Глава двадцать первая.

Выстоять, победить

Едва забрезжил рассвет, гитлеровцы начали мощную артиллерийскую подготовку, подняли в небо десятки бомбардировщиков, обрушили сотни авиабомб на передний край дивизии, на огневые позиции артиллерийского полка и минометчиков, на пути подхода к переднему краю. А часом позже двинули в бой танки с десантами на броне и пехоту.

Тяжкий, кровавый бой разгорался по всей линии обороны. Накал его нарастал. Стойко держался понесший накануне большие потери, поддерживаемый Отдельным учебным стрелковым батальоном 229-й стрелковый полк майора Баталова. Атаку за атакой отбивал окровавленный 224-й полк майора Уласовца. Ни на .шаг не сдвинулись с занимаемых рубежей 222-й полк майора Попова и наши соседи — 585-й стрелковый полк 213-й стрелковой дивизии.

Раненые поступали на медпункт непрерывно, и снова не только артиллеристы, но и стрелки. Во второй половине дня Реутов, уезжавший на левый фланг, возвратился с известием, что при перебежке на новый НП убит командир 3-го дивизиона старший лейтенант Почекутов.

Немного позже раненые из 2-го дивизиона рассказали, что НП капитана Михайловского и землянка с ранеными были окружены гитлеровцами. Михайловский вызвал огонь на себя. Гитлеровцев накрыли огнем точно. Командир дивизиона, его помощники, лейтенант медицинской службы Мелентьев и раненые чудом остались живы...

В бою представление о времени утрачивается: каждый занят своим делом, каждый до предела напряжен, думать можно только о сиюминутном, ни на что отвлекаться нельзя. И вдруг поражаешься тому, что стволы [160] сосен вокруг медпункта из утренних, медово-желтых, превратились в вечерние, медно-красные, и небо не золотится, а розовеет...

Вот в такой предвечерний час — бой не утихал — примчался связной из штаба полка, от гвардии капитана Угриновича, помощника Чередниченко, с известием, что тяжело ранен командир артполка майор Ресенчук.

* * *

...Знакомая дорога к НП полка неузнаваема: вся изрыта воронками. Окружающий лес обгрызен, покорежен, повален снарядами и бомбами. За обочинами людские и конские трупы. В канаве лежит на боку обгоревшая тридцатьчетверка. Бредут в сторону передовой пополнения, их обгоняют грузовики с боеприпасами, навстречу — машины порожняком или загруженные ранеными. То справа, то слева, то впереди внезапно начинают рваться снаряды. Приходится лечь...

Наконец, привязав лошадь к уцелевшей сосне, я побежала на опушку, где высились столетние кряжистые дубы. На одном из них, укрытый густой листвой, находился наблюдательный пункт командира дивизии, на другом — наблюдательный пункт командира артполка.

Ресенчук, раненые разведчики и телефонист лежали в огромной воронке от авиабомбы метрах в пятидесяти от своего дуба. Сидевший возле них ефрейтор сказал, что перевязки делал фельдшер с НП дивизии. Один из разведчиков был ранен в плечо, другой — в голень, телефонист — в спину. Все, кроме Ресенчука, находились в сознании, держались молодцом, а майор лежал с закрытыми глазами и дышал прерывисто.

Я осторожно приподняла его гимнастерку: на живот и на спину наложены большие асептические повязки, сквозь верхний слой марли просвечивает густо-красное. Спросила, как это произошло, куда все же ранен командир полка.

— Снаряд прямо в дуб жахнул, и товарища майора осколками в живот... — ответил ефрейтор.

Бегу к дубу, взбираюсь по железным скобам на дощатый помост. Сержант, чье лицо помню еще с хутора Молоканова, вертит ручку полевого телефона. Рядом радист с наушниками. Водят биноклями разведчики. Не [161] отрывается от стереотрубы Чередниченко. На мой голос резко оборачивается:

— Вы? Ну, что Иван Макарович?

— Срочно нужно эвакуировать.

— За машиной послал. Он-то как? Узнал вас?

— Нет. Состояние крайне тяжелое. Видимо, внутренние органы задеты.

Лицо Чередниченко болезненно морщится:

— Не повезло... Галина Даниловна, придет машина — отвезите Ивана Макаровича в медсанбат сами.

Чередниченко, что-то уловив в ходе боя или заметив краем глаза, тут же забыл про меня и обрушился на телефониста:

— Где «Иртыш»?! Давай «Иртыш»!!!

С помоста НП берег Северского Донца как на ладони. Его не узнать! Реку и пространство между поймой и насыпью железной дороги затягивает дым. Среди полос дыма — вражеские, в разводах камуфляжной окраски танки, серо-зеленые, пригнувшиеся, бегущие среди танков и за танками фигурки фашистских солдат, черные столбы разрывов. Там горящий «тигр»... Там лежащие по всему лугу трупы... Справа фонтаны огня и земли взметываются много восточнее железнодорожной насыпи — значит, нас потеснили, а слева, у станции Карьерная, насыпь кишит людьми: рукопашный!..

Над досками помоста показалась голова давешнего ефрейтора:

— Доктор, грузовик!

Командира полка и бойцов, раненных вместе с ним, уложили в кузов «газика», на ворох сена, прикрытый шинелями.

— Где поедете? — спросил пожилой шофер. — В кабине?

— В кузове, конечно! Торопитесь, но без тряски...

Тот, кому доводилось ездить в разгар боя по дорогам, идущим к передовой, знает, что это такое. За шумом мотора шофер не слышит свист приближающихся снарядов, гул заходящих на бомбежку самолетов. Он помнит одно: необходимо спешить. Правда, если в кузове раненые, машину ведут поаккуратнее.

Но все равно ее качает, бросает из стороны в сторожу на разъезженных колеях, на выбоинах, она кренится, объезжая воронки, а то и резко тормозит...

К медсанбату, перебравшемуся в так называемый [162] Буденновский лес, подъехали в темноте. Ни указателей, ни света. Остановила грузовик, соскочила с него, заметила быстро идущую неподалеку женщину, окликнула. Оказалось, это Маша Городчанина, спешившая с бутылью кровезаменителя в госпитальный взвод.

— Вам приемно-сортировочный? — спросила Маша. — Во-о-н он...

Я перебила:

— Нет, операционно-перевязочный.

— Поезжайте прямо — увидите раздвоенную сосну. Там два шага!

Добравшись до места, я откинула полу палатки.

Над ближним столом низко склонился ведущий хируг медсанбата Михаил Осипович Гусаков. Ему ассистирует старшая операционная сестра Дуся Шумилина. Похоже, еле держится на ногах. Младшая операционная сестра Вера Витер, черноглазая худышечка, натирает Дусе виски нашатырным спиртом.

Позвала Веру. Та широко раскрыла глаза, подбежала: «Что случилось?»

Я объяснила, что привезла командира артиллерийского полка Ресенчука, раненного осколками снаряда в живот:

— Он очень тяжел, Вера! Надо бы сразу...

Вера пошепталась с Дусей, та обернулась, кивнула и, когда Гусаков закончил операцию, заговорила с ним. Тот поглядел на меня:

— Прорвались? Ну а майор где? Чего ждете? Я помогла внести Ресенчука.

— Шумилина, наркоз! — приказал Гусаков.

Мне дали халат, марлевую повязку на лицо, и я осталась в операционной. Работали в ней четыре хирурга: Гусаков, Сизикова, Пинскер и Милов.

Пинскер в основном укладывали на стол раненых, которым требовалось ампутировать конечности. Работавшая с ней Клава Шевченко давала наркоз, инструменты — Лиза Невпряга. Поддерживать конечность, если требовалось, помогали санитары. Стоя на скамеечке в длинном, испачканном кровью халате, в клеенчатом, залитом кровью фартуке, Нина Наумовна уверенно отсекала мягкие ткани, быстро перевязывала кровеносные сосуды, решительно бралась за пилу. Скрежет ее ужасен, от него сердце сжимается. Но что делать, если нет иного выхода? [163]

Нине Михайловне Сизиковой принесли молоденького, тяжело раненного солдата. У парнишки в трахее засели осколки, он задыхался, не мог говорить, синие глаза умоляли помочь. Нина Михайловна быстро сделала сложную операцию. Парнишка вздохнул, глаза его засветились счастьем.

Милов, как всегда, делал сложные полостные операции.

Удушливый запах эфира, йода, крови, сдавленные стоны только что принесенных раненых, спертый воздух, духота, звяканье инструментов, однообразные приказания хирургов...

— Пойдите отдохните на воздухе, мы не скоро... — сказала Вера.

Выйдя из палатки, я села на землю, прислонилась к стволу березы, закрыла глаза. И только закрыла — трясут за плечо. По голосу узнаю все ту же Веру Витер. Говорит, закончили. Майору удалили почку и часть кишечника, но Гусаков надеется на крепкий организм Ресенчука.

Я спросила, который час. Оказывается, за полночь перевалило. Значит, операция длилась более четырех часов, и я целых три из них проспала! В полку меня, наверное, потеряли... Надо спешить: до рассвета недалеко.

* * *

В тот день, 6 июля, гитлеровцам удалось продвинуться на 2—3 километра лишь на правом фланге обороны дивизии, в полосе 229-го гвардейского стрелкового полка и Отдельного учебного батальона. Здесь враг рвался к совхозу «Поляна». Он ввел в действие против наших обескровленных подразделений большие силы пехоты, танков и авиации, но решающего успеха не добился.

Не удалось противнику протаранить оборону дивизии и в центре, и на левом фланге. Взаимодействуя с частями 213-й стрелковой дивизии и танкистами 27-й танковой бригады, подразделения 224-го и 222-го гвардейских стрелковых полков отбили все атаки.

Лишь во второй половине следующего дня враг достиг совхоза «Поляна», но зато на левом фланге был решительно атакован 224-м гвардейским стрелковым полком [164] дивизии, 585-м стрелковым полком 213-й дивизии и отброшен за Северский Донец!

В ночь на 8 июля во всех подразделениях зачитывали приказ командующего 7-й гвардейской армией гвардии генерал-майора Михаила Степановича Шумилова. Командующий высоко оценивал мужество гвардейцев, массовый героизм воинов, их беспредельную преданность Родине. Сообщал, что врагу нанесен огромный урон. Предупреждал, что бои предстоят жестокие, и призывал усилить удары по истекающей кровью фашистской гадине.

В последующие три дня гитлеровцы яростно атаковали части нашего соседа справа — 25-го гвардейского стрелкового корпуса, а 11 июля, не сумев сломить сопротивление 25-го гвардейского стрелкового, снова пытались прорваться в полосе нашей дивизии. Но мощными контратаками стрелковых частей, поддержанных артиллерией и танками, враг был остановлен, а затем отброшен на исходные позиции.

* * *

Вечером я пробралась на НП полка, чтобы осмотреть больную ногу Хроменкова. Несмотря на усталость, офицеры и солдаты, находившиеся на НП, были возбуждены.

— Вот так, Галина Даниловна, — приговаривал Хроменков, пока я осматривала его ногу. — Скоро услышим, как фрицы «Гитлер капут!» орать станут...

Хроменков не ошибался: фашистские атаки 11 июля были последними атаками вражеских войск на Северском Донце. Ни в полосе 7-й гвардейской, ни в полосе соседней 6-й гвардейской армии враг не достиг цели, не прорвался к Короче. Гитлеровцам был нанесен колоссальный урон! Лишь в полосе обороны нашей дивизии они потеряли около 7 тысяч офицеров и солдат, 46 танков, около 50 орудий и минометов, 30 автомашин, тягачи, понтоны, большое количество стрелкового оружия...

Но победы даром не даются. Во время боев с 5 по 11 июля медсанбат ежесуточно принимал по 900—1200 раненых. Хирурги произвели за это время 1700 различных обработок и операций. Многие наши воины в боях на Северском Донце стали инвалидами. Многие навечно легли в тамошнюю землю. Но и те и другие победили. [165]

В небывалых по масштабу танковых сражениях севернее Белгорода, в районе Прохоровки, наступательный порыв противника был сломлен окончательно. Одновременно 12 июля перешли в наступление Брянский и Западный фронты, чтобы разгромить Орловскую группировку гитлеровцев. Враг срочно снял семь дивизий с участка Центрального фронта, но уже 15 июля ударил и Центральный фронт.

С 16 июля противник не атаковал нигде, а 17-го начал на Белгородском направлении общий отход. Под ударами и непрерывным нажимом войск 7-й гвардейской армии гитлеровцы к 23 июля вынуждены были уйти за Северский Донец.

Мы возвратились в Карнауховку, Маслову Пристань, Приютовку. И не узнали мест, где две недели назад проходил передний край дивизии. Рощи обезглавлены, освежеваны огнем и сталью... Некошеная трава выгорела... Дзоты разбиты... Колья проволочных заграждений с обрывками колючей проволоки вдавлены в землю... Окопы и траншеи, проутюженные тяжелыми танками, змеятся, как плохо зажившие швы...

По всему берегу — от Шебекинского леса до реки — чернеют омертвевшие громады «тигров», «фердинандов» и «пантер», валяются разбитые орудия, отслужившие свое минометные плиты, чернеют тысячи воронок... И повсюду: в изувеченных рощах, под обожженными кустами, возле танков и самоходок, на опаленной траве, в воронках — трупы гитлеровцев.

Особенно много их в пойме. Под жарким июльским солнцем тела «завоевателей» разлагаются, по берегу ползет зловоние. Колеблющиеся, пританцовывающие столбы мух над мертвыми оккупантами — жуткие «обелиски»! Специальные команды поспешно роют длинные рвы, сносят туда трупы вражеских офицеров и солдат, чтобы так же поспешно закопать, уничтожить самое память о бесславно погибших.

* * *

Своих товарищей хороним в Шебекинском лесу, на песчаных холмах. Над могилами — фанерные пирамидки с красными звездочками на вершинах.

Теперь-то их нет: взамен встали гранитные стелы, легли мраморные плиты. Пестреют цветы у могил гвардии лейтенанта Василия Миряна — начальника штаба [166] 2-го дивизиона, героя Абганерова и Сталинграда; гвардии старшего техника-лейтенанта Игоря Солина — бесстрашного ветерана дивизии; гвардии капитана Угриновича — помощника начальника штаба артполка, смельчака и умницы... У могил многих артиллеристов, стрелков, саперов, связистов, минометчиков, погибших тут, на Северском Донце...

Но фанерные пирамидки помнят все фронтовики: даже в тягостные дни мы старались, как могли, увековечить память героев.

Глава двадцать вторая.

Через Северский Донец

Еще 18 июля в ходе боев на левобережье Северского Донца 7-я гвардейская армия, а вместе с ней и наша 72-я стрелковая дивизия были включены в состав войск Степного фронта. Ставка создала его, планируя Курскую операцию. Он должен был при переходе советских войск в наступление нарастить мощь общего удара.

В дивизии не знали замыслов и планов высшего командования, но каждый солдат хорошо понимал, что с выходом к Северскому Донцу мы немедленно попытаемся его форсировать.

Солдаты не ошиблись: командование 7-й гвардейской армии решило перед началом общего наступления завладеть плацдармом на западном берегу Северского Донца. Захватить его приказали нашей дивизии.

Утром 24 июля меня вызвал гвардии майор Хроменков, который вступил в командование артполком: состояние Ивана Макаровича Ресенчука улучшалось, но ему предстояли эвакуация в глубокий тыл и длительное лечение.

Сообщив, что ночью 229-й гвардейский стрелковый полк начнет форсировать реку на участке между Нижним Ольшанцом и Карнауховкой, что за передовыми подразделениями стрелков переправятся разведчики, радисты и телефонисты артполка под командованием капитана Н. И. Попова, Хроменков приказал мне прибыть [167] ночью на наблюдательный пункт и находиться там с кем-либо из фельдшеров или санинструкторов.

Погода в тот день испортилась: наползли черные тучи, а к вечеру засверкали молнии, загромыхал гром, полил дождь. Противник понимал, что мы можем воспользоваться ненастьем для внезапной переправы через реку, и чаще обычного пускал осветительные ракеты, бил из орудий и минометов то по одному, то по другому участку левобережной поймы, прошивал пулеметными очередями кромку своего берега, реку, камыши на нашей стороне.

Головной группе батальона капитана Шалимова, которой командовал лейтенант Максимов, удалось неслышно вынести из кустов приготовленные саперами лодки, неслышно спустить их на воду и — тоже неслышно — преодолеть Северский Донец. За головной группой переправился шалимовский батальон. Потом начали движение еще две роты 229-го стрелкового полка.

В одной из лодок плыли командир полка майор Баталов, его начальник штаба и адъютант. Рядом с баталовской двигалась лодка капитана Попова. С ним — начальники разведок 1-го и 3-го дивизионов артполка лейтенанты В. П. Вязовец и М. В. Баранов, командир 2-й батареи старший лейтенант А. З. Киселев и командир 7-й батареи старший лейтенант К. Я. Сабодаж. В соседней лодке разведчики, телефонисты, радисты...

Переправились вместе с подразделениями баталовцев и разведывательные группы 222-го и 224-го гвардейских стрелковых полков.

Хроменков отличался невозмутимостью, но в ту ночь раза три спросил у радистов, не слышно ли Попова. А когда тот вышел на связь, когда доложил, что все прошло успешно, что стрелки выдвигаются к передней траншее врага, Хроменков встал, повел плечами, словно они затекли, и весело сказал:

— Ну, вот, шагнули на землю Украины!..

На наблюдательном пункте, слабо освещенном лампочками карманных фонарей, непрерывно пищали зуммеры полевых телефонов, радисты проверяли связь с наблюдательными пунктами дивизионов и с батареями. Ближе к утру несколько раз звонили командир дивизии, командующий артиллерией и начальник оперативного отдела штаба дивизии майор Юрков, мой бывший [168] командир в Отдельном учебном стрелковом батальоне. Главный вопрос у всех один: готовы ли дивизионы?

Огневой налет на позиции противника за Северским Донцом производился всей артиллерией дивизии. Он был мощным, но длился лишь пятнадцать минут, чтобы ошеломленный враг не успел принять мер для отражения атаки баталовцев.

Артналет сыграл свою роль: гвардейцы 229-го стрелкового полка за час с небольшим захватили первую фашистскую траншею. Враг, бросая оружие и раненых, откатился к позициям под деревней Соломино.

Дальше продвинуться не удалось: под Соломиной у противника имелись хорошо оборудованные рубежи. Гитлеровцы подтянули резервы, задержали Баталова и в седьмом часу утра предприняли контратаку. Начались тяжелейшие, упорнейшие бои за крохотный плацдарм.

Этому клочку земли, нареченному, как все прочие маленькие плацдармы в минувшей войне, «пятачком», наше командование придавало чрезвычайно большое значение. Расширенный, он мог служить в будущем для накапливания значительных сил и удара во фланги вражеским войскам. Фашистское командование это хорошо понимало. Во второй контратаке гитлеровцы пустили в дело танки, а в одиннадцатом часу, едва разошлись тучи, появилась их авиация...

Об испытаниях, выпавших на долю стрелковых батальонов с 25 по 28 июля, я знаю только из разговоров на НП артиллерийского полка и со слов очевидцев.

* * *

В первый день полк Баталова отбил семь атак. Бок о бок с баталовцами бились разведгруппы 222-го и 224-го гвардейских стрелковых полков. На узкой полоске западного берега, шириной около километра по фронту и глубиной до семисот метров, разницы между солдатами и офицерами не существовало: решали не командирское искусство, а личное мужество, стойкость, выносливость. Достаточно сказать, что 25 июля командир полка майор Баталов ложился за пулеметы, отбивался гранатами, водил людей в контратаки.

С НП дивизии и с плацдарма непрерывно требовали огня. Артиллеристы делали что могли, но приходилось им нелегко: разведчикам мешала густая роща между деревнями Соломино и Топлинка, установки для стрельбы [169] приходилось рассчитывать с прибавками прицела, чтобы не поразить своих, связь то и дело нарушалась, враг обстреливал и бомбил батареи, номера орудийных расчетов выбывали из строя.

К ночи на плацдарме осталась горстка стрелков Баталова и разведчики 222-го полка. Было их общим счетом не свыше ста человек. Но они держались, вели огонь. В ночь на 26 июля Баталову прибыло подкрепление, и на плацдарм переправился 2-й батальон 222-го, стрелкового полка, который, с ходу атаковав врага, расширил плацдарм по фронту.

Двенадцать яростных атак противника отразили 26 июля гвардейцы. Дважды был ранен и до ночи оставался в строю заменивший комбата командир пулеметной роты батальона капитан Еремин. После боя майор Баталов прикрепил к окровавленной гимнастерке Еремина собственный орден боевого Красного Знамени.

Отличились в том бою и командир стрелковой роты старший лейтенант Н. Д. Ермаков, гвардии рядовой Буза Азисов, пулеметчики Яранов и Колаев.

В ночь на 27 июля на плацдарм переправились 1-й и 3-й батальоны 222-го стрелкового полка. Весь день 27 июля гитлеровцы продолжали ураганный артиллерийский и минометный огонь, сбрасывали на гвардейцев Баталова и Попова десятки тяжелых фугасных и сотни осколочных бомб, атаковали, пытаясь скинуть зацепившихся за правый берег офицеров и солдат в реку.

Во второй половине дня мы с Реутовым поехали во 2-й дивизион забрать раненых. Пока их укладывали на повозку, я спрыгнула в траншею, где возле стереотрубы стояли капитан Михайловский, начштаба дивизиона, другие офицеры. Мне разрешили поглядеть на плацдарм. Прильнула к окуляру, настраиваю, но ничего не разберу: плывут клубы и полосы дыма...

За спиной — голос телефониста:

— Так точно, товарищ «Первый», здесь!.. Слушаюсь... Сейчас передам ей...

«Ей»? Значит, мне? Ведь на НП сейчас только одна женщина! Но что понадобилось «Первому», то есть командиру полка?

Телефонист поднял небритое, загорелое, перепачканное землей лицо:

— Вам приказано срочно на НП полка, товарищ гвардии военврач! [170]

— Кто-нибудь ранен?

— Гвардии майор ничего не сказали.

Я отправила Реутова «домой» и пешком добралась до НП Хроменкова. Командир полка следил за огнем 1-го дивизиона. Доложила о прибытии. Кивнул. Приказал Савченко дать беглый осколочными. Потом обернулся, вытащил кисет с табаком, трубку:

— Звонил командир дивизии. Приказал вам лично к завтрашнему утру развернуть на плацдарме передовой медицинский пункт дивизии.

Услышанное было чересчур неожиданным.

Хроменков недовольно пожал плечами:

— Не понимаю, почему именно вы должны этим заниматься... Артиллерийский-то полк здесь!

Я успела немного прийти в себя:

— Товарищ гвардии майор, командир дивизии, наверное, изменил взгляд на место медицинских работников артполка в боевых порядках дивизии.

Хроменков понял намек на историю с Уласовцем, но не улыбнулся, только головой покачал.

— Разрешите идти?

— Что за спешка?.. — Он пыхнул трубкой. — С собой возьмите двух-трех человек, не больше. Переправляться будете у Карнауховки. Место знаете?

— Знаю.

— На переправе быть от двадцати одного до двадцати двух. Вас поведет гвардии капитан Попов. Чувствуете-то себя как?

— Нормально, товарищ гвардии майор. Разрешите идти?

— Идите. Да не лезьте там поперед батьки в пекло! Поняли?

В моем распоряжении оставалось около трех часов. Но пока я возвратилась на медпункт, пока мы собирались, воздух посинел, а наползшие облака приблизили наступление сумерек.

Сообщение, что предстоит переправа на «пятачок», сделало людей строгими. Решила взять с собой Таню Коневу и Широких. Возглавить вместо себя медпункт приказала Кязумову.

Он разволновался:

— Позвольте и мне с вами!

— Нет, медпункт не должен оставаться без врача. К реке отправились в восьмом — уже смеркалось. [171]

...Моросил дождь. Начальник разведки полка капитан Попов шагал уверенно. Пока обходили минные поля, восстановленные проволочные заграждения, пережидали артналеты, стало совсем темно. Нет-нет да и споткнешься о неубранный труп, раздувшуюся тушу убитой лошади, оступишься в воронку... А то возникнет прямо перед тобой громада сгоревшего танка...

Пробираемся поймой. Под ногами хлюпает. На «пятачке» относительно тихо: противник ведет беспокоящий минометный огонь, пускает осветительные ракеты. К реке тянутся изогнутые разноцветные пунктиры трассирующих пуль, достают до нашего берега. Чувствуется, Северский Донец близко...

Окликают, спрашивают пароль. Отвечаем.

— Правей возьмите! — приказывает из темноты властный голос.

Берем правее. При слабом свете очередной вражеской ракеты различаем стоящих в неглубокой траншее людей, а у самой воды, в укрепленной изнутри досками и похожей на колодец стрелковой ячейке, сапера, который держит в руках конец каната. На западном берегу, в другом «колодце», стоит другой сапер и держит другой конец каната, с помощью которого через реку перетягивают плотик из кругляков. Кроме того, тут курсируют лодки.

Ждем, пока плотик ткнется в прибрежную осоку. На нем вплотную друг к другу лежат забинтованные, неподвижные раненые. Слышно, как шумит вода, разгребаемая ногами санитаров. Их четверо. Они переносят раненых на берег, где-то укладывают...

Вблизи переправы рвутся снаряды. Укрываемся в обвалившихся окопах. Артналет прекращается так же внезапно, как и начался.

— Эй, кто на плот? — зовет из темноты сапер. — Давай, пока фриц не начал... И не стойте там, лягте!

Забираемся на скользкий, кренящийся плот. Ложимся на мокрые, в сучках кругляки.

— Тяни! — кричит сапер.

Плот вздрагивает, шуршит по примятому тростнику, его начинает покачивать. Рядом с краем плота струятся отражения ракет и пулевых трасс. Похоже, вышли на чистую воду... Думаю только о том, чтобы благополучно добраться до твердого. Случись что на воде — беда: я не умею плавать. Плацдарм, этот перепаханный огнем и [172] сталью клочок западного берега, начинает казаться землей обетованной!

На правом берегу — и справа, и слева от места, куда причалил плот — лежали раненые: глаза различали белую марлю перевязок, слух улавливал стоны и раздраженные голоса скрытых темнотой людей. Не успели сойти, навстречу двинулись санитары, несшие на плащ-палатке первого страдальца.

Капитан Попов уходит. Спешу узнать, кто на берегу занимается ранеными. Старшим среди медицинского персонала оказался военфельдшер из 229-го гвардейского стрелкового полка лейтенант медицинской службы Д. Я. Дена. С ним были два санинструктора. Находились тут и инструкторы из 222-го гвардейского стрелкового полка. Голос у Дены сел, говорил военфельдшеру с трудом. Спросила, не нужна ли помощь. Махнул рукой:

— Что здесь увидишь? Разве что поможете рассортировать, подскажете, кого в первую очередь...

Пошли с ним по берегу. Посвечивали фонариком, нагибались, пытались определить, в каком человек состоянии. Дена сказал, что его люди выбились из сил. Мы с Таней и Широких стали помогать перетаскивать раненых на плотик и в лодки.

До рассвета удалось переправить на левый берег более пятидесяти человек. Невольно думалось, что этим измученным, потерявшим немало крови и сил людям даже там предстоит много тягот. Пока перевезут или перетащат через пойму, которую противник бомбит и обстреливает... Пока доставят на медпункты стрелковых полков, а из тех — в медсанбат, пройдет не один час... А это лишние потери, затяжка с лечением.

Бесспорно, мысль создать передовой медицинский пункт непосредственно на плацдарме, чтобы улучшить медицинское обслуживание раненых и их эвакуацию, родилась из заботы об офицерах и солдатах передовых частей. Другой вопрос, что смогут сделать три человека, составляющие персонал этого медпункта?..

Под утро доставили новую партию раненых. С ними пришла девушка-санинструктор. Сначала мы услышали знакомый голос, потом и знакомую фигурку увидели: Нина Букина! Она рассказала, что находится на плацдарме со своей стрелковой ротой. Потери большие, но и немец несет такие потери, что надолго его не хватит. [173]

Нина пробыла на берегу не более получаса — спешила в батальон.

— Еще увидимся! Тут все рядом! — крикнула она на прощанье.

Светает. Пора искать место для медицинского пункта. Связной Попова повел нас в глубь «пятачка». Шли полого поднимающимся к меловым холмам берегом. Кусты, воронки, снова кусты... Примерно в двухстах метрах от берега путь пересекла длинная трал-шея.

— Тут у фрицев боевое охранение сидело, — сказал связной. — Теперь ползком придется, товарищ военврач. До немца метров семьсот, не более...

Идти дальше не имело смысла: приближать медпункт к передовой опасно, найдутся ли другие подходящие укрытия — неизвестно, а траншея достаточно глубока, раненые будут укрыты от осколков и пуль. Да и берег близко!

Спросила разведчика, где находится КП стрелковых полков. Объяснил. Отпустили его, занялись устройством медпункта. Наметили, где станем размещать людей, где будем отдыхать сами, если удастся. Оставив Таню и Широких рыть ниши для имущества и маскировать траншею, пошла искать командные пункты полков.

КП 229-го стрелкового находился метров на четыреста правее облюбованной нами траншеи .и метров на триста ближе к противнику: в крохотном блиндаже на краю кукурузного поля. Командир полка майор Г. М. Баталов, начальник штаба капитан К. Н. Антоненко и адъютант Баталова спали в блиндаже, тесно прижавшись друг к другу. У входа в укрытие сидели заместитель комполка по политчасти майор В. Т. Саченко и телефонист. Неподалеку, в стрелковых ячейках, лрикорнули бойцы.

Я сообщила Саченко, что прибыла для оказания помощи раненым из стрелковых полков, объяснила, где оборудуется медпункт, и отправилась на КП 222-го гвардейского стрелкового полка. Шагала напрямик. Пули посвистывали. Но пули, которые слышишь, уже не причинят вреда!

Командира 222-го подполковника И. Ф. Попова я видела прежде только издали, но слышала о нем много. [174] Слышала, что Попов закончил академию имени М. В. Фрунзе, что он смел, решителен, умело руководит полком в самых трудных условиях. Знала, что полк Попова прибыл на Северский Донец первым, дерзко вступил в бой с превосходящим по силе врагом, выбил гитлеровцев из Масловой Пристани, переправился через Северский Донец и несколько суток удерживал небольшой плацдарм примерно на том самом участке, где мы сейчас находимся. За эти бои полк наградили орденом Ленина.

Саперы указали мне блиндаж, врезанный в склон холма и перекрытый двумя бревенчатыми накатами. Подполковник разместился тут со своими заместителями по строевой и политической части.

Вхожу. Комполка говорит по телефону. Судя по распоряжениям — с одним из комбатов. Речь идет о выдвижении пулеметчиков на стык с полком Баталова. Голос Иван Федорович не повышает, собеседника выслушивает внимательно.

Закончив разговор, и меня выслушал спокойно, поблагодарил за информацию, глазами указал на мой пистолет — трофейный вальтер, подаренный кем-то из раненых в Сталинграде:

— Это все ваше вооружение?

— Да.

— А военфельдшеры, санитары — тоже с пистолетами?

У Тани Коневой имелся карабин. Широких не расставался с добытым в Сталинграде «шмайссером». Сказала об этом.

— При первом удобном случае обзаведитесь отечественными автоматами, — посоветовал Попов. — Подберите на поле боя, возьмите у раненых... Словом, где хотите, но раздобудьте.

И объяснил, что при незначительной глубине плацдарма противник может просачиваться и в расположение медпункта.

— А теперь, доктор, советую поспешить к себе, — закончил Попов. — Утро. Сейчас появится фашистская авиация. Ну а остальное — уж как водится!

Я приложила руку к пилотке и выбралась из блиндажа. [175]

Глава двадцать третья.

На огненном «пятачке»

В первый день пребывания передового медпункта на «пятачке» гитлеровцы восемь раз атаковали позиции стрелковых полков, используя для поддержки пехоты танки и авиацию. Основную массу раненых приносили нам в промежутках между фашистскими атаками: санитары — обычные стрелки, во время боя они в тыл не уходят.

Обрабатывая раненых, за развитием событий не следишь: некогда! Да и что увидишь из траншеи, стоя на коленях над очередным искалеченным человеком? Разве что полоску неба и содрогающиеся стены самой траншеи?

Но начало первой атаки мы наблюдали. Видели, как на склонах меловых холмов, поросших где кустарниками, где кучками деревьев, поднялись неровные, ломающиеся цепи фашистских солдат и побежали, все ускоряя, ускоряя движение, вниз, к окопчикам и наскоро сделанным укрытиям наших батальонов.

Враг перенес артиллерийский и минометный огонь на пространство между передней линией обороны стрелковых полков и берегом, обстреливал сам берег реки, левобережную пойму... Но сильней всего бил, как мы поняли, по артиллерийским батареям полков и по батареям артполка дивизии.

Расстояние между наступающими солдатами противника и траншеей медпункта было ничтожно малым. Вспомнив совет подполковника Попова, мы взяли у первых же раненых, доставленных на медпункт, автоматы и диски с патронами. Эти автоматы впоследствии действительно пригодились...

Самой яростной оказалась восьмая по счету, последняя в тот день, атака. Ей предшествовали мощная артиллерийская подготовка, длительная обработка наших рубежей «юнкерсами» и «фокке-вульфами». Земля ходила ходуном. Казалось, не только все живое, что есть на западном берегу, но и сам берег вот-вот сползет в Северский Донец. Вражеская пехота упорно пробивалась к берегу. И почти пробилась.

Помню, Широких схватил меня за рукав, что-то крича, махая рукой в сторону расположения полка Попова. [176] Мы с Таней оторвались от раненых, выглянули из траншеи. Бой шел ниже по склону. Там схватились в рукопашной. Дрались минут пятнадцать. Потом гитлеровцы побежали.

* * *

Позднее рассказывали: фашистам удалось потеснить левый фланг полка Баталова, вклиниться в наши позиции на стыке 229-го и 222-го полков. Перелом в ход боя внес командир 1-го баталовского батальона капитан Шалимов. С девятнадцатью автоматчиками он заполз в тыл прорвавшимся фашистам, открыл огонь, и тогда поднялся в атаку весь шалимовский батальон.

Контратакуя, полки не только восстановили положение, но и расширили плацдарм до двух с половиной километров по фронту и до километра двухсот метров в глубину.

В шестой контратаке ранило командира 222-го стрелкового полка Попова. Где ползком, где перебежками добралась я до командного пункта 222-го и осмотрела перевязку, сделанную подполковнику военфельдшером 2-го батальона. Она была нормальная, но каждое движение причиняло комполка сильные страдания. Сделав обезболивающий укол, я посоветовала отвести Ивана Федоровича на берег, переправить через реку и поскорее доставить в медсанбат.

Командование полком принял заместитель Попова по строевой части майор Г. С. Шарапов, офицер волевой и решительный. Однако через два часа он и командир 3-го батальона полка старший лейтенант В. Ф. Агафонов погибли, возглавив контратаку батальона у высоты 167,8. Обязанности командира полка стал исполнять заместитель по политической части капитан А. П. Морозов.

Погибли или получили ранения в тот тяжкий день несколько командиров рот и взводов. Немалые потери понесли артиллеристы. Ранило в голову командира прославленной 2-й батареи гвардии старшего лейтенанта З. А. Киселева. Выбыли из строя несколько командиров орудий, наводчиков, подносчиков снарядов.

Но и потери противника были велики. Они превзошли все его прежние потери на плацдарме! Лишь во время отражения восьмой атаки гитлеровцев бойцы шалитовского [177] батальона уложили двести с лишним фашистов. А сколько трупов врагов осталось перед всеми батальонами после всех атак?

С наступлением темноты персонал медпункта, а также присланные нам в помощь санинструкторы и солдаты из стрелковых полков стали переносить тяжелораненых из траншеи на берег, к плотику и лодкам. Слышно было, как у Нижнего Ольшанца начал переправу на плацдарм Отдельный учебный стрелковый батальон. Мы видели, как на плотах, сделанных из бензиновых бочек и досок, перевозят пушки и минометы стрелковых полков. В полночь на лодках, плотиках и по пешеходным мостикам приступил к переправе и 224-й стрелковый полк майора А. И. Уласовца.

Противник держал переправы под непрерывным обстрелом. Снаряды и мины рвались на обоих берегах, рвались в самой реке, вскидывая фонтаны брызг. В перерывах между разрывами слышался плеск, будто шел дождь: в воду падали пули и мелкие осколки. Один плот и несколько лодок разбило... Разрушило, потащило по течению пешеходный мостик: находившиеся на нем бросались вплавь...

Используя увеличившееся количество переправочных средств, на левый берег перевезли всех раненых. Надо ли говорить, что и санинструкторы полков, и мы буквально валились с ног? Хорошо помню налитый в руки и ноги, в затылок и шею свинец, резь в воспаленных глазах. Мы добрались до траншеи, залезли в нее, легли, и сразу сон. А через двадцать-тридцать минут — рев орудий.

На этот раз атаковали по всему фронту не гитлеровцы, а мы.

* * *

С Отдельным учебным стрелковым батальоном и 224-м стрелковым полком на плацдарм переправились медицинские работники подразделений. Ни память, ни документы не сохранили имен всех товарищей.

Но хорошо знаю, что в ночь на 29 июля переправились на плацдарм врач Отдельного учебного стрелкового батальона гвардии капитан медицинской службы Я. Червец, командиры санитарных взводов гвардии лейтенанты медицинской службы Н. Паршин и А. Судницын, санинструкторы Н. Зуева, Т. Худзянская, С. Матвеева, [178] Н. Казакова, А. Чичина, Н. Вязовская... Сказать, что медицинским работникам подразделений на плацдарме было тяжело, значит, не сказать ничего.

* * *

...Однажды, контратакуя, роты 1-го батальона 222-го стрелкового полка продвинулись на двести-триста метров к меловым холмам. Вместе с командиром роты делала перебежку санинструктор Софья Матвеева, девятнадцатилетняя девушка, награжденная за бои в Сталинграде орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Услышала она стон, донесшийся из ближних кустов. Бросилась туда.

Возле поврежденного пулемета лежал убитый второй номер расчета и тяжело раненный первый номер — окровавленный сержант Орлов. Наложив на перебитые ноги сержанта тугие повязки, перебинтовав ему грудь, санинструктор взвалила обмякшее тело пулеметчика на спину и поползла в тыл.

Но не проползла она и двадцати метров — из кустов три гитлеровца. Соня не растерялась, выхватила пистолет. В упор — первого. В упор — второго. Третий навалился, пытаясь вывернуть руку. Сумела застрелить и третьего.

...Во второй половине дня 30 июля фашистские автоматчики прорвались на нескольких участках к Северскому Донцу и окружили 2-й стрелковый батальон 224-го стрелкового полка. Но батальон продолжал бой.

Санинструктор Нина Казакова торопливо перетаскивала лежавших под кустами раненых в бывшую вражескую землянку. И только спустилась в укрытие с очередным раненым, как снаружи — автоматный треск, чужая речь...

Нина двинулась к двери: немцы! Ее заметили. Высокий, без пилотки солдат рванул из-за пояса гранату и швырнул, метя в дверь блиндажа. Перехватив гранату на лету, Казакова отбросила ее назад. Под ноги упала вторая, покатилась к блиндажу, к раненым. И тут успела Нина: нагнулась, схватила, выбросила.

После взрыва первой гранаты гитлеровцы, залегли. Но до взрыва второй — бросили третью. И тут Нине хватило времени лишь на то, чтобы закрыть дверной проем своим телом.

Фашистов отогнали. Пробегавший мимо молоденький [179] парнишка-связист услышал: из землянки зовут на помощь. Звали раненые. Нина стояла в темном углу. Гимнастерка и бриджи, изорванные в клочья, намокли от крови.

— Кого-нибудь из девочек.. — прошептала Казакова. — Не подходи! Кого-нибудь из девочек...

Связист сбегал за комсоргом полка Галиной Шелеховой. Она и перевязала Нину, хотя слово «перевязала» мало подходит для данного случая. Вечером девушку переправили на левый берег, отвезли в медсанбат. Врачи спасли ее. Позднее хирург Екатерина Никитична Пашкова, оперировавшая Нину, рассказывала, что за всю войну не видела такого обилия ран, как у Казаковой.

— Ее буквально изрешетило... — вздыхала Пашкова.

...Хладнокровно и мужественно работал в 222-м стрелковом полку командир санвзвода 1-го батальона гвардии лейтенант медицинской службы Н. И. Паршин. Потери среди санинструкторов и санитаров были немалые: приходилось не только "организовывать вынос людей с поля боя и эвакуацию их на медпункт или на берег, но и самому принимать участие в спасении раненых из-под огня. Да и за автомат Паршин вынужден был браться... Он сражался как рядовой стрелок, уничтожил десять фашистов. За неделю боев на «пятачке» взвод Паршина спас жизнь ста пятнадцати воинам, благополучно эвакуировав всех их на левый берег.

Нам с Таней Коневой и Широких нужно было оказывать помощь доставленным на медпункт, переносить их на берег, контролировать и организовывать переправу раненых через Северский Донец, проверять, все ли эвакуированы с батальонных медпунктов, просить у командиров полков санитаров для переноса людей.

Довелось и самим комполков помощь оказывать. И конечно, не на медпункте, куда они наотрез отказывались идти, а прямо на наблюдательных пунктах.

Работали мы и передвигались по плацдарму круглые сутки. Разумеется, при этом случалось всякое...

Помню, добралась я перед заходом солнца 29 июля до КП Баталова, благо наступила вдруг полная тишина. Знакомый блиндаж на краю кукурузного поля уцелел. В нем, кроме Баталова, лишь телефонист и радист, а офицеры штаба, даже адъютант командира полка — в ротах, только что отбивших шестую атаку. [180]

С порога спрашиваю, есть ли в полку раненые, прошу прислать на медпункт хотя бы двух-трех солдат, чтобы помогли. Баталов отвечает, что обязательно пришлет.

В это время начинается сильная ружейно-пулеметная стрельба, минуту спустя в дело вступает артиллерия.

— Очередной «сабантуй»... Уходите, доктор! — советует Баталов.

Голос у него надорванный. Пищит зуммер. Кричит, вызывая батальоны, радист. Тут не до меня... Поворачиваюсь, поднимаюсь из хода сообщения и приседаю: справа строчат автоматы, над головой свистят пули. Гляжу и глазам не верю: по кукурузному полю, всего в полусотне метров от блиндажа, отбегают наши бойцы, человек двадцать, а за ними, держа автоматы у живота и поливая свинцом направо и налево, шагают гитлеровцы. Их в три раза больше!

Скатилась в блиндаж:

— Товарищ майор! Немцы! Прорвались! Наши отходят!

Баталов рванулся к выходу, оттолкнул меня:

— Не может быть!

Выскочили наружу вместе. Гитлеровцы обтекали КП, отрезали его от берега. Баталов, на ходу расстегнув кобуру, выхватив из тугой кожи пистолет, скачками бросился наперерез отходящим:

— Куда? На-зад!!!

Я решила, что это конец: погибнет. Закрыла в отчаянии глаза. Не знаю, сколько времени прошло: мгновенье, пять минут, и вдруг: «Ур-р-ра-а-а!» Открыла глаза. Гитлеровцы пятятся. Бойцы бегут за командиром полка, опережают его, настигают фашистов, бьют прикладами, штыками, стреляют вдогонку...

Баталов вскоре возвратился:

— Вы еще тут? Я же сказал: будет «сабантуй», уходите! Почему не послушались?

Крайне тяжелым выдалось 30 июля. Полки и, в частности, их медицинский персонал понесли очень большие потери. Гитлеровцы атаковали с восхода сол«ца до заката, применив танки и авиацию: они явно намеревались покончить с зацепившимися за правый берег частями дивизии.

Находясь в боевых порядках рот, получила сквозное осколочное ранение, в бедро санинструктор 222-го [181] стрелкового полка Н. И. Вязовская, а санинструктор З. К. Дроздова — осколочное ранение в левое плечо. В Отдельном учебном стрелковом батальоне был тяжело ранен в голову капитан медицинской службы Я. Червец. В 229-м стрелковом полку серьезное ранение в ногу с повреждением кости получил лейтенант медицинской службы Д. Я. Дена. Был тяжело ранен ветеран дивизии старший лейтенант медицинской службы Габдулла Шайдулин. Осколочные ранения в обе ноги получила санинструктор Н. А. Зуева, а санинструктора Т. С. Худзянскую сильно контузило.

Уже в середине дня санитары и санинструкторы, приносившие на медпункт тяжелораненых, просили:

— Помогите, я один остался, мне не справиться!

Я посылала им на помощь Таню Коневу и Широких. Но Таня и Широких не всесильны, не семижильны. Под конец дня решила пробираться к командирам полков — снова просить санитаров.

Раненые говорили, да и по характеру боя чувствовалось, больше всего тяжелораненых сейчас в 222-м и 224-м полках. Туда мы с Таней Коневой и отправились.

Огонь бушевал, не утихая. После одной из перебежек, неподалеку от НП 222-го, упали на открытом пространстве. Вблизи — неподвижные, полузасыпанные песком тела. Голова одного из солдат непокрыта, льняные волосы так знакомы...

— Нина! — воскликнула Таня и кинулась сметать песок с худенького загорелого личика, уже тронутого синевой.

Да, это была Нина Букина. Осколок сразил ее, когда она пыталась оказать помощь раненому: в руках у Нины надорванный перевязочный пакет, а рядом — тот самый боец. Но и ему уже ничего не нужно...

Чудовище войны многолико. На фронте, как это ни ужасно, человеческую смерть, даже если человек молод, со временем начинаешь воспринимать как обыденное явление: чувство отчаянья, чувство невосполнимости потери если и не исчезает полностью, то притупляется. А если обострится — его подавляешь: чтоб не мешало.

Но над телом Нины Букиной я это чувство подавить не смогла. И другое, необъяснимое, чувство — ощущение вины перед этой девочкой — подавить не смогла, словно и впрямь была повинна в том, что не узнала Нина восторга любви, которого так жаждет юность. [182]

До КП полка мы не добрались. Огонь вражеской артиллерии и шестиствольных минометов буквально сотряс все вокруг. Взрывной волной меня швырнуло на землю. В грудь сильно ударило. Померк свет.

Открыв глаза, увидела встревоженное лицо Тани, услышала доносящийся из невероятного далека ее голос:

— Что с вами? Что? Ранены?

Таня расстегнула ворот моей гимнастерки, дала понюхать нашатырный спирт, натерла спиртом виски. Сознание возвращалось медленно, голова кружилась, в ушах стоял назойливый звон.

Конева осмотрела меня:

— Раны нет, но под левой ключицей большой кровоподтек. Наверное, осколок бы на излете.

— Пойдем...

С помощью Тани поднялась на ноги. Устояла, держась за ее плечо: вертелась земля, плыли перед глазами круги всех цветов радуги, ноги стали ватными, к горлу подступила тошнота. Таня — от воронки к воронке, от взгорбка к взгорбку — довела, дотащила меня до траншеи медпункта. Я легла, опустила голову на санитарную сумку и провалилась в беспамятство.

Очнулась к вечеру. Раненых рядом нет. Расслышала голос Тани:

— Как вы, Галина Даниловна?

— Что с ранеными?

— На берегу, Широких переправляет. Я до командиров полков добралась, солдат дали. Вы-то как?

— Жива. Спасибо тебе.

— Давайте отведу на берег, а? Вам в медсанбат надо, — кричала Таня мне в ухо.

Ехать в медсанбат я отказалась. Считала, что не имею права оставить медпункт без врача, полагала, что за ночь окончательно соберусь с силами. А на следующий день еле продержалась до ночи: головная боль ослепляла, мутило. Пирамидон и анальгин не помогали, усиливали тошноту.

Вдруг Таня куда-то запропастилась, а тут несут новых раненых, но руки мои не повинуются, ничего не могу сообразить...

Однако к утру следующего дня полегчало. Выбралась я на бруствер траншеи. Все кругом серое и очень тихо. Слышно, как на реке стучат весла лодок. Рядом [183] присела Таня. Сняла пилотку, расчесала волосы. В эту минуту я увидела идущего от берега человека.

— Таня, погляди, никак Гаджиев?

— Точно, — Конева торопливо застегивала пуговки воротника.

— А чего это он? Или начали санроты полков переправлять?

— Да нет! — сказала Таня. — На смену вам...

Я вчера гвардии майора Баталова видела, сказала про вас.

Гаджиев приблизился:

— Доброе утро!

Улыбнулся, но улыбка получилась какая-то печальная. И взгляд больших темных глаз тоже печален.

Ответив на приветствие, я спросила, отчего невесел товарищ военврач. Таня пошутила: товарищ военврач наверняка загрустил из-за разлуки со своей любимой, то есть со скрипкой.

И тут из-за меловых холмов, грубо толкнув землю, ударили орудия врага. Мгновенье спустя уже слышался тот характерный, с каким-то старческим пришепетыванием свист, по которому безошибочно определяешь, что снаряды лягут рядом.

Мы с Таней буквально нырнули в траншею. И снаряды действительно легли рядом: на спины посыпалась земля, в ноздри ударили кислый запах взрывчатки, горьковатый запах дыма. Кто-то отрывисто простонал. В мозгу вспыхнуло: «Гаджиев!» Я не ошиблась: врач баталовского полка не успел спрыгнуть в траншею, лежал на краю ее. По черным, мелко вьющимся волосам бежало алое, яркое, словно живое...

Схоронили Гаджиева в ближней воронке. Дня через два майор Баталов послал мне на смену старшего врача своего полка капитана медицинской службы В. И. Агапонова. Но и Агапонову не повезло: на берегу Северского Донца он был тяжело ранен, эвакуирован в медсанбат, а потом в госпиталь. Так и пришлось мне работать без замены.

* * *

Жизнь на плацдарме, каждый проведенный на нем час ожесточали беспредельно. Думаю, без этой ожесточенности и нельзя было вынести то, что необходимо было вынести, то, что выносили. [184]

С утра 2 августа вражеская авиация, используя ясную погоду, начала бомбардировку боевых порядков полков, переправ, дорог левобережной поймы, дивизионных тылов на северо-западе Шебекинского леса. Прикрытые истребителями, вражеские бомбардировщики группами по десять, двадцать, тридцать машин заходили на пикирование, с нарастающим воем мчались вниз, от них отделялись тонкие темные черточки, буквально на глазах превращались в тушки бомб. А уж потом не до наблюдений: лежишь, вжимаясь в землю, цепляешься за нее, когда подбрасывает, и только чудом не лопаются барабанные перепонки...

Со стороны меловых холмов непрерывно били вражеские орудия, пушки танков и самоходок, хрипели шестиствольные минометы, покрывая землю сериями разрывов тяжелых мин, остервенело прожигали пространство пулеметы и автоматы.

Ночью бои не прекращались. Уже нельзя было сказать, кто атакует, а кто контратакует, и понятие о времени утратилось, как под Сталинградом: вспомнить последовательность событий, происходивших в первые дни августа, невозможно.

Помню только, что 2-го, примерно к середине дня, были ранены майор Баталов и майор Уласовец. Оба, отказавшись эвакуироваться с поля боя, остались в строю. Как знать, может, лишь благодаря этому и не удалось гитлеровцам столкнуть их полки в воду? Ведь случалось фашистской пехоте и к командным пунктам полков выходить, и к реке пробиваться, но всякий раз ее атаковали, останавливали, окружали и добивали.

Под вечер 2 августа я пробиралась берегом в левофланговые полки: уточнить количество раненых, осмотреть самых тяжелых, договориться об эвакуации. Шел, видимо, седьмой час вечера: солнце не село, но тени ложились длинные, и все вокруг было окрашено красноватым.

Сначала увидела выбегавших из редких кустов бойцов. Не оглядываясь, они спешили к реке и — кто с ходу, кто заходя по колено в реку — бросались вплавь к восточному берегу. Потом сквозь грохоты боя пробились, стали слышны, очереди «шмайссеров». А из-за кустов донеслась немецкая речь: враги стреляли вдогонку убегавшим, пытались смять бойцов, которые еще преграждали им путь. [185]

Кинулась к реке. На берегу, под старым, без листьев, деревом сидит, опустив голову, незнакомый лейтенант, возле него боец с винтовкой. Смотрят на фашистов и не шевелятся. Я — к лейтенанту:

— Что же вы? Остановите людей! Поверните их! фрицы сейчас на берег выйдут!

И только тут соображаю: лейтенант-то мертв, а боец плачет — не видит ничего.

Кинулась вдоль реки: хоть кого-то найти, кто сможет, как Баталов, организовать контратаку. Но кого? К реке отбегают все новые и новые бойцы — то совсем зеленые, то уже немолодые, скорее всего из последних пополнений: ноги сами несут бедолаг к воде.

Заметалась я по берегу, выхватила из кобуры пистолет, размахиваю им, ору: надо же любой ценой остановить людей!

Налетела на группу, идущую к реке с телом офицера. Увидела на плечах старшего погоны с тремя звездочками, тычу ему пистолет в лицо:

— Поворачивай! Назад! Поворачивай!

И он поворачивает. Поворачивает ко мне правый бок: я вижу забинтованную руку, вижу проступающую сквозь бинт кровь. И только тут понимаю, что передо мной старший лейтенант медицинской службы Анатолий Судницын, и замечаю, что в группе все раненые, а офицер, которого несут, — артиллерист из 224-го гвардейского, и у него перебиты обе ноги.

Кинулась дальше. И вдруг воронка, а в воронке радист из нашего артполка. И радиостанция с ним! Я — в воронку.

— Вызывай дивизию! Комдива!

Радист только глаза таращит.

— Ты оглох? Комдива!

И опять пистолет. А парнишка, обретя дар речи:

— Да позывной-то? И волна... Я длину волны не знаю!

Ах, как повезло мне все-таки, что часто бывала на КП командиров полков, невольно прислушивалась к разговорам полковых радистов! Я тут же назвала парнишке длину волны, на которой работает рация командира дивизии, назвала и позывной. Радист быстро выкинул антенну, принялся вызывать дивизию и — о, чудо — вызвал. Вызвал!

Торопливо натянула наушники, вцепилась в микрофон. [186] У рации оказался начальник штаба дивизии майор Володкин. Когда-то мне уже повезло после разговора с ним, я принялась кричать в микрофон, используя тогдашнюю «конспирацию», называя бойцов «карандашами»:

— «Карандаши» уплывают! На ваш берег! Фрицы сейчас к реке прорвутся! Верните «карандаши»!

— Понял! Видим! — прокричал в ответ Володкин. — Понял!

Вскоре с левого берега на помощь продолжавшим драться с гитлеровцами солдатам приплыло подкрепление. «Беглецов», разумеется, тоже вернули. Не меньше часа длилась неразбериха на узкой полоске правобережья, куда прорвались фашисты. Потом уцелевшие вражеские автоматчики отошли.

На следующий день, 3 августа, опять же к вечеру, — новое испытание для медпункта. Вклинившись в оборону дивизии на стыке между 222-м и 224-м стрелковыми полками, противник при поддержке танков сумел прорваться в тыл 224-го и окружить часть его подразделений.

Гвардейцы бесстрашно сражались и в окружении, отбив пять яростных атак. К нам стали приносить тяжелораненых из ближнего 222-го полка. Мы как раз оказывали им помощь, когда рядом затрещали вражеские автоматы.

Выглядываю из траншеи. Десятка два фашистских автоматчиков бегут к медпункту со стороны кустов, торчащих щеточкой юго-западнее. Только что через эти кусты пронесли раненых! До автоматчиков — метров семьдесят-восемьдесят, не больше.

— Фашисты!

За оружие взялись все, кто мог держать его. Мы с Таней и Широких схватили автоматы, которыми обзавелись по совету подполковника Попова. Упал один гитлеровец, второй, третий... Враги залегли. Поднялся еще один и тоже упал...

Фашистские пули выбивали столбики пыли буквально перед стволом автомата. Но это воспринималось как нечто несущественное. Существенным было только желание уничтожить врага. У-ни-что-жить! [187]

Не знаю, догадывались ли гитлеровцы, что перед ними лишь горстка раненых и три медицинских работника, из которых двое — женщины? Думаю, догадывались, или просто могли видеть, что к нашей траншее носят раненых, что помогаем им мы с Таней. Во всяком случае, на отпор фашисты явно не рассчитывали. А получив его, отползли к кустам и исчезли, бросив убитых.

У Тани блестели глаза, пылали щеки:

— А что? Здорово мы их, товарищ гвардии капитан? В другой раз не полезут!

* * *

Утром 3 августа, на десятый день боев за плацдарм, до «огненного пятачка» донеслась канонада со стороны Белгорода, не умолкавшая до ночи. От плацдарма до Белгорода — сорок километров, на таком расстоянии гул обычной артподготовки еле слышен. А казалось, орудия бьют километрах в десяти...

Вскоре на командные пункты полков, оттуда — в батальоны, роты и взводы, в батареи пошло сообщение: началось наступление войск правого крыла Степного фронта и одновременно на Белгород наступают войска Воронежского фронта. Часа через три-четыре — новое известие: оборона гитлеровцев под Белгородом прорвана, на участках прорыва в бой введены наши танковые армии, наступление развивается успешно!

На плацдарме шел бой, времени для ликования не было, но сознание, что враг получил сокрушительный удар, что снова разгромлен и разгром совершен с твоим участием, придавало каждому бойцу новые силы.

* * *

В тот день все фашистские атаки захлебывались на подступах к переднему краю дивизии и прекратились задолго до темноты.

Глава двадцать четвертая..

72-я гвардейская Красноградская...

Рядовые участники великих событий видят, увы, не общую их панораму, а лишь отдельные эпизоды: я уже говорила об этом. [188]

Утром 5 августа, около шести часов, оборвалась канонада в стороне Белгорода. Спустя некоторое время с берега примчалась Таня:

— Разведчиков Михайловского видела! Белгород взят!

Из торопливого рассказа я уловила главное: командование ожидает, что противник начнет повсеместный отвод войск, поэтому приказано усилить наблюдение и не позволить врагу организованно отойти на новые рубежи.

Солнце поднималось выше и выше, а фашистская авиация не появлялась. За утро гитлеровцы предприняли одну атаку, отбитую с большими для них потерями. Среди бела дня потянулись к переправам пополнения в стрелковые полки...

Под вечер враг начал мощную артподготовку. Почти полтора часа бушевал огонь артиллерии и минометов. Наши окопы, переправы, левобережную пойму — снова окутало дымом и пылью. Но в тишину, распахнувшуюся после артналета, не врезались ни треск «шмайссеров», ни выстрелы вражеских танков и самоходок: враг в атаку не пошел.

Зато спустя каких-нибудь полчаса по всему переднему краю покатилось дружное «ура!»: получив донесение разведчиков, что враг отходит, командиры полков подняли батальоны в атаку.

Оставаясь на медпункте, мы слышали, что изредка, то на правом, то на левом флангах, вспыхивают перестрелки, что фашистские минометы нет-нет да и огрызаются. Но минометный огонь противника прекращался очень быстро, а звуки автоматных очередей и пулеметной стрельбы отдалялись. И еще не совсем стемнело, когда начали переправляться на правый берег Северского Донца наши гаубичные батареи, танки, медицинские пункты стрелковых полков, тылы...

Переправился и пункт артполка. Кязумов передал приказ о ликвидации передового медпункта дивизии.

— Вот и обошлось, — улыбался Кязумов. — А то ведь вас уже два раза хоронили! Первый раз сказали — прямое попадание бомбы, второй — что автоматчики просочились... А новость слышали?

— Какую?

— Всех, кто сражался на плацдарме, представить к орденам. [189]

Мимо нас шагали в темноте люди. Где-то поблизости ревел, втаскивая на гору гаубицу, мощный тягач. Скрипели колёса повозок. Осветительные ракеты и желто-красные пунктиры трассирующих пуль всплывали далеко за меловыми холмами. Даже не верилось, что на здешней земле может быть так спокойно и тихо!

* * *

...А в это самое время за сотни километров от Северского Донца, в Москве, гулко ухали орудия, и расцвечивали летнее небо фейерверки первого за Отечественную войну салюта в честь доблестных советских войск: столица, Родина салютовали освободителям Орла и Белгорода.

За восемь суток — с 5 по 13 августа — дивизия, сбивая заслоны врага, срывая попытки фашистов контратаковать, прошла от Северского Донца до предместий Харькова. Двигались мы быстро и потери несли минимальные. Но среди раненых и убитых оказались хорошо знакомые люди. И легла на сердце новая тяжесть.

...В кратковременном бою 8 августа на огневой .позиции 5-й батареи осколком вражеского снаряда был убит наповал военфельдшер 2-го дивизиона гвардии лейтенант Мелентьев. Убит, как большинство медиков, находившихся в строевых частях, при перевязке раненого.

Мало я знала Мелентьева. Никогда не говорила с ним о его семье, ничего не слышала про его склонности и увлечения, симпатии и антипатии. Мне достаточно было, что лейтенант делает свое дело, четко выполняет указания, что на него можно положиться.

А тут вдруг вспомнилось: Мелентьев бывал задумчив, нередко сиживал в одиночестве, любуясь то открывшейся далью, то просто букашкой, ползущей по срезу пня. И подумалось: вместе с гвардии лейтенантом осколок убил целый мир, который теперь так и останется неизвестным мне...

* * *

А во второй половине 13 августа артиллеристы хоронили командира Отдельного истребительно-противотанкового дивизиона гвардии капитана Юрия Анатольевича [190] Архангельского. Погиб он на марше, во время налета вражеских бомбардировщиков. Смерть от осколка бомбы казалась нелепой, невероятной: всего несколько часов назад, находясь на наблюдательном пункте командира 1-го дивизиона Савченко, я видела, как руководил своим дивизионом гвардии капитан Архангельский.

Артиллеристы помогали 2-му батальону 229-го стрелкового полка отражать атаку вражеских танков и пехоты. Батареи Савченко, умело перенося заградительный огонь, подбили три танка гитлеровцев. Но остальные машины, маневрируя, пробились к траншейкам второго батальона. Тогда и вступили в бой пушки противотанкового дивизиона.

За считанные минуты остановились, задымили еще три фашистских танка. Уцелевшие словно уперлись в невидимую стену, задергались, начали отползать. И, посеченная огнем стрелков, побежала вдогонку им вражеская пехота.

Высокая фигура гвардии капитана Архангельского, стоявшего с радистами возле старой, раздвоенной у корня березы, была как на ладони. Командир дивизиона не видел и не слышал разрывов вражеских снарядов и мин, посвиста пуль. Весь там, у пушек, в деле, поглощенный схваткой, подчиняющий ее своей воле.

Про Архангельского вообще говорили, что он любит находиться в самых трудных местах, делит с солдатами все опасности. Даже упрекали за неосторожность. Но упреков Архангельский как бы не слышал. И вот...

— Это был человек! — сказал в тот день Савченко. — Знаете, доктор, я верил, ,что мы с Юрой до самого конца дойдем. Не должны были его убить, понимаете?

Гибель Юрия Анатольевича командир 1-го нашего дивизиона переживал очень тяжело. Обычно веселый, радующийся, что началось освобождение его родной Украины, что до собственного села осталось не больше сотни километров, Савченко потемнел лицом и весь остаток дня был неразговорчив.

* * *

На место Мелентьева, во второй дивизион, я направила военфельдшера Ковышева. Бои продолжались, и кто-то должен был заменить погибших, дойти до конца. [191]

Противник, подтянув резервы, оказывал сильное сопротивление. Ворваться в Харьков с ходу дивизии не удалось. К вечеру 13 августа наши части закрепились на холмах и кукурузном поле юго-восточнее города. Простым глазом были видны очертания окраинных зданий, корпусов тракторного завода. Харьков горел. Днем над ним колыхались, столбы дыма, ночью силуэты домов подсвечивали пожарища.

Командование не требовало решительных атак и штурмов: решающие сражения развернулись юго-западнее и северо-западнее Харькова — там затягивалась горловина «мешка», наброшенного на фашистов.

Но если наземные бои в полосе дивизии с 13 по 22 августа не носили предельно напряженного характера, то в харьковском небе развернулось яростное воздушное сражение.

Гитлеровцы пытались бомбить боевые порядки наступающих советских войск, наши тылы и дороги, а воздушные армии Воронежского и Степного фронтов наносили удары по вражеским войскам, по вражеским коммуникациям, уничтожали в воздушных боях фашистские бомбардировщики и истребители. Горели, взрывались в воздухе, врезались в землю самолеты с крестами на крыльях, на фюзеляжах! Это зрелище приносило большое удовлетворение.

Но сбивали и наши самолеты. Мне довелось оказывать помощь летчику ЛАГГа, подбитого над территорией, занятой войсками врага. Пилот пытался посадить раненую машину возле огневых позиций 2-й батареи артполка, но на небольшой высоте самолет внезапно потерял скорость и рухнул.

Я в то время находилась на КП 1-го дивизиона. Грузовик подбросил к месту происшествия. Истребитель лежал на кукурузном поле вверх колесами. Крылья сломаны, хвостовое оперение отлетело.

Артиллеристы поставили самолет «на ноги», вытащили из кабины летчика. Он лежал возле искалеченной боевой машины бледный, по светлым, выбившимся из-под шлемофона волосам сползала струйка крови.

Пощупала пульс: есть! Стащила с раненого шлемофон. Голова цела, кровоточит содранная кожа. Забинтовала летчика и приказала принести носилки. Пока за ними бегали, «пациент» очнулся, открыл глаза, настороженно [192] оглядел окружающих людей, подобрел взглядом, пошевелил руками-ногами, сел.

— Лягте, сейчас отправим в медсанбат, — сказала я.

Летчик, потрогав голову, потянулся за шлемофоном:

— Спасибо, доктор. Всем, братцы, спасибо! Только не нужно в медсанбат!

Потом протянул руку:

— Помогите подняться, капитан... Добре! А теперь подскажите, откуда связаться с моей дивизией.

Летчика повезли в штаб ближайшего стрелкового полка. Бойцы, расходясь, шутили, что на земле воевать все-таки лучше, чем в небе: если ранят, долго падать не придется...

В ночь на 22 августа наша дивизия сдала свою полосу 81-й гвардейской стрелковой дивизии и перешла во второй эшелон 24-го гвардейского стрелкового корпуса. В ту же ночь противник начал поспешный вывод войск из Харькова. Утром 23 августа в город на плечах врага ворвались войска Степного фронта.

В тот день с группой офицеров артполка мы побывали в освобожденном Харькове. Поехали на грузовике. Симферопольское шоссе привело на когда-то красивую улицу — Сумскую. Ее было не узнать: целые кварталы лежали в развалинах, мостовая разворочена, от дивных садов и скверов в центре города уцелели лишь отдельные деревья, да и те покалеченные осколками. От многих домов остались одни стены. То тут, то там слышались взрывы: срабатывали мощные фугасы, оставленные в подвалах зданий, еще не разрушенных гитлеровцами. Грустная поездка...

Числясь во втором эшелоне 24-го гвардейского стрелкового корпуса, дивизия двинулась вслед за наступающими войсками.

Во второй половине дня 24 августа после утомительного марша в направлении Мерефы стрелковые полки заняли оборону у села Островерховка. Артполку приказали поддержать огнем части первого эшелона. Полк подавил артиллерийскую батарею врага, две минометные батареи, рассеял до двух рот фашистов. Потерь мы не понесли.

На следующий день во всех подразделениях дивизии шли митинги: накануне радио передало приказ Верховного [193] Главнокомандующего, объявившего благодарность войскам, участвовавшим в освобождении Харькова. За ночь приказ напечатали в дивизионной газете «Советский богатырь» и доставили в каждый взвод, на каждую батарею. А после митингов стало известно, что нас выводят в резерв 7-й гвардейской армии, будут пополнять людьми, довооружать.

Почти неделю оставались мы в районе Островерховки. Трещали дрова под бочками-«жарокамерами», поднимался дымок над баньками, выстраивались солдатские очереди к парикмахерам-самоучкам.

Стало поступать пополнение. Среди новичков — девушки: санинструкторы, санитарки, радистки, телефонистки. В артполк тоже дали телефонисток: к Савченко, в 1-й дивизион, пришли сразу две: невысокая, скорая на ногу, улыбчивая, темноволосая Прасковья Кулешова и высокая, медлительная, светловолосая несмеяна — Ефросинья Назаренко.

И той и другой нет девятнадцати, обе смотрят на мир широко открытыми, опасливо-удивленными глазами, робеют в непривычной обстановке, жмутся к военфельдшеру Рите Максимюковой. Та и сама-то по годам недалеко от них ушла — двадцать один ей, но за Ритой дымятся развалины Сталинграда, за Ритой кровоточат берега Северского Донца, она обладает правом старшего: опекать, учить и проявлять снисхождение.

Получила пополнение и минометная рота дивизии. Вместе с другими бойцами прибыл в нее старшина Гончар. Упоминаю об этом потому, что неделю спустя дивизионная газета напечатала его стихи, а потом имя и фамилия старшины стали появляться на страницах «дивизионки» все чаще.

Читали произведения новичка с удовольствием: правдиво писал, образно. Но никому и в голову не приходило, конечно, что мы знакомимся с первыми публикациями будущего видного писателя и политического деятеля, депутата Верховного Совета СССР, лауреата Государственных премий Олеся Гончара. Просто говорили: «Во дает старшина! Знай наших!..»

Войска 7-й гвардейской армии приблизились к Мерефе, крупному железнодорожному узлу, 28 августа. Здесь они столкнулись с резко возросшим сопротивлением [194] врага. Днем 2 сентября пополненная и отдохнувшая 72-я гвардейская стрелковая дивизия вновь вошла в состав 7-й гвардейской армии и заняла исходный для атаки рубеж южнее Мерефы, на восточном берегу реки Лежа. Ранним утром 4 сентября пошли в бой...

Не останавливаюсь подробно на боях за Мерефу: армия сломила сопротивление противника и полностью очистила от него город уже во второй половине того же дня. При этом отличились воины 224-го и 222-го стрелковых полков, а в частности полковые артиллеристы.

От Мерефы войска 7-й армии пробивались вдоль шоссейных и железных дорог на юго-запад. Ближайшая цель — Красноград, за Красноградом — Новомосковск, Днепр.

Гитлеровцы предпринимали отчаянные попытки задержать нас. За каждую речушку, за каждую балочку, за каждый хутор разгорались схватки. Дивизионам артполка постоянно приходилось с марша развертываться в боевые порядки, чтобы подсобить стрелковым подразделениям. И снова кровавой запекшейся коркой схватывало сердца людей ожесточение.

Я подошла к одному из самых горьких, самых печальных мест своих воспоминаний. Хватит ли мне слов?

* * *

Есть поблизости от Новой Водолаги хутор Кисловский. С рассвета 9 сентября дивизия начала бой и к полудню захватила этот мощный опорный пункт обороны гитлеровцев. Враг упорно контратаковал: из Нововодолажского леса вышли танки, за ними бежали по кукурузному полю пехотинцы...

Во время одной из атак фашистским автоматчикам удалось пробиться к НП 2-го дивизиона. Пришлось капитану Михайловскому вместе с телефонистками, радистом и Ковышевым браться за автоматы, чтобы уничтожить врагов. В другой раз Михайловский вынужден был отдать приказ командиру 5-й батареи лейтенанту И. А. Виноградову выдвигать орудия на открытые огневые, чтобы отразить атаку 15 танков.

Подбив в общей сложности пять танков, батарея атаку отразила, но потери, конечно, понесла. В числе погибших оказался командир огневого взвода гвардии младший лейтенант Анатолий Костин.

...Выпускник Тбилисского артиллерийского училища, [195] Толя прибыл в артполк после Сталинграда, боевое крещение получил на Северском Донце, зарекомендовал себя исполнительным, смелым офицером. Совсем еще молоденький, смуглый, с живыми черными глазами, он походил на веселого цыганенка.

В разгар боя у хутора Кисловского Толя увидел, что расчет одного орудия уничтожен. Вместе с гвардии сержантом Г. С. Кудрявцевым бросился он к замолчавшему орудию. И понеслись в сторону танков снаряд за снарядом. Есть попадание! Еще одно!

Разорвавшийся рядом снаряд бросил младшего лейтенанта на землю: ранение в грудь и контузия. Но, очнувшись и получив помощь санинструктора, Костин поднялся и еще два часа оставался на огневой, продолжая командовать. А после боя увидели — младший лейтенант упал, лежит неподвижно, изо рта течет пенистая кровь.

— Отвоевался ваш командир, — сказала санинструктор бойцам батареи. — Вряд ли до медсанбата дотянет!

Костина, конечно, отправили в тыл, но было ясно, что человек не выживет...

А 10 сентября, находясь в 3-м дивизионе капитана Тимченко, я вдруг услышала, что меня зовут. Взволнованный Тимченко произнес только два слова:

— Савченко!.. Скорей!!!

Мы с Таней Коневой бежали на наблюдательный пункт 1-го дивизиона, не разбирая дороги, не думая об опасности для нас самих.

Сначала увидели Риту Максимюкову, сидящую на земле в окружении нескольких солдат и офицеров. Раздвинула людей. Рита даже головы не подняла, только приложила к глазам комок марли, и я впервые услышала, как всхлипывает военфельдшер. Перед Ритой лежало тело Николая Ивановича Савченко. Чуть поодаль, поддерживаемая бойцом, сидела с закрытыми глазами, дергая головой и плечами, телефонистка Назаренко...

Один из разведчиков, ефрейтор В. И. Гуляев, рассказал: Николай Иванович с телефонистками и разведчиками побежал в разгар боя на передовой НП. В ожидании нашей атаки фашисты нервничали, вели шквальный орудийно-минометный огонь. Савченко бросился в неглубокий окопчик, телефонистки нырнули в соседний, [196] разведчики — в окоп подальше. И вдруг взрыв! Снаряд угодил точно в окоп телефонисток.

Разведчики — еще дым не развеялся — бросились к командиру. Савченко сидел в углу осыпавшегося окопа целый и, казалось, невредимый. Только голову опустил на грудь, словно заснул. А из носу — темно-красные струйки. Поблизости — останки Прасковьи Кулешовой и тяжело контуженная, не узнающая людей Ефросинья Назаренко.

Я опустилась на колени, пытаясь нащупать у Савченко пульс. На что надеялась? На чудо? Нет, не верила я в чудеса: просто не могла смириться с очевидным, принять непринимаемое. Вот так и Николай Иванович не мог принять гибель Архангельского...

— Товарищ гвардии капитан... Товарищ гвардии капитан... — всхлипывая, причитала Рита.

А мне увиделось: сталинградская степь, шары перекати-поля, фашистские листовки, маскировочные сети, окликающий меня из окопа улыбчивый крепыш лейтенант с биноклем на груди. Он еще сказал тогда: «Своих не узнаете? Защищай вас после этого!»

Закрыв глаза командиру дивизиона, встала с колен, чтобы перейти к Назаренко, сделать ей укол и эвакуировать в медсанбат. Стоявшие вокруг солдаты и офицеры, правильно поняв меня, начали стаскивать пилотки и фуражки. Тело командира подняли и понесли на плащ-палатке в тыл.

Гибель Н. И. Савченко, героя боев под Абганеровом, под Сталинградом и Шебекином, потрясла ветеранов дивизии. Не гак много и оставалось нас, пришедших в подразделения и части тогдашней 29-й стрелковой дивизии еще в Акмолинске. Все знали друг друга, а уж Савченко знали особенно хорошо. Чего стоил один былинный бой савченковской батареи с фашистскими банками и самолетами у реки Червленой!

Вспомнилось: Савченко и Архангельский хотели «дойти до конца». Но дойти, не прячась за чужие спины. И я подумала: если повезет, если хоть кто-то из ветеранов «дойдет до конца», то дойдут с ними и Архангельский, и Савченко, и все, кто шел честно.

Николая Ивановича хоронили в центре Мерефы. На траурный митинг прибыли представители всех частей и подразделений дивизии. Выступая, офицеры и солдаты клялись бить врага так, как бил Савченко, клялись [197] отомстить за смерть боевого друга. Поднявшийся на трибуну командир 2-й батареи А. З. Киселев — он только-только возвратился из госпиталя — ничего не мог сказать. Содрав пилотку, вытер слезы, махнул рукой и сошел вниз.

Грянули орудия артполка, отдавая последний салют. Долго, долго катилось его эхо...

* * *

Сопротивление врага ослабевало: под ударами советских войск он откатывался к Днепру.

Освобожденные хутора и деревни... До сих пор кажутся кошмаром, а не явью пепелища с обгорелыми печными трубами, уложенные вдоль дорог — то на веселой травке, то в канавах — трупы разутых стариков, старух и женщин, закоченевшие тельца младенцев... Горло перехватывало. Руки тяжелели, от злобы. А фашистская сволочь еще и недобитков своих в нашем тылу оставляла!

* * *

Помню, вошли в Берестовеньки. Село уцелело: гитлеровцы были захвачены врасплох, удрали, не успев спалить хаты, перебить жителей. Беленые стены, черепичные и соломенные крыши светились под солнцем среди зелени садов, радовали глаз.

Мне что-то понадобилось от начальника штаба полка капитана Чередниченко. Я подошла к штабной машине, остановившейся посреди деревенской улицы, но Чередниченко и шофер отлучились, возле «газика» стоял один только старший лейтенант И. С. Самусев, помощник Чередниченко. Высоченный, худощавый офицер, весельчак и любитель поговорить, к тому же мой земляк — белорус.

Сказав, что Чередниченко вот-вот вернется, Самусев заговорил о красоте здешних мест и, конечно, начал вспоминать Белоруссию: глухариные оршанские болота, двинских судаков и лещей, неманские сосняки и ягодники. Советские войска в Белоруссии, вели наступление, находились вблизи города, где остались родители Самусева. И он надеялся, что старики живы, что скоро сможет написать им...

Раздался одиночный выстрел. Самусев замолчал. В светлых глазах его читался мучительно-недоуменный [198] вопрос: что произошло? Затем лицо старшего лейтенанта, побелев, исказилось гримасой боли, и он как подкошенный рухнул к автомобильным скатам.

Я бросилась к земляку. Тот был мертв: пуля прошла через голову навылет.

Сбежались солдаты и офицеры, слышавшие выстрел и мой призыв о помощи, бросились в ближние сады, на ближние огороды... Никого. Еще раз прочесали все, осмотрели хаты, подполы, погреба. Никого! Подлец успел скрыться. Оставалось лишь надеяться, что рано или поздно, а найдут его петля или пуля.

Тело Самусева предали земле неподалеку от шоссе, рядом с местом, где был убит. Сделали три залпа из пистолетов, автоматов, постояли несколько минут, сняв пилотки, и разошлись по машинам: задерживаться артиллерийский полк не мог.

Продолжалось наступление, продолжались и трудности, возникшие у медицинского персонала строевых частей в связи с быстрым продвижением войск. По-прежнему не хватало транспорта для эвакуации раненых в медсанбат, и сейчас его нехватка ощущалась особенно остро.

Хотя на медпунктах полков не производят даже первичной обработки ран, врачам, военфельдшерам и санитарам работы хватает: надо внимательно осмотреть доставленных, разобраться, у кого ранение тяжелее; оказать срочную врачебную помощь; подбинтовать намокшие повязки, а сильно загрязненные поменять; проверить, необходимы ли наложенные на батальонных мёд-пунктах жгуты, правильно ли проведено шинирование поврежденных конечностей; сделать обезболивающие и противостолбнячные уколы, а при необходимости — уколы кофеина или камфары.

Словом, надо предпринять все, чтобы поддержать организм раненого, предупредить возможность инфекционных осложнений, обеспечить благополучную доставку людей в медсанбат. Разумеется, и первичную медицинскую карточку на каждого раненого необходимо заполнить, чтобы упростить работу товарищам из приемно-сортировочного взвода медсанбата...

На все это требуется время. А между тем войска, если обозначился успех, медиков ждать не станут, уйдут вперед, и новые раненые окажутся в невыгодном [199] положении: пока еще их доставят на полковой медпункт!

Как же быть? Придумали: поделили обязанности. Обычно мы с Таней Коневой ехали за продвигающимися дивизионами. Кязумов, Широких и Реутов на какое-то время задерживались возле осмотренных и подготовленных к эвакуации раненых, отправляли их в медсанбат и тогда уже догоняли нас.

И все же, несмотря на разумность такой системы, несмотря на наши собственные старания, доставка раненых в медсанбат оставалась больным местом. Новый командир санбата гвардии майор Гевондян и начальник санитарной службы дивизии гвардии майор Борисов делали все возможное, чтобы обеспечить раненых транспортом. Старшие врачи полков постоянно просили у работников штабов сведения о передвижении медсанбата, чтобы не путаться на маршрутах, «выбивали» транспорт, как только могли и умели. Однако мы во многом зависели от порожняка, а он возвращался в тыл отнюдь не .всегда той дорогой, где ты его ждал или искал.

* * *

Последнюю попытку остановить стремительно наступающие войска 7-й гвардейской армии гитлеровцы предприняли на подступах к Краснограду и в самом Краснограде.

Этот город — крупный узел шоссейных и железных дорог, ведущих к Павлограду, Полтаве, Днепропетровску. Оборону фашисты создавали тут загодя, а теперь стянули сюда последние резервы. Враг даже контратаковал, вводя в бои значительные силы пехоты, поддержанные танками и самоходными артиллерийскими установками.

Уже вблизи Краснограда противник бросил против 224-го стрелкового полка майора Уласовца батальон пехоты и десять «пантер». Но захватить гвардейцев врасплох не сумел. Полковая батарея 76-мм пушек под командованием гвардии лейтенанта Ярошенко подбила и подожгла восемь «пантер» из десяти! Это решило исход дела: гитлеровцы отступили.

К окраинам Краснограда части дивизии приблизились утром 13 сентября. Одноэтажный городок утопал в зелени. Противник встретил нас огнем артиллерии и [200] шестиствольных минометов, плотным пулеметным огнем. Роты залегли, начали окапываться.

По данным разведки, гитлеровцы расположили основную часть своих огневых средств на северо-западной окраине села Песчанка и на восточной окраине Краснограда, создав своеобразный «огневой мешок» для наступающих. Стремясь избежать потерь, наше командование приняло решение основной удар нанести на правом фланге, в обход Песчанки и Краснограда с северо-запада.

Выполнение задачи возложили на 229-й стрелковый полк и на ударную группу под командованием начальника оперативного отделения штаба дивизии майора Юркова. По численности ударная группа равнялась стрелковому батальону, ее усилили батареей 76-мм пушек и батареей 45-мм орудий. Сковывать противника с фронта, нанося удар по восточной окраине города, предстояло 222-му и 224-му стрелковым полкам.

Штурм начали в 20.00. Во время мощного артиллерийского налета ударная группа и батальоны 229-го стрелкового полка скрытно, балкой и кустарниками, обтекли огневые позиции артиллерии и минометов врага, выйдя гитлеровцам в тыл. Успеху маневра способствовали осенняя темень и непогода. Первым на улицы Краснограда ворвался 2-й батальон 229-го полка гвардии капитана В. А. Двойных.

Ночной бой на улицах города сложен и тяжел. Очутившись между «молотом» — ударной группой и 229-м стрелковым полком — и «наковальней» — основными силами дивизии, — гитлеровцы заметались. Для «удобства» организации обороны стали поджигать дома жителей, в бессильной злобе забрасывали гранатами подвалы и погреба, где пряталось мирное население.

В деревянном городе пожар распространялся быстро! В ночное небо взмыли и заплясали в нем гигантские языки пламени, неисчислимые снопы искр. К треску автоматов и пулеметов присоединился треск горящего дерева. На улицах и в переулках стоял такой жар, что, казалось, займутся шинели. Но бойцов не смогло остановить ничто. Гитлеровцев добивали без пощады. К утру с ними было покончено. А на следующий день 72-й гвардейской стрелковой дивизии приказом Верховного Главнокомандующего было присвоено почетное наименование — «Красноградской»... [201]

Ночной бой за этот город помнится тяжким эпизодом.

На медпункт под утро принесли раненого солдата. Невеликий росточком, худой, морщинистый, он не потерял сознания, хотя невесомое тело его было изрешечено осколками.

Пытаясь остановить кровотечение, меняя и подбинтовывая повязки, я увидела, как солдат скребет пальцами, словно пытается ухватиться за что-нибудь, чтобы удержаться на земле. Полные слез глаза глядели мимо меня и видели что-то, чего не могла видеть я. Губы двигались.

* * *

Прислонив ухо, расслышала слабый шепот: солдат прощался с женой и детьми, говорил им, что честно выполнил свой долг, просил жену не плакать, убеждал, что Родина позаботится о ней и ребятках, поможет поставить их на ноги...

Я не смогла совершить чуда — солдат умер. Тогда я сама заплакала: от бессилия, от жалости к этому маленькому, благородному человеку, от ненависти к его убийцам.

* * *

На улицах Краснограда осталось множество трупов фашистских вояк. Обычно на вражеские трупы смотришь равнодушно. Теперь же я глядела на них с жестоким торжеством. Эти насильники и убийцы получили свое. Скоро наступит черед остальных.

Глава двадцать пятая.

Днепр

В двадцатых числах сентября войска 7-й гвардейской армии и других армий Степного фронта стремительно двигались на юго-запад. Наша 72-я гвардейская стрелковая Красноградская дивизия проделывала в сутки от 25 до 60 километров. Случалось, артиллеристы опережали стрелковые части.

Во второй половине 20 сентября фашистская пехота чуть было не оторвалась от дивизии. Артиллерийский [202] полк настиг противника на берегу реки Орель. Огонь дивизионов накрыл вражеские части у переправы. Подоспевшие стрелки довершили разгром врага, захватили переправу, перешли на западный берег реки.

Но при высоких темпах наступления приходилось и самим быть готовым к неожиданностям!

* * *

В одну из ночей после двухчасового отдыха артполк выступил из небольшого села несколькими колоннами. Мне приказали находиться на марше в колонне 2-го дивизиона. Командир его капитан Михайловский пригласил в кабину головного тягача. На крюке тягача — два орудия, в кузове — расчеты орудий и военфельдшер дивизиона гвардии лейтенант медицинской службы И. А. Сайфулин и его приятель военфельдшер Ковышев.

Небо очищается от туч, проглядывают звезды, шофер ведет тягач осторожно, на небольшой скорости. По обочинам бредут стрелки: автоматчики, пулеметчики, расчеты противотанковых ружей.

— Чего тащишься, как на похоронах? — сердито спрашивает шофера Михайловский. — Зрение ослабело?

— Так ведь темно...

— Давай, давай жми! Темно ему... Пусть фрицам темно будет!

Шофер — благо, чуть посветлело — переключает рычаг скоростей, прибавляет газу. Тягач ревет, ускоряет движение. В просторной кабине потряхивает, зато тепло и по-домашнему уютно светится приборная доска.

Михайловский откинулся на кожаную спинку сиденья, закрыл глаза. И мне бы вздремнуть, но я не обладаю спокойствием гвардии капитана. Меня тревожит, что стрелков больше не видно — они словно растворились в ночи, а тягачи дивизиона отстали. Предлагаю Михайловскому дождаться их. Капитан ворчит:

— Да ладно, доктор... Следуем строго по маршруту, впереди — разведка, колонна подтянется. Спали бы лучше! — и опять закрывает глаза.

А через десять-двенадцать минут по тягачу начинают хлестать автоматы и пулеметы гитлеровцев, совсем рядом рвутся гранаты: мы врезались в фашистский заслон. [203]

Шофер круто выворачивает руль влево. Под звон разбитого стекла, под крики раненых тягач рвется через придорожную канаву, мчит в сторону от дороги. Нас швыряет друг на друга, колотит о стенки кабины. Но боль даже не ощущается, и мысль в голове одна: уцелел бы водитель!

Мы вышли из-под обстрела, возвратились на дорогу, вернулись километра на два назад. Сидевшие в кабине не пострадали, отделались ушибами. Зато в кузове остались всего пять батарейцев, из них двое убитых и трое раненых. Остальные во время обстрела попрыгали через борт.

Подтянулись отставшие тягачи с пушками, подошли стрелки. Оказалось, есть приказ прекратить движение и дожидаться рассвета: разведка обнаружила сильный заслон врага.

* * *

Михайловского очень беспокоила судьба людей, спрыгнувших ночью с грузовика. К счастью, под утро они возвратились в полк.

* * *

Дня через два, 22 сентября, я чудом уцелела, попав в переделку вместе с командиром 229-го стрелкового полка майором Г. М. Баталовым и командиром 3-го дивизиона артполка капитаном Ю. И. Тимченко. Полк Баталова на марше был головным, дивизион Тимченко придали ему для поддержки, а я проверяла работу лейтенанта медицинской службы Сайфулина в дивизионе Тимченко.

Баталов и Тимченко надумали опередить полк, разведать местность на случай внезапного столкновения с врагом. Мы проехали верхом на лошадях километра три. Показались лесозащитные полосы: подходят к дороге и слева и справа. С высотки, где мы находимся, нетрудно определить, что полосы расположены примерно в пятистах-шестистах метрах друг от друга. Не успели приблизиться к первой, над головами пошуршали и разорвались возле второй полосы несколько снарядов.

— Для порядка наши стреляют, — усмехнулся Баталов. — Пугать, по-моему, некого...

Действительно, во второй полосе гитлеровцев не было. Они окопались в третьей и открыли убийственный [204] огонь, когда до этой треклятой полосы оставалось всего ничего.

Автоматный и пулеметный огонь сразу скосил лошадей. Я укрылась за трупом Ласточки, Баталов и Тимченко — за трупами своих коней. Потрясенные, мы некоторое время лежали неподвижно. Потом Баталов приказал отползать. Пули ложились рядом. Я то замирала, изображая убитую, то вилась по земле, как ящерица, выискивая ямки и бороздки. Казалось, ползу очень медленно, как во сне!

Пытаясь двигаться быстрей, я пробовала приподняться, но сзади обжигал яростный окрик Баталова. Подчиняясь, опять прижималась к земле. А добравшись до прикрывающих дорогу тополей, вскочила и помчалась, петляя, к спасительной лесополосе.

Из стволов тополей летели брызги разбитой пулями древесины, на голову валились срезанные свинцом ветки, я падала, вскакивала и мчалась, мчалась, пока не рухнула в долгожданную тень деревьев.

Минут через десять приползли Баталов, раненный в ногу, Тимченко и ординарец Баталова, получивший пулю в мякоть, левой руки. Я перевязала раненых, 'Баталов подставил Тимченко плечо, и мы заковыляли в ту сторону, откуда приехали.

На опушке первой лесополосы разворачивались орудия артполка, накапливались стрелки. Одним из первых я увидела майора Хроменкова. От расспросов командир полка воздержался, но категорически запретил мне впредь ездить верхом.

— На маршах извольте пользоваться штабной машиной, — сказал Хроменков, — а для поездок в дивизионы и батареи сгодится санитарная повозка. Надеюсь, на ней вы в разведку не отправитесь!

* * *

Но и штабная машина не всегда служит гарантией полной безопасности.

* * *

...Стремительно атаковав и уничтожив гитлеровцев, пытавшихся оказать дивизии сопротивление в городе Нехвороща, стрелковые части и дивизионы артполка двинулись в направлении Молчановки, Буртов, Маячки и Ливенского. [205]

Выполняя приказ Хроменкова, я забралась в кузов штабной полуторки, где находились старший писарь — заведующий делопроизводством штаба полка, два писаря и два разведчика. В кабине — шофер и начальник штаба капитан Чередниченко.

Миновав несколько спаленных, безлюдных деревень, мы выскочили на проселок. Мотор видавшей виды полуторки неожиданно забарахлил. Пока шофер копался в железном нутре автомобиля, колонна артполка пропала из поля зрения. Пустились догонять и не проехали трех километров, как из-за рощи, желтеющей слева, выскочили и развернулись, перегородив проселок, вражеские мотоциклисты: четыре машины, двенадцать солдат.

Шофер резко затормозил, мы попрыгали с грузовика, залегли, изготавливаясь к бою: до гитлеровцев оставалось не более двухсот метров, их намерения сомнений не вызывали. И вдруг... Вдруг фашисты развернулись, резко дали газ и умчались в сторону, откуда появились.

Не знаю, настигли ли врагов выпущенные вдогонку автоматные очереди: опасаясь засады, Чередниченко счел за лучшее не преследовать мотоциклистов, а поскорее догнать полк.

— Не тот пошел фриц! — сказал один из писарей, когда полуторка миновала злополучную рощу. — Ослабла кишка у сверхчеловеков!

* * *

Да, самоуверенности, наглости у фашистов поубавилось изрядно: драться «на равных» враг избегал. К тому же откровенно боялся окружения, боялся панически! Но во всем остальном фашисты оставались фашистами.

* * *

Помню небольшое сельцо за Лебяжьим. Часть хат горит, людей не видно, а возле второй с краю мазаночки, вблизи тына, лежат сухонький дед в исподнем, молоденькая женщина с откинутой в сторону черной косой, в задранной выше колен юбке и двое детишек в одних рубашонках: девочка лет пяти и мальчик лет четырех. Скошены автоматной очередью.

По долгу службы я вынуждена была осмотреть загубленных: может, есть надежда? Убеждаюсь, что надежды [206] нет, и вижу, кровь сочится из пулевых отверстий: казнь совершили совсем недавно.

Подходят товарищи, снимают пилотки. Молчим. Какой черной душой должен обладать тот, кто поднял автомат на несчастную семью! А ведь он не только поднял автомат. Он еще и не поленился уложить убитых рядышком, да так, чтобы их хорошо было видно с дороги...

На скулах солдат и офицеров ходят тугие желваки. Если убийца рассчитывал ошеломить, запугать их своим зверством — он ошибся. Убийца подписал себе смертный приговор. Пощады в бою ему не будет.

Помню и митинг в Нехвороще, где жители, изможденные, обтрепанные, со слезами целовали нас, рассказывали о чудовищных издевательствах гитлеровцев над мирным населением.

Прежде времени поседевшая, с запавшими глазами мать двоих детей протягивала к нам руки:

— Родненькие! Сынка моего расстреляли, дочку угнали, пожитки разграбили, в каждом доме кровь и слезы! Догоните их! Догоните! Бейте проклятых гадов! Отомстите за деточек!

* * *

Тому, кто видел такое, не нужно приказа подниматься в атаку. Ненависть поднимает сама.

* * *

Продвигавшиеся к Днепру части 72-й гвардейской стрелковой Красноградской дивизии выглядели не совсем обычно. На каждой автомашине, на каждой повозке, кроме обычного груза, ворох цветов и яблок. По всему пути встречают, обнимают, целуют, почту-ют, чем богаты, жители освобожденных сел и хуторов.

Вечером 23 сентября, довольно хмурым, обещающим дождь, в колонну артполка передали, что передовые части дивизии вышли к Днепру: разведывательная рота и отряд саперов под командованием старшего лейтенанта Спиридонова атаковали вражескую переправу, захватили деревянный мост на какой-то днепровский остров и ведут за этот остров бой.

Последовал приказ дивизионам срочно выдвинуться на западную окраину села Старый Орлик, подавить артиллерийские и минометные батареи противника. Медпункту Хроменков приказал развернуться на восточной [207] окраине села Старый Орлик, а Чередниченко поставил меня в известность, что медсанбат будет находиться в поселке Рыбалки, в двенадцати километрах восточнее Старого Орлика.

За четверо суток было пройдено более ста пятидесяти километров, освобождены более сорока населенных пунктов. К Днепру дивизия вырвалась на участке между населенными пунктами Крамарево — Старый Орлик, в ста девяноста километрах северо-западнее Днепропетровска.

Село Старый Орлик, где расположился медпункт артиллерийского полка, находилось в трех километрах от Днепра. Оно смыкалось с селом Новый Орлик (в настоящее время это село затоплено и находится на дне Кременчугского водохранилища), растягивалось вместе с ним километра на четыре.

Население, радуясь родной армии, старалось устроить нас в домах получше, угощало взваром, свежими овощами, фруктами. Хозяйки хат, выбранных для медпункта, мыли полы, таскали свежее сено, за работой рассказывали, что творили оккупанты, скольких добрых людей порешили, скольких подвергли истязаниям, скольких угнали в свой треклятый рейх...

Открыли огонь батареи полка, оборудовавшие позиции в садах и огородах на юго-западной окраине, били в основном по острову Бородаевскому западному, по артиллерии и минометам противника.

* * *

Весь день 24 сентября персонал медпункта спокойно готовился к предстоящим боям. Я успела съездить в поселок Рыбалки, привезла перевязочный материал и медикаменты, раздала часть полученного по дивизионам. Удалось повидаться и с медиками из стрелковых полков, также расположившихся в Старом и Новом Орлике.

В пятом часу пригласили к Хроменкову. В его хате — командиры дивизионов, их заместители по политической части, командиры батарей, командиры штаба полка. Иван Устинович взглянул на часы: ровно семнадцать ноль-ноль. Оглядел собравшихся, встал, расправил гимнастерку:

— Товарищи офицеры, прошу внимания...

Обрисовал обстановку. [208]

...В полосе дивизии ширина Днепра достигает восьмисот метров, в отдельных местах глубина реки около восьми метров. Западный, занятый противником берег преимущественно крут, изрезан оврагами, усеян каменными валунами, в трехстах метрах от прибрежной полосы изобилует холмами. На реке имеются несколько островов. На Бородаевском западном расположены артиллерийские и минометные батареи врага, ведущие интенсивный огонь по частям дивизии.

По имеющимся у командования данным, долговременных оборонительных сооружений на западном берегу Днепра в полосе дивизии у противника нет. Основу инженерных сооружений составляют окопы и траншеи полного профиля с дерево-земляными огневыми точками. Под огневые точки и артпозиции приспособлены кирпичные подвалы домов в населенных пунктах.

Острова и позиции по западному берегу удерживают лишь отдельные отряды, составленные из солдат и офицеров различных родов войск. Главные силы гитлеровцев, предназначенные для обороны днепровских рубежей, только выдвигаются из глубины занятой врагом территории.

— Командование приняло решение форсировать Днепр немедленно, — с нажимом сказал Хроменков. — Сегодня с наступлением темноты первым начинает переправу 229-й гвардейский стрелковый полк гвардии майора Баталова. Поддерживать его будет 1-й дивизион гвардии капитана Арнаутова.

Все невольно оглянулись на загорелого, коротко подстриженного Арнаутова.

— Остальные дивизионы выполняют ранее поставленную задачу и при необходимости будут подключены к Арнаутову. Товарищ гвардии капитан, свяжитесь с командиром 229-го полка, ваши наблюдатели должны переправиться на тот берег со стрелковыми ротами...

Совещание длилось недолго. Хроменков уточнил с командирами дивизионов детали будущего боя, и все поспешно разошлись.

Возвращаясь на медпункт, я прислушивалась к артиллерийской и минометной стрельбе. Она была прежней: враг методично, с интервалами, бил по нашему берегу, по острову Бородаевскому восточному. То ли ничего не подозревал, то ли скрывал, что подозревает что-то. [209]

Если бы я задалась целью описать, пусть даже вкратце, сражения частей дивизии на Днепре, получилась бы если и не книга, то все же целая брошюра. Достаточно сказать, что с момента захвата плацдарма на вражеском берегу до момента вывода дивизии из боя прошло более месяца. Это тридцать с лишним дней и ночей ожесточеннейших боев. Невероятное напряжение физических и моральных сил. Новые тяжкие утраты и бессмертные подвиги буквально сотен солдат и офицеров.

Я не в силах рассказать обо всем и обо всех. Поэтому стану говорить в основном о медицинских работниках, разделивших с воинами строевых частей тяготы днепровской страды.

* * *

...Поздним вечером 24 сентября, находясь в хатах Старого Орлика, персонал медпункта чутко ловил доносящиеся со стороны реки шумы. Характер артиллерийской и минометной стрельбы не менялся, но в начале десятого к уже привычным звукам примешался приглушенный расстоянием треск автоматов и пулеметов. Длился он недолго, вскоре смолк, и продолжалась все та же неторопкая, как бы ленивая минометная и артиллерийская стрельба. Мы даже заволновались: неужели неудача? Но вот что происходило на самом деле.

Едва стемнело, саперы начали перетаскивать к местам переправ заранее сколоченные из бревен и сооруженные из бочек плотики, собранные в камышах и починенные лодки. Места переправ разведали загодя, прислушавшись к советам местных жителей.

Первый рыбацкий челн с разведчиками оттолкнул от берега и повел в темень пожилой сапер Александр Козаков, уроженец Мерефы, сам когда-то рыбаливший в здешних краях, хорошо знающий реку. В челне сидели командир группы сержант Г. И. Фокин, сержанты Николай Попов и Петр Панежда, рядовые Иван Пристенский, Павел Ржевский и Александр Анохин.

Разведчики проскользнули к правому берегу незамеченными, смяли боевое охранение гитлеровцев и окопались на узкой прибрежной полосе земли. Это их стрельбу слышали мы в десятом часу ночи!

По условному сигналу сержанта Фокина выдвинулась к реке, погрузилась на рыбацкие лодки и начала [210] переправу рота, лейтенанта Д. В. Фортушного — головная во 2-м стрелковом батальоне капитана Двойных. Характер огня противника не менялся.

Сосредоточившись на захваченном разведчиками клочке берега, Фортушный выдвинулся к поселку Бородаевка центральная. Здесь рота натолкнулась на гитлеровцев. Первым спрыгнул во вражескую траншею парторг 2-го батальона лейтенант Г. X. Юдашкин. В рукопашной схватке он убил нескольких фашистов, погиб, но рота траншею захватила. А в это время на правый берег уже высаживались остальные подразделения 2-го стрелкового батальона...

Враг открыл по роте Фортушного сильный минометный и ружейно-пулеметный огонь, трижды атаковал гвардейцев, пытался окружать их, но рота атаки отбила, сама поднялась в штыки и ворвалась в Бородаевку.

Рядовой Н. В. Черных гранатами уничтожил огневую точку гитлеровцев, мешавшую продвижению товарищей. Фортушный в уличном бою скосил из пулемета пятнадцать фашистов. К рассвету его рота выбила противника из Бородаевки, а на плацдарм уже высаживались последние подразделения 229-го стрелкового полка, его штаб во главе с Баталовым. Полковые артиллеристы втягивали на крутой берег орудия, минометчики втаскивали батальонные и полковые минометы.

В 9.00 майор Баталов доложил командиру дивизии, что плацдарм на западном берегу Днепра захвачен. С этого часа начались длительные бои за удержание и расширение захваченного плацдарма, за образование новых плацдармов и объединение их в одно целое.

С утра до вечера 25 сентября 229-й гвардейский стрелковый полк отражал атаки противника в одиночку: перебросить на западный берег подкрепления, переправить другие части дивизии в дневное время не представлялось возможным. Выручали баталовцев артполк дивизии и приданная армейская артиллерия, в том числе «катюши».

Получая данные опытных разведчиков-наблюдателей капитана Арнаутова, гаубицы и реактивные установки останавливали, сжигали танки и самоходки фашистов, уничтожали и рассеивали вражескую пехоту.

Полк майора Баталова нес потери. В строй встали все бойцы тыловых подразделений. В рукопашной принимали [211] участие и сам Баталов, и офицеры его штаба. Начальник штаба гвардии капитан К. Н. Антоненко в рукопашной и погиб, уничтожив двух гитлеровских офицеров и пять солдат...

К ночи на 26 сентября начали переправу через Днепр сразу в нескольких местах 222-й и 224-й стрелковые полки дивизии. Сколько ни старались саперы, переправочных средств не хватало. Самые выносливые солдаты и офицеры бросались через реку вплавь, другие пускали в дело все, чем сумели запастись: доски, двери, створки ворот.

Ночная тьма скрывала реку от глаз вражеских наблюдателей, лодки, плотики и пловцы преодолевали водную преграду на большом пространстве и на разных участках. Однако настороженный противник вел столь сильный артиллерийский и минометный огонь, что не все лодки, плотики и пловцы добрались до западного берега. Зато достигшие его с ходу шли в атаку, оттесняли гитлеровцев, накапливались среди валунов, в прибрежных оврагах, отбивали нападение противника и, собравшись с силами, сами атаковали в направлении Бородаевки центральной и Бородаевки восточной.

Противник в ту ночь усиливал и усиливал атаки. Росло число наших раненых. Попечение о них легло на санитарный взвод 1-го батальона 224-го стрелкового полка гвардии лейтенанта медицинской службы В. И. Быковского.

На западный берег Виктор Иванович, его санинструкторы и санитары перебрались со стрелковыми подразделениями. Батальонный медпункт развернули сначала на берегу. Потом пошли со стрелками на штурм Бородаевки восточной, сами орудовали автоматами, гранатами.

Быковский ворвался в дом, где засели фашистские офицеры, огнем из автомата уложил троих, а двоих взял в плен. Гранатами он уничтожил расчет станкового пулемета врага.

Днем удалось обнаружить в селе здание с большим каменным подвалом. Сюда начали сносить раненых. Во второй половине дня в район батальонного медпункта прорвались танк и около роты фашистов.

Санинструкторы и раненые, способные держать оружие, покинули подвал, заняли оборону, открыли огонь. Санинструктор Николай Кокорин один перебил восемь [212] фашистов. А в критическую минуту Виктор Иванович Быковский, поднявшись, в контратаку, увлек за собой медицинский персонал.

И гитлеровцы отступили.

К утру 26 сентября стрелковые полки дивизии завершили переправу на западный берег Днепра. Перебрался туда и штаб дивизии. Теперь, используя наш успех, начали переправу части 81-й и 73-й гвардейских стрелковых дивизий. Частью сил 81-я уничтожила противника на острове Бородаевский западный, а 73-я очистила от врага большую часть острова Глинск-Бородаевский.

По приказу командующего Степным фронтом генерала армии И. С. Конева в тот же день к Днепру прибыли механизированные понтонные батальоны и, поставив дымовые завесы, начали спуск на воду понтонов. Это позволило с наступлением темноты переправить на расширенный «Бородаевский плацдарм» артиллерию дивизии.

В тот день, 26 сентября, величайшую отвагу, величайшее мужество проявила санинструктор 2-го батальона 222-го гвардейского стрелкового полка восемнадцатилетняя Тоня Чичина. Она переправилась через Днепр с головной ротой батальона. Шла к Бородаевке восточной в цепях роты. Вынесла за день с поля боя и доставила на медпункт 15 раненых. Дважды помогала Тоня командиру батальона капитану В. И. Сагайде, залегшему за пулемет, набивать ленты, отбивать атаки гитлеровцев. Спасла жизнь командиру роты автоматчиков полка, вытащив его, тяжело раненного, из-под огня.

Случилось в ходе боя так — от правды не уйдешь, — что, увидев появившиеся танки и самоходки врага, солдаты одной из рот стали отходить.

— Смотри, — зло воскликнул Сагайда. — Скисли!

Тоня, находясь в соседнем окопчике, слышала слова командира. Солдаты, отбегая, приближались к НП батальона... За ними — немцы...

Сбросив сумку, схватив автомат, Тоня выскочила под осколки и пули, бросилась навстречу отступавшим, влепила пощечину первому попавшемуся под руку и одна пошла на фашистов.

Мужчины растерянно остановились, потом повернули и, побежав за Тоней, смяли гитлеровцев. [213]

В тяжелейших боях части дивизии совместно с частями 81-й и 73-й стрелковых дивизий расширили в тот день плацдарм и продвинулись от берега -на 3—4 километра.

Глава двадцать шестая.

«Бородаевский плацдарм»

В ночь на 27 сентября майор Хроменков передал через связного приказ прибыть к пяти утра в район наведенного через Днепр пешеходного мостика: командование артполка, его штаб и полковой медпункт переходят на правый берег.

У Днепра, вблизи мостика, мы с Кязумовым, Таней Коневой и Широких были чуть раньше указанного срока. Но и сам Хроменков, и Чередниченко, и другие работники штаба прибыли загодя.

На фронте, если выпадала свободная минутка, прежде всего старались поспать. Я не являлась исключением из общего правила. И тут, убедившись, что время терпит, прилегла под какой-то куст, прикрыла лицо газетой и задремала.

Очнулась от грохота и укола в лицо. Схватилась за щеку — больно, пальцы в липком, теплом, за ворот гимнастерки стекает горячая струйка. Находившийся неподалеку Хроменков подошел, успокоил: «Ерунда! Крохотный осколочек!»

Кязумов перевязал меня, а майор пошутил:

— Кто бы мог подумать, что осколки газетный лист пробивают?!

В шестом часу направились к пешеходному мостику. Узенькая ниточка дощатого настила, уложенного на легкие металлические коробки-понтончики, огражденная только с одной стороны, да и то веревочными «перильцами», поколыхивалась на мелкой волне, норовила уйти из-под ног. Страшновато, но медлить не приходится: поджимают сзади, и, того гляди, появится вражеская авиация. Тогда совсем худо станет... Значит, только вперед.

Командный пункт артполка разместился неподалеку от командного пункта дивизии — в районе Бородаевки центральной. Наблюдательный пункт майор Хроменков [214] выдвинул южнее, на одну из высоток. Для медицинского пункта мы присмотрели узкий овражек, заросший кустарником. Он послужил надежным укрытием для многих раненых, поступавших впоследствии не только из наших батарей, но и из стрелковых подразделений.

Навели справки о военфельдшерах и санинструкторах дивизионов: живы ли, нет ли среди них раненых. К счастью, никто не пострадал.

Между тем окончательно рассвело, послышался прерывистый гул авиационных моторов «юнкерсов», «фоккеров» и «мессеров». Вскоре началась ожесточенная бомбежка переправ и подразделений, взаимодействующих с 73-й стрелковой дивизией у Бородаевки восточной.

На этом участке весь день упорно дрался 224-й стрелковый полк майора Уласовца. Сам Уласовец снова был ранен и снова отказался покинуть поле боя. Батарея его полка и артиллериста артполка подбили несколько прорвавшихся вражеских танков, уничтожили большое количество фашистской пехоты.

Из дивизионов на медпункт доставили девять солдат и офицеров. Но оказывать помощь приходилось не одним артиллеристам, так что через овражек прошло до вечера никак не меньше пятидесяти-шестидесяти раненых.

В разгар боя сообщили, что на левом берегу Днепра, вблизи переправы, напротив Бородаевки центральной, развернут передовой эвакопункт медсанбата дивизиии. Это обрадовало: эвакопункт, конечно же, обеспечат транспортом, доставленные на левый берег раненые офицеры и солдаты не будут подолгу ждать отправки в тыл, а своевременно получат медицинскую помощь.

Много позже я узнала: развернуть передовой эвакопункт командир медсанбата поручил давней знакомой, военфельдшеру гвардии старшему лейтенанту К. К. Шевченко. В распоряжение Клавы Шевченко выделили санинструктора Мотю Иванову, шесть санитаров, палатку и автомашину.

Берег в районе переправы был изрыт воронками, песчаная почва и близость подпочвенных вод не позволяли отрыть глубокие щели или землянки для раненых, в редком, низкорослом кустарнике палатка была видна как на ладони. Но приказ есть приказ. [215]

Прибыв на место, работники передового эвакопункта сразу принялись снимать с плотов и лодок, вылавливать из воды раненых, переплывших Днепр на бревнах и досках. Разместить всех в палатке было немыслимо, приходилось отрывать неглубокие окопчики, укладывать людей в эти временные укрытия.

Во время бомбежек — а противник совершал тогда по четыреста самолето-вылетов в день! — на лежащих в окопчиках обрушивались столбы воды и тучи песка, но осколки все-таки летели над ними, не задевали. А вот троих раненых и двух санитаров, находившихся в палатке, убило при первой же бомбардировке...

Особенно тяжело, когда мимо несет неуправляемую лодку с ранеными. Слышны стоны, просьбы о помощи. Если лодка находится достаточно близко от берега, ее выловят санитары, а если далеко, тогда выручить может только Клава: она единственная умеет хорошо плавать. Вода — ледяная, кругом мужчины, но раздумывать, медлить нельзя. И, скинув верхнюю одежду, старший лейтенант медицинской службы бросается в днепровские волны, саженками настигает лодку, заворачивает ее и толкает к берегу.

Как-то Клаве свело руки, тогда она стала толкать лодку головой. Мотя, догадавшись, что с подругой неладно, вошла в воду по горло и ухватила лодку за нос.

Раненых поступало много: одной машины передовому эвакопункту не хватало, необходимо было использовать попутный транспорт. Иные же шоферы, доставлявшие боеприпасы и продовольствие, не любили задерживаться под артобстрелом и бомбежками. Тогда Клава Шевченко пускала в ход пистолет, попросту принуждая шоферов ждать, пока машину загрузят ранеными.

На пятый день работы в передовом эвакопункте, кроме Клавы и Моти, оставалось только два санитара. Среди вновь прибывших раненых оказался младший врач санроты 229-го стрелкового полка гвардии лейтенант Николай Курукин. Этот двадцатилетний чернобровый и голубоглазый парень, понимая, как тяжко приходится женщинам, стал помогать им, превозмогая собственную боль.

Началась очередная бомбежка. Одна из бомб разорвалась совсем рядом. Клава не успела опомниться, как ее сбили с ног: кто-то навалился сверху, прикрывая собственным телом и крепко удерживая на земле. Тут же [216] она ощутила резкую боль в правом предплечье. А когда высвободилась из-под странно обмякшего тела спасавшего ее человека, увидела, что это Курукин и что голубые глаза лейтенанта уже неподвижны.

Сама Клава получила ранение не только в предплечье: осколки попали в голову и правое бедро. Рана на бедре оказалась большая, рваная, она сильно кровоточила. Перевязанная Мотей Ивановой, Шевченко какое-то время продолжала работать, оказывать раненым помощь, но стала терять силы.

Попутного транспорта не оказалось, пришлось Моте отправить подругу в медсанбат на повозке. Доставили Клаву туда не скоро, в тяжелом состоянии. Но зато прооперировали быстро, спасли и срочно отвезли в эвакогоспиталь.

Сменил Шевченко на передовом эвакопункте гвардии лейтенант медицинской службы Анатолий Судницын. Он оставался на берегу Днепра до конца сражений.

Тяжкими были бои 28 и 29 сентября, но войска 7-й гвардейской армии упорно продвигались вперед и к 30 сентября при поддержке 201-й танковой бригады углубили плацдарм, получивший название «Бородаевского», до 15 километров.

Медпункт артиллерийского полка, продвигаясь за штабом полка, к 1 октября разместился в одном из отрожков балки Погребная. В этом отрожке и оставались мы во время развернувшихся ожесточенных сражений.

Всю первую половину октября противник предпринимал попытки разъединить боевые порядки наступающих войск 27-й гвардейской армии, прорвать оборону нашей и соседних дивизий, выйти к Днепру. Атаковали гитлеровцы крупными силами танков и самоходных орудий, при мощной поддержке авиации.

Главная тяжесть борьбы с прорывавшимися танками и самоходками, естественно, легла на артиллеристов. Так было 1 октября, когда вражеские танки вышли к самой балке Погребная. Так было 3 октября, когда вынужден был сражаться в окружении 229-й стрелковый полк. 7 октября, когда танки противника прорвались к наблюдательному пункту дивизии, а сама дивизия дралась в полуокружении.

Замысел гитлеровцев был несложен: отрезать наши войска от берега, разгромить командные пункты частей и соединений, уничтожить потерявшие управление полки, [217] ликвидировать плацдарм. Фашистам не удалось выполнить этот замысел лишь благодаря массовому героизму сражавшихся на плацдарме офицеров и солдат.

Из отрожка балки Погребная мы хорошо видели развитие некоторых схваток. Тем более что батареи дивизионов, отражавших атаки вражеских танков, нередко располагались всего в трехстах-пятистах метрах от нас.

Так случилось, например, утром 2 октября со 2-й батареей старшего лейтенанта А. З. Киселева, помогавшей стрелковому батальону капитана В. И. Сагайды. От медпункта до ближайших орудий батареи оставалось метров двести, не больше. И если нам удавалось поглядеть в сторону артиллеристов, видно было, как быстро, четко, несмотря на вражеский огонь, действуют номера расчетов. За появившимися на батарее ранеными, не дожидаясь санинструкторов, два раза ползала Таня Конева.

Огонь батареи Киселева оказался сокрушительным. Гитлеровцы откатились, оставив перед ней и батальоном Сагайды около трехсот трупов солдат и два сожженных танка. А утром 3 октября, справа от балки Погребная, встала на открытую позицию для отражения танковой атаки батарея недавно прибывшего в артполк девятнадцатилетнего лейтенанта Корчака.

До батареи и четырехсот метров не набиралось! Таня Конева успела сбегать к артиллеристам, повидать свою подружку санинструктора Клаву Герасимову, ту самую, с которой они пели дуэтом, выступая в полковой самодеятельности. Возвратилась Таня — вернее, прибежала в овражек — в начале фашистской атаки.

А вскоре заговорила батарея Корчака: двигались на нее девять танков и около двух рот пехоты. Пару «тигров» батарейцы подбили с первых пяти-шести выстрелов, пехоту удалось от машин отсечь. Но на этот раз фашистские танкисты не пятились, а продолжали лезть на рожон и вели непрерывный орудийный и пулеметный огонь.

Клава Герасимова уже четыре раза приползала на медпункт с тяжелоранеными. Пилотку она потеряла, гимнастерка, бриджи — в раскисшей от ночного дождя земле, светлые волосы прилипают к потному лбу, а глаза тревожные, и сама все оглядывается: как, мол, там, на батарее, без нее?

Потом приполз боец с забинтованным глазом, притащил [218] раненного в грудь товарища и сказал, что Клава убита. Прямое попадание снаряда...

Батарея лейтенанта Корчака выстояла. Потеряла орудие, четырех человек убитыми и семерых ранеными, но выстояла. Фашистские танки не выдержали огня гвардейцев, повернули.

И сразу на медпункт привели Корчака. Крупным осколком ему оторвало нижнюю челюсть. Потерявший много крови, лейтенант сел. Пока я накладывала сложную повязку, не издал ни единого звука, только сжимал кулаки, а глаза наливались нечеловеческой мукой. Доставившие командира бойцы рассказали: Корчак заменил убитого наводчика орудия и самолично подбил танк. Роковой снаряд рванул метрах в пяти.

Бой продолжался, гремело вокруг, даже за спиной. Походило на то, что фашисты прорвались к Днепру... И все же я рискнула: приказала Широких и одному из разведчиков-артиллеристов доставить лейтенанта к переправе, чтобы Корчака скорее отвезли в медсанбат. Широких вернулся через четыре часа, доложил, что приказ выполнил — лейтенанта к переправе доставил. Его обещали отправить с первой же машиной.

— Почему так долго?

— Немец кругом! Мы с полкилометра по-пластунски ползли, лейтенанта на плащ-палатке тащили.

Балка Погребная... Балка Одинец... Высота 170,1... Безымянная высота севернее балки Погребной... Каждое из названий отдается в сердце болью и гордостью: здесь беззаветно сражались мои товарищи, здесь мы потеряли многих и многих братьев по пролитой крови и оружию, здесь снова выстояли и снова сокрушили врага.

Утром 15 октября 72-я гвардейская Красноградская дивизия вместе с другими соединениями 7-й армии Степного фронта, отразив атаки противника, перешла в наступление. За десять дней боев дивизия овладела Корнилово-Натальевкой, Акимовкой, Днепропетровским, Берестками, Поповкой, Зеленым, Петровкой, приблизилась с севера к городу Щорску. Бородаевская группировка противника была разгромлена полностью и окончательно.

За форсирование Днепра, овладение плацдармом и героизм, проявленный в боях на этом плацдарме, воины дивизии удостоились высочайших наград. Командир [219] дивизии генерал-майор А. И. Лосев, командиры стрелковых полков гвардии подполковник А. И. Уласовец, гвардии майор Г. М. Баталов и гвардии майор Ф. С. Сабельников, командир артиллерийского полка гвардии майор И. У. Хроменков, гвардии капитан М. В. Дякин, гвардии старшие лейтенанты Г. А. Кузнецов и Г. Ф. Пантелеев, гвардии лейтенант медицинской службы В. И. Быковскиий, гвардии младшие лейтенанты И. Е. Гриб и Г. А. Карпеткин, гвардии сержанты П. А. Панежда и А. Ф. Гриб, гвардии ефрейтор И. К. Поляков, гвардии рядовые И. П. Коновченко, И. Ф. Решилин, А. Ф. Седюков, В. С. Химач, А. П. Семенов, А. Ф. Казаков, Н. В. Черных и М. П. Ржевский были удостоены звания Героя Советского Союза.

Орденом Ленина наградили командующего артиллерией дивизии гвардии полковника Н. Н. Павлова, начальника штаба 229-го стрелкового полка гвардии капитана К. Н. Антоненко (посмертно), командиров стрелковых батальонов гвардии капитана В. И. Сагайду и гвардии старшего лейтенанта В. А. Двойных, разведчиков 75-й отдельной разведроты гвардии сержантов Фокина и Попова, гвардии рядового Пристенского и минометчика гвардии ефрейтора Носова.

Высокие награды получили многие участники боев за Днепр...

Глава двадцать седьмая.

Днем 4 ноября...

На фронте не приходится загадывать, где окажешься завтра или послезавтра.

26 октября дивизия получила приказ перебазироваться на Кировоградское направление: там ожидался контрудар противника.

Тяжелый марш по осенним дорогам проделали за сутки с небольшим, и 27 октября заняли оборону по восточному берегу реки Ингулец. Штаб дивизии расположился в деревне с ласковым названием Веселая Зорька, но после сильного авиационного налета перебрался в село с более прозаическим названием — Александровка. В соседнем селе обосновался штаб артиллерийского полка.

Наблюдательный пункт майор Хроменков вынес на [220] убранное, уставленное скирдами соломы поле перед прибрежным селом Новый Стародуб. Сразу за этим селом, на его огородах, в сотне-другой метров от Ингульца, проходил передний край 2-го стрелкового батальона 229-го полка. Жители не покинули эти места, хотя ютились не в хатах, а в погребах.

Оставив Реутова с конями и повозками при штабе, мы с Кязумовым, Таней Коневой и Широких устроились вблизи наблюдательного пункта: сделали в копнах глубокие норы, чтобы прятаться от непогоды и спать, а вблизи вырыли щели-укрытия.

Противник удара не наносил. Дело ограничивалось артиллерийскими дуэлями и ружейно-пулеметными перестрелками. Между тем резко похолодало. Днем лил ледяной дождь, хлестал свирепый ветер. По ночам температура падала ниже нуля, к утру все серебрил иней: стерню, копны, крыши изб. Иней покрывал и плащ-палатку, которой мы с Таней Коневой укрывались на ночь поверх шинелей. Все мерзли и с нетерпением ожидали перехода на зимнюю форму одежды — теплое обмундирование обещали выдать к ноябрьским праздникам.

Заглянув 3 ноября на медпункт, майор Хроменков посоветовал нам с Таней под праздники сходить в село, обогреться, а если представится случай, то и отоспаться в тепле:

— Жители-то вон печки топят!..

Подумали мы и решили сделать это по очереди. Первой на следующий день пошла я. Выбрала хату в дальнем от реки порядке, зашла. Никого, но пахнет жильем. Фотографии вокруг зеркала. Кровать не застелена, но на гвоздике висит полотенце. Даже цветы на окнах политы!

Стукнула дверь. Появилась хозяйка, объяснила, что живет с малолетними детьми в погребе. Я спросила, нельзя ли помыться и поспать. Женщина вскипятила воды, притащила деревянное корыто, разогрела чугунок куриной лапши. Поглядывала она жалостливо, вздыхала и все допытывалась, как это бабы в армии, среди мужиков, служат.

Давно не испытываемое чувство чистоты, тепла, сытость разморили. Хозяйка звала спать в погреб. Но уходить из теплой избы в сырость и холод так не хотелось!

— Часто вас обстреливают? — спросила я. [221]

— Стреляют! — отвечала хозяйка.

— Если тут лягу, не возражаете?

— В погребе спокойней. Но как хотите...

Я решила остаться: от прямого попадания и погреб не спасет, а бревенчатые стены от осколков защитят надежно. Легла на широкую лавку вдоль глухой, без окон, стены, возле печки — так казалось безопасней. Хозяйка ушла, я закрыла глаза и через минуту-другую провалилась в сон.

Беспамятство глубокого сна прервали сильный удар в голову и ослепительная вспышка. Потом началось новое падение, но уже не в сон, а в бездонный мрак...

* * *

Очнулась я в медсанбате, на операционном столе, от нестерпимой боли в левой половине головы. Узнала лицо склонившегося надо мной ведущего хирурга Русакова и поняла: орудует зондом. Поймав мой осмысленный взгляд, Михаил Осипович негромко, успокаивающим тоном заговорил:

— Терпите, милая!.. Так... Вот и хорошо. Молодец! Сейчас отправим вас в армейский госпиталь: рентген черепа нужно сделать, милая. Уж потерпите!

Отнесли меня на носилках в бывший мой госпитальный взвод. От сопровождавшей Дуси Шумилиной узнала, как сильно мне не повезло: крупнокалиберный фашистский снаряд буквально разворотил избу, где я спала, и большой осколок повредил кости моего черепа в левой височно-теменной области.

Пролежала я в госпитальном взводе всего два часа с небольшим, но возле койки перебывали почти все знакомые с Акмолинска врачи, операционные и медицинские сестры: подбадривали, гладили руки, давали пить, пытались покормить.

В армейском госпитале уложили в общей землянке с мужчинами на дощатые нары. Болела, кружилась голова, тошнило, поднялась высокая температура. Говорят, в забытьи я сильно стонала. И вдруг словно сквозь слой ваты (слышала я плохо) — знакомый голос:

— Миленькая моя, да как же это вас? Чем вам помочь, голубчик?

Сострадание, глубокое участие, доброта, даже нежность, звучавшие в голосе, не совпадали с обликом человека, которому этот голос мог и должен был принадлежать. [222] Наваждение! Я с трудом открыла глаза — и не сразу поверила, что ко мне склонилось широкое, рыжеусое, взволнованное лицо бывшего командира медицинской роты медсанбата нашей дивизии, такого не любимого нами Рубина, прозванного игуменом женского монастыря. Почему он здесь? Зачем? Откуда узнал, что я попала в госпиталь?

Рубин почувствовал мое недоумение и беспокойство.

— Я тут ведущим хирургом, — объяснил он. — Просматривал первичные медицинские карточки, вижу вашу фамилию, ну и, конечно, сразу сюда. Не волнуйтесь, миленькая, не волнуйтесь! Все будет хорошо, родная! Все для вас сделаем! Ах ты, беда какая... А ведь я всех вас постоянно вспоминал. Да. Но это так, к слову... Вы только не волнуйтесь!

Гвардии майор Рубин проявил по отношению ко мне подлинно дружескую заботу. На следующий день он даже проводил носилки к самолету, который доставлял тяжелораненых в полтавский госпиталь. Тепло простился, пожелал скорейшего выздоровления, помог задвинуть носилки в машину...

— Не поминайте лихом, голубчик! — донесся его голос.

Вез меня и еще двух раненых «кукурузник», переоборудованный под летающую «скорую помощь». На нижних плоскостях крыльев самолета и в хвостовой части были вмонтированы длинные полукруглые ящики, куда и задвигали носилки. Мои задвинули в левый, в правый — носилки с рядовым солдатом, у которого ампутировали обе ноги, в хвостовую часть — носилки с безруким майором.

Сразу после погрузки я потеряла сознание и очнулась уже при выгрузке. В памяти осталось: пилот — рослый, широкогрудый мужчина — подошел, поглядел, убедился, что я жива, попытался ободряюще улыбнуться, круто повернулся, ушел...

Рентгеновской аппаратуры в Полтаве не оказалось — днями ее отправили за Днепр, и меня эвакуировали санитарным поездом в Харьков, в тамошний нейрохирургический госпиталь. И вот вагон «черепников»: бредовые вопли и крики, качка, перестук колес. Все дальше родная армия, родная дивизия, родной артиллерийский полк, и все острее чувство потерянности, ненужности, забытости... [223]

Примерно через неделю рентгеновские снимки были готовы. Хирурги госпиталя предлагали оперироваться, удалить поврежденные кости черепа. Но рана затянулась, и я отказалась от операции.

Созывается консилиум. Снова предлагают операцию. Снова отказываюсь. Проходит месяц. Настаиваю на выписке, чтобы повидать семью. Теперь врачи отказывают! Но я настаиваю, упорно стою на своем и после долгих колебаний госпитального начальства получаю наконец месячный отпуск по болезни.

Еду через Москву. На улице Горького меня, облаченную в прожженную шинель, в потертую, болтающуюся на обритой голове шапку-ушанку, задерживает патруль. Начальник патруля, майор, начинает выговаривать за неряшливость, но прерывает нотацию на полуслове, вытаскивает блокнот и дает записку в комендатуру, где я получаю новое обмундирование: хлопчатобумажное военное женское платье, белье, кирзовые сапоги, новехонькую, на мой малый рост шинельку, офицерскую шапку-ушанку, скрипучий кожаный ремень и даже новенький зеленый вещевой мешок.

Вещи добротные, хорошие, но почему-то жалко сдавать прожженную шинель, старые брюки, разбитые, слишком большие сапоги и штопаный-перештопаный вещевой мешок: как будто рвешь последние связи с прошлым...

До Джезказгана добиралась с частыми пересадками, чувствуя слабость, головокружение, звон в ушах. По ночам, забываясь, кричала. Меня будили: «Товарищ капитан, хватит воевать!»

Добравшись до Джезказгана, очень ослабела и, переступив порог дома, упала без сознания. В чувство привел отец. Он стал совсем седым, исхудал, лицо изрезано глубокими морщинами. Сказал, что сын в детском саду, но сад не здесь, а в Долинке, под Карагандой.

Я даже заплакала от огорчения и в тот же день поехала в Караганду. Но за дорогу так устала, так изволновалась, что в Долинке, не дойдя до детсада, опять потеряла сознание и упала. Меня подобрали, отвезли в больницу и выпустили только через две недели.

На этот раз я до детского сада дошла. На дворе ковырялся в снегу мальчик в вытертой шапке, большом демисезонном пальто и больших заскорузлых ботинках. [224]

Позвала. Поднял голову, не узнал, снова заковырялся в снегу. И лишь после того, как позвала еще раз и заплакала, кинулся ко мне и тоже заплакал.

Предполагая вернуться на фронт, перевезла отца и сына в Москву. Мы заняли комнату в прежней квартире, хотя и тут не обошлось без осложнений и хлопот. Отпуск заканчивался. Подала рапорт в Главное санитарное управление РККА с просьбой направить в прежнюю часть. Просьбу не удовлетворили, предложили должность старшего врача батальона аэродромного обслуживания в полку бомбардировочной авиации дальнего действия.

Я отклонила это предложение и еще несколько предложений подобного рода: не хотела оставаться в глубоком тылу. А на очередном построении офицеров резерва Главного санитарного управления РККА опять упала, опять очутилась в госпитале, и на этот раз приговор медицинской комиссии был окончательным: инвалид войны.

Так завершилась моя служба в Советской Армии. Пришлось приспосабливаться к тыловой- жизни, лечиться, работать, чтобы поставить на ноги сына, заботиться об отце. Связь с фронтовыми товарищами нарушилась. И нарушилась надолго...