Военное училище летчиков

В ночь на 1 сентября 1939 года фашистская Германия без объявления войны напала на Польшу. Развязанная фашистскими агрессорами вторая мировая война подступала все ближе к рубежам нашей Родины.

В это утро я пораньше вышел из дому. В кармане у меня лежала повестка из военкомата. Несмотря на ранний час, политые улицы дышали влажным зноем. В чистом небе по-летнему сияло солнце. И только серебристая паутина в прозрачном воздухе да обилие даров земли в витринах овощных магазинов и киосках говорили о наступлении щедрой украинской осени.

Город имел обычный деловой и будничный вид, но лица людей попадавшихся мне навстречу в это первое сентябрьское утро, казались по-особенному сосредоточенными и серьезными. И только школьники младших классов, которые после летних каникул с букетами цветов спешили на уроки, как всегда, весело болтали и смеялись, им не было дела до тревожных событий, происходивших в мире.

Призывную комиссию я проходил вместе со своими друзьями Сашей Сукачевым, Васей Белецким и Петей Васильевым.

— В каких войсках желаете служить? — после медицинского освидетельствования спросил нас военком и, просматривая наши документы, сам же ответил: — Ясное дело, в авиации.

Нам оставалось лишь уточнить, что мы мечтаем об истребительной авиации.

— Хорошо, — сказал военком, — постараемся учесть вашу просьбу.

Меня беспокоил неопределенный ответ военкома, и я все дни томился тревожным ожиданием. [57]

С того времени, когда я проходил призывную комиссию, до отправки в воинскую часть минуло без малого три недели. Работу я не оставлял до последнего дня, и только накануне отъезда из Харькова получил расчет, наголо остригся, купил новую бритву, забежал на почту за марками и конвертами.

Зинаида Серапионовна и Нина всю ночь хлопотали у плиты, но зато они нагрузили мой чемодан таким количеством аппетитной снеди, что ее вполне бы хватило на кругосветное путешествие.

В военкомате нас четверых принимал угрюмый, неразговорчивый старший лейтенант. На наши вопросы: куда мы едем, в каких войсках будем служить, он отвечал в равной мере кратко и непонятно или вообще не отвечал. Впрочем, в подробных разъяснениях старшего лейтенанта мы не нуждались — все было сказано его голубыми петлицами с летными эмблемами.

Сидя на штабеле сосновых досок, сложенных в военкоматовском дворе, и с нетерпением ожидая, когда мы под командой старшего лейтенанта направимся на вокзал, чтобы следовать в авиационный полк, я уже видел себя в кабине новенького краснозвездного истребителя.

На вокзале мы погрузились в оборудованные нарами четырехосные вагоны. Офицеры, сопровождавшие новобранцев, пересчитали личный состав своих команд и поезд тронулся на север.

Эшелон двигался по той самой дороге, по которой несколько лет назад я добирался из родного Хатмыжеска в Харьков, но теперь вокзалы и железнодорожные платформы проносились перед моими глазами в противоположном направлении.

На третьи сутки, к вечеру наша сравнительно немногочисленная команда высадилась в Старой Руссе. В отличие от Украины в здешних краях уже чувствовалось дыхание поздней осени. [58]

Старший лейтенант в двадцатый раз за дорогу построил и стал вызывать по списку своих подопечных. Никто не отстал в пути, личный состав команды был на месте, и мы зашагали по направлению к казармам. Молчаливый старший лейтенант неожиданно заговорил. Он объявил нам, что мы будем служить на авиабазе. Новичок в армии, я не знал значения этого слова. Мне представилось, что речь идет о крупном авиационном соединении, располагающем всеми видами боевых самолетов.

Догадки мои однако не оправдались. Авиабазы, переименованные впоследствии в БАО (батальоны аэродромного обслуживания) несли вспомогательную службу при авиационных частях. И наша 21-я авиабаза Ленинградского военного округа не являлась исключением. Ее сравнительно немногочисленный личный состав заправлял самолеты горючим, обеспечивал их смазочными материалами и боеприпасами, запасными частями, проводил различные ремонтные работы, охранял аэродром и склады.

Но прежде чем заняться всеми этими «земными» делами, прибывшее в часть пополнение в течение двух месяцев проходило курс молодого бойца. Мы штудировали воинские уставы и наставления, изучали стрелковое оружие, овладевали приемами штыкового боя и самоокапывания, основами саперного дела. Все это было далеко от авиации, от тактики воздушного боя, хотя мы не только находились в непосредственной близости от самолетов, но и имели к ним прямое отношение.

Не проходило дня, чтобы по долгу службы солдаты и командиры авиабазы не встречались с летчиками, не решали сообща с ними различные задачи. Собственно, и первые, и вторые были заняты одним и тем же делом. Только место летчиков было в небе, на нашу же долю не оставалось ничего другого, кроме обычной хозяйственной работы. В какой-то мере она напоминала мои недавние обязанности в продовольственном магазине, правда, [59] с той разницей, что если прежде я обеспечивал граждан сыром и колбасой, то в ближайшем будущем мне предстояло заботиться о снабжении военных летчиков высокооктановым бензином и боеприпасами для учебного бомбометания и тренировочной стрельбы по конусам.

Наступила глубокая осень 1939 года. На северо-западной границе нашей Родины, неподалеку от города Ленина становилось все тревожнее.

Объявив после нападения гитлеровских армий на Польшу войну Германии, тогдашние правители Англии и Франции по-прежнему не теряли надежды на то, что им удастся столкнуть Германию с Советским Союзом, а самим остаться в стороне от крупных военных действий в Европе.

Во имя осуществления своих планов, с нетерпением ожидая советско-германского конфликта, англо-французские империалисты предоставили Гитлеру полную возможность безнаказанно разгромить союзную им Польшу. В течение длительного времени они вели «странную войну», отличавшуюся полным отсутствием серьезных боевых операций на фронтах борьбы с фашистами. Но вопреки надеждам правящих кругов Англии к Франции захват гитлеровскими войсками Польши, их непосредственное соприкосновение с Красной Армией, освободившей в сентябре 1939 года Западную Украину и Западную Белоруссию, не привели к немедленному возникновению войны между Германией и Советским Союзом.

Тогда лондонское и парижское правительства обратили свои взоры в сторону маннергеймовской Финляндии. Они прилагали усилия к тому, чтобы спровоцировать ее на военное столкновение с нашей страной. И эта затея оказалась небезуспешной.

26 ноября в районе селения Майнила белофинны открыли огонь по нашим пограничникам. Попытки советского правительства избежать кровопролития, уладить [60] конфликт мирным путем не увенчались успехом. Вооруженные провокации с финской стороны не прекращались.

30 ноября советские войска начали боевые операции против белофиннов. Готовясь к штурму созданной вблизи Ленинграда укрепленной «Линии Маннергейма», командование Красной Армии придавало особое значение поддержке в предстоящих боях наземных войск авиацией.

Вместе с другими летными частями к решающим сражениям с белофиннской армией готовился полк, обслуживаемый 21-й авиабазой. Вслед за ним мы срочно перебазировались в село Кательярве северо-западнее Ленинграда, и в течение ближайших нескольких дней оборудовали аэродром на замерзшем озере.

Стояли жестокие морозы, сопровождавшиеся лютыми, обжигающими ветрами. Даже местные старожилы не помнили такой суровой зимы. В шерстяном подшлемнике, закутанный в тулуп из овчины, в теплых рукавицах, обутый в добротные валенки, я часто ходил в караул к складам с авиабомбами. Огороженный двумя рядами колючей проволоки, охраняемый объект был оборудован на ровном месте, продуваемом с трех сторон свирепым ветром. С четвертой стороны хмуро синел дремучий хвойный лес. По ночам вековые сосны и ели потрескивали от мороза, и я настороженно прислушивался к каждому звуку, до боли в глазах всматривался в густую чернильную тьму.

В совершенстве владея искусством маскировки, нередко выдавая себя за местных жителей, враг делал все, чтобы проникнуть в расположение советских воинских частей, на территорию наших объектов, пытаясь нанести удар из-за угла. Как правило, вражеские диверсанты обезвреживались, но иногда они достигали своей цели, выводили из строя наших солдат и командиров, уничтожали военную технику, взрывали склады с боеприпасами и продовольствием. [61]

Стоя однажды глубокой ночью на посту, я разглядел на фоне зловещего черного леса едва заметные голубоватые огоньки. Местность, окружавшую склады, я знал, как собственную руку, и мне было хорошо известно, что у леса нет ни населенных пунктов, ни одиночного жилья. К тому же гражданские лица, как и военнослужащие, неукоснительно выполняли приказ командования о строжайшей светомаскировке, и я не на шутку встревожился.

Между тем загадочные, подозрительные огоньки пришли в движение. Они то удалялись, то, напротив, тесно приближались друг к другу. Создавалось впечатление, что у леса ходит группа людей, осторожно просвечивая себе путь электрическими фонариками с ослабевшими батарейками. Такое легкомысленное обращение со светом со стороны диверсантов вблизи охраняемого военного объекта противника казалось более чем странным. Через некоторое время огоньки стали попарно перемещаться в мою сторону. Теперь они горели ярче, и по ним можно было вести прицельный огонь. Я расстегнул на поясном ремне подсумок, чтобы иметь под рукой запасные обоймы с патронами, вскинул карабин.

Но в следующую минуту я облегченно опустил оружие, потому что «диверсанты», точно по команде, дружно завыли... волчьими голосами. Обезумевшие от голода и стужи волки подошли вплотную к караульной зоне и уселись в полусотне шагов от протоптанной в глубоком снегу тропы, по которой я обходил охраняемую зону.

В стае было семеро волков. Я подумал о том, что подстегиваемые неумолимым голодом, они могут напасть на одинокого человека. Не стану скрывать, визит непрошенных гостей меня нимало не обрадовал. Правда, в руках у меня было надежное оружие, однако я не решался пустить его в ход, поскольку устав караульной службы не предусматривал действий часового в такой неожиданной ситуации. [62]

Волки не сводили с меня настороженных глаз. Мне вспомнились рассказы бывалых охотников о том, что звери лишь в исключительных случаях нападают на человека с ружьем — их отпугивает запах оружия. И действительно, по соседству со мной волки оставались недолго. Разом поднявшись, звери скрылись в лесу.

Не успел я сдать караул, отогреться у жарко пылавшей железной печки, как мне был передан приказ явиться к помощнику начальника штаба авиабазы.

— Вы шофер, Исаев? — хриплым, простуженным голосом спросил помначштаба.

— Шофером я не работал, но водительские права имею. Случалось, водил автомашину.

— Какую именно?

— ГАЗ-АА.

— Такой человек нам и требуется. Водительские права при вас?

Вместо ответа я вытащил из нагрудного кармана гимнастерки завернутое в водонепроницаемую бумагу шоферское удостоверение. Помощник начальника штаба не стал долго его разглядывать. Возвращая мне права, он коротко распорядился:

— Принимайте автостартер.

— Есть принять автостартер! — по-уставному повторил я приказание. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте. И немедленно.

Автостартер представлял собой обычный грузовой «газик» с навешенным перед кабиной водителя специальным устройством из металлических труб, так называемым «хоботом». Внутри него находилась червячная передача. Посредством редуктора она приводилась в движение от автомобильного двигателя. «Хобот» служил для запуска моторов самолета. Действуя по принципу обычной заводной ручки для автомашины, он захватывал спереди коленчатый вал авиационного мотора и, постепенно [63] наращивая обороты, прокручивал его до тех пор, пока тот не заводился. После этого летчики еще долго прогревали застывшие на сорокаградусном морозе двигатели, выруливали на старт и уходили к линии фронта.

Проводив в бой пилотов, я вместе с другими бойцами наземной службы оставался на аэродроме. С волнением вглядываясь в студеное северное небо, мы нетерпеливо ожидали возвращения «ястребков». Беспокойство за судьбу боевых товарищей с каждой минутой возрастало. Но вот в гулком морозном воздухе возникал наконец отдаленный рокот моторов. В наших ушах он звучал, как радостная песня. Мы облегченно вздыхали, будто сбрасывая с плеч тяжелую ношу. Один за другим самолеты заходили на посадку. Плоскости их, случалось, были сильно изрешечены пулями, осколками вражеских зенитных снарядов. Как правило, наши летчики благополучно возвращались с боевых заданий.

Но, бывало, после сражений мы не досчитывались боевых товарищей. Каждый из нас прекрасно понимал, что у истребителя, который не вернулся в срок на аэродром, давно вышло горючее, и что, увы, нет никаких надежд на то, что он окажется над нашими головами. Но, вопреки логике, неумолимой действительности, мы еще долго не покидали аэродром, тоскливо всматривались в безмолвное, пустынное небо.

Нет дружбы крепче, вернее, самоотверженнее, чем фронтовая, и в суровые дни войны с белофиннами я впервые познал горечь невозвратимых потерь, тяжесть утраты фронтовых друзей, товарищей по оружию. Совсем недавно они были рядом, в одном строю, жили со всеми нами одними заботами, радостями, печалями. И вот сиротливо пустуют койки воздушных воинов и товарищи долго еще не занимают их мест в тесной фронтовой столовой. [64]

В воздухе безраздельно господствовала наша авиация. В сторону передовой скрытно подтягивались свежие воинские части.

По всему чувствовалось, что на фронте назревают большие события. И действительно, 11 февраля 1940 года наши войска перешли в решительное наступление, прорвали оборону противника и стали неудержимо продвигаться вперед.

Видя близкий и неизбежный крах своих авантюристических замыслов, тогдашнее правительство Финляндии обратилось с просьбой к Советскому Союзу о заключении мира. В марте состоялось подписание мирного договора, и военные действия были прекращены.

Благодаря героизму Красной Армии, победоносно завершившей войну с Финляндией, потерпели полный провал провокационные планы англо-французских империалистов. Наша страна улучшила свое стратегическое положение на северо-западе и севере, обеспечила безопасность Ленинграда, Мурманска, Мурманской железной дороги.

В течение нескольких дней мы отдыхали после боевой страды: брились, чистились, приводили себя в порядок, до боли в пальцах забивали в «козла», отсыпались после тревожных фронтовых ночей. Вскоре наша авиабаза получила приказ о передислокации в район Ленинграда.

Так мы оказались в знаменитом Пушкино. В первое же воскресенье, получив увольнительные, Саша Сукачев, Вася Белецкий, Петя Васильев и я отправились осматривать исторические места, которыми столь богаты ленинградские предместья. Но прежде, чем предпринять эту увлекательную экскурсию, мы завернули на почту и отправили на имя Клемента Ефремовича Ворошилова рапорты с просьбой откомандировать нас курсантами в Чугуевское авиационное училище. [65]

Надо сказать, что мы не были уверены в том, что маршал Ворошилов, занятый делами большой государственной важности, станет рассматривать ходатайства рядовых солдат. К тому же популярность среди молодежи профессии военного летчика была так велика, что. количество заявлений от желающих поступить в училище значительно превышало ограниченные рамки набора.

По нашим подсчетам, ответ на рапорты должен был прийти в течение двух недель. Миновал, однако, целый месяц. Ежедневно в часть поступала свежая почта. Нам писали родные и близкие, друзья по прежней работе. Письма всегда большое событие для солдата, которого радует то, что семья, друзья, знакомые его не забывают. Однако долгожданное сообщение из Москвы все не приходило. И чем меньше оставалось надежд на то, что исполнится наша заветная мечта, тем крепче было наше стремление стать летчиками-истребителями.

Но вскоре после первомайских праздников командир нашей роты получил приказание направить Белецкого, Сукачева, Васильева и меня в штаб части. Мы сразу догадались, в чем дело. В штабе нам сообщили, что Климент Ефремович удовлетворил нашу просьбу, и приказали готовиться в дорогу.

— В Чугуев? — невольно вырвалось у меня. — В авиаучилище!

Офицер, сообщивший долгожданную радостную весть, развел руками:

— Ни за что не отпустил бы с базы четырех обстрелянных на фронте солдат. Но ничего не поделаешь. Приказ надо выполнять. Особенно, когда приказывает Маршал Советского Союза.

В части мы стали героями дня. Поздравляя нас, однополчане наперебой желали нам успехов, горячо пожимали руки, наказывали помнить родную авиабазу, совместную фронтовую жизнь. [66]

Прочувствованное слово по поводу того, что сам Климент Ефремович Ворошилов распорядился направить нас на учебу, произнес комсорг подразделения. Не ограничиваясь приличествующими моменту обычными добрыми пожеланиями, он обязал Белецкого, Васильева, Сукачева и меня впредь регулярно докладывать комсомольскому бюро авиабазы о ходе нашей учебы. При этом комсорг придал своему лицу самое строгое выражение и предупредил нас, что малейшие перебои в поступлении указанной информации лично он будет рассматривать как грубое нарушение комсомольской дисциплины.

Кончилась официальная часть, и комсорг, наш подобрел. Голос его стал мягче, доверительнее, он с наивной юношеской непосредственностью признался:

— Завидую вам, ребята. По-хорошему завидую.

— А ты не завидуй. Поступай с нами.

— Легко сказать «поступай с нами»! Мне по зрению не пройти в авиацию.