех коммунистов оставаться на своих местах и четко выполнять порученное дело. Каждый случай самовольного отъезда члена партии в советский тыл рассматривался как дезертирство.

И к чести партийной организации района, надо сказать: это требование выполнялось свято.

За несколько дней наша группа объехала на грузовике добрую половину района. Коробец, Хотнежицы, Уварово, Клин, поселок гортопа, Старые Луки, Зуи... И везде находилось дело, всюду надо было наводить порядок. В одном месте обнаружили скот, брошенный почти без присмотра. Стадо гнали из Починковского района на восток, но кто-то вернул его назад из-под Спас-Деменска. В другом месте председатель сельсовета ушел в армию, а нового не было, в третьем — завмаги не знали, кому сдавать выручку. На складах сыроваренного завода скопилось много готового сыра, и сыровар не ведал, куда его отправить. Мы на ходу принимали решения, и все становилось на свое место. Целыми днями колесили по району Валуев, Гусев, Аниськов, редактор районной газеты Сергей Говоров и многие другие. Запыленные, полуголодные, с воспаленными от недосыпания глазами, они собирали людей, беседовали с ними, давали советы, спасали народное добро.

А бои на фронте то затихали, то вспыхивали с новой силой. Народ был уверен, что это начало разгрома гитлеровской армии. Теперь-то уж ее погонят на запад без оглядки. А раз так, то нужно думать не о смерти, которая несколько дней висела над головой, а о жизни.

Командование потребовало эвакуировать население [18] из фронтовой и прифронтовой полосы. Люди соглашались на эвакуацию неохотно: колхозного добра осталось немного, но урожай, отличный урожай — его же надо убирать!

И убирали, да еще как! В колхозах остались женщины, дети да старики. Рабочих рук не хватало, лошадей тоже, не было машин и тракторов. Однако, несмотря на это, несмотря на артиллерийские обстрелы и бомбежки, почти весь урожай в районе был убран.

Примерно на третий день поездки наша группа оказалась в деревне Зуи, которая расположена как бы на острове: кругом, километрах в трех, раскинулись могучие Мутищенский и Нарышкинский леса, а тут голо. Через деревню проходит большак из Ельни на Екимовичи. От Зуев недалеко до шоссе Москва — Варшава, которое местные жители называют просто «Варшавка».

В Зуях райком партии решил организовать базу партизанского отряда. Для этой цели там оставили несколько коммунистов и передали им оружие, которое было с нами на автомашине. Валуев и Гусев обещали через несколько дней приехать вновь, чтобы договориться, что делать дальше. Остальные наши спутники направились в Замошье. Несмотря на близость фронта, там уже понемногу налаживалась жизнь: работали районные учреждения, между ними и командованием советских войск была установлена довольно тесная связь.

Коммунисты готовятся к партизанской борьбе

В течение июля и августа линия фронта на ельнинском участке стабилизировалась, и, как сообщалось в сводках Совинформбюро, там «продолжались бои местного значения и поиски разведчиков». В «поисках разведчиков» активно участвовали и ельнинские коммунисты и комсомольцы.

В конце июля райком партии совместно с командованием 24-й армии создал восемь разведывательно-диверсионных групп. Их периодически забрасывали в немецкий тыл для диверсионной работы и сбора сведений о дислокации вражеских войск. [19]

Однажды в Замошье Валуев и майор Крижановский, который был опытным пограничником и руководил в штабе армии разведкой, пригласили меня в райком партии и сообщили, что создается партизанская группа и ей предстоит переправиться через линию фронта. Мне предложили войти в ее состав. Я, не раздумывая, согласился. А подумать вообще-то следовало, и прежде всего потому, что состав группы мало годился для перехода линии фронта. Старшим назначили Савлукова, который, кажется, работал помощником прокурора, заместителем командира группы — секретаря райкома партии по кадрам Клещева. Всего в группу входило человек пятнадцать. Задача была обычная: диверсии и разведка. Определив район перехода линии фронта, мы отправились в Зуи. Там постепенно укреплялась партизанская база. Появились оружие, боеприпасы, продовольствие. Стало больше людей. В Зуи приехали проводить нас Валуев и майор Крижановский.

Майор проинструктировал командира, и группа тронулась в путь. Однако чем ближе была линия фронта, тем медленнее мы шли, тем больше возникало сомнений. Чувствовалось, наш командир ищет лишь повода, чтобы повернуть назад. Шутка ли, перейти линию фронта! Да там ведь, чего доброго, и убить могут. Однако шли. Лучше всех держался скромный Савка Кузенков, комсомольский активист, энтузиаст планерного дела. Перед войной он и работник райкома комсомола Андрей Никишин обучали молодежь Ельни полетам на планере и даже превратили колокольню бывшей Воскресенской церкви в парашютную вышку.

Подтрунивая над Савлуковым, мы с Савкой заявили, что, конечно же, линию фронта перейти можно, и в случае чего, мы пойдем даже вдвоем, но задание выполним. Трудно сказать, чем бы кончился поход, но наших горе-командиров выручил случай. В деревне Шатьково, у нашего переднего края, группу задержали бойцы находившейся там части и посадили в сарай под арест. У сарая с винтовкой наперевес шагал часовой. Нас продержали целые сутки. Оказывается, никто из штаба армии не предупредил командование дивизии о том, что в их районе через линию фронта будет переходить группа партизан. Позднее, когда мы много раз пробирались через фронт, подобных недоразумений уже [20] не случалось. Командование частей, занимавших оборону около Леоновского леса, хорошо знало партизан и всегда приветливо встречало нас. А мы, как правило, добывали и сообщали им полезные сведения о противнике.

Утром всех членов группы освободили из-под ареста и пожелали доброго пути. Но наше «командование» повело группу не к линии фронта, а обратно, в Зуи!

До Зуев добирались больше суток. Пошли прямо через лес, без дороги. Савлуков хвастал, что знает лес как свои пять пальцев. Как он знал свои пальцы, судить не берусь, но леса он не знал. Мы заблудились.

Мутищенский лес... Колыбель партизанская. Велик ты и могуч, красив и дик. Уже больше четверти века люди пилят и рубят тебя, строят добротные дома из твоих деревьев, создают много нужных и полезных вещей, а ты и до сих пор стоишь, величав и строен. Даже хорошеешь.

Человек, который вырос в окрестностях Мутищенского леса, без особого труда пройдет его поперек. А вот пройти лес вдоль даже знающему человеку трудновато. Тянется он на десятки километров и когда-то вплотную соединялся с Брянским и Всходским лесами. Да и теперь по лесам и перелескам, прерываемым только кое-где полями, можно добраться чуть не до Брянска.

В тот день после долгих блужданий мы наконец набрели на высоченную тригонометрическую вышку, с которой в свое время делали топографическую съемку местности. Я забрался на нее и увидел на востоке опушку, поля ржи. Мы ушли в сторону от Зуев километров на семь.

В Зуях еще был Я. П. Валуев. Ох и задал же он головомойку нашему «командованию»! Таким я Петровича еще никогда не видел. Побледневший от гнева, он собрал нашу группу и так отчитал, что все мы краснели, как мальчишки. Вину можно было искупить только успешным выполнением нового задания в тылу врага.

Савка Кузенков и я с присущей молодости горячностью заявили, что готовы немедленно идти за линию фронта. К нам присоединился председатель Юрьевского сельсовета Афанасий Романенков. Савлуков, ссылаясь на то, что не имеет опыта в военном деле и плохо [21] знает местность, где придется действовать, начал отнекиваться. Тогда Валуев приказал разоружить всех, кто не идет через линию фронта, и отправить в Замошье, а оттуда — в армию, на фронт.

Вскоре наша группа впервые перешла линию фронта.

Через несколько дней в Зуи прибыла новая группа во главе с директором Мутищенской средней школы Петром Александровичем Зайцевым. В нее входили три сержанта-пограничника: москвич Иван Бугров; полуцыган-полусерб из Краматорска, разбитной и отчаянный хлопец Ленька Юревич; весельчак и заводила украинец Данила Карташев и Степан Климович Фирсанов. Все они только что вернулись из-за линии фронта и направлялись для доклада в штаб 24-й армии, который находился в деревне Городок, Дорогобужского района.

Узнав, что мы уже побывали за линией фронта, Зайцев и его товарищи предложили Кузенкову, Романенкову и мне отправиться в следующий раз с ними. Мы согласились, но с условием, что Зайцев договорится об этом с Валуевым. Через несколько дней группа Зайцева вновь появилась в Зуях. С ведома райкома мы вошли в ее состав и пять раз успешно переходили линию фронта.

Нежданно-негаданно в Зуи приехала Наташа, отмахав на лошади верст сорок. На все мои уговоры вернуться назад в Замошье, где поспокойней, она ответила категорическим отказом. В Зуях мы жили на казарменном положении, питались из одного котла, спали на сеновале. Без дела там никто не околачивался. Нашлось дело и для Наташи — кормить наш «гарнизон».

Все называли нас партизанами. Мы гордились этим, хотя многие не считали себя партизанами. Что это за партизаны, если живут они на советской земле и лишь изредка переходят линию фронта для выполнения специальных заданий? Между тем группа не только вносила свой посильный вклад в разгром врага, но и накапливала боевой опыт, необходимый для ведения партизанской войны в будущем.

В общей сложности, сначала в составе группы Зайцева, а затем во главе самостоятельной группы, мне в течение августа и сентября довелось семь раз пересечь [22] линию фронта, выполняя различные задания командования армии и райкома партии.

Нам, местным жителям, хорошо знавшим территорию района, его леса и болота, не составляло особого труда пройти в тыл врага. Тем более что линия фронта первое время не была сплошной, в ней имелись «окна». Был даже случай, когда мы перегнали в советский тыл целое колхозное стадо. Позднее же, по мере стабилизации фронта, совершать переходы становилось все сложнее.

Восточная опушка Леоновского леса, который дальше сливается с Мутищенским, была занята нашими войсками. Они соорудили по реке Десне линию обороны, укрепили ее; создали минные поля, проволочные заграждения (пригодились и наши заготовленные летом колья), вырыли окопы, построили блиндажи. На западной опушке леса находились немцы. А сам лес, Стрянское болото и прилегающие к лесу перелески были ничейной землей. Через линию фронта мы переходили то в одном, то в другом месте, но непременно в районе Леоновского леса.

Расскажу об одном из таких переходов. Как-то в Зуи, где находилась группа Зайцева, приехал майор Крижановский с пограничниками. Майор поручил нам перейти линию фронта, провести разведку в районе деревень Озеренск, Леоново, Кукуево, Быки и наделать побольше шуму в тылу врага. Он порекомендовал устраивать засады на небольшие группы солдат, а при встрече с более сильным противником в бой не вступать.

— Напасть следует так, чтобы враг понес урон, а вы остались невредимыми, — закончил Крижановский.

Сборы были недолгими. К тому времени отряд имел довольно приличное вооружение. У нас было три автомата, достаточно карабинов, наганов, пистолетов, много гранат и патронов. В заплечных мешках полно боеприпасов и гранат. Продуктов с собой брали мало. Как-то заикнулись, чтобы нам дали побольше, но майор Крижановский полушутя заметил:

— Зачем носить с собой лишнюю тяжесть? Там немцы кур и гусей едят, а вы чем хуже? Отберете кое-что у фрицев — вот и дополнительный паек!

Не знаю, откуда это повелось и зачем было нужно, но, уходя в тыл, партизаны старались одеться как можно [23] хуже, во всякое рванье, хотя, разумеется, у каждого была добротная одежда. Выглядели мы в своих лохмотьях не то нищими, не то уголовниками.

В походе, о котором я рассказываю, нас до передовых частей сопровождал на грузовой машине капитан, помощник Крижановского. Увязалась проводить меня и Наташа. Дорога шла через Мутищенский лес, а местность там заболоченная, и автомашины так размесили дорогу — ни пройти, ни проехать. Правда, неутомимые саперы устлали всю проезжую часть бревнами, положенными поперек. Получилась так называемая «лежневка». Проехать-то по ней можно, но как! Всю душу вытрясет, отобьет все печенки.

У деревни Лапино распрощались с капитаном и Наташей. Данила Карташев, несмотря на «лежневку», всю дорогу задушевным голосом распевал украинские песни. Когда мы стали прощаться с капитаном, Данила уже не пел, а о чем-то перешептывался с Наташей. До слуха долетели обрывки фраз. Он убеждал Наташу, чтобы она не волновалась, и произнес что-то вроде клятвы:

— Пока я жив, с Андреем ничего не случится.

Наташа заметно волновалась. Еще бы не волноваться! Вот она, впереди, линия фронта, а там — враг. Сколько случайностей подстерегает уходящих! Раз удалось, другой удалось, а на третий...

Дальше двинулись перед вечером, чтобы засветло добраться до вражеского переднего края. Мы шли по азимуту. Впереди пробирались разведчики. В глубине Леоновского леса, на дорогах и тропинках, мы натыкались то на следы кованых сапог, то на пачки из-под немецких сигарет.

Вот так номер! А говорят, что гитлеровцы боятся заходить в лес! Видимо, не приходилось им еще сталкиваться с «лесными людьми» — партизанами.

Удвоили внимание, двигались осторожно, прислушиваясь к шуму леса. А лес, как в мирные дни, наполнен неугомонным щебетом пернатых. Вот с полянки вспорхнул на ель рябчик и, чудак этакий, не улетает, а с любопытством смотрит своими глазками-бусинками на осторожно шагающих людей. Вот в мелколесье, прямо из-под ног вылетела с квохтаньем тетерка-старка, а за нею, спеша и неистово махая неокрепшими крыльями, стремительно взвился выводок. Кругом непроходимые [24] заросли малины с созревающими сочными ягодами. Чуть дальше пошел осинник и березняк. Шагать стало полегче. То тут, то там среди невысокой травы мелькают красные шапочки подосиновиков, притаились упругие коричневатые шляпки подберезовиков. Грибов в тот год уродилось хоть косой коси, но никому до них не было дела, тем более на ничейной земле.

В лесу шла своя, испокон веков налаженная жизнь, а рядом человек убивал человека, грохотали смертоносные орудия, лилась кровь. Где-то по соседству бродил враг...

Мы шли, прислушиваясь к собственным шагам.

И вдруг идущий впереди разведчик уловил приглушенный говор и треск сучьев. По его знаку все бесшумно залегли, сухо щелкнули затворы автоматов и карабинов. Наш путь пересекли несколько неизвестных. Через мгновение между деревьями замелькали вооруженные люди. Двигались они развернутой цепью, как бы прочесывая лес или ведя наступление. Один шел особенно близко, и, когда поравнялся с нами, несколько голосов приказали:

— Стой! Руки вверх!

— Еще шаг — стреляю, — взволнованно сказал Ванюша Бугров. — К оружию не прикасаться!

Все незнакомцы, словно по команде, бросились на землю. Залязгали затворы, потом наступила зловещая тишина. Выжидаем, всматриваемся в чащу леса. Наконец оттуда, с их стороны, раздалось:

— Выходи кто-нибудь один, я тоже выхожу.

Зайцев тихо сказал:

— Выходи, Данила!

Карташев поднялся и, держа автомат наперевес, осторожно двинулся вперед.

Между деревьями показался человек, одетый в советскую военную форму. Но это еще ничего не означало, немцу тоже нетрудно напялить на себя нашу форму. «Парламентеры» медленно приближались друг к другу, готовые пустить в ход оружие. Ванюшка Бугров шепнул мне:

— Возьми на мушку «парламентера» и, в случае чего, бей. Мы выберем другие цели.

От волнения дрожали руки, сердце готово было выскочить. Перед глазами прыгала мушка автомата. Затаил [25] дыхание, прицелился. Ствол автомата медленно поднялся на уровень груди незнакомца. Теперь все в порядке, чуть что — срежу.

Наконец «парламентеры» сблизились. Рядом с Данилой стоял человек лет тридцати, а может, и старше. Определить было трудно: на щеках — густая черная щетина, голова почти седая. Карташев обменялся с ним несколькими фразами и радостно закричал:

— Свои! Выходи, ребята!

Дал знак выходить своим спутникам и незнакомец, который оказался капитаном. Мы встали из-за укрытий, но на сближение шли с недоверием: кто знает, что это за «свои». Но это действительно были наши. Когда Данила сказал капитану, что мы партизаны, тот бросился его целовать.

Нас окружили небритые, бледные, усталые люди в форме советских танкистов. Наперебой задавали вопросы, рассказывали, смеялись и плакали. Группа танкистов попала в окружение где-то около Днепра. В течение шести недель они, голодные, пробирались ночами по лесам и полям к фронту. Догнать фронт было нелегко, а танкисты все же догнали. Но не знали местности, не имели карт и постоянно натыкались на заставы гитлеровцев. Около двух недель пришлось бродить по лесам у самой линии фронта.

Узнав от нас, что линия немецких окопов осталась позади и они находятся на ничейной земле в нескольких километрах от нашего переднего края, танкисты пришли в восторг. У многих на глазах появились слезы, на которые так скуп солдат. Ведь сколько пришлось пережить!

Танкисты просто не знали, как нас отблагодарить. Капитан подарил мне бинокль. Зайцеву кто-то отдал свой пистолет. Ваня Бугров получил на память нож.

Мы по-братски поделились с ними едой, проводили до переднего края, а сами вернулись назад и двинулись дальше.

Встреч таких было немало, и почти каждый раз повторялось одно и то же: настороженность, недоверие, готовность пустить в ход оружие и, наконец, всеобщая радость. Однажды в лесу, километрах в десяти от линии фронта, мы обнаружили и вывели к своим большую [26] группу солдат и офицеров, пробиравшихся к фронту чуть ли не с западной границы.

Но продолжу рассказ. Пока мы выводили танкистов к переднему краю, начало смеркаться. Уже в потемках наша разведка подошла к опушке леса, что у деревни Кувшиновка, и заночевала там. Костров не разводили: враг был рядом. В нескольких сотнях метров, в Кувшиновке, то и дело в воздух взлетали разноцветные ракеты, слышался злобный лай собак. Дело ясное: в деревне немцы. Наши войска сигнальными ракетами тогда почти не пользовались.

Спали вповалку на земле. Часового не выставляли: немцы в лес не пойдут, да и найти нас впотьмах не так-то просто. Но спали чутко. Только Ленька Юревич храпел во всю ивановскую, за что время от времени получал тумака от Ванюшки.

Проснулись с восходом солнца. Дивное, свежее утро. Нескошенная трава сплошь покрыта бусинками росы. Пройдешь по ней, а за тобою темный след. Над рекой и по-над Стрянским болотом висит седой туман. Свежий ветерок вскоре разогнал его. Огляделись. Кувшиновка слишком близко. Решили углубиться в лес и уже затем проверить, действительно ли в деревне немцы. Лучше всего это сделать сейчас, пока они спят. Несколько человек пошли на разведку, остальным поручили найти воду и сварить кашу из концентратов. Направился в разведку и я, так как еще со времени летнего строительства на Стрянском болоте хорошо знал и местность, и жителей. Вместе с нами был Зайцев.

Вышли на опушку левее деревни. Перед нами — поле с желтеющей рожью, за ним видны хаты. Один из нас, забравшись на дерево, внимательно разглядывал в бинокль, что делается в деревне. Вроде все спокойно, жители выгоняют коров на пастбище. На кого-то заливисто лает кудлатый пес. По улице бежит поросенок. Идет по воду женщина с растрепанными волосами. Курица деловито обучает у колодца свое многочисленное потомство. Над хатами дымят трубы.

Как узнать, есть ли в деревне немцы? Подождали. Может, кто из жителей пойдет в сторону леса косить луг или погонит на выпас скот? Прошло часа два, и мы решили идти в деревню. По посевам конопли незаметно добрались до гумна и продолжали наблюдать [27] сквозь щели в стене. Но видно отсюда еще хуже. Слева от гумна, немного на отшибе, стояла маленькая хибарка. Труба дымила, — значит, там кто-то есть. Пошли втроем: Бугров, Карташев и я. Остальные затаились, чтобы при необходимости прикрыть нас огнем. Ванюшка и я отдали свои автоматы товарищам, а сами взяли наганы и гранаты.

И вот мы у хаты. Данила остается на улице, прижавшись к стене, а Ванюшка и, я направляемся в дом. Простая дверь деревенской хаты. Сколько раз в жизни приходилось открывать такие двери! Но тогда это было просто, а вот сейчас... Что там за ними? Вдруг немцы? Но открывать надо. Распахнули дверь и отпрянули в сумрак сеней. Присмотрелись — ничего особенного. На лавке сидит женщина и вяжет чулок, у стола играют мальчик лет десяти в коротких штанишках и белокурая, лет тринадцати девочка.

Подняв усталые глаза, хозяйка удивленно спросила:

— Кто там?

Мы вошли. Увидев странно одетых людей с оружием в руках, дети прижались к матери и уставились на нас расширенными от страха глазенками.

— Не бойтесь: мы свои. Скажите, есть в деревне немцы?

— Не знаю, — ответила колхозница. — Вчера были.

— А местным жителям не запрещают ходить по деревне?

— Нет. Только в лес приказано не ходить, за это грозят расстрелом.

— Нам надо точно знать, сколько в деревне немцев, где они находятся и чем вооружены. Пошлите дочку, пусть узнает.

Хозяйка выслушала нашу просьбу без восторга. Однако девочку послала. Мы предупредили, чтобы она никому не говорила о нашем появлении. Иначе немцы нападут на нас. В бою могут погибнуть ее мать, братишка и она сама.

Девчурка оказалась смышленой. Все высмотрела и сообщила нам. По деревне бродили восемь гитлеровцев и ловили последних кур. Есть немцы и в сарае у Мишки-Плута, но, сколько их, она не знает. Они бывают там и ночью, все что-то в бинокль рассматривают. У них [28] есть пулемет. Наверное, они останутся на ночь в сарае и сегодня.

Пока девочка ходила по деревне, ее мать простодушно спросила:

— Вы что, ребята, в плен пришли сдаваться?

Мы опешили.

— Почему в плен? — вскипел Ванюшка. — Вот придумала...

— Мы сами пришли, немцев в плен брать. В лесу у нас триста партизан, вооруженных до зубов, — присвистнул я. — Они ждут только команды, и от ваших немцев мокрого места не останется.

Испуганная нашим резким тоном, женщина зачастила скороговоркой:

— Да ведь это я так. Вам, конечно, видней. Я ведь не знаю. А эти немцы такие же мои, как и ваши.

Видя, что инцидент исчерпан, хозяйка предложила нам молока и хлеба.

С улицы раздался тихий свист. Сменивший Данилу Ванюшка предупреждал об опасности. Пора уходить. Тем же путем мы незаметно выбрались из Кувшиновки и, посоветовавшись, решили напасть ночью на немецкий передовой пост, который находился в сарае, на окраине деревни.

До наступления темноты мы по очереди наблюдали за деревней. План нападения был разработан до мельчайших подробностей. Каждый знал, что и как должен делать. Хотя всего, разумеется, предусмотреть не удалось.

Около полуночи, оставив в лесу все лишнее, мы взяли оружие, гранаты, бутылки с горючей смесью и двумя группами стали незаметно пробираться по картофельному полю к окраине Кувшиновки. Условились, что ровно через полчаса обе группы одновременно нападут на два сарая, зажгут их и затем забросают гранатами. Часовой у сарая и находящиеся в нем гитлеровцы обнаружат себя. Нам останется лишь расстреливать их в упор, тем более что на фоне горящих сараев их фигуры будут хорошо видны, а нас надежно скроет ночь.

Добравшись незаметно до сараев, мы залегли. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит вон. Прильнув к влажной и прохладной земле между бороздами картофеля, мы немного передохнули и по тихо поданной команде начали бросать в сараи бутылки с [29] горючей смесью. Первая бутылка не разбилась, а вторая разлетелась вдребезги на самом верху крыши.

— Андрей, дай еще бутылку! — зло крикнул Ванюшка Бугров.

Коренастый, ловкий, он лучше всех нас метал гранаты и бутылки. Удачный бросок — и весь сарай охвачен пламенем. Бросая гранаты, мы беспрерывно стреляли из автоматов и карабинов. Фашисты ударили из миномета по лесу, полагая, видимо, что на них напала регулярная часть. Били в белый свет как в копейку.

Дело закончилось быстро. Сарай сгорел, ни одному врагу уйти не удалось. Мы потерь не имели.

Правда, оккупанты из соседних деревень начали бить из пулеметов и минометов по опушке леса, что у деревни Кувшиновки. Но мы находились вне зоны обстрела и благополучно отошли в лес. Собрав свое «хозяйство», группа углубилась в чащу, чтобы дождаться утра и выяснить результаты ночной схватки. Основная задача вылазки — разгромить передовой пост и наделать побольше шуму — была выполнена. Гитлеровцы стреляли до рассвета, несколько раз ударили даже из пушки. В ночное небо одна за другой взлетали ракеты.

Утром жители Кувшиновки рассказали, что во время стычки погибло двенадцать оккупантов. Все оружие, которое они имели, сгорело в сарае. Возбужденные, гордые первой победой, мы направились в штаб 24-й армии.

Надо было видеть, каким задором горели глаза партизан, принимавших участие в этой схватке и благополучно вернувшихся в Замошье! А как приятно было услышать первые похвалы в свой адрес от секретарей райкома партии и командующего армией генерал-майора Константина Ивановича Ракутина.

Подобные стычки с врагом имели большое значение. Партизаны учились вести борьбу в тылу противника. Крепла уверенность в своих силах. Оказывается, захватчиков можно бить, да еще как!

Боевой опыт делал нас все смелей и уверенней. Мы отлично знали, где и когда удобнее перейти линию фронта. По нескольку дней бродили по немецким тылам, безошибочно определяли, в каком месте и какие укрепления возводят гитлеровцы, где у них размещены артиллерия и танки. В сборе сведений нам помогали местные жители, и особенно колхозник из Леонова — дед Кузьма. [30]

В Леонове — полным-полно немцев, и нам было очень трудно туда пробраться. Но непросто оказалось наладить связь и с самим дедом, который пас стадо на открытом лугу между Леоновом и Кукуевом. И все же нам удалось привлечь его внимание. Несколько разведчиков, забравшись в кусты, направили на пастуха солнечный зайчик. Дед Кузьма понял, в чем дело, и незаметно повернул стадо к кустам. Здесь мы и встретились с ним впервые. Оказалось, старик хорошо знал Петра Зайцева, работавшего несколько лет назад директором школы в их деревне.

Дед Кузьма рассказал все, что ему было известно о немцах, и охотно взялся выполнить наше поручение. На другой день старик принес ценные сведения. Мы условились о сигнале, который будем подавать, появившись на опушке леса. Этот сигнал имитировал кряканье дикой утки. Заслышав знакомые звуки, дед Кузьма настораживался и начинал помаленьку поворачивать стадо в сторону кустов. На это иногда уходило больше часа: ведь все надо было делать незаметно, чтобы враг ничего не заподозрил. Узнав от старика все новости, мы давали ему на прощание кисет махорки, и он медленно начинал удаляться со стадом.

После каждой удачи мы действовали все увереннее. И постепенно эта уверенность переросла в самоуверенность. Сколько горя принесла тогда и позднее партизанам потеря бдительности, ротозейство и ненужное ухарство.

Во время одной из схваток с немцами недалеко от деревни Леоново, все на том же Стрянском болоте, мы потеряли боевого товарища, твердого как кремень украинца Данилу Карташева.

Партизаны привыкли к тому, что линию фронта в районе, где Леоновский лес соединяется со Стрянским болотом, можно переходить не только ночью, но и днем. И вот однажды, направляясь в тыл фашистов, мы, как обычно, вышли на опушку леса уже по ту сторону фронта и, внимательно осмотрев в бинокль местность, двинулись по так называемой гати, в сторону Леонова. Ну что стоило подождать до вечера?! Так нет же, не терпится, пошли днем.

Не успели сделать и сотни шагов, как из-за кустов показался взвод немцев. Я шел первым, Петр Зайцев [31] замыкал нашу небольшую цепочку. Мы почти столкнулись с гитлеровцами, но они не сразу заметили нас. Следуя моему примеру, партизаны бесшумно бросились на дорогу. Укрытий не было, и стрелять мы начали первые. В схватке удалось уложить около десяти оккупантов. Оставшиеся стали сигналить ракетами. Буквально через три-четыре минуты на дороге, идущей из Леонова, появилось несколько мотоциклов и автомашин. Нас обходили. Зайцев приказал ползти назад.

Мы начали отползать, прикрывая друг друга огнем. Вот залег и открыл огонь из автомата Карташев. Прижимая к земле врага, он время от времени поглядывал, далеко ли мы отползли, скоро ли канава. В какой-то момент Карташев заметил, что Ленька Юревич ползет не по-пластунски, а передвигается чуть ли не на четвереньках, выгнув спину.

— Пригнись, цыган! — крикнул Данила.

Ленька пригнулся и благополучно добрался до канавы.

Но тут же умолк автомат Карташева. Я оглянулся. Данила лежал на боку и перезаряжал диск. Потом он снова пополз, прикрываемый нашим огнем, но неожиданно остановился, раскинув руки, приник к земле.

— Данила! Карташев! — окликнул я несколько раз.

Но он молчал. Решив, что Данила ранен, мы попытались подобраться к нему, однако гитлеровцы хорошо пристрелялись и беспрерывно вели огонь по этому месту. Автоматная очередь прошила мою сатиновую рубаху-косоворотку, пузырем вздувшуюся над спиной. Нет, к Карташеву не подобраться. К тому же немцы уже стали отрезать нас от леса. Зайцев приказал отходить. Прикрываемый огнем товарищей, я пополз к канаве.

Отстреливаясь, мы перебежками отходили все дальше. Вот и лес, хмурый, заболоченный. Но нам он дороже родного дома. Мрачная грозовая туча закрыла небо. В лесу стало темно. Мы остановились, чтобы перевести дух и, что называется, очухаться.

Последние из нас были уже у леса, а Зайцев и другие прикрывали наш отход, стреляя с опушки, сзади наседали фашисты. В моем автомате кончились патроны. В самую последнюю минуту Ванюшка Бугров оглянулся: немцы буквально наступали [32] мне на пятки. Один из них уже прицелился, но в это время дал очередь Ванюшка, опередив немца. Тот рухнул на землю. Словом, Ванюшка спас мне жизнь.

Накрапывал дождик. Лес застонал под порывами ветра. Небо прорезали зигзаги молний. Наконец дождь полил как из ведра, охлаждая наши разгоряченные тела. Укрылись под раскидистой елью, но и она не спасла: промокли до нитки.

В ту ночь мы почти не спали. Дважды пытались пробраться к Даниле Карташеву. Может, он только ранен? Да если и убит, все равно надо вынести друга, чтобы похоронить с почестями, как героя. Однако наши попытки не увенчались успехом. Несмотря на дождь, гитлеровцы устроили на опушке засаду, время от времени они освещали болото ракетами и стреляли из автоматов. Так и пришлось уйти с тяжелым грузом на сердце.

В Зуи вернулись в сумерках. В хате с завешенными окнами собрались все партизаны, находившиеся в деревне: «Ну как? Что нового? Как выполнили задание?»

Остановившись в дверях, Ваня Бугров тихо сказал:

— В борьбе с немецко-фашистскими оккупантами смертью храбрых пал партизан комсомолец Данила Карташев...

Все встали. Тишина воцарилась такая, что было слышно, как в оконное стекло, назойливо жужжа, бьется муха. Издалека доносились глухие залпы орудий. Где-то над лесом гудел самолет. Мы стояли молча, но я уверен, что мысленно каждый из нас проклинал войну.

Разведывательные данные, добытые нами во время последних вылазок в тыл врага, заинтересовали не только разведотдел 24-й армии, но и ее командующего генерала Ракутина. Пригласив нас к себе, он подробно расспросил обо всем. На прощание задал вопрос:

— А смогли бы вы, скажем, провести в тыл противника через Леоновский лес целый полк?

— Да хоть дивизию, — поспешно ответил кто-то из нас. — Вот только артиллерия, не знаем, пройдет ли: дорога заболоченная...

В заключение командующий армией сообщил, что представил нас к награде.

Через несколько дней — это было в конце августа — советские войска, пользуясь данными разведчиков-партизан, [33] ударили по немцам со стороны Леоновского леса. Одновременно наши части начали теснить врага от станции Глинка по всему фронту, взяв направление на Ельню и создавая угрозу окружения противника на ельнинском выступе. В ночь на 5 сентября войска 24-й армии при активной поддержке авиации внезапно нанесли фашистам завершающий удар. Захватчики в панике побежали на запад, бросая оружие, боеприпасы, снаряжение. Ельнинская группировка немецко-фашистских войск в составе восьми дивизий была ликвидирована. 6 сентября утром над Ельней уже развевался советский флаг.

В ходе двухмесячных ожесточенных боев на решающем смоленском направлении Красной Армии удалось заставить противника перейти к обороне. Смоленск исстари называли ключом-городом, так как он стоит на пути к Москве с запада. Советские войска приложили немало усилий, чтобы не отдать его. Во всяком случае, захват этого города обошелся врагу довольно дорого.

После Смоленского сражения немецко-фашистские войска продвигались на восток значительно медленнее, чем раньше. Короче говоря, темп вражеского наступления снизился. В результате оборонительных боев и контрударов советское командование выиграло время для проведения оборонных мероприятий и подготовки резервов под Москвой и в глубоком тылу.

Победа под Ельней, одержанная в результате контрудара, имела не только военное, но и большое моральное значение. Она прибавляла сил тем, кто в тяжелом 1941 году сражался на фронте и в тылу врага, она воодушевляла советский народ на самоотверженный труд во имя разгрома фашизма. Малоизвестная Ельня стала городом, о котором с восхищением заговорили в нашей стране и даже за ее пределами.

Что же касается нас, ельнинцев, то мы ног под собой не чувствовали от радости. Теперь-то, полагали мы, фашистов погонят на запад без задержки. И хотя линия фронта проходила всего в восьми километрах и город подвергался частым налетам и артобстрелу, люди с энтузиазмом начали налаживать разрушенное врагом хозяйство.

Фашисты жестоко разорили Ельню. Камня на камне не оставили они от Краеведческого музея. Дом, где хранились [34] святые для советских людей реликвии, эти варвары превратили в конюшню. Можно было подумать, что в музее побывали дикие звери: в таком виде застали мы ценнейшие картины, скульптуры, книги.

Советские войска освободили и мою родную деревню Шарапово. Там я нашел мать и братьев, полтора месяца проживших на оккупированной территории.

Рассказали мне такой любопытный случай. В Шарапове жил старик Борис Ключников, отец директора Передельниковской школы. Был он мастер на все руки, но больше всего любил пчел. Их у него было несколько семей, и в тот год он собрал большую бочку меда. Немцы проведали об этом и стали таскать мед котелками и даже ведрами. Старик много думал, что предпринять, и наконец выкатил бочку на улицу и опрокинул ее в дорожную пыль. Мед растекся клейкой лужей. Являются фашистские солдаты и требуют меда. Старик подвел их к медовой луже и жестами объяснил, что проезжали по большаку какие-то «зольдатен», забрали много меда, а остальной вылили на дорогу. Фашисты поверили, старика и его пчел оставили в покое.

Соседи потом спрашивали Ключникова, зачем он сделал это. Ведь лучше было спрятать бочку. Дед только ухмылялся в ответ: он хорошо знал своих тружениц-пчел. За несколько дней они собрали и перенесли в ульи весь вылитый на землю мед.

Другой шараповский колхозник — Михаил Кондратьевич Куртенков, большой любитель лошадей, — спас колхозного породистого жеребца, которого не успели эвакуировать. Колхозник ухитрился так забинтовать ему ногу, что тот стал хромать. В общем, одурачил немцев, хотя они и зарились на жеребца.

Поскольку Шарапово и другие прифронтовые деревни подвергались постоянным артиллерийским обстрелам, райисполком решил эвакуировать всех жителей в восточную часть района. Я тоже вывез свою семью в деревню Жабье, которая находится километрах в двадцати от Ельни.

В последних числах сентября разведывательной партизанской группе пришлось еще раз отправиться в тыл врага. По заданию штаба армии надо было добыть «языка». На этот раз с нами через линию фронта пошел житель села Новоспасского Иосиф Бурдин. До войны [35] Бурдин работал бухгалтером. Неторопливый, степенный, с красивой окладистой бородой, он и на задание шел так же деловито, как в свое время считал народное добро.

Мы почему-то были абсолютно уверены в успехе. Даже свою полуторку оставили недалеко от фронта дожидаться нас. И мы действительно выполнили задание, хотя «язык» оказался и не очень-то ценным.

Вскоре после этой вылазки меня по рекомендации райкома партии утвердили первым секретарем Ельнинского райкома комсомола. Жили мы тогда в Ельне «коммуной» в огромном сводчатом подвале под бывшим рестораном. Мощные перекрытия, толстые стены надежно защищали от вражеских снарядов и осколков бомб. Жизнь в городе постепенно налаживалась. Стали работать районные учреждения. Появился даже военный комендант — старший лейтенант Борис Щорс, брат легендарного героя гражданской войны Николая Щорса. Борис был прекрасным человеком, внимательным и душевным. Я и Гусев частенько навещали его.

Мы перестали думать о том, что придется вновь покинуть Ельню. Все реже и реже вспоминали о партизанской борьбе: хватало других забот. Но райком партии не заблуждался на этот счет, он был начеку и продолжал подготовку к борьбе в тылу врага в случае повторной оккупации района. Проводились, в частности, занятия с будущими партизанами. В лесу, недалеко от деревни Клин, возобновились начатые в августе работы по созданию баз продовольствия и боеприпасов. Там рыли блиндажи, в которых предполагалось запрятать значительное количество продуктов и оружия.

В свое время мы сами рыли блиндажи и склады, не привлекая к этому делу никого из посторонних. Работали лишь руководители района и те, кого предполагалось оставить в тылу врага, в том числе и Тарасенков, назначенный командиром отряда. После же освобождения Ельни там по поручению райкома партии работали другие люди.

В последние дни сентября усилился обстрел города из орудий и минометов. После восстановления железнодорожного сообщения Ельня — Мичуринск участились налеты вражеской авиации. На станцию Ельня прибывали эшелоны с боеприпасами, вооружением, воинскими [36] частями. Время от времени самолеты врага бомбили железнодорожные мосты, станцию. Однако движение не прекращалось, так как повреждения немедленно устранялись. А это было очень важно: эшелоны подходили почти к самому фронту.

На 5 октября в Ельне было назначено районное комсомольское собрание. Мои добровольные помощники Коля Кубекин, Савка Кузенков и другие товарищи оповестили молодежь. Мы предполагали обсудить задачи комсомольцев фронтового района. Однако это собрание состоялось только... через два года.

Гитлеровцы перешли в наступление на всем Западном фронте. В ночь на 3 октября враг прорвал фронт где-то в районе деревень Логачево и Новоспасское и занял ряд населенных пунктов Ельнинского района. Артиллерийский обстрел города стал почти беспрерывным. Стреляли не только из орудий, но и из тяжелых минометов.

4 октября к зданию военной комендатуры на Советской улице подошла автомашина первого секретаря райкома партии. Из нее вышел Яков Петрович Валуев. Тут же появился комендант города Борис Щорс.

— Отступаем, — сказал ему Яков Петрович. — Я только что разговаривал с генералом Ракутиным.

Неожиданно рядом разорвалась мина. Осколками тяжело ранило Валуева и шофера. Секретарь райкома истекал кровью, ему нужна была срочная медицинская помощь. Но в неразберихе, начавшейся в связи с отходом наших войск, это не так-то просто было сделать. Только благодаря помощи командования 24-й армии и самоотверженности жены Валуева тяжело раненного Якова Петровича удалось все же доставить в Вязьму, а оттуда переправить в глубокий советский тыл.

Город вновь эвакуировали. Стало известно, что уже заняты Мутище и Болоновец, что враг обходит Ельню. Вечером того же дня на одной из улиц города мы с Зайцевым увидели две райпотребсоюзовские машины с товарами. На них усаживались люди.

— В чем дело? Куда это вы собираетесь? — спросил Зайцев.

— Есть распоряжение райкома вывезти всех людей и ценности в Замошье, — ответил председатель райпотребсоюза Федин. — Поедемте с нами. [37]

Снова начался артиллерийский налет, шоферы быстро завели моторы, и мы уехали. Машины остановились в деревне Ивано-Гудино. К своему удивлению, мы обнаружили, что на машинах нет ни Гусева, ни работника райкома Хромченкова, которые тоже должны были ехать с нами. Что делать? Возвращаться назад? Да, надо возвращаться. Но Федин не соглашается, ссылается на то, что он отвечает за ценности.

— Пошел ты... со своими ценностями, — крикнул в раздражении Зайцев. — Там люди остались, а ты нам «ценности, ценности»!

Груз с одной машины свалили в склад сельпо, и мы с Зайцевым поехали обратно, к большому неудовольствию Федина и шофера.

Гусева и Хромченкова, а вместе с ними и секретаря Починковского райкома партии Смирнова мы нашли в подвале под бывшим рестораном. Вокруг стоял невероятный грохот: продолжался обстрел города. Иван Павлович раздобыл где-то ящик грудинки, пол-ящика печенья и сахару. Встретил он нас шуткой:

— Вот хорошо, что вы вернулись. Пусть дураки в Замошье едут, а нам и тут неплохо. Провизией мы запаслись, самовар есть. Из Ельни не уйдем до последнего. Правда, Андрей?

— Правда! — согласился я.

— Ну, тогда разводи самовар.

Мы стали возиться с самоваром, но чайку попить не пришлось: снова начался бешеный артиллерийский обстрел.

Иван Павлович распорядился погрузить кое-какие вещи, отъехать в соседнюю деревню Ярославль и ждать там нас. Так и сделали. С машиной поехал Зайцев. Мы же направились в комендатуру к Щорсу. Гостеприимный комендант угощал нас чаем и неутешительными сведениями, что немцы уже в деревне Поповка, километрах в шести от города.

Гусев распорядился взорвать в районной типографии печатную машину. Мы выполнили его поручение.

Щорс посоветовал нам пойти пока в блиндаж и отдохнуть несколько часов. Если обстановка ухудшится, он сообщит. Мы так и сделали. Часа в три ночи Щорс разбудил нас: враг на окраине города, надо уходить.

Ни в Ярославле, ни в соседней деревне Зайцева не [38] оказалось. Утром на попутной машине добрались до Мархоткина. Но в Замошье попасть уже не сумели: там были фашисты. Саперы взорвали мост на реке Угре. Кругом горели деревни.

Гусев решил идти в деревню Волочек, Дорогобужского района, где находился штаб 24-й армии, чтобы связаться с обкомом партии, сдать некоторые документы, печати райкома партии и комсомола, получить дальнейшие указания.

— По-видимому, вскоре придется возвращаться назад, в тыл врага, — говорил он.

В одной деревне, на границе нашего и Дорогобужского района, я повстречал свою семью, ехавшую на повозке. Налицо были все, кроме бабушки: она осталась в Жабье. Направление держали на Вязьму. Гусев одобрил такое решение и обещал, что мы, возможно, тоже туда попадем, а затем и надумаем, как быть дальше.

А гитлеровцы все наступали. Изредка до нас долетали снаряды, вокруг пылали деревни. Вот и последний населенный пункт Ельнинского района. Дороги забиты повозками и хмурыми людьми. В небе висят тяжелые свинцовые тучи, сеет мелкий, противный дождь. Тяжело уходить. А вдруг советские войска остановят фашистов, снова отобьют Ельню, освободят наш район?

Окружение под Вязьмой

В Волочке, в штабе 24-й армии, суета. Враг напирает. Штаб меняет дислокацию. На машины грузят имущество. Связисты снимают телефонные линии. Во все стороны скачут верховые, мчатся мотоциклисты.

Мы только что добрались сюда, но здесь теперь не до нас. Гусев послал меня к Крижановскому в разведотдел. Здесь тоже собираются уезжать. У одного из домов майор Крижановский отдает какое-то распоряжение. Лицо усталое, под глазами синие круги, голос охрип. Дождавшись, когда он освободится, я отозвал его в сторону и спросил:

— Что происходит? Что делать дальше? Как с оружием? Какие будут задания?

Майор потер седые виски и устало ответил: [39]

— Дела плохи: немцы рядом. Мы отступаем. Бои идут в Подмошье. Я направил в Ельнинский район Иосифа Бурдина. С ним наш опытный разведчик, есть рация. Вам советую переждать в какой-либо деревне, пока войдут фашисты, а затем возвращаться в свой район. Свяжитесь с Бурдиным. Явка у Гореликова в Старых Луках.

— Но у нас документы райкома партии и райкома комсомола. Их надо передать в обком партии.

— Помочь ничем не могу. Пусть эти вопросы решает Гусев. Он ведь с вами?

— Да.

Крижановский сообщил мне пароль на явку и, улыбнувшись, заметил:

— С ребятами, наверное, хочешь попрощаться? Беги скорей в сарай, они еще не уехали. Ну, до встречи в лучшие времена. До свидания, товарищ Юденков!

Мы крепко пожали друг другу руки. Прощай, мой первый боевой учитель! Встретимся ли?!

Побежал в сарай, где обычно находились мои друзья пограничники. Там был только Леня Юревич. Иван Бугров погнал куда-то на мотоцикле по заданию командования.

— Дрянь дела, Андрей. Отступаем. Вот-вот будут немцы. А ты куда?!

— Да я и сам, Лёнь, не знаю. Пойду к Гусеву, он решит.

— Ну прощай. — И снова, в который уже раз за эти дни: — Увидимся ли? Что будет дальше?

Обычно довольно легкомысленный, Ленька на этот раз был серьезен и строг. Мы обнялись, и я вернулся к своим товарищам.

Выслушав меня, Гусев решительно сказал:

— Идем сначала в Вязьму, а там будет видно. Оттуда вернемся в свой район. В Вязьме знают, что происходит, сумеют для нас все сделать. Развяжемся с документами. Может, там будут и наши районные работники из Замошья.

И начались дни скитаний. В одной из деревень нам повстречались два комсомольца из Шарапова, которым в свое время было поручено остаться в немецком тылу. У них были намечены явки. На вопрос, почему они [40] здесь, а не в Шарапове, ребята ответили, что их оттуда выселили военные.

— Ну, а теперь почему не возвращаетесь обратно?

— Да мы уже пробовали, наши воинские части не пускают назад. Вот если бы нам справочку дали, мы бы сейчас же вернулись.

Гусев быстро набросал справку о том, что ребята направляются со спецзаданием в немецкий тыл и что райком партии просит воинские части оказать им в этом содействие. Справку он заверил райкомовской печатью.

У самой Вязьмы стало ясно, что попали в окружение. Несколько раз пытались перейти линию фронта, но безуспешно. Как правило, мы попадали под пулеметный и автоматный огонь и вынуждены были возвращаться обратно. Никто ничего не знал. Далеко ли продвинулись фашисты к Москве? Действительно ли враг занял Вязьму? Где удобнее всего проскочить через линию фронта? А вражеское кольцо сжималось все теснее и теснее. В окружение попало значительное количество наших войск. Некоторым, правда, удалось с боем прорваться.

Тем временем фашистская авиация беспрерывно бомбила и обстреливала из пулеметов скопления людей и автомашин. Доходили слухи, что заняты Юхнов, Медынь, Холм-Жирковский.

Однажды мы встретили старшего лейтенанта Щорса и секретаря партийной организации Шараповского колхоза Дольникова. Они так же, как и мы, испробовали все способы, чтобы вырваться из окружения. Решили идти вместе.

В тот год зима наступила рано. Подморозило уже в первых числах октября, вскоре выпал снег. Мороз крепчал с каждым днем. А мы все шли. Одна попытка — неудача, другая — тоже. И так много раз. Но мы не падали духом. Ночами, прижавшись друг к другу, вповалку лежали на снегу, промерзали до костей. Утром просыпались покрытые инеем. Зуб на зуб не попадал. Хорошо еще, что мы были довольно тепло одеты: там, в окружении, под Вязьмой, добыли ватные брюки и фуфайки. На мне была еще и новая шуба. Но это не спасало.

В небольшом лесочке нашли повозку с почтовыми посылками. Окликнули возчиков. Никто не отозвался. [41]

Вскрыли несколько посылок. Там оказались продукты. Перекусили, взяли немного с собой. Рядом валялся патефон с набором пластинок. Щорс завел патефон, на весь лес разнеслось: «Выйду ль я на реченьку». Мы уходили, а песня все звучала вслед. Было жутко.

Вражеское кольцо все больше и больше сужалось. Артиллерийская стрельба гремит со всех сторон. Организованного сопротивления уже фактически нет. В одиночку и небольшими группами бродят отбившиеся от своих частей бойцы. Встречаются и люди в штатском. Все нестерпимей холод и голод.

И все же нам удалось оторваться от гитлеровцев и передохнуть. Борис Щорс разыскал где-то баранью тушу. Мы сварили ее и впервые за много дней поели горячей пищи. Остатки баранины положили в вещевые мешки.

В лесу, в овраге наткнулись на санитарный автобус. Заслышав шаги, кто-то позвал:

— Товарищи, зайдите, пожалуйста, к нам.

Мы зашли. На подвесных матерчатых койках лежали человек десять тяжелораненых. Они попросили воды и чего-нибудь поесть.

— А где же медицинский персонал?

Перебивая друг друга, раненые поведали свою историю. Их автобус направлялся в Вязьму. Сопровождали их медсестра, санинструктор и шофер. Стало известно, что Вязьма занята врагом. Бензин кончился. Тогда шофер, медсестра и санинструктор, забрав легкораненых, решили пробиваться из окружения. Это случилось несколько дней назад...

— Ладно, товарищи, — сказал Гусев. — Сейчас что-нибудь придумаем. Ребята, — обратился он к нам, — раскрывайте мешки.

Гусев, Щорс и я отдали раненым все свои запасы. Но этого было мало. Мы решили поискать пищи и воды, в крайнем случае поймать одну из отбившихся лошадей, прирезать ее и наварить раненым мяса. Но нас снова окликнули из автобуса:

— Товарищи, не бросайте нас, не уходите!

— Как это — не уходите? Ведь мы идем за водой и за пищей для вас!

— Не уходите: нам уже один раз тоже обещали и не вернулись. [42]

Гусев, бывший у нас за старшего, распорядился, чтобы Дольников и Хромченков остались в автобусе. Вскоре мы вернулись с водой, мешком риса, концентратами, принесли даже махорки и все это отдали раненым. Те заметно повеселели.

Невдалеке увидели машину, нагруженную рабочей одеждой. Несколько охапок одежды мы тоже притащили в автобус.

Разыскивая продукты и одежду для раненых, мы обнаружили в чаще леса большую группу местных жителей, которые прятались от обстрела. Мы рассказали о раненых. Колхозники согласились забрать их с собою и приютить. Впоследствии в тылу врага, на территории Вяземского, Семлевского и Дорогобужского районов было создано несколько тайных госпиталей, в которых сотни людей залечили раны. В одном из таких подпольных госпиталей работал автор многих книг, статей и брошюр по истории партии Б. Волин, выдававший себя в немецком тылу за доктора медицинских наук.

Убедившись, что колхозники уносят раненых в глубь леса, мы распрощались и двинулись в путь.

И вот последняя ночь в окружении. Мы долго шли по лесу, наконец удачно перебрались через железную дорогу Смоленск — Вязьма. Теперь впереди шоссе Москва — Минск. Но до него еще далеко, а ночь на исходе. Немного подремали, сбившись кучей под елью, и снова в путь. Расчет был такой: до ночи выйти к автомагистрали, пересечь ее, а затем, забирая все правее, обогнуть Вязьму. Возможно, где-нибудь и удастся прорваться.

Шел седьмой день наших скитаний. Кажется, не так уже много, всего неделя. Но что эта была за неделя?! Сколько каждый из нас выстрадал, сколько передумал, пережил, сколько видел горя вокруг!

Пройдя несколько километров, мы очутились в довольно густом лесу. Где-то слева глухо урчали моторы. Чувствовалось: там автомагистраль. Иван Павлович подозвал всех к себе. Он предложил уничтожить документы и печати райкома партии и райкома комсомола, а личные документы зарыть. Мы согласились и тут же приступили к делу. Когда все было кончено, Иван Павлович сказал: [43]

— Ну, а теперь пошли. Пусть каждый пожелает удачи и себе самому и всем вместе.

Осторожно, чтобы не хрустнула ни одна ветка, наша маленькая группа стала пробираться вперед, ориентируясь по звукам, долетавшим с шоссе. Было около двух часов пополудни. Шли цепочкой. Впереди Иван Павлович, за ним я, замыкающим — Щорс. Вдруг впереди, где-то совсем рядом, за деревьями, раздался резкий окрик по-немецки и сразу — выстрел. Мы с Иваном Павловичем кинулись на землю и затаились у деревьев. Щорс, Дольников, Хромченков и недавно присоединившийся к нам лейтенант бросились в сторону, ломая ветки и сучья, с шумом помчались по лесу. Это привлекло внимание гитлеровцев, прочесывавших лес. С криками: «Рус, рус, хальт, цурюк!» — они бросились в нашу сторону.

— Бежим, — тихо сказал я Гусеву.

Но в это время на него уже насели три фашиста. Меня они пока не видели. Торопливо расстегиваю крючки на шубе, стараясь выхватить из-за ремня пистолет. И вдруг сзади: «Рус, хенде хох!» Пистолет я так и не успел выхватить: тряслись руки, от волнения путался в застежках. Гусев уже стоял. Встал и я, озираясь по сторонам и втайне надеясь, что вот-вот по фашистам ударит из автомата Щорс. Ведь автоматы остались у них, а у нас только пистолеты да гранаты. Возле меня стоял немец. Это был плюгавый человечек в очках, с красным сопливым носом. Распахнув на мне шубу, он вытащил пистолет, из карманов достал гранаты.

«Какая нелепость, — мелькнуло в голове, — так глупо попались, и кому?» Этого фашиста я мог легко свалить с ног одним ударом в ухо, да так, что его потом пришлось бы водой отливать. А теперь нам крышка: мы в гражданской одежде, с оружием, примут за партизан, отведут в сторонку и расстреляют. Бежать! Но как?!

Тем временем Гусев незаметно вытащил из кармана свой пистолет и забросил его в кусты. Один из немцев тут же нашел его и, вернувшись, покрутил пистолетом перед носом у Ивана Павловича. Нас отвели на поляну, где уже было несколько десятков взятых в плен солдат и людей в штатском. Перебросились с ними несколькими отрывочными фразами и поняли, что крупная гитлеровская [44] часть сплошь прочесывает лес, задерживая всех, кто попадется. И действительно, на поляну приводили все новых и новых людей: солдат, стариков и даже женщин. На нас уже не обращали внимания.

«А может, все обойдется, может, забудут, что мы были с оружием?»

Теплилась надежда и на Щорса. Неужели не выручит? Он ведь где-то рядом.

Вскоре нас погнали к тому самому шоссе, к которому мы так стремились несколько часов назад и которое собирались переходить предстоящей ночью. По пути встречалось много немцев. Они на ходу раздевали задержанных людей. С нас тоже сняли шубы и шапки, у Ивана Павловича отобрали часы. Гитлеровцы несколько раз перетрясали наши вещевые мешки и каждый раз что-нибудь забирали. Забрали даже раскрошившееся печенье, перемешанное с табаком. К счастью, у нас уцелело хорошее шерстяное одеяло, подобранное где-то в окружении, да и то лишь потому, что от длительного употребления в лесу, на голой земле, оно имело очень непривлекательный вид. Кроме него осталось еще порядочно трубочного табаку.

Вскоре дошли до шоссе. Остановились у большого разрушенного моста, невдалеке от Вязьмы. Здесь всех задержанных включили в общую колонну военнопленных и погнали на запад. Конвой сменился. Фамилий и званий ни у кого не спрашивали. Обстоятельства, при которых задержали людей, никому не известны. Это уже хорошо. Чтобы не выделяться из общей массы, мы с Иваном Павловичем за несколько горстей табаку тут же, в колонне военнопленных красноармейцев, выменяли себе по рваной солдатской шинели.

Только много позднее мы узнали, что произошло под Вязьмой. 4 октября были заняты Спас-Деменск и Киров, а 5 октября — Юхнов и Мосальск. Затем моторизованные корпуса немецких танковых групп вышли в тыл вяземской группировки советских войск и отрезали пути отхода соединениям четырех советских армий (19, 20, 24 и 32-й). 12 октября была занята Калуга. А мы, находясь в тылу врага, надеялись, что фронт где-то рядом и нам вот-вот удастся вырваться из окружения.

Под вечер 12 октября большую колонну военнопленных, в которой мы находились, погнали по Минскому [45] шоссе в сторону Смоленска. Конвоиров было немного, не больше трех-четырех десятков. Зато на шоссе, в каждом населенном пункте да и прямо в лесу нам встречалось громадное количество гитлеровских солдат и офицеров, автомашин, танков, тягачей. Кто знал тогда, что для октябрьского наступления на Москву враг сосредоточил на Западном направлении половину всех своих сил и техники, имевшихся на советско-германском фронте, и добился тем самым большого численного превосходства в живой силе, танках и самолетах.

По пути колонну несколько раз останавливали на отдых. Она сильно растянулась в длину, и иногда во время остановки хвост колонны оказывался в лесу или кустарнике, через которые проходило шоссе. Без особого труда можно было бежать. Я поделился своими мыслями с Иваном Павловичем. Он подумал и ответил:

— Не стоит, Андрей: бесполезно. Посмотри, сколько кругом немцев. Не успеем отойти и двух километров, как схватят, а у нас ни оружия, ни документов. Гонят нас к Смоленску. Там войск будет поменьше. Отшагаем несколько дней и драпанем. Охрана, как видишь, не сильная. Вот и убежим. Как смотришь?

— Да, вроде ты прав, а все-таки, кто его знает, что будет впереди. Сейчас так удобно...

Побег отложили и через несколько дней горько пожалели об этом. Первую ночь провели под открытым небом, на морозе, в каком-то болоте. С рассветом пленные зашевелились. И тут мы встретили Дольникова. Он рассказал, что вчера благополучно убежал от немцев, но Щорса и его спутников потерял и больше не видел. Засветло добрался до шоссе и до темноты пролежал в кустах. Ночью стал переходить шоссе, тут и сцапали.

Соседняя деревня, возле которой нас остановили на ночевку, была полна гитлеровцев. То тут, то там виднелись их автомашины, покрашенные в серо-грязный цвет. Некоторые солдаты и офицеры с любопытством бродили среди пленных, подолгу рассматривали исхудавших, голодных людей, о чем-то переговаривались между собой, смеялись. Из толпы на них смотрели сотни колючих, ненавидящих глаз.

— Смеетесь! Подождите, еще и плакать придется. Только бы добраться до вас по-настоящему! [46]

От тысяч человеческих ног снег в лагере подтаял и, перемешавшись с землею, превратился в грязь. Эта жижа чавкала под ногами.

За ночь находившиеся в колонне раненые и просто ослабевшие окоченели и сейчас неподвижно лежали на земле. Здоровые, как могли, помогали им.

Фашисты приказали вынести тех, кто не может идти дальше. Несчастных вынесли. Нетрудно догадаться, как была решена их участь.

Какой-то немец пристрелил двух бродивших возле колонны лошадей и знаком показал, что их можно ободрать и съесть. Через несколько минут от лошадей ничего не осталось.

И снова медленно, понурив голову, движется по шоссе серая масса. А на обочинах дороги сверкает девственно белый снег.

Гусев, Дольников и я идем вместе. Иван Павлович все время тихо гудит на ухо Дольникову:

— Чего идешь с нами? Одет ты в деревенскую шубу, старый, в бороде седина. Уходи, пока не поздно. Никто и не подумает, что ты из колонны.

— Да как уйти? Сейчас же поймают...

— «Как, как»? — сердито повторяет Гусев. — Да очень просто. У каждой деревни по обочинам шоссе стоят женщины, дети, старики, высматривают своих близких. Поравняешься с ними — и юркни в толпу.

— А вы сами почему так не поступите?

— Голова садовая, да ведь мы молодые, в шинелях, да и запаршивели уже в этой проклятой колонне. Только сунься — сразу заметят.

«Агитация» подействовала. Сначала мы перебрались из центра колонны к правому краю. Потом, пропустив конвоира и замедлив шаги, решили прикрыть Дольникова, чтобы идущий сзади конвоир ничего не заметил. В ближайшей деревне, как и говорил Гусев, у самого шоссе стояли небольшими группами местные жители и пристально вглядывались в проходящих. Поравнявшись, мы немного выдвинулись из колонны и подтолкнули к ним Дольникова. Секунда — и он оказался среди колхозников, ничем не отличимый от них. Так же, как остальные, Дольников стал внимательно смотреть на пленных, только взгляд его не обшаривал [47] лица, а был прикован ко мне и к Гусеву. Мы встретились с ним глазами и слегка кивнули.

«Побег удался. Теперь и нам можно попробовать, хотя это будет потруднее», — подумал я.

А колонна тем временем двигалась дальше, в сторону Смоленска. Осмелев, я тоже попробовал, проходя одну из деревень, повторить то, что сделал Дольников. Но не тут-то было. Конвоир заорал благим матом и бросился ко мне с суковатой березовой палкой. Я снова юркнул в колонну и стал пробираться в середину. Немцу, видно, лень было возиться со мною, и он лишь угрожающе помахал в мою сторону палкой. Зато Иван Павлович долго отчитывал меня.

— Ты что, с ума сошел? — зудел он над ухом. — Ты ведь не Дольников, за версту видно, что за птица. Тем более, на кой черт ты остригся. Ведь тебя каждый примет за переодетого солдата. Потом, я тебя, сумасшедшего, знаю. Если бы фриц ударил палкой, ты бы дал сдачи. Ну и крышка, он тебя тут же пристрелил бы. Тоже мне — «герой»! Бежать надо, да по-умному, а не так. Не спеши. Придумаем что-нибудь. Помирать я тоже не собираюсь...

Мы стали готовиться к побегу. Положение несколько изменилось: на людей, одетых в гражданскую одежду, немцы обращали меньше внимания, чем на военных. Надо было «переобмундироваться». Нам повезло: в колонне нашелся человек, согласившийся обменять на мою рваную шинель свой еще более ветхий пиджак. Сейчас я даже не представляю, как вообще эти лохмотья держались на плечах. Где-то по дороге попалась такая же истрепанная, до ужаса грязная шапка. Остальное менять было не надо.

При обыске в первый день мне удалось сохранить нож, а Ивану Павловичу — бритву. С помощью этих «орудий» мы немного «отремонтировали» свою одежду и приобрели вид, хотя и оборванцев, но вполне «цивильных».

А время явно работало не в нашу пользу. С каждым днем мы чувствовали себя все хуже и хуже.

Костры по ночам разжигать не позволяли. Каждое утро после ночевки из временного лагеря вытаскивали несколько десятков трупов.

С каждым днем зверели конвоиры. Теперь они стреляли [48] в пленных по любому поводу. Достаточно было попытаться разжечь костер, отстать или вырваться вперед на марше, зачерпнуть котелком грязной воды из лужи, как тут же гремел выстрел.

И все же не это было страшнее всего. Ужасно было другое: молодые и сильные, мы вынуждены были покорно брести туда, куда нас гнали...

Гусев слабел на глазах. Я знал, что у него язва желудка, и не мог ничем помочь. В наших вещевых мешках, после того как их перетрясли немцы, оставалось с десяток сухарей. Мы условились съедать каждый день только по одному. И вот кончаются сухари.

Нас пригнали в какую-то деревню, где за колючей проволокой уже находилась группа товарищей по несчастью. В зону, опоясанную проволокой, попала большая колхозная рига с необмолоченным хлебом. За каких-нибудь два часа пленные обмолотили его руками, а зерно рассовали по карманам. Зажгли костры (на этот раз охрана не запрещала их жечь), наскребли снега, стали распаривать зерно в котелках. Люди немного утолили голод и начали укладываться на ночлег. Спать можно: кругом разбросана солома. Спасаясь от холода, многие забрались в ригу. Туда же направились и мы. Я собрал несколько охапок соломы и принес Ивану Павловичу. Он стал расстилать наше одеяло. Мне показалось, что соломы маловато, решил набрать еще. Вернулся и вижу: стоит Иван Павлович, растерянный, а на щеках так и ходят желваки.

— Что случилось?

— Да вот, два каких-то паразита отобрали у меня и одеяло и солому.

Ну солома — куда ни шло, черт с нею, а вот потеря одеяла — это смерть.

— Куда они пошли?

Иван Павлович показал, а сам безнадежно махнул рукой:

— Не вяжись, ну их к черту, пусть подавятся!

— Что? А ну, пошли!

Их было трое, но меня это не смутило.

— А ну, отдавай одеяло и солому, туды твою...

— Пошел прочь.

— Что? Да я тебя...

Видя, что противники не собираются отдавать одеяло, [49] я выхватил нож. Это произвело впечатление: все трое мгновенно исчезли.

— Нахалы, — не выдержал Иван Павлович. — А ты, Андрей, молодец: не растерялся. Теперь — спать.

Позднее, будучи в партизанском отряде, мы встретились с одним из мародеров. Он остался верен себе и грабил людей уже в роли полицейского. Но об этом я расскажу дальше.

Пока мы отбивали свое добро у грабителей, кто-то занял облюбованное нами место. В ригу набилось столько народу, что, как говорится, яблоку негде было упасть. Но кое-как мы все же пристроились.

Впервые мы укладывались спать за колючей проволокой. Но зато и впервые за много дней над головой была крыша, кругом стены и под нами не грязь и снег, а солома. Вот уже по-своему и счастлив человек. Правда, «счастье» это такое, что не приведи бог. И все же, согревшись, заснули сладко. Около полуночи нас разбудили крики и стрельба: рига горела. Обезумевшие от страха пленные бросились к воротам. Образовалась пробка. Задние напирают, передние стонут. И вдруг впереди у ворот люди стали падать: гитлеровцы били по ним из автоматов. Звери! Часть пленных бросились вперед, другие стали пятиться, а фашистские изверги все стреляли и стреляли. Мы были далеко от ворот, примерно в середине риги, и народу здесь оказалось меньше.

— Скорей ложись, убьют! — крикнул Гусев.

Мы бросились наземь, кое-кто последовал нашему примеру. А через нас помчались люди. Вот-вот затопчут.

— Павлыч, ползем в другую сторону, к стене.

Доползли. Там поблизости тоже были ворота, но и по ним били проклятые фашисты. «Беда! Или убьют, или сгорим! Что делать?»

Жара стала невыносимой. Как ни опасно у ворот, а выбираться из риги надо. Прижимаясь к земле, мы поползли навстречу пулям. Кругом падали люди, стонали раненые. Рядом горела стена, а мы упорно ползли, причем мне пришлось буквально тащить Ивана Павловича. Наконец ворота позади, мы отползли от готовой рухнуть риги и притаились среди трупов. От ужаса шевелились волосы. По тем, кто лежал неподвижно, фашисты [50] не стреляли. Вскоре стрельба затихла. Пленные сбились тесной кучей в углу лагеря. К этой толпе пробрались и мы с Гусевым.

За колючей проволокой охранники на наших глазах добивали из автоматов раненых.

— Товарищи, помогите! — раздалось невдалеке от нас.

Мы с Иваном Павловичем, не раздумывая, бросились на голос. Следом побежали еще двое. Подобрав раненого лейтенанта, мы втащили его в толпу и наскоро перевязали. Фашисты, видимо устав от кровавой оргии, перестали стрелять по раненым. Рига сгорела. Утром из лагеря вытащили около девяноста обугленных трупов.

Лица военнопленных мрачны, сосредоточенны. В глазах — непримиримая ненависть к врагам. За что перебили столько ни в чем не повинных людей? Почему загорелась рига? Почему охрана стала стрелять по лагерю? Кто мог ответить на эти вопросы!

В тот же день, а было это 17 октября, мы твердо решили бежать. Уходить придется по одному. Встретиться договорились в Ельнинском районе. Из лагеря вырваться невозможно. Бежать попытаемся на марше.

Почти ежедневно по утрам, после того как колонна выстраивалась в походный порядок, приходил офицер с переводчиком и провозглашал: «Коммунисты, комиссары, жиды, украинцы — три шага вперед!» Люди, относившиеся к первым трем категориям, конечно, не откликались: это — смерть. А «украинцы» делали иногда три шага вперед, только большинство из них вряд ли были настоящими украинцами. Затем немцы разыгрывали хорошо подготовленную сцену: вытаскивали из колонны одного-двух пленных и тут же расстреливали их как «комиссара», «коммуниста» или «жида». По адресу же «украинцев» офицер разражался речью: «Мы уничтожаем комиссаров, коммунистов, жидов. Это они толкнули на войну, это они напали на Германию. Мы вынуждены воевать против России. С Украиной мы не воюем. Украинцы могут отправляться по домам».

Расчет был ясен: поссорить между собой военнопленных, чтобы они выдавали коммунистов, евреев, политработников, посеять неприязнь между русскими и украинцами. Вся сцена с освобождением являлась чистейшей [51] провокацией. Никого из «украинцев» фашисты домой не отпускали. Через несколько часов «освобожденных» вылавливали, сажали на машины и отправляли на работу. Провокация была грубой, и все же некоторые попадались на нее.

Стали строить первую колонну, с которой должен был отправиться и Гусев. Я дал ему сухарь, а последний оставил себе. Мы попрощались. Вскоре, однако, подошли автомашины и пленным объявили, что все, кто вошел в состав этой колонны, будут сегодня работать. Забрав людей, машины уехали.

Я решил пристроиться ко второй колонне, которая вышла вслед за машинами. Двигались в направлении на Смоленск. «Бежать, непременно бежать, и сегодня же!» — эта мысль не покидала меня.

Не выходил из головы и Иван Павлович. Как-то у него сложатся обстоятельства?

Позднее я узнал, что Гусеву удалось совершить побег в тот же день. Вечером, после работы, их снова повезли. Иван Павлович попал на последнюю машину. Охранник сидел в кабине рядом с шофером. Ехали на большой скорости, кузова были закрыты брезентом, который голыми руками не разорвешь. В общем, гитлеровцы предприняли все, чтобы исключить возможность побега. Но Ивана Павловича это не смущало: у него была бритва. А то, что машина мчится на большой скорости — тут уж ничего не поделаешь. Риск, конечно, большой, но ведь за ним — свобода...

Когда ехали на работу, Гусев запомнил, что на одном из поворотов дороги, у Моста, высокая земляная насыпь и машины здесь замедляют ход. Как только стали приближаться к этому месту, он выхватил бритву и располосовал сверху донизу брезент.

Хотя машина и снизила скорость, Гусев кубарем полетел под откос, набил себе шишек и синяков, вывихнул ногу. Оказавшись на свободе, долго глядел вслед уходившим машинам, боясь, не остановятся ли они.

Но машины мчались вперед. Потом из кузова выпрыгнул еще кто-то и пулей бросился в сторону. Иван Павлович окликнул его. Тот замедлил бег и, увидев, что его не преследуют, осторожно пошел к Гусеву. Познакомились. Человек сказал, что в армии он был старшиной, а родом с Украины. [52]

— До Украины тебе далеко, — заметил Иван Павлович. — Идем со мной. Я местный, из Ельнинского района.

Старшина охотно согласился, помог Гусеву вправить вывихнутую ногу, и они двинулись в путь. Шли всю ночь. Днем отдохнули и снова в дорогу. Так продолжалось несколько суток. Остановились только в деревне Крутица, Екимовичского района, где жили родственники жены Гусева. Остался в Крутице и старшина (позднее он вступил в наш партизанский отряд).

В тот же вечер, когда Иван Павлович выпрыгнул из машины, бежал и я. Мы только что прошли деревню Шишкино, Сафоновского района. Местность была мне немного знакома. Заметно темнело. Вот-вот нас остановят на ночлег. Пора бежать.

Я огляделся. Охранники шли по сторонам колонны метрах в двухстах друг от друга. «Пропущу первого, — думал я, — и брошусь в сторону лесочка (он был виден невдалеке). На пути есть копна сена, она скроет меня от пуль, хотя бы на некоторое время. Пока выстрелит задний охранник, сумею пробежать приличное расстояние».

Я замедлил шаг, рванулся в сторону и побежал. Никогда в жизни не бегал я так, как в тот раз. За спиной словно выросли крылья, а в голове одна мысль: «Вот сейчас начнут стрелять, и все будет кончено». А так хотелось жить!

Сзади действительно начали стрелять. Я еще надбавил ходу. Над головой и вокруг противно дзенькали пули. Бежал зигзагами. Может, не попадут?! Вот уже скоро копна, за которой можно укрыться, а там и до леса рукой подать.

Вдруг удар в ступню правой ноги. От резкой боли я кувырком полетел на землю. Однако успел повернуться лицом в сторону стрелявших и безжизненно раскинул руки. Пусть думают, что убит. А сам продолжаю наблюдать. Приготовил нож. Если начнется погоня, я как-нибудь доковыляю до леса. Если же прибежит один охранник... У меня есть нож. Посмотрим еще — кто кого!

Я, видимо, родился в рубашке. Немцы немного постреляли и на том успокоились. Колонна двинулась дальше и вскоре скрылась из виду.

Оглядевшись, я осторожно подполз к стогу сена, с [53] трудом снял с раненой ноги сапог. Он был полон крови, которая текла из длинной рваной раны. В вещевом мешке чудом сохранилась чистая нательная рубаха. Разорвав ее, перевязал рану, натянул сапог и, превозмогая боль, поплелся к поселку Сафоново. Гитлеровцев там не оказалось. Добрые люди приютили, накормили, уложили спать.

Глубокой ночью в поселок прибыла какая-то немецкая часть. Солдат начали размещать по домам. Пришли и в наш дом, однако хозяйка, отчаянная молодка лет тридцати, так никого и не пустила. Старик, говорит, у меня болен, дети малые, муж ранен при бомбежке. Это я-то «муж»?!

Родные, самоотверженные русские люди! Никогда не забудут вас солдаты. Скольким из них вы, рискуя собой, спасли жизнь! Какой же памятник вам надо поставить, какие книги про вас написать!

Ранним морозным утром я двинулся в свои края. Дорогобуж обошел слева: там полно было немцев. Перебрался по льду через Днепр. Главное теперь было не попасть на глаза фашистам. И ведь дошел. Всего за двое суток! У деревни Жабье, куда решил зайти в первую очередь, чтобы узнать о семье, я увидел растянувшуюся по дороге фашистскую колонну. Прилег в кустах, подождал, пока она скроется из виду. В первой же хате выяснил: немцев в деревне нет.