За советскую Сибирь
К Тоболу
В результате боев на Урале Красная Армия расчленила колчаковские силы на две изолированные группировки. В связи с этим вместо одного фронта, Восточного, у нас стало два: Восточный, в состав которого вошли 3-я и 5-я армии, и Туркестанский — тоже с двумя армиями: 1-й и 4-й.
В соответствии с приказом наша 30-я стрелковая дивизия двинулась на Тобол, чтобы форсировать этот левый приток Иртыша, а затем направиться дальше, к другому его левому притоку — Ишиму. Путь не короткий — по прямой в 360 верст. Нам же надлежало сделать немало дорожных поворотов. Длительный марш под августовским солнцем сильно изнурял красноармейцев.
Шли по безбрежной равнине. Дорога петляла по пшеничным полям. Колосья уж налились, местами золотились. Недавно мобилизованные уральцы вздыхали: вот-вот наступит страдная пора. Их успокаивали: ничего, старики с женщинами управятся. Главное — прогнать белогвардейцев.
На равнине Колчак большого боя не давал. Он оставлял арьергарды, которые довольно легко сбивались нашими передовыми частями. У малышевцев эту задачу выполнял летучий конный отряд Евгения Баданина. Он вырывался далеко вперед, собирал сведения о противнике, добывал «языков», совершал налеты на небольшие вражеские группы.
Как-то при возвращении в полк разведчики обнаружили на проселочной дороге конный обоз с усиленной охраной. Баданин решил взять его внезапным налетом. Он приказал двум красноармейцам устроить на дороге завал, а с остальными ребятами ринулся на обоз. Стремительный бросок с криком «ура» ошеломил охранников, не успевших оценить силы разведчиков.
Через несколько минут охрану обезоружили. Шесть подвод с патронами и продовольствием доставили в полк. Начальник разведки тотчас начал опрашивать пленных. Их сведения оказались не менее ценны, чем боеприпасы и американские консервы. [184]
Основные силы дивизии шли колоннами по дорогам в направлении на Ялуторовск — Курган. Справа двигалась 27-я дивизия 5-й армии, слева — 29-я нашей 3-й армии. Севернее наступала 51-я дивизия под командованием В. К. Блюхера.
Проводную связь не развертывали. Командиры рот и батальонов передавали донесения через посыльных. Но телефонисты готовы были в любую минуту разматывать катушки.
Во время марша я обходил колонны, знакомился с коммунистами из числа мобилизованных, выявлял комсомольцев. По существовавшему тогда положению все комсомольцы, вступившие в армию, принимались кандидатами в члены партии. При первом же большом привале мы оформляли их прием на партсобрании. Несмотря на понесенные потери под Шадринском, полковая ячейка с кандидатами и сочувствующими оставалась по-прежнему полнокровной.
Подхожу к одной из колонн. Вид у ребят бодрый, хотя прошагали десятки верст. Вот Шура Цветков. Он маленького роста, щупленький, а на марше показывает завидную выносливость. Время от времени некоторые красноармейцы кладут винтовки на повозку, чтобы часок-другой расправить плечи. У него же винтовка всегда на ремне, вещмешок за плечами.
— Шура, может, облегчишь спину-то? — спросил я.
Он недовольно взглянул на меня, но ответил сдержанно:
— Не требуется.
Рядом тепло улыбается Саша Сидоровский. Он тоже с винтовкой за спиной, на ремне подсумок с патронами и фляга с водой.
— Ну как, Саша, не жалеешь, что тотемский склад оставил?
— Нисколечко, Дмитрий Иванович!
На привалах мы с комиссаром рассказывали о людях полка, о смелых рейдах полковых кавалеристов.
Кожевников обладал хорошей дикцией, владел методикой пропаганды, умел красочно преподнести боевые эпизоды, словно сам был их участником. То изобразит живую сцену, то жестом что-то покажет, то вставят крепкое словцо, шутку. Бойцы любили его беседы. Слушая Сергея Николаевича, я нередко вспоминал видных большевиков, выступавших в Гельсингфорсе и Петрограде. Пламенный оратор (может, от его молодости это шло), Кожевников напоминал именно их. Преданность комиссара идеям революции была беспредельной. [185]
Помню, с каким вдохновением он говорил о боевом успехе конной группы, возглавляемой Н. Д. Томиным. 13 августа группа Томина достигла Тобола и внезапно ворвалась на железнодорожный мост, а затем и в Курган. Обескураженный враг не смог долго сопротивляться.
— Город снова наш, Курган наш! — торжественно объявил нам комиссар.
Подражая Кожевникову, я выступал в ротах, доводил до красноармейцев добрую весть. Всюду успех конников вызывал подъем настроения.
17 августа политотдел дивизии переместил комиссаров двух полков: Кожевников был переведен в 267-й, а из 267-го к нам — Т. М. Бондарь. Не берусь объяснять причину этой перестановки. Возможно, требовалось укрепить соседний с нами полк более подготовленным комиссаром, каким являлся Кожевников. Учитывались и его ораторское дарование, способность зажигать людей.
Малышевцы с сожалением расставались с Кожевниковым. Проводили его тепло. Всех интересовало, каким окажется новый комиссар.
Мне Бондарь нравился. Еще на пути к Шадринску в конце июля о его мужестве знали во всех частях и подразделениях дивизии. Это он с группой разведчиков отправился во вражеский тыл. Под городом Далматово его группа столкнулась с колчаковским батальоном. Мгновенно оценив обстановку (в вооруженной схватке была бы неминуема гибель всей группы), комиссар вышел вперед и обратился с речью к солдатам противника. Слово правды возымело действие. Тут же офицеры были обезоружены, а солдаты, построившись, с винтовками двинулись в плен. Впереди шагал военком. Словно поговорку, в частях повторяли: «Пошел Бондарь с группой, вернулся с батальоном».
Через много лет этот факт будет отражен в Истории гражданской войны{57}. Но в слова «под влиянием пламенных слов комиссара» мне хотелось бы внести уточнение. Бондарь не обладал красноречием. Его выступления отличались житейской мудростью, освещенной преданностью революции. Говорил кратко, но убедительно. В прошлом он матрос Черноморского флота, и у нас с ним быстро установилось взаимопонимание.
По его рассказу легко восстановить, как произошло разложение колчаковского батальона. В тот момент, когда старший офицер дал команду «К бою!», Бондарь вышел вперед [186] и крикнул: «Подождите стрелять, солдаты! Поговорим сначала, из-за чего кровь льем, братья!»
Обращение вызвало замешательство в батальоне. В то время как офицеры подали команду «Огонь!», солдаты не вскинули винтовок. Стало ясно: ситуация в батальоне подходящая, недовольство солдат проявилось. Чтоб приглушить его, старший офицер зло прокричал: «С врагами России на разговариваем!»
Бондарь из ладоней воронку сделал, чтоб лучше его расслышали: «Обвинений бросать не будем. Давайте выясним. Мы, красные, воюем за власть рабочих и крестьян. Фабрики — рабочим, землю — крестьянам. А чего хочет Колчак, скажете?»
В батальоне поднялся шум, который офицеры не смогли заглушить. Бондарь выждал несколько минут и опять в воронку: «Слушайте правду, солдаты! — И, когда наступила тишина, раздельно произнес: — Колчак хочет вернуть царскую власть, заводы отдать фабрикантам, а землю помещикам... Переходите на нашу сторону!»
В ответ раздались одобрительные голоса. Офицеры притихли. Инициатива перешла к солдатам. Они задавали вопросы, Бондарь отвечал. Их останавливала боязнь наказания.
«Я комиссар и даю вам гарантию: никто вас не тронет!» — заверил Бондарь.
Еще на марше новый комиссар представился личному составу, побывав во всех ротах. На привале объявил, что начдив Каширин отозван в штаб 3-й армия, вместо него теперь Е. Н. Сергеев, который до этого был начальником штаба нашей же дивизии.
Несмотря на усталость, красноармейцы входили в деревни подтянутыми и веселыми. Комсомольцы под гармошку исполняли песню:
Смело, товарищи, в ногу...Жители от мала до велика выходили нам навстречу, нередко с красными знаменами. А женщины угощали бойцов пахучими калачами.
Но с лиц не сразу сходила тревога. Крестьяне тут были обеспеченные, преобладали середняки, которые имели скот и птицу, излишки хлеба. Колчаковцы постарались внушить им, что большевики все забирают подчистую. Вот теперь, [187] встречая нас, крестьяне и прикидывали, как мы поведем себя.
Мы продолжили откровенный разговор, начатый еще в Прикамье, о середняке как верном союзнике рабочего, о политике военного коммунизма. Если в селе оставались на ночевку, устраивали сельское собрание. Докладчиком чаще всего Бондарь определял меня. На собраниях он присутствовал и любил отвечать на вопросы крестьян. Иные из них, осмелев, намеком давали понять, что при Колчаке они могли продавать хлеб по вольной цене.
— Верно, — подхватывал Тимофей Михайлович. — Купцы скупали у вас хлеб и наживались на нем. А теперь по твердой цене вы продаете не купцу, а своему рабоче-крестьянскому государству. Оно не забудет вашей выручки.
Словом, разговор шел о подворной сдаче хлеба. И завершался он единогласным принятием резолюции о сдаче всех излишков.
А на улице веселилась молодежь — танцевала, пела. Группа красноармейцев задорно пела новые частушки про Колчака. Звучали голоса:
Мундир английский,Чем ближе к Тоболу, тем все чаще передовые подразделения вступали в схватки с беляками. Колчаковцы без боя не подпускали к реке. Но мы их гнали и гнали.
Село Канашское нас крайне опечалило. На площади села мы обнаружили изуродованный труп красноармейца, в котором с трудом узнали Степана Елсукова, ординарца командира 3-го батальона. Будучи в разведке, он был пойман белыми. Те его пытали, требуя сведений. Красноармеец или молчал, или заявлял, что красные идут несметными силами. Ничего не добившись, колчаковцы перед бегством из села зверски убили Елсукова. Не было предела нашему возмущению:
— Разве могут так делать люди?.. Нет, колчаковские офицеры — не люди! Это звери!
— Отомстим белогвардейцам за Степу!
Мы схоронили останки Степана Елсукова с революционными почестями.
Но вот передовые части вышли к Тоболу. Дивизия остановилась на некотором удалении от него, так как западный берег усиленно обстреливался артиллерией. [188]
Началась подготовка к форсированию. По камскому опыту мы привлекли к изысканию переправочных средств крестьян приречных деревень.
В полку состоялось партийное собрание. Сначала были рассмотрены заявления о приеме в члены партии кандидатов, у которых истек стаж. Партийная ячейка малышевского полка к тому времени представляла большую силу — 222 члена и кандидата и 146 сочувствующих.
На собрании говорилось о передовой роли коммунистов и сочувствующих как при форсировании Тобола, так и при расширении плацдарма на восточном берегу.
— Звание коммуниста налагает много обязанностей, — напомнил комиссар Бондарь слова из решений VIII съезда партии, — но дает лишь одну привилегию — первыми сражаться за революцию, за власть Советов.
В своем выступлении командир полка подчеркнул, что предстоящая боевая задача будет в корне отличаться от той, какую мы выполнили, прошагав сотни верст от Шадринска. По данным разведки, восточный берег колчаковцы укрепили прочно. Они используют естественные нагорные преграды. Надо настраивать себя на жестокие бои, требующие самоотверженности.
Партийные ряды полка пополнились молодыми коммунистами. Поэтому я зачитал Инструкцию ЦК партийным организациям Красной Армии. Особо выделил пункты, обращенные непосредственно к деятельности членов партии.
Было решено в каждом подразделении создать крепкое ядро коммунистов и сочувствующих, которые были бы способны в нужный момент показать пример готовности пожертвовать своей жизнью ради победы, увлечь за собой красноармейцев.
Как обычно, собрание закончилось пением «Интернационала». Коммунисты расходились в приподнятом настроении, чтобы стать агитаторами и передовиками в предстоящей операции. Мы знали, что она будет нелегкой, но никак не думали, что бои на плацдарме примут затяжной характер, что нам выпадут тяжкие месяцы, полные горечи и печали.
Сражение в междуречье
Операция, в которой нам довелось участвовать, вошла в историю гражданской войны под названием Петропавловско-Ишимской. Она велась на фронте протяженностью в 400 километров и в глубину почти на 300 километров. Две наших армии — 3-а и 5-а — имели 61,2 тысячи штыков и [189] сабель, 220 орудий, 1225 пулеметов. Мы превосходили противника в 1,4 раза в штыках, более чем в 1,8 раза в пулеметах, но несколько уступали ему в саблях и орудиях{58}.
По тому, какие меры предпринимало командование Восточного фронта, можно заключить, что оно учитывало всю важность этой операции. Однако вряд ли кто мог предвидеть, какой оборот она примет, особенно после первой декады, когда так ощутимо проявился наш успех. Никому неизвестно было, что Колчак делал особую ставку на междуречье, намереваясь здесь сокрушить Восточный фронт, чтобы затем повторить свой поход, пойти на соединение с Деникиным, угрожавшим Москве. Как после станет известно, «верховный правитель» уверял и своих хозяев из Антанты в разгроме Красной Армии. А те усиливали поддержку. Именно в эти дни американский консул в Сибири Гаррис опубликовал в белогвардейских газетах пышное извещение о том, что он получил из Вашингтона телеграфное заверение правительства США в твердом намерении и впредь поддерживать «верховного правителя» — адмирала Колчака.
Главный удар южнее Кургана наносила 5-я армия под командованием М. Н. Тухачевского, имея задачу взять город Петропавловск, расположенный на железнодорожной магистрали. 3-я армия (командовал ею С. А. Меженинов) выполняла вспомогательную роль. Ей надлежало взять города Тобольск и Ишим. На левом нашем фланге нацеливалась на Тобольск 51-я дивизия, возглавляемая Блюхером. Наша 30-я дивизия наступала на правом фланге армии.
Я немало читал литературы, освещающей действия Восточного фронта, и пришел к выводу, что эта операция еще ждет исследователя. Может, пригодятся и мои воспоминания о действиях 266-го стрелкового полка нашей 30-й стрелковой дивизии.
Согласно приказу комбрига-2, наш полк должен был форсировать Тобол 22–23 августа, то есть на два дня позже других. Указанный район высадки — Усть-Суерское — мы хорошо рассмотрели в бинокль.
2-й батальон, в котором находился я по указанию комиссара, приготовился своевременно к переправе. Комбат С. Е. Горячевский произвел рекогносцировку, побывал он и на берегу, куда подогнали лодки и баркасы, проверил готовность рот, поздоровался с командирами и красноармейцами. Приложив руку к фуражке с красной звездой, комбат подал команду 4-й роте: [190]
— На посадку! До встречи на том берегу, товарищи!
Произвели посадку 5-я и 6-я роты. Лодки тронулись. Все, казалось, шло благополучно, но, когда лодки достигли середины реки, перед ними взметнулись два столба воды — начали рваться вражеские снаряды.
— Следят, гады, — зло сказал комбат.
Но обстрел вскоре прекратился.
Я сел в одну лодку с комбатом. Мы двигались вслед за 5-й ротой. До середины реки греб я, потом за весла взялся комбат. Хотелось как можно скорее почувствовать под ногами землю, а там уж не так страшно.
Первым на берег спрыгнул Горячевский. Нас встретил связной, в сопровождении которого мы направились на КП. Это была землянка, в которой еще полчаса назад располагались колчаковские офицеры. Ее облюбовал помощник комбата М. С. Зыков, переправившийся через реку с первой группой красноармейцев.
Зыков доложил комбату: деревня Лесуково взята 4-й ротой с ходу, 5-я рота направлена ей на подмогу. Доставлены трое раненых...
Выйдя из землянки, комбат неторопливо оглядывал местность в бинокль. Его позвали к телефону. Звонил командир 4-й роты.
— Берите правее, — распорядился комбат и повторил: — Правее!
Он повернулся к Зыкову:
— Переношу КП в Лесуково.
— Может, дождаться шестую роту? — спросил тот.
— Нет. Встречай ее на берегу и веди правее четвертой. Раненым сделать перевязки и сдать в медпункт, как только он переправится.
В каждом слове, в каждом жесте Горячевского чувствовалась выдержка и твердость. Хороший командир, хороший коммунист, рекомендовавший меня в партию. В захвате плацдарма на восточном берегу Тобола его батальону поставлена конкретная задача. В районе речки Ермутла и деревни Кашеир он должен прорваться во вражеский тыл не менее чем на пять километров и выбить противника с занимаемых позиций, что позволит расширить плацдарм.
В бою Горячевский любил находиться как можно ближе к ротам, а теперь, при прорыве в тыл врага, это правило ему казалось тем более обязательным. Он хотел видеть действия подчиненных, поддерживать их инициативу, подсказать и помогать им. [191]
В районе деревни Лесуково нарастала стрельба. Комбат поспешил туда, на новый КП. Я с завистью посмотрел ему вслед. Хотелось и мне пойти вместе с ним, но я, как старший телефонист, должен был обеспечивать связью полковой КП. Решаю подождать командира и комиссара полка, которые переправлялись через реку с 1-м и 2-м батальонами.
Я вернулся на переправу. По ней противник изредка бил из орудий. Но на лодках и баркасах гребцы вовсю работали веслами. Теперь уж ничто не сможет остановить форсирования водной преграды!
На восточном берегу фельдшер перевязывал ногу красноармейцу. Рядом стонал другой раненый.
— Колчаковец, — пояснил фельдшер. — Его перевязывать?
— Обязательно!
Солдат не сразу поверил. Видно, наслушался брехни о зверствах большевиков. Но вот он прекратил стонать, с благодарностью взглянул на меня.
Встречаю бойцов с катушками. Это — связисты из 3-го и 1-го батальонов. Они тянут телефонный провод. Подошли командир и комиссар полка. Я проводил их в ту самую землянку, в которой еще недавно располагался командный пункт 2-го батальона. Теперь здесь будет КП полка.
С комбатом Горячевским телефонной связи не было. Но к нему вышел связной — работник штаба полка с двумя красноармейцами из комендантского взвода. Было условлено: как только батальон займет намеченный рубеж, он даст знать об этом красными ракетами.
1-й и 3-й батальоны встретили упорное сопротивление колчаковцев. Дело порой доходило до рукопашных схваток. Командир полка дал указание: не увлекаться штыковыми атаками, но в то же время делать все для того, чтобы сковать как можно больше вражеских сил. Это облегчит выход 2-го батальона в тыл врага.
КП 1-го и 2-го батальонов размещались в отвоеванных землянках. Потом они переместились в деревню Дугини и в село Корканское.
Проверяя работу связистов, я одновременно встречался с коммунистами, интересовался, как они действуют. Командиры батальонов и рот хвалили членов партии, кандидатов и сочувствующих. «Прочная опора в бою», — говорили они. Командир 8-й роты выделил Сашу Сидоровского: «Резвый парень, в атаку пулей мчится».
Пробираясь по переднему краю, расположенному на обратном скате бугра, я дошел и до Саши. Тем временем вражеские [192] снаряды пронеслись над позицией, разорвались в овраге.
— Осторожней, — встревоженно произнес он.
Я засмеялся:
— Председателя партбюро бережет, а сам на пули бежать не боится.
— То ж в атаке, Дмитрий Иванович.
Мы сели на травку, поговорили. У парня, чувствую, боевой настрой. На прощание крепко жмем друг другу руки.
А в 7-й роте пришлось погоревать: в одной из атак погиб Шура Цветков. Обстановка не позволила расспросить подробности. Вспомнил, какое мужество и выносливость проявил Цветков в походах и боях.
Батальоны вгрызались в колчаковскую оборону, состоявшую из многих линий окопов. Взяв один рубеж, роты закреплялись, потом намечали новый. Все это держало врага в напряжении. Он лишен был возможности перебросить хотя бы одну роту против нашего 2-го батальона, настойчиво прокладывавшего дорогу во вражеский тыл.
И вот в тылу у колчаковцев взвились красные ракеты. Значит, батальон Горячевского прорвался, захватил важный рубеж.
Мы стали замечать, что противник дрогнул, попятился назад. Ротные доложили об этом комбатам, а те — командиру полка, который, не медля ни часу, приказал переходить в атаку. Красноармейцы выскочили из окопов с винтовками наперевес.
Уже в первый день мы продвинулись более чем на пять верст и соединились со 2-м батальоном. А как удивились, когда вдруг увидели солдат, одетых в английскую, американскую и японскую форму. Перед ними лежали сложенные винтовки. Оказывается, батальон не только захватил рубеж, но и пленных. Двести человек! Я подбежал к Горячевскому, крепко пожал руку:
— Поздравляю, Сережа!
Комиссар Бондарь тоже поздравлял. Он спросил:
— Вы близко знакомы?
— Очень! — ответил я. — Сергей Ефимович давал мне рекомендацию в партию.
— О, это самая прочная спайка! — заключил комиссар.
Рассказывая о том, как батальон пробивался по вражеским тылам, Горячевский выделял бойцов, которые увлекали людей на подвиг. Это — Александр Балашов, Илья Корзин, Андрей Попов, Сергей Беляев, Алексей Резанов, Иван [193] Цикин, Василий Абанин, Николай Москалев, Константин Телегин, Алексей Евсеев, Николай Пономарев.
На следующий день, когда переправа была полностью завершена, наш полк в составе 2-й бригады развивал наступление. Одну за другой мы занимали деревни. Добрые вести дошли до нас и с других участков фронта. 51-я дивизия освободила Тобольск, после чего свернула на юг, взяв направление на город Ишим. 5-я армия сражалась на дальних подступах к Петропавловску.
Обстановка складывалась в нашу пользу. Красноармейские части вышли к реке Ишим, и, казалось, бои в междуречье шли к победному завершению. Но прижатые к Ишиму колчаковцы все чаще предпринимали отчаянные контратаки. Их не останавливали никакие потери.
Начались осенние дожди, шинели промокали насквозь. Те роты, которые на ночь уходили в деревни, успевали просушиться, а те, которые оставались на позициях, испытывали холод. Участились простудные заболевания.
Поврозь обходя позиции, мы с комиссаром по вечерам делились впечатлениями. Несмотря на трудности, настроение было повсюду боевым. Царила уверенность, что не сегодня завтра колчаковцев скинем в Ишим.
В те дни открылась общеармейская конференция, которую называли тогда коммунистическим съездом 3-й армии. От нашей полковой ячейки на нее отправились Андрей Михалев, Иван Соколов и Александр Медведев.
Каково же было наше удивление, когда делегаты раньше срока возвратились в полк. Они сообщили: в связи с переходом противника в наступление член Реввоенсовета армии Н. Н. Кузьмин предложил работу конференции прекратить.
Колчаковцы сосредоточили на флангах крупные силы и обрушили их на советские войска. Жесточайшие бои разгорелись вокруг Петропавловска и Тобольска. Резко обострилось положение и на нашем участке. Уже с первых дней населенные пункты начали переходить из рук в руки. То мы их возьмем, то колчаковцы.
Напряженные бои шли за Емуртло, Кашеир, Бердюгино, Армизонское, Кайнок, Истошинское, Шабалино, которые уж и не помню, сколько раз брали и сдавали. Мне пришлось немало поползать по-пластунски, восстанавливая телефонную связь батальонов с командным пунктом полка. Под дождем перебирался через лужи, густую и жидкую грязь. Часто провод пролегал по несжатой ниве, крупные колосья пшеницы низко склонились или были втоптаны в землю. Сердце ныло. Сколько людей России могло бы спастись от [194] голодной смерти, если бы не Колчак! Не дал, злодей, завершить уборку. Сердце звало к мести, к очищению поруганной земли.
Вместе с ревкомом, созданным еще при первом освобождении Армизонского, собрали митинг сельчан. Несмотря на опасность обстрела, на митинг пришли все жители. Немногословный комиссар Бондарь откровенно сказал, что полк испытывает большую нужду в людях, и призвал молодежь пополнить наши ряды. Потом предоставил слово мне. («Давай погорячей», — шепнул мне комиссар.) Я, кажется, мобилизовал весь свой темперамент, стараясь ярче, доходчивее сказать о самоотверженности красноармейцев.
Свыше сотни армизонцев вступило в полк на этом митинге.
В связи с потерями мы провели заседание бюро партячейки, чтобы помочь комбатам и ротным выдвинуть на должность командиров отделений и взводов лучших красноармейцев. Были названы десятки достойных кандидатур.
На этом же заседании подобрали чтецов в отделениях, взводах и ротах на место выбывших. Командир 8-й роты сообщил, что в команде разведчиков любят слушать Сидоровского. Выразительно читает он статьи из газет. Я невольно улыбнулся: вырос парень на войне, стал настоящим юным коммунистом, действующим и словом, и делом.
Не успели мы разойтись с заседания бюро, как в штаб прибежал связной: на позиции, расположенные у озер, движутся какие-то странные цепи. Комиссар и я кинулись туда. Действительно, к нашим рубежам приближалось непонятное воинство. Мы привыкли видеть вражеских солдат в английской, французской и американской форме, а эти шли в черном.
— Спокойно! — ободрил красноармейцев Бондарь. — Пусть подойдут поближе. Будем бить наверняка!
С черной целью разделались в считанные минуты. Она. как выяснилось, принадлежала к так называемой «святой Воткинской дивизии», составленной из монахов, попов, псаломщиков и дьяконов еще в Воткинске во время контрреволюционного мятежа в 1918 году.
Обозленный враг бросил силы в обход села. Создалась опасность окружения. Волей-неволей мы вынуждены были снова оставить Армизонское.
Запомнилось село Шабалино. Бой за него длился более 20 часов, пришлось не раз восстанавливать связь. Налетали аэропланы, обстреливали и бомбили, сбрасывали листовки, в которых говорилось: «Сдавайтесь, красные, в плен, иначе [195] всех перебьем». Листовки вызывали у красноармейцев сатирические реплики.
Боевую обстановку у села неплохо обрисовал Александр Балашов в своей книге «Отряд в огне». Приведу из нее отрывок:
«Идет бой за село Шабалино. Свистят пули и рвутся снаряды. Сотни черноземных фонтанов поднимаются высоко в небо, падают и вновь растут. Отняты жизни у десятков бойцов. Много раненых. То там, то тут раздаются крики боли.
Я в своем окопе выпустил по врагу уже 15 обойм. Винтовка нагрелась. Вблизи моего окопа разорвался снаряд. Меня завалило комьями грязи. И вскоре я почувствовал сильную боль в локте. Из рукава шинели показалась струйка крови. Я встал и направился к санитарному пункту. По дороге вторая пуля врезалась в ногу. Товарищи помогли. Сделали мне перевязку. Отправили на повозке в тыл... Вылечили меня в госпитале в г. Екатеринбурге»{59}.
Боевой настрой красноармейцев оставался высоким, и это несмотря на то что колчаковцы обрушивали на наши позиции артиллерийские снаряды, производили воздушные налеты.
Враг шел на любые хитрости и пакости. Запомнился, в частности, такой факт. В селе Медведкове располагался штаб 2-й бригады 29-й стрелковой дивизии. Псаломщик церкви Елонский, ведя наблюдение за штабом, установил распорядок его работы, а также систему охраны. Он пробрался к колчаковцам. Те воспользовались его данными, произвели ночной налет и захватили комбрига Н. П. Захарова и военкома А. А. Юдина. Страшными пытками пытались сломить их волю, получить от них нужные сведения. Ничего не добившись, повесили комбрига и комиссара в селе Мокроусово на телеграфных столбах.
Об этом трагическом случае политработники рассказали во всех частях 3-й армии, призвав командный состав и красноармейцев проявлять высокую бдительность.
Невзирая на большие потери, колчаковцы продолжали теснить наши войска, намереваясь отбросить нас за Тобол. До нее уже было недалеко. Все понимали, что переправа под вражеским обстрелом будет связана с потерями. Поэтому изо всех сил давали отпор белякам.
Наступил критический момент: полки нашей дивизии оказались на сравнительно неширокой приречной полосе. Дальше по суше отступать было уже некуда. В дивизию [196] прибыл член Реввоенсовета армии Н. Н. Кузьмин — приземистый, в кожаной тужурке, в шлеме с красной матерчатой звездой. Он провел совещание в штабе дивизии, беседы в полках. Сказал:
— Колчак выдыхается, нужно во что бы то ни стало удержаться на восточном берегу.
Член РВС сослался на письмо Владимира Ильича Ленина по поводу победы над Колчаком, напомнил его слова о том, что враг далеко еще не уничтожен, даже не сломлен окончательно.
— В эти недели отступления мы особенно почувствовали правоту этих слов, — сказал Н. Н. Кузьмин.
Он конечно же знал о потерях войск. В нашем полку, к примеру, крайне мало осталось людей в батальонах: в 1-м — 230, во 2-м — 187, в 3-м — 191.
— Будет вам пополнение, товарищи, — говорил член РВС. — На том берегу уже проходят курс обучения добровольцы Урала и Сибири.
Наибольший урон понесли коммунисты, возглавляющие атаки, их сохранилось очень мало.
— Пока пополняйте партийные ряды за счет приема сочувствующих, — посоветовал Н. Н. Кузьмин, — а с приходом пополнений проведете «Партийную неделю».
Член Реввоенсовета армии порадовал нас еще одним сообщением: ЦК партии принял решение о введении политруков в каждой роте, батальоне, эскадроне, отдельной команде.
Н. Н. Кузьмин побывал на передовых позициях. Он смело и уверенно, без оглядки на противника, переходил от окопа к окопу (мы тогда не знали, что на Северной Двине он водил бойцов в атаки, за что был награжден орденом Красного Знамени).
Приезд в дивизию члена РВС армии положил начало добрым переменам. Неширокая в несколько сот метров полоса, на которой мы держались, набирала силы. Каждый день поступало пополнение. Это либо уральские рабочие, либо сибирские крестьяне, познавшие ярмо колчаковщины. 108 человек прибывших были из числа пленных, пожелавших сражаться на стороне Красной Армии. Так что через неделю потери в личном составе были восполнены. В батальонах появились комиссары — Э. А. Крафт, В. И. Коркин, Е. И. Лядов. Политруками рот стали А. А. Уродков, А. Ф. Аликин, У. А. Миткинец, И. Н. Павлинин, И. И. Вахрушев, Г. В. Решетов, М. И. Широхонов, Ф. И. Белюта и К. Ф. Телегин, который вырастет в крупного политработника, (в годы Великой Отечественной войны он станет генерал-лейтенантом, [197] членом военных советов Московской зоны обороны, Донского, Центрального и 1-го Белорусского фронтов).
Всесторонне ознакомившись с пополнением, мы объявили «Партийную неделю». Начали с того, что на партийном собрании зачитали письмо ЦК партии, в котором определялись условия приема во время «Партийной недели» (временно отменялись все ограничения и требование двух письменных рекомендаций). Требовалось только желание, выраженное индивидуально или коллективно. При этом коммунисты должны были объяснить вступающим в партию, что принадлежность к РКП (б) не дает никаких выгод в то время как обязанности накладываются большие. «Пусть идут в нашу партию, — говорилось в письме, — только те люди, которые сознательно берут на себя эти многотрудные обязанности и которые готовы все отдать за дело РКП»{60}.
Затем состоялись красноармейские собрания в ротах. Опираясь на политруков, мы смогли в короткий срок провести огромную организационную работу. На красноармейских собраниях зачитывалось обращение Политуправления РККА, в котором были такие слова:
«Вы стоите на передовых позициях красного фронта, вы своей жизнью защищаете право трудящихся на свободную жизнь — вас зовет в свою семью Коммунистическая партия»{61}.
Тут же объявлялась запись, после чего мы рассматривали каждое заявление на партийном бюро полка, выносили решение.
Во время «Партийной недели» коммунисты провели немало бесед о партии большевиков, о ее роли в подготовке и проведении социалистической революции, о вожде партии и народа В. И. Ленине, стоящем во главе обороны Советского государства. По рекомендации комиссара докладчики (теперь ими были и комиссары батальонов, и политруки рот) зачитывали приветствие VIII съезда РКП (б) Красной Армии. Подчеркивали то место, где говорилось, что «коммунисты, действующие в Красной Армии, должны быть всегда на передовых постах, в самом ответственном и опасном месте»{62}.
За неделю в нашем полку вступило в партию 107 красноармейцев. Вместе с сочувствующими партийная ячейка [198] снова стала полнокровной. Так было и в других полках. Словим, герои красноармейцы, самоотверженные сторонники Советской власти пополнили ряды партии, придали ей новые силы. Пройдет немного времени, белогвардейские полчища будут разбиты, и вопрос о приеме в партию получит иное решение. В условиях победоносного завершения гражданской войны станет крайне важно оградить партию от проникновения мелкобуржуазных, карьеристских и прочих враждебных элементов. В декабре 1919 года на VIII партийной конференции В. И. Ленин скажет: «После того, как мы произвели такое расширение партии, мы должны ворота запереть, должны быть особенно осторожны. Мы должны сказать: теперь, когда партия побеждает, новых членов партии нам не нужно{63}.
Партийная ячейка укрепляла свое влияние на личный состав полка. В ротах партийно-массовая работа приобретала планомерный характер. Ежедневно проводились политинформации, читки газет и книг, занятия по ликвидации неграмотности.
Должным вниманием мы окружили бывших пленных. На убедительных примерах показывали им принципиальное отличие Красной Армии от белой, силу ее дисциплины, основанной на сознательном выполнении долга защитника революции.
Знакомили бойцов с письмом В. И. Ленина по поводу победы над Колчаком. Из этого письма мы черпали ответы на вопросы новобранцев. Зачитывали: «...всякий, кто серьезно хочет избавиться от колчаковщины, должен все силы, все средства, все уменье целиком отдать делу создания и укрепления Красной Армии. Не за страх, а за совесть исполнять все законы о Красной Армии, все приказы, поддерживать дисциплину в ней всячески, помогать Красной Армии всем, чем только может помогать каждый, — таков первый, основной и главнейший долг всякого сознательного рабочего и крестьянина, не желающего колчаковщины»{64}.
Постепенно подводили людей к острому и чрезвычайно строгому ленинскому выводу: «Кто не помогает всецело и беззаветно Красной Армии, не поддерживает изо всех сил порядка и дисциплины в ней, тот предатель и изменник, тот сторонник колчаковщины, того надо истреблять беспощадно»{65}. [199]
Среди новобранцев проявилось недоверие к бывшим офицерам. В связи с этим мы проводили беседы о военспецах, перешедших на сторону революции, о роли военных комиссаров.
До меня дошли сведения, что один из без вести пропавших разведчиков вернулся в полк. Я решил, что это наверняка Саша Сидоровский, и поспешил в 8-ю роту. Увы, нет! Но вырвавшийся из плена красноармеец был в разведке с Сашей. Он рассказал, что их схватили беляки внезапно, допрашивали, били. Держали под охраной в сарае, из которого они решили бежать, сделав подкоп. Но Сашу вдруг увели: колчаковская контрразведка заинтересовалась его фотографией в морской форме, потребовала объяснить, где снимался, почему в матросской форме? Саша дерзко ответил: «Это секрет, не скажу».
Я мысленно ругал себя за то, что не подсказал парню не брать в разведку фотографию. Что с ним теперь могут сделать? Опечаленный, я зашел к комиссару полка. Бондарь аж чмокнул губами: неприятный случай! Мы уже располагали фактами о зверских расправах колчаковцев с пленными красноармейцами.
— Если найдется контрразведчик, знающий, что представлял собой линкор «Гангут», могут замучить парня, — сказал комиссар.
Участь Саши взбудоражила весь полк. Как вырвать из рук карателей славного разведчика-чтеца? Люди выражали нетерпение идти в бой, рассчитаться с колчаковцами за гибель тысяч товарищей.
И вот грянул гром советских орудий. 14 октября перешла в наступление 5-я армия, а четырьмя днями позже — 3-я. Наш полк нацелился на ту же долину вдоль речки Елмутра, по которой в августе — сентябре мы наступали и потом совершали отход.
Первые же часы показали, что и противник пополнил свои силы. Он встретил нас градом пуль. Но стремительным порывом мы быстро ворвались в первую линию обороны и сломили сопротивление. Часть колчаковцев сдалась в плен, а часть бежала на следующую линию.
Снова дрожала от взрывов земля междуречья, а несжатые поля пшеницы и ржи постепенно засыпались снегом.
Снова на пути те же населенные пункты, снова ожесточенные схватки за Шабалино, за Армизонское... Ночью сушились [200] в деревнях, а у тех, что оставались в окопах, примерзали полы шинелей к стенкам.
В каждой освобожденной деревне мы наводили справки о Саше Сидоровском, расспрашивали пленных, количество которых все возрастало. Но никаких следов обнаружить не удавалось. Но однажды, едва вступили в деревню, к комиссару пришел взволнованный старик и рассказал, что с месяц назад колчаковский офицер на площади зверски изрубил красного бойца.
— Вот что подобрал я, — протянул он обрывок фотографии.
На обрывке была изображена часть головы в бескозырке с надписью «Гангут».
— Саша! — печально сказал я, не удержав слез.
С окровавленным кусочком фотографии в руках я вспоминал Сашу. Перед моим мысленным взором он представал то на тотемском книжном складе, то в Вологде перед отправкой, то на Каме, то в окопах междуречья.
Все чаще солдаты противника попадали в плен. Как-то нам сдалась большая группа. Пленные поведали историю, свидетельствующую о разложении колчаковского войска. Факт настолько примечателен, что Бондарь послал об этом специальное донесение. Я воспроизвожу его:
«Наши полки, — рассказывали пленные, — формировались в июле. Все мобилизованные не хотели воевать с красными. Формирование было закончено, и нас собрались отправить на фронт. Мы все отказались. Но так. как мы не были вооружены, то, выбрав руководителя, организованно направились к складам оружия. Сняли там часовых и приступили к вооружению. Командование направило для подавления нас офицерский ударный батальон. Мы вступили с ним в перестрелку. Офицеры разбежались. Тогда против нас выделили вдвое больше офицерских частей и начали окружать с двух сторон. Пришлось сдаться. Офицеры с нами расправились. Они расстреляли 1200 человек из 3-го полка и несколько меньше из 4-го. И силой нас отправили на фронт. Уходя на фронт, мы дали друг другу слово, что при первой возможности перейдем на сторону красных»{66}.
Боевой подъем советских войск рос, как говорится, на глазах. 22 октября 51-я дивизия вернула Тобольск, а через [201] восемь дней 5-я армия освободила Петропавловск. Наша дивизия вышла к берегу реки Ишим. Теперь бойцы твердо верили, что колчаковцам не повторить контрнаступления: здорово мы их тряхнули.
Как и вся дивизия, наш полк интенсивно готовился к форсированию Ишима. Мы провели заседание партбюро, потом собрание коммунистов, на котором обсудили итоги недельного наступления и задачи, связанные с боями за Инши.
Опыт форсирования рек у нас имелся немалый, так что Ишим — второй левый приток Иртыша — серьезной преграды не представлял. К тому же колчаковцы стали не те. В этом мы убедились, приступив к форсированию реки. Того ураганного огня, который пришлось испытать на Каме и Тоболе, здесь мы не встретили. Правда, за город Ишим схватка была жестокой. Из нашей дивизии в том бою участвовал лишь 2-й кавалерийский дивизион, отличившийся дерзкой отвагой. Командир дивизиона К. К. Рокоссовский за проявленный героизм был награжден орденом Красного Знамени. (Впоследствии военный талант маршала Рокоссовского во всем блеске раскроется на полях Великой Отечественной войны.)
Итак, закончилась наступательная операция в междуречье, продолжавшаяся почти два с половиной месяца. Несмотря на потери, у каждого из нас брало верх чувство гордости: мы сломали здесь хребет колчаковской армии. Ее потери были огромны. Лишь один наш полк пленил в междуречье 2517 солдат. Моральный урон противника был неисчислимым: солдатские массы потеряли веру в «верховного правителя».
Сожалею, что не сохранил в памяти названия той деревни, в которой произошла трагическая гибель Саши Сидоровского. Через шесть десятилетий меня тронула инициатива инженера-нефтяника В. А. Сидоровского. Внучатый племянник Саши, он во время отпуска предпринял поиск, объехал на своей машине много деревень с расспросами. Правда, точно установить место не удалось, поскольку стариков в живых осталось мало и к тому же колчаковцы чуть ли не в каждой деревне устраивали казни красноармейцев.
Кстати, скажу и о судьбе Валентина Сидоровского, славного преемника боевых традиций. В годы Великой Отечественной войны, лишившись родителей, пионер Валя стал сыном 665-го стрелкового полка. Вот что пишет о нем в своих воспоминаниях Герой Советского Союза, бывший командир 216-й стрелковой дивизии В. У. Воронов: «На крымской [202] земле к нам заявился с двумя коровами пастушок в постолах с кнутом. Его мать расстреляли гитлеровцы за связь с партизанами. Мальчик остался с нами. Его зачислили во взвод разведки. Несколько раз Валя Сидоровский ходил по селам, занятым фашистами, якобы искал отбившуюся от стада корову. Особую ценность представляло его сообщение о прорывающемся к Севастополю подразделении немцев»{67}.
Мне остается добавить, что при освобождении Севастополя 7 мая 1944 года Валя был ранен. После войны Валентин Сидоровский получил высшее образование, стал инженером, кандидатом технических наук.
Новый порыв
На очереди — Омск. О нем разговор давний. Как же! «Столица верховного правителя». Как-то он будет защищать ее после поражения в междуречье? Интерес к Омской операции был всеобщим. Красноармейцы бурно выражали желание схватить адмирала-разбойника.
Из политотдела пришла разнарядка на военную учебу. Надлежало выделить нескольких человек. Мы с комиссаром занимались подбором кандидатур. Речь шла о подготовке командиров из своей среды, чтобы они, пройдя обучение, стали не менее знающими, чем военспецы. И вот с добрыми напутствиями проводили Н. В. Ляпина, С. Ф. Беляева, других товарищей.
Неожиданно и мне пришлось попрощаться с малышевцами. Меня переводили в 267-й полк на ту же должность — председателя партийного бюро. Несколько озадаченный, отправился к новому месту службы без задержки. Комиссара на месте (в крестьянской избе) не оказалось. Встретил меня его помощник — большелобый, с резко очерченными губами. Широкие брови нависали на глаза и придавали серьезность выражению лица.
— Давайте знакомиться: Шутылев Михаил Ефимович.
Суховатый по виду, он оказался разговорчивым. Рассказал о потерях полка в последних боях, о прибывшем пополнении. Горячо заговорил о комиссаре.
— Замечательный человек!
Я кивнул в знак согласия. Шутылев, видно, принял это за сомнение, энергично продолжая характеризовать Кожевникова.
— Вот увидите, увидите!.. [203]
Шутылев что-то начал говорить и смолк: в дверях появился Кожевников.
— Митя! — воскликнул он, шагнув с протянутой рукой. — Пришел?
Губы бантиком, смеющиеся глаза (знакомая манера выражать удовлетворение). Я сразу понял, что мой перевод — дело его рук.
— Прийти-то пришел, Сергей Николаевич, но смысла не вижу. Какая разница?
— Разница большая, Дмитрий Иванович. Малышевский полк выводится в резерв, а наш пойдет передовым. Айда с людьми знакомиться!
Шутылев ворошил свои белесые волосы, испытывая смущение от того, что нахваливал мне давно знакомого комиссара.
С помощью политруков мы быстро произвели учет коммунистов. Накоротке провели собрание. На нем участники горячо выразили готовность смело идти на штурм Омска, отметить 2-ю годовщину Октября взятием колчаковской «столицы». Как всегда, пламенно говорил Кожевников, вселяя уверенность, что после междуречья Колчаку ни за какими речными преградами не удержаться.
— Крышка ему, крышка!
Выступали в возбужденном состоянии, словно не в наступление, а на праздник отправлялись. Нисколько не снижал боевого духа и мороз, ударивший накануне. Чересчур велика и заманчива была цель — достичь центрального пункта, откуда вырвался контрреволюционный смерч, долго угрожавший Стране Советов.
В этом наступлении мы сразу ощутили плоды своего сражения в междуречье. Враг был обескровлен настолько, что не везде отваживался даже на арьергардный бой. С юга, от Петропавловска, шла 27-я дивизия 5-й армии, с севера — 51-я, а в центре — наша 30-я.
Казалось, что отступающие колчаковские части и соединения поспешат к Омску, чтобы занять оборону по Иртышу и его правому притоку — Оми. На самом же деле побитые войска улепетывали в более отдаленные места. Они прошли Омск севернее и южнее, предоставляя возможность драться с красными омскому гарнизону.
Все наши трудности, как и летом, когда шли к Тоболу, состояли в совершении марша. Только тогда изнывали от жары, теперь страдали от зимней стужи. Валил снег и крепчал мороз. Особенно мерзли бойцы, шедшие в облегченной одежде. Холодно было и мне во фланелевой шинельке, а [204] ноги мерзли в избитых сапогах. Мы спешили, совершая до 30 верст в сутки и отогреваясь в деревнях.
День 2-й годовщины Октября встречали в селе Покровском. Утром все три полка нашей 2-й бригады выстроились на площади. Состоялся короткий митинг. Поздравив личный состав с великим праздником, комиссар бригады Зологин призвал отметить праздник новыми ударами по колчаковцам.
Сразу после митинга вступили в бой. Красноармейцы дрались с повышенной отвагой. Три колчаковских полка были окружены и, увидев безвыходность своего положения, к вечеру сдались в плен.
— Хороший подарок преподнесли Октябрю! — обходя полки с поздравлением, говорил Зологин.
В боях за Омск отличился 242-й полк 27-й дивизии. Его командир С. С. Вострецов осуществил смелый прорыв к железнодорожному мосту через Иртыш, захватил его и у 776-й версты отрезал путь для отступления гарнизона. 14 ноября части 27-й дивизии первыми вступили в Омск. Вслед за ними вошли и мы. В городе стояла мертвая тишина. Здесь, как в капкане, оказались захлопнутыми 30 тысяч колчаковцев, которые предпочли сдаться в плен, чем держать оборону. Среди них было свыше тысячи офицеров и три генерала.
Такое количество пленных затрудняло деятельность советских войск. Следовало бы эвакуировать их в тыл, но железнодорожный транспорт не работал. Выход оставался один — рядовой состав, мобилизованный Колчаком, распустить по домам. Надо было видеть лица бывших колчаковцев, чтобы представить, насколько растрогало их великодушие советского командования.
Красноармейцы, естественно, проявили особый интерес к персоне адмирала, которого среди пленных не оказалось. Как он смог выскочить из кольца? Выяснилось: Колчак со своей свитой и золотым запасом сбежал из города за два дня до того, как был отрезан путь. Бойцы жалели, ругались, политработники поясняли:
— Никуда он от нас не денется. Догоним!
Богатые трофеи достались нам в Омске: 3 бронепоезда, 41 орудие, 100 пулеметов и около 19 миллионов патронов, 200 паровозов и около 3 тысяч вагонов с различным военным имуществом. Советские войска захватили свыше 30 тысяч пленных.
Посмеялись красноармейцы над тем, как бежали из Омска главы иностранных миссий, аккредитованные при «правительстве» Колчака. Жиденькие на расплату господа! [205]
Вместе с сибирскими партизанами наши войска двинулись дальше, прошли несколько десятков верст, как было объявлено об окончании Омской операции. Колчаковская армия разваливалась. Как писал впоследствии М. Н. Тухачевский, «характер действий Восточного фронта более напоминал экспедицию, чем войну... Положение было таково, что не только наступала Красная Армия, но наступало и все сибирское крестьянство...» Ликвидация Колчака сопровождалась «социальным походом сибирского крестьянства против белогвардейщины под организующим началом Красной Армии»{68}.
Еще до Омской операции начальником нашей дивизии назначили А. Я. Лапина (Лапинь, Лапиньш). Сначала это вызвало недоумение у воинов. Уж больно молод, ему всего 20 лет и — начдив! Но, когда познакомились с его биографией, пришли к выводу: геройский юноша! Сын латышского рабочего революционера, Лапин еще в предоктябрьские дни вступил в партию большевиков, был одним из организаторов Московского комсомола, секретарем комсомольской организации Лефортовского района.
В 1918 году Лапин добровольно ушел на фронт, занимал командные должности. Его заметил Тухачевский, стал учить искусству вождения войск. Во время боев за Челябинск Альберт Янович получил тяжелое ранение: пуля застряла в позвоночнике. Четыре месяца пролежал в госпитале. Но самое страшное было заключение врачебной комиссии: к военной службе не пригоден. И все же железная воля, стремление защищать революцию помогли ему отбросить недуг, остаться в строю.
Вот каков он, наш начдив!
Омская операция воочию показала, насколько колчаковцы ослаблены. В связи с этим дальнейшее преследование белогвардейцев было возложено на одну 5-ю армию под командованием Г. X. Эйхе (М. Н. Тухачевский был направлен на Южный фронт). Эта армия была усилена включением в ее состав 30-й и 51-й стрелковых дивизий, остальные части 3-й армии оставались в тылу.
Пройдут годы, и мы, бывшие участники операции, с волнением узнаем, что освобождение Омска станет традиционным праздником трудящихся города. В сорокалетний юбилей они заложат на берегу Иртыша памятник воинам-освободителям и разобьют большой парк в честь Победы. [206]
По Сибирскому тракту
Предполагалось, что от Омска 5-я армия двинется по железной дороге. Но этого не смог сделать даже штаб. Уже на станции Чулим выяснилось, что обе колеи магистрали до самого Новониколаевска (Новосибирска) забиты составами. Пробраться невозможно. Оставалось одно — воспользоваться старинным Сибирским трактом, пролегавшим параллельно с железной дорогой.
Наш 267-й полк левее тракта был направляющим. Впереди 2-й батальон, в который я пришел под вечер. Уже стемнело, когда достигли реки Омь. Надо было перейти по льду на тот берег, в село Сыропятское, где можно переночевать, обогреться. Два наших разведчика, вернувшиеся оттуда, ничего опасного не обнаружили. Мы спокойно шагнули на заснеженный лед, дошли почти до середины, как вдруг ударил пулемет, к нему подключились залпы из винтовок.
Как по команде, красноармейцы залегли в снегу. Несколько человек убило или ранило. Мы с комбатом пришли к выводу: поднимать людей нельзя — перебьют. Надо затаиться, усыпить бдительность противника.
Огонь вскоре прекратился. Вероятно, колчаковцы решили, что мы откатились назад. Связной помчался к командиру полка, чтоб доложить о случившемся.
Но на нас обрушился другой враг — мороз, крепчавший с каждым часом. Лежать на льду становилось невмоготу. В ознобе страшно долго тянулись минуты. Временами казалось, что этому не будет конца.
Под утро подошли остальные батальоны, и я поднялся на замерзшие до крайности ноги. С криком «Коммунисты, вперед!» бросился к берегу. Люди поднялись, побежали следом.
Враг не сразу опомнился, лишь через несколько минут открыл огонь. К этому времени большая группа бойцов, перегнавшая меня, выскочила на берег, лихим налетом захватила пулеметы, расставленные на берегу. И вот уже батальон за батальоном врываются в село. Колчаковцы сонные выскакивали из домов.
— Бросай оружие, сдавайся! — кричали мы.
Вскоре заметили — эти наши команды выполнялись. Утром перед нами лежали штабеля винтовок, толпились дрожавшие от холода и страха солдаты. Мы их успокаивали:
— Не бойтесь! Мы пленных не трогаем, по домам распускаем. [207]
Бой за село постепенно затихал. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, что тут было пять колчаковских полков. Они не выстояли против одного нашего.
За этот бой нашему полку было вручено Почетное революционное Красное Знамя.
На пути к Новониколаевску отличились и другие полки. Так, 265-й при освобождении села Ояш взял в плен до тысячи белогвардейцев, пленил штаб 3-й колчаковской армии, которая с этого времени закончила свое существование. А наш полк (несколько дней им командовал М. Д. Соломатин) овладел селом Тарышкино и разгромил кавалерийскую заставу. Однако на рассвете 13 декабря мы оказались в окружении четырех колчаковских полков, стремившихся пробиться к Сибирскому тракту. Положение создалось угрожающее. Требовалось неотложное решение. И оно было принято командиром 2-го батальона М. С. Зыковым. Он поднял бойцов в атаку, чтобы прорвать вражеское кольцо. Беляки не выдержали, обратились в бегство, многие сдались в плен. Полк благополучно вышел из окружения.
В то время как 27-я дивизия (командир ее В. К. Путна) наносила главный удар на Новониколаевск, 30-я дивизия шла севернее, на город Колывань. Оба города были взяты в один день — 14 декабря.
Чем дальше мы шли по Сибири, тем сильнее ощущали помощь партизан, которые уже давно взаимодействовали с 5-й армией. Их силы были немалые, в тылу врага действовала целая партизанская армия, возглавляемая А. Д. Кравченко и П. Е. Щетинкиным. В крупных городах они имели прочную опору — большевистское подполье.
Впервые мы взаимодействовали с партизанами при освобождении Томска. Будучи еще в Новониколаевске и Колывани, получили телеграмму: 16 декабря в Томске произошло восстание рабочих и солдат против колчаковщины. Власть перешла в руки революционного комитета. Красноармейцы двинулись на помощь восставшим. Был глубокий снег и мороз, а мы изо всех сил спешили, беспокоились, как бы контрреволюция не расправилась с восстанием.
К счастью, тревоги были напрасны. 20 декабря командир нашей 2-й бригады А. Н. Захаров, военком И. Н. Зологин и начальник штаба В. С. Русяев на тройке, впряженной в сани, в сопровождении эскадрона красной кавалерии ворвались в Томск, промчались по его улицам на главную площадь.
— Город окружен войсками Красной Армии, — объявил комбриг белогвардейцам. — Предлагаю всем частям сложить [208] оружие, разойтись по своим казармам. Командирам частей явиться ко мне вечером с докладом.
Отдав приказание как своим подчиненным, Захаров обратился к собравшимся на площади жителям города, тепло поздравив их с успехом восстания, с освобождением.
Никогда не изгладится в моей памяти переполненный зал театра, где собрались горожане и воины Красной Армии. От рукоплесканий потолок готов был обрушиться. Преисполненные радости и гордости, собравшиеся аплодировали в честь нашей общей победы. После официальной части артисты театра дали спектакль.
Только командира бригады, комиссара и начштаба не было в театре. Всю ночь напролет они принимали пленных. Капитулировало более семидесяти колчаковских частей, отдельных подразделений и учреждений. Белогвардейские офицеры были злы на командующего 1-й армией А. Н. Пепеляева, который в одежде простого крестьянина сбежал из Томска.
Мы получили несколько дней для отдыха. Но у меня было горячее время. В соответствии с решением VIII Всероссийской конференции РКП (б), внесшей изменение в Устав, вводилась новая Инструкция: если до этого первичной партийной организацией являлась полковая ячейка, то теперь ею становилась и ротная ячейка. Институт сочувствующих упразднялся. Мы с комиссаром провели совещание политруков, проинструктировали их. Во всех ротах прошли собрания ячеек. Рота на деле становилась центром партийно-политической работы.
Стали известны подробности томского восстания, возникшего под влиянием успешного наступления Красной Армия. В городе по инициативе большевиков был создан ревком, на первом заседании которого, 15 декабря, решался вопрос о подготовке вооруженного восстания. Заседание проходило под охраной сербской роты. Другая группа интернационалистов — венгров и чехов, работавшая вместе с русскими в обозе колчаковских войск, получила задание добыть оружие. Она сумела захватить и доставить в ревком две подводы с винтовками и боеприпасами.
Мы покидали Томск. На некоторое время здесь оставался лишь 265-й полк, призванный помочь ревкому в поддержании общественного порядка в городе. Комиссаром этого полка стал М. Б. Шутылев, с которым я подружился, пока он был помощником Кожевникова. Прощаясь, мы, конечно, не думали, каким тяжким окажется наш дальнейший путь, какой страшный враг обрушится на нас... [209]
Из числа капитулировавших в нашу дивизию влился 13-й егерский полк, который оказался зараженным сыпным тифом, уже давно свирепствовавшим в белой армии. Это выявилось в дороге. Весь медицинский персонал был брошен на борьбу с эпидемией.
Мы были свидетелями жутких картин. Около железнодорожных станций, в вагонах то и дело встречали штабеля трупов, брошенных колчаковцами при отступлении. Не исключено, что белогвардейцы преднамеренно сеяли заразу. Как мухи гибли их солдаты.
Возрастали потери от тифа и в наших рядах. Госпитали были переполнены. Смерть поджидала на каждом шагу. Эпидемия надвигалась и на другие фронты. Об этом со всей прямотой и откровенностью говорил В. И. Ленин на VII Всероссийском съезде Советов. Он огласил делегатам справку Наркомздрава Н. А. Семашко о том, что на фронт прибыло врачей 122, фельдшеров 467. Имеются основания ожидать, что к 15 декабря на фронт отправятся еще 800 врачей.
А наше наступление, несмотря на свирепствовавший тиф, продолжалось. Стояла задача — взять Красноярск. Красноармейцы спешили, совершая марш-броски. По ротам проходили собрания, подводившие итоги того или иного перехода.
Комиссар бригады Зологин привлекал меня для работы среди населения. Мы проводили собрания, создавали ревкомы, организовывали сдачу хлебных излишков. Теперь эта деятельность была опасной: в каждом селе находились тифозные больные без медицинского обслуживания. Наши врачи и фельдшера приходили на помощь, но им и в полках работы было невпроворот.
— Соблюдай осторожность на собраниях, Митя, — говорил мне Зологин. — Держись на ногах, не присаживайся, чтоб не подхватить насекомых.
По приказу командарма Г. X. Эйхе 30-я и 35-я дивизии отбросили противника к юго-востоку от железной дороги и овладели городом Мариинск. Наша дивизия развивала наступление на юго-восток, в сторону Ачинска, который надлежало взять 6 января 1920 года. На станции Боготол захватили 90 паровозов, 800 вагонов. Без задержки двинулись дальше. Впереди шла 1-я бригада под командованием И. К. Грязнова. Она на четыре дня раньше приблизилась к Ачинску. Комбриг применил военную хитрость: связался с начальником белогвардейского гарнизона по телефону, выдал себя за полковника и потребовал доклада, где и как обороняют город от красных. Тот выложил все данные, которыми [210] Грязнов не преминул воспользоваться. Совместными усилиями советских войск и партизан город был взят.
Отличился 262-й стрелковый полк (командир М. Д. Соломатин), который в районе села Балахтинского принудил сдаться в плен две разложившиеся дивизии — 12 тысяч солдат!
Полки и бригады словно соревновались друг с другом в смелости и отваге. Южнее железной дороги 2-я бригада разоружила 20 тысяч солдат противника, захватила много обозов. 3-я бригада разоружила четыре колчаковские дивизии и заставила их сдаться.
6 января бригада Грязнова первой вступила в Красноярск. Наши войска вышли на Енисей. Колчаковская армия была разгромлена. Дальнейшее преследование ее остатков поручалось партизанским соединениям П. Е. Щетинкина.
Мы же получили отдых для приведения себя в порядок. Было много больных и обмороженных. Я собрал сведения из рот о передовой роли коммунистов, пригласил членов полкового бюро (от него нас осталось двое: я и Василий Бойцов), а также культурно-просветительную комиссию. Составили короткий отчет о проделанной работе, и я отправился с ним в политотдел.
Шел длинной улицей с деревянными домами. То и дело встречал радостно-возбужденных красноармейцев. А мне что-то было не по себе, еще во время совещания почувствовал недомогание. В политотделе совсем расстроился: узнал, что комиссара Зологина на подступах к Красноярску свалил тиф. «Заботился обо мне, а себя не сберег», — подумал я.
На обратном пути я почувствовал себя совсем плохо. Как пуля ранила мысль: тиф! Около калитки каждого дома — лавочки, и я шел от одной к другой, присаживаясь на отдых. Еле дотащился до штаба полка. Там Вася Бойцов подхватил меня на телегу и — в госпиталь. В нем все палаты были переполнены, положили в коридоре.
А дальше ничего не помню.
На три месяца свалил меня тиф, сначала сыпной, потом возвратный. Организм выдержал. Одни кости, обтянутые кожей, остались, но я почувствовал, что оживаю. Еда еще нейдет, а интерес к событиям пробудился. Первый вопрос о дивизии: где она? Узнал, что в Иркутске.
— Еду! — объявил врачу и тотчас поднялся с койки, но меня, как пьяного, качнуло в сторону, врач успел подхватить.
— Сначала поправимся, дорогой товарищ, — участливо [211] сказал он, укладывая меня в постель. — Нам спешить теперь некуда: Колчак разбит и расстрелян.
Горько и обидно сознавать свою беспомощность.
Узнаю еще одну новость: получена директива — всех моряков-специалистов отправить в Москву в распоряжение штаба Военно-Морского Флота.
Страшно потянуло на флот. Лежал и думал: вот ведь какую силу притяжения он имеет, наш Красный Флот. Кажется, сроднился с пехотой — с нею по Уралу и Сибири прошагал, а первый же клич «На море!» необычайно взволновал. Служба на флоте была связана с революционными событиями, когда во всем существе твоем пылал страстный огонь.
Теперь прямо из госпиталя готов был отправиться на корабль. Впрочем, этот порыв я сдерживал. Сначала, безусловно, надо явиться в дивизию, в полк.
В поезде почувствовал, насколько еще слаб. С помощью добрых людей совершил это неблизкое путешествие (более тысячи километров) — они поили чаем, угощали домашней пищей.
Неуверенно вышел из вагона в Иркутске, покачиваясь. На мое счастье, на вокзале оказался Михаил Шутылев, увидал меня, подхватил под руку, устроил с жильем. Он по-прежнему был комиссаром полка.
От Шутылева узнал новости — о том, что 30-я дивизия награждена орденом Красного Знамени и получила наименование Иркутской; что ныне полки расположились по бурятским селениям, охраняют границы от банд атамана Семенова, а в свободное время помогают крестьянам в поле.
Михаил рассказал, как был схвачен еще до прихода Красной Армии Колчак и по решению Иркутского ревкома расстрелян вместе с «премьером» Пепеляевым. Трупы их бросили в прорубь Ангары.
— Вот какой он, конец колчаковщины.
— А золотой запас? — спросил я.
— «Золотой эшелон» взят и отправлен в Москву. Дивизия выделила батальон для охраны.
Не сразу сообщил Шутылев печальное — о многих, многих товарищах, скошенных тифом. Среди них был и мой любимец — комиссар бригады Зологин, одаренный оратор и смелый воин.
Я стал поправляться. С волнением выходил на Байкал, любовался его переменчивым нравом — то тихой безбрежной гладью, то крутыми волнами, не уступающими морским. [212]
На берегу нередко заводил с красноармейцами песню о священном Байкале.
Вологжане вспоминали своего земляка Бабушкина, где-то здесь, в этих краях, сложившего голову. Глядя на здание ревкома, невольно думалось: может быть, в нем бывал Иван Васильевич Бабушкин, отсюда уходил на опасное задание. И мы вправе были гордиться тем, что продолжили дело, за которое боролся наш выдающийся земляк-революционер, за великое дело Ленина. [213]