Нас вызывает Смольный

— Хотите стать летчиком?

— Летчиком? — переспрашиваю изумленно.

Меня не торопят с ответом, и я только теперь начинаю понимать, зачем был вызван в райком партии. Перед секретарем лежит тоненькая папка с моими характеристиками и короткой биографией. Что ответить? Авиаторы казались нам тогда людьми необыкновенными, исключительными. Всего два месяца назад, в апреле 1934 года, семи летчикам, принимавшим участие в спасении челюскинцев, было впервые присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Вся страна восторгалась их подвигом. О них слагали песни... И вдруг такой вопрос... Да и профессия у меня к тому времени уже была, причем очень далекая от летного дела. И если бы я стал вдруг уверять, что с детства мечтал летать, это было бы явной неправдой.

А детство у меня выдалось нелегкое.

Отца я не помню. Знаю по рассказам матери, что был он питерским рабочим, плотником. Погиб в октябрьские дни семнадцатого года. Потрясенная смертью отца, мать заболела туберкулезом. Хозяева, у которых она служила прислугой, отказали ей от места.

Жили мы в небольшой подвальной комнатушке. Почти ежедневно, как можно раньше, я бежал на товарную станцию. Там вместе с такой же голодной ребятней напрашивался на разгрузку вагонов, чаще всего овощей. Ими-то и расплачивались с нами за работу.

Зимой было хуже. В подвале стоял промозглый холод. Я проводил целые дни на железной дороге в поисках завалявшихся кусков антрацита или вместе с беспризорными мальчишками простаивал у продовольственных складов. Кутаясь в свои жалкие лохмотья, мы ждали, когда распахнутся ворота и пара битюгов, тяжело ступая мохнатыми ногами, вывезет телегу, нагруженную мешками с мукой. Тогда ловко пристраивались к ней и бежали следом. В каком-нибудь из мешков могла оказаться дырка, или же самый шустрый из нас мог сам ее проделать и под быстро бегущую струйку муки подставить шапку. Потом относили нашу добычу к мордатому булочнику, и тот, ухмыляясь, давал вместо нее хлеб.

Но чаще всего нам доставались удары хлыстом, которыми щедро награждал огольцов заметивший их возница. Разгадала наши хитрости и милиция. Наши ряды стали редеть. Многих моих дружков отправили в детские дома. В конце [6] концов дошла очередь и до меня. Сначала я попал в трудовую школу, а затем в интернат, где, как тысячи таких же подростков, скитавшихся по стране в годы разрухи, обрел, наконец, и дом, и отцовскую ласку.

«А ну, сынок, — скажет, бывало, наш мастер по труду Петр Иванович, — покажи свою работу!» Он долго разглядывает сделанный мной табурет, поворачивая его и так и этак, после чего серьезно замечает: «Клея нигде лишней капли не выступило. Рубаночком поработал так, что и шлифовать не надо, — он проводит широченной ладонью по гладко выструганным доскам и заключает: — Да ты же прирожденный столяр!» И я замираю от счастья.

Сейчас-то я понимаю, что не все было хорошо, что тот мастер, простой рабочий, обладал редчайшим даром вдумчивого педагога и тонкого воспитателя. И я до сих пор благодарен ему за науку, за уважительное отношение к моему труду.

Старшая учительница Ирина Сидоровна в свою очередь считала, что надо развивать другие мои способности, а именно — к рисованию. После уроков она поручала мне перерисовывать портреты Пушкина, Некрасова, Гоголя. Художника из меня не получилось. Но священный трепет перед развернутым чистым листом бумаги, перед взглядом пушкинских глаз и легким поворотом его кудрявой головы остался в душе навсегда.

Искусство, учеба, спорт — все это нам, детям городской бедноты, открылось впервые. И мы с восторгом приняли этот новый и такой прекрасный мир.

Не было ни одного пионерского отряда, где бы не занимались гимнастикой, не играли в футбол, не организовывали свой пионерский театр. Мне тоже довелось играть в одной пьесе попа, которого из-за его нечестных махинаций комсомольцы дружно изгоняли из деревни. По тексту поп в это время должен был кричать «караул!», но всеобщее одобрение зрителей было столь велико, что я неожиданно для себя вдруг вместе со всеми стал кричать «ура!», чем вызвал еще большее веселье.

Так росли мы вместе со своей юной страной, когда на нас обрушилось первое общее горе: умер Ленин...

По улицам нашего города, который в тот год стал носить имя Ленина, шли траурные колонны. Они направлялись к Смольному, к штабу революции, откуда он, наш вождь, руководил вооруженным восстанием. К Смольному, где на Втором Всероссийском съезде Советов было провозглашено первое в мире рабоче-крестьянское правительство, где были приняты первые декреты — о мире, о земле. Шли медленно. С Невы дул ледяной январский ветер, и мы, мальчишки, на [7] улицах и площадях жгли костры, чтобы они хоть немного согревали безутешных в своем горе людей.

После окончания семилетки меня направили на учебу в ФЗУ «Пищепрома» при Первой конфетно-шоколадной фабрике имени К. Самойловой. Казалось бы, чего еще желать бывшему беспризорнику? А мне было обидно, и воспитателям пришлось терпеливо объяснять, что всякая профессия почетна, и кондитера тоже. В ней есть свои секреты, которые надо постигнуть.

Секреты действительно были. И овладевать ими оказалось не так-то просто.

Восьмидесятилетний старший мастер Фомич, к которому меня определили учеником, знал множество рецептов приготовления конфет. Бывшие хозяева фабрики выделяли его из остальной массы рабочих, всячески поощряя опытного мастера. Еще бы! Продукция, сделанная под личным руководством Фомича, шла к столу его императорского величества. А после революции он никак не мог примириться с тем фактом, что конфеты, которыми закармливали царских отпрысков, вдруг сможет попробовать наша детвора. Тщательно оберегал свои секреты мастер. Вот и приходилось молодым рабочим быть особенно внимательными при раскладке, дозировке. Не все, конечно, удалось узнать, да и далеко не все компоненты получала тогда фабрика (время было тяжелое), но все же такие конфеты, как «Лакомка» и особенно «Мишка на Севере», полюбились и малышам и взрослым.

Как и все комсомольцы Ленинграда, в свободное время мы спешили на стадион. Летом в выходные дни выезжали на базу отдыха, зимой отправлялись в лыжные походы. Участвовали в военных играх. В фабричном комитете, куда меня избрали комсомольцы, я отвечал за организацию спортивной работы. Молодежь с энтузиазмом подхватывала всякое интересное начинание.

Особенно восхищала меня одна девушка. С короткой стрижкой, в белой кофточке и красной косынке (так тогда одевались многие комсомолки), она была всюду первой. В цехе, на вечерах, на спортивных соревнованиях то и дело слышалось: «Катя!», «Катюша!». Она была открытой, правдивой. Потому-то каждый из нас дорожил ее дружбой.

Когда я поступал в партию, Катя была уже членом парткома. Прием проходил в присутствии всех рабочих, торжественно и в то же время сдержанно, по-деловому. Этот день запомнился мне на всю жизнь.

Вскоре мы с Катей поженились. Много лет прошло с тех пор, немало было испытаний, и думаю, что на Катину женскую долю их выпало не меньше... Но все тот же свет лучится [8] в ее глазах, так же чист и звонок ее голос. Вот только волосы совсем побелели... Екатерина Андреевна, Катя, Катюша...

Некоторое время спустя меня перевели на новую работу — директором ресторана. Откровенно говоря, должность эта не очень-то была мне по душе. Отрадой был спорт, особенно футбол. Вместе с Катей мы почти ежедневно бывали на стадионе. Я играл в молодежной сборной Ленинграда с такими известными футболистами, как братья Бутусовы, Петр Дементьев, вратарь Михаил Полежаев и другие.

Люблю спорт и теперь, особенно его игровые виды. Вот где раскрывается человек, закаляется характер, воспитывается воля, настойчивость и чувство товарищества. Прекрасен и сам азарт борьбы, и летящий мяч, и зеленая трава, убегающая под ноги, и ощущение своей молодой силы... Но как ни захватывала тогда спортивная борьба, в глубине сознания все же не оставляла мысль, что это всего лишь игра и ты только готовишь себя к чему-то более важному и серьезному.

...И вот этот вызов в райком партии, и неожиданное предложение стать военным летчиком. Хотя такое ли уж оно неожиданное?

В мире было неспокойно. На востоке и западе у наших границ сгущались тучи. А мне уже двадцать два. Я полон сил, энергии. И если надо... Вот только знаний у меня маловато... А секретарь райкома, словно угадав ход моих мыслей, как бы между прочим замечает:

— На математику придется приналечь. На физику... Сможешь?

Это меня уже задевает, и я сдержанно отвечаю:

— Ничего, справлюсь.

Накануне отъезда четыреста молодых коммунистов, будущих курсантов авиационного училища, пригласили в Смольный. В тот самый актовый зал, где выступал Владимир Ильич Ленин. Теперь к нам обращались его соратники.

Наша страна, страна победившей социалистической революции, говорили они, живет в капиталистическом окружении, над ней нависла угроза войны, и надо быть готовым к тому, чтобы отразить удары врага. На суше, на море и в воздухе. Родине нужны летчики, преданные пролетарской революции, смелые, выносливые, отважные.

Мне вспомнились слова Сергея Мироновича Кирова, сказанные им на одной из партийных конференций, о том, что большевики города Ленина всегда были инициаторами великих начинаний партии. Он призвал ленинградских коммунистов быть застрельщиками и в деле укрепления обороноспособности [9] нашей страны. Кировский призыв относился и к нам, будущим защитникам Родины. И вот теперь, в Смольном, мы поклялись оправдать высокое доверие.

Дома я попрощался с Катей, с двухлетней дочуркой Людочкой. А на рассвете наш эшелон уходил в Севастополь.

Так я стал военным.