«Урожайные» дни
Над станицей — поздняя весенняя ночь. Полное безветрие. Капает с крыш. Пахнет влажной древесной корой и набухшими почками. В ночную тишину снова и снова врывается деловитый гул бомбардировщиков. Где-то вдали бьет артиллерия. Утром пойдут в наступление наши танки, советская пехота, и летчики, взаимодействуя с ними, будут громить фашистскую оборону, расчищать путь наземным войскам. Спать не хочется. Прибавив свет в керосиновой лампе, Саша Кислица выкладывает на стол костяшки домино.
Не успеваем мы сыграть и двух партий, как перед нами нежданно-негаданно предстает начальник санитарной части полка Исаак Львович Литманов. Глаза его мечут громы и молнии:
— Немедленно прекратить безобразие! — приказывает он строгим голосом, который не вяжется с его добрым, [141] уступчивым характером, хотя иной раз Исаак Львович может и вспылить. — Пять минут времени, и всем быть в постелях.
Смерив меня осуждающим взглядом, он обращается ко мне как к старшему по должности среди игроков:
— Ничего не скажешь, Исаев, содержательное занятие для серьезных людей. Хочешь, чтобы я подал рапорт командиру полка?
Наш полковой врач отлично знает и любит свое дело. Он неустанно заботится о летчиках, об их физической подготовке, стоит на страже нашего здоровья. Мы знали, что Исаак Львович увлекается гомеопатией, верит в целебные свойства трав.
Однажды я попал под холодный дождь, вымок до нитки, продрог и простудился. Исаак Львович немедленно дал выпить мне щедрую порцию бурого, мутноватого зелья. По его вкусу можно было предположить, что это полынный отвар, но я мужественно выпил до дна в прямом смысле слова горькую чашу. При этом Исаак Львович смотрел на меня не только одобрительно, но и с дружеским состраданием.
Вечером я доложил врачу о своем выздоровлении. Не полагаясь на мои слова, Литманов ткнул мне под мышку градусник. Температура оказалась нормальной. Это обрадовало Исаака Львовича. На моем примере он лишний раз доказал могущество гомеопатических средств. Впрочем, лечебный успех нужно было закрепить, и Литманов тут же приказал мне принять дополнительно еще полстакана чудодейственного зелья.
Я выпил лекарство, поморщился. Начальник санчасти удовлетворенно улыбнулся. Он позвал девушку-санинструктора, потребовал принести чистый стакан, плеснул в него спирта, долил воды и по-братски хлопнул меня по плечу:
— На вот, Вася, выпей. [142]
Я с готовностью выполнил приказание. Выстукав тонкими, длинными пальцами мою грудь, врач выписал мне освобождение от строя:
— Двое суток постельного режима.
— При нормальной температуре?
— Да, два дня полежишь. А там посмотрим, как быть с тобой дальше. Никому не позволю разводить грипп в полку.
Неутомимый страж порядка, Литманов был нетерпим к малейшим нарушениям режима, регламентирующего боевую работу и отдых летчиков. Особенно ревностно следил он за тем, чтобы мы хорошо высыпались. Не только ночью, но и днем, когда мы были свободны от службы, Исаак Львович укладывал нас в постель, как малых детей:
— После войны нагуляетесь и наговоритесь, сколько душе угодно. А на войне извольте беречь время. Для боев и для сна. Возвратились с задания, зарулили самолеты на стоянку — шагом марш в столовую, а затем — на боковую! Машины и без вас проверят, заправят, если нужно, отремонтируют. Для этого есть специальные люди. А вы спите, отдыхайте, набирайтесь сил.. Потребуетесь — вас поднимут. Сон — лучшая подготовка к бою. Неужели вам это непонятно?
Летчики молчат, хитро переглядываются, неопределенно хмыкают, пожимают плечами.
Литманов прибегает к последнему средству:
— Кто не выспится, отстраню от полетов. Вот вам и весь сказ.
Бывало, мы с видом любознательных людей спрашивали Исаака Львовича, сколько времени требуется спать человеку, давно вышедшему из детского возраста, и он отвечал:
— В зависимости от рода его деятельности. У вас, друзья мои, работа не только опасная, но и тяжелая: летай, стреляй, выполняй команды. И все время напряженно [143] думай, предугадывай действия врага, приспосабливайся к ежесекундно меняющейся боевой обстановке.
Трудно было тут что-нибудь возразить. В бой надо идти со свежей головой. Физическое состояние летчика, его настроение во многом предопределяли исход воздушной схватки. Это показал и вчерашний бой. Накануне нам предоставили хороший, продолжительный отдых.
И я приказываю подчиненным:
— Кончай игру! Всем отдыхать!
Саша Кислица недовольно сгребает со стола кости, швыряет их в коробку.
Мы расходимся на ночлег. Литманов молчит, провожает нас хмурым взглядом. А потом мы слышим его слова:
— Вообще-то, ребята, вы славно воюете...
На западе полыхают багровые отблески рвущихся тяжелых снарядов. Это работает наша дальнобойная артиллерия. За садами, подступающими к нашему аэродрому, глухо фырчат грузовые автомашины. Под покровом ночи они скрытно от противника подвозят к передовой боеприпасы и продовольствие.
...Какой уже день над Кубанью идет грандиозная воздушная битва. Нередко в боях участвуют одновременно до полутора тысяч наших и вражеских самолетов. Немало бывалых фашистских летчиков, прибывших на восточный фронт из оккупированных гитлеровцами стран Западной Европы, вместо ожидаемых железных крестов получили осиновые. Пытаясь восполнить потери в летных кадрах, фашистское командование бросает в бой наскоро обученных желторотых юнцов. Тактически они подготовлены слабо, в воздухе чувствуют себя неуверенно. Ежедневно наша эскадрилья совершает 5–6 боевых вылетов, уничтожает 4–5 фашистских самолетов. [144]
Интенсивная боевая работа требует полной отдачи сил, к вечеру мы едва передвигаем ноги от усталости. Словно налитые свинцом, смыкаются веки. Иной раз отказываешься от ужина. Зарулишь самолет на стоянку, снимешь парашют и, не ожидая, как бывало, увещеваний начальника санчасти, сразу же на боковую. Едва опустишь голову на подушку, как погружаешься в глубокий сон. Чуть ли не рядом ревут проверяемые техниками моторы истребителей, где-то неподалеку бьет полевая артиллерия, грохочут зенитки, но ты ничего не слышишь, спишь беспробудно до утра, словно находишься не на фронте, а в санатории.
Вчера поздним вечером меня долго тормошил дежурный по полку.
— Ну, и здорово же ты, Вася, спишь, — сказал он не то с укором, не то с восхищением. — Домкратом не поднимешь.
В ответ я промычал что-то неопределенное, повернулся было на другой бок. Дежурный принялся снова трясти меня за плечо:
— Да проснешься ли ты наконец, Исаев! Срочно на КП полка, к подполковнику Горбарцу!
Слова эти возымели действие. Я вскочил с койки, стал одеваться.
Подполковник Григорий Кузьмич Горбарец — командир нашего полка, недавно сменивший Якова Архиповича Курбатова, получившего новое назначение. Человек строгий, требовательный, немногословный. Дважды говорить об одном и том же не любит.
Гляжу на часы. Без четверти десять. В чем же дело? Будить летчика в позднее время, тем паче перед боем, командир полка напрасно не станет.
Перебираю в памяти события минувшего дня. Вроде все было в порядке, ни в чем не проштрафился. Дважды сопровождал штурмовики, три раза прикрывал наши бомбардировщики. Над расположением гитлеровских [145] войск сбил «хейнкель». Вражеский самолет упал на территорию, занятую немцами, взорвался. Экипаж фашистского бомбардировщика успел покинуть горящую машину, выбросился с парашютами. Ветром немецких летчиков отнесло на юго-восток. Они приземлились в ближнем тылу советских войск и были взяты в плен нашими солдатами.
Уничтожив фашистский самолет, я прибыл на свой аэродром, посадил машину, укрыл ее в капонире. Какие могут быть ко мне претензии?
— Эх, Вася, Вася. — повел густой бровью Николай Глядяев. — И до чего ты недогадливый человек! Никак не поймешь, что начальник санчасти выполнил свое обещание. Нацарапал-таки рапорт командиру полка. В общем, представил тебя к «благодарности».
— Пожалуй, ты прав, — согласился я без особой радости.
— Пойдешь на КП, — домино захвати непременно. — Может, сыграешь с самим командиром полка.
Мне было не до шуток:
— Угомонись ты, наконец, и так тошно.
Литманов был отходчивым человеком. Нередко он устраивал летчикам «разнос» за то, что они, как казалось ему, недостаточно пеклись о своем здоровье, но никто не помнил случая, чтобы Исаак Львович написал командиру полка рапорт на провинившегося, ходатайствовал о наложении на него взыскания.
Я сказал об этом Николаю, но тот только вздохнул.
— Бывает, Вася, и на старуху проруха. Недаром существует такая поговорка...
— Думаешь, и в самом деле Литманов подал рапорт?
— Как пить дать, подал. Это точно. Душой чую.
Лицо Николая хмуро и сосредоточенно, в его больших, умных глазах дружеское сочувствие, и не поймешь, шутит Глядяев или говорит серьезно. И, словно для того, [146] чтобы окончательно рассеять мои сомнения на сей счет, он негромко, как бы про себя, рассуждает:
— Десять суток на первый случай, пожалуй, многовато. Но пять суток с удержанием двадцати пяти процентов денежного содержания имеешь определенно.
Он стоит передо мной широкоплечий, выше среднего роста, прекрасно сложенный, сокрушенно покачивает головой с густыми, вьющимися темно-каштановыми волосами. По прекрасной шевелюре Глядяева, его голубым глазам и обворожительной улыбке в полку вздыхает немало девушек, но он словно не замечает женского внимания.
Оперативный дежурный по командному пункту полка расстроил меня окончательно:
— Только что, Исаев, подполковник о вас спрашивал. И строго глядел на часы. Сейчас доложу.
Не успел я подумать о себе: «Ну, держись, лейтенант Исаев. Влип ты по милости врача в историю!», — как в проеме двери кабинета командира полка показался сам Горбарец, и я услышал его добрый, обнадеживающий голос:
— Прошу вас, Исаев. Заходите.
Я шагнул в комнату, хотел было по-уставному доложить подполковнику, что прибыл по его вызову, но, увидев вдруг рядом с собой немецкого генерала, от неожиданности растерялся.
Тучный генерал с холеным лицом, седыми висками и толстой бычьей шеей был при железных крестах и прочих регалиях. Положив короткопалые волосатые руки на колени, немец сидел на стуле в нескольких шагах перед столом командира полка и нервно покусывал нижнюю губу. На меня гитлеровский генерал не обратил никакого внимания, даже не взглянул в мою сторону.
Усадив меня рядом с собой, подполковник обратился к находившемуся в комнате авиационному технику, владевшему немецким языком: [147]
— Переведите пленному, что лейтенант Исаев и есть тот летчик, который сбил его «хейнкель».
Услышав обращенную к нему немецкую речь, генерал поднял голову. Фашистский ас, наконец, посмотрел на меня удивленно.
— Мой самолет сбил этот очень молодой офицер? — недоверчиво переспросил немец авиатехника, полагая, что, возможно, он неправильно понял переводчика.
— Совершенно верно, вас сбил советский летчик-истребитель лейтенант Исаев, — подтвердил техник. — Подполковник удовлетворил вашу просьбу, предоставил возможность увидеть лейтенанта Исаева, и он перед вами.
Генерал поднялся.
— Очень приятно познакомиться, — сказал он, назвал свое имя, перечислил свои титулы и шагнул мне навстречу.
Генерал, несомненно, кривил душой: едва ли он испытывал большую радость от того, что попал в плен. Однако он выдавил из себя жалкое подобие улыбки, театрально снял с руки золотые часы:
— Я старый немецкий ас. Воевал в Польше, во Франции, водил воздушные полки на Англию, я прошу молодого советского аса принять мой подарок. В знак глубокого уважения к вам и вашему летному искусству, господин лейтенант...
Подарок я не принял, подумав: «Как бы ты разговаривал со мной, если бы я оказался у тебя в руках?»
В течение двух дней, предшествовавших бою, в котором я поджег «хейнкель» с фашистским генералом, мне удалось сбить «юнкерс» и «мессершмитт». Первый, вспыхнув, упал в районе населенного пункта Кеслерово; второй врезался в землю в 2–3 километрах западнее станицы Киевской.
В бою с «мессером» мой «як» получил серьезные повреждения. С большим трудом я дотянул до аэродрома, [148] ценой больших усилий благополучно посадил машину. Несмотря на то что, уничтожив вражеский истребитель, я сохранил собственный «як», настроение было вконец испорчено. Самолет нуждался в ремонте. А машина для летчика — верный боевой друг, и ты к нему привыкаешь, как к живому существу, дорожишь им, постоянно заботишься о нем.
Днем и ночью не прекращаются жаркие воздушные схватки с противником, и легко понять моральное состояние пешего авиатора, которому до тех пор, пока он не получит новый или отремонтированный самолет, только и остается, что наблюдать с земли, как дерутся в небе его товарищи по оружию.
Какова же была моя радость, когда в результате буквально героических усилий старшего авиационного механика Анатолия Васильевича Графова пострадавший «як» на следующее утро был возвращен в строй. Не теряя времени, я повел в бой свою четверку. Над занятой противником территорией наша эскадрилья атаковала полсотни гитлеровских бомбардировщиков. Под прикрытием двенадцати «мессеров» они пытались нанести удар по боевым порядкам советских войск. Вот тогда и подбил я головной самолет фашистского аса.
Через два дня в моей летной книжке, как и в книжках моих ведомых, было записано еще по сбитой фашистской машине. «Урожайным» для нас оказался и следующий день. Прикрывая наземные войска в районе Молдаванской, я в паре с ведомым Николаем Васильевичем Буйновым вступил в бой с четырьмя «мессерами». Один из них, поврежденный мною, стал «клевать» носом, загорелся, и я видел, как он упал в поле вблизи станицы Троицкой.
Мой скромный вклад в дело Победы был отмечен двумя орденами Красного Знамени и орденом Отечественной войны I степени. Высокие награды обязывали еще беспощаднее громить врага. А для этого нужно [149] было постоянно совершенствовать летное мастерство. Я упорно овладевал огромным боевым опытом лучших летчиков-истребителей, учился у них новаторским тактическим приемам, которые они в совершенстве отработали в ходе воздушной битвы в небе Кубани.
Одним из важнейших среди этих приемов был принципиально новый метод эшелонирования патрулирующих в воздухе истребителей не только по горизонтали, но и по высоте. В истории советской истребительной авиации он известен под названием «кубанской этажерки». Смысл этого тактического приема состоял в том, (что каждая «ступенька» «этажерки», выполняя свою четко определенную функцию, находилась на строго заданной высоте, и если вражеским самолетам удавалось уйти из-под удара одной «ступеньки», они становились объектом атаки наших истребителей, составляющих вторую или третью «ступеньки».
Много нового было внесено на Кубани и в тактику воздушной разведки. Я имею, в частности, в виду то, что здесь мы стали вести разведку с высоты 8–9 тысяч метров. Такой «потолок» обеспечивал воздушным разведчикам двойной выигрыш. Он как бы раздвигал горизонты, радиус обзора местности, и мы, хорошо видя фашистские аэродромы, сами оставались вне поля зрения наземных наблюдательных постов противника.
Патрулируя над местами базирования бомбардировочной авиации, мы зорко наблюдали за фашистскими аэродромами. Как только над ними начинала клубиться пыль, поднятая взлетающими бомбардировщиками, советские воздушные разведчики докладывали об этом по радио командованию и оно немедленно связывалось с аэродромами «подскока», на которых стояли наготове истребители-перехватчики. Наши машины взмывали в небо, устремлялись навстречу ничего не подозревавшим гитлеровским бомбардировщикам и с большими потерями [150] для противника отражали его налеты прежде, чем он подходил к намеченным объектам атаки.
Наше командование постоянно совершенствовало тактику борьбы с фашистскими бомбардировщиками. Успешному решению этой задачи в определенной мере невольно способствовал... сам противник, действовавший в большинстве случаев шаблонно, по неизменным стандартным схемам.
За косность, рутину, консерватизм немецкие летчики неизменно расплачивались дорогой ценой. Разве не об этом свидетельствует, например, воздушный бой 12 «яков», ведомых Героем Советского Союза Иваном Михайловичем Горбуновым, с численно во много раз превосходящим противником.
Бой этот развернулся в полдень, в районе станицы Крымской. Наши наземные войска перешли в наступление, и гитлеровское командование, стремясь во что бы то ни стало удержать занимаемые позиции, предприняло серию контратак танками и пехотой. Все они оказались безуспешными. Фашистская оборона трещала под могучим натиском наступавших. Тогда немцы решили испытать последнее средство: нанести массированный воздушный удар по переднему краю советских войск на участке, который прикрывала группа Ивана Горбунова. В составе ее были замечательные летчики-истребители Григорий Павлов, Федор Калугин, Алексей Приказчиков, Николай Печеный, Николай Глядяев, Ахмет Канкошев, Николай Куничев, Юрий Сорокин, Михаил Шевченко, Петр Челомбитько и Александр Зайцев.
Приняв по радио сообщение, что к линии фронта приближаются фашистские бомбардировщики, Горбунов и его боевые друзья устремились навстречу противнику. «Хейнкели» и «юнкерсы» шли четырьмя группами по двадцать машин в каждой. Прикрывали их до четырех десятков «мессеров». [151]
Внезапная, стремительная атака привела гитлеровцев в замешательство, полностью их деморализовала. В завязавшемся скоротечном бою наши летчики не дали противнику опомниться, оказать организованное сопротивление. Пытаясь прикрыть бомбардировщики от атак советских истребителей, «мессеры» судорожно метались от одной группы своих самолетов к другой, действовали разобщенно. И это решило исход боя в нашу пользу. На земле запылали вражеские бомбардировщики. Преследуемые «яками», уцелевшие фашистские самолеты повернули на запад.
В этом бою немцы потеряли 14 бомбардировщиков и два «мессера». По три гитлеровских самолета сбили Иван Горбунов и Григорий Павлов. По две вражеских машины уничтожили Федор Калугин и Алексей Приказчиков.
Не потеряв ни одного истребителя, летчики нашего полка благополучно прибыли на свой аэродром.