На дальневосточных рубежах
За плечами у меня пятьдесят пять лет армейской службы. Естественно, многое забылось. Но не забывается солнечный июль 1926 года, когда, закончив Киевскую объединенную военную школу имени С. С. Каменева, я стал артиллерийским командиром.
Как отличнику, мне предоставлялось право выбора места дальнейшей службы. Не колеблясь, выбрал Владикавказ (Орджоникидзе), где в ту пору размещался 84-й стрелковый полк 28-й Горской стрелковой дивизии имени В. М. Азина. До поступления в военную школу я уже командовал в этом полку стрелковым взводом, имел там много боевых друзей, вместе с которыми участвовал в ликвидации белогвардейских банд на Северном Кавказе. К тому же неподалеку от Владикавказа, в горах Северной Осетии, жили мои родители. Конечно, хотелось быть поближе к ним.
Однако получилось все по-иному. Поступил приказ Народного комиссара по военным и морским делам К. Е. Ворошилова об откомандировании тридцати двух выпускников-артиллеристов в Сибирский военный округ. В числе их оказался и я.
С волнением мы толпились у большой карты СССР, искали на ней Омск, Новосибирск, Иркутск, Благовещенск, Читу. Меня интересовала главным образом Чита: я откомандировывался туда — в 36-й Волжский артполк 36-й Забайкальской Краснознаменной стрелковой дивизии.
Нам устроили торжественные проводы. На вокзальном перроне выстроился весь личный состав школы. Пришли туда и молодые рабочие завода «Арсенал», в том числе ребята, которых мне довелось обучать военному делу в системе Осоавиахима. Играл духовой оркестр. В неблизкий наш путь мы тронулись под звуки бравурного марша.
Ритмично стучали колеса вагона. Навстречу поезду бежали украинские белые хаты, утопавшие в буйной зелени садов. На станциях розовощекие крестьянки предлагали нам фрукты, молоко, ряженку, пышные поляницы. Во всем этом была какая-то своеобразная праздничность.
Учеба далась нам нелегко. Трудно было всем. А мне досталось, пожалуй, больше других, поскольку я плохо владел русским языком. Помогали товарищи — спасибо им. Особенно благодарен я Александру Брешкову за помощь в изучении материальной части артиллерии. Сам он был опытным артиллеристом — служил фейерверкером еще в старой армии — и умел не столько рассказать, сколько показать мне, что к чему.
По алгебре, геометрии и русскому языку пришлось брать дополнительные уроки за пределами школы. На это уходила значительная часть моего более чем скромного денежного содержания. «Ничего, — утешал я себя, — сдюжу!»
И вот сдюжил. Государственные экзамены сданы успешно. Отмеченный доверием самого наркома, еду служить на дальневосточных рубежах. Это ли не награда за все!..
В Москве нам предстояла пересадка. Закомпостировали свои проездные документы и поспешили на Красную площадь. Нетрудно понять, какие чувства переполняли нас, когда мы приблизились к Ленинскому мавзолею, тогда еще деревянному. Обошли вокруг Кремль, осмотрели центр города и вернулись на вокзал, заняли свои места в дальневосточном экспрессе.
Снова мерно постукивают колеса. В вагоне душно. Целыми днями толпимся в тамбурах, у открытых окон. Нещадно дымим папиросами, шумно делимся впечатлениями.
Всех очаровала Волга. Кто-то запел песню о Стеньке Разине. Остальные дружно поддержали запевалу.
Промелькнули Уральские горы. Они напомнили мне о нашем прижавшемся к скале горном селении Заромак. Мысленно я вернулся в отчий дом, в свое детство. Живо представил себе всегда молчаливого, с виду сурового отца. Он работал дорожным мастером (грунтовщиком) на Военно-Осетинской дороге. С утра и до поздней ночи расчищал на своем участке летом каменные завалы, а зимой — снежные заносы. Мы, дети, неделями не видели его, и я долго был убежден, что отца ничто не интересует, кроме работы. Только став взрослым, узнал, что имелись у него и иные интересы: отец издавна поддерживал тесные связи с кавказскими революционерами. Наше неказистое жилье, сложенное из скальных обломков, много лет являлось местом конспиративных встреч. Когда я был совсем маленьким, к нам иногда наезжал дальний родственник Коста Хетагуров — выдающийся осетинский поэт, живописец и общественный деятель.
Жили мы в беспросветной нужде, питались скудно и однообразно. На двух крохотных клочках земли, расчищенных от колючки и камня, не родилось ничего, кроме ячменя и картофеля, а из домашней «живности» была у нас лишь лошадь, да и та казенная.
Будучи еще мальчиком-подростком, осенью я уходил на заработки в так называемую равнинную Осетию, убирал там чужие поля. Зарабатывал до пяти — шести мешков кукурузы и еще пуд соли. Возвращался домой со сбитыми до крови ногами и руками, но бывал очень доволен, что помог родителям кормить большую семью.
Из смеси ячменной и кукурузной муки мать пекла чурек, соблюдая строжайшую экономию. Летом наш рацион дополнялся ягодами, собранными на склонах гор. Иногда, к праздничному столу, бывала форель, выловленная в горной речке.
После окончания церковноприходской школы отправился я на Садонские рудники, где в ту пору хозяйничали французские концессионеры. Там уже работали два моих дяди — братья отца: один был десятником на руднике, другой — весовщиком на горно-обогатительной фабрике. Они всячески старались «пристроить» племянника, однако работы, посильной для мальчишки, здесь не нашлось. Тогда отец отвез меня во Владикавказ и определил в аптеку мойщиком склянок для лекарств. Такую же работу выполняли в этой аптеке еще два мальчика из ингушей. Подружившись с ними, я довольно быстро научился говорить по-ингушски. Платили каждому из нас три рубля в месяц. Кормили скверно. Спали мы в подвале, загроможденном бутылками и свертками с остро пахнущим лекарственным сырьем. Однажды кто-то из провизоров нечаянно разбил огромную бутыль, и ее ядовитое содержимое разлилось по всему подвалу. Нам дали маски, сунули в руки тряпки и приказали убирать. Мы отказались, боясь отравления. Хозяин аптеки обозвал нас скотами и тут же выгнал с работы.
Иду по улице, думаю: куда же теперь податься? Ничего не придумав, забрел к родственнице отца. Она сжалилась надо мной, приняла в свой дом и вскоре подыскала мне работу в мастерской братьев Туаевых, где шили черкески, бешметы, шапки и папахи для Терского казачества и горцев. Я должен был убирать мусор, подметать и мыть полы. Мастера и подмастерья в насмешку называли меня главным подметалой. Месячный мой заработок и здесь составляли те же, что и в аптеке, три рубля.
Изредка я наведывался к другому нашему родственнику, жившему во Владикавказе, — профессору Абаеву. Здесь однажды повстречал коренастого русского человека с открытым добрым лицом и приятной улыбкой. Родственники мои называли его Сергеем Мироновичем. Позже мне стало известно, что это был С. М. Киров.
Летом 1916 года меня навестил отец. Жалкое мое существование, как видно, очень огорчило его.
— Поедем-ка домой, — сказал он решительно. Больше года работал я вместе с ним на Военно-Осетинской дороге. Разгребал снег, убирал свалившиеся сверху камни, ремонтировал дорожное полотно. И тут неожиданно произошла опять моя встреча с С. М. Кировым. Он ехал в пароконной линейке и приветственно помахал нам рукой.
— Кто это? — спрашиваю отца. — Я видел этого человека у Абаевых.
Ответа не последовало.
К тому же периоду относятся новые мои попытки устроиться на Садонские рудники. Теперь мне даже самому непонятно, что так влекло меня туда: заработки и там были низкими, а труд не только тяжел, но и опасен для здоровья. Добыча цинка и олова велась здесь примитивным способом. Руду вывозили из забоев на лошадях, впряженных в арбы, взвешивали и опрокидывали в огромную деревянную трубу, перетянутую железными обручами. С грохотом комья руды катились вниз, к обогатительной фабрике. Хотелось заглянуть на фабрику, но туда не пускали.
У фабричной проходной всегда толпился народ, обсуждались последние новости. Именно там в конце 1917 года я узнал, что в России произошла революция и царь отрекся от престола. Там же впервые услышал «имя великого Ленина. Потом у проходной все чаще стали говорить о гражданской войне, о красногвардейцах и белогвардейцах. Красные в моем представлении были людьми хорошими, белые — плохими. Пробовал поговорить «на эту тему с отцом, но он резко оборвал меня:
— Не суй нос не в свое дело, молод еще!
Однако я догадывался, что симпатии отца тоже на стороне красных.
Как-то вечером к нашему дому подъехала скрипучая арба, набитая овечьей шерстью. на арбе сидел брат матери Дзате Беслекоев. Он спрыгнул на дорогу, огляделся и что-то сказал моему отцу. Потом вполголоса позвал:
— Вылазь, Гино!
Из-под шерсти легко выскользнул человек средних лет и вместе с дядей торопливо пошел в дом. Он явно не хотел, чтобы его заметили. Но я был рядом. Увидев меня, отец сердито прикрикнул:
— Ты чего здесь вертишься?! Выпрягай волов и веди во двор.
До глубокой ночи трое мужчин разговаривали в комнате для гостей. А на рассвете дядя и гость уехали в сторону Алагира.
Каково яге было мое удивление, когда я позже узнал, что ночевавший у нас Гино это — Г. Бараков, командующий всеми партизанскими отрядами Северной Осетии! Под его руководством красные партизаны разгромили в Алагире белогвардейский батальон.
Гражданская война пришла и к нам в горы. Совсем рядом с нашим селением действовал партизанский отряд численностью до 150 человек. Говорили, что он прикрывает от белоказаков Кассарское ущелье. В составе этого отряда находился мой дядя Дзате Беслекоев. Вскоре ему удалось уговорить моих родителей отпустить в отряд и меня. Так я стал красным партизаном.
Шесть месяцев партизаны держали оборону в ущелье. Старшие — в большинстве бывшие солдаты — несли боевую службу, а мы, подростки, занимались главным образом обеспечением отряда продуктами питания: охотились на диких коз и туров. С хлебом было трудновато, зато мяса вдоволь.
Весной, когда Закипский перевал очистился от снега, к нам подошел из Южной Осетии крупный отряд бывших керменистов{1} во главе с коммунистами М. Санакоевым и А. Джатиевым. Присоединились еще и заромакские партизаны. Общая численность партизан достигла здесь 1500 штыков и сабель.
Из Кассарского ущелья наш объединенный отряд двинулся на Мизури, Алагир и далее к Владикавказу, где началось переформирование осетинских партизанских отрядов в Южно-Осетинскую стрелковую бригаду. Меня зачислили бойцом во 2-й Кавказский стрелковый полк. Так с 1 января 1920 года началась моя служба в Красной Армии. К тому времени мне еще не исполнилось 17 лет.
В начале 1921 года Южно-Осетинская бригада вместе с другими советскими частями выступила против контрреволюционных сил Грузии. Из состава 2-го Кавказского стрелкового полка выделился отряд во главе с Т. Бекузаровым. Ему предстояло действовать в районе Минеральных Вод, а затем в Пятигорске. Выполнив свою боевую задачу, отряд влился в 294-й стрелковый полк 33-й стрелковой дивизии. Мы прочесывали леса, ликвидировали белогвардейские банды в районе Кисловодска, в станицах Кумсколомская, Михайловская, Бургустанская, в ауле Абукова.
Мне особенно памятен бой за станицу Бургустанская. Наша рота, преследуя белобандитов, двигалась короткими перебежками через скошенное поле к низкорослому леску. И вдруг я провалился в глубокую яму, замаскированную соломой. В яме была обмолоченная пшеница. Попытался выбраться — не получилось: зерно засасывало ноги. Мелькнула страшная мысль: «Пропал — наши уйдут, а хозяева пшеницы, казаки, тут же обнаружат меня и прибьют». Стал звать на помощь, но никто не откликнулся. И когда я уже затаился в отчаянии, вверху показалось широкое лицо со вздернутым носом. То был красноармеец из нашей же роты, только из другого взвода. Заглянув в яму, он зло сверкнул глазами:
— Ты чего здесь прячешься?
— Да провалился я. Помоги выбраться.
— Нет уж, сиди! — крикнул боец и убежал.
Через некоторое время появился командир роты Андреев. Меня вытащили из ямы.
— Молодец! — неожиданно похвалил командир. — Какой клад нашел!
350 мешков отборной пшеницы выгребли мы потом из этого потайного кулацкого склада. Нечаянно я стал героем события, о котором долго говорили в полку. Сразу же после этого командир роты В. С. Андреев назначил меня своим ординарцем.
— Хороший ты хлопчик, только вот плохо говоришь по-русски, — сокрушался он. — Придется заняться твоим образованием.
И от слов перешел к делу, причем занятия русским языком умело сочетал с моим политическим просвещением. Бывало, принесу ему в обед котелок каши и тут же слышу:
— А ну доставай тетрадь.
Раскрыв тетрадку, я старательно выводил под диктовку командира: «Ленин — вождь мирового пролетариата», «Партия большевиков — авангард рабочих и крестьян», «Советская власть — власть трудящихся». При этом мне разъяснялись значение каждого слова и смысл каждой фразы.
Дядя Дзате посоветовал:
— Иди, Габо, учиться на курсы красных командиров.
— Не возьмут, пожалуй, — засомневался я.
— Возьмут, — убежденно сказал дядя Дзате. — Мне удалось потолковать с Андреевым — он обещал.
— А при чем тут Андреев?
— Как при чем? Его же переводят на должность курсового командира...
И вот я — курсант Пятигорских пехотных командных курсов имени Артема. Курсы были рассчитаны на годичное обучение. Однако курсовую роту, которой командовал В. С. Андреев, почему-то чаще других привлекали к борьбе с бандитизмом и изъятию оружия, в изобилии оставленного на Кавказе разбитыми деникинцами. Из-за этого нам продлили учебу еще на три месяца. Здесь же, на курсах, в мае 1921 года, по рекомендации В. С. Андреева, я был принят кандидатом в члены РКП (б).
Владимир Семенович стал для меня тогда вторым отцом. Да и не только для меня — все мы души не чаяли в нашем курсовом командире. И когда он надумал жениться, почти вся рота тайком от него копалась вечером на убранных уже огородах и собрала в подарок молодоженам полмешка картофеля. Это очень растрогало Владимира Семеновича. Обращаясь ко мне, он пошутил:
— Эх, к этому бы еще мешочек пшенички, обнаруженной тобой в Бургустанской! Напекли бы пирогов на всю роту...
По окончании курсов я стал командовать взводом в школе младших командиров 84-го стрелкового полка 28-й Горской стрелковой дивизии. У дивизии этой были славные боевые традиции. Бесстрашный ее командир латыш Азин погиб в феврале 1920 года на подступах к Северному Кавказу. В схватке с белоказачьей конницей он был ранен и пленен. Деникинцы предложили ему перейти на их сторону, обещали звание генерала.
— Я большевик и умру большевиком! — заявил им Азии.
После зверских пыток белые повесили начдива.
Когда я получил назначение в Горскую дивизию, она размещалась во Владикавказе. Этим были обусловлены некоторые особенности службы. Владикавказ то и дело подвергался тогда налетам националистских банд. Стоило нам только выйти на стрельбище или полевые занятия, как бандиты врывались в город, грабили магазины, рынки, нападали на милицию, убивали партийных и советских работников. Бандиты пытались проникнуть даже в квартиру нашего командира полка М. С. Хозина. На ночь ему приходилось баррикадировать входные двери и окна.
Бороться с бандитами было чрезвычайно трудно. Они хорошо знали местность и пускались на разные хитрости. Однажды во время облавы в горах нам повстречалась большая группа ингушей. Одни ехали на повозках — тавричанках, другие — верхом на конях. Все всадники были вооружены кинжалами и саблями. На передней повозке сидели женщины с закрытыми белой тканью лицами. Видны были только глаза.
К командиру нашего отряда подскакали два всадника. Один из них хорошо говорил по-русски.
— Это свадьба, начальник, — сказал он.
— А почему вооружены?
— Такой у нас обычай.
Когда всадники отъехали, я высказал сомнение:
— Непохоже на свадьбу. Вернее всего, это замаскированные бандиты.
Командир проявил нерешительность:
— А если и вправду свадьба? Есть же инструкция, требующая уважать обычаи горцев...
Прав оказался я: ночью бандиты напали на нас. Хорошо, что сторожевое охранение было начеку. Банда потеряла до 30 человек убитыми. Но несколько наших бойцов получили ранения. Тяжело был ранен и командир отряда.
Вместе с нашим отрядом находилась тогда и батарея Н. Д. Яковлева — будущего маршала артиллерии.
Не раз участвовал я в подобных экспедициях в качестве коменданта отряда, так как хорошо знал ингушский язык. Много раз приходилось мне конвоировать захваченных главарей банд и злостных укрывателей оружия. Это всегда грозило опасностью получить пулю или кинжал в спину. Родственник моей семьи профессор Абаев предупреждал:
— Будь, Габо, осторожен. Не забывай о кровной мести горцев. Похоже, за тобой уже охотятся...
Но служба есть служба.
...Размышления мои о прошлом были прерваны голосами товарищей: они потащили меня в купе проводника вагона, который оказался коренным жителем Прибайкалья.
— Байкал — чудо-озеро, — рассказывал он. — Нет на земле озера глубже его. Нет воды прозрачней байкальской. И нигде, кроме Байкала, не водится рыба омуль...
В штаб 36-й Забайкальской дивизии мы прибыли втроем. Дежурный по штабу проверил наши документы и сразу устроил на попутную автомашину, следовавшую в летний лагерь 36-го Волжского артполка.
Я первым представился командиру этого полка П. В. Шабловскому. Рядом с ним сидел молодой комиссар А. М. Романов, внешность которого с первого взгляда вызывала симпатию.
— До школы где служили? — спросил Шабловский.
— В двадцать восьмой Горской стрелковой дивизии. Командовал взводом в стрелковом полку.
— Хорошо, — одобрил командир полка. — Артиллеристу полезно знать тактику пехоты.
— Вы член партии? — задал вопрос комиссар.
Я ответил утвердительно и добавил, что с 1920 года состоял в комсомоле.
— А какую общественную работу проводили?
— Обучал военному делу молодых рабочих на заводе «Арсенал».
— Тесна земля! — воскликнул Романов. — На «Арсенале» у меня брат работает! Не встречались?
Нет, брата комиссара я не знал...
Примерно так же протекал разговор с каждым из двух моих спутников, после чего командир и комиссар долго беседовали с нами о положении на Дальнем Востоке. Китайские милитаристы, подстрекаемые иностранными империалистами, провоцировали тогда инциденты на КВЖД, частенько обстреливали из Маньчжурии наши пограничные заставы.
— В общем, надо быть начеку, — заключил Шабловский и объявил, в какие батареи мы направляемся командовать артиллерийскими взводами.
Я получил назначение в 5-ю гаубичную батарею. Командир батареи И. Г. Барышев встретил меня доброжелательно, даже обрадовано.
— Принимай огневой взвод и готовься к контрольным стрельбам. Огневая подготовка у нас — на первом плане, — подчеркнул он.
Теорию ведения огня взводом я знал прилично, а практики почти не имел. Так и сказал Барышеву, а он посоветовал мне, не стесняясь, обращаться за помощью к командирам орудий, к наводчикам. Совет его был принят, и скоро я почувствовал полную уверенность в своих действиях.
Через месяц начались окружные маневры. На артиллерийском полигоне появился командующий Сибирским военным округом Н. Н. Петин. Он вместе с командиром нашей дивизии М. А. Рейтером подошел вплотную к огневым позициям, когда мне было приказано поразить цель одним орудием. Я подал команду орудию Г. И. Иванова. Расчет орудия выполнил поставленную задачу — цель была поражена первым же снарядом.
Командующий спросил меня, все ли расчеты подготовлены так же. Я взглянул на лица бойцов, и они подсказали мне: «Докладывай, мол, смело, не подведем».
— Все, товарищ командующий! — как можно громче ответил я.
Взвод получил отличную оценку.
На разборе маневров положительно была оценена боевая готовность всей 36-й Забайкальской стрелковой дивизии, а лучшим в ней командующий назвал 36-й Волжский артиллерийский полк.
Счастливые от сознания успешно выполненного долга, маршировали мы по улицам Читы на зимние квартиры. Полковой наш городок мне понравился. Казармы, конюшни, гараж, столовая, клуб и два жилых корпуса для семей комсостава содержались в хорошем состоянии. Общежитие для командиров-холостяков было оборудовано на втором этаже здания, занятого штабом полка.
Началась так называемая зимняя учеба, в которой теория преобладала над практикой. И тут заметней стала сказываться недостаточная общая подготовленность красноармейцев. Многие из них были малограмотны, а то и совсем неграмотны. Пошел я за советом к командиру батареи.
— Ничего с этим не сделаешь, — развел он руками, — других бойцов нам не дадут.
— А давайте попробуем изменить расписание занятий так, чтобы оставалось время на общеобразовательную подготовку людей, — предложил я и сказал, что сам буду обучать своих подчиненных.
Барышев повел меня к командиру дивизиона М. П. Стрямужевскому, потом мы уже втроем ходили к комиссару полка. Романов энергично поддержал меня.
Ликбез спланировали на вечернее время. Малограмотные бойцы прилежно взялись за учебу, и это предопределило успехи моего взвода в боевой и политической подготовке. К концу зимнего периода мы вышли на первое место в дивизионе.
Меня вызвали к командиру полка. У него в кабинете находился и комиссар. Пока командир что-то дописывал, Романов первым заговорил со мной:
— Я недавно вернулся из Киева. Был там и у брата на заводе. Арсенальцы помнят вас. Очень похвально отзывались не только о военных занятиях с вами, но и о вашем умении вести партийную пропаганду.
— Вот мы и решили, — подключился к разговору командир полка, — назначить вас политруком в восьмую батарею. Командир там опытный, служит в артиллерии еще с германской войны, а с политработой не ладится. Надо выправить положение.
— Меня тоже никто не учил политработе, — начал было я.
— То есть как это — никто не учил? — прервал меня комиссар. — Вы же член партии!
— Ну вот что, — с подчеркнутой строгостью сказал командир полка, — приказ уже подписан и обсуждению не подлежит. Идите, Хетагуров, к товарищу Буцких — он ждет вас.
Командир 3-го дивизиона И. Т. Буцких в беседе со мной нарисовал непривлекательную, но в общем-то верную картину.
Восьмая батарея — по дисциплине худшая в полку. И виноват в этом прежде всего ее командир — Волосков. Очень уж он груб в обращении с бойцами, злоупотребляет дисциплинарными взысканиями, политрука своего, Григорьева, подмял так, что тот ни на что уже не способен.
Волоскова я на месте не застал. Попросил Григорьева представить меня личному составу батареи.
Люди собрались, а я не знаю, с чего начать разговор. Наконец решился.
— Товарищи, — говорю, — у меня нет опыта политической работы. Так что давайте вести ее сообща, помогать друг другу — вы мне, а я вам. При этом условии я уверен, что наша батарея станет лучшей в полку.
Огневым взводом здесь командовал мой товарищ по Киевской школе Сергей Король. Вечером попросил его:
— Объясни, дружище, в чем дело? На маневрах восьмая батарея действовала едва ли не лучше всех, а в другие дни от ее бойцов тесно на гарнизонной гауптвахте.
— Поживешь — узнаешь, — горестно усмехнулся он.
— Ты, Серега, не увиливай!
— А чего мне увиливать? Разве ты не слыхал о нашем комбате? Он же замордовал всех. Придирается к людям по пустякам, может и оскорбить. Вчера вон пришел ко мне на занятия, посидел, послушал, а потом говорит: «Если бы ты попу мямлил так «Отче наш», он бы тебя выгнал». И так всегда. Доброго слова от него никто не слышал.
— Может, ты действительно мямлил? — поинтересовался я.
— Да пошел он к лешему. У него любой замямлит. Работать не хочется.
На следующий день у меня произошла встреча с Волосковым.
— Ты, что ли, батарею собирал? — сердито спросил он, не отвечая на мое приветствие.
— Да.
— Кто тебе позволил?
— А разве для этого требуется чье-то разрешение?
— Не чье-то, а только мое. Смотри, политрук, станешь своевольничать — худо будет.
Мне стоило больших усилий сдержать себя. Ответил ему спокойно:
— Командовать батареей я не собираюсь. Но задача у нас с вами одна — обучать и воспитывать бойцов. Эту задачу будем решать вместе.
— Посмотрим, — неопределенно буркнул Волосков и ушел.
Разговор этот оставил у меня в душе неприятный осадок. Поначалу решил: не сработаемся, сразу доложу об этом комиссару полка. Но очень не хотелось отступать, идти на попятную под натиском Волоскова. Попробовал как-то приноровиться к обстановке. В решение чисто артиллерийских вопросов старался не вмешиваться: видел, что специальность свою Волосков знает лучше меня. А вот там, где дело касалось воспитания личного состава, твердо стоял на своем: не позволял оскорблять людей, искажать дисциплинарную практику. Довольно часто между нами возникали жаркие споры — один на один. И чем дальше, тем все явственнее я улавливал у комбата нотки неудовлетворенности самим собой и своим положением. Однако до конца он раскрылся мне только в лагерях, когда мы жили в одной палатке.
Как-то вечером, после удачных батарейных стрельб, я похвально отозвался о его умении руководить огнем и откровенно позавидовал превосходным ответам Волоскова начальнику артиллерии округа А. К. Сивкову, когда тот поинтересовался теоретическими познаниями командира батареи.
— У вас, — говорю, — есть чему поучиться. Только никак не могу понять, почему вы такой злой к людям, неуравновешенный. Нельзя же так!
— Это верно, — согласился Волосков. — От меня и дома плачут...
Наступила довольно продолжительная пауза. Я не торопил моего собеседника, не приставал к нему с новыми расспросами. И правильно сделал. Вздохнув, он продолжал сам:
— Вот вы говорите, что у меня есть чему поучиться. А толк-то какой? Известно ли вам, что я с гражданской войны командую батареей. И воевал, кажется, не хуже других, но другие-то мои сослуживцы, даже те, кто был в моем подчинении, уже полками командуют. А мне и дивизион доверить боятся.
Он опять помолчал и неожиданно перешел на дружеское «ты»:
— Тебе спасибо. Помогаешь, чем можешь. И доносов не строчишь...
Как только выдался случай, я рассказал об этом разговоре комиссару полка. Тот обещал в свою очередь переговорить о Волоскове с Шабловским. Через некоторое время Волоскову предложили должность начальника штаба полка. Он принял это предложение охотно. А меня утвердили в должности командира и политрука 8-й батареи.
Однако недолго довелось мне командовать этой батареей. В середине апреля 1928 года последовал приказ о моем переводе на такую же должность в 108-й стрелковый полк нашей же дивизии.
— Почему переводят? — спрашиваю Шабловского. — Двух лет не прошло после выпуска из школы, а меня из батареи в батарею третий раз перебрасывают. Только к людям присмотришься, опять надо начинать все сначала.
Командир полка выслушал меня сочувственно. Сказал, что сам он возражал против нового моего назначения. Поблагодарил за службу:
— Взвод свой вы сделали образцовым. Восьмая батарея тоже пошла на поправку. А главное — Волоскову помогли, совсем другим человеком стал...
Через несколько дней я отбыл в Сретенск.
Новая батарея произвела на меня хорошее впечатление. Люди выглядели опрятно, имели отличную строевую выправку, на мои вопросы отвечали четко. В хорошем состоянии были лошади, в порядке материальная часть.
Несколько огорчила меня недостаточная натренированность личного состава для действий в горно-лесистой местности: медленно осуществлялось развертывание в боевой порядок, не выдерживались нормативные сроки перевода орудий с колес на вьюки и обратно. А ведь батарея-то была горной.
Однако за полмесяца усиленных тренировок это отставание удалось преодолеть. На состоявшихся вскоре учениях расчеты действовали слаженно, поставленные задачи решали быстро, даже перекрывая нормативы.
С первых дней службы здесь у меня сложились добрые взаимоотношения с командованием дивизиона и полка. И Сретенск мне понравился. Он возник в свое время как сторожевой пост на водных путях по рекам Шилка и Амур. До сооружения Китайско-Восточной железной дороги Сретенск являлся конечным пунктом Транссибирской магистрали. Отсюда шли лишь пароходы на Благовещенск и Хабаровск.
Город раскинулся в основном по правому берегу Шилки. Неподалеку высились горные хребты, поросшие таежным лесом с преобладанием лиственницы, сосны, ели, кедра. В лесах полно было зверья — белка, горностай, колонок, соболь, рысь, медведи. Водились и северные олени. В густых приречных зарослях встречались кабаны. Для охотника — раздолье. Для горца — родная стихия, хотя это, конечно, не Кавказ.
Меня так очаровало Приамурье, что, получив свой первый после Киевской школы отпуск, я решил провести его в здешних местах. Целый месяц не разлучался с местным охотником-следопытом Никитой Федоровичем Назаровым. Узнал много интересного об этом крае и о населяющих его людях.
Окончание отпуска совпало с очередным моим перемещением. Приказом по войскам Сибирского военного округа я направлялся в Даурию командовать батареей 25-го конно-горного артдивизиона 5-й Отдельной Кубанской кавалерийской бригады. Поехал туда в товарном вагоне, так как вез с собой купленную в рассрочку на 10 лет строевую лошадь. Тогда командирам разрешалось покупать лошадей, которых ставили на фуражное довольствие в части по месту службы.
— Наконец-то прибыл! — радушно встретил меня командир дивизиона И. П. Камера. — У нас уже три месяца батарея без командира, а ты где-то по лесам блукаешь. Я тебя присмотрел еще на учениях в районе Сретенска, Вижу, лихо командуешь горной батареей, и давай уговаривать Рокоссовского, чтобы тебя к нам взяли. Разве кто откажет в просьбе нашему комбригу?.. Ну что же, идем, джигит, представлю тебя ему...
Через пять минут мы были в кабинете К. К. Рокоссовского. Рослый, стройный комбриг крепко пожал мне руку, пригласил присесть, стал расспрашивать, откуда я родом, где служил, какое имею образование.
Услышав, что мне довелось командовать взводом в 28-й дивизии имени В. М. Азина, Рокоссовский заметил:
— Знаменитая дивизия. Я хорошо знал товарища Азина. Вместе воевали в Поволжье. Геройский был начдив! — И вдруг поинтересовался: — А коней вы любите?
— Люблю, товарищ комбриг. И прибыл со своим конем.
— Превосходно, — одобрил он.
Лучи заглянувшего в окно солнца играли на двух орденах Красного Знамени, украшавших грудь комбрига. Потом я узнал, что первый орден он получил за отличие в боях с колчаковцами, второй — за разгром белогвардейских банд барона Унгерна в Монголии.
— Что же, Иван Павлович, — обратился Рокоссовский к Камере, — познакомьте товарища Хетагурова с батареей, и пускай он немедленно вступает в командование...
Казарма батареи находилась в одном здании со штабом бригады, а напротив размещался штаб дивизиона.
— Да, — говорю Камере, — тут, между двух штабов, как в бою под перекрестным огнем.
— Ничего, — засмеялся Камера, — зато внутренний распорядок будет на высоте и суточный наряд не заснет.
Порядок в казарме был действительно лучше некуда. Кровати выровнены и заправлены, как на картинке. Дневальный четко доложил, что батарея находится на занятиях в поле. Иван Павлович провел меня в отдельную комнату и сказал, что здесь я буду жить вместе с командирами взводов. Квартир холостякам в бригаде не давали.
— А теперь иди к адъютанту дивизиона Бондареву, — распорядился Камера. — Он познакомит тебя с состоянием конского состава, покажет парки и манеж. После обеда представит личному составу батареи...
М. И. Бондарев тоже принял меня по-дружески. С гордостью рассказал о боевом пути 5-й Кубанской кавалерийской бригады. Она была сформирована в сентябре 1920 года оренбургским казаком-коммунистом, соратником легендарного В. К. Блюхера по боям на Восточном фронте, Николаем Дмитриевичем Томиным. Ее эскадроны рубились с бандами Булак-Балаховича в Белоруссии, громили белогвардейцев в Забайкалье и Монголии.
Потом мы осмотрели парки, конюшни, манеж. Попутно Бондарев коротко охарактеризовал командиров и политработников, с которыми мне предстояло нести службу.
— Тут у нас все на подбор, — говорил он, не скрывая удовольствия. — Твой помощник по политчасти Ефим Иванович Кузнецов — превосходный политработник и душевный человек. На командира огневого взвода Ивана Дмитриевича Безрукова тоже всегда можно положиться — опытный артиллерист, командует уверенно и грамотно. Во взводе управления — Петр Ефимович Иванов — работяга каких поискать. Его взвод, по нашей оценке, подготовлен лучше других...
Вечером я встретился с личным составом батареи. Люди здесь и впрямь оказались отличные, в основном из рабочих Кемерово, Читы, Нерчинска, с Забайкальской железной дороги, с шахт из-под Владивостока. В батарейной парторганизации было пять членов партии и четыре кандидата. Комсомольцев насчитывалось пятнадцать. Соревнуясь с учебной батареей, наши бойцы почти ни в чем не уступали ей, а по конной подготовке имели даже превосходство. Последнее ставилось в заслугу прежде всего Е. И. Кузнецову — прекрасному наезднику и отличному спортсмену. Я сам потом учился у него рубить лозу, но такого мастерства, как у него, добиться мне все же не удалось.
Очень ревностно нес свою службу и старшина батареи В. В. Карачунский. Как-то подходит ко мне и заводит такой разговор:
— Знаете, товарищ командир, в казарме у нас — порядок и чистота, а уюта нет. Вот бы на окна занавески, а на тумбочки — салфетки. Сразу бы все другой вид приняло.
— Где же это взять? — спрашиваю.
— Видел я в магазине беленький материальчик. Недорогой. А сошьют мне бесплатно.
— Сколько надо?
— Рублей двадцать пять.
Я, не раздумывая, дал деньги, и действительно уютнее стало в казарме.
В другой раз остановил меня старшина у оцинкованного бачка с водой, спрашивает:
— Небось и в царских казармах такие стояли?
— Без них не обойдешься, — ответил я, не догадываясь, к чему он клонит.
— Конечно, вода нужна, — согласился Карачунский. — Да ведь тут сплошная антисанитария: все пьют из одной кружки. К тому же ночью бегают к бачку босиком и простыни пачкают.
— Что же ты предлагаешь?
— Графины на тумбочки. Завезли их вчера в магазин. И деньги у меня от занавесок остались. Совсем малость добавить нужно.
Добавил. Бачок из казармы исчез.
Первым это новшество оценил К. К. Рокоссовский. Он часто заходил к нам.
— Молодец! — похвалил комбриг старшину. Ободренный этой похвалой, Карачунский — снова ко мне:
— Вы не заметили, как командир бригады смотрел на наши застиранные одеяла?
— Ну, брат, одеяла на всю батарею нам с тобой не по карману, — отвел я намек старшины.
— Не о деньгах речь, — уточнил он. — Вы бы, товарищ командир, похлопотали о замене одеял. Они свой срок отслужили.
Условились, что я при случае поговорю об этом с командиром дивизиона И. П. Камерой, И случай такой подвернулся. Пришел к нам Иван Павлович, посмотрел на занавески, салфетки, графины. Остался доволен. Мало того, сказал, что надо пригласить в нашу казарму командиров и старшин из других батарей — пусть учатся, перенимают опыт. Вот тут-то я и сказал ему об одеялах.
— Н-да! Поймали на слове, хитрецы, — рассмеялся он. И вскоре наша батарея получила новые одеяла...
Район расквартирования 5-й Кубанской кавалерийской бригады резко отличался от живописных окрестностей Сретенска. Голая степь. В радиусе двадцати — тридцати километров — ни жилья, ни леса. Степные грызуны — тарбаганы заносили чуму из Китая, и поэтому на станции Даурия постоянно стояли два противочумных отряда. Опасность заражения чумой вынуждала к строгому ограничению полевых занятий вблизи Даурии. Да и рельеф местности в этом районе был приемлем лишь для обучения конницы. Артиллеристы же основные свои учения с боевой стрельбой проводили на Читинском полигоне. Только в 1929 году, когда участились провокации чанкайшистов на советско-китайской границе, мы неотлучно находились в Даурии.
Военный конфликт на Дальнем Востоке назревал не один день.
После смерти великого китайского революционера-демократа Сунь Ят-сена власть в стране в результате контрреволюционного переворота захватил реакционный генерал Чан Кай-ши, который не скрывал своих милитаристских устремлений и враждебного отношения к СССР. Этим и воспользовались империалистические круги США, Англии, Франции и Японии, щедро снабдившие Чан Кай-ши оружием и боеприпасами. К китайским милитаристам не замедлили присоединиться русские белогвардейцы, проживавшие в Маньчжурии. В мае 1929 года подверглось бандитскому налету советское генеральное консульство в Харбине. Затем главным объектом провокаций стала Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД), построенная Россией к началу XX века по договору с Китаем. В июле чанкайшисты и белогвардейцы осуществили вероломное нападение на управление КВЖД, разгромили профсоюзные и культурные организации советских рабочих и служащих по всей железной дороге. Более двух тысяч наших граждан было избито, сотни брошены в тюрьмы. Несколько вооруженных банд перешли в ряде мест советскую границу, атаковали погранзаставы и приграничные населенные пункты.
В ответ на протесты Советского правительства Чан Кай-ши двинул в Северную Маньчжурию свою Мукденскую армию. Это уже свидетельствовало о перерастании вооруженных провокаций в очевидную агрессию против СССР. Маньчжурия превращалась в плацдарм для вторжения иностранных завоевателей и последышей российской контрреволюции на территорию советского Приморья и в Забайкалье.
Исчерпав все средства мирного урегулирования конфликтной ситуации, Советское правительство приняло ряд мер для отпора агрессорам. Приказом Наркома по военным и морским делам К. Е. Ворошилова войска Сибирского военного округа, расположенные к востоку от Иркутска, преобразовались в Особую Дальневосточную армию. Командующим этой армией был назначен Василий Константинович Блюхер, прославленный герой гражданской войны, известный на Дальнем Востоке своими блестящими действиями против Колчака и японских интервентов. Позже (с 1924 по 1927 год) В. К. Блюхер возглавлял группу советских военных советников при Сунь Ят-сене и, конечно, хорошо знал боевые возможности китайской армии.
Удачно был подобран и начальник штаба ОДВА. На этот пост получил назначение Альберт Янович Лапин (Лапиньш). Во времена Дальневосточной республики он командовал войсками Приморского военного округа, вместе с В. К. Блюхером работал в Китае.
К руководству корпусами и дивизиями тоже привлекались люди с боевым опытом, знающие дальневосточную специфику, такие, как С. С. Вострецов (награжденный четырьмя орденами Красного Знамени), И. А. Онуфриев, К. К. Пашковский. Да и сами названия соединений, составлявших основу ОДВА, говорили о многом: 2-я Приамурская дважды Краснознаменная, 35-я Сибирская и 26-я Златоустовская Краснознаменные дивизии...
К началу сентября 1929 года Особая Дальневосточная армия завершила развертывание своих сил. Войска были разделены на две оперативные группы: Приморскую и Забайкальскую. Приморская группа сосредоточивалась на никольско-уссурийском направлении. Забайкальская выдвигалась на чжалайнор-маньчжурское направление.
Боевые действия начала Приморская группа войск, нанеся ответный удар по сунгарийско-фукдинской и мишаньфунской группировкам врага. Чанкайшисты потерпели здесь первое тяжелое поражение.
5-я Отдельная Кубанская кавалерийская бригада, включенная в состав Забайкальской группы, сосредоточилась в поселке Абагайтуевский. К нам приехал член Реввоенсовета СССР — начальник Политического управления РККА А. С. Бубнов. Выступая перед командным составом бригады, он обратил наше внимание на то, что Советское правительство сделало все, чтобы предотвратить вооруженный конфликт на Дальнем Востоке, однако китайские милитаристы и их союзники белогвардейцы наглеют с каждым днем. Мы и сами это чувствовали, своими глазами видели, как они обстреливали советские пограничные села, убивали мирных жителей, уничтожали скот, срывали уборку урожая.
Терроризированные частыми огневыми налетами, жители станицы Олочинская обратились с письмом к Председателю ЦИК СССР М. И. Калинину, требуя защиты и возмездия. В качестве меры возмездия и был предпринят удар по китайской крепости Шивей (Шивейсян). Наносился он 73-м кавалерийским полком при поддержке моей батареи.
Стояла поздняя дождливая осень. Нам пришлось совершить изнурительный марш по затопленной долине Аргуни. Люди и лошади выбивались из сил. Отсырели дистанционные трубки шрапнелей; по прибытии в станицу Олочинская мы вынуждены были спешно менять в них порох.
Для огневых позиций батареи я облюбовал заросшую гаоляном высотку, чуть правее станицы. Правда, надо было приложить немалые усилия, чтобы затянуть туда пушки. Зато крепость противника была как на ладони. Она представляла собой четырехэтажное сооружение, увенчанное наблюдательной вышкой. На каждом из этажей виднелись пулеметные амбразуры. Обнаружили мы и бомбометную батарею.
— Велик ли гарнизон крепости? — спросил я начальника нашей погранзаставы.
— В недалеком прошлом не превышал взвода, но в последние дни увеличился, наверное, до батальона: в крепость проследовало несколько конных и пеших отрядов.
— Где их лошади?
— Вероятно, во дворе.
С наступлением темноты орудийные расчеты собственными руками стали вкатывать пушки на высоту. Всю ночь на руках же подносили боеприпасы. Перед рассветом батарея была готова к открытию огня. И тут появился командир бригады.
— Молодцы! — похвалил он. — Хорошо устроились. Из крепости, очевидно, заметили передвижение наших конников и обстреляли Олочинскую из пулеметов.
— Ну что же, товарищ Хетагуров, — повернулся ко мне Рокоссовский, — пора и вам начинать.
Батареи ударили по амбразурам крепости, затем по наблюдательной вышке. Били мы зажигательными снарядами, и после Первых же залпов над крепостью возникло зарево пожара.
— С пламенным приветом! — шутили батарейцы. А я продолжал подавать команды:
— Первому и второму орудиям — по бомбометам, третьему и четвертому — шрапнелью по двору!
В крепости началась паника. Уцелевшие чанкайшисты выскакивали из нее, пытались спастись бегством. Но два эскадрона 73-го кавполка уже переправлялись вплавь через холодную и бурную Аргунь...
В разгромленной крепости было подобрано 77 трупов, захвачено 62 раненых, и только пять человек попали в плен невредимыми. В числе наших трофеев оказались 2 орудия, 6 бомбометов, 10 пулеметов, 300 винтовок, более 1000 мин, 720 артснарядов, 20 ящиков ручных гранат, 120 ящиков винтовочных патронов, значительные запасы муки, пшена, риса. Оружие мы передали пограничникам, продовольствие — населению Олочинской. А крепость взорвали.
Рокоссовский поблагодарил всех участников этого боя за успешное выполнение поставленной задачи, особо отметив заслуги артиллеристов. От него пошло и название высоты, на которой располагались наши огневые позиции: с тех пор она именуется Батарейной.
Но нас уже поджидало более сложное боевое дело. За поражение под Фукдином и Мишаньфу китайские милитаристы явно стремились взять реванш в Забайкалье, и вся наша Забайкальская группа войск под командованием комкора С. С. Вострецова была наготове. Группу эту составляли: три стрелковые дивизии (21-я Пермская имени С. С. Каменева, 35-я Сибирская и 36-я Забайкальская Краснознаменные), 5-я Отдельная Кубанская кавалерийская бригада, Отдельный Бурят-Монгольский кавалерийский дивизион, два бронепоезда, бронедивизион и Читинский авиаотряд. Суммарно тут имелось: чуть более шести тысяч штыков и 1600 сабель, 88 орудий разных калибров, 330 станковых и 166 легких пулеметов, 9 танков, 32 самолета.
Противник же к началу ноября сосредоточил на чжалайнор-маньчжурском направлении шесть пехотных бригад, кавдивизию, два бронепоезда, саперные и другие технические подразделения, а также несколько отрядов, сформированных из русских белогвардейцев. В целом эта группировка насчитывала 28 450 штыков и сабель, 96 пулеметов, 96 бомбометов, 42 орудия, 2 бронепоезда и 5 самолетов.
Из приведенных данных видно, что китайская сторона имела большое численное превосходство в живой силе, но уступала нам в техническом оснащении. Командующий войсками противника на чжалайнор-маньчжурском направлении генерал-лейтенант Лян Чжу-цзян хвастал: «Я не сомневаюсь в том, что мы разобьем Красную Армию и дойдем до Читы». А действовавший под его эгидой агитационно-пропагандистский отряд многочисленные свои листовки с призывом к «уничтожению СССР» дополнял географической картой, на которой советское Приморье, Приамурье и Забайкалье, так сказать, авансом были включены в границы Китая.
Дальнейшее промедление с нашей стороны становилось опасным, и Реввоенсовет Особой Дальневосточной армии принял решение об упреждении удара противника. Замысел Чжалайнор-Маньчжурской операции, спланированной под руководством В. К. Блюхера, сводился к следующему: надежно прикрывая главными силами Читу, предпринять глубокий обходный маневр, прорваться севернее города Маньчжурия к городу Чжалайнор, рассечь таким образом группировку противника и уничтожить ее по частям.
В состав обходящей подгруппы включались: 35-я Сибирская Краснознаменная стрелковая дивизия, 5-я Отдельная Кубанская кавалерийская бригада и Отдельный Бурят-Монгольский кавалерийский дивизион.
Операция началась 17 ноября 1929 года. Под покровом ночи наша бригада вышла из станицы Абагайтуевская и двинулась вдоль восточного берега Аргуни, в тыл чжалайнорской группировке противника. Стоял крепкий мороз. Дул сильный встречный ветер. Даже полушубки не согревали людей.
Километрах в семи от Абагайтуевской был объявлен короткий привал. Последовало распоряжение обмотать кошмой копыта лошадей и колеса орудий, зарядных ящиков, повозок, чтобы бесшумно переправиться по льду через Аргунь.
Лед был еще очень тонок: нет-нет да пробьет его лошадь копытом или продавит колесо орудия. И все-таки к рассвету мы оказались на китайской территории, а еще через несколько часов передовые эскадроны и моя батарея вышли к железной дороге Чжалайнор — Харбин.
Специально выделенный полуэскадрон конников уже рвал телеграфные и телефонные провода, когда со стороны Чжалайнора появился курьерский поезд. И тут же я увидел рядом с собой, верхом на коне, комбрига К. К. Рокоссовского.
— Товарищ Хетагуров, надо остановить поезд. Только не стреляйте по вагонам, — приказал он.
Я развернул батарею и открыл огонь по насыпи железной дороги. Прогремел первый залп. Небольшой перелет. При втором залпе — прямое попадание. Паровоз прополз еще несколько метров по развороченным шпалам и остановился, сдерживая налезавший на него почтовый вагон. Из других вагонов высыпали китайские солдаты и офицеры. Беспорядочно стреляя, они бросились в разные стороны. Их атаковали сабельные эскадроны, которые затем моментально окружили весь железнодорожный состав. В числе сдавшихся в плен оказался и генерал, судорожно прижимавший к груди пухлый портфель. Генерала привели к Рокоссовскому. Из портфеля пленного были извлечены важные документы, раскрывавшие авантюристические планы китайских милитаристов по захвату советского Забайкалья...
Перевалив через железную дорогу, части 5-й Кубанской кавбригады вышли на тылы 17-й пехотной бригады противника, оборонявшей Чжалайнорский узел сопротивления. Начались контратаки. Одновременно открыла сильный огонь вражеская артиллерия.
Пока наш 73-й кавполк отражал контратаку китайской пехоты, на фланге его развернулись крупные силы неприятельской конницы.
— Хетагуров, выручай! — крикнул мне командир полка Макар Якимов.
Батарея ударила по китайской коннице картечью и буквально скосила тех, кто мчался впереди. Остальные некоторое время еще продолжали движение и тоже «отведали» нашей картечи. Возникшим у противника замешательством не замедлил воспользоваться 73-й кавполк: он довершил бой лихим сабельным ударом. Враг оставил на поле боя до двухсот убитых и раненых. Из уцелевших китайских конников тридцать девять человек сдались в плен.
Гораздо драматичнее развивались события на участке 75-го кавполка, действовавшего против белогвардейской конницы. Мне до того никогда не приходилось видеть такой яростной рубки. Велики были потери белогвардейцев, но и 75-й кавполк потерял при этом свыше семидесяти человек, в том числе лучшего командира эскадрона кавалера двух орденов Красного Знамени близкого моего друга Ф. И. Пилипенко. Он был тяжело ранен разрывной пулей и скончался на операционном столе.
Были потери и в нашей батарее, которая помогала 75-му кавполку: четверо ездовых получили ранения, из строя выбыли двадцать лошадей.
Только к вечеру 5-я Кубанская кавбригада вместе с подошедшими частями 36-й Забайкальской стрелковой дивизии овладела станцией Чжалайнор и прилегающим к ней железнодорожным поселком. Главные силы бригады заняли рубеж Фазан, Нос, Кривая, выдвинув заслоны в направлении крепости Любенсянь.
А тем временем 36-я стрелковая дивизия вышла на южный участок Маньчжурского укрепленного района и соединилась там с 21-й Пермской Краснознаменной стрелковой дивизией, блокировавшей этот же укрепрайон с запада и юго-запада. Таким образом, в окружении наших войск оказалась вся чжалайнор-маньчжурская группировка противника. Ей были отрезаны все пути отхода.
Во избежание напрасного кровопролития комкор С. С. Вострецов предъявил окруженным ультиматум о безоговорочной капитуляции. Однако командующий китайскими войсками генерал Лян Чжу-цзян капитулировать отказался.
На следующий день бои вспыхнули с новой силой. Частью сил противник попытался прорваться из окружения в направлении села Нос, где располагался Бурят-Монгольский кавдивизион. Сюда же подошла и наша батарея. Развернувшись, она дала четыре залпа шрапнелью. Китайцы бросились врассыпную, часть из них залегла.
В этом бою отличился командир Бурят-Монгольского кавдивизиона Бусыгин: несмотря на 30-градусный мороз, он приказал своим конникам снять полушубки и Повел их в атаку в одних гимнастерках.
— Что он делает? Заморозит же людей! — возмущался К, К. Рокоссовский, прибывший на мой наблюдательный пункт.
Потом Бусыгину пришлось оправдываться:
— Какая, товарищ комбриг, была бы рубка в полушубках? Мы же их из земли выковыривали клинками.
Константин Константинович не сдержал улыбки. Ему явно правился этот ухарь-кавалерист. Дерзкая атака удалась: противник потерял до четырехсот человек убитыми и ранеными.
В ночь на 19 ноября чанкайшисты попытались прорваться из окружения еще более значительными силами. Но и эта их попытка была сорвана. Советские войска умело использовали свое огневое превосходство.
Утром многочисленные отряды китайской конницы и пехоты в третий раз хлынули из города Маньчжурия на юг. Они шли напролом, не считаясь с потерями. Ровное, как стол, поле покрылось вражескими трупами. И противник опять был повернут вспять. На его плечах 5-я Кубанская кавбригада, части 35-й и 36-й стрелковых дивизий ворвались на городские окраины. Но генерал Лян продолжал хитрить: уклоняясь от немедленной капитуляции, он ссылался на то, что ему трудно за короткий срок собрать разбежавшихся солдат.
С. С. Вострецов проявил твердость: чанкайшистам было объявлено, что через два часа последует приказ об обстреле города артиллерией. Лишь, после этого они сложили оружие. Сдался в плен со своим штабом и генерал Лян Чжу-цзян, мечтавший дойти до Читы.
Завершив таким образом Чжалайнор-Маньчжурскую операцию, войска Забайкальской группы разделились на два оперативных отряда. Один из них, в составе усиленной 36-й стрелковой дивизии, двинулся на Хайлар и вышел к этому важному стратегическому пункту через четырнадцать часов, преодолев расстояние 150 километров. Хайларский гарнизон, не приняв боя, поспешно покинул город и бежал за перевалы через Большой Хинган.
Второму оперативному отряду, составленному из 5-й Кубанской кавбригады и Бурят-Монгольского кавдивизиона, предстояло преследовать белогвардейскую конницу, отходившую к монгольской границе. Бои проходили в условиях суровой зимы, в отрыве от баз снабжения. Лошади были изнурены настолько, что ни наши кавалеристы, ни белогвардейцы не могли уже ходить в конные атаки. При сближении решающую роль играла артиллерия. Благо, у нас хорошо был налажен подвоз боеприпасов. И все же окончательно добить белогвардейцев не удалось. Часть их сил проскользнула в Монголию, где и была интернирована.
В конце декабря мы вернулись в город Маньчжурия. Китайское правительство вынуждено было пойти на мирные переговоры. 20 декабря полномочные представители Советского Союза и Китая подписали соглашение о ликвидации вооруженного конфликта на КВЖД. Права нашей страны на пользование этой дорогой восстанавливались. Около трех тысяч советских граждан было освобождено из Сумбейского концлагеря.
За боевые успехи ЦИК СССР наградил орденом Красного Знамени Особую Дальневосточную армию, пограничную охрану Дальневосточного края и Амурскую военную флотилию. Высоких правительственных наград были удостоены многие бойцы, командиры и политработники. Я тоже был награжден орденом Красного Знамени.
Сразу же после подписания соглашения войска Забайкальской группы возвратились в районы постоянной своей дислокации. Только 5-я Отдельная Кубанская кавалерийская бригада оставалась в Чжалайноре до возобновления движения на КВЖД, то есть до 10 января 1930 года.
За этот непродолжительный срок китайские трудящиеся успели убедиться, что советские военнослужащие совсем не таковы, какими изображала их чанкайшистская пропаганда. В последний день нашего пребывания в Чжалайноре к Рокоссовскому пришла делегация с красным знаменем и таким приветственным адресом:
«Мы, рабочие Чжалайнорских копей в составе 400 человек, выражаем свою признательность частям Красной Армии за их хорошее, заботливое к нам отношение. За все время нахождения в Чжалайноре частей Красной Армии не было ни одного случая мародерства или грубого отношения к нам красноармейцев. В знак своей признательности и благодарности преподносим вам, красным кубанцам, знамя и сей адрес».
Обратный марш в Даурию не отличался легкостью. Стояла очень холодная и ветреная зима. Колючий снег бил в лицо. Но настроение у нас было праздничным. Мы возвращались на Родину победителями.
Даурия встретила нас торжественно. При въезде в военный городок возвышалась триумфальная арка. Повсюду флаги, радостные улыбки.
Вечером для участников похода был устроен праздничный ужин. Выступая здесь, наш комбриг К. К. Рокоссовский призвал всех глубоко осмыслить полученный боевой опыт и настойчиво совершенствовать свою выучку.
А через некоторое время к нам в Даурию прибыл В. К. Блюхер. Обходя в сопровождении К. К. Рокоссовского казармы бригады, он заглянул и в расположение моей батареи. Батарея была на занятиях. На месте находился лишь суточный наряд.
Вечером дежурный доложил мне о разговоре командарма ОКДВА с комбригом.
— Это та самая батарея, которая учинила разгром крепости Шивейсян? — спросил В. К. Блюхер.
— Она, — ответил Рокоссовский.
— Я наблюдал ее действия под Чжалайнором, — сказал командарм. — Хорошо бы на очередных учениях разыграть чжалайнорский эпизод...
Не успел я дослушать дежурного, как меня вызвал командир артдивизиона И. П. Камера.
— Послезавтра учения, — объявил Иван Павлович. — Садись и слушай задачу. На фронте двести метров будет выставлено сто мишеней, каждая полтора метра в высоту и метр в ширину. Тебе следует на галопе выдвинуть батарею к рубежу, обозначенному флажками, быстро развернуть орудия и дать по мишеням залп картечью. Результаты проверит сам командарм...
Все было сделано, как приказывал И. П. Камера. В стороне, на высотке, я увидел В. К. Блюхера и К. К. Рокоссовского. После нашего залпа они верхом направились к мишеням. Артиллеристы мои заволновались. Я — тоже. Но напрасно: поражение мишеней оказалось стопроцентным.
— Да, — удовлетворенно сказал командарм, — Под картечь этой батареи попадать нельзя. Думаю, — продолжал он, обращаясь к Рокоссовскому, — мы поступим правильно, если пошлем товарища Хетагурова в Новочеркасск, на курсы усовершенствования командного состава. Пускай там поделится своим опытом.
Откровенно говоря, ехать в Новочеркасск не хотелось. «Зачем, — думал я, — мне, артиллеристу, кавалерийские курсы?»
Сказал об этом И. П. Камере.
— Чудак человек! — удивился Иван Павлович. — Слышал такую поговорку: «Ученье — свет, а неученье — тьма»?.. И потом, это же решение командарма. Он лучше знает, кому из нас что нужно...
Вместе со мной на те же курсы уезжали два командира сабельных эскадронов — Зотов и Поцелуев. Перед отъездом мы побывали у К. К. Рокоссовского. Он по-отечески напутствовал нас:
— Учитесь прилежно. Помните, курсы эти находятся под опекой нашего выдающегося кавалерийского начальника Семена Михайловича Буденного.
Ушли мы от Рокоссовского в хорошем настроении и постарались выполнить его наказ: учились не за страх, а за совесть. На курсах я основательно пополнил свои знания по общей тактике, овладел верховой ездой не хуже заправского кавалериста. Все это потом пригодилось.
В июне 1931 года вернулся в Даурию, но уже на должность командира учебной батареи.
— Подучился сам, теперь подучи других, — рассудил И. П. Камера.
Однако учебной батареей командовал я всего полгода. В декабре был получен приказ о назначении меня командиром 3-го дивизиона 2-го артиллерийского полка 2-й Приамурской дважды Краснознаменной стрелковой дивизии. Назначение это радовало. И не только потому, что меня повышали в должности, но еще и потому, что служить мне предстояло в большом городе — Благовещенске.
Артполком командовал Н. К. Иванов, а дивизией — И. В. Боряев. О них я был наслышан. Особенно о Боряеве — герое штурма Перекопа, сподвижнике В. К. Блюхера. Оба они прославились при разгроме Врангеля. Уже тогда Боряев возглавлял 132-ю бригаду, входившую в состав легендарной 51-й стрелковой дивизии.
На новом месте службы судьба опять свела меня с Сашей Брешковым — он был заместителем у Иванова. Встретившись в штабе артполка, мы обнялись по-приятельски и долго трясли друг другу руки.
— Ты где остановился? — спросил Брешков.
— Пока нигде. Чемодан стоит у дежурного по штабу.
— Вот и хорошо! Будешь жить у меня. Есть свободная комнатенка.
Свидетель нашей встречи Н. К. Иванов как-то загадочно улыбнулся при этом и, обращаясь ко мне, сказал:
— Надо готовить дивизион к длительному походу. Куда и когда поход — узнаете потом. А пока мастерите лыжи под колеса орудий и каждый день проводите лыжные тренировки личного состава.
Задача была для меня непривычной. Да и не только для меня. Подчиненные мне командиры тоже не обладали достаточным опытом в этом отношении. Но мы не унывали. В расписание занятий немедленно была включена ежедневная ходьба на лыжах по три часа. И уже 10 января 1932 года я доложил командиру полка, что дивизион в полном составе готов к походу.
Через два дня под наблюдением командования дивизии был проведен пробный марш на 40 километров. Испытание мы выдержали успешно. А утром последовало приказание грузиться в эшелон. Нас отправляли в Хабаровск, в распоряжение командира 4-го Волочаевского Краснознаменного стрелкового полка П. В. Романовского.
21 января мы были на месте. Меня тут же вызвал комиссар полка Русинов и очень подробно рассказал о новых осложнениях обстановки на Дальнем Востоке. Теперь угроза исходила от японских империалистов. Стало известно, что они стремятся проникнуть на наше Тихоокеанское побережье, где раньше имели прибыльные концессии, аннулированные Советским правительством после Октябрьской революции. Японцы могли появиться там, как только бухты очистятся от льда. Поэтому командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии решило заблаговременно усилить береговую оборону. В частности, 4-й Волочаевский полк и наш артдивизион намечалось вывести к бухте Де-Кастри.
— Вам, — сказал комиссар, — предстоит совершить восьмисоткилометровый переход по Амуру и через дальневосточную тайгу. Кроме материальной части вы должны еще взять с собой достаточное количество боеприпасов, продовольствие, палатки для жилья, строительный инструмент. А синоптики сулят метели и сорокаградусный мороз.
Да, дело предстояло нелегкое.
В поход мы выступили 23 января 1932 года. Впереди шел 1-й батальон волочаевцев, прокладывая путь по снежной целине и через торосистые льды Амура. За ним продвигались остальные подразделения полка и наш артиллерийский дивизион. В дальнейшем стрелковые батальоны поочередно менялись местами: в голову колонны выходили то 2-й, то 3-й, то опять 1-й.
Разгулялась метель. Ветер выл на все голоса и швырял в лицо снег, словно хотел остановить нас.
Заночевали мы в селах Анастасьевка и Вятское. Дальше простирались, по существу, необжитые места. Чтобы достигнуть следующей деревни, нам потребовалось четверо суток. Все это время бушевала свирепая метель. Шинели покрылись ледяным панцирем. Особенно доставалось обладателям усов. Многие сочли за благо расстаться с этим «украшением».
Изредка попадались стойбища гольдов и нанайцев. Издавна эти народности занимались охотой на пушного зверя, ловлей рыбы и заготовкой оленьих пантов. Поначалу они думали, что мы тоже прибыли охотиться на белок, соболей, оленей, и заметно обеспокоились. Но потом, когда выяснилось, кто мы такие и зачем появились здесь, беспокойство сменилось радушием.
К утру 22 февраля наша колонна достигла села; Мариинское. Командиров батальонов и меня пригласили к командиру полка П. Б. Романовскому. Он сообщил, что завтра будем в бухте Де-Кастри, и приказал выделить командиров для рекогносцировки мест расквартирования. С рекогносцировочной группой ушел вперед начальник штаба полка Герасимов.
Вслед за ним мы перешли по льду большое озеро Кизи. Потом развернулись на юго-восток и углубились в дремучую тайгу. Шли таежными тропами, занесенными снегом. Трудно было всем, а артиллеристам в особенности. Лошади наши выбились из сил, поэтому на крутых подъемах, а также на спусках к орудиям и зарядным ящикам привязывали веревки — бойцы помогали лошадям.
В тайге было мрачно, зато тепло — она спасала нас от пронизывающих ветров.
Наконец показалась втиснутая между двух скал бухта Де-Кастри. На радостях бойцы закричали «ура!». Это произошло в день 14-й годовщины Красной Армии. Мы пришли к празднику с победой, успешно завершив свой изнурительный марш, длившийся ровно месяц. При этом среди нас не оказалось ни больных, ни обмороженных. Сохранили мы в полном порядке и наше оружие, и конский состав.
Командующий ОКДВА В. К. Блюхер объявил благодарность всем участникам похода. Многие командиры были награждены. Меня, в частности, наградили отличной строевой лошадью с седлом.
Теперь нам предстояло обжиться в этой глухомани. Всерьез и надолго. Возле бухты Де-Кастри был тогда лишь небольшой рыбачий поселок с сельсоветом да еще деревенька в пятнадцать домиков.
В деревеньке разместился штаб полка. Батальонам же и нашему артдивизиону надо было самим выстроить для себя жилье.
Под строительство артиллерийского городка отвели место в семи километрах от Де-Кастри. Авансом назвали этот будущий городок Новой Волочаевкой. Прежде всего мы поставили там палатки и соорудили коновязи, обваловав их снегом и утеплив еловым лапником. Зазвенели пилы, заработали топоры — началось строительство казармы, конюшни, артиллерийских парков, столовой, медчасти, складов и магазина. Работа кипела от зари до зари,
Забот прибавилось, когда комбрига Романовского назначили комендантом Де-Кастринского укрепленного района, а меня по совместительству — начальником артиллерии того же еще не существующего УРа.
Одной из главных моих обязанностей являлось оборудование артиллерийских позиций. Вместе с П. В. Романовским я вел тщательную рекогносцировку прибрежной полосы с учетом приливов и отливов.
Ранней весной, с открытием навигации по Амуру и морю, ожидалось прибытие парохода «Тобольск» в сопровождении ледокола «Добрыня Никитич». Они должны были доставить нам материальную часть для береговых батарей. Однако слабый ледокол не смог пробиться сквозь льды и вместе с «Тобольском» застрял в бухте Ольга. Лишь после того как сильный шторм унес льды в море, суда вошли в нашу бухту.
Вторым эшелоном следовали инженеры, техники и строительные рабочие, которым предстояло возводить оборонительные сооружения. В основном это были ленинградцы. Для них в Де-Кастри уже строился двухэтажный дом. Ленинградцы прибыли в июне. В их числе была и энергичная, жизнерадостная девушка Валя Зарубина, дочь рабочего Путиловского завода.
С Валей я познакомился в управлении начальника работ Де-Кастринского укрепленного района. Она была чертежницей, возглавляла комсомольскую организацию. Валя очень понравилась мне. У нас завязалась дружба, со временем перешедшая в любовь. Я предложил Вале, как говаривали в старину, руку и сердце. Она рассмеялась, а потом уже серьезно сказала: «Не за этим я сюда приехала...»
Валентина принадлежала к тому славному поколению советской молодежи, которое строило Магнитку и Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре, первые наши тракторные и судостроительные заводы. Охваченные трудовым энтузиазмом, эти юноши и девушки все личное считали второстепенным.
Отказ Валентины огорчил меня. Впрочем, время для женитьбы было, пожалуй, и в самом деле не очень подходящим. Обстановка на Дальнем Востоке продолжала накаляться. Захватив северо-восточные провинции Китая, японские империалисты создали там полностью зависимое от них марионеточное государство Маньчжоу-Го и стали подбираться к КВЖД. Вновь на этой железной дороге начались провокации, аресты советских граждан, захваты их имущества. Было уже несколько случаев вторжения японских военных кораблей в наши территориальные воды, а японские самолеты проникали в наше воздушное пространство. Все это обязывало каждого из нас особенно бдительно нести службу.
В начале 1933 года на должность начальника политотдела укрепрайона прибыл полковник С. В. Руднев — тот самый Руднев, который в годы Великой Отечественной войны стал комиссаром знаменитого партизанского соединения С. А. Ковпака и был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. У нас он уделял много внимания повышению боеготовности укрепрайона.
В первый же день полковник Руднев заглянул к нам, артиллеристам.
— Ну как вы тут поживаете? Не жалуетесь?
— Жалуемся! — ответил я за всех. — Вон смотрите: артиллерийские парки покрыты брезентом, а конюшни — дерном и еловыми ветками. Давно ждем лесопилку, а ее нет. Для распиловки бревен на доски используем ручные пилы, а много ли ими напилишь?
— Вижу, без лесопильного завода не обойтись, — согласился Руднев. — Постараюсь помочь.
И помог. У него слова никогда не расходились с делом.
В дальнейшем я встречался с Рудневым почти каждый день и проникся к нему еще большим уважением, когда узнал его поближе. Он участвовал в штурме Зимнего дворца, сражался против деникинцев и врангелевцев, после гражданской войны стал комиссаром зенитно-артиллерийского полка, в 1929 году успешно закончил Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Это был неутомимый, многоопытный, идейно закаленный коммунист и очень симпатичный человек. За короткий срок наш начальник политотдела завоевал высокий авторитет не только среди личного состава укрепрайона, но и у местных жителей — нанайцев и гольдов.
Руднев часто выступал с лекциями и докладами. На его лекциях я узнал немало интересного из истории борьбы за власть Советов в низовьях Амура. В 1920–1921 годах здесь появился с отрядом анархистов некий Тряпицын. Он захватил Николаевский уезд и в течение трех месяцев чинил расправы над мирными жителями, истребляя не только русских коммунистов, но и японцев, работавших на лесных и рыболовных концессиях. Японские милитаристы воспользовались этим и под предлогом защиты своих подданных высадили экспедиционный корпус, овладели Приморьем, Николаевском-на-Амуре и Северным Сахалином с его нефтяными богатствами, каменноугольными и рыболовными промыслами. Они захватили и бухту Де-Кастри, рубили тайгу и сплавляли по реке Сомон ценные породы леса, вывозили в Японию пробковое дерево и пушнину. Много пришлось приложить усилий, чтобы японские захватчики убрались восвояси...
Большую заботу проявлял С. В. Руднев о быте красноармейцев. Зимой 1933 года нас особенно стала мучить цинга. У людей кровоточили десны, выпадали зубы. Семен Васильевич забил тревогу. Медицинский отдел ОКДВА рекомендовал поить личный состав три раза в день отваром рубленой сосновой хвои и сушеной черной смородины. А с наступлением весны в тайгу было направлено десять поисковых групп за дикорастущим зеленым луком, черемшой и брусникой. И цинга была побеждена.
Постепенно наша жизнь и служба в Де-Кастри входила в нормальное русло. На скалистом берегу, атакуемом ветрами и морскими волнами, в сопках и девственной тайге силами бойцов, командиров и политработников был создан один из форпостов нашей Родины на Дальнем Востоке.
Валя Зарубина все же стала Валентиной Хетагуровой. С этим именем позднее было связано одно из замечательных патриотических движений девушек нашей страны, и мне хочется рассказать, как это было.
Все началось с того, что группа женщин нашей части активно стала помогать нам, командирам, в очень трудной работе по налаживанию быта и питания бойцов, по созданию уюта в казармах, по организации самодеятельности.
В красноармейской столовой появились на столах цветы, на окнах казарм — белоснежные занавески, на тумбочках возле кроватей — салфетки, куда более нарядные, чем те, которыми так гордился старшина моей батареи в Даурии. Уютнее стало в ленинских комнатах, в библиотеке, значительно пополнившейся книгами из наших домашних библиотечек. Душою всех этих начинаний были Валентина и ленинградская коммунистка Тоня Горбунова, жена недавно назначенного командира батареи.
Прихожу однажды со службы и застаю дома всех женщин нашей части за стиркой красноармейского белья. Одни носят и кипятят воду, другие стирают, третьи развешивают выстиранное.
— В чем дело? — спрашиваю жену.
— Это тебе как командиру — в назидание, — отвечает она. — Надо скорей заканчивать строительство прачечной. — И добавляет под смех подруг: — Пока нет прачечной, придется тебе пожить в штабе, а стирать мы будем здесь...
Выстирали женщины в тот раз больше двенадцати тысяч пар белья, да еще все перечинили и перегладили.
Весной жены командиров принялись за организацию субботников: заставили всех заниматься уборкой городка, разбивкой клумб, посадкой цветов и овощей на южных склонах сопок. По вечерам в гарнизонном клубе работали женские кружки ПВХО, ГСО, «Ворошиловский стрелок», радисток, телеграфисток. Руководить кружком конного спорта женщины доверили мне. Даже сейчас приятно вспомнить, что наиболее лихой наездницей оказалась моя Валентина. Не раз она выходила победительницей на конно-спортивных состязаниях, проводившихся среди мужчин.
Комиссар Семей Васильевич Руднев позаботился о том, чтобы опыт работы женщин получил широкое распространение не только в частях нашего гарнизона, но и во всей Особой Краснознаменной Дальневосточной армии. О нем узнали В. К. Блюхер и начальник политуправления ОКДВА Н. Е. Доненко. Дважды посетил нас начальник Политуправления РККА армейский комиссар первого ранга Ян Борисович Гамарник. Бывший дальневосточник, он высоко оценил добрую инициативу наших боевых подруг. Выступая на одном из совещаний, Гамарник подчеркнул, что заботливые женские руки особенно нужны здесь, в малообжитом крае, что без участия женщин невозможно освоить богатства Дальнего Востока. Ян Борисович говорил и о том, что в наших благодатных местах охотно остались бы на постоянное жительство и обзавелись семьями многие из тех, кто отслужил свой срок в войсках и на флоте.
Помню, как близко к сердцу восприняли эти слова жены командиров.
В декабре 1936 года Валентину избрали делегатом на Всеармейское совещание жен командно-начальствующего состава Красной Армии. Провожая ее в Москву, Семен Васильевич Руднев поручил непременно выступить на совещании и рассказать, как женщины помогают обживать тайгу, благоустраивать быт, организовывать досуг красноармейцев и как много еще женских рук требуется на Дальнем Востоке.
В Москву мы ехали вместе: я был избран делегатом на VIII Чрезвычайный съезд Советов.
Валя очень волновалась, но ей удалось выполнить поручение комиссара. С кремлевской трибуны прозвучал ее взволнованный голос.
В Москве Валентине был вручен орден Трудового Красного Знамени. Народный комиссар обороны СССР Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов наградил ее именными золотыми часами, а 5 февраля 1937 года в «Комсомольской правде» появилось письмо Валентины Хетагуровой девушкам Советского Союза:
Девушки! Сестры-комсомолки! К вам от имени молодых дальневосточный обращаю свой призыв.
Далеко на востоке, в Приморской и Приамурской тайге, мы, женщины, вместе со своими мужьями и братьями перестраиваем замечательный край... У нас мало умелых рук. Каждый человек, каждый специалист на учете. И много еще нужно людей для того... чтобы освоить все богатства края для социализма... Но запомните, на Дальний Восток мы зовем только смелых, решительных, не боящихся трудностей людей...
Нам нужны слесари и токари, учительницы и чертежницы, машинистки и счетоводы, конторщицы и артистки. Все в равной степени. И вот мне хочется, чтоб вслед за нами, подругами боевых дальневосточных командиров, в наш край поехали тысячи отважных и смелых девушек. Я призываю вас, дорогие подруги, сестры-комсомолки, девушки нашей страны, помочь нам в большом и трудном деле...{2}
На этот призыв откликнулись десятки тысяч молодых советских патриоток. Со всех концов страны двинулись на Дальний Восток эшелоны хетагуровок. Не остались в стороне от этого доброго дела и жительницы нашей столицы. В апреле 1937 года Москва проводила 400 девушек в город юности Комсомольск-на-Амуре.
Хетагуровок торжественно встречали в Хабаровске представители крайкома партии, крайисполкома, краевого комитета ВЛКСМ, политуправления ОКДВА и общественности города. Приветствуя девушек, Маршал Советского Союза В. К. Блюхер призвал их бодро встречать трудности и по-боевому, по-большевистски преодолевать их.
Движение девушек — энтузиасток освоения далекого таежного края росло и ширилось. Уже к осени 1937 года на Дальний Восток прибыли 11500 комсомолок, в том числе 50 инженеров, 550 техников, 20 врачей, 400 медработников со средним специальным образованием, 140 агрономов, 300 зоотехников, 380 учителей, 800 культработников, 300 шоферов, 1100 токарей, слесарей и электромонтеров, 1100 счетных работников. Девушки направлялись в самые отдаленные уголки края, работали в школах, больницах, на корчевке тайги и валке леса, а также на рыболовецких промыслах. Повсюду на Дальнем Востоке звучали их звонкие голоса:
Нам приказ простой и точный Наша Родина дала, Чтобы край Дальневосточный Стал твердыней Октября.
С хетагуровками навсегда связали свою судьбу и разделили с ними благородный труд по освоению дальневосточных богатств тысячи демобилизованных красноармейцев и приехавших на Дальний Восток юношей.
В том же 1937 году Валентина Хетагурова была избрана депутатом Верховного Совета СССР первого созыва от трудящихся Комсомольского-на-Амуре избирательного округа...
С тех пор миновало почти сорок лет. И как же отрадно видеть, что юноши и девушки семидесятых годов так же трудолюбивы, самоотверженны, энергичны и неугомонны, как их предшественники. Видеть, что верно служат Родине умелые руки молодых, что ей, любимой Отчизне, отданы сердца и высокие помыслы наших детей и внуков...