Встреча с семьей

В освобожденном Харькове я побывал совершенно неожиданно. В свое время я последовал доброму совету Николая Пивовара и. несмотря на то, что Харьков был еще оккупирован врагом, во второй половине августа написал жене.

Спустя несколько дней наши войска освободили мой родной город. Продолжая теснить противника, они продвигались на запад, и в одной из очередных сводок Совинформбюро среди многих других населенных пунктов, освобожденных из фашистской неволи, был назван и поселок Коротич, в котором оставалась моя семья.

Прошла неделя, вторая. По нескольку раз на день я бегал на полевую почту, но долгожданный ответ от жены ни на первое, ни на последующие мои письма все не приходил. Своими тревогами я поделился со Щербаком. Тот посоветовал запросить о судьбе семьи Коротичанский поселковый Совет, что я и сделал.

Шли дни. Неожиданно меня вызывают в штаб. Начальник штаба Умар Ибрагимович Петижев, оторвавшись от бумаг, сказал:

— Собирайся, Василий Васильевич, в поездку. Иди к начпроду. Выписывай сухой паек.

Распоряжение Петижева меня нисколько не обрадовало. Не хотелось даже ненадолго расставаться со своей полковой семьей, с эскадрильей, боевыми друзьями. [176]

— Ни к чему мне эта командировка, — хмуро сказал я Петижеву.

— Поедешь! — строго возразил начальник штаба. — Не в моей воле отменять приказы командующего армией. Отправляю тебя по приказу генерал-полковника Вершинина.

— В какие же края мне ехать?

— Не ехать, а лететь. В Харьков. На два дня. Попутным транспортным самолетом. Кстати, он и назад тебя доставит.

Я не поверил своим ушам. Не разыгрывает ли меня, часом, Петижев? Вроде на него не похоже, Умар Ибрагимович — человек деловой, серьезный. Но чтобы не попасть впросак, я на всякий случай сказал:

— Даром людей от службы отвлекаешь. Или, думаешь, мне нечего делать в эскадрилье?

Теперь возмутился Петижев:

— Занятно ты, дорогой, рассуждаешь! Комэск, оказывается, занятый человек, а начштаба погибает от скуки. — И уже примирительно добавил: — Выполняй, Вася, приказ командующего. Самолет уходит через полтора часа.

— За что же мне такая награда?

— За обеспечение удара штурмовиков по немецким танкам и автоколонне. Вот приказ по Четвертой воздушной. Возьми, почитай.

Лететь предстояло более двух часов. Попытался задремать, но разве уснешь, когда только и думаешь о том, застанешь ли родных на месте, живы ли они...

Харьков было не узнать. Гитлеровцы уничтожили не только сотни зданий, но и целые улицы, кварталы. Не работал трамвай, бездействовал водопровод, не было электроэнергии, с наступлением сумерек город погружался в густую, непроницаемую тьму.

Пешком, на попутных машинах добрался, наконец, до Коротича. Заколоченный досками, полуразрушенный [177] дом был пуст. Не зная, что делать дальше, я вышел на безлюдную улицу. Мое внимание привлекла пароконная бричка, выехавшая из переулка на разбитую танками и тягачами немощеную улицу.

Поравнявшись со мной, возница, старик с густой, прокуренной бородой, придержал лошадей. Притушив пальцами махорочную самокрутку, он приложил руку к выгоревшей на солнце военной фуражке с синим кавалерийским околышем:

— Здравия желаю, товарищ летчик. Никак ждешь кого?

Старик прищурился, смерил меня неторопливым, изучающим взглядом, и его серые колючие глаза с розовыми прожилками смягчились. Дед вылез из брички, снова пристально вгляделся в мое лицо, и губы его, обнажившие рот с прокуренными коричневыми зубами, растянулись в улыбке:

— Погоди, погоди, мил человек, товарищ летчик. Вроде ты мне знаком. Никак Даниле Антоновичу и Зинаиде Серапионовне зятьком приходишься. Старуха с дочкой все глаза по тебе выплакали. А ты, оказывается, звон какой: в плечах — косая сажень, жив, здоров, при орденах и медалях. Видать, посбивал кучу фашистских аэропланов, будь они трижды прокляты. У меня от них по сей день в ушах гудит.

— Живы? — нетерпеливо перебил я разговорчивого старика.

Мой собеседник не спешил с ответом. Он посмотрел на мою шерстяную диагоналевую гимнастерку, пощупал ее пальцами и, восхищенно цокнув языком, заметил:

— Материя — высший сорт. Значит, не обеднела наша держава, коль на третий год войны ровно женихов вас одевает. Не то, что фашисты. Те вконец пообносились, пообовшивели и рожи немытые. Насмотрелся на них, когда с Харьковщины драпали. Не войско, а рвань, нечисть сплошная. Хоть и при танках еще, при орудиях. [178]

Старик снова потрогал мою гимнастерку:

— Так о чем ты меня спрашиваешь, а? — И не дав сказать слова, ответил: — Жива, вся твоя родня жива... А теперь уж извиняй — поеду. Некогда мне с тобой разговоры тут разговаривать, будто делов в совхозе у меня нету.

Для порядка дед состроил зверское лицо и прикрикнул на спокойно стоящих, подремывающих лошадей:

— Ну, не балуй!

Он было шагнул к телеге, но вдруг его осенила новая мысль:

— Оно, конечно, не дело оставлять приезжего военного человека посреди дороги. Чего топчешься на месте! Давай, присаживайся. Через полчаса в аккурат тебя к Даниле Антоновичу доставлю.

Слева от дороги потянулось унылое, запустевшее поле, и я спросил деда, уцелел ли в хозяйстве после оккупации хоть какой-нибудь инвентарь, как живут люди при непаханной земле.

— Живут небогато. А если прямо сказать, бедно живем. Да и откуда взяться, мил человек, богатству, коль немец все пожег, все порастаскивал. И некому в совхозе добро наживать. На все хозяйство ни одного стоящего мужика — все на фронте. Остались, скажу тебе, вот такие парубки, как я, да сплошные бабы. Как при такой кадре землю поднимать, чьими руками? И ни единого трактора на весь совхоз. Да и коней — раз, два и обчелся.

— Не горюй, папаша, — сказал я старику. — Добьем Гитлера, вернемся с войны, будет у тебя рабочая сила.

— А я и не горюю. С какой-такой стати буду я горевать. Народ нынче на вас не нарадуется. Исправно гоните немца. Закончишь войну, — пиши заявление в наш совхоз. Найдется тебе работа. Летчик, я так думаю, в мирное время — тот же тракторист, потому как и аэроплан и трактор — оба они при моторе. [179]

Бричка въехала в поселок. На краю его, в лощинке, стоял одинокий столб с оборванными телеграфными проводами. На высоте человеческого роста к столбу был приколочен обрезок фанеры, на котором чья-то рука вывела химическим карандашом: «Райеленовка».

Мы миновали несколько улиц, свернули в узкий переулок, и дед остановил лошадей у неогороженного подворья.

— Тут, значит, и находится твое семейство, — сказал старик и показал хворостиной на дом, стоявший посреди двора. — А теперь прощай. Поклон ребятам на фронте от меня передашь.

В конуре вяло залаяла неправдоподобно тощая собака. Дверь из сеней отворилась, и на порог вышла моя жена. На руках она держала Светлану. Увидев меня, она от неожиданности вскрикнула, едва не уронив дочку. На ее голос во двор выбежали старики. Зинаида Серапионовна заохала, запричитала, Данила Антонович обнял меня, потащил в дом.

Я очутился в маленькой, словно игрушечной, комнатушке. Было так тесно, что мы сидели касаясь друг друга коленями. Украдкой я разглядывал бледные, изможденные лица близких. Увидел на столе хлеб, нарезанный тончайшими ломтиками. Старые газеты заменяли на окнах занавески, вся мебель состояла из нескольких ящиков. Закопченные стены выглядели сиротливо, и мне вспомнились недавние слова совхозного ездового: «Если прямо сказать, бедно живем».

И, будто угадывая мои мысли, Данила Антонович сказал:

— За нас волноваться теперь не приходится. Самое страшное позади. Спасибо добрым людям, приютили нас в Райеленовке, спрятали от немецких облав. В Коротиче жить негде. Сам видел, как полстены снаряд немецкий разворотил. Будем в Райеленовке зимовать. Жизнь налаживается и работы хватает. Я здесь, в поселке, [180] по бухгалтерской части, а жена твоя в Харьков ездит — поступила медсестрой в больницу.

Я слушал не перебивая.

— Разыскивали тебя, а ты сам объявился.

— Главное, Вася, что ты жив, здоров, — вздохнула Зинаида Серапионовна. — Чего мы только о тебе не передумали, вспомнить страшно. Не успели ворваться немцы в поселок, тотчас же объявили, что русская авиация уничтожена. Дальше хуже пошло: взяли, мол, они Москву и Ленинград. Сама не своя была. А Антоныч с дочкой шумят на меня: «Не больно молода, а не поймешь, что все это враки, геббельсовская болтовня. И самолеты наши почти каждую ночь над поселком пролетают, идут на бомбежку фашистских тылов. И Москва с Ленинградом как стояли, так и стоят, и вечно стоять будут».

Данила Антонович ласково погладил супругу по седеющей голове.

— Не на нашей ли с дочкой стороне правда была?

— Втроем правы были. Не верила я фашистским россказням. Тоже скажешь.

Жена осторожно забрала уснувшую на моих коленях Светлану, уложила ее в постель. Разговаривали теперь вполголоса.

Данила Антонович спросил:

— Войну скоро кончать будете?

— Как возьмем Берлин, так и кончим.

— Далековато еще.

— Это смотря по тому, каким ходом идти.

— Тоже верно.

Во сне дочка сладко посапывала, и я невольно подумал, что каждый мой воздушный бой имеет прямое отношение к будущему моего ребенка.

Данила Антонович приподнял Светланину голову, поправил подушку, простлал поверх одеяла свою меховую безрукавку. [181]

— Кончайте войну, Вася. Всем народом будем браться за мирные дела.

Из Райеленовки в Харьков я возвращался вдвоем с женой. Она торопилась на работу, я спешил на военный аэродром, чтобы не опоздать к самолету. Стояло прозрачное, погожее утро, и израненный город, щедро залитый солнечным светом, производил особенно тяжелое впечатление.