Последний бой

Весенним утром звеном взлетаем с аэродрома, в заданном квадрате встречаем девятку наших бомбардировщиков, попарно пристраиваемся к ним слева и справа. Курс — на северо-запад от Берлина, туда, где, по данным воздушной разведки, гитлеровцы сосредоточили большое количество техники.

В паре со мной идет молодой летчик Клаптий. Ведомым у Глядяева — Иванов. Однокашникам Клаптию и Иванову по двадцать лет. В разгар боев за Данциг они прибыли в полк из училища, получили назначение в мою эскадрилью. На фронте ребята впервые. Рвутся в бой, но я не спешу отправлять их на задание. Пусть немного привыкнут к обстановке, ближе познакомятся с ветеранами эскадрильи, их опытом.

— Где же, товарищ комэск, изучать этот опыт, как не в бою, — какой уже раз взывают ко мне Клаптий и Иванов. — Так и война без нас закончится. Выходит, напрасно торопились со сдачей экзаменов, за тысячи километров спешили на фронт.

Доводы ребят основательны. Накануне вечером приказал им готовиться к боевому вылету, и теперь, в воздухе, убеждаюсь, что в эскадрилью прибыло отличное пополнение.

Поддерживаю радиосвязь с летчиками-бомбардировщиками, с Николаем Глядяевым. Интересуюсь, каково настроение у Клаптия. Отвечает он бодро, его машина [223] идет ровно, уверенно. Вижу, что воздух для парня — родная стихия, чувствует он себя как рыба в воде.

Проходим над незнакомой местностью. Но делу это не помеха. Приборы функционируют безотказно. На штурманских картах точно обозначены объекты бомбовых ударов. Мотор тянет вовсю. Системы самолета работают слаженно, как хороший часовой механизм. Молодец Николай Пивовар! Мой самолет он обслуживает недавно, и с первого дня показал себя отличным авиамехаником. Молодцы наши мастера по навигационному оборудованию, девчата-оружейницы. Досконально знают и любят технику, умеют по-настоящему о ней заботиться.

Объекты бомбометания обнаруживаем визуально задолго до подхода к цели. Земля хорошо просматривается, да и ориентиры, расположенные по соседству с объектами, достаточно крупны для того, чтобы издали их увидеть. Ведущий девятки бомбардировщиков дает сигнал к атаке.

Могучая взрывная волна резко подбрасывает мой «як». Выравниваю самолет. Ходим над бомбардировщиками. Работа их приближается к концу. Еще один заход, и всей группой повернем домой.

...Внезапно нашу группу атакуют две дюжины «фоккеров», нас — всего четверо. И двое летчиков впервые в бою. Завязывается напряженная схватка. В нее втянуты все «фоккеры». В небе — клубок дерущихся самолетов. Вдвоем с Глядяевым принимаем на себя главный удар. Клаптий и Иванов стойко нас прикрывают.

Гитлеровцы сочли, что наше положение безнадежно, и они стремятся быстрее покончить с «яками», чтобы броситься в погоню за бомбардировщиками.

Один из фашистов атакует меня в лоб. Я успеваю увидеть искаженное гримасой ненависти лицо летчика, выбившиеся из-под шлема рыжие волосы. Гитлеровец [224] не молод. Должно быть, всю войну отсиживался где-то на западе, и на восточный фронт угодил лишь к развязке. Не могу сказать, что фашист — летчик высокого класса: сбиваю его вторым снарядом.

Наседает второй «фоккер». Расстояние между нами быстро сокращается. Подпускаю его поближе, открываю огонь. Противник уклоняется от атаки, опускает нос своего истребителя, пытаясь проскользнуть подо мной. Маневр этот можно было предвидеть. Отжимаю ручку, иду навстречу гитлеровцу. Левое крыло моей машины, словно бритвой, под самый корень срезает правую плоскость «фоккера», вражеский самолет падает на землю.

И тут ко мне в кабину влетает снаряд третьего «фоккера», разрывается на множество осколков. Самолет в штопоре; мотор работает, но машина не слушается рулей. Причина ясна: нанеся удар немецкому самолету, я и сам потерял добрую треть крыла. На меня бешено несется земля. В небе надо мной ходят Клаптий и Иванов, прикрывают от вражеских истребителей. Глядяев, сбивший одного «фоккера», упорно охотится за вторым.

Человек я не суеверный, но, видимо, родился под счастливой звездой. Об этом, правда, я подумал не тогда, а значительно позже. А в те минуты смерть была рядом. Изо всех сил тяну ручку. Земля все ближе... Преодолел-таки штопор! Выровнял машину, перевел в горизонтальный полет.

Чувствую, что осколками ранен в голову, грудь, руки, ноги. Со лба лоскутом свисает сорванная кожа. Один глаз затек, ничего им не разглядеть. Да и второй, залитый кровью, видит плохо. Сухо во рту. Кружится голова. Весна, теплынь, а меня бросает в дрожь, знобит. Понимаю, что все это от сильной потери крови. Ручка окончательно выходит из повиновения. Однако сообразил взять ее на себя, прочно закрепить ремнями. [225]

— Совсем плохо мое дело, Николай, — обращаюсь по радио к Глядяеву. — Весь изранен. Расскажешь ребятам, как умирал командир эскадрильи...

— Брось, Вася, глупые разговоры! — сурово прерывает меня Николай, и я слышу, как от волнения дрожит его голос. — И поживем еще, и довоюем!

Слева и справа от меня идут Клаптий и Иванов:

— Держитесь, товарищ комэск! Аэродром рядом!

Легко сказать «рядом». Я понимаю ребят: они хотят подбодрить раненого командира. Но сути дела это, к сожалению, не меняет. Тянуть еще далеко. Пытаюсь прибавить обороты мотора, но при увеличении скорости машину резко кренит. С превеликим трудом держу ее на курсе. Стучит в висках. В мышцах непреодолимая слабость. Непослушные, они кажутся чужими. В первые минуты после ранения не чувствовал боли, а теперь болит и ломит все тело.

Что делать? Попытаться посадить изувеченную машину? Выброситься с парашютом? Но внизу противник.

И вдруг в наушниках шлемофона слышу позывные подполковника, его озабоченный голос:

— Держись, Исаев! Приказываю держаться!

Успели, значит, сообщить обо мне!

Гудит в голове, звенит в ушах. К чему в кабине ни прикоснешься, все липкое от крови... А «ястребок» мой между тем делает свое дело — тянет вперед. Медленно, со скрипом, но тянет. Хорошо еще, что от нас отстали «фоккеры». Иначе пришлось бы совсем плохо. Лишившись четырех самолетов, немцы потеряли охоту продолжать бой.

— Дотянули-таки, Вася! — обрадовал меня Николай. Свои под нами! Выбрасывайся с парашютом...

— Нет, теперь уж извини. Буду лететь до конца.

— Силенок хватит?

— Хватит, не хватит, а дотяну. [226]

Вытираю кровь с лица. Смотрю вниз. Знакомые ориентиры. Приближаемся к аэродрому.

Захожу на посадку. Выпускаю шасси. Одна «нога» сработала, стала на свое место, со второй — ничего не могу поделать: заклинило! На полу кабины хлюпает кровь. Вот-вот потеряю сознание. Решаю садиться на одну «ногу». Выключаю мотор. Слышу резкий толчок. Значит, «як» уже на земле. Нажимаю тормоза. Самолет сбавляет бег. Останавливается, завалившись на целое крыло.

Настолько обессилел, что не могу пальцем пошевелить. Клонит ко сну, и я проваливаюсь в бездну.

...Просыпаюсь, и ничего не могу понять: где я, что со мной? Вокруг все белое: стены, стулья, койка. И девушка, которая сидит у моего изголовья, тоже в белом.

Пахнет лекарствами, и запах этот возвращает меня к действительности. С головы до ног я в бинтах.

Позже из рассказов друзей я узнал, что меня полуживого вытащили из самолета. Оперировали в дивизионном лазарете; часть осколков вытащили, но немало их и сегодня сидит в моем теле.

Дивизионный хирург, немолодой осанистый мужчина с длинными пальцами, порыжевшими от йода, сказал:

— Счастливый вы человек, товарищ Исаев! Даже не представляете, как вам повезло. Один из осколков был в двух миллиметрах от сердца.

— Невелико везение — валяться на больничной койке. Особенно, когда война подходит к концу. И долго мне отлеживаться?

— Время покажет. Здоровье у тебя, брат, богатырское. Не Василий Исаев, а Василий Буслаев!

Вскоре меня навестили боевые друзья, но в палату впустили одного Николая Глядяева, да и то на считанные минуты.

Осторожно ступая, он подошел к койке, поглядел на меня, вздохнул, покачал головой: [227]

— Выздоравливай, дорогой Василий Васильевич. А мы уж, видать, без тебя довоюем.

И вдруг спохватился, расправив могучие плечи, радостно тряхнул шевелюрой, по-военному коротко сказал:

— Взят Берлин!