Перед решающим боем

Утром в полк прибыли заместитель начальника оперативного отдела и главный инженер воздушной армии. Они побывали в эскадрильях, побеседовали с людьми, проверили, насколько боевые подразделения обеспечены кадрами и материальной частью. В ожесточенных воздушных сражениях мы понесли чувствительные потери, и поверяющие от имени командования армии пообещали пополнить полк летчиками, доукомплектовать его техникой.

Затем представители армии внимательно ознакомились с положением дел в наземных службах, поинтересовались, достаточно ли у нас боеприпасов, горючего. Все, в чем полк ощущал нужду, было получено в ближайшие дни.

Чувствовалось, что на фронте назревают большие события, и события эти не заставили себя долго ждать. После мощной артиллерийской подготовки, удара по противнику с моря и воздуха началась высадка десанта в новороссийском порту. Одновременно с высадкой войск с десантных кораблей перешла в наступление наша ударная группа восточнее Новороссийска. [182]

Наш полк вместе с тремя другими истребительными полками 229-й авиадивизии, удостоенной звания Таманской, прикрывал войска десанта и переправы через Керченский пролив от фашистских бомбардировщиков. Одновременно мы вели усиленную воздушную разведку тактической обороны гитлеровцев, скоплений вражеской техники и живой силы.

Как правило, боевые вылеты не обходились без воздушных схваток. Гитлеровская авиация несла в них большие потери. В один из дней, например, мы провели 15 боев, сбили 18 самолетов противника.

Неплохую встречу истребители-таманцы подготовили Новому, 1944 году. 28 декабря мы отправили на дно Керченского пролива дюжину «юнкерсов» и «мессеров». Еще два десятка немецких бомбардировщиков и истребителей было уничтожено 30 и 31 декабря. От всего сердца поздравляли мы своих боевых друзей майора Кулякина, капитана Горбунова, старшего лейтенанта Камозина, лейтенантов Кулагина и Щеблыкина, особенно отличившихся в предновогодних боях.

Новый год мы встречали в маленьком саманном домике, оборудованом под жилье летчиков-истребителей эскадрильи. Домик стоял почти на самом побережье, и по ночам, когда ненадолго стихал грохот боя, со стороны моря доносились глухие всплески волн неспокойного в эту пору года Керченского пролива.

Ближе к полночи мы сдвинули вплотную два небольших стола, нарезали хлеб, колбасу, наполнили миски солеными, вялеными и жареными бычками, которыми по случаю предстоящего праздника нас в изобилии обеспечили станичные рыбаки и их хлебосольные жены. Они же преподнесли нам добрый кувшин красного домашнего «каберне». Не хватало только деда Мороза и новогодней елки.

До двенадцати оставались считанные минуты. У всех было приподнятое, торжественное настроение. И только [183] горечь невозвратимых утрат, скорбь по павшим друзьям, которых не было среди нас за фронтовым новогодним столом до боли сжимали наши солдатские сердца.

Радио донесло в саманный домик голос родной Москвы, дыхание Красной площади. Кремлевские куранты отсчитывали последние минуты уходящего боевого сорок третьего. Мы наполнили кружки вином, с двенадцатым ударом курантов подняли тост за новый, сорок четвертый, за торжество нашего правого дела.

Не успели мы прожить и десяти минут в 1944 году, как к нам заглянул Сергей Михайлович Щербак. Он домовито вытер у порога сапоги, снял шинель, повесил ее на гвоздь. Обменявшись поздравлениями, мы усадили его за стол.

Сергей Михайлович, как и я, харьковчанин. Родился в пригородном поселке Дергачи. Окончил ФЗУ Харьковского вагоноремонтного завода, работал слесарем в одном из цехов этого старейшего в городе предприятия, известного славными революционными традициями. Работу на заводе Щербак совмещал с учебой на рабфаке. Затем учился в Харьковском институте инженеров железнодорожного транспорта, сдал экзамены за первый курс. Но ему не было суждено стать железнодорожником. По комсомольскому набору он был призван в авиацию, направлен в школу военных летчиков, в которой впоследствии и мне довелось учиться.

Незадолго до Великой Отечественной войны Сергей Михайлович закончил Военно-политическую академию.

Военная судьба бросала Щербака в разные уголки страны. Но родного города он не забыл, все собирался побывать в Харькове, да осуществить давнюю мечту мешали разные обстоятельства, и теперь Сергей Михайлович откладывал эту поездку до победы над гитлеровской Германией. [184]

В каждом харьковчанине Щербак видел не только земляка, но чуть ли не родственника. Несмотря на разницу в возрасте — Сергей Михайлович лет на шесть старше меня — мы крепко подружились.

И, как это обычно бывает, когда соберутся люди, спаянные фронтовым братством, общими интересами, за нашим новогодним столом завязывается теплая, непринужденная беседа. Кто-то декламирует стихи, кто-то рассказывает занимательные истории, веселые анекдоты.

Анатолий Графов неутомимый шеф моего самолета с первых дней нашего совместного пребывания на фронте, вполголоса затягивает:

На глазах Анатолия — слезы. Видать, вспомнил Севастополь.

— Не ко времени песня, дорогой Анатолий! — по-дружески хлопает по плечу Графова Николай Глядяев. — Не прощай, а здравствуй, любимый город. Так-то! Не сегодня-завтра брать его будем. Некоторые ребята — сам видел — уже написали на своих машинах: «Даешь Севастополь!»

Щербак просит минуту внимания. Лицо его становится серьезным и скорбным. За столом воцаряется тишина, и в ней торжественно, неторопливо звучит голос замполита:

— Почтим, дорогие друзья, светлую память погибших боевых товарищей. Вечная им слава!

Летчики встают со своих мест, склоняют головы, и ни один мускул, ни одна жилка не дрогнут на застывших, словно высеченных из камня, суровых лицах воздушных воинов, отдающих почести тем, кого нет за новогодним столом, кто не вернулся из своего последнего боя. [185]

На столе перед Щербаком лежат часы. Вороненая иссиня-черная секундная стрелка завершает полный круг по белому полю циферблата. Истекла минута молчания, и замполит, тяжело вздохнув, едва заметным кивком головы приглашает нас сесть.

Как и всегда, при встрече со мной Сергей Михайлович заводит разговор о Харькове, и я едва успеваю отвечать на его вопросы.

— Тракторный видел?

— Видел, товарищ майор.

— Ну, как? — спрашивает Щербак. В голосе замполита слышатся тревога, глубокая озабоченность, будто речь идет о дорогом, близком ему человеке.

— Одни руины.

— Мерзавцы! А Госпром цел? Дом проектов? Дворец пионеров?

Здания, которые называет Щербак, олицетворяли наш город, были его визитной карточкой, являлись предметом гордости каждого харьковчанина. И они были взорваны, разрушены.

— А Южный вокзал?

К сожалению, я снова не могу сказать Сергею Михайловичу ничего утешительного.

С первых дней переезда из Хатмыжеска в Харьков вплоть до призыва в Красную Армию я жил вблизи вокзала, привык к нему, знал все его углы и закоулки. И каждый раз, входя под высокие своды этого просторного и светлого здания, любовался нарядными залами. Теперь же на том месте, где стоял железнодорожный вокзал, — ворота города, остались груды черного обгоревшего кирпича, обезображенные взрывами перекрытия, куски ржавого железа.

...Новогодняя ночь сменилась мглистым зимним рассветом, а Сергей Михайлович Щербак все еще расспрашивал меня о поездке в Харьков. [186]