Экзамен в воздухе

С первого же полета я проникся большим уважением к инструктору Седых. Это был способный, хорошо подготовленный летчик, волевой и мужественный человек. Спокойный, собранный, уравновешенный, Петр Васильевич не терял самообладания в самых острых ситуациях. За годы службы в авиации он не знал ни одного летного происшествия, ни одной аварии.

У командования аэроклуба, не говоря уже о нас, курсантах, Петр Васильевич пользовался непререкаемым авторитетом. Бывалые летчики отзывались о нем как об отличном специалисте, дельном наставнике авиационной молодежи, умеющем безошибочно предугадывать летную судьбу воспитанников. Именно Седых уже после первого полета заверил меня в том, что через месяц-полтора я настолько освоюсь в воздухе, что буду чувствовать себя в самолете так же уверенно, как на земле. Признаюсь, я не особенно в это поверил.

Однако события ближайшего будущего показали, что в словах Петра Васильевича не было преувеличения. [42]

В этом я убедился даже несколько раньше, чем обещал Седых.

Ценой упорного труда, напряженной учебой добивались курсанты победы над воздухобоязнью, приобретали под руководством инструкторов первые практические навыки самостоятельного управления самолетом.

Страна укрепляла свои вооруженные силы, Военно-Воздушному Флоту требовались многочисленные молодые кадры, и обучение их в аэроклубах велось по ускоренной программе. Вполне понятно, что делалось это не в ущерб качеству подготовки летчиков, а за счет повышенной учебной нагрузки.

Весна была на исходе. Май укорачивал ночи. С каждым днем все раньше светало, и поднимать нас стали в три часа утра. Занимались мы до восьми-девяти часов вечера с короткими перерывами на завтрак, ужин и непродолжительным отдыхом в послеобеденное время.

А ведь надо было еще выкроить часы для того, чтобы почитать газету и книгу, посмотреть кинофильм, не опоздать на концерт самодеятельного хора, выступавшего в субботние вечера на сцене поселкового клуба. Мы были молоды, на все находили время, хотя и несладко было по утрам, когда раздавался неумолимый сигнал горниста, вскакивать с койки и, на ходу одеваясь, полусонными бежать в строй. Впрочем, физзарядка, умывание по пояс холодной водой быстро и бесследно разгоняли дрему, вливали бодрость в наши тела. После завтрака, полные сил и энергии, мы спешили к самолетам.

За плечами у меня было уже несколько часов, проведенных в воздухе. Все увереннее, спокойнее чувствовал я себя в голубых просторах неба. И хотя самолет наш был построен из дерева и обтянут перкалем, опыт совместных полетов с инструктором убеждал меня в том, что на По-2 можно смело положиться — умелого авиатора он не подведет. [43]

Я жадно ловил каждое слово Седых, прислушивался к его советам и наставлениям, упорно осваивая практические навыки самолетовождения. Помню, как Седых впервые предложил мне поменяться с ним кабинами. Это было так неожиданно, что мне показалось, будто я ослышался. Однако Седых не стал занимать своего привычного места в самолете, кивком головы показал мне на первую кабину.

Инструктор завел мотор, вырулил наш По-2 на старт, прибавил обороты винта, взял на себя ручку.

Легко оторвавшись от земли, самолет взмыл в небо. Когда высота достигла двухсот метров, инструктор перевел машину в горизонтальный полет, передал мне управление. Петр Васильевич зорко следит за каждым моим движением. Пусть управление дублировано, но сейчас мои руки лежат на штурвале и рычаге управления мотором, а ноги ощущают под собой педали.

Корректировать меня инструктору приходится часто, хотя в кабине я сижу с видом бывалого авиатора. Но машину не обманешь, она упорствует, словно строптивый конь, не желает признавать мою власть над собой. Вот выровненный инструктором самолет послушно и плавно идет по прямой. Но достаточно Седых покачать ручкой управления, сделать мне условленный знак: принимай, мол, пилотирование на себя, и машина, которая за секунду до этого летела точно по горизонтали, выходит из повиновения, устремляется вверх или вниз.

Терпеливый Седых еще раз выравнивает самолет, снова передает мне управление. Я внимательно слежу за горизонтом. Кажется, дело идет успешнее. Машина движется по прямой. Меня это бесконечно радует. Я вступаю в разговор с самолетом, словно с живым, непокорным существом: «Погоди, теперь не долго ждать, когда я окончательно тебя обуздаю!»

Мы уже сорок минут в воздухе. Мое время подходит к концу. Пора уступить кабину очередному курсанту. [44]

Скользнув глазами по циферблату часов, Петр Васильевич приказывает мне оставить управление.

Скрепя сердце, я выполняю приказ инструктора. Теперь полеты будут каждый день и это меня утешает. Машина опускает нос, разворачивается, идет на посадку. Быстро приближается земля. Расположенные вокруг аэродрома поля, сады, постройки, придорожные деревья стремительно крупнеют, приобретая свои истинные размеры. Едва ощутимый толчок, и приземлившийся самолет, сбавляя посадочную скорость, катится по травяному полю аэродрома.

День за днем отрабатываются различные элементы техники пилотирования. Я уже самостоятельно поднимаю самолет в воздух, набираю заданную высоту, перехожу в горизонтальный полет, иду по кругу, произвожу всевозможные развороты. Инструктор все реже вмешивается в управление машиной. По-прежнему плохо дается мне только приземление. Аэродромное поле велико, но машину нужно посадить не где придется, а в строго определенном месте у специального знака, выложенного наподобие буквы «Т». Для новичка это сложная задача. Решение ее требует от авиатора умения «чувствовать» самолет, особой интуиции. Сколько раз, бывало, я веду машину к полосе приземления, уверенный в том, что учел все расчетные данные: высоту и скорость полета, угол снижения, обороты мотора, силу и направление ветра, и снова посадочный знак остается далеко позади самолета. Петр Васильевич реагирует на это спокойно, приказывает мне начать все сначала. Я поднимаю машину в воздух, повторяю неудавшееся упражнение. Наконец самолет приземляется вблизи посадочного знака, и я слышу ободряющий голос инструктора:

— Получилось неплохо. А завтра постараемся, чтобы было еще лучше. [45]

Настроение у меня отличное. Сегодня суббота, занятия заканчиваются на два часа раньше обычного. Саша Сукачев и Вася Белецкий старательно подшивают свежие подворотнички к своим зеленым осоавиахимовским гимнастеркам, надраивают ботинки. Я следую их примеру.

Чисто выбритые, пахнущие цветочным одеколоном, мы торопимся в поселковый клуб. Но нас ждет разочарование. На дверях клуба висит тяжелый амбарный замок. Наскоро написанное объявление извещает посетителей о том, что хор, шефствующий над недалеким совхозом, в полном составе убыл на прополку кукурузы, в связи с чем назначенный на сегодня концерт отменяется.

В раздумье мы переминаемся с ноги на ногу, не зная, как и где провести вечер. Возвращаться в лагерь в душную палатку не хочется.

В Васиной голове возникает спасительная идея:

— Вот что, ребята. Не пойти ли нам на железнодорожную платформу? Хоть пива по кружке выпьем в буфете.

Пива в буфете не оказалось. Вместо него нам предложили теплый квас. К перрону подкатил дачный поезд, и мы направились к вагонам, хотя встречать нам было некого.

Поезд простоял на станции не дольше минуты. Прибывшие из города пассажиры быстро покинули перрон. Однако платформа не опустела. По асфальту прогуливалась молодежь. Говорливыми стайками ходили застенчивые девчата.

На перроне вдруг появился белозубый вихрастый парень в лихо заломленной фуражке, футболке, широченных брюках матросского покроя и тупоносых полуботинках.

— Внимание! — подняв руку, властно скомандовал парень, и его натренированный, зычный голос не оставлял [46] сомнений в том, что к молодежи взывает бывалый клубный работник. — Срывать план мероприятий я не намерен. В районе за это не похвалят. Вместо концерта проведем вечер танцев под баян. И никаких разговоров. Быстро в клуб. Все, как один. Будем отрабатывать вальс и польку.

Молодежь последовала призыву массовика.

— Приступаем к первому танцу! — массовик снял фуражку, взял в руки баян с блестящими перламутровыми клавишами и заиграл вальс.

В танцах в ту пору я был не силен, едва отличал краковяк от танго, и мне не оставалось ничего другого, как скромно присесть на скамью у окна, на другом конце которой расположились симпатичные подружки. Моей соседкой оказалась улыбчивая черноволосая девушка, тихо подпевавшая под баян. Не могу сказать, что мое общество пришлось ей по вкусу, потому что она перестала напевать и улыбаться, смерила меня неодобрительным взглядом и теснее придвинулась к своей подруге.

Я же тем временем с напускным интересом изучал вывешенный на стене плакат, призывавший население сдавать потребительской кооперации кроличьи шкурки, и мучительно думал о том, как завести разговор с черноволосой незнакомкой. Ничего оригинального, однако, я не придумал, и поэтому начало моей беседы с девушкой носило довольно сухой, официальный характер:

— Скажите, пожалуйста, как вас зовут.

— Вас интересует мое имя? — посмеиваясь, спросила она. — Или сообщить вам заодно и фамилию.

— На первый случай, просил бы назвать имя.

— Нина, — сверкнула она в улыбке ровными зубами. — Хорошее имя?

Я ответил утвердительно и, чтобы поддержать разговор, задал очередной вопрос:

— Должно быть, вы работаете? [47]

— Работаю.

— А кем?

Сквозь смех она сказала:

— У вас в аэроклубе штат не укомплектован? Подыскиваете рабочую силу?

— Вы не совсем правильно меня поняли. Я не вербовщик. Просто хочется с вами познакомиться. Буду рад, если вы не против.

Нина сочувственно вздохнула:

— Поздно.

— Почему поздно? Ведь нет и девяти.

— Я не о времени.

— А о чем, позвольте поинтересоваться?

— О том, что я замужем.

Обратившись к подругам, она дала мне понять, что разговор окончен.

— Пора, пора, девочки. Идемте.

На прощанье я пожелал Нине доброй ночи и счастья в семейной жизни.

* * *

В понедельник, как и обычно в будние дни, мы с раннего утра поспешили на аэродром. Ночь была прохладной, и мотор нашей машины основательно остыл. После того, как Петр Васильевич принял ее у техника, мы вдвоем запустили и прогрели двигатель, проверили его в работе.

Пора надевать парашюты, занимать места в кабинах, выруливать самолет к старту. В это время к нам подошел Москаленко.

— Как дела, Исаев? — поинтересовался командир звена. — Готов к самостоятельному полету?

За меня ответил Седых:

— Считаю, что готов. Но не стоит спешить. Еще два-три дня потренируемся вместе.

— Не поспеваете за жизнью, — лукаво усмехнулся Москаленко. — В других учебных группах курсанты [48] вторую неделю летают самостоятельно. Обходят тебя, Петр Васильевич, братья-инструкторы!

— И пусть обходят. В таком деле я предпочитаю не спешить.

— Да я тебя и не тороплю. Старая истина, что за риск, поспешность да верхоглядство небо не милует.

Обращаясь ко мне, Сергей Петрович сделал внушительное лицо:

— Седых по всем правилам готовит тебя к летной жизни. Так что и ты Петра Васильевича не подводи. Учти, что экзаменовать буду строго, без всяких поблажек. Но, в общем, не робей. Желаю удачи.

Отлетал я в этот день, как никогда, исправно. Седых был мною доволен. Когда я покидал кабину, этот нещедрый на похвалы человек сказал:

— В нашем полку, Исаев, прибывает. Можешь считать себя без пяти минут летчиком.

Но странное дело, я уже был близок к осуществлению заветной цели, своей давнишней мечты, а вот подъема особого не чувствовал. На душе было тоскливо, неопокойно, и, что бы я ни делал в этот напряженный учебный день, мои мысли были о стройной, черноволосой девушке, с которой я познакомился в поселковом клубе.

С сожалением думал о том, что не знаю ни фамилии ее, ни адреса. Впрочем, какое это имело значение, если она замужем и сердце ее, как писали в старых сентиментальных романах, принадлежит другому.

Знакомство с Ниной оттеснило на второй план все, что прежде меня волновало, радовало, чему я отдавал всего себя без остатка. Даже предстоявший первый самостоятельный полет, который входит в жизнь каждого авиатора как большое, торжественное событие, я не ожидал с таким нетерпением, как раньше.

Вечером мне мучительно захотелось повидать девушку. Я чистосердечно сказал об этом Васе Белецкому, [49] но утаил от него, что она замужем. Иначе я не встретил бы взаимопонимания с Васиной стороны, поскольку он был человеком строгих правил. Идея моя и без того поставила его в тупик, увольнение курсантов накануне полетов строго запрещалось. Даже сам Москаленко не мог отступить от приказа командира аэроклуба. Надеяться на то, что меня выпустит из лагеря часовой, тем более не приходилось.

Не зная, что мне посоветовать, Вася озабоченно морщил лоб. Он смотрел то на меня, то на обширное поле подсолнечника, подступавшее почти вплотную к нашим палаткам. Стояли теплые, тихие дни, недостатка в дождях не было, и влаголюбивый подсолнечник поднимался, как на дрожжах. Высота его достигала человеческого роста.

— Любовь требует жертв, — заключил наконец Вася, глядя на толстые, сочные стебли, начавшие выбрасывать корзинки. — Я убежден, что тебе не обязателен «парадный ход». Ступай через подсолнухи. Если напорешься на Седых или на самого Москаленко, объяснишь, что отрабатывал, мол, на практике способы маскировки войск в поле. Все-таки уважительная причина!

Затем Вася предостерегающе поднял указательный палец. Последовавший вслед за этим выразительным жестом еще один совет свидетельствовал о том, что при всех прочих своих достоинствах Вася не лишен также чувства осмотрительности:

— Только не увлекайся. Будешь идти по подсолнуху, — не спеши, чтобы он не волновался, не шумел листьями. Иначе грош цена всей твоей маскировке. Одним словом, тезка, действуй по всем правилам военно-тактической науки. Ни пуха тебе ни пера!

Я принял к сведению Васины наставления; никем не замеченный, скользнул в подсолнечник и, разводя руками упругие стебли, больно хлеставшие меня по лицу огромными шершавыми листьями, добрался до железнодорожной [50] линии. Дальнейший мой путь лежал по обочине полотна. Обычные смертные, в том числе и наше аэроклубовское начальство, предпочитали передвигаться по удобной пешеходной дороге, и разоблачение в стороне от хоженых троп мне не угрожало. Я смело зашагал вдоль шпал к станционной платформе, питая слабую надежду на то, что, быть может, случайно встречу Нину на перроне.

Но платформа была безлюдна, если не считать редких пассажиров, дожидавшихся поезда на Харьков.

Я вспомнил, что в клубе в этот вечер шел цветной кинофильм «Соловей-Соловушка». Какая девушка не воспользуется возможностью посмотреть новую картину, тем более, что в те годы цветные фильмы лишь начали появляться на экранах, и я во весь дух помчался к клубу. Поспел как раз к окончанию сеанса.

Двери кинозала распахнулись, на улицу хлынули принаряженные хлопцы и девчата. Я стоял у фонаря и внимательно вглядывался в пеструю толпу. Из-за слабого напряжения в сети лампочка едва светила, и Нину я не увидел, а услышал. Она о чем-то говорила с подругами, я узнал ее голос.

Выдерживая почтительный интервал, я зашагал вслед за девушками. На одном из перекрестков они остановились попрощаться. Нина свернула в переулок. Я догнал ее у калитки маленького домика, который утопал в саду, огороженном с улицы невысоким забором.

Я тихо ее окликнул. Она остановилась. Очевидно, и Нина узнала мой голос, потому что в тусклом свете луны, выплывшей из-за облаков, я увидел ее улыбку.

— Здравствуйте, — сказала она и подала мне руку. — Я здесь живу.

С ревнивым чувством я подумал о Нинином муже, но она приветливо пригласила меня в дом.

Сославшись на поздний час, я мягко отклонил ее приглашение. [51]

— Как знаете, — пожала она плечами. — Вы не очень торопитесь? Я на минутку забегу домой. А потом, если хотите, немного погуляем.

Я был озадачен.

Нина вела себя со мной как со старым добрым знакомым. Сначала мы бродили по улице, вдыхая запах матиолы, потом пришли на железнодорожную платформу. Сами собой находились темы для разговора: и Нина и я чувствовали себя непринужденно; со стороны могло показаться, что мы и в самом деле давно знакомы, хорошо знаем друг друга.

Недавняя выпускница медицинского училища, Нина работала старшей медицинской сестрой в одной из харьковских больниц.

Последний пригородный поезд, проследовавший мимо нас из Харькова в Люботин, заставил меня вспомнить о том, что уже двенадцатый час ночи. Об этом же подумала и Нина, она всплеснула руками и заторопилась домой.

Прощаясь с Ниной, я что-то невнятно пробормотал о ее муже. Она взглянула на меня удивленными глазами и, сообразив наконец, в чем дело, сквозь смех сказала:

— Я не замужем. И не собираюсь замуж.

Я почувствовал себя на седьмом небе.

Пока я, отбиваясь от собак, петлял по незнакомым улицам и переулкам, а затем по железнодорожной насыпи и подсолнухам добирался до палаточного городка, прошло больше часа. Палатка была объята глубоким сном. На столе, накрытый эмалированной миской, стоял заботливо припасенный для меня ужин. Есть не хотелось. Я быстро разделся, натянул на себя байковое одеяло. Мысли о Нине отгоняли сон, и я долго ворочался с боку на бок.

Едва я задремал, как услышал сигнал подъема... и тут же снова заснул. Растолкал меня Вася. С большим [52] усилием я поднял с подушки несвежую, словно чугунную голову, долго одевался и, конечно, опоздал к построению.

Я попросил у Москаленко разрешения занять место в строю.

— Становитесь, — сухо сказал Сергей Петрович. — Почему опаздываете?

— Проспал.

— Быстро в столовую. Вам летать сегодня первым.

Ситуация складывалась сложная, но я промолчал. В столовой я залпом осушил стакан какао, сунул в карман кусок хлеба с маслом и поспешил к самолету.

К счастью, все обошлось благополучно. Я удачно выполнил программу полета — мелкие и глубокие виражи, иммельманы, ранверсманы, развороты, штопор, петлю Нестерова.

Когда я посадил машину, Москаленко, с земли наблюдавший за полетом, пожал мне руку. Казалось, утренний инцидент с командиром звена исчерпан, и я успокоился, считая, что это уже дело прошлого. Случилось однако иначе.

Пригрело солнце, и мне мучительно захотелось спать. Рядом уютно кудрявилась густая трава, и я не устоял против соблазна прилечь. Не успел опуститься на землю, как уснул. Разбудил меня Москаленко. По всем правилам устава он поставил меня по команде «смирно».

— Где вы были ночью, Исаев? Почему не спали?

Я не стал отпираться — провести Москаленко не удавалось даже самым изобретательным курсантам.

— Ходил на свидание с девушкой.

— Ясно, — отрезал Москаленко. — За признание — половина наказания. А наказание таково: будете вне очереди драить самолеты. Четыре часа на сон. После отдыха приступайте к делу. [53]

Перед моим самостоятельным полетом вся эта неприятная история была особенно некстати, тем более, что проверять меня должен был не кто иной, как сам Москаленко.

Командир звена был умным, покладистым человеком. Уравновешенный, спокойный, умеющий заглянуть в душу курсанта, он считал, что людям, тем более молодым, можно и должно прощать ошибки, опрометчивые поступки, связанные с отсутствием житейской мудрости, которая, как известно, приходит лишь с годами.

Рабочий день Москаленко был до отказа заполнен неотложными делами, но он находил время, чтобы потолковать с курсантом, поинтересоваться, как живет его семья, и, бывало, мягко, по-отечески пожурить парня за то, что он давно не пишет родителям.

Своей первейшей обязанностью Сергей Петрович считал заботу о курсантах, их быте, питании. Когда на огородах стали поспевать первые овощи, он добровольно принял на себя функции не предусмотренного скупыми аэроклубовскими штатами начальника продовольственной части, связался с дирекцией совхоза, и наш стол украсили салаты из редиски, зеленого лука и ранних огурцов. Ежедневно Москаленко приходил в курсантскую столовую, интересовался, вкусно ли приготовлена пища, достаточно ли она разнообразна. Если случалось, что мы не до дна опорожняли свои миски и котелки, то повар знал: не миновать ему серьезного разговора с Сергеем Петровичем.

Чуткий и снисходительный к людям, Москаленко был беспощаден к нарушителям дисциплины. Исполнительный до педантизма, в отступлении от требований дисциплины он видел благодатную почву для всяческих бед и неприятностей. Распекая иных курсантов, которые недостаточно прочно усваивали теорию, отставали в летной практике, командир звена утверждал, что виной всему их расхлябанность, нерадивость. Возражать [54] ему в этом было совершенно бесполезно, и я не сомневался в том, что без крупных неприятностей мой предстоящий экзамен не обойдется. Ведь на моем примере Москаленко мог лишний раз проиллюстрировать свое категорическое утверждение о том, что недисциплинированный курсант никогда не станет мало-мальски приличным летчиком. Одним словом, нетрудно представить мое душевное состояние, когда настал «судный» день или, точнее говоря, «судное» утро и место в инструкторской кабине моего самолета занял Сергей Петрович Москаленко.

Я застегнул привязные ремни, доложил командиру звена о готовности к полету. Москаленко глазами приказал мне запускать мотор, выруливать на старт.

Самолет уверенно побежал по взлетной полосе, плавно оторвался от земли, и я стал набирать высоту. Москаленко сидел в кабине с безучастным видом. Со стороны могло показаться, что ему нет до меня никакого дела. Тем временем машина достигла заданной высоты, я выровнял ее, и она, не «клюнув» носом, продолжала полет по геометрически точной прямой.

Я почувствовал себя спокойней. Хотелось извиниться перед Москаленко за то, что я мог заподозрить его в предвзятом к себе отношении.

В зеркале я увидел оживившееся лицо Сергея Петровича, его поощрительную улыбку. Мы были в центре пилотажной зоны. Я убрал газ, установил нужную скорость. Одна за другой следовали команды командира звена. Я выполнял боевые развороты, глубокие виражи, затем по очередной вводной Москаленко стал выбирать место для «вынужденной» посадки. Над ровным, будто поверхность стола, небольшим участком парового поля пошел на снижение. Колеса машины были готовы коснуться поверхности земли, но в этот момент, приняв на себя управление мотором, командир звена приказал продолжать полет над полем. Мы шли над ним так низко, [55] что случись под самолетом рожь или пшеница, и нежные стебли были бы сбиты колесами машины.

Москаленко, видимо, был удовлетворен моей летной работой, и я услышал команду набрать высоту, взять курс к аэродрому. Вскоре под крылом машины показался знакомый поселок. Я точно зашел на посадку, привычным движением сбросил газ. Приземлившись, самолет, словно по заказу, остановился у знака «Т».

Анализируя мой полет, скрупулезно разбирая его по отдельным элементам, командир звена указал мне на некоторые погрешности, но в общем за технику пилотирования я получил отличную оценку.

В виде поощрения за успешную учебу Москаленко отпустил меня в увольнение.

Вечером в тот день я впервые побывал в Нинином доме, познакомился с ее отцом Данилой Антоновичем и матерью Зинаидой Серапионовной. Это были добрые, гостеприимные люди. Пока я пил ароматный чай со свежим клубничным вареньем, Данила Антонович с гордостью рассказывал мне о строительстве новых красивых корпусов в местном доме отдыха, где он работал бухгалтером, о коротичанских садах, о благоустройстве поселка.

Потом Данила Антонович сказал:

— Хорошеет наша жизнь... — Он о чем-то задумался и глубоко вздохнул: — Только бы не было войны.

Спустя две недели я сделал Нине предложение. Через три месяца мы отпраздновали нашу скромную свадьбу. [56]