Зарева над землей

Мы окопались на левом, пологом берегу Днепра. На противоположном, крутом — Жлобин, и в нем гитлеровцы. Железнодорожный и шоссейный мосты взорваны. Все мы переживаем первую неудачу — отступление нашей 117-й стрелковой дивизии. Подсчитываем потери. Они велики: половина личного состава. Убит командир полка Витушкин, пропали без вести командир и комиссар нашей батареи.

Горячо, запальчиво спорим между собою, почему так получилось.

— Командира дивизии потеряли и командира полка, командовать некому было, вот и результат, — доказывает Иван Шведов.

— По-твоему, выходит, только в нашей дивизии срыв? — сердито спрашивает Трубаев.

— Только! — упрямо стоит на своем замковый.

— А в газетах что пишут? — шуршит бумагой Павел Толмачев перед носом у Шведова. — Фашисты окружили наших под Белостоком, овладели Ригой, подходят к Минску...

Я мысленно вижу перед собой пережитое. Да, враг оказался сильно вооруженным. А мы... Не успела развернуться и не поддержала нас полевая и крупнокалиберная артиллерия. Не было видно советских самолетов в небе над полем боя. Несколько танков БТ-7 сгорели вмиг, не достигнув переднего края. Немецких же танков было видимо-невидимо. В общем, организация боя и обеспечение оставляли желать лучшего...

— Я вот сопоставляю факты, — тяжело раздумывая, не спеша говорит Трубаев, ставший теперь командиром [20] батареи. — Возьмем только этот год. Февраль — высадка гитлеровцев в Триполи, прибытие в Северную Африку генерала Роммеля. В начале марта немецко-фашистские войска вступили в Болгарию. В апреле захватили Югославию и Грецию... Что все это значит, а?

Трубаев медленно оглядывает бойцов. Те молчат. Затянувшись дымом, командир батареи продолжает с хрипотцой:

— А это значит, что фашисты взяли в свои руки всю Западную Европу, всю ее промышленность. Вот откуда у них мощь берется. Трудно сдержать такую силу, но мы выстоим и победим. Это факт! Победим потому, что любим свою Родину, а это удесятеряет силы. Наполеон в свое время даже Москву брал, а что в конце концов получилось?.. — Трубаев снова усиленно затягивается табачным дымом. — Каша заварена, и, надо сказать, заварена круто. А расхлебывать нам... Ладно, хватит молоть языком, — обрывает он свою импровизированную беседу. — Пора делом заниматься. К орудиям!..

Оборона...

Что это такое? Стоять на месте и швырять снаряды через Днепр? Когда немец не лезет — припухать в блиндажах?

Совсем не то! Так может думать только обыватель. Ему все равно. В мирное время обыватель говорил: «Солдат спит, а служба идет». Теперь он рассуждает не новей: «Где и поспать, как не в обороне».

А Трубаев смертельно ненавидел обывательщину. И в мирное время, и в дни войны. Он не из тех, кто рассчитывает на легкую победу. На это настраивает и своих бойцов. Павел Толмачев, Иван Шведов, Степан Сулима часто ропщут.

— Ну, выкопали блиндаж, — доказывает Толмачев, рассматривая свои ладони в подушках мозолей, — накрыли в четыре наката, засыпали землей, замаскировали — и хватит. Какого же хрена еще?

Тогда Трубаев усаживается поудобнее, хмурит брови, поправляет пистолет и начинает:

— Я, товарищи, скажу про себя... До призыва в Красную Армию был я бригадиром в колхозе на Тамбовщине...

Павел Толмачев нахлобучивает пилотку и молчит. [21]

Степан Сулима перестает сопеть, помалкивает и Иван Шведов. Они отлично знают: командир снова станет говорить: «Война — это работа...»

— А крестьянствовать — значит вкалывать в поте лица, — словно прочитав их мысли, тихо продолжает Трубаев. — Если, конечно, желаешь быть с хлебом...

— Ну какое отношение война имеет к крестьянской работе? — спрашивает вдруг Зорин.

— Прямое, — поднимает голову Трубаев. — Урожай радует хозяина, если он работает поплотней. Победа на фронте придет к тому, кто хорошо попотеет перед боем. Возьмем, к примеру, наш блиндаж, — Трубаев обводит глазами накаты, — он прочен, надежен, но он единственный у нас с вами. Огневая с круговым обстрелом тоже одна. Стрельнете вы по немцу разок-другой, и засекут вашу огневую. Противник подготовит данные и накроет ее. А что после этого будет, представляете? Пожалуй, не спасут и накаты. А вот если вы с запасной позиции огонька дадите, потом спрячетесь на основной, то хрен вас немец найдет!

— Оно, конечно, верно... Да ведь и нас понять надо, — виновато произносит Иван Шведов.

— Во, — протягивает Степан Сулима руки. — Все ладони в мозолях.

— У кого еще есть мозоли? — спрашивает Трубаев.

Кряхтит, переминаясь, Павел Толмачев. Потом шлепает по ладони пыльной пилоткой и нерешительно говорит:

— Под Киевом, в Броварах, тоже копали. Потом все бросили. Перед первым боем за Жлобин всю ночь копали, поспать некогда было. Утром все бросили... И эти позиции оставим.

— Вполне возможно, — соглашается Трубаев. — Получим приказ — и эти огневые, где столько попотели, оставим. Но зато, товарищи бойцы, мы не поляжем здесь, а будем драться с фашистами...

Трубаев, как всегда, прав. Его доводы убедительны.

— Зови всех командиров орудий сюда, — кидает он мне. — Пойдем на рекогносцировку...

Вторая ночь тоже проходит в работе. Поту пролито немало. Много выброшено на поверхность песку, все замаскировано. [22]

А утром стреляем по новой цели — только что обнаружен немецкий миномет. Павел Толмачев с первого снаряда подрезает цель, потом уничтожает ее тремя осколочными. Едва успели увезти пушку, как слышим свист и грохот летящих и рвущихся снарядов. Местность заволакивает ползучим дымом. А гитлеровцы молотят и молотят нашу запасную позицию, с которой мы недавно вели стрельбу.

— Ничего, — от уха до уха улыбается Иван Шведов. — Покидайте, покидайте в пустое место снаряды! Поменьше останется!

— Обманули дураков, — усмехается и Сулима, ставший теперь ящичным.

— А если бы по основной позиции так? — выразительно посматривает на артиллеристов Трубаев.

— Был бы винегрет, — тихо говорит Павел Толмачев.

— Такой, что хоть ложку бери, — дополняет Шведов.

...Так мы стоим семь июльских дней. На восьмые сутки ночью нас бесшумно сменяет прибывшая с Волги дивизия. После одного ночного и затем дневного переходов мы оказались в Буда-Кошелеве. Здесь, в густом лесу, спокойно ходим во весь рост. Хотя время от времени тоже ныряем в нарытые щели: на лес налетают вражеские бомбардировщики.

Пока мы принимали пополнение, наши войска, переправившись через Днепр, выбили немцев из Рогачева. 240-й стрелковый полк бросили им на помощь.

Городок весь в развалинах. Дымятся пепелища, ветер раздувает тлеющие головни, над ними вспыхивает пламя.

День выдался пасмурный, низкие тучи нависают над землей. Фашистские самолеты не летают. Воспользовавшись этим, мы начинаем окапываться. К вечеру основательно зарываемся в землю.

Ночь проходит спокойно, а новый день выдается хлопотным. Небо некстати светлеет, и нам приходится туго. На огневые, расположенные вблизи наведенных мостов, то и дело сыплются бомбы.

Вечером по приказу снимаемся с позиций. Полку поставлена новая боевая задача: выйти к Довеку и преградить дорогу вражеским частям, прорвавшимся в Быхове и направляющимся на Гомель.

Выслав вперед разведку, полк идет ускоренным маршем. Приблизившись к Довеку, убеждаемся, что он захвачен [23] противником. Отсюда на Гомель устремилась лавина гитлеровских танков, бронетранспортеров, мотопехоты. С воздуха путь ей расчищает авиация.

В последние дни июля мы выскакиваем из лесу прямо в Пропойск. На центральной площади поселка к Трубаеву подбегает разгневанный генерал-майор.

— Отступаете?! — размахивая пистолетом, кричит он. — Вон туда гоните, навстречу танкам!.. Нечего от них прятаться!

Трубаев хочет что-то сказать, возможно, то, что мы не боимся танков, что нас и бросили сюда драться с ними, но так и не произносит ни слова.

— За мной! — командует он и вскакивает на передок первого попавшегося на глаза орудия. Упряжка несется по каменистому большаку, обсаженному высокими деревьями.

Километрах в пяти от Пропойска мы спускаемся с пригорка и видим впереди вражеские машины. Они стоят на большаке и по бокам его, замаскированные ветками.

Трубаев подает команду «К бою» не голосом, а условным знаком. Наскоро отцепив сорокапятки, мы разворачиваемся и укрепляем орудия. Не успели заряжающие вогнать в казенники по бронебойному снаряду, как танки дают залп. Мы чудом остаемся целы за броневыми щитками своих орудий.

Павел Толмачев целится и стреляет по ближнему танку. Вражеская машина начинает дымить. Еще минута — и она охвачена пламенем. Вновь раздаются резкие выстрелы. Это, глядя на мой боевой расчет, бьют по целям другие пушки.

Взревев, танки пятятся и исчезают в кустах.

— Это маневр, — определяет разгоряченный Трубаев. — Они хотят заманить нас в лощину и там расстрелять!

Позиция нашей батареи крайне неудобная, и Трубаев дает знак откатить пушки назад. Потом, когда мы окапываемся за бугром, он ахает:

— Надо ж, лоб в лоб столкнулись... Еще бы они дали залп — и у нас ни одной пушки... Ну, быстрей работать, быстрей!..

Мы не понимаем, почему немецкие танки в течение всего дня больше не предприняли ни одной попытки двинуться на Пропойск. [24]

— Испугались нашего огня, — говорит Иван Шведов.

— Точно! — поддерживает его Павел Толмачев. — Шесть пушек, брат, сила.

— Великая сила — пистолет на колесах, — лукаво улыбается Трубаев.

Но Иван Шведов резюмирует по-своему:

— Факт, что сила. Один танк пригвоздили, а в нем три фрица. Никто не выскочил, все поджарились.

— Танки могут двинуться в обход, — высказываю опасение я. — Вон хоть там, — указываю на дорогу справа, выбегающую из леска и пересекающую неширокий луг.

Этот накатанный колесами проселок замечает и командир батареи. Торопливо расстегнув планшетку, он разворачивает карту.

— Там второй батальон нашего полка. — Поглядев на меня, он начинает сворачивать карту. — Ты, сержант, крой к нему со своим орудием, там танкоопасное направление. А тут, — кивает на шоссе, — зениток понатыкано, аж тесно от них.

...Утро нового дня. Немцы точны. Ровно в девять их танки вытягиваются в колонну по большаку. Впереди — тяжелые, за ними — средние. В конце колонны — легкие и бронетранспортеры. Помешкав с минуту, они задирают хоботы орудий. Секунда — и грохот орудий разносится по лесу. Потом взревели моторы, машины трогаются и гремят по булыжнику.

Мы вшестером с замирающим сердцем следим за боем, который завязывается на подступах к Пропойску. Кровь приливает к вискам. Танки идут плотно, чуть припадая там, где тянутся канавы. На миг остановятся, с концов орудийных стволов сорвутся космы пламени, и Вновь грохочут вперед.

— Да что же это, ребята? — широко раскрытыми глазами смотрит на нас Павел Толмачев.

Танки идут на сближение. Сорокапятки плещут в них огнем. Передний вздрагивает и дымится. Останавливаются вдруг второй и третий. Прикрывшись дымом, как щитом, они принимаются палить из орудий. На них напирают задние машины.

— Тяжело нашим сорокапяткам, — говорю я, задыхаясь от ярости.

Так проходит семь — десять минут. Потом танковая колонна неожиданно ломается. Машины спешно сползают [25] с шоссе влево и вправо, рассредоточиваются для фронтального удара. Этим они сбивают с толку артиллеристов. Ребята растерялись. Им трудно целиться из-за берез и кустов.

Но тут втягиваются в бой наши зенитные батареи, поставленные на прямую наводку. Зенитчики стреляют по танкам в упор. Ни на минуту не умолкают и сорокапятки.

— Нет, не остановить их, — скрипит зубами Толмачев. — Прут как очумелые.

— Как звери взбесившиеся, — говорит Шведов и тут же мечтательно добавляет: — Сейчас бы сюда такие неуязвимые противотанковые орудия, чтобы сами гонялись за этими крестатыми паразитами и расстреливали их!

Мы досадуем, что торчим в стороне. Зачем Трубаев сунул нас сюда? По этому проселку и автоматчики не идут.

— Сержант, а сержант, — умоляюще смотрит на меня Толмачев. — Давай поможем нашим, перекатим пушку вон туда, ближе к большаку, и вдарим по фашистам с фланга! А?

— Давай!

Меня, словно ветром, гонит к большаку. Стоять рядом и не помочь своим — преступление! Выбрав огневую, подаю команду перекатить пушку.

Стреляем с нового места. Куда попадает первый снаряд — не уследил. Но, распалившись, кричу и кричу «Огонь».

— Вот это крепко! — восторгается Сулима за спиной. — Прямо туда ему, в бок!

Теперь и я вижу вспыхнувший жарким пламенем вражеский танк. Но он не останавливается, а, вырвавшись из-за берез, несется по чистому полю, словно с цепи сорвался.

— Водитель хочет сбить огонь...

— Не давать! — шумит Шведов. — Паша, еще бронебойный ему в бочину!

Толмачев стреляет.

— Вот теперь и этому капут! — заключает Шведов.

— Танки справа! — не своим голосом кричит Жаднов.

Повернувшись, вижу три гитлеровские машины. С зелеными ветками на броне, они сваливают с большака и [26] низиной, стараясь быть незамеченными, катят в нашу сторону.

«Надо сменить огневую!» — мелькает мысль.

Пока перекатываем сорокапятку, укрепляем сошники станин в грунте, расчищаем сектор обстрела, танки уже дымят поблизости. Они идут фронтально, словно на параде. Потом останавливаются и начинают раскачивать стволы орудий.

«Наводят, — догадываюсь я. — Сейчас дадут залп».

И не ошибаюсь. Там, где только что была наша огневая, мгновенно вырастают три куста разрывов. Вблизи зловеще свистят осколки.

Танки продолжают двигаться, но теперь мимо нас, выставляя уязвимые места. Меня трясет от радости. Гремят два на редкость метких выстрела. Замирают на месте и горят две машины врага.

Но третий танк опережает нас. Перед самым дулом сорокапятки клубится дым и земля. Осколки стучат в броневой щиток орудия.

— Мать честная!.. — Толмачев наугад доворачивает ствол и нажимает на рычаг спуска. Раздается резкий выстрел. Когда дым относит ветром, мы вновь видим танки: они грохочут по большаку и обочинам.

— Бомбят, ложись!

Кинувшись камнем в канаву рядом, я прижимаюсь к земле.

Бомба трясет и валит деревья. Взлетает в небо земля и оттуда с шумом обрушивается на огневую. Я глохну.

«Накрыли, — стучит в мозгу. — Накрыли, сволочи...»

Потом поднимаю свинцовую голову и ошалело оглядываюсь вокруг. Медленно прихожу в себя, отплевываюсь песком. Во рту горько и сухо.

Сорокапятка перевернута, одно колесо вертится, как заведенное. Павел Толмачев лежит на дне неглубокой канавы, неуверенно как-то мотает головой, с волос его осыпается сухая земля. Иван Шведов невдалеке промывает глаза в луже и на чем свет стоит матерится.

Откуда-то появляется Трубаев. Он что-то говорит мне, но я не слышу. Тогда он делает знаки, чтобы отходили. Почему отходить?.. А Сулима уже тут как тут с упряжкой лошадей. Пошатываясь, мы берем пушку за станины и шворневой лапой соединяем с передком. [27]

Окончательно я прихожу в себя только вечером, когда батарея останавливается в густом хвойном лесу за речкой.

Очухался и Павел Толмачев. Мы с ним осматриваем пушку, смываем с нее грязь, чистим канал ствола, смазываем тонким слоем автола. Наш «пистолет на колесах» опять готов к бою.

* * *

На душе словно камень лежит. Мы отходим к Гомелю.

Трубаев едет на повозке хмурый и молчаливый. В бою за Пропойск батарея потеряла двух командиров орудий, много рядовых артиллеристов.

Нас настигают вражеские бомбардировщики. Согнав лошадей с дороги, мы отбегаем и падаем в кюветы, канавы, выемки и отлеживаемся там. Когда поднимаемся, чтобы опять ехать, налетают «мессеры» и строчат из пулеметов. Разрывные пули цокают рядом, как град. После каждого такого наскока воздушных пиратов санитары грузят на повозки и двуколки раненых, тут же, у дороги, хоронят убитых.

В Добруше младшего лейтенанта Трубаева вызывает к себе командир 1-го батальона. Размахивая вороненым пистолетом, он сипло кричит:

— Хватит сдавать врагу город за городом! Костьми все ляжем, а не пропустим гитлеровцев через Ипуть!.. Занимать оборону!..

Силы у нашего 240-го уже не те. Бойцы измучены беспрерывными боями и отходами, на вооружении — винтовки, несколько станковых и ручных пулеметов, один полковой миномет плюс наша противотанковая батарея без двух орудий. Но смертельная ненависть к врагу швыряет людей и в эту неравную схватку.

До вечера Трубаев водит нас по полю западнее города. Мы выбираем удобные, выгодные огневые позиции. Причем каждый командир — самостоятельно, младший лейтенант только делает критические замечания в духе пословицы «Семь раз отмерь, один — отрежь». Он верен своему принципу: не навязывать подчиненным свое решение.

К закату жаркого солнца места для пушек намечены на западном склоне горы. В тылу у нас высокий глинистый [28] обрыв над рекой Ипуть, слева — большак на Гомель, правее — лес и огибающая его река в топких, болотистых берегах. А впереди, за хвойным лесом — село. Оттуда и ждем мы немецкие танки.

Добруш со своей знаменитой на всю Белоруссию бумажной фабрикой притаился, словно замер, в низине. Трубы не дымят, люди попрятались. На улицах, кривых и пыльных, ни души.

— Значит, так: огневые — в полный профиль, — предупреждает нас Трубаев. В ожидании боя он оживляется, широко шагает по густому, цветущему клеверу.

Как только солнце скрывается за лесом и на землю вместе с росой ложатся сумерки, мы вывозим пушки на огневые. Приводим их «К бою», все вооружаемся лопатами. Часов до двенадцати ночи швыряем сыпучий песок на брустверы, разравниваем его и маскируем зеленью. В полночь ужинаем сухарями и чаем, немного спим. А на рассвете все уже на ногах.

Старшина появляется с термосами, в них горячий борщ и каша. Мы аппетитно едим и скупо шутим.

— Давай, Паша, закладывай погуще в казенник, — бормочет Иван Шведов, — а то начнется бой, позабудешь как и зовут.

— Ничего, не бойсь, — дружелюбно окает волжанин. — Мы не того, не трусливого десятка.

Толмачева передразнивает Сулима:

— Отец Ондрей огрел отца Онуфрия оглоблей...

А мне не до шуток. Ни борщ, ни теплая гречневая каша не согревают. Видимо, знобит от какого-то недоброго предчувствия. Но какого? Смерти не боюсь — готов к ней, а что может быть страшней?

Завтрак кончается. Подхватив термосы, уходит старшина. Я беру бинокль, карабин и забираюсь в свою ячейку, отрытую в метре от левого колеса пушки. Начинаю наблюдать за передним краем.

А земля словно дышит. От теплых испарений, наполняющих ячейку, мне становится лучше, приходит успокоение.

Трубаева вызывает в Добруш командир батальона. Как только он уходит, воздух над лесом наполняется отдаленным гулом моторов. Справа над нами появляется «рама». Она вертится над городом, сбрасывает три бомбы и беспрепятственно улетает. [29]

— Ну, все выглядел, теперь жди бомбардировщиков, — замечает Иван Шведов.

Но бомбардировщики не показываются. Рокочут моторы в селе, за сосновым бором: это вражеские танки.

— Девять уже, — взглядывает на часы Толмачев. — Фрицы всегда начинают в это время.

— Теперь держись, русский Иван, — бормочет Шведов.

Да, немцы и на этот раз точны. На дороге показываются танки. Потом уходят с нее вправо.

— Что они затевают? — беспокоится Шведов.

— Маневр, — безразлично бросает Толмачев.

Мы переглядываемся. Действительно, что затевают гитлеровцы? Не иначе, это очередная хитрость применена, чтобы вызвать движение на нашем переднем крае и таким образом обнаружить нас. Усиливаем наблюдение. Опять показываются танки. Теперь уже на опушке и на дороге. Приняв боевой порядок, они грозно надвигаются на город. Я вижу в бинокль: люки у машин плотно закрыты, пушки нацелены. Стволы их качаются, на дульных срезах вспыхивают хлопья огня. Не останавливаясь, танки стреляют куда попало.

Как только вражеские машины подходят на прямой выстрел, наша батарея дает меткий залп. Два танка сразу охватывает огонь. Остальные, замешкавшись, создают пробку. Воспользовавшись этим, мы снова даем залп. Еще две машины выведены из строя. Немецкие танки пятятся и скрываются за соснами.

Мы с облегчением вздыхаем. А Шведов предупреждает:

— Надо податься в ячейки, сержант. Сейчас их артиллеристы возьмут нас на вилку.

— Уж это точно! — подтверждает Толмачев.

Так и есть. Из-за леса со свистом летят снаряды. Они молотят клевер метрах в ста перед нашими огневыми. Еще налет, еще, еще...

На наше счастье, тяжелые фугасные снаряды рвутся на пустом месте. Иван Шведов, глядя на вспышки, глубокомысленно изрекает:

— Тот снаряд, что свистит, мимо летит. Не бойся, ребята!

— Ты бы лучше сам не свистел, — одергивает товарища Николай Зорин. — Нашел время, философ! [30]

Как только умолкает вражеская артиллерия, из деревни появляется новая группа танков. Воздух наполняется леденящим душу гулом. Теперь лупят из танков по нашим огневым; на дульных срезах пушек, как молнии, свирепо сверкают струи огня.

— Расчет, к орудию! — командую я, как только танки поравнялись с недавно подбитыми четырьмя машинами.

Привычно щелкает замок, — значит, в казенник вошел патрон с бронебойным снарядом. Но Паша Толмачев, взявшись за рычаг спуска, вдруг резко дергается и отваливается от прицела. Обливаясь кровью, падает на станину Коля Зорин.

Не раздумывая, выскакиваю из своей ячейки. Прицел раздроблен. Не целясь, отжимаю рычаг спуска на себя. Пушка резко подпрыгивает и окутывается дымом. На миг меня ослепляет. И тут же чувствую, как что-то горячее жалит меня в шею. Подношу руку и отвожу ее: на ладони густая липкая кровь.

Внезапный лязг гусениц рядом вновь загоняет меня в глубокую ячейку. Над головой чертом вертится и воет немецкий танк. Сдавливает, обрушивает зыбкие стены ячейки. Вот-вот гусеницами сорвет мне череп. «Неужели все?.. Тут, в этой могиле, вырытой собственными руками... Лучше бы под танком со связкой гранат!..»

Холодный пот окатывает меня. Нестерпимый жар пробегает по телу после тряского холода. Меня засыпало с головой. А танк продолжает утюжить землю. Потом вдруг все затихает. Я чувствую, как постепенно возвращаются силы. Но нечем дышать. Песок на зубах, в ушах, за воротом гимнастерки. Однако начинаю шевелить руками. Поднимаю и опускаю плечи. Нет, ничего не получается. Надо отдохнуть, сберечь силы. С минуту не шевелюсь, потом напрягаюсь и действую руками.

После неоднократных толчков кулаки мои пробились сквозь толщу земли. Мелькнул свет, в ячейку хлынул воздух! Я жадно вдыхаю его! Но пока не выбираюсь из земли: протираю глаза, опасливо поглядываю по сторонам. А вдруг немцы рядом? Первое, что я услышал, был все тот же грохот вражеских танков. Но теперь они шли в стороне, по дороге на Добруш.

Сгущаются августовские сумерки, и движение на дороге прекращается. Надо мной тишина. Только в городе [31] что-то грохочет, да иногда раздаются автоматные очереди.

Я гляжу в небо. Оно плотно заткано синевой, на которой ярко выделяются желтые звезды. Пригляделся — каждая звездочка мигает по-своему: то голубым, то бледно-розовым, то зеленоватым светом.

Чтобы окончательно прийти в себя, закрыл на некоторое время глаза. Когда открыл их, увидел поздно взошедшую луну. «Пора выбираться из могилы», — решаю твердо. И тут же, упершись руками в бруствер ячейки, подтягиваюсь, постепенно выбираюсь на помятый клевер.

Первое, что сразу бросается в глаза, — это широкое зарево над землей. В его отблесках различаю сплющенную свою сорокапятку и рядом мертвых Павла Толмачева, Николая Жадиова, Колю Зорина. Меня бросает в озноб.

— Ну, прощайте, товарищи и друзья, прощайте...

А где Иван Шведов и Степан Сулима? Что с ними?.. Нахожу их ячейку, заглядываю в нее — пусто. Значит, вышли из боя, но как?

«А Трубаев как же? Где он был, когда батарея начала драться с немецкими танками?.. Вспомнил, его же вызвал командир батальона в Добруш...»

Не спеша бреду по безлюдному полю, в ногах путается клевер. Он густо пропах медом. А в голове шумит, и хочется спать. Глаза слипаются, все мельтешит. И вдруг чувствую, что меня покидают силы. С трудом дотянувшись до куста орешника, падаю под него, как подкошенный.

Поднимаюсь утром и оглядываюсь — никого. Подхожу к реке под обрывом, раздеваюсь и лезу в воду. Наклоняюсь и вижу свое отражение: голова в густом инее. Откуда он? Наверно, паутина налипла, пока спал, а потом пробирался кустами... Провожу ладонью по волосам — никакой паутины...

Переплываю Ипуть, на берегу подбираю оброненный кем-то противогаз, в нем пакет с бинтами. Промываю раны на шее, перевязываю их и бреду лесом на восток.

Стволы высоких корабельных сосен отливают бронзой. Среди сосен с радостью обнаруживаю остатки 240-го полка. За батальонами усталые кони тянут две сорокапятки. Впереди, так же, как и на пути к Добрушу, едет [32] на повозке Трубаев. Заметив меня, обмотанного бинтами, он соскакивает с телеги и подбегает.

— Ты из могилы, Гвоздев? Я сам видел, как над тобою вертелся тот проклятый танк...

— Значит, плохо вертелся.

Подходят Иван Шведов и Степан Сулима. Глядят на меня и не верят своим глазам. Потом Шведов, беспомощно взмахнув руками, сообщает:

— Вот, из всего расчета нас теперь только трое...

Но жива наша 117-я стрелковая дивизия. Теснимая противником, она оторвалась от своей 21-й армии, потеряла связь с ней и, откатываясь все дальше на юг, наконец вступила на землю Брянщины. [33]