В бой иду коммунистом

Вскоре после окончания воздушного сражения на Кубани, в один из знойных летних дней 1943 года меня вызвали на заседание партийного бюро полка. Я с радостным нетерпением ожидал этого события, старательно к нему готовился. Как только выдавалось свободное время, перечитывал Устав ВКП(б), открывал тетради, в которых законспектировал учебник истории партии.

И вот теперь, когда должно было свершиться то, к чему я давно стремился, о чем не переставал мечтать, я так разволновался, что, представ перед партийным бюро, не узнал собственного голоса.

Партбюро заседало на полевом аэродроме у капониров, в которых стояли самолеты. Члены бюро, такие же, как и я, летчики-истребители, поглядывали в небо, готовые в любую секунду прервать заседание, сесть за штурвалы своих машин, уйти в бой. Но воздушная обстановка оставалась спокойной. Обескровленная в предыдущих [162] сражениях фашистская авиация присмирела, гитлеровские летчики предпочитали не появляться в зоне наших аэродромов, над которыми патрулировали советские истребители.

Секретарь партбюро зачитал мое заявление, — ознакомил присутствовавших с моей биографией, назвал имена бывших командиров нашей эскадрильи майора Николая Кузьмича Наумчика, капитана Григория Родионовича Павлова и заместителя командира полка по политчасти майора Сергея Михайловича Щербака, рекомендовавших меня в члены партии.

— Скажи, Исаев, какое поручение ты выполняешь как кандидат партии? — услышал я вопрос.

— Я агитатор. Провожу беседы и политинформации с личным составом эскадрильи.

— Совершенно верно, — подтвердил Щербак. — Исаев неплохо справляется с обязанностями агитатора... Только хотелось бы, Василий Васильевич, чтобы ты рассказал партбюро о своем главном партийном поручении.

— Главное мое партийное поручение — беспощадно бить фашистских гадов...

Мой ответ дополнил замполит:

— Позвольте мне, как рекомендующему, дать точную справку, полученную в штабе полка. На сегодняшний день на личном счету Исаева двенадцать сбитых «мессеров», «хейнкелей», «юнкерсов».

— Немало! — сказал секретарь партбюро. — Но хотелось бы, товарищ Исаев, чтобы было больше.

Я ответил по-военному:

— Есть больше!

Спустя несколько дней я получил партийный билет, спрятал его в нагрудный карман гимнастерки и взволнованный зашагал к себе в эскадрилью.

Над недавно освобожденной прифронтовой станицей серебрились в воздухе наши истребители, и вихрастые мальчишки, вглядываясь в небо широко открытыми, [163] слезящимися от солнца глазами, восхищенно наблюдали за их полетом.

— Попадись им «мессеры», — только перья от них полетят, — сказал старший, черноволосый паренек в выцветшей красноармейской пилотке с новенькой малиновой звездочкой.

— Еще бы! — согласился один из приятелей. — «Миг» это тебе не «чайка»!

— Эх, Серега, Серега, — назидательно заметил черноволосый, глядя на дружка и поправляя огромную, не по размеру пилотку, которая то и дело съезжала ему на глаза. — Не «миги» это, а «яки». А еще летчиком быть собрался.

— А вот и выучусь на летчика! — горячо возразил Серега. — Думаешь, не примут в училище? Директор школы сказал, что поможет подготовиться к экзаменам.

Потом он мечтательно добавил:

— Только бы малость подрасти. А то никуда и не сунешься с моими годами.

Прислушавшись к диалогу подростков, я вспомнил собственное детство, сухое, знойное лето, одинокий самолет над Хатмыжеском, и с теплым чувством подумал о добрых и славных людях, которые были моими воспитателями, наставниками, помогли мне найти свое место в жизни, стать летчиком-истребителем.

В самый горький период войны, в грозные дни лета 1941 года я часто получал письма от Пустовойта. Гитлеровские танковые корпуса рвались на восток, форсировали Днепр, оккупировали Полтаву, приближались к Харькову. Но Пустовойт не дрогнул, не растерялся. «Нет силы, способной сломить наш народ, — читал я и перечитывал его письма. — Главное сейчас — стойкость и организованность, организованность и стойкость. Попадешь на фронт, — днем и ночью бей врага, забудь об усталости. А пока готовься бить его умело, бить без промаха». О будущей Победе Павел Тимофеевич писал как [164] о само собой разумеющемся деле. В одном из писем, заставившем меня улыбнуться, он сообщал мне о том, что надумал после войны раздобыть саженцы яблонь и слив, заняться садоводством.

Второй год я воюю. Бывает, в самые напряженные, критические минуты воздушного боя, находясь под огнем «мессеров», под обстрелом вражеских зенитных орудий, я мысленно советуюсь с коммунистом Пустовойтом. И кажется мне, будто я слышу в кабине своего истребителя его спокойный рассудительный голос:

— Не легок, Вася, наш путь к победе. Но мы не отступим...

Я уверен, что эти, и только эти слова сказал бы мне в решающую минуту боя Павел Тимофеевич, и я воспринимаю их как отцовскую волю, волю самой Родины. И яснее становится моя голова, зорче глаз, тверже рука, сжимающая штурвал боевой машины. Я бросаю самолет на врага, атакую его в лоб. Через какую-то долю секунды мой истребитель врежется в «мессер». Поглядим, у кого крепче нервы: у меня или у гитлеровского пилота! Не выдерживает фашист. Боясь тарана, он круто отваливает в сторону, но, не успев развернуться, уйти, попадает под огонь моей пушки.

Как счастлив был бы я сейчас увидеть Пустовойта, сказать ему лишь несколько слов:

— Есть еще один, Павел Тимофеевич!

Мне не привыкать смотреть смерти в глаза, и я не верю людям, хвастающимся тем, что она им нипочем. Человек хочет жить, тем более, когда ему нет и тридцати, и все у него впереди. Но любовь к Родине, чувство долга перед ней у советских людей сильнее страха смерти, и главное для меня — драться с врагом так, как это делали Николай Кузьмич Наумчик, Алексей Лукич Приказчиков, Михаил Михайлович Осипов и другие воины-коммунисты, которые стали моими первыми фронтовыми наставниками. [165]

Многих из них уже нет в живых, но их дело продолжают молодые летчики, занявшие в рядах партии место тех, кто не вернулся из воздушных сражений. В свой следующий бой я впервые пойду коммунистом, и я дал себе слово до конца выполнить партийный долг, достойно пронести сквозь пламя сражений ратную эстафету, принятую из рук павших друзей. У меня есть на кого равняться, есть с кого делать свою жизнь, потому что с первого дня пребывания на фронте рядом со мной были коммунисты.

Несколько дней назад к нам в эскадрилью пришло молодое пополнение. Выпускникам военного училища летчиков по девятнадцать — двадцать лет. Подготовлены ребята основательно, но на фронте они впервые. По собственному опыту знаю, как трудно приходится поначалу необстрелянному воину, и неизвестно, как сложилась бы моя боевая судьба, не служи я в эскадрилье Наумчика. В первых же боях, атакованный фашистскими летчиками, я не раз попадал в безвыходное, казалось бы, положение. В такие критические моменты боя он неизменно приходил мне на помощь, рискуя жизнью, принимал удар врага на себя. А сколько раз выручал меня из беды бесстрашный воздушный воин Михаил Осипов!

Несколько дней назад солдат наземной службы, неплохо владеющий кистью, изобразил на фюзеляже моего самолета очередную алую звездочку. Звездочки — это сбитые гитлеровские самолеты. В штабе полка они занесены на мой счет, но я далек от мысли, что это мои личные трофеи. Ведь каждая моя победа над врагом — это одновременно победа моих боевых друзей, которые водили меня в первые воздушные атаки, надежно прикрывали и прикрывают мой «як» от «мессершмиттов». По установившейся традиции, подобно тому, как еще недавно меня опекали коммунисты Наумчик и Осипов, теперь я передаю свой опыт молодым летчикам-истребителям. [166] Вчера это было моей обязанностью как комэска, сегодня же это, прежде всего, — мой партийный долг.

Занятый своими мыслями, я не заметил, как пересек из конца в конец станицу, миновал заросшее осотом и лебедой непаханное поле, добрался до своих. Эскадрилья не только боевой коллектив, но и моя семья. И как это заведено в хороших, дружных семьях, здесь каждый живет жизнью своих близких, их делами, радостями, заботами. Дежурный по эскадрилье бежит мне навстречу, лихо берет под козырек, обращается ко мне с лаконичным рапортом. И сразу же по-братски меня обнимает, крепко пожимает мою руку:

— Поздравляю, Вася. От души поздравляю с получением партийного билета!

— Тебе, собственно, откуда известно, что я получил партийный билет?

Дежурный улыбается:

— По глазам твоим вижу.

Со всех сторон меня обступают боевые товарищи. У ребят приподнятое, праздничное настроение. Только что радио передало очередное сообщение Совинформбюро, и друзья спешат поделиться со мной радостными известиями. Разгромив немецко-фашистские войска на Курской дуге, Красная Армия продолжает стремительно продвигаться на запад, освобождая от гитлеровских захватчиков все новые и новые города и села. По хорошо мне знакомым названиям населенных пунктов, которые перечисляет Левитан, видно, что войска Степного фронта подошли вплотную к Харькову.

Авиамеханик Николай Пивовар, с которым я крепко подружился за время совместной службы в эскадрилье, угадывает мои мысли:

— Пора бы вам, товарищ комэск, написать жене. Пока письмо дойдет до места, наши будут в Харькове. [167]

Николай прав. С письмом надо поторапливаться. Линия фронта, которую Николай Пивовар ежедневно отмечает на карте, подступает все ближе к Днепру.

Активные боевые действия ведут и войска нашего Северо-Кавказского фронта. Но засевшая в районе «Голубой линии» крупная вражеская группировка оказывает яростное сопротивление советским войскам. Стремление фашистов во что бы то ни стало удержать «Голубую линию» понятно. Само название, которым противник окрестил созданный им на Тамани мощный оборонительный рубеж, напоминает гитлеровцам о том, что в тылу у них воды Керченского пролива, угрожающие фашистам малоприятным купанием.

Наши наземные войска, военные моряки Азовской флотилии и Черноморского флота готовились к генеральному штурму «Голубой линии». Тем временем Военно-воздушные силы продолжали наносить удары по оборонительным рубежам и вражеским тылам с воздуха. Летчики-истребители тесно взаимодействовали со штурмовой и бомбардировочной авиацией, и не проходило дня, чтобы мы не совершали несколько боевых вылетов по прикрытию «илов», СУ, Пе-2.

Штурмовики и бомбардировщики обычно базировались в 50–60 километрах от линии фронта; наш же истребительный авиаполк стоял не далее чем в 10–15 километрах от передовой. Надежная связь между аэродромами, которую поддерживали радисты, дежурившие у своих раций на командных пунктах, обеспечивала четкую, слаженную работу летчиков-истребителей со штурмовыми и бомбардировочными подразделениями.

Во время одного из вылетов в тыл фашистских войск я во главе шестерки «яков» сопровождал двенадцать «илов», которым предстояло нанести удар по предварительно разведанным вражеским колоннам, продвигавшимся к линии фронта. [168]

В районе нашего аэродрома «илы» появились в точно назначенное время. Немедленно взлетаем, слева и справа пристраиваемся к штурмовикам; два истребителя прикрывают их сверху. В небе плывут тучи, и мы с особым вниманием наблюдаем за воздухом, готовые отразить возможное нападение «мессеров».

В воздухе спокойно. Моросит дождь. Видимость ограничена. В такую погоду немецкие летчики неохотно поднимаются в небо, да и наших вылетов, судя по всему, они не ждут. Все складывается наилучшим образом, летим безо всяких происшествий, и вот мы уже над передовой.

Здесь картина резко меняется. Тучи остаются позади, и мы попадаем в зону ураганного огня зенитной артиллерии противника. Немцы не жалеют снарядов. Многочисленные зловещие облачка разрывов свидетельствуют о том, что нас обстреливают одновременно несколько батарей.

Прорываться сквозь огонь зенитной артиллерии нам не впервые, но сегодня он особенно плотный, и я с волнением слежу за штурмовиками. Но все в порядке. Не отклоняясь от заданного курса, «илы» умело и хладнокровно маневрируют по высоте, лишая тем самым вражеских зенитчиков возможности вести точный, прицельный огонь.

Снаряды рвутся слева, снизу и сверху, спереди и сзади, но ни один из них, к счастью, не достигает цели.

Благополучно проходим над линией фронта. Фашистские зенитные батареи остаются позади, разрывов снарядов в небе больше не видно. Все штурмовики в боевом строю. Я перевожу дыхание, словно освобождаюсь от тяжелой ноши. Вытираю потный лоб, слышу в наушниках шлемофона нетерпеливый знакомый голос:

— Сто двадцатый, Сто двадцатый! Я — Восьмой, я — Восьмой! Доложите обстановку. [169]

Сто двадцатый — мой позывной. Восьмой — это полковник И. М. Дзусов, назначенный недавно командиром нашей истребительной авиадивизии.

В то время, как эскадрильи и полки дивизии ведут воздушные сражения, полковник Дзусов безотлучно находится на своем командном пункте, и поскольку бои не прекращаются с рассвета до позднего вечера, на протяжении всего долгого летнего дня его можно застать на КП, у рации. Связываясь с командирами групп, Дзусов тщательно анализирует воздушную обстановку в зоне действия дивизии, оперативно, с глубоким знанием дела руководит летчиками, координирует их боевую работу со штурмовыми и бомбардировочными подразделениями, наземными войсками.

Значение всего этого, тем более в условиях наступательных операций советских сухопутных частей, трудно переоценить. Положение то на одних, то на других участках фронта быстро меняется. Нередко бывает так, что позиции, на которых лишь полчаса назад оборонялись фашисты, уже заняты нашими войсками. В это время мы находимся в воздухе, и КП Дзусова, работая в контакте с командирами стрелковых и механизированных частей, немедленно сообщает нам по радио об изменениях, происшедших в наземной обстановке, предотвращая возможность нанесения ошибочного воздушного удара по своим танкам и пехоте, успевшим продвинуться вперед, выйти на новые рубежи.

— Я — Сто двадцатый, Сто двадцатый! — откликаюсь я на вызов Дзусова. Группа пересекла линию фронта, вышла без потерь из зоны массированного зенитного огня, продолжает полет по курсу.

— Добро! — коротко отвечает командир дивизии. — Выполняйте задание. Будьте внимательны. Желаю удачи.

На коленях у меня разложена карта. На ней отмечены ориентиры, по которым я сверяю курс. Позади, под крылом самолета осталась какая-то безвестная [170] речушка, промелькнул жидкий лесок. С северной стороны к нему подступает маленький безлюдный хуторок. А вот и грейдер. Он-то нам и нужен. Сквозь густую пыль вижу колонну фашистских танков, десятки автомобилей с вражеской пехотой и грузами. И танки, и автомашины движутся на минимальном отдалении друг от друга. Ясно, что гитлеровцы не ждут удара советской авиации. К тому же, они нас пока не видят, во всяком случае не проявляют ни малейших признаков беспокойства. Что ж, тем лучше! Облегчая выполнение боевого задания, внезапность нападения чревата для противника особенно тяжелыми последствиями.

— Атакуем с головы! — отдает команду штурмовикам ведущий группы «илов». — По танкам и мотопехоте «эрэсами»{3} и бомбами!

С пологого планирования штурмовики обрушивают на врага всю свою огневую мощь. Оглушительно ревут моторы. «Илы» сбрасывают на дорогу бомбы, обстреливают вражескую технику реактивными снарядами, поливают оккупантов беспощадным пулеметным огнем.

Атака следует за атакой. Взглянул вниз и мысленно поздравил летчиков-штурмовиков с крупным успехом. На дороге творится что-то невообразимое. На протяжении сотен метров она объята огнем, густым черным дымом. Горят танки, разбитые автомашины. Воздух сотрясается от взрывов — рвутся ящики со снарядами и минами, цистерны и баки с горючим, и кажется, что сама земля горит под ногами у фашистских захватчиков. Мечутся обезумевшие от ужаса солдаты и офицеры. Бросая оружие, они бегут к придорожной роще, но немногим удается укрыться от пушечно-пулеметного огня.

Наши «яки» попарно ходят над «илами», прикрывают их с боков. Бдительно наблюдаем за воздухом: в любую секунду в небе могут появиться «мессеры». [171]

Меня снова вызывает по радио полковник Дзусов. Я докладываю ему о ходе боя.

— Молодцы! — говорит командир дивизии. — В оба смотрите за штурмовиками! Отвечаете головой!

— Ясно, товарищ комдив, — в обиду их не дадим!

Эфир, как и обычно в разгар боевого дня, до предела заполнен звуками. Назойливо пищат морзянки, слышны чьи-то позывные, команды, распоряжения. Какой-то «Лотос» упорно ищет в эфире «Ромашку». «Орел» сообщает «Иволге», что он атакует «мессера», просит прикрытия. Некий Вася приветствует некоего Стасика, сбившего «хейнкель». И вдруг я слышу в наушниках голос моего ведомого Героя Советского Союза Ахмета Канкошева:

— Право на девяносто! Дюжина «мессеров»!