Неудавшееся свидание

Авиацией я заболел в одиннадцать лет.

Помню погожий июньский полдень далекого 1928 года. Я ворошил на бабушкиной усадьбе душистое луговое сено, когда в небе над замшелыми соломенными крышами крестьянских изб моего родного села Хатмыжеска, едва не коснувшись колесами колокольни деревенской церквушки, медленно проплыл самолет.

Это было настолько необычное, волнующее зрелище, что у меня захватило дух. Не сводя восхищенных глаз с воздушной машины, позабыв обо всем на свете, я бросил грабли и выбежал за ворота.

Самолет сделал круг над деревней, приветственно покачал светлыми крыльями, и на бреющем полете загудел над поросшим чахлым разнотравьем выгоном, будто приглашал нас, высыпавших на улицу белобрысых, босоногих мальчишек, познакомиться с ним поближе.

Казалось, что летчик выбирает место для посадки. Я бежал за самолетом и сердце в груди бешено стучало. Рубашка прилипла к взмокшей от пота спине, но я старался ни на шаг не отставать от своих приятелей, даром что многие из них были и постарше меня, и покрепче.

Пестрая от выгоревших на солнце рубашек ватага мальчишек, бегущих к выгону, подняла на сельской улице такую густую, непроницаемую пыль, словно по разбитой конскими копытами и колесами телег немощенной дороге прошло многоголовое стадо.

Деревня в тот час почти обезлюдела. Сухая, знойная погода благоприятствовала сенокосу, и сельчане, вооружившись косами, с рассветом поспешили на луга. Только у сельской лавки, в которой можно было купить соль, спички, керосин, колесную мазь и прочий немудреный [6] крестьянский товар, дожидались своей очереди словоохотливые старухи в длинных домотканых юбках. Повязанные, несмотря на жару, темными шерстяными платками, они с тревогой говорили о затяжном бездождье.

Толпа мчавшихся мимо лавки простоволосых мальчишек вызвала у них недоумение. Посыпались нелестные замечания по нашему адресу. А до безобразия тучная супруга сельского попа даже истово перекрестилась, будто перед ее очами предстал сам сатана.

Впрочем, нам было не до старух. Главное — не опоздать к посадке самолета, который, словно подзадоривая юных поклонников авиации, продолжал призывно гудеть над обширным, ровным выгоном.

Но нас постигло жестокое разочарование. Едва мы миновали неглубокую лощину, взбежали на косогор и достигли края выгона, как самолет, натужно взревев мотором, вдруг круто взмыл вверх, в залитое солнцем небо, и взял курс на Борисовку, в то время районный центр Курской области.

Проводив растерянным взглядом быстрокрылую машину, уходившую все дальше к горизонту, я едва не заплакал, настолько горьким, обидным было мое несостоявшееся первое свидание с авиацией.

Утешила меня бабушка. Когда я вернулся с выгона, она привела меня за руку в избу, погладила коротко остриженную голову и, поглядев на стоявшую на комоде фотографию своей покойной дочери, сказала:

— А ты не горюй, сынок. Учись, набирайся ума-разума. Жизнь твоя вся впереди. И жить тебе при нашей рабоче-крестьянской власти. Так что полетаешь на своем веку, была бы только охота.

Впоследствии я не раз вспоминал слова своей бабушки Полины Васильевны Козловой, потомственной русской крестьянки, потому что они оказались поистине пророческими. [7]

Детство мое было сиротским, безрадостным. Своего отца Василия Никитовича Исаева я не помню. Имя его воскрешает в памяти заросший ветлами и сиренью старый сельский погост и скромную могилу, за которой заботливо ухаживала бабушка.

Отцу не было и десяти лет, когда он пошел в услужение к сельским богатеям. Как и отец его, дед и прадед, он долгие годы от зари до зари гнул спину на мироедов, поливал своим потом чужую ниву, пас кулацкий скот, но даже в самые урожайные годы хлеба в доме хватало едва до рождества, хотя курские черноземы издавна славились своим плодородием на всю Россию.

В начале первой мировой войны отца мобилизовали в царскую армию. Израненный и больной, посеревший от пороховых газов, пришел он с германского фронта. Пытался заняться привычным крестьянским трудом, но все валилось из его высохших, немощных рук.

Вскоре отец слег. И больше уже не поднялся — у него была скоротечная чахотка.

Смерть отца, беспросветная нужда, постоянные тревоги о хлебе насущном быстро подорвали силы матери, которая и прежде не отличалась хорошим здоровьем. Так в шесть лет я и мой младший брат Николай остались круглыми сиротами. Заботы о нашем воспитании взяли на себя дед Петр Иванович и бабушка Полина Васильевна. Но и дед мой, не видевший на своем веку ни одного светлого дня, вскоре сошел в могилу.

Остались мы втроем с бабушкой в маленькой обветшалой избенке. Добрую половину ее занимала печь. В покосившихся, подслеповатых оконцах не было ни одного целого стекла. Их заменяли куски фанеры. В крыше зияли дыры, и поздней осенью в проливные дожди из пестрого лоскутного одеяла, которым я укрывался, можно было выкручивать воду. Но в сухую теплую погоду наша худая крыша, по моему тогдашнему убеждению, отличалась несомненными преимуществами перед прочной [8] железной кровлей стоявшего неподалеку пятистенного поповского дома, поскольку она позволяла мне по ночам, уютно устроившись в постели, наблюдать звездное небо.

Улыбчивая, невысокая ростом, с крупными натруженными руками, которые ни минуты не оставались без дела, бабушка обладала ясным умом и завидной памятью. Почти неграмотная, она знала множество пословиц, притч, поговорок, и долгими зимними вечерами, когда за окном гудели вьюги, рассказывала мне русские народные сказки. Из уст бабушки я услышал былины о древних богатырях Илье Муромце, Василии Буслаеве, и благодарен ей за то, что она стала первой моей учительницей родного языка и литературы.

Поднималась бабушка с первыми петухами. Восход солнца встречала на кулацком поле. В созревших хлебах неумолчно стрекотали конные жатки. День-деньской, не разгибая спины, бабушка вязала в снопы сваленную машинами озимую пшеницу. За тяжелый, изнурительный труд кулак платил жалкие гроши. С работы бабушка приходила затемно. Болела поясница, ныли намозоленные перевяслами пальцы, не передохнув, чуть ли не до полуночи хлопотала по хозяйству — варила в чугуне пшенный суп или картошку.

В людях бабушка выше всего ценила трудолюбие, бескорыстие, любовь к учению. Она стремилась дать мне образование, о котором в то далекое время не смели и мечтать крестьянские дети. Отказывая себе в самом необходимом, перебиваясь с хлеба на воду, бабушка бережно откладывала каждую копейку и к той поре, когда я поступил в первый класс новой сельской школы-четырехлетки, она справила мне сапоги и кое-какую одежонку.

Сапоги, сшитые по мерке сельским сапожником из пупырчатой свиной кожи, вызывали во мне противоречивые чувства. Было очень приятно надеть на ноги новую [9] крепкую обувь, в которой не страшны были ни грязь, ни лужи, притягивавшие меня, словно магнит. Но в то же время мне было неловко перед бабушкой, обутой в старые, истоптанные козловые башмаки.

Бабушка, казалось, читала мои мысли:

— Ты не беспокойся, не печалься обо мне, сынок. К зиме, пожалуй, и себе сапоги справлю.

И вот настал долгожданный, торжественный день. В начищенных до солнечного блеска сапогах, в сшитом на вырост новом костюме из «чертовой кожи» и суконном картузике с лаковым козырьком, в сопровождении бабушки я впервые переступил выкрашенный свежей охрой школьный порог.

Сколько я помню бабушку, она никогда не верила ни в бога, ни в черта, ни в святых угодников. Но в этот день по христианскому обычаю она осенила меня крестным знамением и тут же стыдливо махнула морщинистой рукой и прошептала мне какое-то напутствие.

Войдя в класс, я степенно сел за парту. С гордым видом бабушка наблюдала за мной через приотворенную дверь. В ее серых глазах поблескивали слезы.

Перезнакомившись с мальчиками и девочками, выжидательно сидевшими за новыми партами, пожилая учительница занялась с нами арифметикой. Она взяла в руки мел, написала на доске несколько цифр, поставила между ними знак сложения и спросила, кто из нас сможет проделать нужные арифметические действия.

Я подсчитал в уме, что один, два и три в сумме составят шесть, и смело поднял руку. Учительница вызвала меня к доске. Класс смотрел на меня с немым уважением. И тут случилось непредвиденное. Не успел я взять в руки мел и поставить за знаком равенства искомую шестерку, как где-то в небе, за распахнутым настежь окном, послышался гул авиационного мотора. Этот звук подействовал на меня подобно тому, как действует на бравого конника боевой сигнал горниста. Я едва устоял [10] против соблазна немедленно выпрыгнуть в окно, чтобы вволю налюбоваться несущимся в небе самолетом. Мел выпал из моих рук. В классе послышался смех. Мой лоб покрылся холодной испариной. Смущенный, вконец растерявшийся, я с ужасом понял, что от волнения забыл результат сложения.

Выручила меня учительница. От ее добрых, внимательных глаз не ускользнуло, что со мной творится что-то неладное, и она мягко сказала:

— Садись, Исаев. Вызову тебя завтра.

После недолгой паузы она улыбнулась:

— Постарайся, Исаев, в следующий раз не быть таким застенчивым, как сегодня.

Учился я неплохо. Успешно переходил из класса в класс. Моими любимыми предметами были арифметика, география, русская литература. Я довольно бойко решал головоломные задачи с бассейнами, в которые вода поступала по трубам разного сечения, и мог безошибочно высчитать время встречи в пути курьерского поезда и неторопливого грузового состава, следующих навстречу друг другу с севера на юг и с юга на север.

Впрочем, «прославился» я не на математическом поприще, а на ниве географии. В третьем классе из невесть откуда взявшегося в нашей деревне дореволюционного альбома почтовых марок я добросовестно переписал и заучил на память названия почти всех столиц планеты. И когда, бывало, на школьных уроках географии завязывались споры о том, как добраться из нашего села до Перу или до столь же экзотической Новой Зеландии, я с подчеркнуто равнодушным видом, будто речь шла о районном центре Борисовке, перечислял столицы, которых не миновать по пути из Хатмыжеска в далекую Лиму или Веллингтон.

Молва о моих географических познаниях распространилась по всей деревне, и именно это привело к постыдному концу моей недолгой, дутой славы. Однажды по [11] рекомендации кого-то из сельчан незнакомая молодая крестьянка обратилась ко мне за советом, как ей кратчайшей дорогой доехать до Волоконовки.

Название этого довольно крупного населенного пункта я слышал не впервые. Волоконовка была знаменита на всю округу обилием гусей и популярными среди харьковчан богатыми осенними ярмарками. Она находилась где-то в наших краях. Более точными данными я не располагал, но не подал виду и, вместо того, чтобы посоветовать женщине обратиться за справкой к железнодорожникам, сказал, что ехать ей следует через Харьков.

Благодарная путница доверчиво вняла моей рекомендации. За это она поплатилась напрасно загубленным днем, бессонной ночью в душном станционном зале и несколькими рублями, которыми ей довелось оплатить проезд в противоположную от Волоконовки сторону и обратно.

Сгорая от стыда, я глубоко раскаивался в своем неблаговидном, пусть и непреднамеренном поступке. Подвело меня мальчишеское легкомыслие. В конечном счете, оно обернулось ложью. За нее я был наказан бабушкой и собственной совестью.

Горький урок, полученный в детстве, запомнился мне на всю жизнь. Спустя многие годы, будучи инструктором военного авиационного училища, я рассказывал о нем курсантам, чтобы показать молодежи, как жестоко может подвести себя и других человек, который, пренебрегая точным знанием предмета, полагается на догадки, личную интуицию, тем более, если этот человек не учащийся школы первой ступени, а летчик-истребитель.

* * *

Но прежде, чем обучать и воспитывать будущих авиаторов, мне предстояло немало лет проучиться. Было это нелегко. Бабушка едва сводила концы с концами. [12]

В двадцатые годы в Хатмыжеске были лишь начальные школы, педагогических кадров не хватало. Учителями зачастую работали неподготовленные люди, и преподавание велось на низком уровне. Поэтому в нашей деревне, насчитывавшей около восьмисот дворов, даже сравнительно грамотных людей было немного. Каждый, кто мог сносно читать и знал арифметику, уже слыл в Хатмыжеске образованным человеком. У меня не было отбоя от просителей, которые не могли без посторонней помощи прочитать или написать письмо, составить какую-либо бумагу. Часто ко мне обращались родные красноармейцев. В иные дни я прочитывал красноармейским матерям, женам, невестам до десятка писем, тут же писал под их взволнованную, сбивчивую диктовку ответы. И поныне не забыл я этих бесхитростных крестьянских писем, в которых добросовестно перечислялись имена кланяющихся адресатам родственников и, в зависимости от времени года, повествовалось то ли о видах на урожай, то ли о ценах на рожь и пшеницу.

Как скудно нам ни жилось, бабушка и слушать не хотела о том, чтобы мое образование ограничилось начальной школой. Чем меньше времени оставалось до ее окончания, тем чаще она повторяла любимейшую свою поговорку: «Ученье свет, а неученье — тьма!»

Впрочем, убеждать меня в этом не было необходимости. Я и сам мечтал о среднем образовании, без него и думать нечего было об авиации. Но теперь, когда начальная школа оставалась позади, чувство долга, стремление облегчить жизнь бабушки, поскорее принести в дом свои первые трудовые рубли заставили меня задуматься об устройстве на работу.

В тот день, когда мне вручили документ об окончании школы, я поделился с бабушкой своими раздумьями. Она внимательно посмотрела мне в глаза и строго сказала: [13]

— Человек, у которого нет линии в жизни, — не человек, а пустоцвет. И ты это крепко запомни, Василий.

Вдвоем мы вышли во двор, сели на скамейку. У межи нашей маленькой усадьбы, умытая недавним дождем, ярко зеленела моя любимая яблоня. Нежно пахла цветущая малина. В малиннике деловито гудели пчелы. Чуть поодаль, на сбегающей в пологую лощинку полосе влажного чернозема буйно раскустилась картошка. Ее толстые, сочные стебли были густо усеяны фиолетовыми бутонами. Бабушка показала на огород:

— Поможешь мне завтра прополоть грядки. А в среду собирайся в Борисовку. Отвезешь заявление в школу-девятилетку. Ясно?

Я благодарно посмотрел на бабушку и сказал, что на каникулы каждый год буду приезжать в Хатмыжеск помогать ей по хозяйству. Бабушка одобрительно кивнула головой.

И снова потекли школьные будни. Готовить уроки я предпочитал в библиотеке, потому что снимал угол подешевле, без особых удобств.

Обязанности заведующего и библиотекаря совмещал седой худощавый старик с добрыми близорукими глазами. Пенсне с цепочкой, надетое на прямой, тонкий нос, придавало ему сходство с провизором или преподавателем латыни.

Книги были страстью этого человека. Он знал на память всего «Евгения Онегина», часами мог декламировать Лермонтова, Тютчева, Блока и так ярко, красочно рассказывал о великом русском путешественнике Миклухо-Маклае, что казалось, будто старик долгие годы прожил с ним в одной хижине на Новой Гвинее.

Почтенный возраст не помешал библиотекарю (к сожалению, я не запомнил его фамилии) сохранить юношескую любознательность. Он в равной мере интересовался проблемой загадочного Тунгусского метеорита, архитектурой Новгородского Кремля и перспективами [14] развития самолетостроения. От него я впервые услышал имя талантливого русского ученого Николая Егоровича Жуковского, которого Владимир Ильич Ленин назвал отцом русской авиации.

Долгими осенними вечерами я допоздна засиживался в библиотеке, и перед ее закрытием, когда гулко хлопала набухшая дверь за последним посетителем, подходил к решетчатому деревянному барьерчику, отделявшему помещение для читателей от книжных полок. С внутренней стороны перегородки, за сосновым столом сидел библиотекарь. Старый холостяк, он, как и большинство одиноких людей, редко упускал возможность потолковать с собеседником.

Меня удивляли обширные познания старика в науке, технике, литературе, и я проникся к нему глубоким уважением. Каждый раз я покидал библиотеку, обогащенный новыми интересными фактами из истории авиации.

Так, я узнал однажды о замечательном изобретателе А. Ф. Можайском. Капитан Российского военно-морского флота, он еще в 1881 году получил «привилегию» на самолет с плоским крылом, легким фюзеляжем и воздушными винтами, приводимыми в движение сконструированной им же, Можайским, компактной паровой машиной.

В другой раз библиотекарь поведал мне о первом в мире сверхтяжелом четырехмоторном воздушном гиганте, названном Ильей Муромцем. По своим техническим данным он превосходил современные ему воздушные корабли, и многие иностранные специалисты сомневались в самом факте его существования до тех пор, пока в 1913 году «Илья Муромец» не побил мировых рекордов грузоподъемности, дальности и высоты полета.

Литература об авиации в нашей провинциальной библиотеке была представлена разве что сказкой о ковре-самолете, и легко понять мою радость, когда по просьбе библиотекаря его дальний родственник прислал из [15] Москвы во временное пользование книгу, излагавшую важнейшие принципы расчета самолета, методы аэродинамических исследований. Книга была издана в 1912 году. Название ее стерлось в моей памяти, но, скорее всего, это были «Теоретические основы воздухоплавания» Н. Е. Жуковского.

В то время я заканчивал восьмой класс, изучал физику, алгебру, геометрию, однако ни в одной из глав книги, сколько их ни перечитывал, ровно ничего не понял. Убористый текст пестрел сложными формулами, туманными для меня расчетами, загадочными терминами, схемами и чертежами. Единственное, что мне стало ясно после знакомства с книгой, это то, что теория летательных машин — сложнейшая наука, которую без всесторонней, основательной подготовки не осилишь.

Придя к такому заключению, я запасся керосином для лампы и засел за физику и математику. Спать нередко укладывался в полночь, но зато в течение года с небольшим основательно проштудировал классический в то время учебник физики Цингера, не оставил нерешенной ни одной задачи из столь же популярного в годы моей юности математического задачника Рыбкина.

Над некоторыми задачами, решение которых требовало знания и геометрии, и тригонометрии, и алгебры, случалось, ерошил волосы до первых петухов, но правильного ответа все же не находил. И тем приятнее было, когда звонкие голоса и хлопанье крыльев вторых петухов как бы возвещали о том, что полученный мною результат совпал наконец с ответом. [16]