Севастополь наш!

11 апреля наши войска полностью освободили Керчь, 13 апреля взяли Феодосию, Коктебель, Старый Крым, а спустя еще несколько дней вышли к полосе заграждений севастопольского оборонительного района противника.

Отступая под ударами советских войск, гитлеровцы создали на подступах к городу мощные рубежи обороны.

Местность вокруг Севастополя, особенно в районах господствующих высот — Мекензиевых гор, Сапун-горы, — была густо насыщена огневыми средствами, начиная от многочисленных противотанковых и зенитных [192] артиллерийских батарей до врытых в землю танков, самоходных орудий.

Достаточно было появиться в небе над городом советскому самолету, как удерживаемая гитлеровцами севастопольская земля ощетинивалась многоярусным частоколом зенитных пушек, лесом пулеметных стволов. Враг открывал ураганный огонь, и наша авиация несла большие потери.

В битве за Крым погиб мой славный друг и коллега, командир первой эскадрильи нашего полка Герой Советского Союза Алексей Лукич Приказчиков. Сопровождая штурмовиков, группа ведомых им истребителей была атакована шестьюдесятью «мессершмиттами». Храбрый советский воин принял неравный воздушный бой, до последнего удара сердца сражался с фашистами, не подпускал их к «илам». Смертельно раненый в воздухе осколком вражеского снаряда, разорвавшегося в кабине истребителя, Алексей Приказчиков умер как настоящий рыцарь неба, за штурвалом боевой машины. Товарищи по оружию видели, как его пылающий самолет упал в море.

Не суждено было больше обнять отца и Ахмету Канкошеву. Славный наш Ахмет был на редкость общительным, обаятельным человеком. Куда бы не занесли его воздушные трассы войны, неспокойная фронтовая жизнь, он быстро находил друзей, буквально обрастал ими. Полк перелетал все дальше на запад, но Канкошев не забывал людей, с которыми успел подружиться на прежнем месте, поддерживал с ними переписку.

За несколько дней до нового, 1944 года по дороге из эскадрильи в штаб полка я заглянул в гостеприимную землянку Ахмета. Было холодное, пасмурное утро. Как из ведра, лил дождь. Я сбросил у порога разбухшую от воды брезентовую плащ-накидку, шагнул в маленькие, уютные «покои» Канкошева. В жестяной печурке весело потрескивали дрова. В котелке закипела вода. Ахмет [193] сидел у оконца за столиком, наскоро сбитым из шершавых сосновых досок, расположившись спиной к входу в землянку. В руке его поскрипывало перо. Меня он не заметил.

— Здорово, Ахмет! — приветствовал я друга. — Как живешь-можешь?

— Хорошо живу. Садись, Вася. Гостем будешь. Жена к новому году подарок прислала. Чай. Грузинский. Байховый. Высшего сорта. Сейчас заварим.

Чай — любимейший напиток Ахмета. В холод, ненастье он пьет его, чтобы согреться; в зной, жару — чтобы вкусить прохладу.

Я присаживаюсь на край койки.

— Что, Ахмет, мемуары пишешь? Не рановато ли в твои тридцать лет?

— Какие там мемуары, — улыбается Канкошев. — Пишу родным и знакомым новогодние поздравления.

На столе лежит толстая пачка конвертов с четко надписанными адресами:

— Человек двадцать поздравляешь?

— Почему двадцать? Написал тридцать пять писем. А отправить нужно по меньшей мере семьдесят.

— В общем, не оставляешь без работы почтовое ведомство.

— На то, Вася, и нелетная погода, чтобы не обойти вниманием семью, близких, друзей, пожелать им победы, счастья в Новом году.

— Ну, пиши, пиши, — сказал я Ахмету, когда мы выпили по три кружки терпковатого, душистого напитка. — Не буду отвлекать тебя от приятного занятия.

Мог ли я знать, что это была моя последняя встреча с прекрасным человеком Ахмет-хан Таловичем Канкошевым, что больше мне не суждено его увидеть! Даже мысль об этом показалась бы дикой, нелепой.

На следующий день, 28 декабря, погода несколько улучшилась. В группе с Иваном Михайловичем Горбуновым, [194] Николаем Николаевичем Печеным и еще одним летчиком нашей эскадрильи, фамилию которого м.не не удается припомнить, Канкошев вылетел прикрывать транспортные средства в Керченском проливе.

По пути в заданный район Горбунов и его ведомые Канкошев и Печеный остались втроем. Видимость была ограниченной, к тому же у четвертого летчика, по всей вероятности, отказала рация, и он отстал от своей группы, потерял ее из виду.

Вблизи побережья Азовского моря наша тройка встретила более двух десятков «юнкерсов». Горбунов принял было решение атаковать фашистские бомбардировщики, но сразу же отдал новую команду ведомым:

— Отставить!

Слева от «яков» показалась пара «мессеров», пытавшихся незаметно зайти в хвост истребителям. По приказу командира Ахмет Канкошев и Николай Печеный резко развернули машины. Ахмет рванулся в сторону одного из немцев, но в это мгновенье «як» Печеного, атакованный вторым «мессером», потерял скорость и, резко снижаясь, вышел из боя.

Канкошев подошел поближе к Горбунову и пристроился в хвост ведущему. Подбив фашистскую машину из подоспевшей к месту сражения второй пары «мессеров», Горбунов продолжал преследовать противника. Судьба гитлеровского летчика, казалось, была предрешена, но тут летчики услышали в наушниках незнакомый, взволнованный голос:

— В одиночку отбиваюсь от «мессеров». Выручайте, братцы!

— Ясно, Ахмет? — спросил Иван Горбунов.

— Ясно.

У летчиков, как и у всех советских воинов, есть священные правила. И первое из них гласит: «Сам погибай, но выручай товарища!» [195]

— Делай, как я! — приказал Горбунов и начал набирать высоту...

Развернувшись, Горбунов и Канкошев увидели двух «мессеров», атаковавших с хвоста «як» с незнакомым номерным знаком. Положение советского летчика было трудным.

— Кто он? — спросил Ахмет.

— Не знаю. Выясним позже.

Горбунов и Канкошев открыли огонь по ведомому «мессеру», подожгли его, и фашистская машина отправилась на морское дно.

Ведущий «мессер», подбив тем временем неизвестный «як», стал уходить. Иван Горбунов бросился в погоню, выпустил очередь и снова увидел фашистский истребитель, несколько раньше повредивший самолет Печеного. Горбунов с ходу атаковал «старого знакомого», а Канкошев перехватил у него фашиста, удиравшего в сторону территории, занятой вражескими войсками.

Ахмет настигал противника. Расстояние между Канкошевым и немецким самолетом сокращалось. Ахмет еще раз нажал гашетки. «Мессер» густо задымил, заклевал носом, резко пошел на снижение. И в эту секунду в полуметре от «яка» разорвался снаряд фашистской зенитки. Осколки его повредили плоскости, мотор, пробили кабину.

174-й боевой вылет отважного летчика оказался последним. В ожесточенных схватках с врагом он сбил 12 самолетов, повредил 13 машин, а три уничтожил совместно с однополчанами.

В оперативной сводке штаба нашего гвардейского истребительного авиаполка за 28 декабря 1943 года сообщалось:

«14–05–14.50. 4 ЯК-1 вылетели на прикрытие плавсредств в Керченском проливе и действий своих войск в районе поля боя. Задание выполнили... [196]

С задания не вернулся Герой Советского Союза гвардии старший лейтенант Канкошев Ахмет-хан Талович.

Начальник штаба гвардии подполковник Токарев».

Так оборвалась жизнь верного сына Коммунистической партии Канкошева, о котором кабардино-балкарский литератор Хачим Кауфов, автор изданной в Нальчике документальной повести об Ахмете, очень метко сказал: «Орел умирает в полете».

В кровопролитных сражениях с фашистами мы жестоко мстили им за смерть боевых друзей, за израненный, объятый огнем город русской славы — Севастополь.

За время Великой Отечественной войны я совершил 388 боевых вылетов, провел 105 воздушных боев, уничтожил сам 17 вражеских самолетов, пять — совместно с летчиками нашей эскадрильи и восемь повредил. Немало было в моей жизни смертельных схваток с превосходящим противником. Не раз я бывал ранен и часто, возвратившись с боевого задания, насчитывал в своем самолете десятки больших и малых пробоин. Но два боя выдались особенно тяжелыми, и один из них произошел в Крыму, в небе над Севастополем.

Было это в начале мая, в напряженнейший период боев за город. К этому времени советские войска почти полностью освободили Крым. Только в Севастополе все еще хозяйничали фашисты. Надеясь на мощь своих укреплений, засевшая в городе крупная группировка гитлеровцев продолжала оказывать яростное сопротивление.

Наши наземные войска готовились к решающему штурму Севастополя, и мы, летчики-истребители, прикрывали «илы», которые наносили удары по вражеской обороне. Бои принимали все более ожесточенный характер. Особенно напряженная обстановка сложилась в районе Сапун-горы, которую пядь за пядью отвоевывала [197] у гитлеровцев наша пехота. Фашистское командование, возглавлявшее остатки своих войск в Крыму, не жалело ни людей, ни снарядов. Гитлеровцы все время переходили в контратаки.

В районе Сапун-горы бушевало море огня, вся она была затянута дымом, и трудно было найти на ее выжженных склонах клочок земли, не перепаханный снарядами и минами. Жарко было и в небе над Севастополем.

В составе восьми «яков» летчики нашей эскадрильи сопровождали группу «илов» на штурмовку фашистских войск в районе Севастополя. Оставив позади линию фронта, мы попали в зону насыщенного зенитного огня противника. Удачный противозенитный маневр помог нам избежать прямых попаданий вражеских снарядов. Правда, некоторые самолеты были повреждены осколками. Но, к счастью, не настолько серьезно, чтобы свернуть с курса.

Идем в четком боевом строю. Держим радиосвязь с летчиками-штурмовиками. Голоса их мне знакомы — сообща действуем не впервые. Вижу, как приоткрывается левая форточка фонаря кабины идущего рядом со мною «ила». За фонарем улыбающееся лицо молодого летчика, в форточке — его рука. Он показывает мне большой палец: все, мол, в полном порядке! Я делаю штурмовику ответный знак: ни пуха ни пера!

Но нам не до шуток. Под нами лежит многострадальный Севастополь. Над улицами клубы дыма, тучи гари, облака рыжей пыли, и самого города во всем этом мареве почти не видно, лишь смутно угадываются его границы. Все это затрудняет обнаруживание целей, усложняет работу штурмовиков. Ориентируемся по прибрежной полосе, четко очерченной морем, поглядываем в сторону мыса Херсонес, где базируются немецкие истребители.

— Вижу вспышки батарей! — слышится в шлемофоне голос ведущего группы «илов». — Атакуем! [198]

Сбросив с пикирования бомбы на позиции дальнобойной артиллерии, «илы» принимаются штурмовать зенитные орудия противника, бьют по ним реактивными снарядами, поливают пулеметным огнем.

Все наши самолеты, действующие в грозовом севастопольском небе, держат радиосвязь на одной волне. На сравнительно небольшом по протяженности участке фронта сражаются сотни истребителей, штурмовиков, и эфир наводнен голосами. Сквозь треск и шумы в наушниках слышу неизвестные мне позывные, чьи-то властные команды, указания, предостережения, возбужденные, взволнованные возгласы. Но среди моря звуков я безошибочно узнаю спокойный басок Щербака. Его «як» идет рядом с моим самолетом в составе ударной группы прикрытия штурмовиков.

— «Гвоздики», «Гвоздики», будьте внимательны! На подходе сзади большая группа неопознанных самолетов, скрывшихся в облаках.

На земле видны результаты работы «илов»: жирное багровое пламя, охватившее артиллерийские позиции гитлеровцев.

Но не бездействуют и вражеские зенитчики. Их огонь становится все более угрожающим. Снаряды рвутся рядом с нашими штурмовиками и истребителями. Осколки стучат по моей кабине, капоту мотора, хищно, будто разъяренные осы, впиваются в плоскости самолета. Особенно тяжело приходится «илам», их немцы стараются сбить в первую очередь. Один штурмовик гитлеровцам удается поджечь. Машина пытается уйти на восток, в хвост к ней пристраивается «як», но штурмовик, не протянув и нескольких километров, взрывается в воздухе. Обломки его падают в море. На этом самолете погиб летчик, который только что делал мне знаки из открытой форточки фонаря кабины. Сколько раз я встречался с ним в воздухе! Но познакомиться на земле нам так и не удалось. [199]

А бой продолжается и надо приготовиться к отражению возможной атаки самолетов, о которых оповестил нас Щербак.

И снова я слышу голос Сергея Михайловича:

— Самолеты наши!

Теперь я и сам вижу эти машины: три девятки родных «Петляковых». В сопровождении «лаггов» они возвращаются на аэродром после нанесения бомбового удара по фашистским войскам.

Прикрываемые нами «илы» выходят из очередного пикирования. Полностью израсходовав боезапас, они оставляют цель. И тут на наших глазах загорается второй штурмовик. В последнее мгновенье перед выходом из пике в него угодил зенитный снаряд. Объятый огнем и дымом, «ил» врезается в фашистскую батарею.

Ложимся на обратный курс; доведем штурмовики до аэродрома, а там и нам недалеко домой. Зенитный огонь стихает. Кажется, можно перевести дух, смахнуть пот с лица. Увы, сделать это не удается. Со встречного курса к нам устремляются несколько звеньев «мессеров» и четыре «Фокке-Вульфа-190», с двух сторон атакуют нашу группу. Вступаем в бой с вражескими истребителями. В паре с ведомым Дмитрием Максимовичем Саратовым ввязываюсь в воздушную «карусель», чтобы отвлечь немцев от «илов». Головной «фоккер» все же прорывается к штурмовикам, атакует одного из них, на какое-то мгновенье зависает в зоне его огня. Оценив обстановку, «ил» бьет по гитлеровцу из пулеметов. Грязно-желтый «фоккер» теряет управление, падает на землю.

Со своим ведомым продолжаю крутиться в «карусели». Отбиваемся от «мессеров», сковываем их боем. В перекрестье моего прицела — вражеский истребитель. Жму гашетку, выпускаю длинную очередь из пулемета. Трасса прошивает обшивку фашистского самолета, но и сам я попадаю под огонь второго «мессера». Сильный [200] удар обрушивается на правую плоскость «яка», и его резко бросает в сторону. Выравниваю машину, до упора отжимаю сектор газа, продолжаю полет. Чувствую, что слабеет мотор, слышу, как он «чихает» — в бензобаке почти сухо. Бездействует рация, видимо, она повреждена. Иду со снижением: по прямой мотор уже не тянет.

Что делать? До своих мне, пожалуй, не добраться. Лучше смерть, чем фашистский плен. В голове молнией проносится мысль: почему, собственно, я должен погибнуть или, выбросившись с парашютом, попасть в лапы к гитлеровцам? А если попытаться дотянуть до своих, спасти самолет.

Главное сейчас не угодить под огонь вражеских истребителей. Оглядываю небо, немцы меня не преследуют. Центр воздушной схватки переместился в сторону. Догадываюсь, что друзья не забыли меня, не оставили в трудную минуту. Поняв, что с моим самолетом неладно, они прикрыли мой выход из боя.

Местность под крылом хорошо просматривается. Вся она густо изрыта окопами, разветвленными ходами сообщения. Передовая. Выжимаю из машины последнее. Сотня, даже несколько десятков метров решат мою судьбу. До своих не дотягиваю, но и фашистские позиции оставляю позади. Благополучно сажусь на ничейной полосе, и тут же убеждаюсь, что благополучие это весьма относительное. Не успел остановиться самолет, как к нему, строча из автомагов, бросается до полусотни гитлеровских солдат. Положение мое критическое: «Ничего, — думаю, — еще повоюю. Живым меня не возьмете...» Разворачиваю пушку. Первый же снаряд заставил немцев залечь. Но выпустил пять-шесть снарядов: стрелять больше нечем. Пулеметы пустые — в воздушном бою израсходовал патроны до последнего. Есть еще пистолет. На худой конец...

Вдруг слышу сзади рокот моторов, лязг металла. Ударили пушки, застрочили пулеметы. Оглянулся, от радости [201] закричал «ура!» На помощь мне спешат три «тридцатьчетверки».

Наши танкисты, замаскированные со своими машинами вблизи переднего края, видели, как тянет из последних сил мой истребитель, как он приземлился. Вот и решили ребята выручить меня из беды. Вслед за танками двинулась пехота. Гитлеровцы, пытавшиеся меня пленить, сами попали в плен.

Через час, приведя себя в порядок, я сидел в землянке у танкистов. Пора возвращаться и в свой полк. Задача эта не простая: я не один, со мной самолет. В бою он сильно пострадал: к тому же с того места, где он чудом приземлился, не взлетишь. В довершение всех бед негде взять ни грамма авиационного бензина.

Стал я советоваться с танкистами, как быть, как доставить в свою часть истребитель, но тут зазуммерил полевой телефон. Трубку снял старший лейтенант, командир танковой роты. Разговор был короткий. Из того, что доложил он командиру батальона, я понял, что тот интересуется мною.

— Сейчас прибудет командир батальона, — объяснил старший лейтенант. — Тогда и решим, как поступить с самолетом.

У молодого рослого капитана было красивое обветренное лицо и потрескавшиеся от ветра губы. Он сказал, что успел побывать у моего «яка» и что бортовой номер самолета ему знаком:

— Знаю твою машину с Таманского полуострова. Много раз прикрывала нас над полем боя.

Капитан внимательно всматривался в мое лицо. Его крупные голубые глаза прищурились: что-то в них показалось мне знакомым, но вспомнить, когда, где, при каких обстоятельствах встречался я с этим человеком, не удавалось.

Мы долго смотрели друг на друга, и капитан узнал меня первым. Он радостно заулыбался, обнял меня и, [202] обращаясь не столько ко мне, сколько к танкистам, которые с удивлением наблюдали всю эту сцену, сказал:

— Ну и встреча! Бывают же удивительные истории на войне. Как живешь, друг-харьковчанин? Воюешь?

— Воюю, — ответил я бывшему лейтенанту, ныне капитану, сыну харьковской учительницы, с которым накануне войны свела меня судьба в черниговской военной комендатуре. — И ты, земляк, вижу воюешь. На Т-34. Получил-таки «тридцатьчетверки»!

— Давно получил.

В заключение комбат посоветовал:

— Пока добирайся в полк без самолета. У «яка» выставлю охрану. Будет цел.

Полк наш стоял на аэродроме под Керчью. К своим я добрался на третьи сутки.

Однополчане встретили меня как пришельца с того света.

— Ты уж извини, Вася, но, знаешь, мы тебя тут отпели, — чистосердечно признался Сергей Михайлович Щербак.

На следующее утро вместе с авиамехаником Анатолием Графовым я выехал к танкистам.

— Потрепали твой «як» изрядно, — констатировал Анатолий осмотрев самолет. — Но не горюй, подремонтирую, подлатаю.

Он сдержал слово. Спустя два дня мой самолет был приведен в порядок, подкрашен свежей краской, и я повел в бой восьмерку «яков». В районе Херсонеса мы атаковали группу истребителей, прикрывавших эвакуацию гитлеровских войск морем. Одного «мессера» я сбил первыми очередями. По машине отправили на морское дно Николай Глядяев, Даниил Кузьменко, Николай Соболев, Николай Куничев.

Это был наш последний бой за Крым. 10 мая Родина салютовала доблестным советским воинам, освободившим Севастополь. [203]