Тучи с Запада

В Куйбышеве-на-Волге я встречаю третью свою армейскую весну, весну 1941 года. Скоро должен быть приказ о демобилизации. Жду его с нетерпением. С друзьями в свободные минуты только и разговору, что о доме, о семье.

И вдруг досрочный призыв в армию. Призывают давно отслуживших свой срок приписников. В мой орудийный расчет вливаются трое волжан: колхозный бригадир, смуглый рослый здоровяк, Николай Жаднов, молотобоец МТС Коля Зорин и ничем не приметный на вид счетовод колхоза Павел Толмачев.

Знакомлю их с кадровыми бойцами: моим земляком Иваном Шведовым, замковым и запасным наводчиком, украинцем Степаном Сулимой, ездовым орудийной упряжки, с краснощеким долговязым немцем с Поволжья Робертом Пфафенротом, ездовым упряжки от зарядных ящиков.

— Стахановцем был, — говорит о себе, показывая руки в мозолях, Коля Зорин. — Работал от души.

— А у меня, как известно, дело конторское: дебет — кредит, — сыплет словами Павел Толмачев. — Главное, чтоб все в ажуре: и трудодни, и урожай, и животноводческая продукция. Ну и конечно полный порядок в учете и отчетности!

Много о своей бригаде рассказывает Николай Жаднов. Потом заключает:

— В общем-то, жили зажиточно, припеваючи.

— А что вас опять на службу призвали? — спрашивает не в меру любопытный Иван Шведов.

— Разве газет не читаешь, парень? — удивленно смотрит на него Павел Толмачев. — Тучи с Запада надвигаются... [4]

— Думаешь, Адольф и на нас попрет? А договор на что?

— Эх, парень! Что ему твой договор? Бумажка! Гитлеру палец в рот не клади... Он же самый матерый фашист, это понимать надо. С другими государствами у него тоже договора были, а на поверку что?..

Мы еще толком и не узнали друг друга, как звучит учебная тревога. И сразу в летние лагеря, в степь, прямо с первомайского парада.

А через две недели — снова тревога, но уже не похожая на первую. На этот раз покидаем волжские берега надолго: эшелоны берут направление на запад.

...К Десне мы выходим невдалеке от устья. Кони жадно припадают к воде. Утренняя река спокойно дымится, бежит бесшумно, широко, гладко. От конских губ разбегаются круги, растягиваются и быстро исчезают.

Рядом замерли темно-зеленые задумчивые сосны. А на том берегу деревья уже ярко вызолочены. Это упали на них лучи, охватив и словно воспламенив кроны.

Я стою и, глядя на величественно бегущую дымящуюся воду, вижу свою родную Смоленщину. Такую же зеленую, пронизанную теплыми утренними лучами, в чистой искристой росе. Если пуститься отсюда на моторке вверх по течению, то можно, миновав Остер, Чернигов, Макишин, Новгород-Северский, Брянск, оказаться на родине. Река приведет в Новоспасское, в старинную усадьбу великого русского чародея звуков Михаила Ивановича Глинки, наконец, в Ельню. Для этого не надо огибать шар земной, а достаточно проплыть всего тысячу с небольшим километров.

Ночами мы дежурим в расположении батареи целыми орудийными расчетами. Вот и сегодня: Шведов на посту, а мы все на реке, поим лошадей в этот ранний утренний час.

И вдруг — рев моторов в воздухе. Мы удивленно переглядываемся. В такой ранний воскресный час — и самолеты над Киевом?.. Почему? Неужели летчики не отдыхают сегодня?..

— Сейчас сложный пилотаж покажут, — задрав голову к небу, говорит наводчик Павел Толмачев. Он стоит, широко, по-хозяйски расставив крепкие ноги. У нас в батарее Павел заметно поправился и, кажется, даже раздался в плечах. [5]

— Пикируют! — из-под руки смотрит в сторону города Степан Сулима. — Товарищ сержант, ребята, — обращается он ко всем, — вы посмотрите, как ныряют!

У житомирца Сулимы длинные с кривинкой ноги, лицо открытое, глаза возбужденно поблескивают.

В синеву неба взмывают один за другим тяжелые самолеты. Там, где они пролетели, вздымаются клубящиеся столбы черного дыма. Оттуда доносятся сотрясающие землю взрывы.

— Что это?

Не помню, кто так спросил. Кажется, все разом.

— Может, наши летчики бомбить учатся? — нерешительно произносит Сулима. От удивления у него заметно приподнялось одно широкое плечо.

— Какая учеба! — резко бросает Николай Жаднов. — Тут заварухой пахнет. Не иначе...

Мнения разошлись. Некоторые поддерживают Сулиму и доказывают, что бомбы рвутся за Киевом, на учебном авиаполигоне. В конце концов сходимся на одном: наши летчики тренируются в бомбометании где-то неподалеку от города.

А в лагере — боевая тревога. Беспрерывно трубят горнисты, хриплыми голосами кричат командиры: «В ружье!» Красноармейцы торопливо строятся поротно, побатальонно и, гремя впопыхах подогнанным снаряжением, бегут к месту сбора полка.

Минута-две — и наша противотанковая артиллерийская батарея вливается в общий строй. Стоим, шумно дышим. Глаза устремлены на трибуну, наскоро сколоченную из досок между тремя густокронными соснами.

Речь держит комиссар полка украинец Груднистый. Он говорит, что гитлеровская Германия без объявления войны вероломно напала на нашу Советскую страну.

— Фашистские самолеты сегодня в четыре часа утра бомбили Киев, — слышатся взволнованные слова комиссара.

Лицо его, смуглое от природы, сейчас отливает синевой. На нем, как в зеркале, отразилось внутреннее состояние Груднистого: тревога и неверие в происходящее.

«Вон оно что! — ахнул я, потрясенный словами комиссара. — А как же с договором? Вот подлецы...» [6]

Я жадно слушаю выступающих. И сразу такое зло закипает. Передушил бы всех фашистов своими руками. Я отслужил свое. Позади три года армейской жизни. В августе должен был по закону демобилизоваться и уехать на родную Смоленщину. Там у меня отец, жена с сынишкой. А тут... Нет, не скоро, видно, вернусь к своим, да и вернусь ли?

* * *

Наша 117-я стрелковая дивизия бросками приближается к фронту. Топот множества ног, стук повозок, громыхание орудий, тарахтение грузовиков по шоссе. То и дело слышатся команды:

— Шире шаг!

— Ро-та, бе-гом!..

А где фронт? В Бресте, Шепетовке или под Ковелём?

Никто из нас, артиллеристов, этого не знает. Сидя на орудийном передке, я представляю себе: немцы в темно-зеленых касках нахально прут через наши границы, безжалостно топчут засеянные поля, поджигают города и села...

Всю ночь мы в пути. Порядком утомились, особенно пехотинцы. На другой день в предзакатных лучах солнца шагаем по Чернигову. Мимо Старого вала, златоглавых церквей — на главную площадь. Но грянул сводный оркестр духовой музыки, и мы преображаемся. Куда девалась усталость! Отбиваем строевой шаг так, что гром несется по городу. Проходим мимо импровизированной трибуны, на ней командир нашей дивизии полковник Чернюгов. Вокруг него человек пятнадцать в штатском. Чернюгов высоко поднял правую руку, и до нас доносится его напряженный голос:

— В бой за нашу Советскую Родину!..

Перед Гомелем — привал в лесу. Почти все курят. Поправляем снаряжение, перематываем портянки. Потом, обжигаясь, торопливо обедаем. Если обычно на привалах не умолкали шутники и рассказчики, то сейчас — тишина. Только слышно, как скрежещут ложки по донышкам котелков.

На опушке нас ждут грузовики. Проворно вкатываем на полуторатонки свои сорокапятимиллиметровые орудия — сорокапятки. По дощатым настилам вводим в кузова лошадей. Потом усаживаемся сами. И помчались. [7]

Только ветер свистит в ушах, только галька взметается за колесами на дороге.

Рокот моторов в воздухе. Это самолеты. Они — ближе и ближе к нам. На крыльях, фюзеляжах и на хвостах — красные пятиконечные звезды.

— Наши! — радостно кричит Сулима.

Но передняя машина вдруг делает заход вдоль шоссе, разворачивается и строчит по нашим подразделениям из пулемета. За ней то же повторяют остальные.

— Вот тебе и наши, — зло передразнивает Сулиму Николай Жаднов.

— Черт те что! — возмущается Паша Толмачев.

— Эй вы, опомнитесь! — грозит летчикам сорванным с плеча карабином замковый Иван Шведов. — Своих не признаете?..

Пройдясь вдоль колонн, самолеты отваливают в сторону и берут направление на запад.

— Ну и идиоты же! — кипятится Иван Шведов. — В своих стрелять!

— Откуда ты знаешь, что это наши? — в упор смотрит на него Паша Толмачев. — Это провокация. Они фашисты.

Бредут навстречу нам беженцы. Десятки людей семьями и в одиночку тянутся по дороге.

«А что, если война дойдет до Смоленщины? Тогда и моих ждет то же...»

Эта мысль огнем обжигает сердце. Тревога за семью перерастает в тревогу за Родину.

— Воздух! — предупреждает Толмачев, вновь заметив черные точки в бирюзовом небе.

Точки в небе, приближаясь, растут на глазах, слышится гул моторов. Над нами снова самолеты с красными звездами.

Я сорвал карабин с плеча и кричу ребятам:

— По фашистским самолетам — огонь!

Одновременно гремят семь выстрелов. Мы били бронебойными пулями. И видим: один вдруг начал дымить и терять равновесие. Потом за ним потянулась густая черная лента дыма. Машина перестала подчиняться летчику, ее потянуло вниз, в сторону от большака, и тут она врезалась в землю.

— Останови! — барабаню в крышу кабины водителя.

Мы все бежим к месту падения самолета. Подскочили [8] и видим: летчик выбрался из обломков и ползет к кустам.

— Немец?! — удивленно кричит Сулима.

— А кому ж и быть, как не фашисту, — бурчит Иван Шведов. Мы быстро обезоруживаем немецкого аса, оттаскиваем подальше от жаркого огня, скручиваем ему руки за спиной. Он ранен в ногу.

— Роберт! — зову ездового Пфафенрота. — Иди поговори с ним, ты умеешь.

Но беседа не состоялась: фашист дико глядит на нас и упорно молчит.

— Он язык проглотил, — насмешливо объявляет Пфафенрот.

Позади нас фыркает мотор легковой машины, мы оглянулись и увидели командира полка Витушкина и комиссара Груднистого. Они стоят рядом, комиссар выше командира на целую голову.

— Кто стрелял? — смотрит на меня Витушкин.

— Весь мой орудийный расчет, товарищ подполковник.

— Добро, сержант!

— Служу Советскому Союзу!

Подошла санитарная машина. Подполковник приказал забрать пленного и отвезти к командиру дивизии...

Переждав очередную бомбежку в Гомеле, снова мчимся вперед. Все ближе и ближе к фронту. Теперь он действительно где-то рядом. Навстречу нам идут и едут раненые красноармейцы и командиры. От них узнаем, что враг быстро продвигается на восток, что вчера немцы вошли в Жлобин, небольшой городишко на правом берегу Днепра.

До Жлобина — рукой подать. Перед ним в лесу выгружаемся. Машины уходят назад, а мы пешим строем, стараясь держаться в кустарнике, приближаемся к городу. Железнодорожный и шоссейные мосты целы, и по ним хлынули роты. В один миг проскакивает по мосту и наша батарея. В узенькой улочке останавливаем коней, орудия снимаем с передков и, обливаясь потом, катим их за пехотой на руках.

Впереди, слева и справа гремят винтовочные выстрелы, им отвечают автоматы и пулеметы. Пули цокают по стеклам домов, они со звоном вылетают. Но бой идет [9] вяло. Минут через десять он уже откатывается на западную окраину, потом совсем затихает. Немцы, видимо, вошли в городок немногочисленным отрядом и под натиском нашего полка дали тягу.

— Преследовать врага! — передается команда из подразделения в подразделение.

Своей сорокапяткой мой расчет поддерживает 1-ю роту 1-го батальона. Бойцы хлынули вперед. За ними, взяв орудие в передки, гонимся и мы. На окраине, у вокзала, останавливаем коней.

Впереди залегла рота, и мы занимаем огневую.

— Три красные ракеты, сержант! — докладывает Толмачев.

Это значит — противник бежит и мы должны преследовать его.

...Ночь застигает нас на полпути к Бобруйску. В сумерках видим село на пригорке, окутанное черным дымом. Лижут синь багровые клинья пламени. И все поняли: в этом селе фашисты. Надо готовиться к предстоящему бою.

К нам подходит смуглый, сероглазый, подтянутый командир огневого взвода младший лейтенант Трубаев. Василий Феопентович — так в неслужебное время мы уважительно называли его — тамбовский колхозник, отслужил срочную и остался в Красной Армии. Потом окончил училище и стал младшим лейтенантом.

Трубаев рассудителен, никогда не скажет слова не подумав. Он присаживается возле нас и приказывает позвать командира второго орудия Сергея Болотина.

— Война в моем понятии, — медленно говорит Трубаев, — это прежде всего работа. Сперва закопаться в землю, потом и воевать. Так вот, рубеж обороны будет здесь. Огневые для каждого орудия оборудовать в полный профиль...

Трубаев говорит минут десять. Затем поднимается и добавляет:

— В бою как в бою.

Он встает, крякает, оглядывает пушки и направляется к командиру батареи.

— А я ждал, Василий Феопентович скажет: «В бою как на учении», — пытается шутить Иван Шведов.

Но на этот раз ему никто не отвечает: мы дружно орудуем большими саперными лопатами. [10]

Густую гречневую кашу с душистым сливочным маслом мы ели в утреннем тумане. Ели и нахваливали батарейного повара: вкусно приготовил.

Рядом с бойцами завтракает и Трубаев. Он ест медленно, старательно разжевывая пищу. Мне хочется подсесть поближе и попросту спросить: «Ну как, Василий Феопентович? Не щемит сердце перед боем?» Но я молчу...

После завтрака командир батареи ведет всех командиров взводов и орудий на опушку ельника, в котором мы ночевали. Остановившись, указывает в сторону села на пригорке. Это оно полыхало прошлой ночью. Туман редеет с каждой минутой. В бинокли отчетливо видны курящиеся пепелища и редкие уцелевшие дома. Людей в селе нет.

Когда возвращаемся в расположение батареи, Трубаев подходит к моему орудию, стоит с минуту в задумчивости, затем говорит:

— Ты, сержант, как и вчера, будешь поддерживать первую роту. Ты — смекалистый, я за тебя спокоен...

Потом поднимается, заправляет карту-двухкилометровку в планшетку, поправляет пистолет на боку и быстро шагает к командиру батальона.

Справа от нас над темными зубцами леса показывается раскаленный шар. Все вокруг начинает сверкать, искриться. И сразу рождаются звуки. Гудят шмели в траве, жужжат жуки, выбираясь из конского навоза, на лугу громко скрипит дергач.

Пронзительно играет горнист.

— Тревога!..

— По-олк, в боевые колонны!..

В ельнике побатальонно выстраивается наш 240-й стрелковый.

Витушкин и Груднистый с коноводами скачут на гнедых резвых кобылицах в голову колонн. Начальник штаба, строгий, подтянутый капитан, отдает им рапорт.

— Товарищи красноармейцы, сержанты, старшины, командиры и политработники! — слышится звучный голос Витушкина. — Раньше перед нами были макеты фашистов, фанерные танки... Теперь нам предстоит встретиться с живым и хитрым врагом. Настала пора показать, на что мы способны! За этим ельником село на пригорке. На него и будем наступать. Некоторые падут [11] смертью храбрых, а кто останется жив — погонит фашистов на запад!.. Полковое знамя — вперед!

Знаменосец, стоявший в стороне, наклоняет древко и сдергивает с него чехол. Алое полотнище загорается в лучах солнца. Как только знамя закачалось впереди, Витушкин привычно выхватывает из желтой кобуры пистолет, поднимает его над собой и кричит сильно и властно:

— По-олк! За нашу Советскую Родину — вперед на врага!..

Я сижу на передке орудия и с высоты его пристально разглядываю местность. Впереди лежит нескошенный луг в холодной росе, за ним полоса высокой зеленой ржи, потом полоса картофеля, она подходит к самым садам и огородам.

Местность открытая, мы на ней — как на широкой ладони. Красноармейцы во весь рост цепочками приближаются к озими. Потом втягиваются в густую рожь. Я вижу только пилотки да поблескивающие в лучах штыки.

Гитлеровцы поздно обнаруживают наступающих. Они открывают стрельбу, когда роты уже выходят из ржи. Из садов и огородов заговорили автоматы, им отвечают винтовочные выстрелы. Потом лихорадочно застучали крупнокалиберные вражеские пулеметы. Сухо и отрывисто захлопали минометы. Справа и слева от нас вспыхивают и гаснут яркие кусты разрывов.

Над картофельной ботвой плывут сизые космы дыма. 1-я рота пятится и залегает. Бойцы проворно работают малыми саперными.

— Стой! — кричу я Сулиме. — Орудие с передков, к бою!..

Хорошо натренированный расчет приводит сорокапятку к бою мгновенно. Ящичный готовит бронебойные и осколочные снаряды. Сулима, нахлестывая плеткой лошадей, гонит упряжку в укрытие.

От обилия рвущихся вокруг снарядов и мин меня бросает в пот. Потом трясет, словно подул холодный пронзительный ветер. Но это лишь минутная слабость, которую, наверное, испытывают многие. Быстро беру себя в руки.

Ребята толкают сорокапятку, а я кидаюсь туда, где залегла 1-я рота. Когда пушка появляется рядом, у меня [12] уже есть цели. Торопливо примяв рожь впереди, зову наводчика.

— Видишь стреляющий пулемет? — указываю Толмачеву.

— Где, где он?

— Вон, на южной окраине села, под яблоней.

— Цель вижу и понял!

Толмачев придвигается к орудию, припадает глазами к прицелу, лихорадочно вертит механизм наводки.

— Готово!

— По пулемету противника!..

Подав полную команду, я с нетерпением жду сообщения наводчика. Наконец он кричит: «Готово!» Я подаю команду: «Огонь!»

Сорокапятка, резко вздрогнув, плеснула пламенем. Латунная гильза со звоном вырывается из казенника и отлетает, струясь дымком, словно горит. На месте только что стрелявшего вражеского пулемета взлетают комья земли.

— Цель! — кричу обрадованно. — Четыре снаряда, беглый огонь!

Орудие подпрыгивает, резко хлопая и выжигая перед дулом рожь.

Словно гром, вспыхивает и катится «ура». Я вижу бойцов первой роты, бегущих впереди с винтовками наперевес.

А сорокапятка бьет по другим целям. Я переношу огонь левее. Потом мы всем расчетом толкаем пушку вперед, через борозды картофеля. Все возбуждены, окрыленные первым успехом. От пуль, что свистят навстречу, спасает броневой щит орудия. Вражеские снаряды и мины рвутся позади. Немцы не догадываются уменьшить прицел и кладут снаряды на чистое поле.

Но вот опомнились. В гущу наступающей второй роты попало несколько мин. Слышатся крики и стоны раненых. И откуда он взялся, вражеский миномет? Обежав глазами сады, я вдруг вижу его: миномет бьет из ямы между деревьями.

— Толмачев, миномет...

— Вижу, сейчас садану! — перебивает меня наводчик. — Сержант, какой прицел?

— Шесть! Огонь! [13]

Два метких снаряда — и умолкает огневая точка противника. Бойцы 2-й роты кидаются вперед, чтобы отомстить за раненых и убитых. Они исступленно кричат «ура» и сноровисто орудуют штыками.

А 1-й батальон уже в селе. Там гремят выстрелы. С другого конца в село врывается 3-й батальон. Бойцы бегут по улицам, выскакивают на поля.

— Преследовать врага!..

Огневой вал! Ежегодно в лагерях мы учились ходить за ним. Снаряды начисто сносили декоративные домики у нас на глазах, и они дружно и жарко горели. Роты, прижимаясь к огню артиллерии, шли за этим все сметающим валом... Там, на учениях, он походил на красивый праздничный фейерверк. Но здесь что-то не то. Огневого вала нет. Почему? Почему молчит дивизионная артиллерия? Сейчас самое время обрушить огонь на врага. Смять, подавить, уничтожить его батареи! Расчистить путь для батальонов нашего полка!

— Стой!

Позади нас появляется батарея дивизионных орудий, их вывозят из-за пригорка грузовики. Теплеет на сердце.

— Ребята! — кричу своим бойцам. — Сейчас нас дивизионки поддержат, дадут жару фашистам!..

Но гитлеровцы упреждают наших, открывают ураганный огонь по не успевшим развернуться артиллеристам. Горит один грузовик, второй, третий... Вижу, как мечутся бойцы. Считанные секунды — и пусто на том месте, где только что готовились к бою артиллеристы. Лишь пылают грузовики.

Потом снова вижу Витушкина и Груднистого на гнедых кобылицах верхами. Они скачут от батальона к батальону, а следом галопируют коноводы.

— А чапаевщина-то жива, — насмешливо суживает глаза Трубаев.

— Взять населенный пункт, — указывают командир и комиссар полка на длинное село, домики которого разбежались по взгорку.

Однако село накрывает огонь вражеских батарей. Гитлеровцы, видимо, решили, что там находятся наши, и не поскупились на снаряды. А фактически накрыли своих. Снаряды разметывают бревна изб, зажигают солому на крышах, перемешивают землю с песком и дымом. Но как только прекращается артобстрел, сразу поднимаются [14] наши залегшие было роты и устремляются одна за другой вперед.

Мы вступаем в село мимо догорающих вражеских автомашин, которые не успели отойти, мимо исковерканных орудий и минометов. Здорово поработала на нас вражеская артиллерия!

Наш 240-й наступает.

Позади Жлобин и два села. Немцы удирают, не оглядываясь. Это поднимает наше настроение, удесятеряет силы.

— Европу покорили, а нас боятся, пятки кажут, — довольно произносит Павел Толмачев.

Трубаев взглядывает на карту-двухкилометровку. Лицо его оживлено, и только загорелая кожа на лбу по привычке собирается морщинками.

— Бобруйск близко, — говорит он. — Завтра, пожалуй, вплотную подойдем к нему.

Сулима гонит быструю упряжку лошадей. Ездовой вспотел, на лбу блестят крупные капли пота. Но он бодр, воодушевлен.

Догоняем вырвавшихся вперед наших пехотинцев. Те спешат, держа оружие наготове. Боковые дозоры зорко следят за небом.

Но вот роты поспешно залегают впереди, бойцы начинают торопливо орудовать малыми саперными лопатами. Почему? Что они заметили там, за пригорком? В чем дело? Может, фашисты бросили нам навстречу мотопехоту?..

Подумав, принимаю решение развернуть свою сорокапятку дулом вперед. Раз залегла и поспешно окапывается пехота, значит, надо быть начеку.

Позади нас — храп взмыленных коней. Оглядываемся — командир полка подполковник Витушкин.

— Окапываться! — приказывает он. — Впереди — танки врага...

Я поглядываю на командира взвода младшего лейтенанта Трубаева. Лицо его мрачнеет. Ну, думаю, сейчас скажет: «Война — это прежде всего работа...» — и прикажет рыть огневые в полный профиль. И не ошибаюсь.

...Немецкие танки, подоспевшие из Бобруйска, широкой рокочущей лавиной накатываются на нас. Идут они в шахматном порядке, хорошо вписываясь в зелень пригорков и широких лощин. Каждый на короткое время [15] останавливается, выбрасывает острый язык пламени и снова ползет в нашу сторону.

Но выстрелы танкистов неточны. Снаряды то перелетают через нас, то уходят в сторону. Нет ничего похожего на артиллерийскую вилку. И это ободряет нас.

Трубаев находится у командира 1-й роты. Мы одни наблюдаем за движением вражеских машин. Их видят все, и каждый жаждет схватки. Но с приближением танков мое настроение меняется, на душе становится тревожно.

«А как мои ребята? — взглядываю я на бойцов расчета. — Выдержат ли? Сдрейфят, конечно, если растеряюсь я, их командир. Нельзя мне теряться, нельзя! Если что — двум смертям не бывать...»

Когда машины со свастикой приближаются на дистанцию прямого выстрела, я замечаю, как на глазах меняется, бледнеет лицо Толмачева. Неужели струсил? Но раздумывать некогда. Прибегает Трубаев. Твердо командует:

— Взвод, к бою!

— К орудию! — кричу я ребятам.

Толмачев будто оцепенел и не шевелится даже. «Да, это не по фанере палить», — успеваю подумать я и припадаю к прицелу. Глядя на окно панорамы, остервенело верчу механизмы наводки. «Паша опомнится, это у него так», — шепчу сам себе. Времени на раздумья нет. Вижу танк с черным крестом на боковой броне и подсекаю его перекрестием панорамы. Но далеко. Вновь веду панорамой по полю. Стоп! Чувствую, как от волнения пересохло во рту.

«Смелей! — будто шепчет кто-то в самое ухо. — На тебя смотрят товарищи!..»

— За нашу Советскую Родину! — кричу я и с силой рву на себя рычаг спуска. Сорокапятка резко бьет. Я подпрыгиваю на станине от силы отдачи пороховых газов. Сошники вспахивают сухой грунт. Слышу привычный щелчок казенника, вновь ловлю перекрестием панорамы машину со свастикой. Опять нажимаю на рычаг спуска, опять станина подбрасывает меня кверху.

— Горит! — вдруг слышу голос Толмачева. Он приходит в себя и жадно наблюдает за полем боя.

Сетку панорамы заволакивает дым. Но я напрягаю зрение и ловлю новый танк. [16]

— Огонь! — кричит мне Трубаев.

Стреляю. Сетку прицела ослепляет яркой вспышкой. Это пылает танк перед самым орудием. Резким движением механизма беру правее и натыкаюсь на другую машину. Снова стреляю.

— Еще один подбили! — кричит Иван Шведов.

— Ничего, подаются! — хрипит Трубаев. И потом ко мне: — Танк слева, огонь!

Сошники глубже входят в грунт. Орудие теперь подпрыгивает не так высоко, только вздрагивает при выстрелах. Поворотные механизмы действуют безотказно. Я ловлю танк левее, но это уже трудно делать из-за дыма. Наконец перекрестие панорамы перечеркивает ревущую машину, я торопливо дергаю на себя рычаг спуска.

— Крой их, туда-сюда... сержант! — кричит мне кто-то.

— И этому точка!..

И вдруг улавливаю отрывистое дыхание рядом.

— Сержант, разреши мне! — Это Толмачев. Взглянув на него, понял: не струсил мой наводчик! Просто какое-то оцепенение держало его, как в тисках. Оно прошло. Паша Толмачев в строю!

— Давай! — говорю, уступая ему место.

Но наводчик не попадает по танку. Кто-то кричит ему с досадой «мазила». Однако от второго снаряда вражеская машина дико завертелась на месте среди уже горящих.

— Толмачев, огонь!

Он бьет еще и, к общей радости, намертво приковывает вертящуюся машину к земле. Но за первой накатывается вторая волна вражеских танков.

— Танки справа! — указывает Трубаев. Высунув голову из своей ячейки, он размахивает связкой ручных гранат.

Внезапно над нами ревут моторы вражеских самолетов. Включив сирены, они пикируют на наши огневые. Одна бомба ложится рядом. К небу взлетает земля и тут же обрушивается на артиллеристов.

— Конец! — стонет Толмачев. — Теперь все... конец...

— Огонь, Толмачев! — выходя из себя, кричу ему.

Моя сорокапятка бьет еще раз. Но это стрелял Зорин, оттолкнувший контуженного наводчика. У Толмачева из уха течет кровь. Однако вскоре он уже сидит у прицела. [17]

Уши заткнуты ватой; теперь наводчик кричит громко и требует быстрей заряжать орудие.

Толмачев стреляет, но снаряды часто попадают в уже горящие танки и бронетранспортеры. Он срастается с прицелом, впивается в него глазами. И вдруг вопит:

— Сержант, снарядов!.. Нет ни одного бронебойного!.. Да, бронебойных уже нет. Толмачев бежит к зарядному ящику — ящик пуст.

— Гранаты к бою! — командует Трубаев и сам первым кидает связку под чрево бронетранспортера с автоматчиками.

Рассыпавшись по щелям, мы швыряем под гусеницы танков связки ручных гранат. Потом не стало и их. К счастью, напор танков ослабевает. Стрельба слышится левей и правей нас, там воют вражеские самолеты, закрывая собой солнце.

Трубаев, потный и пыльный, вылезает из ячейки. Пригнувшись, бежит туда, где недавно был командир роты. Скоро он возвращается. Взглянув на него, я догадываюсь — случилась беда.

— Отходить.

— Куда?

— Вдоль железки.

— Да почему отходить?

— Мы ведь остановили танки, — вмешивается Иван Шведов.

— Так другие не остановили... Выполняйте приказ!..

Но отступать, оказывается, не так-то просто. Боевые оси колес орудия забились песком и глиной, не сводятся станины.

На огневую прибегает Сулима и сообщает, что Пфафенрот убит, а лошади посечены осколками снарядов.

— Орудие катить на руках!

Мы оттаскиваем сорокапятку на пригорок. Взглянув на село, понимаю, почему так помрачнел Трубаев. Из села медленно выползают немецкие танки, и бока их блестят в лучах предзакатного солнца.

А у нас нет снарядов. Как драться с танками? Пушка без снарядов — не пушка. Снова схватившись за оттопыренную станину, я толкаю ее. Другую станину подхватывают ребята. И сорокапятка легко катится вниз.

Только перебрались за железнодорожную насыпь, как из-за леска выскочил черный бронепоезд. Поравнявшись [18] с нами, он сбавляет ход и открывает стрельбу изо всех орудий по ползущим из деревни танкам.

Трубаев обнаруживает в кустах брошенную полуторатонку. Находится и водитель. Прицепив пушку за одну станину и подвязав другую вожжами, мы залезаем в кузов. В сумерках опять вкатываемся в Жлобин.

— Вот и нам пустили кровь из носа, — вздыхает Трубаев.

— Будь бы снаряды... — вырвалось у меня.

— Не время для разговоров, — опустив голову, говорит младший лейтенант. — На левом берегу становимся в оборону. Пошли выбирать огневые. [19]