На Колчака
Добровольцы
И вот я в родной Тотьме. Шагаю по улицам в бушлате и бескозырке, охваченный воспоминаниями. Мысленно представляю, как в 1905 году, будучи подростком, не раз примыкал к демонстрации, впереди которой несли транспарант «Долой самодержавие!».
В облике города не замечаю особых перемен, хотя домики обветшали, заборчики покосились. Ну да ничего — мужчины вернулись с войны, поправят.
Встречаю прохожих, вглядываюсь в их лица, но ни друзей, ни знакомых не нахожу.
Выхожу на Сухону. Она как текла, так и течет неторопливо, серебрится на солнце. И ребятишки закидывают удочки, как мы, бывало. Размышления вызывает видавшая виды пристань. Отсюда с плачем провожали новобранцев еще на русско-японскую войну.
До чего ж соскучился по мирному труду! Тут же обращаюсь к начальнику пристани, спрашиваю насчет работы.
— Требуется водолив, да ведь не пойдешь, матрос?
— Отчего не пойти. Дело знакомое.
Так я вернулся к тому, с чего начинал подростком. Но теперь не то время, не тот труд. Сами определяем задачи и стараемся решать их. По опыту Свеаборгской крепости создаем профорганизацию.
Озабоченность вызывали спекулянты. Они, как саранча, нахлынули в наш край из центральных городов России, где было голодно, а у нас было много хлеба. Вот и везли сюда ситец, спички, другие товары, а отсюда грузили мешки с зерном или мукой, чтобы наживаться на голодных людях.
На пристани постоянно находился матрос — представитель ЧК, которому я помогал вылавливать спекулянтов. Мы проверяли мешки, чемоданы, сундуки у вызывавших подозрение пассажиров, составляли акты, изымали вещи, предназначенные для черных целей.
На Сретенской улице находился книжный магазин. [145]
Как-то раз забегаю в него, чтобы обзавестись новыми книгами. Не успел оглядеться, как слышу возглас:
— Митя!
Передо мной был Михаил Коробицын, старый друг, слесарь Адмиралтейского завода, а в войну солдат Свеаборгской крепости, через которого мы, гангутцы, осуществляли связь с центром. Не знал я, что и он вернулся на родину. Оказывается, Коробицын директор книжного магазина. Он крайне удивился, что работаю водоливом.
— При твоей грамотности это роскошь. Берись заведовать книжным складом. Вместе будем двигать книгу в массы.
Заманчиво, но говорю другу о своем желании отправиться на Северодвинскую военную флотилию. Коробицын стал разубеждать: наступает осень, пока доберешься да оформишься, пароходы льдом скует. Лучше весны дождаться.
Соглашаюсь. И мы действуем вместе, не имея опыта книготорговли. Берем страстным желанием как можно больше распространить изданий. Бываем на партийных и профсоюзных собраниях, сообщаем о книгах, в том числе о произведениях В. И. Ленина, поступивших в магазин.
Среди посетителей магазина я заметил как-то паренька в пиджаке с заплатами и берестовых лаптях. Лицо измученное, бледное, щеки впалые. По всему видать — голодный. У меня что-то дрогнуло внутри — вспомнил себя, как лет двенадцать назад мытарил по Устюгу и Вологде, как пинали меня, словно бездомную собачонку. Приблизился к парню и поразился, с какой жадностью его серые глаза впиваются в книжки. Кажется, они горят. Кладу ему руку на плечо.
— Интересуешься?
Парень поворачивает голову, удивленно рассматривает матросскую форму на мне, щеки краснеют, в смущении отвечает:
— Да.
Подошедший Коробицын спрашивает, где он живет. Из немногословного ответа узнаем: не здешний, пришел из Заборской волости. От нужды. Отец на германском сгинул, у матери он один. Сказал и опустил голову.
— Что ж, раз к книге тянешься, поступай к нам на работу, — предлагает Коробицын. Я киваю головой в знак согласия. — Хочешь?
— Хочу! — Подняв голову, парень с надеждой смотрит на нас. — А делать-то чего?
— Книги упаковывать. [146]
Так у меня на складе оказался помощник, 16-летний Саша Сидоровский. Честный, трудолюбивый а любознательный. В свободное время садился за книжку или расспрашивал о службе на флоте. Саша готов был слушать часами, для него, чувствовалось, открывался новый мир.
Приятно поражал меня энтузиазм тотемских юношей и девушек. Хоть мне было уже 27 лет, но я сблизился с ними. Коммунистически настроенная молодежь группировалась в бывшей учительской семинарии. Теперь в ней учились прежде всего дети бедноты. Активные ребята. Федя Клочихин, Коля Худяков и Коля Юрзин создали союз учащихся. Около тридцати ребят поселились в национализированном доме купчихи Климовой, образовали коммуну. Стипендию и продукты сдавали в общий фонд. Сами готовили себе пищу, сами пекли хлеб.
Ребята увлекались краеведением. Наш город когда-то был местом ссылки неугодных царизму людей, борцов за свободу. Это они, политические ссыльные, выступали организаторами демонстраций и митингов в годы первой революции. И вот теперь удалось установить имена революционеров. В разное время в нашем городе проживали исследователь Сибири Г. Н. Поталин, народник П. Л. Лавров, критик-публицист Н. В. Шелгунов, социал-демократы А. В. Луначарский, Н. А. Мальцев, писатель В. Г. Короленко и многие другие. Политссыльные оставила добрый след в деле просвещения масс.
Волнующим откровением для меня явилось сообщение ребят о том, что наш земляк Иван Васильевич Бабушкин был соратником Ленина, членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Ни аресты, ни тюрьмы не сломили его воли. Бабушкин сумел пробраться в Лондон к Ленину, находившемуся в эмиграции. С его заданием вернулся в Россию, был снова арестован и выслан в Верхоянск. Освобожденный революцией 1905–1907 годов, Бабушкин выехал в Иркутск, где его избрали членом Иркутского комитета РСДРП. Он активно участвовал в подготовке вооруженного восстания. При выполнении партийного задания попал в руки царской карательной экспедиции. Только через четыре года Россия узнала о судьбе замечательного революционера. Ленин назвал его «народным героем», «гордостью партии».
Интересные беседы разгорались по военной истории. Как-то завели разговор о крепости, остатки которой сохранились на высоком берегу, где речка Песь-Еденьга впадает в Сухону. Оказывается, Тотемская крепость древняя и силу [147] свою блестяще показала во время двухлетних набегов орд казанского ханства. Сколько ни штурмовали ее враги, взять не сумели.
Любопытен разговор о земляке — открывателе новых земель Иване Александровиче Кускове. Еще в восемнадцатом веке он с партией промысловиков переплыл Тихий океан и достиг берегов Америки. Много лет обследовал Аляску и Северную Калифорнию и невдалеке от современного города Сан-Франциско обосновал русское поселение с крепостью. Не исключено, что воспроизвел там копию Тотемской. Ребята всерьез уверяли, что крепость помогла американцам в борьбе за независимость.
— А почему теперь американцы на севере нашей страны из орудий палят, свободу хотят задушить? — спрашивает белокурый юноша.
И пошли негодования в адрес интервентов, лицемерного президента США Вильсона, который в послании Советскому правительству распинался о свободе русского народа.
Я уже упоминал, что еще до восстания на «Гангуте» меня считали сочувствующим большевистской партии. И тогда, и в последующее время участвовал в общественной работе, выполнял, если хотите, партийные поручения: заведовал гальванерной и аккумуляторной каютами, где происходили встречи организаторов корабельного подполья, поддерживал связи с представителями центра и через них получал для корабля нелегальную литературу, был агентом газеты «Волна», членом судового комитета... Но о вступлении в партию, по правде сказать, не задумывался. Полагал, что член партии — это профессиональный революционер.
Теперь же, находясь в Тотьме, я ощутил свою затяжку с вступлением в партию. Коробицын поразился:
— Как же так? Я тебя еще с Адмиралтейского завода коммунистом считаю. Первым даю рекомендацию.
Вторую дал С. Е. Горячевский, тотемский коммунист.
Удивились и тотемские большевики, считавшие меня членом партии, а не сочувствующим. На собрании секретарь ячейки зачитал сначала мое заявление, потом «аттестат», врученный мне Куликовым при уходе с «Гангута»: «Дан сей Дмитрию Ивановичу Иванову в том, что он во время пребывания на выше означенном корабле как по отношению к товарищам, так и к служебным обязанностям ни в чем дурном не был замечен. А потому мы, матросы, рекомендуем [148] его как хорошего товарища во все политические организации и союзы».
Коробицын, как рекомендующий, сказал, что знает меня по революционной работе с 1913 года.
— Если учесть участие в политических демонстрациях и распространении листовок в девятьсот пятом году в Тотьме, то можно считать: человек три революции прошел! Ручаюсь за товарища Иванова, как за самого себя.
Коммунисты проголосовали единогласно.
Исподволь наступала весна. Днем позванивала капель, сосульки свисали с крыш, по улицам робко пробивались ручейки. Пришла пора собираться на Северодвинскую флотилию. Ею теперь командовал Константин Пронский. Наш, гангутовец!
С этими мыслями подбирал литературу для одной из волостей, изредка поглядывая на Сашу, как всегда старательно упаковывающего книги. Вполне заменит меня парень на складе. Так и скажу Коробицыну. А тот сам вошел, сухо поздоровался. На лице несвойственная ему печаль.
— Горестная весть пришла, Митя, — тихо произнес он.
Меня сразу обожгла мысль: кто-то еще погиб. Недавно хоронили павших на фронте. Кто же теперь?
— Погиб Володя Полухин.
У меня книги из рук выпали.
— Как?! Он же в Баку, комиссар Каспийской военной флотилии.
— Туда англичане ворвались, свирепствуют, как у нас в Архангельске. 26 комиссаров расстреляли.
Я машинально снял бескозырку, наверное, с минуту молчал. Вспомнилось многое — и как в Свеаборгскую крепость с ним ходили на встречу с Коробицыным, и день восстания. В сущности, по его приказу я и в колокол бил.
— Такого богатыря революции загубить!.. Мстить надо, Миша, за него, за всех. Уйду на фронт, к Пронскому.
Коробицын, почувствовав мою решимость, не возразил. Попросил только обождать с неделю.
День прошел в воспоминаниях о Полухине. Я рассказывал Саше о физической силе Владимира Федоровича — большевика, руководителя революционных матросов «Гангута». Боль моя и гнев передались подростку, он был в возбужденном состоянии. Под вечер сделался угрюмым, и я понял, что он переживает из-за меня, из-за моего отъезда. Душевно привязался он ко мне, так, что не представляет себе разлуку. [149]
...Чемодан уложен, и я предвкушал, какой будет встреча с Пронским, этим умным, честным, храбрым гангутцем. Пытался представить, как в речных боях будем освобождать населенные пункты вплоть до самого Архангельска, где когда-то довелось бывать юнгой.
И в голову не приходило, что сложится иная фронтовая судьба. Но вот в книжный магазин врывается запыхавшийся посыльный:
— Экстренное общегородское собрание коммунистов.
Мы с Коробицыным сейчас же помчались в клуб имени III Интернационала. Что-то нас ожидает? Общая и военная обстановка была напряженной. Об этом говорилось на VIII съезде партии, закончившемся месяц назад. Положение на фронтах оставалось тревожное.
Коммунисты собрались быстро. Председатель укома РКП(б) И. Н. Едемский поднялся на трибуну.
Он зачитал Обращение ЦК нашей партии к местным партийным организациям. «...Без нового и чрезвычайного напряжения всей энергии и всей воли партии и лучших элементов рабочего класса, — говорилось в Обращении, — Социалистическая республика не сможет победить. Военная победа нам необходима в самый короткий срок, иначе борьба приведет к полному экономическому истощению страны и крушению Советской власти»{49}.
С какой откровенностью сказано о великой опасности! Сердце забилось, горячие мысли охватили... Столько жизней отдано за революцию, столько крови пролито. Нельзя допустить ее гибели, нельзя!
Председатель укома сказал, что Колчак стремится к Волге, изо всех сил рвется на соединение с интервентами, высадившимися на севере, и внес конкретное предложение: нашим ответом на обращение ЦК будет сформирование отряда добровольцев.
— Правильно! Правильно! — раздавалось со всех сторон.
Тут же открылась запись. Подошли к столу братья Николай и Василий Москалевы, за ними А. Капустин, С. Горячевский, М. Зыков, В. Юрзин, Ф. Серогодский, В. Пономарев, П. Едемский, К. Телегин...
Я напряженно думал, как поступить. Ведь уж совсем было собрался на флотилию, морально настроил себя. Но теперь главная опасность исходит от Колчака. Надо переменить [150] свое решение. Поднимаюсь с места, подхожу к столу и прошу внести меня в список. Всего записалось 25 человек. Собрание обратилось с призывом к трудящимся города — вступить в отряд. Активисты отправились по учреждениям. Я пошел в учительскую семинарию, где состоялось взволнованное собрание. С затаенным дыханием слушали Федю Клочихина, вернувшегося с I Всероссийского съезда коммунистов-учащихся. Он рассказывал о Владимире Ильиче Ленине, который присутствовал на съезде и 17 апреля выступил с короткой речью.
— Мы были поражены его простотой и сердечностью по отношению к нам, делегатам, — говорил Федя. — На всю жизнь запомнятся мне вот эти слова нашего вождя и учителя. — Федя прочитал: — «Будущее общество, к которому мы стремимся, общество, в котором должны быть только работники, общество, в котором не должно быть никаких различий, — это общество придется долго строить. Сейчас мы закладываем только камни будущего общества, а строить придется вам, когда вы станете взрослыми»{50}.
Ребята с интересом выслушали сообщение о том, что съезд единодушно решил все организации коммунистов-учащихся слить с Российским Коммунистическим Союзом Молодежи.
— Наша организация будет теперь называться ячейкой РКСМ, а члены ее — комсомольцами.
Клочихин закончил доклад призывом провести мобилизацию на фронт. Он сказал:
— Я иду добровольцем. Кто следующий?
В отряд записался также Коля Худяков, потом другие. Примеру вожака последовало более двадцати человек.
На другой день мы с Клочихиным пошли в ремесленное училище, где выступил сначала он, потом я. (Через много лет бывший ученик ремесленного Евгений Бадания вспомнит: «Матрос Д. И. Иванов говорил: «Ну что, братишки, слышали, что Владимир Ильич сказал? «Социалистическое Отечество в опасности!» Большевики города решили создать отряд»... Меня сильно взволновали речи Ф. Клочихина и Д. Иванова. Я тут же решил идти добровольцем в Красную Армию и сагитировал Павла Осанина, Сергея Кузьмина»{51}.)
В день проводов у меня был последний разговор с Сашей Сидоровским, который тоже записался добровольцем. Несколько дней до этого я уговаривал его остаться. Ему [151] еще два года до совершеннолетия, но он настаивал, находил доводы («Не я один такой. Вон Сергей Беляев мне ровесник, а идет же»). Саша, оказывается, вступил в комсомол. Нет, в книжном складе он не останется.
Боевое возбуждение царило на тотемской пристани. Все население вышло провожать добровольцев. Короткий митинг, речь председателя укома пронизана теплым напутствием и пожеланием успешных действий в бою. От имени добровольцев говорил Клочихин.
— Мы клянемся отдать все силы, а если потребуется, то и жизнь за власть Советов.
Пароход «Ломоносов», на котором разместился наш отряд, медленно отошел от пристани. Тысячи рук махали нам вослед.
Знакомство
Дорогой ребята собрались на палубе в кружок, сообща сочиняли песню. Не мудрствуя, находили слова, подходившие к моменту, и вкладывали их в революционную песню «Смело, товарищи, в ногу». И добились своего. А потом собрали всех добровольцев (в отряде было 88 человек) и начали разучивать.
Когда на Вологодской пристани нас встретил представитель военкомата и повел на сборный пункт, на нашу колонну мало кто обратил внимание. Но вот Александр Хромов растянул мехи гармошки, заиграл знакомый всем мотив, строй подтянулся, дружно взял ногу, и понеслись слова, которые заставляли останавливаться прохожих. Стараясь как можно громче и отчетливее выделять слова, мы пели:
Верим — на Западе смогутТак с песней и дошли до гостиницы «Пассаж», где группировались красноармейские части, предназначавшиеся для отправка на Восточный фронт. В основном это были добровольцы, откликнувшиеся на призыв Центрального Комитета партии.
Отряды — а они были почти из всех уездов Вологодской губернии — свели в маршевую роту. Командиром ее назначили [152] тотемского большевика Сергея Горячевского, комиссаром тоже из наших — Всеволода Юраина. На взводы поставили тотьмичей В. Пономарева, А. Капустина и М. Зыкова.
Вологда была прифронтовым городом, это мы почувствовали. Не хватало хлеба, топлива. По улицам проходили конные и пешие колонны. В зданиях учебных заведений размещались воинские части. Белокаменную гостиницу «Золотой якорь» занимал штаб 6-й отдельной армии.
Руководители города и губернии окружили нас вниманием и заботой. Мы получили обмундирование: легкие шинели, сшитые из фланелевой ткани защитного цвета, гимнастерки и шаровары, а также обувь — башмаки и обмотки. Правда, одежда по размерам не всем подходила, была великовата. Ребята вооружились иголками и ножницами, занялись подгонкой. Выдали нам вещевые мешки с бельем, палатки, мешочки для сахара и сухарей, котелки с деревянными ложками. Только винтовок у Вологды не оказалось, без них придется ехать.
Пока суд да дело, добровольцы знакомились друг с другом, завязывались живые беседы о достопримечательностях тех мест, откуда прибыли отряды, сведенные теперь в роту. Интересны были и рассказы, с каким вдохновением люди уходили на фронт. На собрании Шуйской партийной организации 72-летний крестьянин-коммунист Н. И. Гольцев заявил: «Коммунисты не должны считаться с возрастом, надо всем идти на борьбу с последним царским разбойником». В том же Шуйске добровольцем вступила Александра Круглова. Девушку записали как парня, опасаясь, что иначе не пропустят. Кубенская группа добровольцев перед отправкой сфотографировалась под Красным знаменем с надписью «Смерть Колчаку. Через победу — к коммунизму».
Среди вельских ребят были комсомольцы-активисты Авксентий Сухановский, Николай Стрелков, Александр Полежаев. Вызывал интерес Алексей Деевич Туров — сын священника, он окончил духовную семинарию, служил дьяконом вельского собора. А после Октябрьской революции отказался от церковного сана, вступил в Коммунистическую партию и вот — доброволец. Он вызывал веселое оживление и смех своими рассказами о жизни семинаристов и духовенства, приводя анекдотичные факты.
Вельский отряд возглавлял Павел Ягунов, бывший моряк. Мы разговорились как друзья. Я обратил внимание на его вещевой мешок — на нем четко выделялись вышитые [153] слова: «Пойди и убей Колчака!» Хвалю его за то, что придумал нужный призыв на видном месте.
Ягунов с гордостью произносит:
— Это жена моя молодая придумала.
— Добрую жену выбрал ты, братишка!
Еще один моряк нашелся, Михаил Евсеев. Этот служил на Балтике минным машинистом. Боевой матрос, член партии с 1917-го. Вместе с ним идет на фронт и восемнадцатилетний брат Алеша, землемер.
Немалый интерес ребята проявили к тотьмичам. Пожалуй, они были наиболее грамотные из всех, гордились тем, что их комсомольская организация была создана одной из первых в губернии, что еще до нее в учительской семинарии действовал союз коммунистов-учащихся. Узнав, что Федя Клочихин видел и слышал Ленина, вся рота собралась вокруг него. Долго расспрашивали во всех подробностях — и какой из себя Ленин, и как говорит. На Федю смотрели как на счастливца. Потом Хромов, перебрав лады гармошки, заиграл знакомую мелодию и запел:
Слышу песни жаворонка,Как только кончили петь, семинаристы поспешили сказать, что слова этой полюбившейся всем песни написал тотьмич Феодосий Савинов.
Несколько слов о внимании, проявленном ко мне. Выделялся я формой. Началось с бескозырки: что означает слово «Гангут»? Пришлось рассказать о революционных делах линкора. Не утаил и того, что собрался на Северодвинскую флотилию, но вот Колчак перешел дорогу.
— Ну ничего, покажем Колчаку, где раки зимуют. Верно говорю, братва?
— Покажем! За тем и идем, — раздались голоса.
Перед отъездом надумали фотографироваться. Отдельно снялась группа тотемских комсомольцев (через много лет эта фотография займет почетное место в Истории ВЛКСМ). Я решил последний раз сфотографироваться в матросской форме, поскольку получал армейское обмундирование. Пошел со мной и Саша Сидоровский. Он вообще не отставал от меня, его даже ординарцем моим прозвали. Фотограф щелкнул сначала меня, а потом пригласил Сашу. Вижу, [154] что-то замялся парень. Спрашиваю: ты что? Он робко: «Дмитрий Иванович, нельзя ли мне в твоем матросском сняться?» Смеюсь: «Отчего ж нельзя, давай». Поверх своего обмундирования он надел бушлат, а на голову бескозырку. На другой день пошли получать карточки. Саша вышел хорошо, а мой снимок не получился. Фотограф извиняется, просит сесть на повторную, но нам уже пора отправляться.
— Пускай твоя фотография, Саша, будет нам общей памятью, — шучу я. (Мог ли думать, какой памятью на всю жизнь останется этот снимок!..)
Торжественные проводы из Вологды состоялись 13 мая. Был теплый солнечный день. На площади перед «Пассажем» и на вокзале состоялись митинги. Выступали представители губкома партии. Запомнился военком 6-й армии Н. Н. Кузьмин, оратор — не хуже Антонова-Овсеенко. С приветливой улыбкой сказал, что тоже собирается на Восточный.
— До встречи, товарищи!
Горячевский с Юрзиным заверили, что добровольцы будут сражаться с врагами революции мужественно и храбро.
Эшелон готов к отправке, и оркестр грянул «Интернационал», вырвалось пение: «Вставай, проклятьем заклейменный!»
В единый поток слились голоса провожающих и тех, кто ехал защищать молодую Страну Советов: «Это есть наш последний и решительный бой».
Двое суток ехали до Вятки, где находился штаб 3-й армии. Уже здесь почувствовали дыхание фронта. Спать легли на голых кроватях, подложив под головы свои вещевые мешки и укрывшись шинелями. А утром выдали винтовки, патронные сумки и патронташи, фляги для воды. Был введен жесткий распорядок дня.
На политических занятиях перед нами раскрыли обстановку. Встревожили факты — Колчак в тридцати верстах от Волги, в шестидесяти от Самары, в восьмидесяти — от Казани. Форсировав Каму, его силы накапливались и на вашем участке. Политработники поведали о тяжелых боях, которые вела армия с колчаковцами с осени прошлого года, особенно зимой, когда вынуждена была сдать Пермь. Теперь армия набирала силы. Каждый день идут и идут пополнения. Враг остановлен и уже испытывает удары. На южном участке фронта 5-я армия имеет успехи.
— Спешите, товарищи, овладеть военным делом! — призывали нас.
Началась боевая подготовка. В этом особенно нуждалась [155] молодежь, не державшая в руках оружия. Ребята изучали винтовку, разбирали и собирали затвор. Потом приступили к стрельбам по мишеням. Стрельбы и тактические занятия проходили с азартом. Всем хотелось научиться искусно переползать от укрытия к укрытию, маскироваться.
Обучение было напряженным, стремились как можно скорее пройти курс обучения. Уже с первых дней начали затягивать пояса. Питание было скудное. На день выдавали по 300 граммов хлеба. На завтрак — сухая вобла и кружка кипятку. Иногда — чечевичная каша и очень редко — пшенная. На обед — суп из конины, на второе или каша, или опять вобла. Ужинали чаще всего без хлеба, потому что его съедали в обед. Ели снова воблу или чечевичную кашу. Но никакого ропота не было. Ведь рабочие получали еще меньше.
Я помню лишь один случай проявления недовольства. Это когда из нашей маршевой роты хотели взять людей для несения комендантской службы при штабе армии. Добровольцы в один голос заявили: все вместе желаем воевать на передовой линии. Это желание учли, а в комендантскую роту зачислили лишь одного человека.
На очередных политзанятиях нам рассказали об Урале, что представляет собой эта горная территория России на границе Азии с Европой. Здесь издавна добываются железо, медь, золото, платина, драгоценные камни. Это — важный промышленный центр, где сто пятьдесят лет назад Емельян Пугачев поднял восстание против помещиков и заводчиков, объединив рабочих с крестьянами. Под ударами его войска закачался императорский трон. Нас призывали быть достойными преемниками борьбы за интересы рабочих и крестьян.
Добровольцы выражали горячую готовность скорее умереть, чем отдать Колчаку советскую землю. И это они подкрепляли делом — успешно прошли первоначальный курс обучения и отправились к передовым позициям. До станции Яр ехали поездом, а оттуда пешком по размокшей глинистой дороге до села Уни, где находился штаб 30-й стрелковой дивизии, в составе которой нам доведется пройти большой и нелегкий путь.
Малышевцы
В дивизии нас встретили, что называется, с распростертыми объятиями. Она состояла из трех бригад по три полка в каждой. Всех добровольцев направили во 2-ю бригаду, точнее — в 3-й батальон 266-го стрелкового полка. Нас хватило [156] на две роты — 8-ю и 9-ю, а в 7-ю свели бойцов, участвовавших в боях.
Мы построились во дворе перед штабной избой. Комбат Г. Л. Десятов со своим помощником А. Сапегиным подошли к вам, представились. Оба воевали на германском фронте и тут прошли немало. На комбате выгоревший на солнце френч, на помощнике потрескавшаяся кожаная тужурка. Боевой опыт чувствовался в их спокойствии и уверенности.
Познакомиться с нами вышел командир полка А. Н. Захаров и комиссар С. Н. Кожевников.
— Наш двести шестьдесят шестой полк, — сказал командир полка, — носит имя Малышева Ивана Михайловича...
Кратко, но довольно выразительно командир рассказал биографию бывшего учителя, который в начале 1918 года сформировал батальон из уральских рабочих. Из этого батальона и вырос полк, в сражениях вырос. Иван Михайлович Малышев был примером храбрости и отваги. Иначе и не могло быть: он — верный сын революции. Еще в 1905 году пятнадцатилетним подростком он вел революционную работу среди рабочих Урала. Не раз его брали под стражу. В 1912–1913 годах сидел в тюменской тюрьме. Уральские большевики избрали его. делегатом VI съезда партии. После Октября И. М. Малышев стал председателем Екатеринбургского комитета РСДРП (б). 23 июня 1918 года, он, как руководитель красногвардейских отрядов, отправился на совещание в штаб фронта. Белогвардейцы внезапно захватили поезд, и 28-летний большевик был зверски убит.
— Будьте такими же смелыми и решительными в борьбе с врагами, каким был товарищ Малышев! — призвал командир и объявил: — А сейчас с вами побеседует комиссар.
Кожевников, еще совсем молодой, усадил нас на траву и, вышагивая, познакомил с историей 30-й дивизии, созданной в сентябре прошлого года. Первым ее начальником был Василий Константинович Блюхер, теперь он помощник командующего 3-й армией. До создания дивизии В. К. Блюхер с отрядом совершил беспримерный рейд по тылам врага. Полторы тысячи верст с боями!
Из уст комиссара мы узнали, что нынешний наш начдив Николай Дмитриевич Каширин, как и Блюхер, тоже был организатором рабочего отряда. Бывший казачий офицер, он с первых дней революции примкнул к трудовому народу. Под Оренбургом два отряда — Блюхера и Каширина — объединились и подавили контрреволюционный мятеж Дутова. После взятия Оренбурга каширинцы вступили в [157] жестокие бои под городом Троицк с контрреволюционными мятежниками из чехословацкого корпуса. Эти бои запечатлены в полковой песне, слова которой воспроизвел комиссар. Затем он продолжал:
— Ваш комбат Григорий Десятов тоже в рядах отрядов Блюхера и Каширина пробивался на соединение с Красной Армией и в полку являет пример. Вот что о нем говорится в истории нашего полка: «Там, где больше всего угрожала опасность, где тучи пуль, визжа, пересекали воздух, там находился и товарищ Десятов, ободряя стрелков, спокойно руководил боем».
Слушая, мы обратили внимание на комиссара. Этот юноша повидал немало, раз так хорошо знает боевые дела дивизии. И грамотой, видно, обладает, беседу ведет умело.
Еще когда были в строю, я заметил, что комполка поглядывал на меня. Очевидно, его привлекала моя бескозырка, которую я надел, хотя был в красноармейской форме. Он позвал меня в штаб. Спросил, кем был на флоте, не счел зазорным сказать, что специальность гальванера он себе не представляет. Выслушав мое объяснение, предложил быть старшим телефонистом полка. На его взгляд, это сродни моей флотской специальности. Это предложение меня смутило, я заявил, что не для того шел добровольцем, чтоб в штабе полка сидеть. Он засмеялся.
— Вот видишь, матрос, и ты не представляешь пехотную службу, как я морскую.
Тут же объяснил, что старший телефонист больше находится на передовых позициях, чем в штабе. И все же я попросил сначала побыть стрелком, понюхать пороху.
— Что ж, неплохо, — довольно произнес он. — Повоюй с винтовкой, крепче телефонный провод держать будешь.
Роты приготовились к маршу до следующей деревни, где нам предстояло занять оборону. Комбат вскочил на коня и помчался туда, а его помощник вышел вперед, чтоб вести колонну. Ребята бросали на меня многозначительные взгляды. В пути Саша Сидоровский пояснил, чем удивлены добровольцы. Оказывается, пока со мной разговаривал комполка, они тут острили, строя догадки, какую должность Иванову предложат.
Мы подошли к деревне, за которой располагались вражеские цепи. А когда стемнело, скрытно заняли позиции. Командир взвода Василий Москалев был назначен начальником караула. Мы с Николаем Ляпиным вызвались идти в секрет. Залегли, затаились, зорко всматривались в темноту и прислушивались. Казалось, вот-вот подползут беляки, [158] кинутся на нас. Винтовки держим наготове. И только на рассвете замечаем двух солдат за стогом сена, шагах в двадцати от нас. Видно, тоже в секрете были.
Разошлись по-мирному, без выстрелов. Батальон окапывался. С непривычки к концу дня мозоли понабивали. На второй день колчаковцы открыли ружейный и артиллерийский огонь, потом ринулись в атаку. Много часов мы отбивались и все же вынуждены были отойти. А когда оправились, вернули прежние позиции.
Бой небольшой, но значение имел огромное: ребята почувствовали уверенность в себе. Словно бы крылья обрели. Все рвались вперед. Комбат учел это и дал приказ атаковать противника. Возглавил цепи Александр Сапегин, помощник комбата.
Враг цеплялся за каждую складку местности. Однако порыв добровольцев был неиссякаем. Где ползком, где перебежками бросались мы на окопы, обращали беляков в бегство. В результате продвинулись до десяти верст вперед, взяли деревню В. Сюрзи и село Талый Ключ.
На фронте красноармейцы мужают быстро. Этому способствует высокое революционное сознание. За несколько дней бойцы становились бывалыми. Скажу это я о себе. Хоть я прошел германскую, но это было на корабле, а морская служба, как известно, отличается от сухопутной. Матрос находится в большом коллективе, где успех каждого зависит от слаженности действий всех. Иное дело солдат. В жаркую минуту боя он становится как бы сам себе начальником: находи выход из создавшегося положения, самостоятельно решай. От твоей инициативы нередко вырастает общий успех. Словом, я ощутил эту разницу.
Полковое начальство начало присматриваться к нам, определять, как лучше использовать способности каждого. Например, Федора Клочихина и Николая Худякова взяли в разведку, Алексея Евсеева — в штаб полка: ему, в прошлом землемеру, поручили чертить карты, без которых трудно вести наступление.
Евгений Баданин неплохо рисовал. Узнав об этом, комбат Десятов поставил перед ним задачу: зарисовать местность, по которой предстоит наступление.
— Бери бинокль, бумагу с карандашом, забирайся вон на ту ветряную мельницу и рисуй, — говорил он.
Баданин охотно согласился. Однако оказалось, что мельница-то на территории, занятой противником. Но, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Баданиау [159] ничего не оставалось, как с помощью разведчиков ночью перебраться на мельницу.
Целых два дня о нем ничего не было слышно. Комбат с помощником тревожились за него больше всех. Потом выяснилось: Баданин сначала делал зарисовки с мельницы, но она показалась ему низковатой. На вторую ночь парень сумел, миновав часовых, пройти в село, там залез на колокольню. Оттуда местность — со всеми буграми, оврагами и рощами — была видна как на ладони.
— Вот посмотрите, — вернувшись довольным, показывал он зарисовки командиру.
Весь батальон горячо поздравлял Баданина. Так смело и находчиво действовал боец!
Дошла очередь и до моего перемещения. Я уже давно размышлял, как буду действовать в качестве старшего телефониста. К сожалению, в боях, которые вел полк, телефонисты не проявили должной разворотливости. Связь комбата с ротами или с полком часто терялась. И тогда прибегали к пешим посыльным. Словом, командирские приказания доставлялись исполнителям с большим опозданием.
Как улучшить работу проводной связи? Прежде всего нужен строгий контроль за работой телефонных аппаратов, за сохранностью провода. А это не просто. Телефонист должен стремглав нестись по полю боя, чтобы найти обрыв и ликвидировать его. Радужные мысли обуревали меня о действиях связистов в наступлении. Ребята подначивали.
— Стало быть, с телефонной трубкой в атаку пойдешь, товарищ краснофлотец?
— Думаю, так, — нарочито парировал я. — По телефонному проводу с их высокоблагородием адмиралом Колчаком потолковать жажду.
Никто не предвидел, что нам предстоял нелегкий отход. Случилось так, что сосед справа и сосед слева не выдержали натиска противника, и наш полк вместе с ними вынужден был оставить позиции. Четверо суток мы отходили по проселочным дорогам. Колчаковцы наседали, и наши арьергарды то и дело давали им бой, чтоб сдержать натиск. Все эти дни я с одним-двумя телефонистами находился в группе прикрытия, обеспечивая связь ее с командиром полка. Отходили мы, как правило, последними. Случалось, и под обстрелом сматывали провод (он ведь такую ценность представлял тогда!). Отстреливались, чтоб не отдать ни метра врагу.
В первых числах июня полк закрепился на рубеже деревень Афонинская, Вотский, М. Вотский. Налаживая телефонную [160] связь с батальонами, я видел сумрачные лица бойцов. Даже разговаривали нехотя.
В батальоны и роты пришли политработники полка и дивизии. Они беседовали с людьми, напоминали им, что красноармеец никогда не вешает головы. Конечно, в бою всякое бывает. Разве легко было отрядам Блюхера и Каширина по вражеским тылам пробираться? В тысячу раз труднее, чем нам. Анализируя прошлые бои, политработники отмечали мужество и героизм красных командиров. Речь шла, в частности, о Иване Кенсориновиче Грязнове, командире 1-й бригады. Он пришел в армию с Михайловского завода Пермской губернии. На германском фронте стал прапорщиком, а при возвращении домой в начале 1918 года кулаки схватили его за революционную деятельность и подвергли пыткам. Чем только не били, как только не терзали! Наконец решили сжечь на костре, но не сделали этого лишь потому, что Грязнов не подавал никаких признаков жизни. Его бросили в мусорную яму.
Нашелся добрый человек, фельдшер, ночью вытащил Грязнова и поместил в больницу, где тот выздоровел. Окрепнув, Грязнов пробрался в Красноуфимск и там сумел создать отряд, который не по дням, а по часам рос численно. Вскоре отряд развернулся в полк, и перед ним была поставлена нелегкая боевая задача: взять город Кунгур, который обороняли вражеские силы, превосходившие наши. Надеясь на внезапность, командир смело повел полк на штурм. В результате беляки были опрокинуты, захвачены трофеи — орудия, много снарядов, патронов и обоз.
Не менее отважен в боях был и командир нашей 2-й бригады Николай Дмитриевич Томин. Он из оренбургских казаков, участник первой мировой войны. Революционные казаки выбрали его командиром 1-й Оренбургской казачьей дивизии. Во время сражений с Дутовым Н. Д. Томин командовал Троицким отрядом. Красноармейцы видели его в критические минуты впереди цепей, шли за ним под пулями и разрывами снарядов.
Рассказы политработников о командирах оказывали сильное воздействие на бойцов, воспитывали у них любовь и уважение к начальникам, укрепляли дисциплину. Люди невольно задумывались о храбрости тех, кто вел их в бой.
Политическую зарядку дал нам представитель политотдела 3-й армии И. И. Рак, прибывший в дивизию. Он объективно проанализировал обстановку на фронте. Начав наступление еще 4 марта, Колчак продолжал его. На днях захватил Глазов. Но силы колчаковцев выдыхаются, в то [161] время как к нам поступает пополнение. Соседние армии уже наступают. На южном участке 5-я армия освободила Бугульму и Белебей, ведет бои за Уфу. Успехи имеет и 2-я армия, освободившая города Елабугу и Сарапул. Командование ставит задачи: 5-я армия должна освободить Златоуст и Челябинск, 2-я — Красноуфимск и Кунгур.
— А мы чего ж, сидеть в обороне, что ли, будем? — послышались голоса.
Политработник словно ожидал этой реплики, ответил:
— Нет, и наша Третья двинется вперед. Сначала должна освободить Пермь, а затем совместно со Второй — Екатеринбург.
При этом И. И. Рак указал, что за нашим участком фронта неустанно следит товарищ Ленин. Он предостерегает об опасности движения Колчака на Вятку и требует до зимы освободить Урал. Иначе неминуема гибель революции.
— Видите, как остро поставлена задача перед Восточным фронтом. Наш ответ вождю надо дать один: освободим Урал, еще до зимы освободим! Ведь так, товарищи?
— Только так! — дружно ответили красноармейцы.
Можно было и по лицам определить, какой готовностью полны воины. Возбужденные, с горящими глазами, они ждали только приказа.
Боевая закалка
И приказ поступил. 30-я дивизия пошла в наступление. Наш 266-й полк получил задачу — взять село Валамаз и Матвеевский завод. Бой закипел очень жаркий. Я волновался за работу связи, перебегал из батальона в батальон. Телефонисты действовали везде хорошо. Были обрывы провода, но их старались быстро ликвидировать. Начальник связи полка Милькоп был доволен. Человек он с виду неторопливый, руководил спокойно и четко.
Через два дня, 7 июня, ближайшая задача была выполнена. Полк собирался с силами для нового броска. Штаб усиливал разведку. В нее записалось много комсомольцев. Они смело пробирались во вражеский тыл, добывали нужные сведения о противнике, помогавшие успешному продвижению вперед.
За два дня с боями мы освободили деревни Поверочный Полом, Зяблый, Лаптевская, Кокшанский завод и без боя — деревню Кисели. Теперь из Киселей был выслан в тыл врага разведотряд в составе 40 человек, в который вошли [162] наши тотемские комсомольцы Коля Худяков, Федя Клочихин, Ваня Цикин, Алеша Рязанов, Саша Балашов.
Этот отряд вернулся не только с ценными сведениями, но и с пленными. Сначала привели пятерых пеших. Ребята сбежались поглядеть на колчаковцев, послушать, как схватили их. Ваня Цикин рассказывал:
— По лесной дорожке двигалась цепочка беляков. Впереди шел офицер.
— Почему же вы не захватили офицера? — спросили бойцы.
— Убежал, как заяц... Гнались за ним, да куда там, больно резвый оказался, стервец. А этих, — он указал на пятерых, — словили в лесу.
— Мы недалечко и убегали-то, — вставил один из пленных.
Красноармейцы повели разговор с пленными. Те признались, что им все время твердят, будто красные всех расстреливают.
— Эх, вы! — корили их ребята. — Кому поверили, бывшим царским офицерам, буржуям, кулакам и торговцам.
В интересном виде вернулся с задания Шура Балашов, ходивший в разведку с двумя красноармейцами. Они въехали в Кисели на подводе. В качестве кучера сидел солдат с погонами.
— Принимайте харч! — весело крикнул Шура.
Оказывается, разведчики поймали на дороге каптенармуса, везшего хлеб, масло, сахар и махорку.
— Спасибо тебе, каптенармус, за гостинец, — смеялись добровольцы. А тот моргал глазами, не зная, как ему разговаривать. Тоже, видать, запуган Колчаком.
Разведчики держались героями. Командование похвалило их за лихость и находчивость, поставило в пример всем нам. Добытые данные, подкрепленные показаниями пленных, несомненно, окажутся полезными в предстоящих боях.
Мы приступали к освобождению Прикамья. Командование понимало, что просто так, за здорово живешь, Колчак этот важный район не отдаст. Отсюда он жаждал совершить прыжок на Вятку и проложить путь к Северной Двине, чтобы объединиться с англо-американскими интервентами, наступавшими на Котлас и Вологду.
Меня направили в 3-й батальон, который получил боевую задачу — взять деревню Мухинскую. В ночь на 10 июня 8-я и 9-я роты двинулись на исходный рубеж, за ними подтягивалась 7-я рота, выделенная в резерв. Шли лесом, соблюдая тишину. По бокам и впереди дозорные высматривали, [163] нет ли где вражеской засады. На опушке леса остановились, произвели маскировку.
На рассвете разглядели: перед нами широкое поле, на котором колосилась серовато-зеленая рожь, волновавшаяся от ветерка. За ним виднелись домики Мухинской. Справа от нее — Сибирский тракт, по которому нам еще предстояло идти.
Комбат Десятов подал соответствующую команду, и в заранее установленном порядке взводы устремились через поле. Враг заметил нас и открыл огонь, сначала из винтовок, потом затарахтели пулеметы, грохнула пушка. Но это не остановило нас. Стремительными перебежками мы настойчиво приближались к деревне, намереваясь взять ее в кольцо. Оставалось шагов сто до окраины, как мы поднялись в полный рост и с криком «ура» бросились вперед. Колчаковцы не выдержали и побежали. На их плечах мы ворвались на улицы.
Десятов поднял телефонную трубку, доложил командиру полка о взятии деревни. Мне было приятно, что телефонная связь работала безотказно. Лишь с одной ротой не удалось связаться — снарядом порвало провод. Но через какие-то минуты батальонный телефонист доложил: место обрыва обнаружил и произвел соединение.
Солнце уже поднялось высоко, крепко пригревало. Не спавшие ночь красноармейцы разомлели. Многие улеглись отдыхать, кто в избах, кто на траве. Одни часовые бодрствовали. Тянуло и меня прикорнуть, но надо было идти во 2-й батальон проверить работу связи.
Отойдя версты три от Мухинской, вдруг слышу стрельбу. Неужели беляки решили вернуть деревню? Но стрельба вскоре прекратилась. Значит, подумал я, контратака отбита. С этой мыслью и пришел во 2-й батальон. А здесь меня огорошили: колчаковцы напали на Мухинскую и снова захватили ее.
Тревожные мысли за судьбу товарищей не давали покоя. Кто-то был убит, кто-то ранен... Только во второй половине дня на душе полегчало: командир полка сообщил о возвращении Мухинской. Он приказал 2-му батальону развивать наступление по тракту на Новые Зятцы. Мне хотелось заскочить в 3-й батальон, остававшийся в Мухинской, но командир приказал быть в наступающем 2-м.
Новые Зятцы взяли с боями. Когда возбужденные бойцы встречались с жителями, к комбату подошла женщина средних лет:
— У меня в избе лежит раненый красноармеец. [164]
Комбат тут же взял фельдшера, пригласил меня, и мы отправились на край деревни, спросив по дороге, как раненый оказался в избе.
— Мы с сестрой подобрали его вот здесь, — указала она на обочину, — шибко стонал. Внесли, разглядели — рука у него перебита. Перевязали как могли.
— Белых не боялись?
— Как не бояться, боялись. Так ведь помочь же красному бойцу надо...
Женщина ввела нас в избу. На кровати лежал боец, с бледным до белизны лицом. Увидев нас, он застонал. Это был Худяков, я узнал его сразу.
— Коля, что случилось?
— Спешите на Игру, их туда повели, — вместо ответа на вопрос проговорил он.
— Кого «их»?
— Федю Клочихина, Пашу Хромова, Алешу Соловьева.
— Вы что, в разведке здесь были? — спросил комбат.
— Нет, в Мухинской нас схватили, — пояснил Коля.
Он рассказал, что, когда колчаковцы ворвались в деревню, четверо разведчиков, в том числе Худяков, выскочили из хаты во двор. Кругом уже были беляки. Бились с ними до последнего патрона. Разрывной пулей Николаю разбило локоть. Ребят схватили и били прикладами, потом повели сюда.
— У меня все время текла кровь, — продолжал Худяков, — стала кружиться голова, потемнело в глазах. Клочихин с Хромовым поддерживали меня, но конвоиры ударили их прикладами. Совсем обессиленный, я упал... Дальше ничего не помню, очнулся в этой избе.
Худякова отправили в лазарет.
Чуть позже я узнал, что в боях за Мухинскую тяжело ранило И. Гурьева, А. Капустина, А. Чурина, а шуйского комсомольца Яшу Яндоурова колчаковцы изрубили на куски. Печальный мухинский эпизод воочию показал, как жесток и коварен враг. Ненависть к нему и горечь по выбывшим из строя товарищам взывали к мести.
2-й батальон шел в авангарде. Выслав вперед разведку, комбат ускоренным шагом повел людей по Сибирскому тракту, по тому самому, по которому когда-то царизм гнал в кандалах лучших людей России.
Но вот разведчики в районе деревни Шундашур обнаружили противника. Наша колонна развернулась в цепь по обеим сторонам дороги. Развернулась своевременно: враг открыл огонь. Он выпустил по нашим цепям до 150 снарядов. [165] Бойцы, заслышав над головой вой снаряда, падали на землю.
Приданная батальону артбатарея отвечала выстрелами. Артиллерийская дуэль продолжалась довольно долго. Командир полка решил сам координировать стрельбу. По его указанию я потянул провод к батарее. Местность была открытой, кругом рвались снаряды. Я кидался в свежую воронку, пережидал пять — десять секунд и тут же совершал перебежку к новой воронке. Наконец крутанул ручку телефона и обрадовался, услышав голос командира. Теперь он с командного пункта начал вносить поправки командиру батареи. Огонь заметно улучшился. Наши снаряды вздымали клубы пыли и дыма на правой и левой стороне тракта, где как раз и сосредоточились силы врага, сдерживавшие продвижение красноармейцев.
Колчаковцы не выдержали, начали отходить. Второй батальон нашего полка, а за ним и третий двинулись вперед. Батарейцы сменили огневую позицию. Со вторым батальоном я вошел в Игру, оставленную противником без боя.
Конечно, мы прежде всего поинтересовались, что знают местные жители о наших разведчиках, оказавшихся в плену у противника. Постепенно раскрылась трагическая картина. Нашлись свидетели, которые рассказали, что белогвардейцы допрашивали разведчиков, хотели получить нужные сведения, но те молчали. Их избили и вывели на площадь. Офицер уставился на Клочихина:
— Большевик?
— Да, я коммунист!
Офицер выхватил револьвер и выстрелил в упор в Клочихина, потом в Павла Хромова и Соловьева.
В память о погибших героях на площади состоялся митинг, а в ротах прошли беседы. Бывшие семинаристы-тотьмичи рассказывали о своих однокурсниках, о Феде Клочихине, слушавшем Ленина. И всюду бойцы давали клятву отомстить колчаковцам.
Тем временем командование полка создало конный отряд из 120 всадников. Его задача — вести разведку с прорывом в глубокий тыл противника. Отобрали в отряд самых лихих ребят, которые не сробеют в любой обстановке.
Наступление продолжалось. Мы боролись за каждую версту, теснили, опрокидывали цепи противника, который отчаянно сопротивлялся, часто переходил в контратаки. Командование полка то батальон в обход пошлет, то конный отряд в прорыв бросит. Смелые инициативные действия [166] приводили оборону противника в расстройство. Так было, к примеру, у большого села Зура, где колчаковцы основательно укрепились, рассчитывая надолго остановить нас.
Полк в лоб по селу не ударил. Взвод конного отряда, скрытно проскочив к селу, сумел у жителей (помогли и дети) выяснить, где размещаются офицеры, как проходят позиции, много ли войск. Евгению Баданину и тут пригодилось умение рисовать. Пока шли расспросы, он набросал нужные схемки.
1-й батальон, где мне пришлось как раз быть, развивал успех на левом фланге. Роты вброд перешли речки Лоза и Чепца, оказавшись северо-восточнее Зуры. Назревало окружение гарнизона этого села. Белогвардейское командование не сразу обнаружило эту угрозу, но, когда заметило, пришло в бешенство. Оно решило на жителях села выместить свою злобу. Оставив село, враг открыл по нему артиллерийский огонь, бил зажигательными снарядами. Когда наши войска заняли село, половина изб уже сгорела.
Полк продолжал продвигаться, лишь на короткий срок останавливаясь на отдых. Как-то разведчики доставили сведения, что в стороне от тракта, на смолокуренном заводе, у белых располагается учебная команда. Отправляя туда отряд смельчаков во главе с Всеволодом Юрзиным, командир полка указал, что надо скрытно подобраться и решительными действиями обезвредить команду. Отряд блестяще выполнил задание. Помню, горячо поздравляли участников этого боя с успехом. Несколько десятилетни спустя бывший боец Н. В. Ляпин так опишет мне подробности налета: «Отправились ночью. Путь лежал через болото. Шли гуськом друг за другом — впереди проводник, за ним командир и красноармейцы. Болото было вязкое, стоило оступиться — и нога уходила в зыбкую трясину. Ни деревца, ни кустика — ухватиться не за что. Поэтому шли медленно, боясь свернуть с тропинки и провалиться или наделать лишнего шума. К утру вышли на лесную вырубку, расположенную неподалеку от завода. Развернулись в цепочку, укрылись за крупными пнями. Вперед отправилась разведка, которая скоро принесла важную весть: белогвардейцы спокойно спят в четырех домиках на сеновалах. С рассветом мы проникли на территорию завода и беспрепятственно захватили в плен 96 человек. Вывели их на тракт и доставили в штаб полка».
Мне приходилось переходить из одного батальона в другой, чтобы на месте устранять неполадки в телефонной связи. [167] Главное, чтобы командир полка беспрерывно имел связь с батальонами и артбатареей.
Вели и ночные бои, требовавшие особого умения. Не раз дело доходило до рукопашных схваток. Малышевцы дрались мужественно, с ходу опрокидывали контратакующих. Одну за другой освобождали деревни — Дебессы, Б. Чепцы, Троицкую, Талье, Макары, село Петропавловское.
Мы рассчитывали на отдых, но поступил приказ — 19 июня взять Большую Соснову и, не останавливаясь, двигаться дальше. Такая стремительность нужна была, чтобы перехватить тракт Оханск — Нытва, по которому враг пытался вывезти обозы из Оханска. Задача всех увлекла. Мы вроде и про усталость забыли. Каждое освобожденное селение как бы вливало в нас новые силы.
Ранним утром 20 июня вышли к реке Очер и с удовольствием кинулись через нее в брод. Говорю, с удовольствием, потому что во все дни наступления стояла дикая жара — до сорока градусов! Это изнуряло не меньше схваток с врагом.
На следующий день заняли еще шесть деревень на правобережье — Каменную, Шабалино, Долбицино, Заполье, Негошево, Таборы.
Все Прикамье наше! Стоя на берегу, мы трижды крикнули «ура». Дивизия наконец-то получила долгожданный отдых. Насколько бойцы устали, можно судить хотя бы по такому факту. Походные кухни приготовили обед из продуктов, захваченных в колчаковских обозах, но с котелками пришли единицы. Основная масса бойцов уже спала. Прилег и я, думал немного отдохнуть, ведь две ночи не смыкал глаз. Едва устроился на траве под тенью дерева, как вмиг заснул. Это было слаще всякой еды.
Впервые за две недели мы наелись досыта. Ели и смеялись: харч у колчаковцев хороший, а дерутся не очень. Видать, животы отяжелели.
Отоспавшиеся, накормленные, приводили себя в порядок — купались, стирали, ремонтировали обувь, обмундирование. Тихо было на Каме, солнечные блики сверкали на воде. Там, на левом берегу, колчаковцы. Мы не стреляем, и они молчат.
В часы отдыха я около своих земляков-тотьмичей. Приятно было видеть Сашу Сидоровского. Загорелый, бодрый, подошел ко мне, торопливо рассказал о боевых делах, о том, как в разведку с бойцами ходил. Никакого страха не испытывал. Идет парень по войне вроде играючи. Возмужали ребята, посуровели, а веселость сохранили. [168]
На Вологодщине из поколения в поколение передается манера исполнения частушек-прибауток на игрищах и посиделках. Только начни, враз подхватят. Я увлекался сбором народного фольклора и сам сочинял шутливые, а то и насмешливые припевки. Александр Хромов растянул мехи гармошки, и ребята кричат:
— Митя, начинай!
У меня уже подготовлен куплет:
Мы из Тотьмы добровольцы,Все подхватили слова, и понеслись они по реке, наверно, и на том берегу было слышно. Гармонист заиграл плясовую, и в круг вышли бойцы показать свою удаль.
Под вечер на верховых лошадях подъехали комиссар полка Кожевников и председатель бюро партийной ячейки Мельникова. Под тенью березы открылось партийно-комсомольское собрание. От имени командования комиссар поздравил нас с освобождением Прикамья. Он сказал, что колчаковский план захвата Вятки и выхода на соединение с войсками интервентов, высадившихся в Архангельске, похоронен. Только от деревни Мухинской за 10 дней полк прошел с боями 170 верст. Нелегко дались нам эти версты!
Пока он говорил, Мельникова развернула карту и подвесила ее на дереве.
— Тяжеловато нам, товарищи. А другим фронтам каково? — продолжал комиссар, обернувшись к карте. — Посмотрите. — И он палочкой показывал: — Деникин оголтело лезет к Москве, Юденич — к Петрограду, англичане хозяйничают на Каспии, войска Антанты угрожают с севера. А за спиной Колчака орудуют японцы с американцами. Они поддерживают этого царского пса, в их руках он — марионетка, кукла. Да, Республика Советов в огненном кольце. Красная Армия бьется не на жизнь, а на смерть. И Ленин твердой рукой направляет усилия партии, рабочих и трудящихся крестьян.
Помолчав, комиссар заговорил о задачах полка. Потом на собрании выступили бойцы. Взял слово и я. Сказал, что к адмиралу Колчаку испытываю особую ненависть. Хочется отомстить ему за все наши матросские муки.
Комиссар кивнул головой, улыбнулся и заметил: [169]
— Интересно получается. Иванов присягал царю и свергал его, а я участвовал в расстреле Николая Романова...
После собрания бойцы попросили комиссара рассказать о себе. Он нравился людям. Двадцати трех лет, а обладает выдержкой, умеет задушевно беседовать с людьми, доносить до каждого большевистскую правду, даже до малограмотного и неграмотного.
Немного смущаясь, Кожевников сообщил, что родом из Бирска Уфимской губернии. Учился в учительской семинарии (наши тотьмичи-семинаристы оживились, услышав это, — оказывается, их собрат). Но из четвертого класса был исключен за участие в революционных сходках. Пришлось сдавать экзамены экстерном, после чего учительствовал. В марте 1917-го вступил в партию большевиков и тут же — в Красную гвардию. Это в Екатеринбурге. А в мае 1918-го стал красноармейцем отряда Малышева... С апреля 1919-го назначен комиссаром полка.
Беседуя с нами, комиссар сказал, что вот-вот полку предстоит форсирование реки. Надо серьезно подготовиться. Это ведь не те речки, что мы переходили. Кама — самый крупный приток Волги. У нее у самой большие притоки, такие как Вишера, Чусовая, Белая с Уфой, Вятка.
— Словом, вброд ее не перейдешь, потребуются лодки и умение править ими, — говорил Кожевников. — Нельзя не учитывать опыт колчаковцев. Они притихли, но знают, что река — немалая преграда для нас. И, безусловно, ждут момента, когда мы появимся на реке, чтоб обрушить огонь из всех видов оружия. Однако нас ничто не запугает. Верно говорю?
— Верно! Переправимся!
Разговоры о переправе продолжались и после отъезда комиссара. В них звучала решимость и уверенность в успехе. Кто-то прочел стихи Демьяна Бедного:
Волга, Кама и Ока,И представлялась нам могучая сила, поднявшаяся на «верховного правителя», которая сокрушит все, преодолеет любые преграды, чтобы защитить молодую Республику Советов. С полным основанием могу сказать: не было среди нас ни одного бойца, хоть чуточку сомневавшегося в нашей силе. Вера эта укрепилась опытом боев, тем успехом, которого достигли.
Отдыхавшие бойцы немало времени проводили в реке. Как-то, вижу, купается около берега Саша Сидоровский. [170]
Спрашиваю, почему не плывет дальше, смущенно отвечает: «Боюсь». Оказалось, не умеет. «Это плохо, — говорю ему. — На Колчака идешь смело, а воды боишься. При переправе всякое может случиться». Начал учить его, слегка поддерживая под живот. Поплавали так какое-то время, чувствую — преуспевает. Заплыл с ним подальше и отпустил. Он, конечно, стушевался, хлебнул немного водички и все же держался.
— Ничего, ничего, — плывя рядом, говорил я. — Не хлебнешь — не научишься.
При повторных заплывах он поплыл уверенней.
— Ну вот, ты почти как настоящий матрос, Саша.
Рапорт вождю
Подготовка к форсированию шла интенсивно. В нее были включены все — и красноармейцы, учившиеся плавать, и командиры, планировавшие боевые действия. Охотно участвовали и местные крестьяне, которые предоставляли в наше распоряжение лодки и баркасы, спешно ремонтировали заброшенные.
Между тем приказа не поступало. Бойцы проявляли нетерпение, часто спрашивали, почему стоим? Лишь одно высшее командование знало тогда, что в связи с отсылкой на Западный и Южный фронты ряда соединений было решено временно приостановить наступление. 15 июня этот вопрос специально обсуждался на Пленуме ЦК РКП (б), который вынес постановление о возобновлении наступления.
Тут же Восточный фронт пришел в движение. Ураганный огонь открыли соседние дивизии слева. Дождались! Это началась Пермская операция. Результатом ее должно было стать освобождение крупного промышленного центра Западного Урала — Перми.
Я готов был с телефоном отправиться через Каму с первым же десантом либо на лодке, либо на баркасе, чтобы сразу же доложить командиру полка, как зацепятся за другой берег подразделения. Но в последний час произошло изменение. К пристани подошел корабль из состава Волжской речной флотилии, взаимодействовавшей с нашей армией. Корабль небольшой, но я вошел на его палубу с трепетным чувством. Он как бы воскресил в моей памяти былые годы на Балтике.
— Полундра, братва! — бросаю я.
Краснофлотцы оглядывают меня — через плечо на боку висит катушка с проводом, в руках телефонный аппарат. [171]
Догадываются, что перед ними боец, служивший на флоте. Завязывается разговор. Они рассказывают о нападении на Пермскую пристань.
— Прорвались мы туда, а там тьма-тьмущая вражеских судов. Закупорили их, деться им некуда. Но, чтобы нам не достались, колчаковцы подожгли те суда. Видели бы вы, какое пламя, какие клубы дыма вздымались!
Беседу прервала артиллерия, ударившая по вражескому берегу. Пришла пора форсировать. Лодки и баркасы с бойцами двинулись по воде, отдал швартовы и корабль, закрутилась моя катушка, перекидывая провод через реку. Удастся ли установить связь? Пока размотка шла нормально. Хоть и ждал враг этого момента, но не сразу пришел в себя. Пулеметы и винтовки затрещали, когда корабик, обогнавший лодки и баркасы, миновал середину реки. На палубе завизжали рикошетом пули. Я беспокоился за провод, не перебило бы его.
Наконец корабль приблизился к намеченному пункту. Бойцы пулей вылетали с палубы и, почувствовав под ногами землю, побежали вперед. Я тоже торопливо сошел с аппаратом, довольный, что провод цел, присел в ямке, решительно завертел ручку. Кажется, дыхание даже затаил — заработает ли? И, когда на мое «алло» последовал ответ, я радостно проговорил: «Бойцы на левом берегу... устремились вглубь».
На лодках, баркасах и корабле, курсировавших туда и обратно, подходили все новые и новые десанты. Вскоре перебрался на левый берег и штаб, телефонист которого смотал по дороге провод на катушку.
С боем наш полк занял деревню Червяково и поселок Юго-Камского завода, где нас гостеприимно встретили рабочие. В их домах переночевали, а с утра продолжали наступление. Освободили деревню Убиенный Лог, на окраине которой заняли оборону.
Полк перевели во второй эшелон, предоставили нам отдых на несколько дней. А ранним утром 1 июля мы начали марш по освобожденной территории. Стояла жара. Поднимая столбы пыли, рота за ротой, батальон за батальоном спешили по дороге. К вечеру пришли в деревню Баланриху и село Конново. Позади было 40 верст. Уставшие, стали отмываться от пыли и пота.
А на следующий день испытали большую радость. На площади Юговского завода состоялся митинг, на котором вся 2-я бригада стояла в строю. Собрались рабочие и жители деревень. Открыв митинг, любимец бойцов комиссар [172] бригады И. Н. Зологин объявил: 1 июля наша 3-я армия освободила Пермь, а 2-я — Кунгур.
— Слушайте приветственную телеграмму товарища Ленина. — И комиссар прочитал: — «Поздравляю геройские красные войска, взявшие Пермь и Кунгур. Горячий привет освободителям Урала. Во что бы то ни стало надо довести это дело быстро до полного конца»{52}.
В ответ раздалось дружное «ура», вместе с красноармейцами «ура» кричали рабочие и крестьяне.
Комиссар пояснил, что по указанию Ленина Восточный фронт вынужден отослать часть войск на Юг, так как Деникин создал угрозу Москве. Нам же, как видно из телеграммы, нельзя замедлять наступление. И мы надеемся, что с помощью рабочих и крестьян пополним свои ряды и завершим освобождение Урала.
Мы уже видели, как горячо встречал нас трудовой народ, и теперь стали свидетелями незабываемых картин.
— Все как один вступаем в Красную Армию! — говорили со всех сторон. — Без объявления мобилизации, добровольно.
Митинг продолжался. Запомнилась взволнованная речь командира бригады Н. Д. Томина. Он говорил о том, что в прошедших боях мы заслужили благодарность руководителя партии и Советского государства, и это обязывает нас еще крепче бить белогвардейщину. Томин призвал красноармейцев помочь вступающим в наши ряды быстрее овладеть оружием и мастерством ведения боя.
Из уст комбрига призыв воспринимался особо. Герой борьбы с дутовщиной, он и в Прикамье показал свою храбрость. Его часто видели в полках и батальонах. И потому, когда он объявил, что сегодня прощается с личным составом в связи с новым назначением, бойцы и командиры огорчились.
— Ничего, боевые друзья мои, — заявил он. — Мы еще не раз будем встречаться, бок о бок громить врага.
Николая Дмитриевича ставили во главе конной группы, скомплектованной из лучших бойцов и командиров двух дивизий — 29-й и нашей 30-й. Две тысячи сабель! Командование армии решило использовать конную группу как ударную силу. Забегая вперед, скажу, что Н. Д. Томин и его всадники совершали легендарные рейды по тылам врага, наводили панику и ужас в его стане, чем содействовали [173] успехам пехоты. (Имя его вошло в историю рядом с именами прославленных полководцев гражданской войны. В 1924 году он вступил в партию и в тот же год погиб от вражеской пули. С глубокой скорбью мы проводили его в последний путь.)
Наступление подхватили 29-я дивизия, конная группа Томина 3-й армии и 28-я дивизия 2-й армии, а 30-й дали отдых. Наш полк совершил переход на Кирашимский завод. Здесь начдив Н. Д. Каширин устроил полку строевой смотр. Видно, ему хотелось воспользоваться благоприятной возможностью, чтобы скорее ввести в строй добровольцев и мобилизованных. Мы подтянулись, побрились, начистились и довольно дружно и слаженно прошли строем перед командованием дивизии и рабочими завода.
Начдив объявил, что командующим Восточным фронтом назначен Михаил Васильевич Фрунзе, который до этого командовал 4-й армией и Южной группой войск. Сообщение вызвало всеобщее одобрение.
Рабочие Кирашимского завода тепло проводили нас в дорогу. Нам предстоял марш нелегкий, до 40–50 верст в сутки с вещмешками и винтовками за спиной, при палящем солнце. Не менее зноя изнуряли комары, мошкара и гнус. Их были тучи. Лезли в уши, в глаза, в нос. От укусов воспалялась кожа.
В довершение ко всему плохо было с питанием. Нередко наш паек ограничивался четвертушкой или полуфунтом хлеба в сутки. Ни мяса, ни сахара, ни крупы. Не было также мыла и табака. Но продвигались мы без задержек. Правда, крепкие словца произносили в адрес некоторых начальников. Больше всех доставалось начпроду полка, который почему-то отстал с подводами. Как выяснилось после марша, наше недоедание — результат его бездеятельности и разгильдяйства, за что его строго наказали.
Наши тяготы и лишения скрашивали жители деревень и рабочих поселков. Тепло и сердечно встречали нас в деревнях Броды, Плеханово, Порошино, в селах Урминское, Утка, в поселке Уткинского завода. Создавали все условия для отдыха — размещали в избах, топили бани или предлагали холодную воду — кому что нравилось, кормили чем могли. По вечерам наши ребята забывали об усталости. На улицах собирались девушки, открывались танцы. Тут уж не ударишь в грязь лицом, молодцевато входишь в круг. Вместе под гармошку разучивали новые песни. Особой популярностью пользовалась песня Демьяна Бедного [174] «Проводы». Поглядывая на деревенских парней, красноармейцы пели:
Будь такие все, как вы, ротозеи,Слова эти задевали юношей за живое, и те частенько тут же вступали в наши ряды.
Торжественный праздник состоялся у нас в селе Урминском, когда пришла весть об освобождении Екатеринбурга. Жалели, что не участвовали в том бою, но дружно кричали «ура», пели, плясали. Как от хорошей еды, сил прибавлялось.
На марше я большей частью был со штабом. Командир полка Захаров, комиссар Кожевников хорошо знали Урал, по дороге рассказывали о его несметных богатствах. Наш маршрут пролегал по самой низкой части Уральского хребта, где высота не превышала 500 метров над уровнем моря.
Очередной привал устроили у каменного столба, на западной стороне которого начертано «Европа», а на восточной — «Азия».
— Итак, отдохнем, распрощаемся с Европой и двинемся по Азии, — улыбаясь, сказал комиссар.
Мы пошутили, посмеялись и продолжили путь. Помнится, любовались рекой Чусовой, ее берегами — то белоснежными, то красными, обрамленными хвойными лесами. И сама река, бурная, говорливая, словно радовалась нашему приходу.
Наконец-то мы в поселке Билимбаевского завода, конечном пункте нашего похода. Здесь погрузились в железнодорожный эшелон и днем 21 июля прибыли в Екатеринбург, где около года хозяйничали колчаковцы.
Красноармейцы знакомились с крупным промышленным центром Урала, с подробностями его освобождения. Восхищались действиями копной группы Томина. Наш бывший комбриг и его всадники совершили лихие набеги на белогвардейцев в их тылу, захватили железнодорожный участок и тем самым отрезали войска генерала Пепеляева на Северном Урале от основных колчаковских сил.
Комиссар Кожевников повел нас по улицам города. На Вознесенском проспекте остановились перед двухэтажным домом. Комиссар поведал, что в этом доме нашла свой конец династия Романовых, царствовавшая на Руси три столетия.
— Контрреволюция вопит сейчас о жестокости большевиков, — сказал Кожевников. — Как же, царя казнили! [175]
А свои злодеяния скрывает. Но мы откроем народу эти преступления.
И он рассказал, что только пленных красноармейцев колчаковцы расстреляли в Екатеринбурге более тысячи человек. По суду и без суда, по одним лишь доносам ежедневно расстреливали десятками.
О преступных делах колчаковцев говорилось и на митинге, состоявшемся в оперном театре. И воины поклялись отомстить им за все злодеяния.
23 июля наша 30-я выступила из города, чтобы сменить 21-ю дивизию, наступавшую в направлении на Шадринск. Уже на следующий день на марте нас догнала радостная весть: 5-я армия под командованием М. Н. Тухачевского взяла Челябинск. Словно морская волна, прокатилась эта радость по колоннам. Трудно передать состояние, охватившее нас. Все понимали: ведь это ж почти весь Урал в наших руках!
Для окончательного освобождения уральской земли нужно было овладеть Шадринском. До него еще далеко. Дней десять мы пробивались, борясь за каждую деревню, за каждое село. Чекулино, Троицкое, Ильинское, Захаровская, Ольховка, Беркут, Сосновское, Иващенское, Канаши... Как правило, бои за них носили ожесточенный характер. С отчаянием сопротивлялись части, составленные из офицеров, кулаков и купцов. Случалось, они в пьяном виде кидались в контратаки, можно сказать, перли напролом. Мы их подпускали как можно ближе и косили из пулеметов и винтовок.
Уже на подступах к Шадринску обнаружились признаки разложения в белогвардейских войсках. Оно нашло выражение в сдаче в плен, причем не только одиночек и групп, но и подразделений. Вот один из таких эпизодов, о котором написал мне бывший красноармеец, уже упоминавшийся мною Н. В. Ляпин (ныне он генерал-майор в отставке): «Освободив одну из деревень, рота наша расположилась на отдых. Вскоре, однако, разведка донесла: по направлению к деревне из леса движется колонна солдат. Рота спешно стала готовиться к бою. Александр Хромов и Саша Сидоровский, снабжавшие красноармейцев боеприпасами, быстро раздали всем гранаты и патроны, и мы заняли боевые позиции так, чтобы достойно встретить врага. Вот колонна уже недалеко, до нее не более 200 метров, а команды стрелять все не было. Командир роты Всеволод Юрзин, смотревший все время в бинокль, вдруг вышел вперед и крикнул: [176]
— Стой! Кто идет?
— А вы кто? — донесся ответ.
— Мы красные.
В колонне вроде бы радостное волнение, и тотчас ответ:
— А мы белые, солдаты Барнаульского полка, решили сдаться в плен.
— Молодцы! — ответил Юрзин. — Сдавайте оружие, мы вас не тронем.
Солдаты подошли и начали класть оружие — винтовки и несколько пулеметов. При этом рассказывали, что перебили своих офицеров.
Так строем и проводили их в штаб полка»{53}.
Мне запомнилась деревня Гагарка, освобожденная полком. В ней у нас состоялось партийное собрание, на котором коммунисты предложили мою кандидатуру на должность председателя полкового бюро. Конечно, я был тронут этим. Участники собрания отметили, что, бывая в подразделениях, я не ограничиваюсь налаживанием телефонной связи, но и провожу беседы на политические темы, рассказываю о бойцах, отличившихся в том или ином бою, привожу примеры из жизни матросов Балтики, как они боролись за революцию.
Я взглянул на Кожевникова — что скажет он? Комиссар поддержал предложение:
— Товарищ Иванов подойдет на этот партийный пост.
Я поблагодарил за доверие и выразил готовность не пожалеть сил для налаживания партийной работы в полку. И первым делом внимательно изучил Инструкцию ЦК партийным организациям Красной Армии, которую вручил мне комиссар.
Уже в новом качестве я отправился в 3-й батальон, который изготовился первым вступить в бой за Шадринск. Шел с катушкой на боку, тянул туда провод и прикидывал, что следует сделать как партийному руководителю. Придя в батальон, позвонил командиру полка, доложил о исправности связи, а затем пошел по ротам и взводам. Беседовал с коммунистами и комсомольцами о предстоящем наступлении.
«Вы должны быть примером, должны быть впереди», — к этому сводился смысл моих бесед. Люди, чувствовалось по всему, понимали свою роль.
Утром, едва батальон рассыпался в цепь для наступления, противник открыл орудийный огонь. Было неприятно. [177]
Дело в том, что ближайший намеченный нами рубеж находился в сосновом бору, примыкавшем непосредственно к городской окраине. А перед бором — открытое поле, где как раз и рвались снаряды. Выходит, вражеские артиллеристы разгадали наш замысел. Но и задерживаться нельзя — в этом случае также неизбежны потери. Комбат дает команду:
— Перебежками вперед!
— Роты ринулись на поле. Сам я тоже побежал по полю, убеждаясь в том, что коммунисты и комсомольцы ведут цепи. Продвигались рывками, каждый боец определял, где ему на какое-то мгновение упасть, чтобы перевести дух, и снова устремлялся вперед. Мы использовали воронки, перебегая от одной к другой. Главное — не задерживаться, как можно скорее ворваться в бор. Коммунисты то тут, то там провозглашали:
— Скорей к бору! К бору!
Наконец-то мы достигли его, вздохнули с облегчением. Стали поджидать отставших, выносить раненых, но вскоре поняли, что те, кто не добежал, навеки остались на этом поле...
Медлить и в бору было нельзя. Мы кинулись к городской окраине и только тут заметили: беляки удирали. Она оставили позиции, струсили, не приняли штыкового боя.
— Даешь Шадринск, братва!
Преследуя врага, мы достигли железнодорожной станции. Бросились в глаза горящие вагоны, из которых сыпалась обуглившаяся пшеница. Подожгли, негодяи, чтоб хлеб не достался нам...
Теперь уж весь полк вел бой, красноармейцы растекались по улицам. 3-й батальон прорвался к берегу реки Исеть. Перед ним был железнодорожный мост, он горел, но по нему в страхе, сквозь языки пламени, удирали белогвардейцы. Мы стреляем по ним с берега, укрывшись за штабелями дров. Рядом комбат по телефону докладывал командиру полка о ходе боя. Он выразил сомнение насчет преследования по горящему мосту. Захаров согласился — не следует подвергать людей опасности.
Шло очищение города от разрозненных белогвардейских групп. Собственно, стрельба затихла. Колчаковцы сдавались и плен. Командование вело подсчет трофеев. Они немалые: и продовольствие, и воинское снаряжение, и боеприпасы, и оружие.
На станции оказалось несколько цистерн с водкой. Может, беляки в спешке не подожгли их, а может, с умыслом [178] оставили: дескать, пусть красные перепьются на радостях, а мы и нагрянем.
Около цистерн мы выставили усиленную охрану, а в батальонах провели беседы с личным составом. Принятые меры гарантировали от всякого рода эксцессов. Никаких нарушений дисциплины не произошло.
Вечером состоялся торжественный митинг, посвященный освобождению города. Выступали комиссар бригады Зологин, комиссар полка Кожевников, представители шадринской партийной организации, вышедшей из подполья.
На ночь усилили охрану — выставили посты, часовых и дозорных. Предупредили бойцов, чтоб ложились спать в обмундировании. Строили предположения: колчаковцы по смирятся с такой крупной потерей, как город Шадринск. И не ошиблись. В полночь они предприняли налет. Часовые встретили их огнем, в бой вступили роты, поднятые по тревоге. К утру белогвардейцы, понесшие большие потери, были окончательно изгнаны из города. Две бригады 30-й дивизии погнали их дальше, а наша 2-я осталась приводить себя в порядок. За десять дней боев после Екатеринбурга, особенно при освобождении Шадринска, она понесла немалые потери.
Я побывал в 8-й и 9-й ротах, состоявших из тотемских добровольцев. Как поредели их ряды! Подбежал ко мне Саша Сидоровский, мы были рады встрече. А когда стали перечислять выбывших из строя, опечалились. Кто убит, кто ранен...
На улице встретил Кожевникова, побывавшего в ревкоме.
— Думаю партбюро провести, Сергей Николаевич.
Комиссар поддержал. Я тут же оповестил членов партбюро — Прохорова, Гольштейна, Евсеева (остальных теперь уже не помню). Заседание проходило в штабе полка. Речь шла о необходимости провести политическую работу в ротах для поднятия духа красноармейцев, особенно в связи с потерями. Мы распределили, кому в какой роте побывать. Затем Кожевников проинформировал о беседе, которую они с Зологиным имели в ревкоме, Было решено в тот же день провести объединенное партийное собрание с местными большевиками, вышедшими из подполья.
На собрании присутствовало более двухсот человек. Все выступали горячо и страстно. Местные товарищи, выражая благодарность красноармейцам за освобождение города, просили помочь в укреплении уездного ревкома и в создании советских органов на местах. Мы обещали сделать все возможное [179] и, в свою очередь, призвали шадринцев активно включиться в объявленную мобилизацию, чтобы пополнить красноармейские полки.
Уже на следующий день к нам пришло пополнение. Мы разошлись по батальонам и ротам, беседовали с новыми бойцами. В большинстве своем это были шадринские рабочие, молодые и уже в летах. Те и другие натерпелись колчаковских бесчинств, горели желанием идти в сражение.
Большевики полка, пока находились в Шадринске, активно участвовали в наведении революционного порядка в городе, в создании местных Советов, проводили массово-политическую работу среди населения. На расширением заседании партийного бюро были рассмотрены многие организационные вопросы, в частности мы создали культурно-просветительную комиссию, которую возглавил Алексей Туров.
Комиссар, члены партийного бюро, агитаторы выступили перед горожанами с докладами и беседами, в которых осветили внутреннее и международное положение Республики. Организовали концерт красноармейской самодеятельности, открыли читальню, куда приходили и жители города, чтобы почитать книги, газеты и журналы.
В Шадринске я более внимательно ознакомился с материалами VIII съезда партии и сделал себе выписку из решения съезда, где говорилось: «Уважение к коммунистическим ячейкам будет тем выше и незыблемее, чем яснее каждый солдат поймет и на опыте убедится, что принадлежность к коммунистической ячейке не дает солдату никаких особых прав, а лишь налагает на него обязанность быть наиболее самоотверженным и мужественным бойцом»{54}.
Это положение я часто зачитывал членам партии — как красноармейцам, так и сельчанам.
За нашими выступлениями в деревнях следовала конкретные дела. Местные органы власти тут же отбирали в полк сознательных, преданных революции парней, организовывали прием хлеба и других продуктов от крестьян.
Вместе с сельскими коммунистами мы начали проводить продовольственные заготовки. Как правило, сперва встречались с беднотой, а уж потом созывали сельские сходы. Старались доходчиво разъяснить крестьянам политику Коммунистической партии, сущность военного коммунизма. Разговор шел начистоту, со всей откровенностью. Мы не скрывали тех невероятных трудностей, которые испытывали [180] промышленные центры страны и Красная Армия, разоблачали кулаков, придерживающих хлеб и спекулирующих на голоде.
— Надо строго выполнять продразверстку, — говорили мы на собраниях.
Равнодушных на таких собраниях не было. В выступлениях больше всего выражалась тревога: не оставить бы детей голодными, не обречь бы скот на гибель. Приходилось объяснять, что в Совет следует избирать честных людей, чтоб они с каждым двором в отдельности разобрались, определили излишки хлеба, сколько оставить и сколько свезти на ссыпной пункт.
А на полях зрел богатый урожай.
— Убирать его Колчаку мы не позволим, — заверяли красноармейцы.
Советская власть установила за хлеб твердую цену. Но что можно было в то время купить? Нам жаловались на отсутствие ситца, сельхозинвентаря, спичек, других самых необходимых товаров. Мы отвечали:
— Пока крестьяне должны дать хлеб в ссуду. Верьте, товарищи, добрые времена настанут. Восстановим и разовьем промышленность. Сейчас же надо разбить наемников иностранных держав.
На каждом собрании выступали середняки, заявлявшие о своей готовности сдать излишки хлеба до единого зернышка.
— Все теперь понимаем: обманом действовал Колчак.
Позже я вспоминал эти дни, когда на VIII Всероссийском съезде Советов В. И. Ленин приводил слова беспартийного крестьянина, который заявил, что готов еще три года голодать, холодать, нести повинности, чтобы Россию-матушку не отдать на концессии иностранным капиталистам. Из слов крестьянина Владимир Ильич сделал вывод: «Это — лучший революционный патриотизм»{55}.
В середине августа, перед тем как продолжить наступление, в полку состоялся митинг. На нем было зачитано письмо В. И. Ленину, отпечатанное листовкой в Самаре. Великолепно составлено! И ныне оно вызывает у меня большое волнение. Потому и привожу письмо полностью. Оно показывает, какую великую любовь и веру питали мы к вождю, с какой готовностью откликались на его призывы, как откровенно, по-товарищески выражали ему, что думали и чем жили. [181]
Вот оно, это красноармейское письмо В. И. Ленину:
«Дорогой товарищ и испытанный верный наш вождь!
Ты приказал взять Урал к зиме — мы исполнили твой боевой приказ. Урал наш. Мы идем теперь в Сибирь.
Не первый раз нам приходится по твоей команде вступать в бой с неравным врагом, и всегда мы побеждали, сильные верой в правоту нашей борьбы, в торжество революции. Раздался твой мощный голос остановить зарвавшегося врага, не отдавать ему главного нерва Советского Российского организма — Волгу, мы дали отпор, и о наше сопротивление разбились полчища Сибирской контрреволюции. Мы перешли потом в наступление и прогнали врага от Поволжья. Теперь мы гоним его в Сибири, за Уралом.
Товарищ Ленин, ты сказал, что Урал нужен нам к зиме — мы это хорошо понимаем. Ибо кого ближе касается голодовка семей наших братьев в центральной России — как не нас? Кому дороже целость хозяйственной жизни Республики — как не нам? Мы знаем, что Россия переживает продовольственный голод, топливный голод, что ей грозит экономический кризис из-за отсутствия материалов, которых много на Урале и в Сибири, за Уралом.
На полях, освобожденных нами от колчаковских банд, нынешнее лето хороший урожай. Этот урожай даст хлеб для голодных губерний, и мы переживаем страдное время. Мы уверены, что крестьяне, с которых мы сняли колчаковское ярмо, отдадут Республике весь излишек хлеба из нового урожая.
В то же время мы надеемся, что хозяйственная сторона жизни Республики усилиями тыла будет также восстановлена, ибо теперь заводы Урала находятся в наших руках. На них нужна лишь хорошая постановка дела и умелая опытная рука настоящего хозяина, рабочего-уральца.
Больше Урал не перейдет в руки врагов Советской Российской Республики. Мы заявляем это во всеуслышание всему миру. Урал с крестьянскими хлебородными местами и с заводами, на которых работают рабочие, должен быть рабоче-крестьянским Уралом, теперь он стал таковым и навсегда останется им.
Переходом Урала наше дело мы не закончим. Мы, дорогой товарищ Ленин, пойдем в Сибирь, освободим сибирское крестьянство и сибирский пролетариат от гнета помещиков и капиталистов и поможем им организовать свою власть. Среди нас есть много сибиряков, и мы знаем, что только Советская власть сумеет удовлетворить все нужды [182] и запросы сибиряка. Только при Советской власти он будет вольным сыном свободной Сибири.
Наш вождь! Мы победили врага у себя на Восточном фронте, но есть еще у Республики враг на Юге. Там также борются наши братья. Передай им наш коммунистический боевой привет, укажи, какой тернистый путь выдержали мы и как мы пришли к победе, каких усилий стоило разбить врага. Скажи им, что они не одни, что они будут поддержаны всеми силами, которые могут быть нами без ущерба для дела мобилизованы. Влей в них бодрость духа, укрепи в них волю и желание победы.
Остаемся на боевых постах с коммунистическим приветом к тебе красноармейцы Южгруппы Востфронта»{56}.
Хоть подпись под письмом и стоит — «Красноармейцы Южной группы», мы считали его посланием всего Восточного фронта. В нем выражены чувства, мысли и устремления всех воинов, громивших Колчака. Об этом мы торжественно и сказали на митинге, подняв винтовки вверх. [183]