Павел Тимофеевич Пустовойт

Не успел я получить аттестат о среднем образовании, как судьба нанесла мне новый тяжелый удар. Скоропостижно скончалась бабушка; никого из близких у нас с братом в Хатмыжеске не осталось. Дедова изба вконец обветшала и для жилья уже не годилась. Брата взяла на воспитание тетка, я же стал собираться в Харьков. Была у меня давняя мечта: поступить там на работу, осмотреться и потом попытаться поступить в аэроклуб, о котором не раз читал в газетах.

В Харькове жили мои дальние родственники Василий Иванович и Ефросинья Петровна Тетеревятниковы. Правда, с тех пор, как похоронили бабушку, не было от них известий, но адрес их я знал.

Знакомый столяр сколотил мне небольшой фанерный чемодан, Я собрал свой немудреный скарб, побывал в последний раз перед отъездом на могилах родителей, бабушки, деда, попрощался с друзьями детства и на попутных подводах добрался до железнодорожной станции.

Поезд отходил через полтора часа, и мне удалось занять место у мутного от пыли окна общего вагона. Наконец поезд тронулся.

За окном потянулись поля и рощи, замелькали станции, перроны, длинные пакгаузы, полосатые семафоры, железнодорожные переезды. Как-то встретит меня незнакомый город: найдутся ли люди, которые станут моими товарищами, друзьями? Что ждет меня впереди?

Погруженный в свои тревожные думы, я не заметил, как поезд достиг харьковских предместий. Навстречу с грохотом проносились составы с машинами, станками, серыми чугунными трубами и отливками. [17]

Поля за окном отпрянули в сторону, показались кирпичные дома, угадывались заводские и фабричные постройки, железнодорожные мастерские. Вскоре показалось огромное, закопченное здание локомотивного депо. Ворота его были широко открыты. Окутанный густым дымом, в них въезжал пассажирский паровоз.

Наш поезд остановился напротив высокого здания вокзала. На фасаде его, чуть пониже крыши, крупными накладными буквами было обозначено название города: Харьков.

Я стоял посреди длинной платформы, заполненной множеством людей, растерянный и беспомощный, не зная, в какую сторону податься. Во рту у меня пересохло. От волнения вылетел из головы адрес родственников. Мимо меня торопливо проходили люди с чемоданами, баулами, узлами. Я устремился вслед за пестрой, многоголосой толпой, и почему-то сразу почувствовал себя уверенней, веселей.

Гулкая стеклянная галерея, служившая переходом над стальными железнодорожными путями, вывела меня на привокзальную площадь. Звенели трамваи, слышался дробный цокот лошадиных подков. С трудом пробивая дорогу своим экипажам, усатые извозчики лихо покрикивали на зазевавшихся пешеходов.

Оказалось, что родственники мои живут вблизи вокзала. Квартировали они в глинобитном приземистом бараке на одной из новоселовских улиц. Семья Тетеревятниковых ютилась в небольшой комнате. Убранство ее состояло из сработанного хозяином соснового стола и полдюжины железных коек. Одну из них Евфросинья Петровна как гостю предоставила мне, постелив кому-то из своих детей на полу. Я видел, что жить мне здесь негде, придется искать жилье.

На улице сгущались сумерки. Ожидая хозяина, мы успели обо всем переговорить со словоохотливой хозяйкой Василий Иванович появился, когда на дворе [18] стало совсем темно. Обремененный многочисленной семьей, плотник по специальности, Тетеревятников выполнял по вечерам частные заказы. Это был молчаливый, несколько угрюмый человек, который хорошо знал цену трудовой копейки. Меня он встретил сдержанно, но дружелюбно, пообещал помочь определиться на работу.

— И насчет жилья непременно помозгуем, — сказал Тетеревятников и виновато развел руками, пропахшими сосновой стружкой. — Сам видишь, Васек, тесно живем. Не то что взрослый человек, малое дитя между кроватями не протиснется.

Хозяйка собрала ужин, поставила перед нами алюминиевые миски с борщом.

Ел Василий Иванович сосредоточенно, неторопливо, по-крестьянски аккуратно подбирал со стола хлебные крошки и отправлял их в рот. За всю трапезу он не проронил ни слова. Обглодав крепкими зубами жирную свиную кость, он посмотрел на часы-ходики с килограммовым болтом вместо гири и заметил:

— Утро вечера мудренее. Будем ложиться.

С этими словами Василий Иванович вышел в коридор. Голый по пояс, он долго плескался и фыркал под самодельным жестяным рукомойником, потом, возвратившись в комнату, стал стаскивать с ног тяжелые юфтовые сапоги. Поставил их рядом, задумался и, почесав в затылке, сказал:

— Вот что, Васек. Работаю я на Южной железной дороге. В отделе рабочего снабжения при строительном управлении. Начальником у нас Павел Тимофеевич Пустовойт. Славный человек! Вот мы с тобой поутру к нему и заявимся. Определенно возьмет тебя на работу. А теперь спи. Небось, устал с дороги.

Тетеревятников мгновенно заснул. Комната наполнилась богатырским храпом, от которого сотрясались стены. Где-то невдалеке пронзительно свистели маневровые [19] паровозы, постукивали на стыках рельсов проходящие поезда.

Меня обнадежил разговор с Василием Ивановичем. Радовало его участие, обещание помочь в поисках работы и жилья. Но совсем расстроил холодный ответ Тетеревятникова на вопрос об аэроклубе, о том, удастся ли мне без отрыва от производства стать летчиком.

— Человек, Василий, я мастеровой, — сказал Тетеревятников. — Мое дело — топор да пила. До аэропланов касательства не имею. Да и тебе они ни к чему.

Подумав, он добавил:

— Без отца и матери растешь. Стало быть, о деле, не про забавы думать надобно.

* * *

Бывает, встретишь человека, который при первом же знакомстве становится таким понятным и близким, что, кажется, будто ты долгие годы прожил с ним под одной кровлей. Таким человеком оказался коммунист Павел Тимофеевич Пустовойт. Едва Тетеревятников приоткрыл дверь, как я услышал молодой голос:

— Чего стоишь на пороге. Давай заходи!

На вид Павлу Тимофеевичу было лет около сорока. Ладно скроенный, высокий, энергичный, он поднялся из-за стола, шагнул навстречу Василию Ивановичу, крепко пожал ему руку.

Пустовойт спросил, как меня звать, поинтересовался, кем я прихожусь Тетеревятникову, и усадил нас на диван, обтянутый черным дерматином:

— А теперь выкладывайте свое дело.

У Пустовойта были густые черные брови, выпуклый лоб, на котором успели обозначиться первые морщины, слегка выдвинутый вперед энергичный подбородок. Его лицо казалось строгим, пожалуй, даже несколько суровым. Но глаза у Павла Тимофеевича были добрыми, улыбчивыми. Большие, умные, внимательные, они излучали [20] душевное тепло, смотрели на людей прямо и открыто.

Узнав о цели нашего прихода, Пустовойт ненадолго задумался, потом тряхнул головой — мол, все образуется наилучшим образом — и сказал Тетеревятникову:

— Вопрос ясный, и ты, Василий Иванович, можешь идти. Не то опоздаешь на работу. А мы тут останемся. Подумаем, что и как.

Павел Тимофеевич по-отечески ласково обнял меня, распахнул окно, и я увидел строительную площадку, на которой возводилось большое высокое здание. Рядом с ним стояло несколько уже готовых помещений поменьше. Вся площадка была заполнена грузовыми автомобилями, пароконными повозками, штабелями кирпича и леса.

— В замечательное время мы живем, — улыбнулся Пустовойт и прищурился от яркого солнца. — Вся наша страна — грандиозная новостройка. На то она и пятилетка, чтобы строить, созидать новую жизнь.

Он немного помолчал, потом спросил тоном доброго учителя:

— А знаешь, что такое первая пятилетка? Это наш родной Харьковский тракторный завод и Сталинградский, Московский и Горьковский автомобильные заводы, Магнитогорский и Кузнецкий металлургические комбинаты. Это не только полторы тысячи новых индустриальных предприятий, но и заново созданная современная черная металлургия. Да разве она одна, а химическая и авиационная промышленность, сельскохозяйственное машиностроение! А Магнитогорск, Сталинск, Кузнецк и другие новые города. Хорошо написал Владимир Маяковский о созидателях Кузнецкстроя:

Павел Тимофеевич подробно расспрашивал о жизни хатмыжеских крестьян, о делах организованных в нашей деревне первых колхозов.

Пустовойт был так глубоко осведомлен в земледелии, так хорошо знал сельскую жизнь, крестьянские нужды, что я поинтересовался:

— И вы, Павел Тимофеевич, родом из деревни?

— Это верно. Отец мой занимался крестьянским трудом. Но сам я давно работаю в Харькове. Впрочем, связи с селом не порываю. По заданию партии раскулачивал мироедов, участвовал в коллективизации. Часто и теперь коммунисты нашей парторганизации бывают в колхозах: укрепляем смычку города с деревней.

На столе требовательно зазвонил телефон. Со своим невидимым собеседником Павел Тимофеевич говорил недолго:

— Все это мне давно известно. В общем, подумаю. Постараюсь помочь.

Он положил телефонную трубку на рычаг и вздохнул:

— Беда у нас с кадрами. Некому стоять за прилавком. Торговлю же, между тем. надо не свертывать, а расширять. Так-то.

После недолгой паузы Пустовойт встал из-за стола, подошел ко мне вплотную, снова помолчал и вдруг предложил:

— Иди работать к нам в магазин. Учеником продавца. Парень ты грамотный. Имеешь чуть ли не профессорское образование. Справишься. [22]

Признаться, я растерялся от такого предложения и не знал, что ответить.

Пустовойта это не смутило:

— Завтра же выходи на работу. К восьми утра. И не говори мне, что торговля не твое призвание, коль носишь в кармане комсомольский билет. Я и сам в ОРС не по любви пришел. Райком партии в «красные купцы» направил. Вот и командую ОРСом, организую снабжение рабочих.

Потом он добавил:

— А вообще-то по специальности я инженер. Имею даже кое-какие изобретения. Напечатал несколько статей в технических журналах.

В это время Пустовойту принесли на подпись папку с бумагами.

У него была крепкая, мускулистая рука, более привычная к заводскому инструменту, нежели к карандашу, и под нажимом грифель сломался. Затачивая карандаш, Павел Тимофеевич сказал:

— Вот что, Василий, пока я тут священнодействую над бумагами, ты погуляй на свежем воздухе. Но не уходи далеко. Через полчаса жди меня у проходной.

Часы в комнатушке дежурного вахтера показывали ровно одиннадцать.

На улице я не без робости остановил первого же прохожего (это был коренастый паренек в серой кепке и замасленной рабочей гимнастерке) и спросил, далеко ли до железнодорожного аэроклуба.

Парень не спеша размял в пальцах тонкую папиросу, чиркнул спичкой, закурил и переспросил:

— Далеко ли, говоришь, до аэроклуба? Да совсем рядом, рукой подать. Угол улиц Карла Маркса и Красноармейской.

Клуб помещался в большом кирпичном доме. С тыльной стороны к нему примыкал просторный и ровный двор, в котором стоял выкрашенный зеленой краской [23] одномоторный самолет с номерными знаками на фюзеляже и алыми звездами на плоскостях. Я впился в него глазами. Казалось, какая-то могучая, непреодолимая сила приковала мои ноги к узкому тротуару.

Самолет обступили молодые парни, многие из них были, пожалуй, лишь на год-два старше меня. Они слушали объяснения худощавого человека лет двадцати пяти в синем летном комбинезоне, видимо, инструктора. Капот мотора на самолете был открыт, и инструктор, держа в руках указку, демонстрировал курсантам какие-то патрубки на верхней части двигателя. Мотор состоял из множества различных узлов и агрегатов, замысловатых деталей и выглядел таким внушительным и сложным, что я с тревогой подумал о том, удастся ли мне когда-нибудь постичь его тайны, подчинить себе сердце воздушной машины.

И вдруг сзади на мое плечо легла чья-то рука. От неожиданности я вздрогнул, оглянулся. Передо мной стоял Павел Тимофеевич Пустовойт. Глаза его были серьезными.

— Из конторы я вышел в половине двенадцатого, как и обещал. Гляжу, а тебя нет, — укоризненно покачал он головой. — Вот и назначай тебе после этого свидания. Хорошо, что я догадался, где тебя искать.

Мы направились к вокзалу. Я молчал, чувствуя свою вину.

— Учись, Василий, быть человеком слова, — сказал Павел Тимофеевич. — И в большом, и в малом. Коль уж договорено встретиться в половине двенадцатого, то, хоть дух вон, но в одиннадцать тридцать, ни минутой позже будь в условленном месте.

Пустовойт посмотрел на свои карманные часы, голос его потеплел, и он заметил:

— Люблю увлеченных людей. У них всегда есть цель в жизни. Ты, как я погляжу, уже выбрал себе цель. Раньше ли, позже ли, но летать, видно, будешь непременно. [24]

Остановились мы у длинного кирпичного дома, стоявшего неподалеку от железнодорожных путей. На рельсах, формируя грузовой поезд, озабоченно пыхтел маневровый паровоз. Павел Тимофеевич постучал в дверь одной из квартир.

Нам открыла молодая женщина с удивительно мягкими чертами лица. Платье на ней было безукоризненно отглажено. Из-под ситцевой косынки выбивались пряди густых светлых волос. Вслед за женщиной на крыльцо выбежал худощавый мальчик лет семи, в котором нетрудно было узнать сына Пустовойта. Малыш радостно бросился на шею отцу.

Мы вошли в уютную квартиру, где подоконники были заставлены цветами.

Павел Тимофеевич познакомил меня со своей супругой:

— Клавдия Федоровна. Одним словом, тетя Клава. Потом Пустовойт представил меня и сыну Володе:

— Василий Васильевич Исаев. Прошу любить и жаловать.

Пока Павел Тимофеевич и Клавдия Федоровна приготавливали на кухне нехитрое угощенье, Вова успел показать мне свои книжки и сказал о том, что отец купит ему к зиме двух чижей.

— Живых, — уточнил Вова. — Настоящих.

После обеда Павел Тимофеевич вернулся на работу, а Клавдия Федоровна понесла в сапожную мастерскую ремонтировать разбитые Вовины сандалии. Я остался в доме Пустовойтов со своим новым приятелем, который до возвращения матери успел поведать мне множество интересных вещей.

Прежде всего, я узнал, что в заросших ряской и камышами мелководных новоселовских озерцах несметное множество сказочно крупных карасей. Как я понял из красочного Вовиного рассказа, они только о том и мечтают, чтобы поскорее угодить на удочку. [25]

В соседнем дворе, оказалось, живет огромный, клыкастый рыжий пес Джульбарс. Прошлой осенью Джульбарса несколько раз отправляли куда-то на хутора сторожить сады и бахчи, но уже на следующее утро пес, как ни в чем не бывало, неизменно прибегал домой с обрывком толстой веревки на могучей шее. Вова убеждал меня, что несмотря на свой грозный, устрашающий вид, пес доброго, кроткого нрава, он в жизни своей ни на кого не лаял и каждого, кто бы ни вошел во двор, приветствует дружеским помахиванием длинного хвоста.

Закончил Вова рассказ о Джульбарсе неожиданным вопросом:

— А что, шибко хитрое дело словить шпиона?

Я сказал, что затрудняюсь точно ответить на этот вопрос.

Вова был явно разочарован моим неопределенным ответом. Впрочем, тут же добавил:

— Собираюсь идти в пограничники.