Малая Земля

Отряд майора Куникова

Новороссийская база получила приказ подготовить канонерские лодки, тральщики и другие корабли к перевозке в Геленджик трех стрелковых бригад, танкового батальона, большого количества боеприпасов. А раз армия накапливает силы для наступления на приморском участке фронта, значит, запахло и десантом. Теперь о нем думалось как о вероятной завтрашней боевой задаче.

О десанте повел речь, когда мы остались вдвоем, и прибывший к нам в базу вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. Заговорил он об этом словно бы между прочим, как обычно делал, когда еще не мог в полной мере ввести в курс какого-нибудь замысла, но считал необходимым предупредить, к чему следует готовиться. Наверное, такие предварительные разговоры с командирами о предстоящих боевых делах — скорее товарищеские, чем официальные, дававшие собеседнику возможность высказать обо всем свое мнение, — нужны были и самому Филиппу Сергеевичу, чтобы в чем-то себя проверить.

Командующий, естественно, не посвящал меня в уже существовавший и уточнявшийся тогда план большого наступления на Краснодар и Тамань, который подразделялся на взаимосвязанные части «Горы» и «Море». Но он дал понять, что освобождение Новороссийска — дело ближайшего времени. И сообщил, что высадить десант, если это понадобится, намечено в районе Южной Озерейки.

— Одновременно продемонстрируем высадку под Анапой, у Благовещенской, у мыса Железный Рог, — говорил Филипп Сергеевич. — Пошумим там, постреляем с моря, может быть, и фактически кое-что высадим, а потом заберем обратно. Словом, постараемся запутать противника — пусть думает, что высаживаемся на широком фронте. Что-то из этого, естественно, войдет в задачу новороссийцев... [237]

«Вот оно, начинается!» — радостно подумал я и, чувствуя, что пришла пора выкладывать то, чем еще ни с кем не делился, сказал:

— Поручите нам, товарищ командующий, высадить демонстративный или вспомогательный десант на западном берегу Цемесской бухты! Допустим, в районе Станички...

— Говоришь, в Станичке? — переспросил Октябрьский и задумался.

Я объяснил, почему предлагаю это место. Раз операция в целом будет иметь целью или одной из целей освобождение Новороссийска, высадка даже небольшого отряда в пригородном поселке, почти что в городе, сулит существенные выгоды. Причем десант смогут надежно поддерживать через бухту береговые батареи. Ну а противник вряд ли нас там ждет.

В этих доводах, конечно, не было чего-либо нового для командующего, однако он выслушал их внимательно,

— Наши разведчики только что побывали на Суджукской косе, — добавил я. — На берегу бухты у немцев есть и орудия, и пулеметные точки, но когда понадобится, мы постараемся их подавить.

Своего отношения к моему предложению командующий в тот раз определенно не высказал. Но для себя я решил: высадку в Станичке надо готовить!

А некоторое время спустя из штаба флота поступили указания по предстоящей операции. Ими предусматривалась высадка демонстративного десанта на Суджукскую косу и у Станички. Для этого мне поручалось сформировать штурмовой отряд в составе 250 человек.

Когда пришли эти указания, ядро такого отряда у нас уже имелось. Был и командир.

Собственно, с подбора командира мы и начали — это следовало решить прежде всего.

Кандидаты нашлись и в штабе базы, и в полуэкипаже, и на боевых участках противодесантной обороны. Обыкновенный батальон морской пехоты я вверил бы любому из них без колебаний. Но дело шло об отряде особого назначения (так мы стали его называть), где повышенные требования предъявлялись к каждому бойцу. А тем более к тому, кто поведет отряд в бой.

Кажется, кое-кто был в недоумении — вызывает командир базы вроде по текущим служебным делам, а потом задает вопросы, вовсе к этому не относящиеся: что стал [238] бы делать в такой-то обстановке, как решал бы такую-то тактическую задачу? Да еще просит хорошенько подумать и назначает время доложить подробнее...

Участвовал в «странных» беседах и Иван Григорьевич Бороденко. С недавних пор он был уже не полковым комиссаром, а капитаном 1 ранга и не военкомом базы, а моим заместителем по политической части и начальником политотдела. Мне же в декабре 1942 года было присвоено звание контр-адмирала. Но от всего этого в наших отношениях мало что изменилось. И конечно, я по-прежнему испытывал потребность советоваться с Иваном Григорьевичем обо всем существенном. Особенно — о расстановке людей.

Что касается выбора командира для штурмового отряда, то в это кроме Бороденко пока был посвящен только капитан 2 ранга Аркадий Владимирович Свердлов — новый начальник штаба базы (он возглавлял штаб Азовской флотилии и после ее расформирования был назначен к нам, а Матвеева еще раньше перевели на другую должность).

Вызывали мы и командира 3-го боевого участка ПДО майора Ц. Л. Куникова. Когда он ушел, получив приказание явиться завтра снова, Бороденко решительно заявил:

— Как хочешь, Георгий Никитич, а по-моему, этот человечина — самый подходящий!

Спорить я не собирался, ибо к тому же выводу приходил сам.

Интересовали нас главным образом боевая опытность командира будущего отряда и его личные качества, выявившиеся на войне. Мы не очень вдавались в биографические детали, и многое о Цезаре Львовиче Куникове я постепенно узнал уже потом. Но, конечно, мне было известно, что командир он не кадровый, по образованию — инженер, не окончивший никакого военного училища. («Мои военные университеты — боевые действия», — говорил он сам. ) Однако при общении с ним это как-то забывалось: майор производил впечатление именно кадрового военного. Подтянутый, словно влитый в ладно сидящую на нем форму, он соблюдал правила субординации естественно и привычно, отнюдь ими не скованный, на вопросы отвечал спокойно и немногословно, очень ясно выражая каждую мысль. В нем чувствовались ум, воля, житейский опыт.

Куникову было тридцать четыре года. Война застала его ответственным редактором московской газеты «Машиностроение». А раньше — большая комсомольская работа, одновременная учеба в Машиностроительном институте и Промакадемии, столичный завод шлифовальных станков, где он за короткий срок прошел путь от сменного мастера до главного технолога, после чего был начальником технического отдела Наркомтяжпрома и директором Центрального научно-исследовательского института тяжелого машиностроения... Подобные биографии характерны для трудных и кипучих тридцатых годов, когда стремительно росли — этого требовала сама жизнь — активные, энергичные люди с организаторской жилкой, беззаветно отдававшиеся делу. Такие люди, как бы далеки они ни были от армии в мирное время, как правило, очень быстро находили себя и на войне.

На военном учете Куников числился старшим политруком запаса. Однако он добился назначения на командную должность и формировал из призывников-осводовцев отряд водных заграждений — мобильное инженерное подразделение, предназначенное для выполнения специальных заданий на речных рубежах. Отряд был послан на Дон и вскоре вошел в состав Азовской военной флотилии.

Сохраняя ядро первого своего отряда, Куников командовал потом различными другими, создававшимися по обстановке на трудных участках фронта в Приазовье, на Тамани. И наконец — 305-м отдельным батальоном морской пехоты, который, выстояв против фашистских частей, имевших по меньшей мере шестикратный численный перевес, был последним вывезен с Таманского полуострова под Новороссийск. Если бы Куников не попал в госпиталь из-за случайной травмы, то именно ему отдал бы я в ночь на 9 сентября приказ занять оборону по Балке Адамовича.

Но теперь Куникову выпадало задание не менее ответственное.

Узнав, какого рода отряд предлагается ему возглавить, майор воодушевился. С будущей боевой задачей я познакомил его сперва в самых общих чертах, не привязывая ее, разумеется, ни к какому определенному месту. Однако Куникову достаточно было намекнуть, что надо готовиться к высадке на занятый противником берег для захвата [240] там плацдарма, — и мысль его заработала в нужном направлении.

Мы стали регулярно встречаться для обсуждения возникавших практических вопросов. Командир сперва «нелегального», не узаконенного еще никакими приказами отряда получил разрешение набирать подходящих добровольцев как на своем боевом участке ПДО, так и на других, и в полуэкипаже. Отряду отвели под штаб и кубрики несколько домиков у Тонкого мыса, по соседству с разведчиками. Кстати, многим из них тоже предстояло скоро перейти под начало Куникова.

В последние дни декабря в Геленджикской бухте стало оживленно. Комендант порта, долго ставивший под разгрузку одни сейнеры, принимал болиндеры с танками. Выгружались и свежие стрелковые части — 47-я армия, державшая левый фланг фронта, получала солидные подкрепления.

Тем временем наш штаб артиллерии, расставив по-новому подвижные батареи, обеспечил еще более надежный контроль над Цемесской бухтой. Всего мы имели между линией фронта и мысом Дооб 38 береговых орудий. Специально для того, чтобы гасить вражеские прожектора, Малахов завел кочующее орудие — поставил корабельную сорокапятимиллиметровку на грузовую машину, снабженную для устойчивости при стрельбе откидными упорами-лапами Расчет этой пушки выполнял свою задачу весьма успешно, не давая гитлеровцам освещать ни наш берег, ни посылаемые в бухту катера.

Темными декабрьскими ночами разведчики из отряда Василия Пшеченко дважды высаживались с легких катеров прямо на новороссийские молы. Продолжались высадки разведгрупп в разных местах между Мысхако и мысом Железный Рог. Им хорошо помогали анапские партизаны. Что касается Новороссийска, то у нас накопилось достаточно данных о расположении неприятельских штабов, учреждений, команд, а также офицерских клубов, кабаре и прочих заведений подобного рода.

Грех было бы не воспользоваться такими сведениями! Подсчитав наличный боезапас, мы с Михаилом Семеновичем Малаховым решили, что можем как следует «поздравить» фашистов с Новым годом. Прибереженные для [241] какого случая цели в городе Малахов держал, как он выражался, «на тихом учете»: с разных батарей и в разное время аккуратно произвели пристрелку одиночными выстрелами — и оставили до поры в покое, словно забыли... В ночь на 31-е на море штормило. Торпедные катера, ходившие на поиск неприятельских судов за Анапу, вернулись досрочно: погода была не для них. Если бы волна разгулялась и в Цемесской бухте, это могло помешать нашим разведчикам, у которых тоже были особые планы на следующую ночь.

Но днем ветер стих. Спокойно было и на приморском участке фронта. Наши артиллеристы обстреливали по заявкам армейцев дорогу у Неберджаевского перевала, привели к молчанию фашистскую батарею на Мысхако. Остальное откладывалось до полуночи.

В кают-компании штаба к вечеру появилась, заменяя северную елочку, длинноиглая кавказская сосенка, которую наша заботливая хозяйка — заведующая столовой Клавдия Семеновна Барткевич убрала невесть откуда взявшимися украшениями. Кок Ефрем Салецкий получил указание обеспечить новогодний ужин к двадцати двум ноль-ноль. Кажется, они с Барткевич были несколько удивлены слишком ранним для такого случая часом ужина. А приглашенные в кают-компанию командиры, переступив порог, начинали встряхивать и подносить к уху свои часы: на висящих тут больших настенных стрелки уже приближались к двенадцати. Бороденко подтрунивал над растерянностью сослуживцев.

— Ваши часы в порядке, товарищи! — успокоил я вошедших. — Но давайте встретим сорок третий год по тем, что на стене, вместе с уральцами. Потом будет некогда.

Мы наполняем бокалы и осушаем их за победу. Как хотелось в эту ночь верить, что она уже не очень далека!

За столом под нарядной сосенкой уютно и празднично, но засиживаться нельзя. Взглянув на свои выверенные часы, я встаю. Через несколько минут все, кроме тех, кому надлежит оставаться на КП, отправляются на батареи, боевые участки, наблюдательные пункты. Предусмотрено, что всюду, где на эту ночь что-то планируется с нашей стороны или не исключена возможность внезапных действий противника, будет кто-нибудь из управления базы. [242] Незадолго до наступления полуночи приезжаю на командный пункт начарта. Малахов, уже настроившийся дирижировать «новогодним концертом», докладывает с подчеркнутой торжественностью:

— Товарищ контр-адмирал! Береговые батареи Новороссийской военно-морской базы к выполнению боевой задачи готовы...

Кое-кто считает его закоренелым педантом, острит по поводу его приверженности к букве артиллерийских правил. Но это — слишком упрощенное представление о Малахове. За беспокойной требовательностью Михаила Семеновича, не всегда приятной подчиненным, стоят только интересы боевого дела и решительная его неспособность быть к чему-либо равнодушным. А перед сегодняшней стрельбой он охвачен особым душевным подъемом и, конечно, никому не давал спуску, пока не сделали все так, как он считал нужным.

Радиоузел транслирует Москву. Передается специальное сообщение Совинформбюро — итоги шести недель наступления наших войск под Сталинградом. Ликвидация окруженной там фашистской группировки еще не закончена, но уже приводятся такие цифры, что у слушающих восторженно загораются глаза. Захвачено огромное количество танков и орудий, враг потерял многие десятки тысяч солдат... Да, такого поражения гитлеровская армия еще не знала. А пока у Волги разделываются с окруженными фашистами, основной фронт отодвинулся далеко на запад, на сто — сто пятьдесят километров!

В самые последние минуты уходящего года радио доносит глуховатый голос Михаила Ивановича Калинина. Его новогодняя речь — спокойная и рассудительная, без громких фраз. Запоминаются убедительные слова о том, что сегодня военное положение более благоприятно для нас, чем было в это время в прошлом году, и что немецкая армия понесла такие потери, от которых иссякла ее наступательная сила.

Ровно в полночь, как бы салютуя Новому году, открывают огонь батареи Зубкова, Челака, Давиденко, дивизион Солуянова. Одни бьют по разведанным объектам немецкой обороны на западном берегу бухты, у Станички (там сегодня попытается высадиться Пшеченко с группой своих ребят — они уже вышли на катерах из Геленджика), [243] другие — по тем целям в городе, которые Малахов, исподволь пристреляв, держал «на тихом учете».

Бьем по Новороссийску, по нашему городу... Каждому, кто подает команды и действует у орудий, знакомы здания, ставшие сейчас целью для наших снарядов. Но там засел враг, а врага надо бить везде, куда бы он ни добрался. И это не требуется объяснять.

По согласованному с нами плану наносят удар и флотские летчики. Группа МБР-2 сбрасывает бомбы в районе Станички. Еще одна группа, побольше, бомбит вражеский передний край за Балкой Адамовича. Теперь полыхает разрывами почти весь берег от линии фронта до Суджукской косы. От рыбозавода ведут огонь и немцы — как раз там, где намечалось высадить разведчиков и но возможности захватить «языка»... Из темноты бухты устремляется туда густой пучок огненнохвостых эрэсов: это дал залп один из поддерживающих разведотряд катеров. За разведчиков, как всегда, тревожно. И, очевидно, не все у них гладко, раз пришлось прикрывать эрэсами...

Огневой налет длится более часа. В Новороссийске оккупантам, вне всякого сомнения, досталось крепко. С наблюдательных постов разглядели в стереотрубы, как гитлеровцы, собравшиеся встречать Новый год, разбегаются куда попало из своих клубов и казино, накрытых орудийными залпами.

— У противника паника, фашисты удирают к Волчьим Воротам! — доносят наблюдатели.

Кажется, там кое-кто действительно пустился наутек: на дороге в Цемесской долине замелькали лучики притемненных автомобильных фар. Но артиллеристы ударили и по этой дороге.

О смятении в стане врага свидетельствовало также то, что на наш огневой налет не последовало немедленного ответа.

Поблагодарив артиллеристов за четкую боевую работу и удостоверившись у начальника штаба по телефону, что в пределах базы все обстоит нормально, я приказал шоферу Борису Костромину: «Теперь — к Куникову!» Мы условились с Бороденко встретиться там, если не произойдет ничего неожиданного, во втором часу. Иван Григорьевич должен был приехать в отряд особого назначения раньше, чтобы еще в старом году вручить группе молодых коммунистов партийные билеты. [244] В отряде не спали — шел шумный новогодний вечер. Несколько десятков будущих десантников, уже отобранных Куниковым, были пока в резерве, и майор дал им в эту ночь вволю повеселиться, попеть, потанцевать,

К талантам Цезаря Львовича Куникова, бесспорно, относилось умение превосходно разбираться в людях. И, как я знал, с каждым новым бойцом он знакомился обязательно лично, никому этого не передоверяя. Будущее показало, насколько соответствовали взятые им в отряд люди той выразительной характеристике, которую он, бывало, давал тому или иному моряку: «Подходит физически и морально. Смерти не убоится».

А со многими командиру знакомиться и не требовалось: это были его подчиненные по 3-му боевому участку ПДО, соратники по отряду водных заграждений, по 305-му батальону.

— Вот наш Павел Потеря, — представил мне Куников невысокого смуглолицего краснофлотца. — Воюем вместе уже год. Он из-под Азова, учетчик овощеводческой бригады колхоза «Большевик»... А ныне — хозяин того «максима», который мы взяли с витрины Ростовского музея.

Историю музейного «максима» я слышал еще от капитана Богословского — этот пулемет стоял тогда у Балки Адамовича. Когда азовцы вели бои под Ростовом, Куников приехал в город, надеясь раздобыть недостававшее оружие для только что влившегося в его батальон пополнения. Пренебрегать нельзя было ничем, и он заглянул в краеведческий музей, вспомнив, что раньше видел в экспозиции какое-то оружие времен гражданской войны. Там он получил под расписку несколько наганов и станковый пулемет, оказавшийся вполне исправным. Все происходило в спешке, но директор музея успел сообщить, что пулемет — исторический: в октябре семнадцатого года участвовал в штурме Зимнего дворца, потом был у буденновцев в Первой Конной... Ну а Куников уж сумел сделать такую реликвию общей гордостью личного состава. Бить врага из этого пулемета считалось большой честью.

После того как остатки 305-го батальона морской пехоты отвели с передовой на переформирование, майор добился, что знаменитый «максим» вернулся к нему — на 3-й боевой участок. Теперь он перешел вместе с Павлом Потерей в отряд особого назначения. [245]

Среди отобранных Куниковым десантников были и девушки. Отряду не обойтись без санинструкторов, а недостатка в добровольцах не возникало и тут. И каждая из тех, кого командир взял, прошла уже через суровые боевые испытания.

Помню бойкую, задорную Надежду Лихацкую. Год назад она высаживалась с десантом под Керчью, потом несколько месяцев плавала в составе хирургической группы на судах, вывозивших раненых с Керченского полуострова и из осажденного Севастополя. При гибели «Грузии» в Южной бухте добралась, обожженная горячим паром, до берега вплавь. После госпиталя была направлена санинструктором на одну из наших береговых батарей. И вот не усидела там: как только прослышала, что набирается отряд для выполнения какой-то особой задачи, подала рапорт с просьбой перевести ее сюда...

Из разведотряда перешли к Куникову Нина Марухно, Зинаида Романова, Анна Бондаренко, не раз участвовавшие в вылазках во вражеские тылы.

В ту ночь отважные девушки весело танцевали со своими товарищами по новому отряду. И все тут были горды тем, что именно им поручат трудное и опасное боевое задание. Какое — они в общих чертах уже представляли, а когда и где — это должны были узнать лишь в самый последний момент.

На исходе ночи оперативный дежурный доложил, что возвращаются катера с разведчиками. Было еще темновато, и лейтенанта Пшеченко, стоявшего на палубе головного катера, я узнал с причала лишь по его легкой мальчишеской фигуре.

— Убитые есть? — спросил его, не дожидаясь швартовки и доклада. Кажется, еще никогда не хотелось так, как в это новогоднее утро, чтобы потерь у разведчиков не было.

— Убитых нет, товарищ контр-адмирал! — весело откликнулся Пшеченко. — Обошлось!..

— А раненых много?

— Двое...

Высадиться у рыбозавода все же не удалось — слишком сильным оказался там вражеский огонь. Разведчики побывали еще раз только на Суджукской косе. Один из двух полуглиссеров, на которые они пересаживались для быстрого подхода к берегу, был подбит. Выручил катер-охотник, [246] сумевший вывести полуглиссер из-под огня. Тогда и прикрылись залпом эрэсов.

Вылазка далась трудно, взять «языка» не удалось. Но разведчики все же добыли новые данные о неприятельской обороне на том участке побережья бухты, который представлял теперь для нас особый интерес.

К 10 января 1943 года отряд Куникова был окончательно сформирован, В него зачислили 190 краснофлотцев, 70 старшин и сержантов, 16 человек командного и политсостава. Из 276 куниковцев — так они стали себя называть — 136 были коммунистами.

Отряд делился на пять боевых групп. Командира в каждую назначали с учетом того, что от него может потребоваться большая самостоятельность. Одну из групп возглавил командир разведотряда В. М. Пшеченко. В каждой боевой группе предусматривался замполит и создавалась первичная парторганизация. Своим заместителем по политической части Куников предложил политработника разведотряда старшего, лейтенанта Н. В. Старшинова, участвовавшего уже в нескольких десантах, в прошлом черноморского пограничника.

Едва ли не последним подобрали начальника штаба — капитана Федора Евгеньевича Котанова. Того самого, который впоследствии стал известен по десантам на Азовском море и на западном берегу Черного и командовал знаменитым батальоном, где к исходу войны в списках числилось, включая и командира, более шестидесяти — живых и павших — Героев Советского Союза.

Тогда боевая слава Котанова была еще впереди. О нем я знал сперва лишь то, что в связи с расформированием одного морского полка прибыл в резерв полуэкипажа капитан береговой службы, командовавший стрелковым батальоном еще в начале обороны Севастополя. Числился капитан за флотом, однако явился ко мне при портупее. По военному образованию, да и по опыту он оказался истинным пехотинцем, искушенным в сухопутной тактике, что было весьма кстати. Куникову он понравился, и в тот же день получил предписание вступать в должность.

Отряд Куникова, словно некий магнит, притягивал смелых людей отовсюду.

С десантом следовало высадить представителя поддерживающей [247] береговой артиллерии — опытного корректировщика. Стать им вызвался помощник командира 394-й — зубковской — батареи лейтенант Николай Воронкин. Он, как и многие питомцы севастопольского Училища береговой обороны, повоевал уже в морской пехоте. В боях за Новороссийск командовал ротой, отбивавшей атаки танков у электростанции, откуда был доставлен в Геленджик тяжело контуженным, на несколько дней онемевшим и без всяких документов. Обретя дар речи, лейтенант убедил медиков не отправлять его в тыл, а как только встал на ноги, разыскал Малахова, который удостоверил личность своего бывшего курсанта и оставил его у себя. Так Воронкин вернулся в артиллерию. И хотя батарея на Пенае, ежедневно открывавшая огонь и постоянно сама подвергавшаяся вражеским ударам, была отнюдь не тихим уголком, лейтенанта тянуло туда, где еще погорячее. И майор Куников его понял.

(Раз уж зашла речь об этом непоседливом и отважном человеке, хочется добавить, перенесясь далеко вперед, что после войны Николай Митрофанович Воронкин, уволившись в запас, стал капитаном дальнего плавания. Не забывая старых сослуживцев, он нет-нет да и порадует меня короткой радиограммой с борта своего «Михаила Светлова» то из Хайфона, то из Неаполя... )

Когда я смог уже без всяких недомолвок объяснить Куникову его задачу, он спросил только, каким временем располагает для подготовки. Я ответил, что нужно уложиться в двадцать суток (точного срока операции еще не знал сам). Фактически отряд имел несколько больше времени. И надо отдать должное Куникову, Котанову, командирам боевых групп — они использовали его отлично.

«Наша учеба была беспощадной», — писал мне недавно, вспоминая те дни, один из ветеранов отряда. Это определение вполне соответствует действительности. Достаточно сказать, что куниковцы в полном составе, с оружием и снаряжением, трижды высаживались с катеров в обжигающе холодную воду бухты и, ведя огонь, кидая вперед настоящие, только без рубашек, гранаты, выбирались в ночной темноте на крутой берег, схожий с тем, который им предстояло отбить у врага. А этим общеотрядным «репетициям» десанта предшествовали дневные и ночные тренировки боевых групп, отделений, расчетов, одиночных бойцов. [248]

Весь отряд надел поверх фланелевок или кителей стеганые ватные куртки и такие же брюки, заправляемые в сапоги. На головах — шапки-ушанки. Краснофлотцы и командиры, ставшие похожими на партизан, без устали карабкались по скользким скалам под дождем и снегом (в январе хватало и того и другого), учились укрываться в расщелинах, действовать по условным сигналам, блокировать и штурмовать огневые точки, вести рукопашный бой...

Мы только что получили очень оперативно выпущенное Генеральным штабом описание опыта уличных боев в Сталинграде, а также в Великих Луках. Куников раздобыл где-то книжку о тактике боевых рабочих дружин девятьсот пятого года на Пресне. Все, что могло пригодиться при высадке десанта, находило отражение в планах очередных практических занятий.

Кроме автомата и гранат каждому десантнику необходимо было холодное оружие. Однако снабдить им почти триста бойцов оказалось не просто — вещь «нетабельная». Пришлось организовать изготовление кинжалов кустарным способом. В кузнице Геленджикской МТС, где теперь хозяйничали судоремонтники, их ковали из старых вагонных рессор и заостряли на ручном точиле. Холодное оружие предназначалось не только для рукопашных схваток при сближении с противником вплотную, но и для поражения врагов на расстоянии — десантников учили метать кинжалы в цель. Я видел, как здорово это получалось у самого Куникова.

Майор добивался, чтобы каждый из подчиненных ему людей, не исключая медиков и радистов, владел любым оружием, какое есть в отряде. Все куниковцы научились стрелять из пулемета, все осваивали противотанковое ружье.

Мы с Бороденко часто наведывались в отряд и однажды попали как раз на практическую стрельбу из ПТР. Первым стрелял Куников, за ним остальные — было отпущено по патрону на человека. Предложили стрельнуть и нам с Иваном Григорьевичем. Осрамиться перед десантниками очень не хотелось, и я был рад, что удалось пробить щит...

По просьбе Куникова ему доставили несколько трофейных немецких пулеметов, автоматов и карабинов с боезапасом к ним, а также немецкие гранаты. Оружие [249] врага тоже подлежало освоению — в десанте иной раз приходится пользоваться и им. В боевой группе лейтенанта Сергея Пахомова, где подобрались бойцы, причастные по прошлой службе к артиллерии, изучали даже немецкие легкие орудия. И не напрасно.

«Беспощадная» учеба стоила людям огромного напряжения сил. Но что бы они ни делали, сразу возникало азартное соревнование. Соревновались и в точности метания кинжалов, и в том, кто скорее перезарядит в полной темноте диск автомата, и в быстроте посадки на катера и высадки с них.

Чтобы не занимать постоянно катера, у которых были и свои задачи, посадку-высадку отрабатывали сперва на суше: на ровном месте обозначался колышками и слегка окапывался «макет» палубы сторожевого катера в натуральную величину и приставлялись настоящие сходни. Этот «земляной кораблик» помогал каждому заранее запомнить свое место на палубе и до автоматизма отшлифовать общий порядок движения. Потом посадка на катера всего отряда укладывалась в пятнадцать минут, а высадка боевой группы с полным вооружением — в две.

— Прямо как в лагере Суворова перед штурмом Измаила! — усмехался Бороденко, когда мы заставали одну группу куниковцев бегущей по сходням на «земляной кораблик», другую — взбирающейся с завязанными глазами (подготовка к ночным действиям) на скалу, третью — за изучением немецких мин, четвертую — за отработкой приемов самбо...

Мы радовались, что бойцы отряда — этого нельзя было не почувствовать — крепко поверили в своего командира. Его пример, его слово значили очень много: раз майор сказал, что нужно, раз делает сам, — значит, все должны уметь делать то же самое. В отряде наизусть знали составленную Куниковым «Памятку десантника», где содержались предельно краткие советы, как вести себя при высадке и в бою за плацдарм. Были там и афоризмы, вносившие поправки в известные пословицы. Например: «В десанте — и один в поле воин».

Разработал Куников также наставление для командиров боевых групп. Оно явилось результатом изучения опыта прошлых десантов и вероятных условий предстоящего.

Сначала Куникову очень хотелось, чтобы в отряде была своя артиллерия. Но ему пришлось согласиться, что [250] даже самые легкие пушки усложнили бы высадку. Зато организации огневой поддержки десанта с восточного берега бухты уделялось особое внимание.

Чем дальше, тем сильнее верилось: если высадка удастся, снимать десант с плацдарма не придется. Говорю это о себе, а что касается бойцов штурмового отряда, то они с самого начала, еще не зная, где высадятся, настраивались на то, чтобы уцепиться за берег накрепко. Словом, надо было думать и о подкреплениях десанту, о втором эшелоне, хотя он пока и не предусматривался для этого направления общим планом операции.

Внутри базы резервом для усиления десанта могли стать боевые участки ПДО, тем более что охрана побережья вновь передавалась пограничным подразделениям НКВД. С середины января личный состав трех боевых участков — пятьсот с лишним человек — включился в тренировки по той же программе, которую проходили куниковцы. Майор Куников знал, что эти люди вольются после высадки в его отряд, и получил право контролировать их подготовку.

Начались в Геленджикской бухте и тренировки более крупного масштаба: батальоны 255-й морской бригады А. С. Потапова, предназначенной для основного десанта — у Южной Озерейки, отрабатывали погрузку на канонерские лодки с артиллерией и прочей техникой.

К концу января в нашей базе собралось много начальства. Прибыли командующий флотом Ф. С. Октябрьский, члены Военного совета Н. М. Кулаков и И. И. Азаров, командующий черноморскими ВВС В. В. Ермаченков, многие работники штаба флота. В Геленджике развертывался командный пункт управления основным десантом.

Из Москвы приехала группа политработников центрального аппарата во главе с И. В. Роговым, который был теперь в звании генерал-лейтенанта.

То, за что непосредственно отвечала Новороссийская база, занимало довольно скромное место в общем плане готовившегося удара по врагу. Но начальник Главного политуправления ВМФ побывал и в отряде Куникова, и на катерах Сипягина. Насколько я понял, у взыскательного Рогова сложилось неплохое впечатление о них.

25 января я докладывал командующему флотом о готовности [251] отряда Куникова, а также участвующих в операции кораблей и береговых батарей Новороссийской базы.

В связи с тем что намечавшиеся сроки действий затем несколько отодвинулись, утром 2 февраля был сделан повторный доклад о том же. О снятии куниковцев с западного берега Цемесской бухты, после того как они отвлекут на себя и свяжут часть сил противника, речи больше не было. Предполагалось, что вспомогательный десант соединится в ходе операции с основным, а затем и с частями, наступающими на суше. Я получил «добро» высаживать вслед за штурмовым отрядом подготовленный второй эшелон.

В тот день под Сталинградом завершилась ликвидация армии Паулюса — последние ее остатки сдались в плен. Важные события происходили и на юге. Гитлеровцев выбили из Сальска. Северная группа Закавказского фронта вышла к Армавиру, освобождены были Майкоп, Белореченская. Перешла уже в наступление и 47-я армия — наш непосредственный сосед. С 27 января береговые батареи помогали ей взламывать вражескую оборону в районе горы Долгая и Сахарной Головы.

Вспомогательный становится главным

Уточненный план операции предусматривал, что высадка основного и вспомогательного десантов начнется одновременно с выходом ударной группы 47-й армии на Маркотхский и Неберджаевский перевалы.

Но 3 февраля перевалы оставались еще в руках противника. Тем не менее рано утром командующий фронтом принял решение: десанты высадить следующей ночью, начало высадки — 01.00.

Взаимодействующие в наступлении силы на этом этапе как бы поменялись ролями. Если по первоначальному замыслу прорыв сухопутной обороны противника на новороссийском направлении предварял и тем самым облегчал вторжение в его тылы с моря, то теперь атаки с моря должны были помочь быстрее продвинуться на суше, преодолеть возникшую там заминку.

Отряду майора Куникова объявили боевой приказ. Сперва весь командный состав, а затем и бойцы узнали, [252] что им предстоит высадиться в районе Станичка — рыбозавод, другими словами — на окраине Новороссийска.

Вероятно, многие ожидали услышать другой «адрес»: десанты редко высаживают так близко от линии фронта. Но необычность задачи, за которой виделось освобождение Новороссийска, еще больше воодушевила куниковцев.

Как документ, выразивший их боевой порыв и словно переносящий в незабываемое героическое время, храню я текст клятвы, которую дали в тот день десантники:

«Мы получили приказ командования — нанести удар по тылам врага, опрокинуть и разгромить его.

Идя в бой, мы даем клятву Родине в том, что будем действовать стремительно и смело, не щадя своей жизни ради победы над врагом. Волю свою, силы свои и кровь свою, каплю за каплей, мы отдадим за жизнь и счастье нашего народа, за тебя, горячо любимая Родина.

Нашим законом есть и будет движение только вперед!

Мы победим! Да здравствует наша победа!»

Майор Куников прочел эти строки перед отрядом и, поцеловав край развернутого знамени, первым скрепил клятву подписью. Вслед за, командиром поцеловали знамя и подписались все десантники. От имени личного состава выделенных для высадки катеров поставил свою подпись капитан-лейтенант Сипягин.

Присутствовать при этом мне не довелось, но от куниковцев, здравствующих поныне, я знаю, что минуты, когда отряд давал клятву, остались для них священными на всю жизнь.

В тот же день имел место по-своему памятный эпизод, характерный для методов работы Куникова с людьми. Чтобы донести до читателя живые детали, позволю себе обратиться к воспоминаниям, переданным мне заместителем командира отряда по политической части Героем Советского Союза Николаем Васильевичем Старшиновым, ныне уже покойным.

«Начальник штаба Котанов, — писал он, — доложил командиру, что отряд в составе 273 человек, в полном боевом, построен.

Мы с Цезарем Львовичем решили еще раз посмотреть на бойцов, которых через несколько часов предстояло вести в бой.

Внешний вид людей был безупречен, снаряжение подогнано. [253] А лицо каждого словно говорило: «На меня можно положиться».

Обойдя строй, Куников обратился к отряду с краткой речью. Он напомнил, что нам придется столкнуться с врагом, который, несомненно, будет иметь численное превосходство. Но на то мы и советские бойцы, чтобы разгромить фашистов независимо от того, сколько их окажется перед нами.

— Однако надеяться на легкую победу не стоит, — говорил Цезарь Львович. — Будут тяжелые бои, будут среди нас раненые и убитые. Готов ли каждый из вас к этому испытанию? Может быть, кто-нибудь передумал идти с нами? Или плохо себя чувствует? Таких прошу, не приказываю, а прошу — выйти из строя.

Отряд не шелохнулся. Немного подождав, Куников приказал начальнику штаба объявить перекур на десять минут. А отряду сказал:

— Товарищи, кто постеснялся выйти из строя при всех, может при новом построении не становиться.

Мы отошли в сторону. Котанов, как бы спрашивая сам себя, сказал:

— Неужели кто-нибудь не встанет?..

— Если кто-то пал духом, пусть лучше уйдет из наших рядов сейчас, — ответил Куников.

Я курил уже вторую папиросу. Не докурив ее, зажег третью. Десять минут истекли. Люди снова строятся в две шеренги, производится расчет... Начальник штаба докладывает Куликову:

— Товарищ майор, отряд построен. В строю двести семьдесят... — он запнулся и закончил очень тихо: — ... два человека.

— Повторите цифру! — не выдержал я.

— Двести семьдесят два, — еще тише произнес Котанов.

Куников громко, чтобы слышали все, сказал начальнику штаба:

— Прекрасно! Ведите отряд.

Выяснять, кого именно недостает, он не стал. Нас с Куниковым догнал старшина отряда Алешичев и доложил, что в строй не встал краснофлотец Капустин.

— Он здоров? — спросил Куников.

— Так точно, здоров.

— В таком случае, товарищ Алешичев, — спокойно [254] приказал командир отряда, — передайте начальнику снабжения, что краснофлотец Капустин остается в его распоряжении здесь».

Повторяю, все это очень характерно для Куникова, каким я его знал. А Капустин, тяжело пережив тогдашнее свое малодушие, добился потом возвращения в боевой строй отряда и постарался доказать товарищам, что достоин сражаться вместе с ними.

Приехав к куниковцам, я удостоверился в полной боевой готовности отряда.

Куников рассказал, что многие десантники просили разрешить взять меньше харчей (кухни в штурмовом отряде не было, сухой паек на трое суток выдавался каждому на руки), а за счет этого — больше патронов, гранат. Такие просьбы удовлетворялись. Выдача боеприпасов практически не ограничивалась. Сокращение пайка позволяло бойцу взять, не перегружая себя, до восьмисот патронов, две-три противотанковые гранаты, а лимонок — и до пяти.

Проводить отряд прибыл член Военного совета флота контр-адмирал Н. М. Кулаков. Личный состав построился — в последний раз перед боем. Десантники уже натянули на левую руку широкие белые повязки: отличительный знак, чтобы распознавать своих в темноте.

Николай Михайлович Кулаков умел поговорить с идущими в бой людьми не только непринужденно, но и весело.

— А нет ли тут таких, кто холодной воды боится? Или вообще плавать не умеет? — басит он, подмигивая бойцам из-под густых черных бровей.

— Напомните мне, товарищ Котанов, сколько у нас не умеющих плавать, — подхватив тот же тон, обращается Куников к начальнику штаба.

Котанов готов уже вполне серьезно доложить, что таких в отряде нет. Но Кулаков успевает опередить его:

— Да что это мы! Позабыли, какие морские волки здесь собрались! Они, хитрецы, спрятали свои тельняшки под ватники, так их не сразу и узнаешь!

В строю оживление, смех. Вместе с бойцами раскатисто смеется и Николай Михайлович. Затем, что-то вспомнив, оборачивается к начальнику [255] штаба: — Постойте, постойте, капитан! Так это вы и есть тот Котанов, который по случаю контузии был отправлен из Севастополя на Большую землю учить командиров из запаса и бомбил Военный совет письмами, требуя, чтобы вернули с курсов на фронт! Где вы его нашли, Георгий Никитич?

— Он сам нас нашел, — отвечаю я. — И как раз вовремя. Чуть не опоздал!..

На этом шутки кончаются. Член Военного совета говорит о значении начинающихся боев за Новороссийск, о том, как нужна эта база флоту, чтобы активнее использовать крупные корабли, которым тесно в небольших южных портах Закавказья.

— Даешь Новороссийск! — гремит в ответ из рядов. — Будет база!

Кулаков медленно идет вдоль строя, всматриваясь в молодые лица, словно хочет каждое запомнить. Останавливаясь, заговаривает с одним, с другим. Вот спросил о чем-то главного старшину Николая Кириллова, возглавляющего команду бронебойщиков.

— Все будет в порядке, товарищ адмирал, танки не пропустим! — заверяет старшина. — У нас кроме ПТР противотанковые гранаты есть. Ну а если что — сами пойдем на танки, по-севастопольски...

Кулаков кладет ему руку на плечо, смотрит в глаза.

— Верю, что готовы и на это, но больше всего не хотел бы, чтобы до этого дошло. Вы все очень нужны флоту, вы — это экипажи наших новых кораблей. Так что старайтесь не подставлять грудь ни пуле, ни танку!

Уже в темноте отряд марширует к причалу. Ведут боевые группы лейтенант Василий Пшеченко, капитан Антон Бахмач, командовавший раньше комендантской ротой, старший лейтенант Алексей Тарановский, которого знаю с тех сентябрьских дней, когда создавалась оборона у цементных заводов, лейтенанты Григорий Слепов и Сергей Пахомов. Шагают лейтенант Николай Воронкин со своими корректировщиками, начальник связи Владимир Катещенков с радистами. Среди них — краснофлотец Галина Воронина, известная в базе как мастер держать связь в самых сложных условиях. Добилась, что взяли в десант и ее!..

Посадка дружная, быстрая — каждая группа хорошо [256] знакома со своим катером. Сипягин и Куников, приняв на причале все доклады, садятся последними.

Дав «добро» на выход, обнимаю Цезаря Львовича, Николая Ивановича, желаю боевой удачи. Сердце не почуяло, кого вновь увижу невредимым, а кого уже нет...

За полтора часа до того, как отошли от Северной пристани семь катеров с куниковцами, командир высадки основного десанта контр-адмирал Н. Е. Басистый вывел из Геленджикской бухты два эсминца, три канлодки, три тральщика с баржами-болиндерами на буксире, группу катеров и вспомогательных судов. На них двинулась к Южной Озерейке бригада А. С. Потапова.

Те, кто был посвящен в план операции, знали, что из Туапсе вышли корабли, принявшие на борт еще одну бригаду морской пехоты — 83-ю Краснознаменную подполковника Д. В. Красникова. А из Батуми шли крейсера и эсминцы, которым скоро предстояло начать артиллерийскую подготовку высадки.

Погода выдалась типично февральская — порывистый ветер, холодный дождь. Тревожил прогноз на дальнейшее усиление ветра. Тем более что командиры канонерских лодок оказались перед необходимостью принять дополнительные грузы, а тральщикам предстояло буксировать неповоротливые болиндеры с танками. Состояние моря при высадке десанта значит немало — от этого никуда не денешься.

Выход из Геленджика основного десанта несколько задержался, и перегруженные корабли уже вряд ли могли нагнать опоздание.

С причалов, где стало пусто и тихо, возвращаюсь к себе на КП, на Толстый мыс. Присутствие в Геленджике командующего флотом, который руководит отсюда всей десантной операцией, обязывает меня оставаться тут. Для непосредственного управления высадкой вспомогательного десанта и затем переправой второго эшелона у нас создан передовой командный пункт базы на берегу Цемесской бухты, на 9-м километре Сухумского шоссе, куда перешел с оперативной группой штаба капитан 2 ранга А. В. Свердлов.

Противник, как обычно, вел методический огонь по восточному берегу Цемесской бухты. Знал ли он что-либо [257] о наших планах, сумел ли и в какой мере раскрыть подготовку к десанту?

Ночь на 4 февраля 1943 года памятна старым черноморцам. В ней переплелись боевой успех и горькая неудача, непредвиденный срыв одной части оперативного замысла и прояснение новых возможностей в другой. И все это — под Новороссийском.

Но я рассказываю прежде всего о том, к чему имел непосредственное отношение сам.

Точно в срок Сипягин передал условный сигнал о том, что катера с вспомогательным десантом прибыли в точку развертывания. В Цемесскую бухту они вошли без помех. Артиллеристы на нашем берегу были в готовности подавлять прожектора, но освещать бухту противник пока не пытался.

Невдалеке от отряда высадки держался катерный тральщик «Скумбрия», бывшее рыболовецкое судно. Командование гвардейских минометных частей фронта поделилось с нами своей боевой техникой, и мы смогли — специально к десантной операции — превратить этот скромный корабль в маленький ракетоносец (такого слова, правда, еще не было во флотском лексиконе). На палубе тральщика разместили батарею пусковых устройств для 82-миллиметровых реактивных снарядов. «Скумбрия» могла давать залп девяносто шестью эрэсами, что значительно превышало огневую мощь ракетных установок, имевшихся на отдельных катерах-охотниках.

«Скумбрия» получила боезапас на пять залпов. Для управления новым оружием на борту находился капитан-лейтенант Г. В. Терновский. А командовал катерным тральщиком, с которого эрэсы впервые на флоте использовались для поддержки десанта, главный старшина В. С. Жолудев. Он был из местных рыбаков и знал Цемесскую бухту, как родной дом.

Ровно в час ночи, когда Синягин в заранее рассчитанной точке подал катерам сигнал к повороту «все вдруг», наша артиллерия ударила через бухту по двухкилометровому участку западного берега между мысом Любви и Суджукской косой. Через десять минут, за которые было выпущено полторы тысячи снарядов, Малахов перенес огонь в глубину плацдарма высадки.

Потом я слышал не от одного десантника, будто майор Куников специально объехал все батареи, чтобы сверить [258] часы, в чем, конечно, не было необходимости. Эта маленькая легенда, проникнутая верой бойцов в своего командира, который решительно все предусмотрел, родилась, быть может, в ту минуту, когда у них на глазах смерч разрывов передвинулся дальше, освобождая обработанное место для высадки.

Короткая артподготовка, естественно, подавила не все, чем располагал враг на берегу. Уцелевшие орудия и пулеметы обнаружили себя, открыв огонь по замеченным теперь катерам. Наиболее сильный огонь велся с правого края участка высадки, от мыса Любви. Туда и послала первый ракетный залп «Скумбрия». Катера, устремившиеся к берегу, били по огневым точкам, ближайшим к каждому. С нашего передового КП видели, как заполыхало над Станичкой пересекаемое разноцветными трассами зарево.

С Толстого мыса увидеть это было нельзя. Мы лишь слышали залпы своих батарей и, следя за мучительно медленным движением часовых стрелок, ждали с надеждой и тревогой известий «оттуда» — с места высадки.

Напряжение разрядила радиограмма Куликова: «Полк высадился успешно. Продвигаемся вперед. Жду подкреплений».

Мы так и условились — если высадка удастся, передать об этом открытым текстом, причем отряд именовать полком.

Как стало известно некоторое время спустя, почти всем катерам удалось подойти вплотную к берегу (один из семи был сильно поврежден, и его команда пошла в бой вместе с десантниками). Весьма удачно — прямо на берег и именно там, где было намечено, — высадил командование штурмового отряда с Куниковым во главе командир сторожевого катера МО-134 старший лейтенант П. И. Крутень. Потеряв при самой высадке лишь одного бойца, отряд ринулся вперед, действуя всем наличным оружием — от гранат и пулеметов до кинжалов.

Враг не выдержал этого стремительного натиска. Бросив свои позиции у уреза воды с десятками дзотов и блиндажей, фашисты откатились за полотно идущей вдоль бухты железной дороги.

Впоследствии трофеем советских войск стал журнал боевых действий немецкой армейской группы «А». Как свидетельствует этот штабной документ высшего оперативного [259] объединения противника, атака с моря у Станички застала гитлеровцев врасплох. Командир одной из артиллерийских батарей, констатируется в журнале, приказал взорвать свои орудия, в результате чего возникла паника... На некоторых немецких батареях пушки просто бросили. Десантники захватили несколько исправных орудий, много боеприпасов. В первом расширенном донесении Куников сообщал, что четыре трофейных орудия уже бьют по врагу.

Так отряд, имевший лишь легкое оружие, обзавелся собственной артиллерией. Быстро ввести ее в действие помогло то, что всех бывших артиллеристов Куников держал в одной боевой группе. Ее замполит старший лейтенант С. Д. Савалов возглавил «трофейный артдивизион». Те же катера, с которых высадился штурмовой отряд, стали перебрасывать на занятый плацдарм второй эшелон — боевые группы В. А. Ботылева, И. В. Жернового, И. М. Ежеля. Первая из них прибыла к Станичке и с ходу включилась в бой примерно через два часа после захвата плацдарма. Спешить надо было не только потому, что Куникову требовались подкрепления. Задул норд-ост...

Связь с передовым КП была непрерывной. Вслед за докладом Свердлова о том, что катера вторично пошли к Станичке, с 9-го километра передали: наши корабли обстреливают долину Озерейки — видно, как за Мысхако рвутся в воздухе осветительные снаряды.

Как я уже знал, артподготовка и высадка десанта на главном направлении были отодвинуты на полтора часа: к первоначальному сроку корабли не поспевали. Теперь, значит, началось и там. Под впечатлением удачной высадки куниковцев мы надеялись, что соединение большого и малого десантов может произойти скоро. А тогда, особенно если и армейцы поднажмут у перевалов, пусть попробуют фашисты удержаться в Новороссийске!..

Когда грузились на катера последние подразделения второго эшелона, связисты соединили меня с причалом у Кабардинки. К телефону подошел Сипягин. Доклада о сделанном мне от него не требовалось — все главное было известно из донесений с нашего передового КП. Хотелось просто услышать его голос, почувствовать настроение.

— Как там, капитан-лейтенант? Горячо? [260]

— В общем, довольно горячо, да что поделать! Важно, что наша берет!..

Пересекать бухту становилось все труднее — уплотнялись вражеские огневые завесы, крепчал ветер, поднимая волну. К тому же начало светать. А многие катера уже имели повреждения. Однако и третий рейс к Станичке прошел успешно. Потери всего второго эшелона на переходе свелись к шести раненым.

Всего в Станичке было высажено 870 бойцов и командиров. В восьмом часу утра катера ушли из Цемесской бухты, прикрываясь дымовыми завесами. Флагманский катер Сипягина вернулся в Геленджик последним.

Отряд Куникова, в который влились все переброшенные подкрепления, в это время занимал плацдарм шириною около трех километров по береговой черте и до двух с половиной в глубину. Сюда входили почти вся Станичка, рыбозавод с его пристанью, Азовская улица Новороссийска. По оценке Куникова, гитлеровцы потеряли в ночном бою (в том числе от огня нашей артиллерии и ударов штурмовой авиации) до тысячи солдат и офицеров. Потери десантников были пока невелики.

По-настоящему порадоваться успеху куниковцев не дали плохие новости об основном десанте.

Что там, у Озерейки, неладно, я почувствовал по нервной напряженности Ф. С. Октябрьского, по мрачному лицу Н. М. Кулакова, когда явился к ним на КП с очередным докладом. Догадка эта, увы, вскоре подтвердилась.

При высадке основного десанта не удалось обеспечить столь важной в таких операциях внезапности. Противник обнаружил в море наши корабли и был начеку, причем у него оказалось в этом районе гораздо больше огневых средств, чем предполагалось. Участники первого броска начали высаживаться в тяжелейших условиях — при шторме и под сильным вражеским огнем. Были потеряны болиндеры и еще несколько вспомогательных судов. Контр-адмирал Н. Е. Басистый признал, что продолжать высадку нельзя, и отдал кораблям приказ отходить.

Общая картина прояснилась, конечно, не сразу. Сперва мне стало известно лишь одно: корабли уходят от Озерейки, не высадив морские бригады, так как это почему-то оказалось невозможным. [261] Я поспешил на КП командующего флотом Ф. С. Октябрьского. Раз уж так вышло, думалось мне, есть смысл повернуть часть кораблей — хотя бы канонерские лодки — в Цемесскую бухту, высадить морскую пехоту на плацдарм, захваченный у Станички, и развивать оттуда наступление на Новороссийск...

Командующего я застал еще более взволнованным и сумрачным, чем час назад. Его состояние попять было нетрудно. Я доложил свои соображения, стараясь быть предельно кратким. Да они, казалось мне, и не нуждались в многословных обоснованиях. Плацдарм существовал. Пристань рыбозавода, способная принять канлодки, была в наших руках. Береговые батареи и флотские летчики, взаимодействовавшие с куниковским отрядом, прикрыли бы и эту высадку... Словом, перестройка плана операции представлялась оправданной. Я даже ожидал, что командующий прервет меня и скажет: «Это уже решено».

Ф. С. Октябрьский выслушал до конца. Быстро шагая взад и вперед по комнате, он задал два-три вопроса, из которых я понял, что все это, должно быть, уже обсуждалось тут. «Так за чем же дело стало?» — думал я.

Отпущенный к себе на КП, я еще некоторое время, пока не рассвело совсем, ждал приказания обеспечить прием кораблей у Станички. Однако тогда оно не последовало. Наверное, я не мог учесть всех обстоятельств, мешавших командующему принять решение немедленно.

Днем корабли, ходившие к Южной Озерейке, вернулись в Геленджик и Туапсе. Многие из них, в том числе канонерские лодки, получили повреждения, имели потери в личном составе. Требовался экстренный ремонт, и Шахназаров с Баришпольцем бросили на это все свои силы, Морские пехотинцы выгрузились на берег, но из их вооружения снимали с кораблей только то, что мешало работам. Никто не сомневался, что высадка главных сил десанта отставлена ненадолго.

Командир дивизиона канлодок капитан 1 ранга Григорий Александрович Бутаков был среди моряков, находившихся в ночь на 4 февраля у Озерейки, наверняка старше всех годами. Но из всех вернувшихся оттуда, с кем я в тот день встречался, он меньше, чем кто-либо, выказывал подавленность происшедшей неудачей, хотя, конечно, тяжело ее переживал. Представитель старинной русской морской династии, военный человек до мозга [262] костей, он держался с обычным спокойным достоинством и, не теряя ни часа, делал все, чтобы новый боевой приказ застал его дивизион готовым к выходу в море.

Минувшей тяжелой ночью Бутаков действовал смело и инициативно. Когда болиндеры (они должны были после высадки штурмового отряда с танками послужить причалами для других кораблей) загорелись у берега от немецких снарядов и подойти к ним стало невозможно, командир дивизиона предложил полковнику А. С. Потапову высадить подразделения его бригады у Абрау-Дюрсо. И высадка с двух канонерских лодок там началась.

Всего вместе с первым штурмовым отрядом, состоявшим из батальона капитан-лейтенанта О. И. Кузьмина, под Озерейкой сошли на сушу почти полторы тысячи десантников и несколько танков. Зацепившись за берег, они дрались геройски. Батальон Кузьмина продвинулся дальше всех, отвлек на себя немало неприятельских сил и этим помог куниковцам.

Потом об этом батальоне долго не было никаких вестей. Но все, что делалось в Геленджике по подготовке кораблей к новому выходу с десантными частями — туда, куда будет приказано, делалось с мыслью о товарищах, сражающихся где-то в районе Озерейки. Наши катера, ходившие в разведку, сняли небольшую группу морских пехотинцев близ горы Абрау. В других местах враг не давал им приблизиться к берегу, встречая сильным огнем. 5 февраля комбату Кузьмину было передано по радио приказание пробиваться к Станичке на соединение с Куниковым.

А я получил в тот день от командующего флотом приказ: используя все наличные корабли и плавсредства Новороссийской военно-морской базы, начать в ночь на 6 февраля высадку в районе Станички 255-й бригады морской пехоты, а также 165-й стрелковой бригады полковника П. Ф. Горпищенко, только что прибывшей в Геленджик и) Туапсе.

Этот приказ означал, что на вспомогательном направлении десанта вводятся в бой силы, предназначавшиеся для главного.

Плацдарм героев

Чтобы такая перестройка плана операции (правильная, хотя и запоздалая, как отмечает в своей книге «Битва за [263] Кавказ» Маршал Советского Союза А. А. Гречко) стала в тот момент возможной, куниковцам надо было, захватив плацдарм на западном берегу Цемесской бухты, продержаться там двое суток. За это время на усиление отряда Куникова удалось перебросить в Станичку лишь двести бойцов-авиадесантников, выделенных 47-й армией. Продержаться оказалось труднее, чем высадиться, и я должен, прежде чем рассказывать о дальнейших событиях, вернуться немного назад.

Майор хорошо использовал преимущества, полученные в результате стремительной, внезапной для противника высадки. Боевые группы отряда сравнительно легко отбросили превосходившего их численно, но растерявшегося врага. Пока он пребывал в замешательстве, можно было даже продвинуться и дальше. Однако Куников понимал, насколько это опасно: не приходилось рассчитывать, что немцы долго останутся в заблуждении насчет реальной силы высадившегося десанта. И на рассвете отряд, пополненный подразделениями второго эшелона, занял оборону.

Как явствует из захваченных впоследствии неприятельских штабных документов, гитлеровцы к этому времени уже знали, что у Станички им противостоят всего несколько сот советских бойцов. Вышестоящему начальству докладывалось: русский десант, вторгшийся в южное предместье Новороссийска, будет ликвидирован до исхода дня... Пользуясь том, что у перевалов наши войска не продвинулись, а под Озерейкой десант потерпел неудачу, враг стягивал к Станичке свои резервы.

Фашисты начали атаки с трех направлений: на обоих флангах — с явной целью отрезать отряд от бухты — и в центре плацдарма. Куниковцев поддерживали почти все наши береговые батареи. Ударили через город и армейские «катюши». В самом отряде действовало уже до десятка трофейных орудий, а со вторым эшелоном были доставлены минометы. Тем не менее положение десантников скоро стало тяжелым.

Как ни старались куниковцы взять побольше патронов и гранат, ограничивая себя в харче, бой за высадку, когда трудно быть особенно расчетливым, основательно истощил их «арсеналы».

В ночь на 5 февраля Куников пустил по цепи — из окопа в окоп, от бойца к бойцу письменный приказ, первый пункт которого гласил:

«При любом тяжелом положении [264] никто не имеет права отходить даже в тех случаях, когда грозит неминуемая смерть».

Далее объявлялось, что впредь разрешается вести огонь из автоматов только одиночными выстрелами и по ясно видимым целям, а оставшиеся гранаты использовать лишь в исключительных случаях, по большим группам противника и с расстояния не более 25 — 30 метров. Личному составу приказывалось вооружиться оружием, брошенным врагом в первую ночь, собрать все патроны и гранаты с убитых. Командир требовал строго экономить продовольствие и особенно воду: там, где высадились куниковцы, не было ни колодцев, ни ручья.

Противник тем временем подтягивал свежие части. Новым атакам предшествовали массированные удары авиации (море еще бушевало, но ветер стихал, и самолеты уже могли летать) и интенсивная артподготовка. На пятачке, занятом отрядом, разорвались уже тысячи снарядов и бомб.

Когда рассвело, к позициям десантников двинулись танки. За ними, в полный рост, шла пехота. Должно быть, враг уже не ожидал серьезного сопротивления. Но Куников сумел сохранить большую часть своих людей, и они держались стойко.

«Силы отряда 650 — 700 человек, — доносил он утром 5-го. — Настроение личного состава отличное. Часть раненых отказалась выйти из боя... »

Командир отряда расчетливо маневрировал своими силами. Вооружив две боевые группы всем, что можно было использовать против танков, он перебрасывал этот свой резерв туда, где обострялась опасность прорыва обороны. И отряд отражал атаку за атакой. На плацдарме родился лозунг, ставший неписаным законом: «Враг может пройти только через наши трупы».

Надо ли говорить, что Малахов и командиры береговых батарей делали все мыслимое, чтобы точнее поражать указываемые куниковцами цели! Самоотверженно помогали десантникам летчики-штурмовики. В тот день они, прорываясь через завесы вражеского огня, совершили более двухсот вылетов на поддержку отряда.

Еще ночью были предприняты попытки сбрасывать с «илов» боеприпасы. Сперва это не очень ладилось — коробки с патронами падали то в бухту, то в расположение противника. Днем дело пошло лучше, хотя коробки, ударяясь о камни, часто разбивались. Видя, что груз упал в [265] такое место, куда десантники могут добраться, летчики старались помочь им, огнем прижимая гитлеровцев к земле.

«До сих пор с благодарностью вспоминаю Героя Советского Союза Мирона Ефимовича Ефимова, — писал мне недавно бывший боец куниковского отряда Георгий Сергеевич Волков. — Мы его «пятерку» прозвали парикмахером — «брил» немцев с самой малой высоты так, что они спешили прятаться, как только появлялся этот самолет. А мы, пользуясь этим, копались, словно золотоискатели, в грязи, собирая рассыпавшиеся патроны... »

Таким было продолжение дружбы Ефимова и Куникова, возникшей при подготовке к операции. Командир флотского штурмового авиаполка много раз сам водил «илы» к Станичке, и все десантники знали номер его боевой машины.

Но как ми помогли летчики и артиллеристы, судьбу плацдарма и самого отряда решала стойкость десантников.

Донося об обстановке и своих действиях, командир отряда добавлял: «Имею десятки фактов героизма и самопожертвования». Ему было не до того, чтобы их перечислять. Многие примеры самоотверженности и доблести, имена особо отличившихся десантников стали известны за пределами плацдарма позже. Зато некоторые из них с тех, пор уже никогда не забывались на флоте.

Из политдоаесения Н. В. Старшинова мы узнали, сперва без подробностей, о подвиге младшего сержанта Михаила Корницкого.

Он был в числе десантников, занявших здание школы имени Тараса Шевченко, которое затем окружили и подожгли наседавшие на этом участке гитлеровцы. Наши бойцы не могли продержаться в здании долго: кончались боеприпасы. Корницкий, только что подорвавший гранатами cунувшийся в школьный двор танк, вызвался пробраться к своим за помощью. «А не проберусь, так даром не погибну» — пообещал он товарищам. У каменной стены двора сержанта настигла вражеская пуля. Раненный, он нашел в себе силы вскарабкаться на ограду. Для чего — это стало ясно оставшимся в школе бойцам, когда Корницкий, взмахнув гранатой, перевалился через стену, за которой засели фашисты, блокировавшие выход со двора. Там раздался взрыв, а вслед за ним еще один, очень сильный — сработали противотанковые гранаты, висевшие у [266] сержанта на поясе... Взрыв разметал гитлеровцев, и морские пехотинцы, воспользовавшись замешательством тех, кто уцелел, вырвались из вражеского кольца.

— Вот что такое наше войсковое товарищество! — сказал взволнованный Бороденко, кладя передо мною донесение, где кратко излагалось все это.

Когда я прочитал его, Иван Григорьевич заговорил с грустной задушевностью:

— Ты его не помнишь... живого? Я хорошо помню. Был как-то на партийном собрании у Ботылева — он ведь оттуда, с первого боевого участка, и запомнилось выступление этого Корницкого: умное, убедительное... Ему было уже под тридцать, призван из запаса. Имел семью, двоих детей — мне дали сейчас справку. Такие, зрелые, идут на все сознательно. И знаешь, оказывается, он здешний, кубанец — из Горяче-Ключевского района. Воевал и погиб на самой что ни на есть родной своей земле...

Это был подвиг выдающийся. Но когда перечитываешь теперь донесения из боевых групп куниковского отряда, высокая героика чувствуется и за строками, рассказывающими о том, что было на плацдарме обыденным:

«... Со мной 8 человек. Боезапас пока есть, но мало. Настроение личного состава выше желаемого, даже не удержу. Мл. лейтенант....... (фамилия неразборчива).

«Противник находится в расстоянии 400 — 500 метров, усиленно скапливает резервы... На моем участке всего со связными — 10 чел. Прошу ускорить доставку продовольствия и боезапаса. Капитан Ежель».

«Командир 3-го отделения Лукашев И. Е. занял круговую оборону на берегу. Занят дзот с неисправным орудием, но боец Саванов его исправил... Доношу дополнительно, что военфельдшер Потапов Игнатий Семенович показал себя храбро, уничтожал огневые точки. К-р 5-й боевой группы Пахомов».

С этими донесениями перекликается письмо куниковца Георгия Волкова, на которое я уже ссылался. Вот еще несколько строк из него:

«Наше отделение отбивало атаки до батальона. Когда противник накапливался на исходном рубеже, мы раскладывали все свое хозяйство, чтобы под рукой были и гранаты, и диски... Посылали связного просить подкрепления, но где было его взять? Пришел один политрук, не помню уж, какой группы замполит. Ему было за сорок, рыжеватый. [267] Подполз ко мне на левый фланг, поговорил и пополз дальше по цепи. Диск автомата у него разворочен, шинель на спине разодрана. Мы поняли, что он, наверное, ранен, только не подает виду, и это нас воодушевило. Мы и следующую атаку отбили... »

Да, политработники отряда умели морально поддержать людей и тогда, когда некого было послать им на подмогу, а боеприпасы приходилось отпускать по самому строгому счету.

Сколько слышал я потом рассказов о листовках «В последний час», которые замполит Старшинов писал под копирку на страничках из школьной тетради и отправлял со связными в окопы! В листовках сообщались главные новости из принятых по радио сводок Совинформбюро (новости в те дни были хорошие — только за 5 февраля наши войска освободили Красный Лиман, Купянск, Щигры, перерезали железную дорогу Орел — Курск). Затем шли события по отряду: какая группа продвинулась, кто подавил огневую точку, захватил немецкий пулемет, кто сколько истребил врагов. Маленький листок помогал бойцам ощутить локоть и ближних, и более далеких соседей, и это прибавляло людям сил, мужества.

На второй день боев в Станичке гитлеровцы фактически признали, что не могут осилить десантников.

«В два часа дня 5 февраля, — вспоминает Николай Васильевич Старшинов, — атаки врага внезапно прекратились. Мы были в недоумении: почему противник вдруг замолчал? Минут через двадцать это разъяснилось. Оказывается, немцы установили вдоль переднего края репродукторы. И кто-то стал читать на ломаном русском языке обращение к личному составу нашего отряда.

Сперва в нем говорилось, что храбрость русских моряков вызывает восхищение. Затем напоминалось, в какой обстановке оказались десантники: не хватает боезапаса и воды, нельзя эвакуировать раненых. И потому, мол, дальнейшее сопротивление бессмысленно, и немецкое командование, во избежание лишних жертв с обеих сторон, предлагает сложить оружие и гарантирует морякам жизнь

На размышления нам давалось десять минут. Диктор объявил, что, если по истечении этого срока не будет поднят белый флаг, немецкое командование «одним ударом сбросит всех в море» и никому пощады не будет.

Прошло минуты три после того как умолкли немецкие [268] репродукторы, и в невероятной тишине, стоявшей в расположении отряда, зазвучала песня. Сперва совсем тихо — ее запели хриплыми голосами лежавшие на берегу раненые. Затем, все громче, подхватили здоровые. Это была известная всем песня севастопольцев:

И если, товарищ, нам здесь умирать,
Умрем же в бою, как герои,
Ни шагу назад нам нельзя отступать,
Пусть в эту нас землю зароют!..

Допеть песню до конца в тишине не пришлось: враг не выдержал такого дерзкого ответа и возобновил артиллерийскую обработку наших позиций. Вслед за тем заурчали моторы танков, и все началось сначала... »

Продержаться куниковцам оставалось считанные часы. Бригады, предназначенные для переброски к ним, уже грузились в Геленджике на корабли. Шторм стал стихать, и можно было надеяться, что высадке он не помешает. С приближением ночи крепла уверенность — подкрепление не опоздает!..

В седьмом часу вечера канонерские лодки «Красный Аджаристан» и «Красная Грузия» отдали швартовы, имея на борту более трех тысяч бойцов и различную технику. Еще несколько сот бойцов разместилось на сторожевых катерах, назначенных в охранение канлодок, на трех тральщиках, которым предстояло выйти позже.

На «Красном Аджаристане» шел к Станичке контрадмирал Н. Е. Басистый — он оставался командиром высадки главных сил десанта.

Все корабли, державшие теперь курс в Цемесскую бухту, ходили позапрошлой ночью к Южной Озерейке. Второй раз за двое суток проводили мы и бригаду А. С. Потапова. После того как первая высадка не удалась, повторный выход десанта требовал и от морских пехотинцев, и от корабельных экипажей двойного мужества. Правда, на этот раз их ждал уже захваченный плацдарм. Однако ширина его у бухты была невелика, в руках противника находились не только все ближайшие высоты, но и выгодные позиции на флангах: с одной стороны — Суджукская коса, с другой — мыс Любви. Так что подход к берегу относительно крупных кораблей означал немалый риск. [269]

Но, видно, Станичка была все-таки счастливым плацдармом! Враг не мог не ожидать, что мы постараемся доставить десантникам подкрепления, как только утихнет шторм, и все же не обнаружил канонерские лодки до самого подхода их к пристани рыбозавода. Этому, конечно, помогла очень темная ночь. А также и точная работа артиллеристов на восточном берегу — едва где-нибудь за бухтой включался прожектор, они тотчас его гасили.

В 22. 30 началась высадка морской пехоты с «Красного Аджаристана». Другая сторона пристани оказалась совершенно разбитой, и «Красной Грузии» пришлось подавать трап прямо на берег, а частично высаживать людей воду. Танки поднимались с палубы спаренными корабельными стрелами и переправлялись на сушу с помощью оттяжек — такой способ был отработан в дивизионе Бутакова. Боезапас перевозили на баркасах.

Передвижение войск замедляли темнота и довольно сильный ветер. Противник начал обстреливать район пристани. Но вражеские батареи в общем успешно подавлялись нашими, и выгрузка, прерывавшаяся при усиления обстрела, затем продолжалась.

К утру все корабли вернулись в Геленджик, доставив из Станички раненых. За эту ночь там было высажено почти четыре тысячи бойцов. И хотя противник также подтянул свежие части, соотношение сил на западном берегу бухты существенно изменилось в нашу пользу. Плацдарм стал расширяться. Радируя, что бригада Потапова высадилась с незначительными потерями, Куников одновременно доносил о занятии его отрядом селения Алексино.

Наращивание сил за Цемесской бухтой продолжалось в следующие ночи Вслед за двумя бригадами, высадка которых закончилась к утру 8 февраля, мы начали перевозить еще одну — прибывшую из Туапсе 83-ю Краснознаменную бригаду морской пехоты Д. В. Красникова. Начальником ее политотдела был мой сослуживец по Дальнему Востоку А. И. Рыжов — о нем говорилось в начале книги. Переправился на тот берег бухты также 29 и истребительно-противотанковый артполк.

Бойцы и командиры, отправлявшиеся теперь на плацдарм, выглядели уже не так, как куниковцы. Они были в обычной форме, со знаками различия. Но однажды вновь прибыли на посадку люди полугражданского вида: на шапках красноармейские звездочки, на груди автоматы, а одеты [270] в изрядно уже поношенные ватники. Это перебрасывались в Станичку новороссийские партизанские отряды — «Гроза», «Ястребок», «Норд-ост», действовавшие до тех пор в горах.

Среди партизан нашлось много знакомых, особенно в «Норд-осте», сформированном из работников порта. Тут же был Петр Степанович Эрганов, заведующий гороно. Он направлялся в Станичку в качестве представителя горисполкома.

«До встречи в Новороссийске!» — сказали мы друг другу уверенные, что это может произойти очень скоро. Я уже послал к Куникову майора П. Д. Бородянского с новеньким удостоверением, где значилось, что он является военным комендантом города...

Кроме канонерских лодок, тральщиков и сторожевых катеров войска стали перевозиться на транспортах с небольшой осадкой и различных малых судах. Темные ночи облегчали их рейсы, однако разгрузка осложнилась до предела: противник пристрелялся к пристани рыбозавода и держал ее под огнем все большего числа батарей. Скоро эта пристань была окончательно разрушена.

Но плацдарм расширялся и в глубину, и по береговому фронту. 8 февраля была очищена от врага Суджукская коса. Переброшенная туда инженерная рота стала сооружать новую пристань, просуществовавшую, правда, недолго. А как только наши части заняли южную оконечность Мысхако, для приема судов начали использовать бухточку, защищенную отвесной скалой, за которую могли залететь лишь осколки снарядов и мин.

Берег там был совершенно необорудованный — не подойти даже тральщику. На рейде людей и грузы принимали баркасы. Все обстояло бы куда проще, имей мы тогда специальные десантные суда. Тем не менее эта бухточка сослужила десантникам хорошую службу, и они называли ее своим портом.

За короткое время на плацдарм переправилось пять стрелковых бригад — более 17 тысяч бойцов. Преодолевая сопротивление врага, они расширили занятую территорию до двадцати с лишним квадратных километров, включая совхоз «Мысхако» на юге и окраинные кварталы Новороссийска на севере.

За снабжение десантной группы войск до соединения ее с главными силами фронта отвечала Новороссийская [271] военно-морская база. Штабу базы потребовался свой представитель на западном берегу бухты, и вряд ли можно было найти человека, более подходящего на эту роль, чем майор Куников. Он и был назначен старшим морским начальником в Станичке.

Штурмовой отряд моряков отводился с переднего края. На него возлагались с 10 февраля новые обязанности: охранять побережье плацдарма, обеспечивать прием и разгрузку судов, эвакуацию раненых.

Может быть, Куникову, рвавшемуся вперед, в Новороссийск, это пришлось и не по душе. Но, получив от него радиограмму: «Обязанности старморнача принял, организую порядок в порту», я был уверен, что он взялся за новое дело со всей присущей ему энергией.

Береговая полоса плацдарма отнюдь не стала спокойным тылом — там все надо было делать под огнем. На правом фланге требовались и активные боевые действия: еще держались, мешая подходу судов, вражеские дзоты на мысе Любви. При подавлении их вновь отличились боевые группы Пшеченко, Тарановского. А многие куниковцы продолжали еще в течение ряда дней участвовать в боях за расширение плацдарма на других участках. Командиры прибывших бригад не очень охотно отпускали их с переднего края, что, впрочем, совпадало со стремлениями самих «перводесантников» — кто из них не мечтал собственными руками водрузить победный флаг в центре Новороссийска!..

К слову сказать, вопрос об использовании штурмового отряда, после того как им захвачен плацдарм, не просто было решать и в других десантах, к которым я имел отношение впоследствии. В обстановке, когда потери восполняются за счет всего, что есть под рукой, такой отряд легко растворяется в частях, высадившихся вслед за ним. Между тем специально подготовленное ударное подразделение крайне желательно сохранить, не дробя, для дальнейших высадок. Благодаря тому что некоторое время спустя представилась возможность вообще снять куниковцев с Мысхако, мы имели готовое ядро штурмового батальона для сентябрьского Новороссийского десанта.

Конечно, в те дни, о которых идет сейчас речь, трудно было представить, что в Цемесской бухте понадобится еще одна десантная операция. И отвод отряда на побережье [272] диктовался другими насущными нуждами. К западному берегу бухты посылалось все больше судов, там стало много боевой моряцкой работы, а куниковцы как-никак были людьми флотскими.

Ночь на 12 февраля, ветреная и мокрая, с холодным дождем, проходила так же, как и те, что ей предшествовали. За бухтой не стихали бои, наши батареи поддерживали высаженные войска огнем. На плацдарм было переправлено еще 900 бойцов и выгружены стройматериалы для новых причалов, а оттуда удалось вывезти скопившихся за последние дни раненых.

Подводя на рассвете эти итоги, мы еще не знали о том, что только что произошло у Суджукской косы.

В эту ночь Куников поручил Старшинову обеспечить прием судов у действовавшей еще пристани рыбозавода, а Суджукскую косу взял на себя. Майор дважды выходил на берег — встречал катера, следил за сооружением площадки для выгрузки танков. Когда пошел в третий раз, вражеский огневой налет застал его на дорожке, проложенной саперами через немецкое минное поле. Невдалеке упал снаряд, и вслед за ним взорвалось сколько-то мин. Связной, сопровождавший Куникова, был убит осколком, сам майор ранен...

Радиограмма Старшинова, извещавшая об этом, поступила уже после восхода солнца. В светлое время никакие суда в Цемесскую бухту не ходили. Но заместитель командира отряда просил выслать катер немедленно. Это означало, что состояние Куникова тяжелое и ждать до вечера нельзя (своего госпиталя на Мысхако еще не было).

Был послан торпедный катер. Он встретил плотную огневую завесу и прорвался к Мысхако лишь со второго захода. Кроме обстрела мешали подойти к берегу и волны, угрожавшие разбить катер о камни. Военфельдшер Мария Виноградова и краснофлотцы вошли в воду и, крепко держа резиновую шлюпку с носилками, подвели ее к катеру. К полудню Куникова доставили в геленджикский госпиталь.

Последовала срочная операция. Врачи сделали все, могли. Однако надежды на благополучный исход уменьшались час от часу. Цезарь Львович надолго терял [273] сознание. На вторые сутки мне позвонил начмед Квасенко, и уже по тону первых его слов я понял, что Куникова не стало...

На войне привыкаешь к неизбежности потерь. Но смириться с этой было нелегко. Я знал Куникова в сущности очень короткое время. Однако достаточное, чтобы почувствовать, какой это яркий, внутренне богатый человек, чтобы увидеть, с какой силой раскрывались в боевой обстановке его недюжинные способности.

С именем Куникова для новороссийцев неразрывно связаны первые наступательные действия в районе нашей базы, положившие начало очищению черноморских берегов от врага. Успех десанта в Станичке сделал командира штурмового отряда известным всему флоту. И гибель его тяжело переживали люди, даже никогда с ним не встречавшиеся.

Похороны майора Куникова были необычными для прифронтового Геленджика. В траурном митинге участвовала не одна тысяча человек, в том числе почти все тогдашнее население городка. Я не счел себя вправе препятствовать этому, только предупредил командование ПВО, что необходима наивысшая готовность к отражению воздушных налетов. Смогли отдать последний долг Цезарю Львовичу и его ближайшие соратники по отряду — за ними сходил ночью в Станичку катер.

После войны Станичка стала называться Куниковкой. Прах майора был перенесен с геленджикского кладбища в центр Новороссийска, на площадь Героев. А среди судов, приписанных к Новороссийскому порту, появился потом океанский танкер «Цезарь Куников», которому доступны все морские дороги земного шара.

В то время, когда мы прощались с Куниковым, лучшим памятником ему служил плацдарм за Цемесской бухтой — трамплин для дальнейших наступательных операций, прочно удерживаемый советскими войсками.

В апреле 1943 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил Цезарю Львовичу Куникову звание Героя Советского Союза. В Указе не было слова «посмертно». В статьях и очерках о новом Герое, которые появились в газетах, также не упоминалось о его гибели: незачем было радовать врага. Миллионы людей, узнававших из этих статей о славных делах майора Куникова, знакомились [274] с ним как с живым. И этим как бы утверждалось приобретенное им великое право — остаться в боевом строю и после смерти, навсегда.

«Тюлькин флот» испытывается огнем

12 февраля советские войска освободили Краснодар, 14-го — Ростов. Неприятельская группировка на Кубани осталась без сухопутного сообщения со своими тылами, была прижата к Азовскому морю и Керченскому проливу. Но выбить врага из Новороссийска оказалось труднее, чем думалось. Гитлеровцы превратили его в один из главных узлов укрепленной полосы, которая стала известна под названием Голубой линии и протянулась от Цемесской бухты до приазовских плавней, прикрывая Таманский полуостров и лежащий за проливом Крым.

Плацдарм на Мысхако врезался во фланг Голубой линии. Противник окончательно лишался возможности как-либо использовать Новороссийский порт. Однако еще несколько попыток взломать вражескую оборону на других участках к успеху не привели. Становилось очевидным, что частям, высаженным на западный берег Цемесской бухты, придется действовать на изолированном плацдарме не считанные дни, как предполагалось сначала, и не две-три недели, как казалось немного позже, а более долгий срок.

Вот тогда и вошло в обиход понятие «Малая земля». Не знаю, кто первым сказал так про кусочек побережья, отвоеванный у врага десантниками в феврале, но скоро ужо никто не называл его иначе. Этому названию суждено было войти и в историю войны, и в географию Кавказа.

Гарнизон Малой земли, постепенно доведенный до двух корпусов, был включен (как и войска, развернутые под Новороссийском на Большой земле) в переформированную 18-ю армию — 18-ю десантную, как стала она именоваться. Со второй половины февраля 1943 года эта армия сделалась левофланговой на советско-германском фронте, что и определило ее теснейшее боевое взаимодействие с Черноморским флотом. Причем — это вытекало из характера и большой важности возлагавшихся на 18-ю десантную армию задач — Черноморский флот был тогда же подчинен ей в оперативном отношении. [275]

Командующим армией вскоре назначили генерал-лейтенанта К. Н. Леселидзе, членом Военного совета — генерал-майора С. Е. Колонина. Штаб ее возглавил генерал-майор Н. О. Павловский, не так давно воевавший в морской пехоте, а политотдел — полковник Л. И. Брежнев. Штарм и поарм 18-й десантной разместились под Геленджиком, в близком соседстве с нами.

Доставка на Малую землю подкреплений, техники, боеприпасов, продовольствия и эвакуация оттуда раненых были возложены на Новороссийскую военно-морскую базу, и поэтому мне приходилось бывать в штабе армии и у командарма очень часто.

Могу признаться: даже если предстояло решать трудные вопросы, ездил я туда с удовольствием. В натуре генерала Леселидзе было нечто рыцарственное, и на КП у него царила атмосфера подчеркнутой (хочется сказать — красивой) воинской корректности. В самом обыденном разговоре командарма с начальником штаба ощущались обоюдная тактичность, глубокое взаимное уважение, служившие примером для окружающих. А когда меня заставал у армейцев час обеда, Константин Николаевич Леселидзе, отложив ненадолго дела, блистал истинно грузинским гостеприимством, любил угостить чем-нибудь присланным ему в подарок друзьями.

Политработники нашей базы быстро почувствовали себя своими людьми в поарме 18-й, влияние которого, как старшего политоргана, все сильнее сказывалось и во флотских частях. Не много понадобилось времени, чтобы моряки-новороссийцы хорошо узнали начальника политотдела армии Леонида Ильича Брежнева, полюбили его за близость к бойцам, за прямоту и отзывчивость, за характерное для него стремление быть там, где трудно, где решается главная сейчас боевая задача.

От Геленджика до Мысхако, даже с учетом всех изгибов проложенного среди минных полей военного фарватера, меньше двух десятков миль. Но по крайней мере половина этого пути, не говоря уже о местах разгрузки, простреливалась неприятельской артиллерией. Атаки самолетов и торпедных катеров были возможны на всем маршруте. И не приходилось сомневаться, что противник использует все средства, чтобы срывать наши перевозки, [276] от которых зависело само существование мало-земельского плацдарма.

Какая сложилась обстановка на этой короткой прибрежной коммуникации, можно судить уже по тому, что через десять дней после высадки десанта командующий флотом приказал: каждый выход кораблей к Мысхако планировать как особую операцию. До тех пор так ставился вопрос лишь в отношении перевозок в осажденный Севастополь.

На Малую землю продолжали ходить те же корабли, которые высаживали десант под Южной Озерейкой и в Станичке или перебрасывали первые подкрепления, — канонерские лодки, тральщики, катера-охотники. Одними сейнерами было не обойтись, когда требовалось перевозить за ночь тысячу и больше бойцов (в отдельные ночи переправлялось свыше трех тысяч).

Но чем крупнее корабль, тем лучшую цель представлял он для врага, тем труднее было довести его до места разгрузки невредимым.

Врагу не удалось помешать проводившейся в конце февраля переброске на Малую землю 176-й стрелковой дивизии. А вслед за тем, в ночь на 28-е, прорвавшиеся к Цемесской бухте немецкие торпедные катера атаковали вблизи Мысхако канонерскую лодку «Красная Грузия» и тральщик «Груз». Тральщик затонул мгновенно. Канлодка, с развороченной взрывом торпеды кормой, села на камни у берега.

Первой мыслью было: как снять ее с мели и отбуксировать в Геленджик, чтобы вернуть в строй? Но инженеры, обследовавшие «Красную Грузию», вынесли категорическое заключение: восстановить канлодку практически невозможно.

Канлодка сидела на грунте в нескольких десятках метров от берега, под той скалой у южной оконечности Мысхако, что защищала от вражеских снарядов небольшое пространство воды и суши. Подходишь с носа — корабль как корабль. В белесом мертвенном мерцании повисших в воздухе немецких светящихся бомб четко вырисовывается высокий полубак. И палуба почти ровная. Но кормы нет, исчезло и стоявшее там орудие... Машинное отделение и другие отсеки затоплены. Просто каким-то чудом не взорвались заполнявшие трюмы и кубрики снаряды, [277] патроны, гранаты (их до последнего ящика вынесли на берег).

Да, старая канонерская лодка, участница Одесской обороны и боев за Кавказ, свое отплавала. И все-таки она еще послужила флоту!

В бухточке под скалой — «южном порту» Малой земли — недоставало причала. Все суда, кроме самых малых, приходилось разгружать на рейде. А чем не причал корпус корабля, прочно сидящий на грунте? Глубина у борта позволяла швартоваться и тральщикам, и небольшим транспортам, не говоря уже о сейнерах, шхунах. Причем из-за близости высокого берега здесь не падали немецкие снаряды.

Когда выяснилось, что плавать канлодка больше не сможет, идея превратить ее в причал возникла сама собой, и командование флота приняло соответствующее решение. Саперы соединили канлодку с берегом понтонным мостом, сверху натянули маскировочную сеть. Так что при благоприятных условиях не исключалась разгрузка судов даже в светлое время — лишь бы они сюда дошли...

Неподвижный корпус корабля не раз привлекал внимание вражеской авиации. Канлодка получала новые повреждения, горела. Однако разбить ее окончательно фашистам долго не удавалось: бомбить точнее, с пикирования мешала все та же высокая скала. Через палубу канонерской лодки прошли тысячи тонн боевых грузов. И для тысяч бойцов, пополнявших десантную группировку, с этой обгоревшей, постепенно оседавшей и кренившейся палубы начиналась Малая земля.

Вслед за тральщиком и канлодкой вражеские торпедные катера потопили подходивший к Суджукской косе буксир «Миус». Мы усиливали, как только могли, охранение конвоев и свои катерные дозоры. Наносились удары по стоянкам катеров противника в Анапе и Камыш-Буруне. И все-таки полностью пресечь их ночные прорывы к малоземельскому «порту» не удавалось.

Случалось, торпеды взрывались и у берега, куда доставлялись грузы с рейда. Новый старморнач Малой земли майор Виктор Дмитриевич Быстров как-то показал мне обломки торпед, подобранные им утром среди камней. А ведь совсем близко, под скалой, находился «перевалочный [278] склад» боеприпасов. Тут же ожидали эвакуации раненые...

Майор Быстров был кадровым армейским командиром из кремлевских курсантов, которого когда-то давно перевели в береговую службу флота. Находясь в распоряжении штаба базы, он высадился в Станичке вместе с куниковцами и встречал там корабли с первыми подкреплениями. Став после гибели Куникова старморначем на плацдарме, оп выполнял эту нелегкую должность, каждую ночь встречая и провожая прорывавшиеся к Мысхако суда и руководя их авральной разгрузкой, дольше, чем кто-либо другой. Только в июле, после второго ранения, его сменил капитан 3 ранга П. К. Олейник.

Участившиеся потери означали, что ориентироваться в снабжении Малой земли даже на относительно крупные суда стало невозможно — их хватило бы ненадолго. Обеспечить здесь перевозки могли лишь малые, не столь уязвимые плавсредства. И требовалось их много, гораздо больше, чем мы имели.

Возникшая проблема решалась в высших флотских инстанциях. Нам сообщили, что на Черное море — прямым назначением в Новороссийскую базу срочно отправляется партия мотоботов, предназначавшихся раньше для рек или озер,

До Туапсе они перевозились по железной дороге. А оттуда шли своим ходом, уже укомплектованные личным составом под военно-морским флагом, присвоенным боевым кораблям.

Выглядели эти корабли неказисто и уж никак не грозно. Когда увидел их в первый раз с высокого берега, они напомнили очертаниями упавшие на воду широкие сухие листья с загнувшимися краями. Это были низко-бортовые в тупоносые плоскодонные плашкоуты с открытыми трюмами, вмещавшими до десяти тонн груза. Двигатели — автомобильные моторы, навигационное оборудование — шлюпочный компас. Экипаж бота состоял из четырех-пяти моряков со старшиной во главе.

— Черное море на этой посудине, пожалуй, не пересечешь, однако у берега плавать можно! — так, помню, отозвался о своем корабле один из прибывших мотоботчиков.

Мотоботы сильно зарывались в волну. Чуть начнет штормить, из гавани их уже не выпустишь. Но при мало-мальски [279] спокойном море они были безотказными и выносливыми работягами. Причем практически не нуждались в причалах, ибо почти в любом месте могли приткнуться к берегу, что имело на Малой земле особое значение.

Короче говоря, переданный Новороссийской военно-морской базе отдельный дивизион мотоботов старшего лейтенанта Петра Жукова (потом в состав его вошли также мотобаркасы) явился тогда для нас ощутимой подмогой.

Нельзя не отдать должного тем, кто комплектовал экипажи этих маленьких кораблей, — моряков на них подобрали отличных! Старшины были из опытных рулевых. И хотя большинство краснофлотцев служило раньше на кораблях, оснащенных сложной техникой, они относились к примитивно оборудованным ботам бесконечно заботливо, любовно. И совершили на них много славных подвигов. В числе пришедших в Геленджик был и знаменитый впоследствии мотобот № 13, старшина которого Анатолий Емельяненко и моторист Яков Швачко закончили войну Героями Советского Союза. Со второй половины сорок третьего года без мотоботчиков не обходилась на Черном море ни одна десантная операция.

Ходили к Мысхако и катерные тральщики 11-го дивизиона, о котором я упоминал, ходили рыболовецкие суда, выведенные осенью с Азовского моря. Некоторые плавали с прежними, гражданскими экипажами. Вчерашние рыбаки с величайшей готовностью выполняли военно-транспортные, а по существу — боевые задачи.

Капитан одного из таких рыбацких судов Петр Иванович Коняшкин делал на своей «Чайке» по два рейса за ночь. Однажды «Чайка» получила три пробоины, но Коняшкин спас и людей и груз, выбросив тонущее судно на отмель у Малой земли. Продолжал он плавать туда и после этого — ему вверили другую шхуну.

Бывший комендант Геленджикского порта Николай Андреевич Кулик не так давно напомнил мне, как в первые дни существования Малой земли мы с ним обходили приготовленные к загрузке сейнеры и обнаружили на одном девчушку лет шестнадцати.

— Ты как сюда попала? — удивился я. — Где твои родители?

Ответил за нее шкипер [280] сейнера:

— Наша она, мариупольская. Держим за повара. А где теперь родители — неизвестно...

Первой мыслью было снять девчушку с опасного рейса, отправить хотя бы временно на берег. Но едва я заикнулся об этом, на глазах у нее выступили слезы.

— Не разлучайте меня с земляками, товарищ адмирал! Куда они, туда и я!..

Шкипер бросил на девушку одобрительный взгляд, и я скрепя сердце разрешил ей остаться на судне. Вообще-то напрасно разрешил. Подходя ночью к Мысхако, сейнер попал под сильный огонь, двое из экипажа были убиты, а девушка-повар ранена (на ее счастье — не тяжело) и получила ожоги при тушении возникшего на борту пожара. Утром ее списали уже не просто на берег, а в госпиталь.

Мотоботы, сейнеры, моторные шхуны постепенно приняли на себя основную тяжесть перевозок на Малую землю. Эту разнокалиберную армаду прозвали у нас «тюлькиным флотом».

Тюлька — то же, что килька или хамса, словом, самая мелкая рыбешка, столь же невзрачная в сравнении с крупными обитателями моря, как и эти утлые суденышки перед большими кораблями. Но прозвище «тюлькин флот» не заключало в себе ничего пренебрежительного. Наоборот, оно звучало ласково.

Писатель Леонид Сергеевич Соболев (он провел у нас в базе несколько недель, чему я и обязан дорогим для меня знакомством с ним) любил потом рассказывать — с той абсолютной серьезностью, с какой он умел передавать смешные истории, — как некий интендант, командированный в Геленджик, разыскивал «хозяйство командира Тюлькина», будучи уверен, что раз есть «тюлъкин флот», должен существовать и морской начальник с такой фамилией.

Что ж, наверное, мог быть и такой случай...

Враг был еще очень силен, и мы чувствовали это каждый день. Но как самое характерное для весны сорок третьего года вспоминается общий подъем духа, общая воодушевленность. Люди жадно слушали передававшиеся по радио сообщения «В последний час», в которых говорилось об освобождении все новых городов — Ворошиловграда, [281] Славянска, Сум, Ржева, Гжатска... И как ни обидно было, что у Черного моря наше наступление пока застопорилось, никто не сомневался, что скоро погоним врага и тут.

Моряки только что надели погоны. Новая деталь формы, изменившая привычный ее вид, поднимала чувство воинской гордости. Краснофлотцы еще нескольких черноморских кораблей и частей заслужили почетные черно-оранжевые ленточки морской гвардии. В числе этих кораблей был и славный тральщик «Защитник», о котором я упоминал не раз. Жаль, не довелось его храброму и искусному командиру Виктору Николаевичу Михайлову собственноручно поднять на корабле гвардейский флаг: капитан-лейтенант, тяжело раненный при высадке подкрепления на Малую землю, лежал в госпитале.

В ряды черноморской гвардии вошел также наш 1-й артдивизион. Он был главной огневой силой Новороссийской базы, а роль первой скрипки в слаженном боевом ансамбле дивизиона принадлежала батарее капитана Зубкова. Поэтому на ее позиции, на Пенае, и вручалось майору Михаилу Васильевичу Матушонко гвардейское знамя.

К тому времени батарея Зубкова провела уже около трехсот пятидесяти боевых стрельб. Ее личный состав достиг рекордной для таких систем орудий скорострельности (исключительно за счет высокой выучки расчетов, потому что пушки не были автоматическими) и отменной точности огня. На пристрелку новой цели Зубков, как правило, не тратил больше трех-четырех снарядов

Справедливости ради следует сказать, что к славе пенайсних артиллеристов причастен и лейтенант Иван Белохвостов: его 840-я батарея, образованная из двух поврежденных в свое время и возвращенных в строй орудий с батареи Зубкова, стояла теперь рядом с ней. Но почти для всех эти соседние батареи были чем-то единым, и про огонь с Пеная обычно говорили: «Бьет Зубков!»

Враг не оставлял попыток уничтожить наши дальнобойные орудия, стоящие на этой выгоднейшей позиции. На Пенайский холм, перепаханный разрывами бомб и снарядов, обрушивались все новые удары. Боезапас и все снабжение доставлялись сюда только ночью. В светлое время артиллеристы вообще не выходили без крайней необходимости из укрытий. Они жили по своему особому распорядку: обед — в десять вечера, завтрак — перед рассветом, [282] а дневную перекуску между тревогами называли ужином. Тут и камбуз никак нельзя было отнести к тыловому хозяйству: уже четыре кока батареи Зубкова были убиты на своем посту...

Но орудия, если и умолкали, то ненадолго. Ночью их ремонтировали, заменяли разбитые прицелы, заваривали пострадавшие броневые щиты. Все удары выдерживали командирская рубка и надежно защищенный боевой погреб.

Между прочим, хранилище боеприпасов, хоть это и не предусмотрено никакими правилами, иногда использовалось как клуб: где еще могли артиллеристы, например, послушать концерт? А дать им такую разрядку было важно. Да и сами артисты, навещавшие прифронтовую базу, горели желанием выступить на знаменитой батарее. В боевом погребе, сидя на ящиках со снарядами, артиллеристы слушали даже Аркадия Райкина, Рину Зеленую.

Пенайский холм с его несокрушимыми батареями стал для новороссийцев — пусть не обидит такое сравнение севастопольцев — маленьким Малаховым курганом. А сами артиллеристы, называя его так, вкладывали в это и дополнительный смысл: ведь командовал ими подполковник Малахов.

День, когда 1-й артдивизион стал гвардейским, отметили хорошими ударами по врагу. Зубков и Белохвостов коротким огневым налетом разнесли подошедший к Новороссийску железнодорожный эшелон. Отлично провели очередные стрельбы гвардии старшие лейтенанты Челак и Давиденко.

Главной задачей всех артиллеристов базы была теперь поддержка войск на Малой земле. Малахов имел прямую связь с армейским командованием, которое указывало цели. На Мысхако работала группа наших корпостов.

Огневая поддержка малоземельцев включала и подавление неприятельских батарей, которые обстреливали идущие к плацдарму суда. Трудное положение на трассе перевозок заставляло требовать от артиллерийских командиров особой ответственности за действенность контрбатарейной борьбы. «Считайте, что каждый потопленный противником мотобот — на вашей совести!» — сказал я как-то командиру подвижного артдивизиона капитану И. Я. Солуянову.

Подавлением немецких батарей занимались и армейские [283] ночные бомбардировщики. Они и береговые артиллеристы хорошо помогали друг другу, иногда даже без предварительной договоренности. Солуянов долго не мог — и за это его изо дня в день отчитывал Малахов — разделаться с одной вражеской батареей, которая ночами обстреливала наши причалы у Кабардинки из полуподвального этажа новороссийского портового холодильника. По батарее выпустили уйму снарядов, но ее защищали надежные стены. И вот командиру подразделения легких кочующих орудий, которые «гасили» вражеские прожектора, капитану Шкирману пришла однажды мысль — очередью трассирующих снарядов показать место батареи приближавшемуся бомбардировщику. Летчик догадался, что ему указывают важную цель, и удачно сбросил бомбы. Утром этот летчик специально приехал на попутной машине к нашим артиллерийским позициям, чтобы разыскать и поблагодарить того, с кем заочно познакомился ночью, Солуянов радовался за подчиненного. Но Малахов, верный своему правилу анализировать все критически, потребовал от командира дивизиона объяснений: «А почему не додумались до этого раньше?»

В марте резко усилились воздушные налеты на Геленджик: видя, что наши суда несмотря ни на что достигают Малой земли, противник старался воспрепятствовать выходу их из бухты. Одни самолеты бомбили район причалов, другие сбрасывали на парашютах мины.

Мины доставляли много осложнений, хотя мы и подготовились к борьбе с ними, используя собственный новороссийский опыт. Вокруг бухты было развернуто до двадцати специальных наблюдательных постов, и приводнение мин пеленговалось достаточно точно. Поскольку трал-баржа в базе имелась всего одна, на фарватерах, которые требовалось очищать в первую очередь, мины уничтожались главным образом глубинными бомбами. А с теми, что лежали в стороне, постепенно разделывались так: водолаз, осторожно спустившись у буйка, клал около мины подрывной патрон, после чего со шлюпки поджигался шнур подводного горения. Этот способ хорошо освоила дружная пара смелых моряков из службы охраны рейда — минер Михаил Чешко и водолаз Зайцев.

Однажды две мины опустились на Толстом мысу. Воздушная [284] волна от мощного взрыва так тряхнула домики, в которых размещался штаб базы, что они наполовину развалились. Несколько человек, включая и меня, очутились под рухнувшими перекрытиями, но отделались синяками и ссадинами. Хорошо, что из двух мин взорвалась только одна.

После этого КП был перенесен на противоположную сторону бухты, к подножию горы. Оттуда отлично просматривались причалы и рейд. А вражеские самолеты, появлявшиеся из-за гор, обычно не успевали сбросить бомбы на узкую в этом месте полоску ровного берега.

Новый командный пункт мы обживали с новым начальником штаба. А. В. Свердлова, как и многих азовцев, вернули на возрождавшуюся флотилию. На его место прибыл капитан 2 ранга Николай Иванович Масленников, однофамилец недавнего нашего начальника тыла, известный мне раньше как старший помощник командира крейсера «Ворошилов».

Начальники в штабе Новороссийской базы менялись, к сожалению, часто. И иной раз старый отбывал раньше, чем прибывал новый. Временно, но довольно подолгу, и притом в горячую боевую пору, возглавляли штаб начальники его оперативного отделения С. Д. Хабаров, А. В. Загребин (оба они, продвигаясь по штабной службе, стали впоследствии адмиралами). Но при всех перемещениях и заместительствах, большей частью вызванных обстановкой, а иногда, может быть, и не столь уж необходимых, штаб работал четко и инициативно, обеспечивая должную подготовку и выполнение ставившихся нам разнообразных задач.

Отнюдь не умаляя роли тех, кто когда-либо стоял во главе нашего штаба, хочется сказать, что тут исключительно велика заслуга крепко спаянного коллектива штабистов, который я застал в базе в самом начале войны и который с тех пор оставался в основном стабильным. С ядром этого штабного коллектива читатель, думается, уже знаком.

Малая выстояла!

В начале апреля командующий 18-й армией К. Н. Леселидзе сообщил, что он ожидает решительной попытки врага сбросить наши войска с Малой земли. Из-за Цемесской бухты доносили о перегруппировке противостоящих [285] неприятельских сил и уплотнении их боевых порядков. Разведка установила переброску к Новороссийску немецких частей с северного берега Кубани. Очевидно, в прямой связи со всем этим находились и воздушные налеты на нашу базу, минирование Геленджикской бухты и фарватеров.

Командарм просил держать в высокой готовности береговые батареи, осведомился, как обстоит дело с боеприпасами. Снарядов мы имели достаточно, не то что полгода назад.

День спустя о возможном наступлении противника на Станичку — Мысхако предупредил и командующий флотом.

Надо сказать, что в первых числах апреля две армии левого крыла Северо-Кавказского фронта — 56-я и частью сил 18-я — сами предпринимали наступательные действия, которые, в случае полного успеха, привели бы к окружению гитлеровских войск под Новороссийском. Однако цель достигнута не была. Жизнь еще раз подтвердила, насколько крепким орешком является этот край Голубой линии. Но операцию против Малой земли (как потом стало известно, она намечалась сперва на 6 апреля) немцам все-таки пришлось отсрочить.

В те дни мы испытывали особые трудности с доставкой на Мысхако текущего снабжения — разыгрался затяжной шторм. Для «тюлькина флота» он был опаснее и мин, и артиллерийского огня. Об этом очень точно сказал в своей недавно вышедшей книге генерал И. С. Шиян, который в то время был майором и в качестве начальника тыла десантной группы войск принимал от моряков доставляемые на плацдарм грузы. «Суда не могли пробиться к берегу Малой земли, — свидетельствует он, — только тогда, когда сильно штормило море. Через огонь противника они, как правило, пробивались».

В ночь на 3 апреля к Мысхако не подошло из-за шторма ни одного судна, в следующую — с огромным трудом удалось переправить всего 20 тонн боеприпасов и продовольствия. В ночь на 5-е погиб, подорвавшись на мине, посланный вместо мотоботов буксир. В ночь на 7-е три мотобота выбросило волной на берег. Сейнер, пытавшийся стащить их на воду, получил пробоины от ударов о камни. На следующие сутки волна выбрасывала уже и сейнеры, [286] а о рейсах мотоботов не могло быть речи. И так — еще несколько дней...

В Геленджике знали, что вследствие перебоев со снабжением Малой земли там отдан приказ строжаише экономить боеприпасы и сокращен паек, причем хлеб заменяют мучной болтушкой. Штаб базы был осведомлен также о готовящемся наступлении гитлеровцев против десантников. Но разбушевавшаяся стихия связывала нам руки.

Наконец шторм утих, и мы стали форсировать перевозку накопившихся грузов. В ночь на 15 апреля я отправился на Мысхако, чтобы проверить работу малоземельского «порта».

Катер-охотник, загруженный ящиками с патронами, удачно проскочил зону вражеского обстрела. Впереди зажглись два неярких зеленых огонька: манипуляторная группа гидрографов — ее возглавлял на плацдарме старшина Владимир Твердохлебов — показывала, куда держать катеру.

Места подхода судов менялись по обстановке, и соответственно переносились створные огни. Делалось это быстро, четко — таков был стиль работы в гидрорайоне инженер-капитан-лейтенанта Б. Д. Слободяника, включавшем теперь и Малую землю. К борту «Красной Грузии» нас принять не смогли: на канлодке, превращенной в причал, только что ликвидировали пожар, возникший при очередной бомбежке. Навстречу катеру вышел мотобот, и через две-три минуты мы с адъютантом Калининым были на берегу.

В призрачном полусвете (в небе опять повисли немецкие «лампады» — САБы) появляется худощавая фигура майора Быстрова.

— С благополучным прибытием! — слышится глуховатый голос Виктора Дмитриевича.

Старморнач, как всегда, проводит ночь в «порту», защищенном скалой от вражеских снарядов, но не от бомб и торпед и даже не от снарядных осколков. Сюда выносят доставленные судами грузы. Здесь работают швартовые команды — смелые и сноровистые моряки, готовые подхватить с накатной волны мотобот, подставить плечи под трап, по которому сходит с сейнера пехота, вступить в борьбу за спасение поврежденного обстрелом или штормом судна. А под самой скалой укладывают ожидающих отправки в Геленджик раненых. Чтобы им было удобнее, [287] Быстров приказал собрать выброшенные морем и высохшие на берегу водоросли. Сверху постланы немецкие шинели — их тут много осталось в блиндажах после внезапной высадки куниковцев.

Быстров ведет по траншее, которую с прошлого моего прихода сюда заметно углубили, на свой КП — в одно из подземных помещений береговой батареи, подорванной прошлой осенью. В ее потернах разместились и армейские начальники, в том числе заместитель командующего 18-й армией генерал-майор А. А. Гречкин. Прежде всего являюсь к нему.

Генералу Гречкину уже под пятьдесят, и вряд ли на плацдарме нашелся бы хоть один его ровесник. Он был солдатом еще в первую мировую войну, закончил ее прапорщиком. Это спокойный, неторопливый и удивительно скромный человек. Помню, я неловко почувствовал себя, задним числом узнав о том, что заместитель командарма проследовал на Малую землю: без всяких предупреждающих звонков в штаб базы он приехал прямо на причал, предъявил коменданту документы, а пока готовился к рейсу катер, подремал в дежурке, подложив под голову противогаз.

С Алексеем Алексеевичем Гречкиным легко решать любые вопросы. Он хорошо представляет реальные наши возможности по части перевозок. Но конечно, его тревожит — тем более когда ожидается натиск противника, — что доставка необходимых грузов задерживается то из-за штормов, то из-за недостатка исправных плавсредств. С этого и начинается разговор.

Малая земля расширилась за два месяца примерно до 30 квадратных километров. Однако наращивание сил на плацдарме все время обостряло проблему снабжения десантных войск. Переправили в марте несколько артдивизионов — и сразу понадобилось перевозить больше снарядов. Никак не удается, хотя такая задача ставилась не раз, создать на Мысхако 15-дневный запас продовольствия...

Генерал Гречкин не требует заверений в том, что впредь перевозки пойдут бесперебойно. Он только откровенно высказывает свои нужды и, я чувствую, не сомневается: все, что можно, моряки сделают.

Армейцы, в свою очередь, принимают меры, чтобы грузы, пронесенные сквозь вражеский огонь мотоботами [288] и сейнерами, уберечь на малоземельском берегу. Все выгруженное с судов они стараются незамедлительно переправить в глубь плацдарма.

Это, однако, тоже не простое дело. Автомашин на Малой земле нет. Какой от них тут прок, если и люди передвигаются только по глубоким ходам сообщения! А ведь от места разгрузки судов до позиций ряда частей — несколько километров.

Сначала все, от снарядов до сухарей, переносили на своих спинах солдаты. А когда в командование 18-й армией вступил К. Н. Леселидзе, он после первого же посещения Малой земли вытребовал откуда-то несколько десятков ишаков — маленьких кавказских осликов. Константин Николаевич знал, на что способны эти неприхотливые и выносливые животные.

Мы организовали «спецрейс»: каботажный транспорт «Червонный казак», эскортируемый катерами-охотниками отправился с ишаками к Мысхако. Несколько дней спустя этот транспорт погиб, но тогда дошел благополучно. Осложнилась только выгрузка: никакими силами нельзя было заставить осликов ступить на качающиеся сходни. Матросы начали было переносить упрямцев на берег на руках, пока кто-то не додумался сталкивать их за борт — ишаки прекрасно выбирались из воды на сушу.

Теперь малоземельцы ими не нахвалятся.

— Ослики оказались прямо незаменимыми, — рассказывал генерал Гречкин. — Навьючивают на них и ящики, и кули — несут куда угодно. Ни от выстрелов, ни от разрывов снарядов не шарахаются. Бойцы в них души не чают!..

Мы обсудили практические вопросы эвакуации раненых, а также остатков гражданского населения. Да, на Малой земле — в Станичке, Алексине, совхозе «Мысхако» — были и невоенные люди — женщины с детьми, старики. Они восторженно встретили десантников и помогали им, чем могли, хотя жили, почти не вылезая из подвалов, (которые тоже не всегда спасали от бомбежек и артиллерийского огня. Пока можно было рассчитывать, что десантные войска быстро продвинутся дальше, переселять местных жителей из родных мест никто не собирался. Но теперь обстановка требовала, чтобы все гражданские лица были вывезены в Геленджик.

Транспортировка на Большую землю раненых давно [289] вошла в планомерно действующую систему. Этим ведала маневренная группа санотдела базы — шестнадцать медсестер и санитарок под началом доктора Цибулевского. Тяжелораненых они сопровождали до Геленджика, разделяя с экипажами мотоботов все опасности прорывных рейсов. Недавно мне удалось найти список личного состава маневренной группы медиков. Не могу не назвать хотя бы самых юных из этих отважных девушек — Клаву Стрекаленко и Нелю Гаврилову, которым было тогда по 17 лет.

Если противник перейдет в наступление, раненых прибавится, и надо было обеспечить, чтобы они здесь не задерживались,

На исходе ночи вернулся в каземат из частей полковник Андрей Иванович Рыжов. Он был теперь заместителем начальника поарма, старшим политработником на Малой земле. Рыжов поделился впечатлениями о переднем крае. Настроение там, говорил он, уверенное, к отражению вражеских атак люди готовы. И разумеется, понимают: отступать некуда.

Я остался на Малой до следующей ночи — надо было еще встретиться с артиллерийскими корректировщиками и выяснить, нет ли претензий к нашим береговым батареям у командиров поддерживаемых ими частей. Днем Андрей Иванович Рыжов сводил меня к снайперам, получившим короткий отдых. Среди них нашлось несколько «застрявших» здесь куниковцев. Каждый из них имел на личном боевом счету десятки уничтоженных фашистов.

Возвращаясь в Геленджик, я не мог знать, что остаются считанные часы до начала операции, которую подготовило гитлеровское командование, чтобы ликвидировать наш плацдарм за Цемесской бухтой. Как стало потом известно, для этого была образована особая войсковая группа генерала Ветцеля, насчитывавшая до четырех пехотных дивизий, до пятисот орудий и минометов, а на таманских и крымских аэродромах сосредоточено тысяча двести самолетов. Еще позже мы узнали, что операция имела кодовое обозначение «Нептун», а ее морская часть (блокирование Малой земли флотилией торпедных катеров, подводными лодками и постановкой мин с воздуха) — «Бокс». [290]

... Рано утром 17 апреля я был на передовом КП командарма Леселидзе близ Кабардинки. Над западным берегом Цемесской бухты, который отсюда широко открывается взгляду, клубились дым и пыль. Оттуда мощными волнами докатывался грохот разрывов. Фашистские бомбардировщики появлялись группа за группой — по тридцать-сорок машин.

Из немецких штабных документов, захваченных впоследствии, видно, что 17 апреля в налетах на Малую землю и восточный берег Цемесской бухты участвовало 1074 самолета. Масштабы авиационной и начавшейся одновременно артиллерийской подготовки не оставляли сомнений в том, что противник развертывает операцию с решительными целями.

Константин Николаевич Леселидзе сохранял внешнее спокойствие. Только темные выразительные глаза выдавали охватившие его волнение и тревогу. И с губ сорвалось негромкое горестное восклицание: «Неужели Малая погибла?.. »

Несколько часов спустя, командарм потребовал, чтобы его перебросили на Мысхако на торпедном катере — он считал, что сейчас должен быть там. Туда же, в войска, отбивающие на объятом огнем и дымом плацдарме яростный натек врага, отправился начальник политотдела армии Леонид Ильич Брежнев.

На восточном берегу бухты интенсивной бомбежке подверглись позиции армейской тяжелой артиллерии и батареи нашей базы — враг стремился лишить десантников огневой поддержки с Большой земли.

Как ни доставалось за последние месяцы артиллеристам на Понае, самое суровое испытание настало для них теперь. Наши истребители и зенитчики не могли рассеять такую массу пикировавших на холм бомбардировщиков, и орудия, стоявшие там, скоро умолкли. Связи с Зубковым не было. Жив ли там хоть кто-нибудь, или погибли все, в штабе базы уже не надеялись узнать до наступления темноты, когда можно было послать на высотку людей. Но прошел час-другой, гитлеровцы перестали бомбить этот мыс, уверившись, должно быть, что с нашей батареей покончено. А оттуда снова ударили орудия! В этот момент я был на КП начарта Малахова. Услышав голос зубковских стомиллиметровок, который ни с каким другим нельзя было спутать, мы с Михаилом Семеновичем [291] на радостях крепко обнялись. Живы наши гвардейцы, живы и бьют по врагу!

По мере того как восстанавливалась связь (она прерывалась и с дивизионом Солуянова), выяснялось, что даже такой бомбежкой противник не смог полностью вывести из строя ни одну батарею. Пострадали отдельные орудия, были потери в людях. Но большинство расчетов, быстро приведя себя в порядок, оказались в состоянии поддерживать огнем десантные части, отражавшие вражеские атаки за бухтой.

— Видим, как на Малой земле горят фашистские танки! — докладывали с наблюдательных пунктов батарей.

Как сообщали из штаба 18-й армии, противник наносил главный удар по центру малоземельского плацдарма, общим направлением на усадьбу совхоза «Мысхако», явно пытаясь разъединить части, обороняющиеся на флангах. Наши войска держались стойко, но положение на центральном участке было тревожным. Во второй половине дня некоторые батальоны дрались в окружении.

Огневой бой продолжался всю ночь, охватив и морские пути к Малой земле. Из отправленных туда четырнадцати судов три были потоплены.

На следующие сутки обстановка еще более осложнилась. Было не так уж существенно, что на северном краю Малой земли противник вытеснил подразделения 255-й бригады из нескольких кварталов Новороссийска, тем более что продвинуться там дальше ему не дали. Хуже, что в центре, на участке 8-й гвардейской бригады, враг вклинился на километр — ведь глубина плацдарма не превышала пяти километров...

А тут еще сорвалась подача десантным войскам боепитания. К плотным огневым завесам, поставленным перед нашими судами артиллерией, к налетам бомбардировщиков прибавились групповые атаки торпедных катеров. Часть их действовала у самого выхода из Геленджикской бухты, другие блокировали подходы к Мысхако.

В бою, завязавшемся на фарватере, три неприятельских катера были потоплены. Но из наших кораблей прорвались к Малой земле лишь катера-охотники, высадившие небольшое пополнение. Сейнеры и мотоботы с грузом дойти туда не смогли. Мы потеряли катер-охотник и два сейнера, два катера были повреждены.

На следующее утро контр-адмирал Елисеев сообщил, [292] что наша база будет немедленно усилена сторожевыми и торпедными катерами и что из других баз направляются к нам все исправные сейнеры и шхуны. Когда читаешь много лет спустя во флотских штабных документах того времени: «Группа катеров МО в Геленджике доводится до десяти», может показаться, что это слишком мало. А тогда, помню, капитан-лейтенант Сипягин, услышав об этом, от избытка чувств даже запел: «И десять гранат не пустяк!»

Если к началу 1943 года весь Черноморский флот имел около полусотни катеров-охотников, то после февральских десантов и других операций, не обходившихся без потерь, их осталось в строю значительно меньше. И ведь они конвоировали суда вдоль всего кавказского побережья. Нет, жаловаться, что добавляют мало, не приходилось. Мы радовались каждому катеру, каждому сейнеру и старались получше, порасчетливее использовать их.

Таких ночей, когда перевозки на Малую землю срывались не из-за шторма, а в результате действий противника, больше не было. Уже следующей ночью, хотя и не все суда прорвались к Мысхако, десантные войска получили сто тонн боеприпасов и семьсот человек пополнения.

На Мысхако были доставлены листовки с обращением Военного совета 18-й армии,

«Боевые товарищи! — говорилось в нем. — На Малой земле решаются большие дела во имя освобождения нашей Родины от немецко-фашистских захватчиков. Военный совет выражает уверенность, что там, где сражаетесь вы, враг не пройдет. Там, где вы контратакуете, враг не устоит. Сильнее удары по врагу!»

О том, какой шквал огня и металла обрушивался на штурмуемый фашистскими дивизиями пятачок за Цемесской бухтой, красноречиво свидетельствуют такие цифры: за 17 — 20 апреля там разорвалось двенадцать с половиной тысяч авиабомб, около двадцати тысяч артиллерийских снарядов. А всего за дни апрельского штурма гитлеровцы, как они сами потом подсчитали, истратили по пять снарядов на каждого защищавшего Малую землю советского солдата.

Враг, как видно, был ошеломлен тем, что после такой обработки всей территории плацдарма и трех дней почти непрерывных атак он так и не добился решающего успеха. Не отказываясь еще от надежды сбросить десантников [293] в бухту, фашистский генерал Ветцель вынужден был заняться перегруппировкой своих сил. Штаб Леселидзе получил сведения, что новое «генеральное наступление» назначено на 20 апреля. Не иначе как Ветцель рассчитывал поздравить фюрера победной реляцией в день его рождения...

Но именно 20 апреля обозначился совсем иной перелом в боях за Малую землю. В критический момент на помощь десантникам пришли авиационные корпуса РГК.

Почти за два года войны я еще не видел в воздухе сразу столько наших самолетов — и бомбардировщиков и истребителей, — сколько появлялось их в этот и в последующие дни над Цемесской бухтой. Порой казалось, они заполняют все небо. Мощные удары нашей авиации дезорганизовали боевые порядки фашистских войск, парализовали неприятельскую артиллерию. «Генеральное наступление» врага на малоземельский плацдарм было сорвано.

Атаки гитлеровцев возобновлялись еще в течение трех или четырех дней, но сила их была уже не та. Никто больше не сомневался, что десантный гарнизон выстоит. Войскам на Малой земле ставилась задача полностью восстановить прежние позиции. Штаб нашей базы получил приказ обеспечить перевозку на плацдарм, помимо текущего снабжения, значительных подкреплений.

Рейсы к Мысхако по-прежнему проходили в сложной обстановке. За ночь на 21 апреля по нашим судам было выпущено, помимо многих сот снарядов, двенадцать торпед. Однако «тюлькин флот», работавший до рассвета, впервые за эти дни не имел потерь, а наши торпедные катера потопили два вражеских.

К утру 23 апреля на Малую землю были доставлены 290-й стрелковый полк подполковника И. В. Пискарева и первые батальоны 111-й стрелковой бригады.

Полковник А. М. Абрамов, командовавший этой бригадой, а затем — 83-й морской, не так давно прислал мне письмо, где вспоминает, как его высадили на Мысхако. Он так живо рассказывает об этом, что я не могу не привести несколько строк:

«... Вода вокруг пенилась от разрывов. Не дойдя до берега, катер-охотник застопорил ход. «Дальше нельзя — мель!» — крикнул командир. Я уже закинул ногу, чтобы спуститься по подвесному трапу за борт, но командир [294] что-то скомандовал, и я увидел летящих в воду матросов. В темноте не понял, шли ли они потом по дну или плыли, только они дружно подхватили меня, и я, почти сухой, очутился на берегу... Прошло много лет, по до сих пор так и вижу этих молодых храбрых моряков».

Чего не сделают матросы, чтобы легче было на воде непривычному к ной сухопутчику, командир то или простой солдат, чтобы невредимым и по возможности сухим доставить его на твердую землю! Тем более если там его ждет бой.

30 апреля вражеский клин на Малой земле был окончательно ликвидирован. Противник, предпринявший отчаянные усилия, чтобы сокрушить наш плацдарм, не достиг своим наступлением решительно ничего. Малая выстояла! А в нескольких десятках километров севернее Новороссийска, под станицей Крымской, теснила фашистские войска 56-я армия генерала А. А. Гречко.

Первого мая на южной окраине Новороссийска, на разбитых домах Азовской улицы, близ которой проходил передний край, развевались поднятые малоземельцами красные флаги. Представители десантного гарнизона (в их числе был и старморнач Малой земли майор Быстров), приглашенные по случаю праздника в Геленджик, были дорогими гостями на товарищеском обеде армейцев и моряков.

Начальник политотдела 18-й армии Л. И. Брежнев провозгласил тост за родную Коммунистическую партию, ведущую нас к победе. Как ощущалось в тот Первомай дыхание победы — пусть еще неблизкой, но приближаемой каждым днем боев, — это помнят, наверное, все, кто весной сорок третьего был на войне.

На то и мотоботы...

В начале мая немцы были выбиты из Крымской. Части 56-й армии достигли Неберджаевской, выйдя на северные подступы к Новороссийску. Десантные войска готовились наступать с Малой земли им навстречу... Снова казалось, что разгром новороссийско-таманской группировки противника совсем близок.

Однако проломить оборону врага на всю ее глубину не удавалось. Отчаянно сопротивляясь, он предпринимал крупные контратаки. Над Кубанью целый месяц шли небывалые [295] по масштабам воздушные бои — с обеих сторон в них участвовали многие сотни самолетов.

В первой половине июня армии Северо-Кавказского фронта получили приказ прекратить атаки, не дававшие решительных результатов, и прочно закрепиться на занимаемых рубежах. Как стало известно, Ставка потребовала обратить особое внимание на безусловное удержание плацдарма на Мысхако.

Все это означало, что для прорыва Голубой линии, для освобождения Новороссийска и Тамани признается необходимой дальнейшая основательная подготовка. Главной задачей Новороссийской базы оставалось обеспечение всем необходимым для жизни и боя десантных войск на Малой земле.

А ночи стали короткими. Темного времени не хватало, чтобы переправить на тихоходных судах все предназначавшиеся десантникам грузы.

... Первый караван отправляем, едва начнет смеркаться. В бинокль долго различима на фоне догорающего заката колонна мотоботов и сейнеров, сопровождаемых катерами-охотниками. Как будто все предусмотрено: артиллерийское прикрытие, дозоры в море, вызов дежурных МБР-2 (эти маленькие гидросамолеты неплохо помогают подавлять вражеские батареи). Экипажи судов имеют опыт многих таких рейсов, командиры искушены в уклонении от снарядов, бомб, торпед... Но, проводив конвой, трудно оставаться спокойным.

Из-за Дооба доносится орудийный гул — это противник ставит заградительный огонь на подходах к Мысхако. Далекие зарницы над морем означают, что наш дозор или охранение конвоя ведут бой с вражескими катерами...

Бывают ночи счастливые, о которых утром пишется в сводке: противник выпустил по району разгрузки столько-то (обычно несколько сот) снарядов, но суда разгрузились без потерь. Однако чтобы обошлось без повреждений судов, случается редко.

Больше всего достается мотоботам. Некоторые возвращаются черные от копоти, с обгорелыми бортами, с большими и малыми пробоинами, едва держась на плаву. Про другие узнаем, что в обратный рейс старморнач Малой земли их не пустил — слишком повреждены, чтобы дотянуть. В дни горячих боев на плацдарме матросы с таких [296] ботов шли в морскую пехоту и, пока их затребуют назад, успевали там отличиться, а то и сложить головы.

Возвращающиеся в Геленджик суда ожидают у пристани санитарные машины. Негромкая команда: «Принять раненых!» — и с причала на палубы привычно прыгают девушки в краснофлотских форменках и беретах. Кого берут на носилки, кому подставят плечо. Сколько бойцов прошло уже через их руки — и здесь, и на новороссийских причалах, где иной раз приходилось привязывать себя к носилкам, чтобы не вырвал их бешеный зимний норд-ост.

Машины с ранеными уходят под гору, к военно-морскому госпиталю. Он остается, если не считать эвакогоспиталя на Малой земле, самым близким к переднему краю на левом фланге фронта. Поэтому кроме моряков туда отправляют многих армейцев. Бывает, что неотложные операции производятся одновременно на десяти столах.

Возрастает нагрузка и у другой «лечебницы», куда поступают поврежденные суда. И срочность «операций» там не меньшая — в базе на счету каждый сейнер и мотобот. Чтобы не терять ни часу, бригады ремонтников встречают суда вместе с санитарными машинами.

За зиму удалось вновь хорошо укомплектовать судоремонтную роту инженера Анатолия Даниловича Баришпольца. В ней триста специалистов, работавших на заводах Николаева, Одессы, Херсона или во флотских мастерских. С таким составом развернуться можно.

Мотоботы, получившие пробоины, подхватывает сооруженный своими силами подъемник, и на берегу производятся любые корпусные работы. Тут же выпрямляют погнувшиеся от ударов о камни гребные валы мотоботов, заменяют новыми (изготовленными в своем «литейном цехе»!) сломанные винты. Имевшийся в бухте самолетный спуск — для сталкивания на воду легких МБР-2 — стал ремонтной площадкой, где сторожевым катерам меняют разбитую обшивку, заново делают форштевни. Срок выполнения почти всех заданий определяется словом «немедленно». В работах участвуют, конечно, и судовые команды. Многие суда возвращаются в строй за один день и вечером опять принимают боевой груз.

Моряки любят, когда проводить их в очередной рейс приходит концертная бригада главного старшины Евгения Сущенко, который до войны был артистом Государственного [297] симфонического оркестра СССР. Бригада эта, сколоченная стараниями Ивана Григорьевича Бороденко, прочно заняла свое особое место в боевом расчете нашей военно-морской базы. Ей всегда рады на батареях, в батальонах морской пехоты, в соседних армейских частях. Песни, с которыми она идет к бойцам, создаются по свежим следам событий, посвящаются героям, известным здесь каждому. В репертуаре бригады есть «Песня о куниковцах», песни о подвиге Михаила Корницкого, о гвардейском дивизионе майора Матушенко.... А короткий концерт на причале обязательно заканчивается «Песней о мотоботчиках», написанной, как и многие другие, самим Евгением Сущенко:

Живем без дальних плаваний:
Чуть выскочил из гавани —
И весь твой путь и берег на виду.
Но нет для нас и мили,
Где б нас тут не бомбили
И мины не грозили б на ходу...

И сами мотоботчики подхватывают:

Но дрейфить не согласны мы:
Путями безопасными
Отвыкли мы, товарищи, шагать.
Давай, давай работу!
На то и мотоботы,
Чтоб каждый день блокаду прорывать!

Мотоботы осилили и то, на что сперва никто не рассчитывал. Труднее всего было перевозить на Малую землю танки. Попытка переправить танковую роту на буксируемой барже кончилась тем, что противник накрыл крупную цель огневым налетом. Да и специальные причалы, строившиеся для приема танков, быстро разрушались артиллерийским обстрелом. И вот однажды Шахназаров доложил, что инженеры техотдела предлагают, и он это поддерживает, организовать перевозку танков... на мотоботах, которые, как известно, в причалах не нуждаются.

Отдельно взятый мотобот принять на борт танк, разумеется, не мог — легкое орудие и то грузили с опаской. А если два бота соединить прочной поперечной площадкой? Расчеты показывали, что созданный таким способом простейший катамаран, то есть двухкорпусное судно, эту нагрузку выдержит. К тому же оно приобретало лучшую устойчивость на волне. [298]

Через несколько дней первая «спарка», погрузив легкий танк с экипажем, отправилась в пробный рейс. Часть маршрута мотоботы буксировал гидрографический катер, затем они пошли самостоятельно. И несмотря на довольно сильный обстрел, достигли Малой земли благополучно. По бревнам, подсунутым под гусеницы швартовой командой, танк сошел на берег.

Так и решили эту транспортную проблему. В журнале боевых действий базы фиксировалось; 7 мая спаренные мотоботы доставили на Малую землю два танка, 8-го — четыре, 9-го — три... За короткий срок было перевезено более тридцати боевых машин. Мотоботчики гордились тем, что ни один доверенный им танк не был утоплен. «Спаркам», конечно, обеспечивалось усиленное прикрытие, и ходили они только в совсем тихую погоду.

Малую землю по-прежнему часто посещали командарм К. Н. Леселидзе и начальник поарма Л. И. Брежнев. Помню, как пришлось поволноваться за них, когда они в конце мая отправились туда на собрание партийного актива десантной группы.

Обстановка на маршруте отличалась в те дни повышенной активностью противника, и я поручил обеспечивать переход начальнику штаба базы капитану 2 ранга Н. И. Масленникову. Катер, как делалось и в других подобных случаях, был выслан в Кабардинку, к ближайшему от передового КП армии причалу. Оттуда путь до Малой земли намного короче и меньше вероятности встретиться с немецкими торпедными катерами.

Рейс к Мысхако прошел нормально. А следующей ночью фашистские самолеты набросали на фарватере столько мин, что катер не смог прийти из Геленджика в назначенный час. Леселидзе и Брежнев уже стояли на берегу под скалой, когда Масленникову, находившемуся там же, вручили мою радиограмму о задержке катера. Все пошли наверх, на КП старморнача, а несколько минут спустя в этом месте взорвались у уреза воды две немецкие торпеды, вызвав обвал на береговом откосе... Обеспечить командарму и начальнику поарма возвращение на Большую землю удалось лишь сутки спустя.

Не раз переправлялся на плацдарм за Цемесской бухтой и генерал-полковник И. Е. Петров, который в [299] марте 1943 года стал начальником штаба Северо-Кавказского фронта, а в мае — командующим.

Иван Ефимович Петров принадлежал к военачальникам, испытывающим насущную потребность доходить самолично до переднего окопа, постоянно чувствовать настроение бойцов. У нас в базе он тоже заглядывал в такие места, куда старшие начальники добираются редко. Командующему фронтом ничего не стоило, оставив на дороге машину, подняться по крутой тропе на позицию батареи или наблюдательный пост; он любил заехать невзначай в небольшое подразделение, охотно мог остаться там пообедать ради непринужденного разговора с людьми, мнение которых о чем-нибудь хотел услышать Эти посещения, разумеется, не носили случайного характера: генерал Петров выбирал участки, быть может спокойные в данный момент, но важные в каком-то отношении для недалекого будущего.

Командующий фронтом всегда подробно осведомлялся о ходе перевозок на Малую землю. Не раз он говорил: «Если понадобится моя помощь — обращайтесь прямо, сделаю все, что смогу». И однажды пришлось обратиться к нему по вроде бы мелкому, но насущному в тот момент вопросу.

На мотоботах, оснащенных автомобильными двигателями М-20, часто отказывали бензонасосы. Израсходовав все свои резервы, Шахназаров раздобыл кое-что в соседних армейских автохозяйствах, но скоро опять оказался на мели. Настал день, когда только из-за отсутствия насосов не могли уйти в рейс два одинарных бота и одна «спарка». А из флотского тыла отвечали, что ни одного насоса на складах нет.

Оставалась надежда только на Ивана Ефимовича, хотя никакое снабжение через тылы фронта в базу не шло. Я написал И. Е. Петрову личное письмо, и Шахназаров поехал к нему в Краснодар.

Рассказа начальника техотдела об этой поездке я никогда не забуду. Сразу же приняв Шахназарова, командующий фронтом вызвал генерала, возглавлявшего автобронетанковое управление. Тот, узнав, в чем дело, доложил, что бензонасосов в наличии нет. Иван Ефимович, едва сдерживаясь, переспросил:

— Как нет? Вы понимаете, кому мы отказываем в помощи? Вы знаете, что такое Малая земля? — И тут же [300] приказал: — Распорядитесь, чтобы сняли насосы с легковых машин штаба. Столько, сколько можно! И немедленно отдайте этому моряку.

До вечера все привезенные насосы были поставлены на мотоботах, и они пошли к Мысхако.

Война отодвигала бесконечно далеко все личное. И все же один из дней того лета памятен мне встречей с племянницей — дочерью погибшего в начале двадцатых годов старшего брата Василия.

Раньше я видел ее только ребенком, взрослой и не представлял. Вероника, или просто Вера, как ее называли в семье, жила перед войной в Ленинграде, училась в институте. Что с ней стало потом, я не знал, пока не получил однажды от нее письма, которое шло месяца полтора, так как адрес был неточен.

Оказалось, что девушку эвакуировали из блокадного Ленинграда с тяжелой дистрофией. Оправившись, она добилась зачисления на военную службу. Надеялась попасть на фронт, но застряла в одном тыловом городе, в резервной части морской авиации, где работала в редакции многотиражки.

«Восемь месяцев торчу в тылу, — жаловалась Вера, — хотя писала рапорты вплоть до Сталина. Больше не могу. Прочла в «Известиях» о награждении тебя орденом Красного Знамени, узнала, что жив, воюешь. Помоги вырваться на фронт! То, что я пережила и видела в блокаду, не даст покоя душе, пока я лично, сама не отомщу. Не поможешь уйти добром — убегу, клянусь памятью моего отца!.. »

Чувствовалось, характер у Веры отцовский. «Пожалуй, в самом деле убежит», — подумал я. И решил, что, если человек рвется из тыла на фронт, похлопотать за родственницу не грех. А раз краснофлотец Холостякова числилась за морской авиацией, проще всего было действовать через командующего черноморскими ВВС генерала В. В. Ермаченкова.

— Что ж, — сказал Василий Васильевич, — газетчики нужны и тут, попробуем вытребовать. Из тех мест, где она сейчас, к нам как раз перегоняют бомбардировщики, Будет приказ — прихватят.

И вот как-то в июне, когда я был с Малаховым на береговой [301] батарее, адъютант Калинин, остававшийся на КП, доложил но телефону:

— Товарищ адмирал, вас ожидает гостья... Прибыла от летчиков на попутной машине.

Когда я, вернувшись, переступил порог своей жилой комнаты, на меня вихрем налетело буйно-кудрявое, розовощекое (таким помнился и брат Василий) существо в матросской форме. За объятиями последовал град вопросов, на которые я едва успевал отвечать. Так состоялось знакомство с взрослой племянницей.

Пообедав со мной, Вера отправилась в свою новую часть — редакцию базовой газеты «На страже». Дня через три до меня дошло, что она уже на Малой земле. В газете стали появляться ее коротенькие очерки — в малоформатной многотиражке не было места для больших материалов. Я же время от времени получал с оказиями довольно пространные записки, почти всегда восторженные: Вера была счастлива, что дорвалась до переднего края и находится в десантных войсках на плацдарме.

Видел я племянницу редко. Лишь иногда, возвращаясь с Малой земли, переполненная впечатлениями, она забегала ко мне среди ночи прямо с причала.

С одним из таких ее появлений связан просто курьезный случай. Только что заснув на диване в кабинете, я вдруг услышал какую-то возню в смежной комнате. Там спал вице-адмирал Лев Анатольевич Владимирский, недавно вступивший в командование Черноморским флотом. Он приехал вечером с флагманского командного пункта и остался у вас ночевать.

Поспешив в соседнюю комнату, я увидел там племянницу: она бесцеремонно пыталась разбудить Льва Анатольевича, которого приняла за своего дядю... Оттащив Веронику от спящего (проснуться он, слава богу, еще не успел), я с досадой подумал, что, наверное, правильно делают те начальники, которые на пушечный выпрел не подпускают к себе на войну никаких родственников. Тем более таких реактивных.

Отчитав племянницу, немного успокоился и только тут заметил застывшего у порога адъютантской незнакомого краснофлотца.

— Это тот легендарный Николай Федунец, о котором я в газете писала, — пролепетала Вера, упреждая мои вопросы. [302]

Моряк доложил обстоятельнее: он — старшина команды по приемке мотоботов на Малой земле и командирован в Геленджик старморначем. А тут находится потому, что считал своим долгом проводить ночью девушку, с которой шел на одном боте, и теперь ждет ее, чтобы сопровождать дальше — до общежития редакции...

«Вот еще новости! — подумал я. — По Малой земле она разгуливать может, а в Геленджике нуждается в провожатых!»

Присмотревшись тем временем к Федунцу и Веронике, увидел на обмундировании у обоих следы крови. Потребовал объяснения. Оказывается, над мотоботом разорвалась немецкая шрапнель, и они лежа перевязывали раненых — огонь такой, что не подымешь головы.

— Николай еще меня собою закрывал, — добавила Вера. — У него бушлат на спине осколками изодран. Небось и самого задело, только не признается.

— Никак нет, сам цел, — отозвался краснофлотец, продолжавший стоять у дверей, держа руки по швам.

— А я и забыла, что от него осколки отскакивают! — сострила Вера, решив, что уже можно шутить.

Долго сердиться на нее я действительно не мог.

Федунец проспал остаток ночи в кубрике караула. Позвав его утром завтракать, я был рад знакомству с этим краснофлотцем — так интересно рассказывал он о своей работе в малоземельском «порту», о житье-бытье на плацдарме.

Фактически Федунец являлся одним из помощников старморнача, отвечавших за прием малых плавсредств, за организацию их разгрузки. Он со своей командой встречал мотоботы у кромки воды, а при накате — так и в воде, принимая суденышко прямо с гребня волны и помогая приткнуться к берегу. Все это происходило под обстрелом. В апреле, во время немецкого наступления, когда обстрел бывал неистовым, случалось, что бойцы, присланные на разгрузку, не сразу решались выйти из укрытия под скалой. А дорога каждая минута. Чтобы расшевелить непривычных, Федунец и его товарищи становились во весь рост на носах мотоботов и кричали в мегафон: «Чего боитесь? Нас же не убивает! А вы разве хуже нас?» И помогало — люди выбегали из-под скалы, брались за работу.

В такие минуты эти матросы из швартовой команды, [303] может, и сами верили в свою неуязвимость, в то, что от них, как сказала Вероника, «осколки отскакивают».

Могу добавить, что из горнила войны Николай Федунец вышел живым. В шестидесятые годы он работал бригадиром слесарей на Черепетской электростанции под Тулой и иногда подавал оттуда весточку о себе.

А летом сорок третьего, вскоре после той нашей встречи, он все же выбыл на некоторое время из строя. Привожу несколько относящихся к этому строк из одного его письма, за которыми встает во всей своей красоте и силе огневая матросская душа, не поддающаяся, пока она жива, никакому лиху:

«... Меня ранило на берегу — грохнулся снаряд между мною и подходившим ботом. Показалось, что падаю в море, а ящики со снарядами валятся на меня. Потом слышу — за ухом что-то свистит. Хватился — бьет фонтанчиком кровь. Зажал, пришел в комендатуру. А крови уже полный рукав, облил весь стол. Когда перевязали, забылся. Однако услышал, как докладывают по телефону старморначу: «Ранен смертельно, скончается через двадцать — тридцать минут». Ну, взяло меня зло. Встал и говорю: «Врете, не стану я кончаться!» И пошел, как пьяный, к выходу. Кто-то меня подхватил на берегу, привел в землянку, и я там заснул. Приходили врачи, а ребята их успокаивали: раз спит, будет жить. Отправляться на Большую землю я отказывался — жаль было расставаться с ребятами... »

В Геленджик Федунца все же отправили, но попросили начальника госпиталя не эвакуировать его дальше. И как только сам Федунец счел себя поправившимся, он удрал обратно на Малую землю, в свою команду. Помню, старморнач даже похвастался этим в разговоре со мною, зная, что возвращать «дезертира» в госпиталь не прикажу.

Старморначем в это время был уже капитан-лейтенант Алексей Соловьев, бывший старпом эсминца, попавший на Малую землю довольно сложными путями. Распорядительный, смелый, близкий к подчиненным, он мог увлечь их за собой в огонь и в воду в самом прямом смысле слова. Морскую службу на Мысхако Соловьев возглавлял до конца — пока существовал изолированный малоземельский плацдарм. [304]

... В июле разгорелись ожесточенные бои под Курском и Белгородом. По тому, как быстро была ликвидирована попытка врага вновь захватить стратегическую инициативу, сразу почувствовалось, какую громадную боевую силу накопила страна к третьему военному лету. Наше наступление ширилось. Победно звучали по радио сводки с длинными перечнями освобожденных населенных пунктов.

Было ясно — созревают благоприятные условия для возобновления наступательных действий и у Черного моря. Мы знали, что Северо-Кавказский фронт к этому готовится.

И не оставалось уже сомнений в том, что для разгрома группировки противника, удерживавшей приморскую часть Кубани, понадобится, наряду с сильными ударами с суши, новый десант.

В конце августа я получил приказ: обеспечить перевозку с Малой земли в Геленджик 255-й бригады морской пехоты и 290-го стрелкового полка, выводившихся в резерв фронта. До того с Мысхако вывозили на Большую землю только раненых. Снятие с плацдарма бригады и полка, замена их другими частями не могли не иметь совершенно особых причин.

Мотоботы и моторные шхуны перевозили войска несколько ночей. В охранение назначались катера, оснащенные «катюшами». С воздуха конвои прикрывались летчиками истребительного авиаполка Героя Советского Союза майора М. В. Авдеева. Этот полк был постоянным нашим щитом — вместе с зенитчиками он отражал вражеские налеты на Геленджик.

Выгрузившись на геленджикские причалы, бойцы тянулись к выступавшим из темноты пышным ветвям деревьев. Стоял знойный кавказский август, но они давно не видели зелени — на выжженной орудийным огнем и бомбежками Малой земле ее не было.

Все, однако, понимали, что оттуда их вернули не для отдыха. Да и кто тогда о нем думал! Москва салютовала освободителям Харькова, советские войска гнали гитлеровцев из Донбасса. От таких вестей росло общее нетерпение: скорей бы наступать и нам! [305]