Снова на Украину
Август — последний летний месяц. Но он, как и июль, жарок и нерадостен. Раны на шее и на спине хотя и беспокоят меня, но все же подживают. А вот раны сердца?.. Они ноют, не дают ни минуты покоя.
И есть над чем задуматься. Бронетанковые и механизированные полчища гитлеровского фельдмаршала фон Бока на западном направлении, окружив группу советских войск возле Минска, уже надвигаются на Смоленщину. Они вошли в Витебск, Оршу, Могилев. Мы вот оставили Гомель. После Добруша пробираемся глухими лесными тропами.
Немцы боятся углубляться в леса и нас не преследуют. Они продвигаются лишь по полотну железной дороги на Вышков и по грейдерному большаку — на Злынку.
...Темно хоть глаз выколи. Густой запах хвои наполняет воздух. Приминая молодую поросль леса, тащится наш 240-й стрелковый полк.
На возах — катушки провода, телефонные аппараты, какие-то ящики, мешки и прочая поклажа. Все громоздкое, неуклюжее. Стянутые веревками возы грузно переваливаются на ухабах. Идем за ними молча. Только впереди кашляет Трубаев. Слышен его хриплый голос:
— Эй, Пашин, кури в ладонях!
Пашин один остался из орудийного расчета сержанта Дегтяря. Он высокий, плечистый; поверх гимнастерки накинута плащ-палатка, из-под которой виден ствол ручного пулемета. Боец кажется сказочным богатырем.
Трубаев на повозке. На плечах у него шинель внакидку, с наступлением сумерек он натянул ее на себя. [34]
Колонна останавливается, во тьме передается команда: командирам батальонов, рот и батарей идти к командиру полка. Они спешат в голову первого батальона.
Мы же присаживаемся на траве, рады хоть короткому отдыху. Задираем головы кверху и замечаем, что небо сереет. Значит, скоро утро.
— Поспать бы! — говорит Сулима и вытягивается на траве рядом с Иваном Шведовым, который грызет ржаной сухарь. Я пристраиваюсь возле ребят.
Только прикорнули, к нам подходит Николай Смоляков, командир уцелевшего орудия. Смоляков опускается на траву, шумно дышит.
— Как настроение? — спрашивает у меня.
— Ничего.
— А Трубаев занес тебя в полковой поминальник.
— Он видел, как меня хоронили немецкие танкисты.
— Да, ты выжил чудом. А вот Храпач, Дегтярь и Амеличев...
Появляется Трубаев. Он разворачивает карту, ориентирует ее по компасу, отыскивает место нашей остановки.
— На опушке железнодорожная станция Вышков, Полк занимает оборону... Ты, Болотин, выдвигаешься со своим орудием к Малому Вышкову, а ты, Смоляков, вот сюда, к деревне Камень. Ты, сержант, — обращается ко мне, — может быть, в санчасть?
— Из батареи — никуда, товарищ младший лейтенант.
— Ну, добро! Тогда возглавишь разведгруппу. В твоем распоряжении Сулима, Шведов и еще Пашин...
Минут пять он объясняет задачи группы, потом, убедившись, что я их понял, выпрямляется:
— Действуй!
...Мы сперва идем к деревне Камень, но скоро поворачиваем на юго-восток. Пробираемся лесом километра три и выскакиваем к небольшой речушке, петляющей в зарослях ивняка и ольшаника. Перебираемся на другой берег и слышим неподалеку стрельбу. Останавливаемся.
— Это немцы, — предполагает Шведов.
— Откуда тебе известно? — возражает Пашин.
— А ты разве не узнаешь автоматную пальбу?
— Ладно, пошли, — говорю я.
Выбравшись на опушку, мы сразу видим вереницу вражеских автомашин. Они стоят на дороге почти впритык [35] одна к другой — от деревни Деменка до самого леса перед Злынкой. Откуда взялась немецкая мотопехота? Неужели из Добруша? Да, больше неоткуда. Пока мы ехали лесными тропами, фашисты примчались сюда по большаку.
— Сто двадцать машин, — говорит Шведов. — По двадцать человек в каждой.
— Двенадцать легких орудий и столько же минометов на прицепах, — сообщает Пашин.
— Полк мотопехоты, — заключаю я. — Надо немедленно донести Трубаеву. Крой, Пашин!
Я остаюсь со Шведовым. Хочется понаблюдать, что предпримут враги. Возле машин копошатся шоферы. Взошедшее августовское солнце ярко отражается в стеклах кабин. Немецкие солдаты в виде развлечения палят из автоматов по стаду коров и овец, пасущихся на опушке.
— Пожечь бы машины! — загораются глаза у Шведова. — А после гитлеровцев хоть голыми руками бери! Без машин они не вояки.
— Сюда бы наши пушки! — соглашаюсь я.
Пока мы рассуждаем со Шведовым, Сулима встречает командира 3-го батальона. Тот ведет роты в Камень, с ним орудийный расчет Смолякова. Он и приводит к нам командира роты старшего лейтенанта Богомолова, успевшего зарекомендовать себя отважным воином.
Богомолов молниеносно сориентировался в обстановке.
— Ну, сейчас угостим фрицев шашлыком! — задорно говорит он. Смоляков осколочным снарядом зажигает автомашину в центре колонны, и она вспыхивает, как факел. Слева и справа от него рвут тишину станковые пулеметы. Гул, трескотня пулеметов и винтовок повисают над лесом.
Немецкие автоматчики в испуге бегут к машинам. Но пулеметы косят их. Некоторым удается добежать до грузовиков, они набиваются в кузова. Снаряды Смолякова накрывают эти автомашины. Немцы ошалело выпрыгивают из них.
А у самой дороги дружно работают наши станкачи. Откуда-то из кустов выползают три зеленые танкетки с красными пятиконечными звездами на боках. Они в упор расстреливают бегущих фашистов.
Несется «ура». Мы со Шведовым припускаемся за пехотой. Стреляя на ходу из карабинов, добегаем до большака. [36] На нем множество раненых и убитых. Не теряя времени, подбираем трофеи.
Бой длился меньше часу. И вот уже пехотинцы ведут большую колонну пленных в Деменку, в штаб нашей дивизии.
Прибегает на большак и Трубаев. Взглянув на дорогу, усеянную трупами гитлеровцев и остатками сгоревших машин, он весь сияет. Губы младшего лейтенанта растягиваются в широкой улыбке.
— Ловко прихватили! Ну как курчат!
— Расколошматили механизированный полк! — гордо смотрит на него лейтенант Богомолов. — Трофеев-то сколько!
...Шея моя распухла не на шутку. Приходится обратиться в санчасть. Там меня держат три дня. Крупные осколки вытаскивают пинцетом, а мелочь оставляют — не оказалось магнита. Рану густо смазали какой-то желтой мазью и туго забинтовали. Когда опухоль начала спадать, меня отпустили в батарею.
Рано утром вызывает Трубаев. Узнав, что чувствую себя неплохо и непрочь продолжать разведку, дает задание. Через двадцать минут моя проверенная четверка уже пробирается среди густых деревьев.
Отшагав километра три в сторону Дубровки, мы слышим отдаленный орудийный гул. Он доносится со стороны деревушки Гута, что осталась у нас на севере.
— Наши от танков отбиваются, — заключает Пашин, нахмурившись.
«Пашин прав, — рассуждаю я. — Танки, видно, идут вдоль железной дороги на Новозыбков. Сюда они побоятся сунуться после того, как мы расправились с мотопехотой».
Перемахнув глубокий ров, мы оставляем позади речушку с крутыми берегами. Потея от жары, бежим в расположение полка. На опушке останавливаемся. Впереди раскинулось широкое плато.
Оглядываемся. Левее нас темно зеленеет ельник. Солнце золотит его, и от этого тени внизу деревьев становятся еще гуще. Ельник словно сердито насупился.
В стороне Гуты белеет, как вымытая, березовая роща. Над ней, дико воя, шныряют немецкие бомбардировщики. Огромные черные грибы дыма надолго повисают [37] над деревьями. Левее той рощи стучат короткие пулеметные очереди. Эхо раскатисто повторяет их.
— Это немцы обрабатывают передний край нашего полка, — смотрит в ту сторону Шведов.
И вдруг режет воздух пулеметная очередь неподалеку. Как по команде, поворачиваем головы и видим на дороге громыхающие вражеские автомашины. Они мчатся от Злынки к Деминке и вдруг останавливаются. Из кузовов высыпают солдаты и растягиваются в цепочки по шестнадцать — двадцать человек. Темно-зеленые фигуры быстро двигаются вперед.
«Наших окружают, — с тревогой думаю я. — Не дать окружить! Но как? Резануть с фланга? Но у нас только один ручной пулемет, да и патронов мало. Как быть? Послать Сулиму, чтобы предупредил командование?..»
Мозг работает лихорадочно, но решение не приходит. Гляжу на Пашина, а он — на меня. Его глаза говорят: а если попробовать?
«Да, — взглядом отвечаю ему, — хорошо бы вон оттуда!»
С минуту пристально оглядываю местность. В кустистых берегах мелькает ручей, через него тянется мостик, вокруг высокий густой ольшаник. Вот и засесть там!
— За мной! — говорю ребятам.
Берегом речонки, укрываясь за прибрежным кустарником, бежим к деревянному мосточку. И успеваем. Только расположились в засаде, как, обогнав цепи автоматчиков, к мосту выскакивает мотоциклист.
— Пропустить!
Немец, ничего не заметив, с треском проносится мимо.
Но, взглянув на дорогу, я от отчаяния сжимаю кулаки: к нам приближаются автоматчики. Передние — без пилоток, на загорелых лицах блестит солнце. Автоматы у всех наготове.
«Ну, попробуем!» — стискиваю зубы и до боли в руках сжимаю автомат. С большим трудом подавляю желание немедленно дать очередь по передним. Жду, чтобы подошли ближе.
Молчит в своей ячейке и Степан Пашин. По напряженному выражению его лица понимаю: он тоже борется с желанием немедленно нажать на спуск своего «дегтяря».
— Без команды — ни одного выстрела! [38]
Шведов, облизывая пересохшие губы, качает головой:
— Хорошо идут, сволочи, как на свадьбу или на блины к теще.
— Сейчас мы их угостим.
Но у меня тут же созревает новый план. Как только гитлеровцы ступят на мост, забросать их ручными гранатами, а потом сыпануть из пулемета и автоматов. Коротко делюсь с товарищами.
— Добро! — бросает Пашин и достает из-за голенища гранаты.
— Правильно! — соглашается Шведов. — Не числом, а умением!
Готовит гранаты и Сулима. Как всегда в такие минуты, он шумно дышит, словно тащит непосильную ношу в гору.
Напряжение нарастает с каждой секундой.
Немцы от моста шагах в пятидесяти. Я гляжу на Сулиму и Пашипа, лежащих через дорогу от нас со Шведовым. Сулима сузил глаза и закусил нижнюю губу. Положив большой палец правой руки на чеку гранаты, он медленно заносит ее для броска.
Гитлеровцы шагают, ничего не подозревая. Первая цепочка втягивается на мост.
Привстав на одно колено, я размахиваюсь и с силой швыряю гранату. Другую бросает Шведов. Два взрыва разом очищают мостик. Немцы шарахаются назад, крича и беснуясь. Еще две гранаты летят им вдогонку.
Откинув мешавшую ему ветку, Пашин нажимает на спуск пулемета.
— Наддай, наддай! — кричит ему Шведов, от бурной радости подпрыгивая в ячейке. — Пусть получат сполна!
— Ложись! — приказываю Шведову. — Не демаскируй!
«Нашу стрельбу наверняка услышали в полку, — думаю я, и сразу становится легче. — Поймут, что это предупреждение».
Немцы ненадолго откатываются за березы. Вскоре на нас обрушивается ураган огня.
Проходит несколько минут, и на опушке рощи раздаются глухие хлопки: гитлеровцы пускают в дело минометы. Слышится резкий визг мин и сухой треск разрывов. [39]
«Далеко взяли, — прикидываю я. — Сейчас уменьшат прицел. Как только стихнет залп, надо бежать».
Дождавшись подходящего момента, я подаю команду сниматься и вскакиваю на ноги. Потом останавливаюсь за кустом и оглядываюсь. Иван Шведов догоняет меня. Но Пашин почему-то медлит.
— Что там у вас?
— Да вот Степан Сулима...
Мы со Шведовым кидаемся к товарищу. Степан Сулима мертв.
В лесу невдалеке находим глубокий ровик. Бережно переносим погибшего. Заворачиваем в плащ-палатку, опускаем в могилу и засыпаем землей.
Своих мы догоняем за Дубровкой. Отбиваясь от наседающих танков, наш полк отходит на Климово.
Я снова стою перед младшим лейтенантом Трубаевым. Он мрачно смотрит на карту-двухкилометровку и тихо говорит:
— Немцы напирают, как скаженные, да какими силами!.. Нас отжимают к югу. Обстановка пока неясная. Требуется уточнить.
— Значит, надо в разведку, — невольно перебиваю я.
— Вот именно. Добыть хорошего «языка».
Младший лейтенант отрывается от карты. Знает, что возражений не последует, но все же ждет моего ответа.
— Есть, добыть «языка»!
О том, как прошла разведка в Дубровку, мне даже сейчас не хочется вспоминать. Задание-то мы со Шведовым и Пашиным выполнили. Да только, пока волокли «языка», он отдал богу душу: Пашин перестарался, когда брал гитлеровца.
Пришлось повторить ночную вылазку, но теперь уже не в Дубровку, а в Борки. Здесь нам повезло больше: захватить удалось немецкого гауптмана и его адъютанта.
...Наша 117-я стрелковая дивизия с боями откатывается на юг, к Киеву.
— Идем не туда, куда нужно, — зло говорит командир батареи.
Измотан не один Трубаев — все мы устали, обносились, обросли. Нет возможности ни отдохнуть, ни побриться: днем схватки с врагом, по ночам марши. Хорошо, что [40] на полях вволю картошки, овощей. Мы наскоро варим, с большим аппетитом едим. Потом снова идем, останавливаемся раз по десять на дню, чтобы занять оборону.
Мою группу Трубаев то и дело посылает в разведку. Выходим к большаку, незамеченные, ложимся в кусты и считаем грохочущие мимо машины со свастикой.
Утро застает нас километрах в пятнадцати южнее поселка Воронеж, Сумской области, но там немцы. В руках у них Шостка, Кролевец, Конотоп. Значит, дивизия еще не вырвалась из окружения.
С тревогой смотрим на командира батареи. Длинная жесткая щетина бороды и усов, окрашенная копотью и бурой пылью, не скрывает морщин на его худом лице и тонкой загорелой шее. Трубаев взъерошен и зол.
Через сутки, миновав сосновый бор, батарея выезжает к большому селу. Верхушки деревьев уже позолотило солнце. Жарким шаром катится оно над горизонтом. В домах кое-где курятся трубы. Останавливаемся у крайних построек. Только теперь узнаем, что за ночь, после бомбежки, оторвались от своей пехоты.
После минувшей ночной опасности командир батареи чувствует себя бодрее и даже улыбается: словно свинцовый груз сняли с его души. Приказывает черному, как цыган, старшине Быкову отыскать председателя местного колхоза, получить продукты, приготовить завтрак и накормить артиллеристов. После этого берет небольшой чемоданчик с повозки и направляется в один из домов, чтобы побриться.
На улицах — ни души. Через несколько минут вдруг появляется бледный Иван Шведов — он уходил вместе со старшиной Быковым.
— Старшину немцы схватили на том конце села, — выпаливает Шведов, едва переводя дух. — Там у них танки...
Меня словно обдает кипятком.
— Пашин, крой за командиром батареи! — приказываю своему отважному разведчику.
Но Пашин не успевает добежать до нужного дома: навстречу ему мчатся немецкие мотоциклисты. Они на ходу строчат из автоматов. Вслед за ними громыхают танки.
Пашин заскакивает в огород и падает в зелень. Потом, отползая задами, дает очередь из «дегтяря». Начинаем палить и мы. Отстреливаясь, пятимся к сосновому бору. [41]
«Трубаев и Быков, — шепчу я. — Трубаев и Быков... Они же остались там... Как спасти?»
— Надо уходить! — шумит перепуганный Иван Шведов.
— Точно! — вторит ему Пашин. — Дальше в лес! Ведь мы безоружны...
Уходить нам пришлось поневоле. Село уже превратилось в передний край. На улицах идет пальба. И тут я вижу: к дому, куда зашел командир батареи, сбегаются немецкие автоматчики. Они уже на крыльце и грохают в дверь прикладами. Дверь широко распахивается.
— Нашему Трубаеву крышка! — с отчаянием кричу я.
Пашин в бессильной злобе скверно ругается.
Вражеские танки недолго стреляют по лесу и замолкают.
Мы уходим по просеке и вскоре нападаем на след нашего 240-го полка. Вырвавшись чудом из окружения, он ускоренным маршем движется к столице Украины.
Запасной полк, куда попадаем мы, батарейцы, расположен в соснах возле станции Масловка...
Я — командир взвода, со мной Шведов и Пашин. Во взводе около ста артиллеристов, собранных из разных частей. Разместили нас в длинной земляной казарме, мерзнем вдоволь, живем впроголодь. По утрам осаждаем привокзальный базарчик, куда хозяйки из окрестных сел приносят вкусно приготовленную ряженку.
Занятия — теоретические: в полку нет даже завалящей пушчонки. Выбор огневых позиций, составление карточки огня, определение расстояний до ориентиров — все на глазок...
Вечерами собираемся у единственного на всю казарму репродуктора. Услышать последние известия с фронта — для нас самое важное, ведь гитлеровцы придвинулись почти к самой Москве. С Москвой много связано в моей жизни. Там прошла нелегкая юность: скитался по частным квартирам и общежитиям, днем работал, по вечерам учился. Заработки имел весьма скромные, с трудом сводил концы с концами...
Но еще в те годы всей душой я полюбил Москву. Мне дороги наш литературный институт на Тверском бульваре, в бывшем доме Герцена, седой Кремль с его зубчатыми [42] стенами и Мавзолеем В. И. Ленина, Третьяковка, ГИХЛ{1} в Черкасском переулке, куда носил на просмотр первые стихи и рассказы.
В сердце навсегда сохранилась добрая память о моих учителях — поэтах Василии Васильевиче Казине и Владимире Александровиче Луговском, драматурге Степане Коляджине, писателе Андрее Платоновиче Платонове, редакторах ГИХЛа Иване Ивановиче Пулькине и Леониде Ивановиче Котомке. О товарищах по учебе Константине Симонове, Саше Макарове, Сергее Смирнове, Василии Журавлеве...
Седьмое декабря 1941 года. Весь день мы пробыли на жгучем морозном ветру, а вечером вновь сидим за широким столом, громко переговариваемся, с аппетитом уплетаем ряженку с отварной картошкой и сухарями. Заработало радио, мы все умолкаем.
В тишине падают слова, от которых радостно бьются сердца: фашисты разбиты и отброшены от нашей столицы!
— Наши выстояли, сержант! — трясет мою руку Иван Шведов.
— Вот так турнули фрицев!..
— Это, ребята, поворотный пункт в ходе войны, — высказывается кто-то из бойцов. — Теперь фашиста погонят на запад без остановки, помяните мое слово!
— Не знаю, как вы, а лично я больше здесь околачиваться не намерен, — гремит голос Пашина.
— Верно, браток!..
С этого дня самой заветной становится для нас мечта — скорей попасть на фронт. А в начале февраля 1942 года мне, одному из наших батарейцев, можно сказать, везет: зачисляют в маршевую роту для отправки в действующие части Красной Армии. По-братски прощаюсь со Шведовым и Пашиным и навсегда покидаю наше неуютное холодное жилье. [43]