Первые шаги в авиацию

В семью Пустовойтов я с первых дней вошел как полноправный член. Точнее говоря, я стал названным сыном этих славных, сердечных людей и Вовкиным братом. Потеряв в раннем детстве родителей, воспитанный бабушкой, в доме Пустовойтов я познал, что такое отцовская забота, материнская ласка.

Человек высокой культуры, кристально чистой, благородной души, Павел Тимофеевич был незаурядным воспитателем. Мне было неполных семнадцать, и я находился в том самом мальчишеском, переломном возрасте, который даже опытные педагоги называют «трудным». Уверенность в непогрешимости своих незрелых [26] суждений, переоценка слишком малого собственного жизненного опыта, стремление подражать порой тем, кому подражать не следует, пренебрежение к «прозаическим» профессиям, — все эти «пороки», которые, увы, нередко сопутствуют юношеству, были свойственны и мне.

Я не помню случая, чтобы Павел Тимофеевич повысил на меня голос, сказал слово, способное уязвить мое мальчишеское самолюбие. Пустовойт очень редко прибегал к отцовской власти надо мной, которую я безоговорочно признал с самого начала нашего знакомства.

— Торговля, мой милый, — бывало, говаривал мне Павел Тимофеевич, — дело серьезное. Вот и гордись тем, что тебе доверено заботиться о людях, обслуживать рабочего человека. Ноги у тебя крепкие, молодые. Так что постоишь за прилавком.

Вопреки собственным ожиданиям я довольно быстро освоил премудрости торговли продовольственными товарами, безошибочно подсчитывал выручку. Заведующий магазином Середа стал поручать мне «делать кассу», то есть раскладывать покупюрно и подсчитывать деньги перед сдачей их инкассатору. Впоследствии по инициативе Середы меня назначили его помощником.

По утрам Середа проводил «пятиминутку», объяснял мне, чем я должен заниматься в этот день, и уезжал в ОРС или на базы, «выколачивать» дефицитные товары. В его отсутствие я следил за порядком в торговом зале, принимал поступающее в магазин продовольствие, оформлял накладные и другие документы, улаживал конфликты, возникавшие иной раз между покупателями и продавцами. К этому надо добавить, что из-за постоянной нехватки работников мне приходилось совмещать функции помощника заведующего магазином с обязанностями грузчика, продавца, экспедитора.

Занимаясь делом, далеким от авиации, я оставался верен своей мечте. Но пока в аэроклубе не было вакантных [27] курсантских мест. По ночам мне снились самолеты, моторы, и, чтобы хоть частично утолить свою любовь к технике, страсть к машинам, я поступил на вечерние курсы шоферов.

Сравнительно редкая в начале тридцатых годов профессия водителя автомобиля была одной из самых почитаемых молодежью. И мне, очевидно, не было чуждо чувство тщеславия, потому что как только меня зачислили на курсы, я отправился на шумную рыночную толкучку и купил у толстощекого, краснолицего дядьки кожаные штаны.

В годы, о которых идет речь, в моду входила нарядная одежда. Парни стали носить пиджачные костюмы из клетчатого трико и синего шевиота, девушки шили платья из появившихся в продаже шерстяных и шелковых тканей. Но шоферы неизвестно почему были настроены в этом смысле консервативно. Они по-прежнему отдавали предпочтение кожаным штанам, которые стали как бы формой, свидетельствующей о принадлежности их владельцев к гордому водительскому племени.

В предвыходные дни мы вместе с товарищами, молодыми железнодорожниками Евгением Давыдовым и Иваном Балашовым посещали летний кинотеатр. Находился он в одном из городских садов. Названия просмотренных фильмов, их содержание давно выветрились из моей головы. Но и поныне я не забыл почтительных взглядов девушек, украдкой поглядывавших на меня, совсем еще юного паренька в кожаных штанах, который в компании своих друзей прогуливался по садовой аллее перед началом киносеанса.

Дела на службе шли у меня неплохо. Я получал благодарности, премии, но торговле не суждено было стать моей стихией. При первой же возможности я перешел на другую работу. Помог мне в этом опять Павел Тимофеевич, откомандированный райкомом партии из ОРСа [28] на должность начальника транспортно-экспедиционной конторы Южной железной дороги.

Доставляя фабрикам, заводам, различным организациям и учреждениям грузы, поступавшие на станцию Харьков-Товарный, контора располагала несколькими десятками автомобилей, подъемными кранами, складскими помещениями. Чтобы поддерживать в надлежащем состоянии все это хозяйство, постоянно требовались запасные части для автомобилей, лес, гвозди и другие строительные материалы. Не устояв перед моими слезными просьбами, Пустовойт принял меня на должность агента по снабжению. Но и этим делом я занимался недолго: появившееся вскоре вакантное место дежурного диспетчера пришлось мне более по душе.

Во время дежурств я выписывал наряды шоферам, принимал грузы, поступающие по железной дороге, организовывал их выгрузку из вагонов, доставку получателям. Когда, случалось, заболевал кто-нибудь из шоферов, я нередко садился за руль автомашины. Часы, проведенные в пропахшей бензином тесной автомобильной кабине, приносили мне огромную радость.

Как-то вечером, за несколько дней до встречи Нового, 1937 года я поставил автомобиль в гараж, выключил зажигание, сунул ключ в карман и, порядком уставший, направился в общежитие, где я теперь жил.

В конце декабря установилась морозная погода. Термометр показывал пятнадцать градусов ниже нуля. С затянутого тяжелыми тучами черного неба густо валил снег. Дети, соскучившиеся по настоящей зиме, лепили в сквере огромную снежную бабу. На углу улицы торговали елками, я жадно вдохнул запах свежей хвои, живо напомнивший мне сосновый бор вблизи родной деревни, где, бывало, мы с бабушкой собирали рыжики и опенки.

Смахнув перчаткой снег с пальто и шапки, я вошел в комнату и вдруг увидел на тумбочке у моей кровати [29] голубой конверт. Сердце мое забилось от волнения. Уже не первый месяц в железнодорожном спортивном авиаклубе лежало мое заявление с просьбой принять меня курсантом. В конверте было долгожданное извещение, предписывающее мне явиться в приемную комиссию.

Прием назначен на десять утра, но уже в половине девятого вместе с другими ребятами я сидел под заветной дверью, держа в руках папку со служебной и комсомольской характеристиками.

По физике и математике в объеме средней школы я подготовлен неплохо. Кроме того, серьезное преимущество перед другими претендентами на поступление в аэроклуб давали мне права шофера. И на здоровье я не жаловался, но кто мог поручиться, что строгая медицинская комиссия не обнаружит в моем организме каких-либо скрытых изъянов? К счастью, волновался я напрасно. Все четыре врача — терапевт, хирург, окулист и невропатолог, посовещавшись недолго, подписали заключение о том, что я годен к службе в авиации.

Занятия в аэроклубе начались сразу после Нового года. В честь этого радостного события я надел выходной костюм. Павел Тимофеевич пожелал мне стать достойным защитником великой Родины, напутствовал меня энергичным, мужским рукопожатием.

В приподнятом, праздничном настроении я переступил порог просторной аудитории, увешанной красочными плакатами с изображениями силуэтов самолетов и их краткими тактико-техническими данными.

Разглядывая плакаты, я не заметил, как в аудиторию вошел молодцеватый человек с выбритым до синевы лицом и отличной выправкой. Это был командир аэроклуба Николай Николаевич Тарарака.

Курсанты дружно поднялись.

Поздоровавшись с нами, Тарарака негромко скомандовал:

— Вольно, товарищи. Садитесь. [30]

Мы сели и приготовились слушать.

— Вы все знаете, какое большое внимание уделяет Коммунистическая партия подготовке кадров для боевой авиации, — сказал Николай Николаевич. — Наш аэроклуб — спортивное учреждение. Однако лучшие из вас, наиболее способные станут со временем военными летчиками, парашютистами, планеристами, техниками Военно-Воздушного Флота. Никогда не забывайте об этом.

В течение первых четырех месяцев мы занимались лишь в аэроклубе, ни разу не побывали на аэродроме. Изучали материальную часть самолета, овладевали основами аэродинамики, теории полета, знакомились с топографией и другими науками. Занятия проводились по вечерам, три раза в неделю. Но не проходило дня, чтобы курсанты не наведались в аэроклуб, не осмотрели, не ощупали своими руками моторы и узлы машин, которые в качестве наглядных пособий стояли на стендах в учебных классах.

К середине мая, к тому времени, когда меня в числе тридцати пяти курсантов направили на летную практику в лагерь аэроклуба, я уже довольно сносно знал двухместный учебный биплан У-2. Сконструированный Н. Н. Поликарповым, этот самолет предназначался для подготовки молодых летных кадров, что однако не помешало ему снискать заслуженную славу подлинно универсальной машины.

Простой и безотказный в управлении, надежный в работе неутомимый воздушный труженик У-2, переименованный впоследствии по фамилии его создателя в По-2, тридцать с лишним лет верой и правдой прослужил в советской авиации.

Забегая вперед, скажу, что в годы Великой Отечественной войны я сражался с ненавистным врагом на таких первоклассных по тому времени машинах, как «яки», «лагги», но и теперь, в семидесятые годы, в век сверхзвуковой [31] авиации я с теплым чувством вспоминаю биплан По-2, на котором в далекие дни учебы в железнодорожном аэроклубе осваивал основы летного мастерства.

Выдающийся советский авиаконструктор А. С. Яковлев в своей книге «Цель жизни» дал высокую оценку этому самолету. Он писал, что по длительности производства и универсальности применения У-2 не имел себе равных. Самолет перевозил грузы, охранял леса и поля от пожаров и сельскохозяйственных вредителей, производил аэрофотосъемку, доставлял врачей к больным в самые отдаленные, совершенно неприспособленные для посадки других самолетов, уголки нашей Родины.

В тяжелые для советского народа годы гитлеровского нашествия ночные бомбардировщики У-2ВС наносили бомбовые удары и поражали пулеметным огнем живую силу и военную технику противника, осуществляли ближнюю разведку, проникали во вражеский тыл, поддерживали надежную связь с народными мстителями, действовавшими на временно оккупированной фашистами территории, эвакуировали в расположение наших войск раненых партизан.

По признаниям самих же фашистов, от самолетов У-2ВС, вопреки их названию легкомоторных, гитлеровцам приходилось совсем нелегко. Штурман гвардейского ночного бомбардировочного женского авиаполка, оснащенного самолетами У-2ВС, Герой Советского Союза Лариса Николаевна Розанова (Литвинова), вместе с которой я сражался впоследствии в составе 4-й воздушной армии с фашистскими стервятниками, в своих воспоминаниях пишет: «Один военнопленный при допросе сказал: «Ночью я стоял на посту у штаба батальона и видел работу русских ночных бомбардировщиков. Не было минуты, чтобы над нами не висел самолет, который солдаты называли «пилильщиком нервов». [32]

Эти самолеты всю ночь сбрасывали небольшие бомбы, от налетов их мы не знали покоя». Для фашистских солдат мы были «пилильщиками нервов». Советские же солдаты любовно называли нас хозяйками ночного неба».

Но с того мирного весеннего дня 1937 года, когда я прибыл в лагерь аэроклуба, расположенный невдалеке от западной окраины Харькова, у поселка Коротич, до моей первой встречи в священном советском небе с фашистским «мессершмиттом», прошло немало времени.

* * *

В первый же день приезда в лагерь я вместе с другими курсантами занялся оборудованием палаточного городка в степи, по соседству с учебным аэродромом. Вокруг летного поля, уходя к линии горизонта, простирались посевы озимых хлебов, сочно зеленели всходы кукурузы, четко обозначившиеся на черной, обработанной культиваторами влажной земле.

В лагере мы обосновывались надолго, и командир звена Сергей Петрович Москаленко, человек в равной мере требовательный и к себе и к подчиненным, не только ревностно наблюдал за работой курсантов, но и сам принимал в ней горячее участие, добиваясь, чтобы палаточный городок был предельно удобным, благоустроенным, отвечал самым высоким требованиям. Появляясь то в одном, то в другом конце лагеря, Москаленко с несколькими помощниками устанавливал столбы, чтобы протянуть электрические провода к столовой и красному уголку, трамбовал и посыпал золотистым речным песком дорожки, связывавшие воедино палаточный городок, аэродром и различные подсобные службы.

Мне и еще трем курсантам изрядно пришлось повозиться, прежде чем удалось установить четырехместную палатку, разместить в ней койки, втиснуть между ними небольшой стол и набить сеном матрацы и наперники. [33]

Закончив работу, мы с легким сердцем людей, образцово выполнивших задание, сели передохнуть, вытащили из карманов папиросы и спички. Но закурить нам, однако, не пришлось. Неожиданно появился вездесущий Москаленко. Губы его были плотно сжаты. Подойдя поближе, он неторопливо оглядел палатку, ткнул крепким кулаком в ее податливую брезентовую стенку и в иронической улыбке обнажил ослепительно белые зубы:

— Занятное сооружение! Теперь бы вам в зоопарк съездить.

Не понимая, что, собственно, имеет в виду Москалеко, я переспросил:

— В зоопарк?

— Совершенно верно.

— Зачем?

— За медведем, — с серьезным видом коротко объяснил Сергей Петрович. — Или не знаете, что цыганский табор без медведя все равно, что невеста без фаты.

После многозначительной паузы он внес в вопрос полную ясность:

— Сразу и не смекнешь, что это такое: палатка, в которой собрались жить авиаторы, или цыганский шатер, к тому же не первого разряда... Пойдет дождь, поплывете вместе со всем своим скарбом. Не хватает силенок натянуть брезент? Надо, чтобы он звенел, как кожа на барабане!

Я взял в руки молоток.

— В таком направлении и действуй, — поддержал меня Москаленко. — Вобьешь колья поглубже, брезент сам собой и натянется.

Вслед за Сергеем Петровичем мы забрались в палатку. Здесь он, осмотревшись, сменил гнев на милость:

— Матрацы потуже набивайте. Мягче спать будет. Сена можете не жалеть. Две арбы привезли. Всем хватит. [34]

Только после того, как матрацы были туго набиты, Москаленко сказал «добро». Но перекур снова не состоялся. Теперь уже командир взвода приказал нам привести в порядок спортивную площадку, покрасить масляном краской навес над летней кухней, газетную витрину и «грибок» часового, охранявшего учебные самолеты.

Приближалось обеденное время. Работа на свежем воздухе возбуждала аппетит. Всем хотелось есть. Запахи рассольника, баранины с гречневой кашей, душистого ржаного хлеба приятно щекотали обоняние, и когда была подана команда на обед, все дружно двинулись в столовую.

Обедали под звонкие голоса скворцов. Веселые желтоклювые птицы радостно щебетали у скворешен в зарослях лоха, обрамлявших кукурузное поле.

После обеда Москаленко объявил нам, что занятий в этот день не будет. Командир звена предоставил нам отдых, но строго-настрого запретил покидать лагерь. Впрочем, никто из нас и не собирался идти в поселок. Все мы основательно устали, и каждый мечтал поскорее забраться под одеяло. Да и тучи, затянувшие небо, ласточки, низко парящие над землей, предвещали ненастную погоду.

Несмотря на усталость, я написал письмо Павлу Тимофеевичу Пустовойту, потом прилег на койку и тотчас заснул. Проспал я почти до ужина, разбудило меня девичье пение. Мелодия и слова «Катюши» доносились со стороны поселка.

Потом песня смолкла, и меня привлек негромкий разговор товарищей по палатке. Говорил, собственно, лишь один из них — плотный парень со вздернутым носом, густо усеянным мелкими, словно мак, рыжими веснушками; двое остальных участников этой доверительной беседы с преувеличенным вниманием слушали рассказчика, [35] подбадривая его поощрительными замечаниями.

— Действительно, история! Говори, Петя, что ты еще в поселке видел. Не томи душу.

— Поселок как поселок. А вот девчата, так это да! Нигде таких не встречал...

— Рассказывай, Петя, дальше. Не тяни резину.

— А что тут, братцы, рассказывать? Отпустила мне, к примеру, кладовщица сено и говорит: «Очень прошу вас, уважаемый товарищ летчик, собственноручно расписаться в получении такового. Извините, конечно, за беспокойство, но сделать ничего не могу. Такой заведен порядок». Поставил я, значит, на бумаге свою подпись. Протягиваю кладовщице документ, а у самого аж дух захватило. И как только я раньше не заметил: глаза, что блюдца, и цвет — морская волна!

— Везет же тебе, Петя. Говори, что потом было.

— Потом что было? Все было обыкновенно. «Будьте, — говорит, — добры, приходите после ужина на железнодорожную платформу. Там у нас по вечерам вроде парк культуры и отдыха. Буду весьма счастлива увидеть вас во внеурочное время. С детства уважаю интересных людей».

— Пойдешь?

— Пойти-то оно, дело, известно, нехитрое. Только вот Москаленко побаиваюсь. Поймает в самоволке, — беды не оберешься. Из аэроклуба свободно отчислить могут. В общем, для начала пообещал написать до востребования.

Петя был скромным, славным парнем, замечательным товарищем. Но была у него одна слабость: любил при случае прихвастнуть своим даром покорять женские сердца. При этом Петя безбожно и неумело фантазировал, и мы легко разоблачали небылицы, которые он тщетно пытался выдавать за правду. [36]

Так случилось и на этот раз. С невинным видом я спросил Петю, как зовут девушку с глазами цвета морской волны, влюбившуюся в него с первого взгляда.

Не подозревая подвоха, он сказал:

— Галиной или Мариной. А может, и Надеждой. Точно не упомнил.

— Как же ты напишешь ей до востребования?

— Очень просто, — разобиделся Петя. — Возьму и напишу. Были бы карандаш и бумага.

Все дружно рассмеялись.

Петя поднялся.

— Вас не переговоришь. Навалились трое на одного!.. Надоело.

— На железнодорожную платформу пойдешь? К Галине-Марине-Надежде?

Петя смерил всех уничтожающим взглядом и с оскорбленным видом покинул палатку.

Характер у Пети был покладистый, не прошло и десяти минут, как он снова был в нашем тесном, дружеском кругу.

С домовитостью, которой никто из нас в себе и не подозревал, мы застелили стол двумя новыми вафельными полотенцами, поставили на него зеркало, аккуратно разложили книги и тетради, положили у входа половичок, и наше полевое жилье приняло такой уютный, щеголеватый вид, что к нему не придрался бы самый строгий армейский старшина.

Спать совершенно не хотелось. Где-то на западе, будто отблески далеких костров, вспыхивали зарницы. Надоедливо моросил дождь.

Возвратившись после ужина в палатку, мы от нечего делать снова завели беседу. Уже давно прозвучал отбой. О чем только мы не переговорили в эту теплую и тихую весеннюю ночь! О недавнем первомайском воздушном параде в Москве, о новых поликарповских истребителях и туполевских бомбардировщиках, о наших предстоящих [37] самостоятельных полетах, о прочитанных книгах и просмотренных кинофильмах. И только о любви, о девушках не было сказано ни слова, потому что никто не хотел обижать добряка Петю. Да и сам он старательно обходил эту злополучную для него тему.

В четыре часа утра прозвучал сигнал побудки. Лагерь пришел в движение.

Через несколько минут раздалась очередная команда:

Строиться на физзарядку!

За ночь распогодилось. В светлеющем небе медленно гасли звезды. Было прохладно и сыро. На траве густо серебрилась роса.

Москаленко повел строй на площадку с гимнастическими снарядами.

Кто-то из курсантов запел:

Все дружно подхватили песню.

Москаленко остановил строй у турника. В неглубокой яме под ним был насыпан песок.

— К снаряду! — скомандовал Сергей Петрович.

И тут выяснилось, что многие из нас не могут справиться с простейшими упражнениями. Подстраховывая курсантов, Москаленко никого не стал журить, но чувствовали мы себя смущенно.

Четко печатая шаг, Сергей Петрович подошел к турнику, в легком прыжке обхватил перекладину натренированными, мускулистыми руками и мастерски выполнил несколько сложных упражнений.

— Со временем все вы будете отлично работать на снарядах, — ободрил нас командир звена. — А пока с сегодняшнего же вечера организуем дополнительные занятия по физподготовке.

На востоке заалела заря. Быстро светало. Из-за косогора показался первый солнечный луч, позолотил [38] землю. На аэродроме начинался напряженный летный день. Мы издали наблюдали, как принимая самолеты у техников, инструкторы неторопливо с ними переговаривались, не мешкая, «прогоняли» моторы. Поднятый работающими винтами мощный воздушный поток шквальным ветром обрушился на траву, живым ковром устилавшую летное поле, и она волновалась, словно зеленое море.

После завтрака Сергей Петрович распределил нас по самолетам, и я попал под начало инструктора Петра Васильевича Седых. Вместе с ним мне предстояло в этот день впервые подняться в воздух. И хотя это был лишь так называемый ознакомительный полет, в котором мне по существу отводилась скромная роль пассажира, на душе было неспокойно. Как я поведу себя в воздухе? Не растеряюсь ли при взлете? Какую реакцию вызовет во мне известное из рассказов бывалых людей неприятное и трудно преодолимое новичками чувство, которое принято называть страхом перед высотой — воздухобоязнью.

Между тем инструктор приказал мне занять место в задней кабине самолета По-2, привязаться ремнями. Сам же он сел за штурвал, стал запекать мотор. Вырулив машину на старт, летчик прибавил газу. Мотор уверенно набирал обороты. Самолет задрожал, завибрировал всем своим телом. С непривычки мне показалось, что трясется сама земля. Невольно вспомнив, что наш биплан сделан не из бог весть каких прочных материалов, я до боли в пальцах вцепился руками в борта кабины.

Седых дал полный газ. Поглотив все окружающие звуки, пуще прежнего взревел мотор. Машина рванулась с места. В тонких расчалках упруго засвистел свежий ветер, ударил в лицо, и самолет, подпрыгивая на неровностях почвы, понесся по зеленому полю аэродрома. Машина бежала все быстрее. Толчки снизу стали [39] резче, но вдруг они сразу прекратились, словно самолет взлетел не с суши, а с воды.

Кабина мягко закачалась с борта на борт, будто лодка на легкой волне. Я посмотрел вниз, и перед моими глазами предстала земля, быстро уходящая из-под крыла машины. По мере того, как самолет набирал высоту, шире становилась панорама полей, разбитых на аккуратные прямоугольники. В степи работали тракторы. Из кабины самолета они казались игрушечными, как и все то, что теперь медленно, как бы нехотя, проплывало под нами. Порой было похоже, что мы совершенно неподвижны, и если бы не показания прибора в передней кабине, свидетельствующие о том, что машина движется со скоростью сто километров в час, можно было подумать, что самолет висит в небе, словно впаянный в его прозрачную светло-голубую глубину.

Стрелка продолжала ползти вправо по шкале: сто десять километров... сто двадцать... сто тридцать... А мы, казалось, движемся по небу не быстрее черепахи. Не испытывая напряжения, знакомого каждому, кому приходилось с ветерком ездить на автомобиле, я даже усомнился в исправности прибора. В самолете было совсем нестрашно, мысленно я уже посмеивался над своими недавними волнениями.

Но то, что произошло в течение последовавших нескольких минут, мгновенно вывело меня из состояния беспечности. Небо и земля, принявшая странную выпуклую форму, вдруг поменялись местами. Меня резко бросило вниз, прижало к стенке кабины, привязные ремни впились в плечи. Степь, леса, сады, постройки, которые лишь несколько мгновений назад лежали под крылом самолета, неожиданно очутились над моей отяжелевшей головой. Заложило уши, я почувствовал в них тупую боль.

Признаться, я порядком струсил, но отраженное в зеркале спокойное, сосредоточенное лицо инструктора [40] Седых говорило о том, что на борту машины все обстоит благополучно, и это поддержало мой было окончательно упавший дух. А когда Седых вывел самолет в спокойный горизонтальный полет, я сообразил, что это была петля Нестерова.

Едва я отдышался и немного пришел в себя, как инструктор прибавил скорость, набрал высоту и принялся выполнять очередные головокружительные эволюции. Я смутно представлял, какие именно это были фигуры, ибо все свое мужество, волю мне пришлось мобилизовать на то, чтобы выдержать нелегкое испытание физических и духовных сил в этом первом ознакомительном полете.

Когда самолет, коснувшись колесами аэродромного поля и погасив скорость, остановился наконец у посадочного знака, я отвязал ремни, с трудом вылез из кабины. Земная твердь казалась зыбкой и ненадежной. Ноги мои ступали неуверенно, будто у годовалого ребенка. Меня покачивало из стороны в сторону, к горлу подступала противная тошнота, и чувствовал я себя так, словно только что сошел с парохода, угодившего в долгий, жестокий шторм.

В таком виде я и предстал перед своими друзьями Александром Сукачевым и Василием Белецким. Из ознакомительного полета Саша и Вася возвратились несколько раньше, и теперь, наслаждаясь покоем, лежали в густой траве за чертой летного поля.

Летный день был в разгаре. В воздухе неумолчно гудели машины, и, кажется, я впервые на своем веку нисколько не завидовал тем, кто в небе.

— На тебе лица нет, — сочувственно посмотрел на меня Саша. — Зеленый, как недозревший лимон. Если сказать правду, то и мы с Василием чувствуем себя неважно. До того, знаешь, укачало, что свалились. Располагайся рядом. [41]

Рассудительный Вася Белецкий добавил:

— Нам-то с тобой, Сукачев, пришлось куда легче, чем Исаеву. Вдвоем шли с аэродрома, друг на друга опирались. А за что, скажи, Исаеву было держаться? За воздух?

Все невольно улыбнулись неожиданной шутке.

Трудным было для меня и моих друзей первое знакомство с небом. Помню, я тогда чистосердечно признался:

— Не знаю, ребята, как дальше будет, но пока что на земле мне куда уютнее, чем в воздухе.