После успеха

1

На предстоящем заседании СТО должны были рассматриваться итоги испытаний нашей Ф-22 УСВ и дивизионной пушки кировцев. Едва участники заседания расположились в зале, ко мне подошел Сталин и негромко, с обычным своим акцентом сказал:

— Ну вот, теперь это прежний Грабин, а то чуть было в могилу не сошел человек Как вы себя чувствуете?

Я воспользовался случаем и поблагодарил его за заботу о моём здоровье.

На этом заседании председательствовал Молотов Он объявил повестку дня: итоги испытания новых 76-миллиметровых пушек Ф-22 УСВ и Кировского завода и принятие одной из них на вооружение РККА.

Доклад делал представитель Главного артиллерийского управления. На этот раз говорилось не только о достоинствах пушек, но и обо всех выявленных дефектах. О ЧП с нашей УСВ, когда ее опрокинули и проволокли по камням, сказано не было, вероятно, потому, что этот случай был отнесен к разряду непредвиденных обстоятельств. А вообще-то следовало сказать, случай этот хорошо характеризовал пушку.

Во время доклада, когда представитель ГАУ сообщил, что крутизна нарезов ствола у пушек УСВ 32 калибра, а у пушки Кировского завода — 28, Ворошилов прервал докладчика вопросом: [312]

— Почему у двух одинаковых пушек разная крутизна нарезов?

Представитель ГАУ промолчал. Очевидно, не готов был к такому вопросу.

Заседание продолжалось. Доклад был составлен настолько дельно и обстоятельно, что после его окончания ни у кого не возникло ни одного вопроса. Совет Труда и Обороны решил: 76-миллиметровую дивизионную пушку Ф-22 УСВ принять на вооружение РККА взамен 76-миллиметровой пушки Ф-22 образца 1936 года и поставить ее на валовое производство.

Это была победа. Победа нелегкая и оттого особенно приятная для коллектива нашего молодого КБ, нашего молодого завода. В соревновании, итог которого был только что подведен, участвовал прославленный Кировский завод, его конструкторский коллектив, с огромным опытом, богатыми традициями. Разумеется, по большому счету мы не могли еще равняться с кировцами, они выполняли задания гораздо большего объема, загрузка их многократно превышала возможности нашего КБ и производственных цехов. И наверное, не главные свои силы они бросили на создание новой дивизионной пушки.

Но все же я знал, что известие о постановлении СТО добавит нашему коллективу уверенности в своих силах, будет воспринято с гордостью, вполне законной: все же мы делом доказали свою дееспособность и прогрессивность методов работы.

Повестка дня была исчерпана. Ворошилов сказал:

— Молодец, Грабин!

Сталин возразил ему:

— Это не исчерпывающая оценка работы товарища Грабина. Можно было бы назвать это чудом, но чудес в природе не бывает. Так что же это? Обратите внимание,— продолжал он, обращаясь к участникам заседания,— что Грабин вступает в соревнование с Махановым, когда у Маханова опытный образец уже испытали и он нуждался лишь в доработке. А Грабин в это время только получает разрешение на создание пушки. Сегодня мы являемся свидетелями того, что пушку Грабина приняли на вооружение. Случайностью это назвать нельзя. Следовательно, товарищ Грабин изменил процессы создания пушки. А как он их изменил? Вот это интересно узнать. И не любопытства ради, а для распространения опыта. Расскажите нам, товарищ Грабин, что нового вы внесли в процессы создания пушки. [313]

— Товарищ Сталин, это займет довольно много времени,— предупредил я.

— Ничего, дело стоящее,— ответил Сталин.

Стараясь быть по возможности более кратким и точным в формулировках, я рассказал о методах, которыми мы пользовались при создании УСВ (читателю они известны). Умолчал лишь о сотрудничестве конструкторов, технологов и производственников, рано было говорить об этом на таком представительном совещании.

Мое упоминание о том, что при проектировании и испытании опытного образца УСВ мы пользовались консультацией врача-физиолога, вызвало оживление в зале.

— Чем мог помочь врач?— спросил Сталин.

Мне пришлось дать подробные объяснения. Пушка, в сущности, это машина, процесс обслуживания которой аналогичен обслуживанию рабочим коллективом (бригадой) станка или другого механизма. Орудийный расчет — это и есть производственный коллектив, работающий с пушкой. При этом, в отличие от любого производства, орудийный расчет находится в сложнейших условиях — в разное время года, днем и ночью, под огнем врага. Каковы бы ни были условия, "производительность труда" расчета должна быть неизменно высокой. Наводчик, замковый, заряжающий, правильный и другие члены рабочей бригады, обслуживающей орудие, должны четко, точно и быстро выполнять все команды, выдерживать установленный режим огня. У прислуги очень много обязанностей при максимальном нервно-психическом напряжении. Поэтому удобство обслуживания — фактор чрезвычайно важный. Конструкция должна быть такова, чтобы приготовления к стрельбе и первые выстрелы не измотали людей, чтобы расчет мог сохранить высокую работоспособность на всем протяжении артподготовки, которая длится иногда по нескольку часов. Проверку конструкции орудия с этой точки зрения и производит врач-физиолог. Помощью опытного врача Льва Николаевича Александрова наше КБ пользуется уже много лет. Однажды, например, был случай, когда он забраковал нашу новую пушку и мы ее переделали. Это заставило нас привлекать врача к работе над пушкой как можно раньше — в начальных стадиях проектирования. Изготавливается специальный макет орудия, врач проводит на нем свои исследования и дает предварительные заключения и предложения, которые учитываются конструкторами. Так велась работа и над УСВ. Выносливость орудийного расчета специально проверялась [314] при заводских испытаниях опытного образца, при этом нагрузку стрельбой увеличили сравнительно с требованиями ГАУ. Помощь врача-физиолога Александрова во многом способствовала тому, что наше орудие успешно выдержало напряженные испытания и скорострельность пушки не снижалась даже при длительной артподготовке.

Рассказывая о наиболее характерных особенностях работы над УСВ, я следил за реакцией аудитории. Слушали внимательно.

Когда я закончил, Кулик попросил у Молотова разрешения высказаться по поводу моего сообщения. Главным в его выступлении было то, что в пушке УСВ, по его убеждению, использовано всего 30, а не 50 процентов деталей от пушки Ф-22.

— Правительство следует информировать точно,— заключил Кулик.

Получив разрешение Молотова дать справку, я показал всем папку с документами и сказал:

— Могу назвать буквально все детали, которые использованы в новой пушке. Их ровно 50 процентов — ни больше ни меньше. Мне не известно, откуда маршал Кулик взял цифру 30 процентов. Эту цифру я категорически опровергаю.

К моему удивлению, Кулика поддержали еще несколько человек из ГАУ. Они настаивали на цифре 30 процентов. Я возражал.

Долго шла никчемная перепалка между мной и военными. Ее прекратил Сталин. Он сказал:

— Дело не в том, 30 или 50 процентов деталей использовал Грабин в новой пушке, а в том, что он на базе существующего образца создал новое, более совершенное орудие.

На этом заседание СТО закончилось.

2

С десятками и даже, пожалуй, с сотнями людей пришлось мне довольно близко познакомиться за годы работы руководителем КБ. Люди эти были самые разные — и по знаниям, и по должности, по-разному складывались мои отношения с ними. Решающими для меня были интересы дела, разумеется, так, как их понимало наше КБ. И потому я порой не мог относиться к человеку дружелюбно и доброжелательно, если считал взгляды этого человека ошибочными, не соответствующими современным требованиям к артиллерийским системам и перспективам развития нашей отечественной артиллерии. [315] В вышестоящих учреждениях я отстаивал не просто личное мнение, а позицию большого квалифицированного конструкторского коллектива, и нашими оппонентами, как мог заметить читатель, чаще всего выступали заказчики пушек, в их числе заместитель наркома обороны, начальник Главного артиллерийского управления Наркомата обороны маршал Кулик и инспектор артиллерии Красной Армии комкор Воронов.

И с Григорием Ивановичем Куликом, и с Николаем Николаевичем Вороновым наши отношения складывались неоднозначно и отнюдь не безоблачно. Вероятно, это естественно, если люди занимаются одним, в сущности, делом, а придерживаются разных взглядов.

Несмотря на то, что Николай Николаевич Воронов возглавлял в предвоенные годы всю артиллерию РККА, а я был главным конструктором одного из многих КБ на рядовом оборонном заводе, обстоятельства иногда сталкивали нас, и не только по пушкам, создаваемым нашим КБ.

Как-то меня включили в правительственную комиссию по приему пушек, которые были закуплены у чехов. В составе этой комиссии был и Воронов. Однажды утром чуть ли не в первый день работы комиссии мы встретились с ним за завтраком. Он поинтересовался моим мнением о пушках.

— Мне трудно сейчас дать им оценку,— ответил я.— Прежде мне нужно ознакомиться с чертежами, но их почему-то не показывают.

— Зачем вам чертежи, когда имеется пушка в натуре? — удивился Николай Николаевич.

Мне пришлось объяснить ему, что "пушка в натуре" — это, как говорится, картинка, а мне нужно знать, что делается внутри. Для этого необходимо видеть чертежи.

— Хорошо,— согласился Воронов.— Завтра вы получите чертежи. Сколько времени на ознакомление вам потребуется?

— Постараюсь уложиться в один день,— ответил я. На другой день мне выделили комнату, принесли туда чертежи, и я приступил к ознакомлению с конструкцией. Просидел весь день и вечер. Мнение, сложившееся у меня, было не в пользу пушки. Когда мы с Вороновым встретились вновь, с ним был комиссар ГАУ Савченко. Как я понял, Воронов специально пригласил его, чтобы и он выслушал мои соображения о пушке.

— Ну, можете вы теперь дать оценку пушке?— спросил Воронов. [316] — Какую оценку вы хотели бы услышать — подробно по агрегатам или общую?

— Лучше коротко,— ответил Воронов.

Скрывать свое мнение о пушке у меня не было ни причин, ни желания, потому свою мысль я сформулировал довольно резко.

— Если бы столь сложную пушку спроектировали у нас,— сказал я,— то конструктору этой пушки наверняка не поздоровилось бы.

Судя по всему, Воронов не ожидал такой оценки. Он посмотрел на Савченко, который стал белым как полотно.

Позже я узнал, что Савченко вместе с комиссией ездил к чехам для приемки этих пушек и именно он нес ответственность за то, что была закуплена партия таких, а не каких-либо иных орудий. Этим и было вызвано замешательство в разговоре.

— Как уже упоминалось, до назначения на пост инспектора артиллерии Красной Армии Воронов находился в Испании, под именем француза Вольтера помогал республиканским артиллеристам. В своих воспоминаниях{5} он отмечает, что назначение начальником артиллерии РККА, последовавшее тотчас по возвращении из Испании, было для него неожиданным, вызвало сомнения и тревогу:

"Хватит ли у меня данных, чтобы руководить всей советской артиллерией?.. Я еще не знал ни объема своей новой работы, ни обстановки в наркомате. Все казалось загадочным и сложным. Как вести новые дела, за что прежде всего взяться? Об этом думалось непрерывно".

В 1940 году, вскоре после окончания войны с белофиннами, когда должность начальника артиллерии Красной Армии была упразднена, Воронов исполнял обязанности первого заместителя начальника ГАУ Кулика, а весной 1941 года был назначен начальником Главного управления противовоздушной обороны страны. Позже, во время Великой Отечественной войны, Николай Николаевич вновь стал начальником артиллерии Красной Армии, одновременно руководил ПВО, выезжал представителем Ставки Верховного главнокомандования на многие фронты. Однако в те годы, о которых сейчас идет речь, в требованиях инспектора артиллерии РККА Воронова к новым орудиям слишком уж вседовлеюще, на мой взгляд, сказывался подход боевого командира-практика. Многочисленные боевые эпизоды, о которых он рассказывает в своей книге "На службе [317] военной", позволяют легко отыскать истоки его требований. И даже в свое время удивившее меня замечание Воронова о том, что "пушка должна быть короткой, иначе с ней в лесу не развернешься", находит объяснение в личном боевом опыте инспектора артиллерии.

"Вдруг впереди ночную тишину нарушили пулеметные очереди и взрывы ручных гранат,— описывает Николай Николаевич один из случаев во время войны с белополяками.— Движение сразу остановилось. Ко мне пробился разведчик с приказанием от командира полка: "Батарее развернуться и быть готовой к стрельбе вдоль гати". На узкой гати не развернуться. Пришлось выпрячь лошадей, а орудия, передки, повозки и двуколки поворачивать вручную..."

Опыт работы на посту начальника артиллерии, и особенно опыт Великой Отечественной войны, откорректировал взгляды Николая Николаевича. Но старые пристрастия иногда еще давали о себе знать. В частности, рассказывая о разгроме фашистов в январе 1943 года под Сталинградом, Воронов пишет:

"30 января вечером меня вызвал к телефону директор артиллерийского завода А. С. Елян и сказал, что сейчас у него в кабинете собрались руководящие работники завода, они горячо поздравляют войска Донского фронта с большими боевыми успехами. По просьбе присутствующих он спросил меня:

— Сколько времени потребуется еще для окончательного разгрома окруженных немцев?

— Два-три дня,— ответил я.

Это вызвало бурю радости. Я отметил также, что продукция завода ведет себя хорошо, пожелал создателям орудий новых успехов на трудовом фронте.

Легкая 76-миллиметровая пушка, производившаяся на этом заводе, была любимицей наших артиллеристов и грозой для гитлеровских танков. От огня этой пушки враг нес большие потери, и пленные немецкие офицеры и солдаты говорили, что гитлеровцы боятся ее как огня"{6}.

Речь здесь идет о дивизионной пушке ЗИС-3 (о создании ее я позже расскажу подробно), о которой все же правильнее сказать: мощная и легкая.

В предыдущих главах я подробно рассказал о нелегком пути наших дивизионных пушек Ф-22 и Ф-22 УСВ в войска. Объективности ради приведу еще одну цитату из книги Николая Николаевича Воронова. Полагаю, точка зрения инспектора [318] артиллерии поможет читателю получить более полное представление о сложности и остроте обстановки, присущей предвоенным годам, и о внимании, которое уделялось всем вопросам, касающимся вооружения армии:

"Еще в 1936 году была испытана и принята на вооружение 76-миллиметровая пушка Ф-22 известного конструктора В. Г. Грабина вместо модернизированной пушки такого же калибра образца 1902/30 гг. Новая пушка имела раздвижной лафет, большие углы горизонтального и вертикального обстрела, раздельную наводку для ускорения стрельбы с закрытых позиций. Однако она страдала рядом конструктивных недостатков. Начались дополнительные испытания в зимних условиях. Комиссия под моим председательством записала в акте испытаний, что новое орудие нуждается в дальнейшем совершенствовании и пока не может быть принято на вооружение Красной Армии.

Это заключение вызвало в Москве недоброжелательную реакцию. Дело разбиралось в высших инстанциях с участием руководящих работников Наркомата обороны, промышленности и конструкторов. После моего краткого доклада нарком оборонной промышленности пытался взять под сомнение наши выводы и всячески старался восхвалять свое детище. Военные молчали. Нарком обороны был раздражен моим докладом: на него, видимо, подействовали выступления представителей промышленности...

Дело оборачивалось круто. Я было уже решил, что на этом и закончится моя работа в центральном аппарате Наркомата обороны. Но поддержали представители ЦК партии.

— Производство пушек — не производство мыла! — сказали они.— Нужно прислушиваться к критике, нужно устранить у пушки все обнаруженные недостатки..

Была создана комиссия, в состав которой включили и меня. Ей поручалось еще раз все взвесить и подготовить соответствующее решение. Я облегченно вздохнул: одержана трудная победа в борьбе за качество военной продукции.

Для выбора лучшего образца провели длительные параллельные испытания четырех пушек: штатной образца 1902/30 гг., Ф-22, Л-10 и еще одной. Испытания проводились по большой программе: с пробегами, длительным ведением огня, стрельбами на кучность боя и на предельные дальности, проверкой скорострельности по подвижным целям. После этого на одном из подмосковных полигонов пушку Ф-22 показали в стрельбе К Е. Ворошилову. Он воочию убедился в ее недостатках, и [319] только тогда было принято решение о доработке этого образца. Одновременно ГАУ заказало промышленности проектирование новой дивизионной пушки со значительно меньшим весом. Тому же В. Г. Грабину позже удалось создать орудие, получившее название "УСВ", которое после испытаний приняли на вооружение"{7}.

Комментировать и уточнять эту цитату сегодня, пожалуй, излишне.

Отношения мои с маршалом Куликом были гораздо продолжительнее и складывались остро, с конфликтами, в определенный момент достигшими своего "пика".

Решения Кулика часто давали веские основания для критики. Дважды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза А. М. Василевский в своих воспоминаниях "Дело всей жизни" отмечает:

"Генеральный штаб и лица, непосредственно руководившие в Наркомате обороны снабжением и обеспечением жизни и боевой деятельности войск, считали наиболее целесообразным иметь к началу войны основные запасы подальше от государственной границы, примерно на линии реки Волги. Некоторые же лица из руководства наркомата (особенно Г. И. Кулик, Л. З Мехлис и Е. А. Щаденко) категорически возражали против этого. Они считали, что агрессия будет быстро отражена и война во всех случаях будет перенесена на территорию противника. Видимо, они находились в плену неправильного представления о ходе предполагавшейся войны. Такая иллюзия, к сожалению, имела место"{8}.

Моя оценка деятельности маршала Кулика в те годы не могла, естественно, выходить за рамки конкретного дела — создания новых пушек. И мне было, в частности, очевидно, что параметры, выдаваемые конструкторам, нередко произвольны, научно не обоснованы и приносят вред. Недооценка некоторыми руководителями ГАУ мощности пушек (как дивизионных, так и танковых и некоторых других) расходилась со взглядами нашего КБ.

Коль скоро об этом зашла речь, расскажу, к чему привели наши разногласия с маршалом Куликом. Нужно отдать ему справедливость, властность и нетерпимость не исчерпывали характера Кулика. В отличие от некоторых своих подчиненных он не боялся ответственности и порой, исходя из своего собственного понимания интересов дела и задач повышения [320] обороноспособности страны, принимал решения более чем рискованные.

Один из таких случаев произошел некоторое время спустя после заседания Государственного Совета Труда и Обороны, на котором пушку УСВ приняли на вооружение. К тому времени Борис Львович Ванников стал наркомом оборонной промышленности, а я приехал из Приволжья в Москву, чтобы решить в наркомате ряд вопросов по новым работам КБ. Я уже закончил дела и собирался уходить из кабинета Ванникова, как раздался телефонный звонок. Борис Львович взял трубку:

— Ванников слушает! — Затем последовало: — Здравствуйте, Григорий Иванович... Грабин? Да, здесь, у меня...— Борис Львович обратился ко мне: — Кулик просит, чтобы вы сейчас зашли к нему. Сможете?— Я ответил утвердительно.— Грабин сейчас выезжает...

Нарком положил трубку, сказал мне:

— Поезжайте, а потом зайдите ко мне — расскажете, в чем дело...

В приемной Кулика мне не пришлось ждать, адъютант тут же предложил войти:

— Маршал вас ждет.

Я впервые был в кабинете Кулика. Кабинет был очень велик, с высоченными потолками, с огромными окнами. У одного из окон стоял письменный стол раза в три больше обычного, на нем — соразмерный столу по величине письменный прибор.

Когда я вошел. Кулик поднялся мне навстречу, встали и находившиеся в кабинете Воронов и Засосов, новый председатель Артиллерийского комитета ГАУ, сменивший на этой должности Грендаля.

Поздоровавшись, маршал взял меня под руку, подвел к столу для заседаний, столь же внушительному, как и все в этом кабинете, усадил, а сам достал из сейфа кипу папок, положил передо мной и, ничего больше не объясняя, сказал:

— Читайте, мы подождем.

На титульном листе первой папки стояло: "Отчет об испытаниях 76-миллиметровой пушки Кировского завода для вооружения дотов". Папка была объемистая. Если читать подряд, уйдет много времени. А таких папок было несколько. Поэтому я решил читать только заключительную часть отчета

Поначалу ничто не вызывало тревоги. Пушка имела дефекты, которые легко устранялись по ходу доработки. Должен [321] сказать, что конструкцию этой пушки я знал очень хорошо, знал и ее недостатки. Если бы маршал сразу объяснил мне суть интересовавшего его дела, на чтение отчетов и времени не пришлось бы тратить. Я продолжал листать материалы и отмечать огрехи конструкторов. И наконец, в одном из отчетов появилось: при испытании пушки на определенном режиме огня при большом числе выстрелов цилиндр противооткатных устройств разорвало.

В следующем отчете — тот же результат. Значит, закономерность. И я прекратил дальнейший просмотр материалов.

Этого и следовало ожидать от использованной конструкции противооткатных устройств: при интенсивной стрельбе происходит резкое повышение температуры тормозной жидкости и воздуха, которые не разделены специальной диафрагмой, в итоге давление резко повышается и цилиндр разрушается. Эта конструкция противооткатных устройств вообще непригодна для пушек, тем более для дотовского орудия, которое должно обеспечивать высокий темп огня и такой продолжительности, какая потребуется для отражения противника.

Сложив папки, я доложил маршалу, что материалы просмотрел и пришел к выводу, что разрушение цилиндра не случайно. Кулик спросил, что я могу по этому поводу сказать. Я ответил, что органический недостаток этой конструкции известен давно, пушка с таким противооткатным устройством непригодна.

Наступила напряженная тишина. В тот момент я еще не знал, что эта 76-миллиметровая дотовская пушка по приказу Кулика уже поставлена на валовое производство Кировским заводом, хотя она еще не была одобрена правительством. Желая сэкономить время, Кулик, таким образом, превысил власть и оказался в очень трудном положении. Поэтому моя уверенность в оценке пушки произвела на него неприятное и сильное впечатление

Меня же в ту минуту занимал и возмущал только один вопрос: как мог председатель Арткома Засосов разрешить к производству пушку с такой конструкцией? О пороке ее мог не знать Кулик, мог не знать Воронов — в конце концов они не были специалистами-конструкторами. Но Засосов непосредственно по долгу службы обязан был воспрепятствовать решению Кулика. Ведь могло случиться, что негодную пушку установили бы в дотах. К чему бы это привело, догадаться нетрудно. Положение складывалось невеселое. Пушки уже изготавливались, но выявление дефекта приостановило их отправку в [322] укрепрайоны. Роль КБ Кировского завода в этой истории тоже была мне непонятна.

В этот весьма напряженный момент Кулик в полной мере проявил лучшие качества своего характера, а именно способность быстро принимать ответственные решения.

— Можно ли пушку исправить?— спросил он.— Этого требует обстановка.

— Можно, но потребуются большие переделки,— сказал я.

— Значит, можно?— повторил Кулик, вольно или невольно подражая в манере вести разговор Сталину, который по нескольку раз в разной форме задавал один и тот же вопрос, когда ему нужен был точный однозначный и твердый ответ.

— Да, можно,— ответил я.

— И вы могли бы это сделать?

— Да.

— Я вас очень прошу: поезжайте на завод и сделайте все, что нужно,— сказал Кулик.

— Я могу поехать и заняться устранением дефектов у пушки, но для этого мне нужно разрешение моего наркома.

Маршал тут же набрал номер телефона Ванникова и получил разрешение. Затем попросил меня выехать на завод сегодня же.

— Даю вам мои права заместителя наркома обороны,— сказал он.— Ваши решения и указания по пушке будут законом для всех. Сейчас оформим мандат за моей подписью, вы предъявите его на заводе.

— Может быть, нет нужды в мандате — и так поверят?— спросил я.

— Нет. Мандат обязательно нужен. Вопрос важный, затраты произведены огромные, поэтому на слово никто не поверит.

В мандате, который мне тут же выдал Кулик, было сказано, что В. Г. Грабин командируется на Кировский завод для доработки дотовской пушки, что все указания В. Г. Грабина должны выполняться немедленно и беспрекословно.

С таким вот грозным документом я и прибыл на следующее утро в Ленинград и сразу пошел к директору Кировского завода Зальцману. На месте его не оказалось, никто не мог мне объяснить, когда он будет на заводе. Тогда я направился к военпреду, районному инженеру Главного артиллерийского управления Буглаку. Встретил он меня недружелюбно. Пришлось предъявить мандат. Военпреда словно бы подменили — он вскочил, засуетился и с готовностью ответил на все вопросы. Картина, нарисованная им, была довольно мрачна и в общих [323] чертах мне уже известна. Буглак добавил, что Зальцман всеми силами пытается сдать готовые пушки, каждый день вместе с начальником КБ Федоровым ездит на полигон, где завод сам проводит испытания, чтобы доказать аппарату военной приемки годность дотовских пушек. По моей просьбе Буглак показал журнал изменений, внесенных в конструкцию пушки с его разрешения. В журнале без труда обнаружились такие изменения, которых не следовало вводить, так как они ухудшали и без того плохую пушку.

Я сделал замечание военпреду и предложил исправить ошибки. Сразу стала ясна атмосфера, сложившаяся на заводе, и то, что на районного инженера ГАУ оказывалось большое давление, формально он не подчинялся директору завода, но противостоять Зальцману не всегда мог.

Директор явно уклонялся от встречи с представителем Кулика, он с раннего утра уезжал на полигон и оставался там до позднего вечера. Рассуждал он резонно: если проводимые испытания докажут нормальную работу пушек, никакие неприятности ему не страшны.

На другой день я встретился с начальником КБ Федоровым. Федоров пожаловался: завод завален пушками, а военная приемка их не хочет брать. Я спросил у Федорова:

— Вы убеждены, что Буглак может принять ваши пушки? Федоров уклонился от прямого ответа: завод, мол, проводит испытания, все пока нормально, завтра испытания заканчиваются, и в случае, если не выявится ничего неожиданного, Буглак сможет принимать пушки с чистой совестью.

— А вы будете сдавать пушки с чистой совестью? — снова спросил я.

— Да,— сказал Федоров.

— Очень жаль. Значит, вы не знаете конструкцию своей пушки.

— Вы что же, Василий Гаврилович, не доверяете испытаниям, которые проводит завод? Они показывают, что пушка надежна.

— Чем вы тогда объясняете случаи разрыва цилиндра?

— Мы исследовали этот вопрос и пришли к заключению, что это случайность,— ответил Федоров.

Мне пришлось объяснить начальнику КБ, почему разрыв цилиндра противооткатных устройств не случайность, а закономерный итог пороков конструкции. Указал я и еще на один неисправимый дефект этой системы противооткатов: если после стрельбы с большими углами возвышения сразу же перейти [324] на нулевой угол, то ствол пушки останется на откате, то есть пушка выйдет из строя.

— Это невозможно,— заявил Федоров.— Таких явлений мы не замечали.

— Это нужно видеть теоретически, а не ждать явления,— сказал я и еще раз подробно объяснил пороки конструкции.

Федоров, а с ним и Буглак и на этот раз не поверили теоретическим выкладкам. Но времени на дальнейшие дебаты с ними уже не было. Я попросил Федорова дать указание КБ, чтобы сотрудники его срочно разработали два варианта конструкций, которые вылечили бы пушку. Для предотвращения разрыва цилиндра я предложил создать агрегат непрерывного охлаждения тормоза отката. Для кардинального же излечения орудия дал схему с совершенно иной конструкцией тормоза отката и накатника.

В тот же день Федоров, Буглак и я зашли к конструкторам. Среди них оказался Туболкин, бывший мой сослуживец (раньше я вместе с ним работал в этом же КБ Кировского завода), конструктор очень опытный, занимавшийся противооткатными устройствами уже не первый десяток лет. Я объяснил Туболкину задачу и показал схемы. Он подключил к работе других конструкторов и пообещал без задержки выполнить задание: сначала агрегат охлаждения, а затем новый тормоз отката и накатник.

На четвертый день моего пребывания в Ленинграде на Кировском заводе мне сообщили, что меня хотел бы видеть директор завода. Пришли к нему мы вместе с Буглаком. Ознакомившись с моим мандатом, Зальцман поблагодарил меня за внимание и сказал, что помощь заводу не нужна:

— Сегодня мы закончили испытания, результаты получены удовлетворительные, отчет составлен. Прошу вас,— добавил директор,— как представителя маршала Кулика подписать отчет.

— Хорошо, я подпишу,— согласился я.— Только прошу провести еще всего одну стрельбу по моей программе.

Зальцман согласился и назначил стрельбу на следующий день. По моему настоянию на стрельбе должен был присутствовать и Федоров. Программа, которую я наметил, была несложна: стрельбу начать беглым огнем при максимальном угле возвышения. Как только будет сделано 20 выстрелов, тут же придать стволу орудия угол склонения (то есть направить ствол к земле) и продолжать стрельбу. [325]

— Приемлемо,—согласился Зальцман.—Для выполнения такой программы достаточно двух-трех минут.

На следующий день мы приехали на полигон. Пушка и снаряды были уже подготовлены. Зальцман дал команду, стрельба началась. Первый выстрел, второй, третий. Пушка работала нормально. Подошел ко мне Зальцман, спросил:

— После этой стрельбы вы подпишете отчет?

— Обязательно подпишу,— твердо пообещал я.

Стрельба продолжалась. Пошел двадцатый выстрел. Все в порядке. Тут же дали угол склонения — выстрел и...

Тем, что случилось, были поражены все, кроме меня. Второго выстрела дать было нельзя, так как ствол пушки остался на откате — орудие, как я доказывал, вышло из строя.

Зальцман выругался, приказал Федорову выяснить причину, и мы уехали на завод. Всю длинную дорогу директор молчал. В своем кабинете, когда мы приехали, он вынул бутылку вина, и за вином состоялся короткий разговор.

— Товарищ Грабин, вы воспитанник Кировского завода,— сказал он.

— Да, я начинал в конструкторском бюро вашего завода.

— Предлагаю вам вернуться на Кировский завод.

— Это невозможно,— ответил я.

— Почему?

— Мое КБ гораздо мощнее вашего, имеется опытный цех, которого у вашего КБ нет.

— Все сделаем, что вы запросите, только возвращайтесь на наш завод,— повторил Зальцман.

Я вновь отказался.

— Тогда я товарища Сталина попрошу, чтобы он дал указание перевести вас на Кировский.

— Я буду категорически возражать,— ответил я.

— Очень жаль, что вы отказываетесь, мы бы с вами большие дела делали,— заметил Зальцман, почувствовав, что переубедить меня не удастся.— Подумайте все-таки. Мы бы вас приняли с большим удовольствием, создали бы прекрасные условия для работы.

Но я и подумать не обещал. Завод в Приволжье давно уже стал для меня родным. Я и мысли не мог допустить, что хоть когда-либо у меня появится желание расстаться с нашим КБ, которое после всех испытаний представляло собой прекрасно сложившийся, высокоорганизованный, цельный коллектив, настоящую дружную семью. [326] Между тем у Туболкина работа кипела. Агрегат для охлаждения уже вырисовывался, он был простым и компактным. Проведенные расчеты тормоза и накатника давали основания ожидать, что конструктивно-технологическое решение получится вполне подходящим. Я мог спокойно уезжать, поручив наблюдение и контроль Буглаку и Федорову. Позже мне рассказали, что "вылеченные" пушки испытания выдержали.

В Москве я передал Кулику мандат и отчет о командировке. Расстались мы с маршалом на этот раз очень дружески, он был благодарен мне за то, что я нашел выход из трудного положения, в которое он попал. Этот случай был в некотором роде переломным моментом в отношении Кулика к нашему КБ. Но путь "нормализации отношений" был непрост. Дело однажды дошло до того, что я не выдержал мелких и крупных придирок и решил просить защиты у Сталина. В кабинете Сталина был Ворошилов. Я изложил Сталину суть дела и привел примеры наших противоречий с Куликом по дивизионным, танковым и другим пушкам.

— Работать очень тяжело при таких отношениях,— заключил я.

Выслушав меня, Сталин обратился к Ворошилову:

— Надо Грабину помочь.

Этого оказалось достаточно. Не знаю, подействовало ли на маршала внушение, которое ему сделал Ворошилов, или же какие-то другие причины, но наша многолетняя распря быстро пошла на спад. Как-то, в конце 1940 года, мы совместно с Куликом готовили материал для доклада на заседании Совета Труда и Обороны. Предварительно этот материал должен был прорабатываться в ЦК и лишь потом докладываться на СТО. Когда мы закончили подготовку доклада, время у нас еще оставалось и Кулик неожиданно пригласил меня поехать к нему домой и вместе пообедать. Поехал, отказаться было невежливо. После обеда Кулик вдруг обратился ко мне:

— Знаете, Грабин, с вами, оказывается, очень приятно работать. Отныне можете рассчитывать на мою поддержку.

И с той поры у меня лишь изредка были столкновения с Куликом. Ко всем совещаниям мы готовились вместе. Вырабатывали единую точку зрения и на совещании вместе отстаивали ее. Но нелегок был путь к взаимопониманию. И в тот день, когда мы с Ванниковым сидели в наркомате и обсуждали ход заседания СТО, час назад принявшего пушку УСВ на вооружение, многие столкновения с Куликом были у нашего КБ еще впереди.

3

Каждая артиллерийская система, принятая на вооружение армии и поставленная на валовое производство, обычно оценивается не только как актив нынешний, но и с точки зрения возможности повышения мощности орудия в будущем — с точки зрения возможности модернизации.

— Как вы оцениваете свою новую дивизионную пушку, перспективна ли она? — поинтересовался у меня Ванников, как раз и имея в виду возможности модернизации УСВ.

— Пушка УСВ отвечает требованиям ГАУ, но мы не считаем ее перспективной,— сказал я. — В этом смысле она сильно уступает своей предшественнице — пушке Ф-22. Там мы специально предусматривали возможности модернизации. Чтобы значительно повысить мощность Ф-22, достаточно было расточить камору и применить новую гильзу, которую мы разработали и применили в опытном образце. Но военные отказались от нашей гильзы, а также настояли на том, чтобы снять дульный тормоз. На дульный тормоз их взгляды резко расходятся с нашими. Военные считают, что дульный тормоз может быть допущен только при модернизации пушки. Они, таким образом, приобретают для себя небольшой резерв мощности пушек. Но по нашему убеждению, модернизация должна идти не за счет дульного тормоза, позволяющего еще при рождении пушки сделать ее легче, а за счет иных, специально предусмотренных конструктивных возможностей. Иногда же проще и правильнее создать новую пушку, чем модернизировать старую.

— Значит, вы, Василий Гаврилович, считаете, что пушку УСВ нельзя модернизировать?

— Можно, но только это будет очень сложная и большая работа. УСВ мы рассматривали и рассматриваем как переходную пушку к другой дивизионной пушке такой же мощности, но значительно более легкой. Я считаю, что нужно сегодня думать не о модернизации УСВ, а о создании новой, гораздо более совершенной дивизионной пушки.

— Вашу пушку только что приняли на вооружение,— заметил Ванников,— а вы уже говорите, что нужно проектировать новую.

— Чтобы, не опоздать, Борис Львович, приходится торопиться и самим заниматься вопросами прогнозирования артиллерийского вооружения, конечно, в рамках специализации нашего конструкторского бюро. [328] Ванников напомнил:

— Вы уже пробовали заниматься прогнозом и все кончилось тем, что вместо вашей пушки Ф-22 военные выдали Кировскому заводу ТТТ на другую дивизионную пушку. Вам удалось превзойти кировцев — Ф-22 УСВ принята на вооружение. Так стоит ли еще раз забираться в область прав и обязанностей Генштаба, командования артиллерией и ГАУ?

Есть только один путь: создать по собственным, рационально выбранным тактико-техническим требованиям новую дивизионную пушку, мощную, легкую, простую в изготовлении и дешевую.

Обсуждение этого вопроса заняло у нас много времени. Ванников всячески пытался отстоять свою точку зрения, но в конце концов на примере дивизионных, танковых и других орудий мне удалось убедить его, что мы не имеем права бездействовать.

— Создать новую дивизионную пушку будет очень трудно,— сказал я.— Кроме трудностей технических, есть и другие. Придется работать так, чтобы никто из военных о новой пушке не знал, пока она не появится в металле. А как обойтись без них, если финансирование идет через ГАУ? Мы бедны, но с большим запросом. Ведь наше КБ и опытный цех находятся на хозрасчете. Заработаем — получаем зарплату, не заработаем — просим помощи. Правда, пока еще ни разу не просили. И все же хорошо бы иметь какие-нибудь деньги для инициативных работ, тогда бы и новейшая дивизионная пушка быстрее появилась бы.

— Попробуем что-нибудь сделать,— подвел итог Ванников нашему разговору.— Занимайтесь этой работой, с финансированием поможем.

И это были не просто слова. Борис Львович Ванников на протяжении долгих лет был нашим надежным союзником в борьбе за совершенствование артиллерии, его помощь всегда была оперативной и действенной.

Но были проблемы, разрешить которые удавалось далеко не сразу. Во время этого же разговора с Ванниковым я затронул очень больной для завода вопрос — о подготовке валового производства:

— Неужели и УСВ будем изготавливать по старинке? Мы сэкономили много времени на стадии проектирования и изготовления опытных образцов. И теперь вся экономия будет зачеркнута кустарной технологией? [329] — Вы сами знаете, Василий Гаврилович, что это зависит не от Наркомата оборонной промышленности, а полностью от сроков, которые нам назначат для поставки пушек.

— Пора с этим покончить. Может быть, следует вынести этот вопрос на рассмотрение правительства? — спросил я.— По нашему убеждению, это назрело.

Но Ванников не соглашался со мной...

4

Все произошло именно так, как я и предполагал. Вскоре после моего возвращения из Москвы на завод поступил приказ наркомата о снятии с производства пушки Ф-22 и о запуске в производство пушки Ф-22 УСВ. Сроки были очень жесткие — военные не отступили от своего правила. Это диктовало немедленный запуск орудия в производство. Дирекция приняла решение: приступать к производству пушек и на ходу разрабатывать временную технологию с жестким минимумом технологической оснастки.

Итак, все повторялось. Как три года назад мы мучились с пушкой Ф-22, изготовляемой кустарно, так придется работать и теперь с УСВ. Правда, положение было не во всем таким же беспросветным, как в 1936 году.

Во-первых, заводские кадры заметно выросли за этот сравнительно небольшой отрезок времени. Оказали свое влияние школы стахановского опыта, разворот соревнования, профессиональная подготовка рабочих. Выше стал уровень руководства в цехах и на заводе в целом.

Во-вторых, завод ныне избавился от многих проблем, связанных с тем, что пушка Ф-22 была весьма малотехнологична, то есть детали и агрегаты ее конструировались без учета условий производства. В этом смысле УСВ оказалась несравнимо выше по своему уровню и проще для валового производства — видны были первые результаты содружества технолога и конструктора.

И еще одно обстоятельство облегчало работу завода по выпуску пушек УСВ. Сотрудничество конструктора и технолога, которые по многим командным деталям УСВ начинали работу одновременно с началом проектирования, не ограничивалось только стенами опытного цеха, да и не могло ограничиться. Конструктор и технолог не могли, например, до конца решить все проблемы формообразования литых деталей без консультаций с производственниками. И потому, когда пушка [330] УСВ была принята на вооружение, во многих цехах, особенно в литейном и в термическом, уже было все подготовлено к работе над УСВ. К тому же половина деталей нового орудия не потребовала никаких изменений. А производство этих деталей было уже, худо-бедно, налажено. Постепенно поступала с других заводов оснастка, заказанная в 1936 году. Ее по мере поступления осваивали.

Облегчало положение и то, что производственные мощности механосборочных цехов по сравнению с заводской программой выпуска пушек были по тому времени большими, а профессиональное мастерство станочников, наладчиков и слесарей стало таким, что ас Волгин не так уж возвышался над своими коллегами, как несколько лет назад. Примечательно, что станочники и слесари росли как высококвалифицированные умельцы-универсалы. Они могли делать и делали самые сложные детали с минимальной оснасткой.

Завод начал осваивать УСВ. Был и брак, отступления от чертежей, были и случаи возврата продукции военной приемкой; орудие иногда не выдерживало контрольной стрельбы. Приходилось возвращать его на завод, доделывать, а потом вновь предъявлять аппарату ГАУ.

Все зависит от точки зрения. Можно сказать, что это очень плохо, когда пушку не принимают с первого раза. Но если вспомнить, что при производстве пушки Ф-22 случалось, что орудие принимали только с восемнадцатого раза, то нынешнее положение можно было рассматривать как более или менее нормальное. Так и оценивалось положение на заводе, пока не грянул, как снег на голову, приказ об увеличении производства по расширенной мобилизационной программе.

Это было прямым следствием международных событий: 30 ноября 1939 года началась война с белофиннами.

Не думаю, что именно для боевых операций на линии Маннергейма потребовалось резко увеличить выпуск УСВ. Скорее, это стало проверкой мобилизационной готовности завода. Но это дела не меняло.

Аппарат управления завода сработал быстро: все цехи получили новые увеличенные задания. Оперативнее всех отреагировали заготовительные цехи: выпуск заготовок стал заметно наращиваться. И в совершенном прорыве оказалась механосборка. Здесь не только не возрос выпуск пушек, но появился поразивший всех обратный эффект: производительность цехов начала даже падать. Этого не мог ожидать никто. [331] Не помогали "кнут и пряник" дирекции, не улучшали положения категорические приказы наркомата. Механосборочные цехи просили добавить оборудования и людей — дирекция этого не могла сделать. Завод лихорадило, как никогда.

Вот это и был тот момент, когда полностью сказались все недостатки в организации производства. Иначе и быть не могло. Где были в сложившихся условиях основные резервы нашей механосборки, как и всего старого завода? При одинаковом оборудовании — только в профессиональном уровне рабочих. А его не повысишь резко, скачком. Люди работали так, как могли работать. Когда же началось "давай-давай!", и вовсе пошло на спад: в цехе нервничали, допускали больше ошибок. Отсюда — не подъем, а даже некоторый спад в производстве.

Переход на мобилизационную программу вызвал много шума и суеты, а толку не было никакого. К счастью, война с белофиннами быстро закончилась, на Карельском перешейке обошлись и без дополнительного количества пушек УСВ. Казалось бы, дирекция и наркомат получили хороший урок, ошибки будут устранены. Но этого не случилось. Закончилась война, и тут же прекратился шум на заводе. Как раньше, так и теперь УСВ продолжали делать по старинке, кустарно.

Недолго пушка УСВ шла в производстве — один только 1940 год. В 1941 году заказчик — Главное артиллерийское управление — не заключил договор с заводом о продолжении поставок УСВ. Почему? Это было нам непонятно. Возникали разные предположения. Только одной мысли мы не допускали, что дивизионных пушек уже сделано столько, сколько потребуется во время войны. Желая внести ясность, мы обратились в высшие инстанции с просьбой указать причины прекращения производства пушек Ф-22 УСВ. Нам ответили, что мобилизационный план выполнен полностью.

Что ж, военным виднее — они сами определяют потребности армии в пушках. И раз они говорят, что мобилизационный план выполнен, значит, так оно и есть. Но правильно ли был составлен мобилизационный план?

Начало Великой Отечественной войны показало, что это было далеко не так: нехватка дивизионных пушек была очень острой. Поэтому, хотя к 1941 году выпуск пушек УСВ был прекращен, в начале войны они вновь были поставлены на валовое производство. [332]

5

Итак, наше КБ достаточно успешно справилось с первой частью задачи, которую мы поставили перед собой в апреле 1938 года: значительно сократить сроки создания проекта пушки и опытного образца. Но мы задавались целью не только сократить сроки проектирования и создания опытного образца, но и сроки освоения пушки в валовом производстве. Добиться этого нам не удалось. Однако, сколь ни долго иной раз продолжается ошибочная практика, и ей приходит конец. Пришлось все-таки начать работать по-новому: в 1940 году завод впервые за всю свою историю запустил орудие в производство по большой, высокопроизводительной технологии. Правда, это было орудие не нашего КБ. Это создало целый ряд дополнительных трудностей.

122-миллиметровая гаубица, изготовление которой было получено нашему заводу параллельно с производством пушки УСВ, имела заводской индекс М-30. Она была создана конструкторским бюро под руководством Ф. Ф. Петрова. Сроки выпуска, как и всегда, были жесткими, но на этот раз дирекция завода решилась на то, чтобы в течение первых пяти-шести месяцев разрабатывать технологию и изготавливать оснастку. В сущности, пошли на срыв полугодовой программы, установленной наркоматом. Решение было смелым и чреватым неприятностями. Но без этого неприятности могли быть гораздо большими, так как при кустарной технологии обязательно сорвалась бы вся годовая программа. Производительная технология гарантировала выполнение годового плана, и потому в спешном порядке пришлось исправлять ошибки прошлых лет. В частности, возрождать технологический отдел завода, в свое время распущенный "за ненадобностью".

Поставить выполнение годовой программы в зависимость от молодого, малоопытного технологического отдела — это тоже был риск. Но пришлось и на него идти. Быстро возродили отдел, укрепили его по мере сил,— началась разработка технологического процесса и оснастки на гаубицу М-30 Мало того, что отдел был молод,— техническая документация на гаубицу была разработана КБ другого завода и утверждена ГАУ. Поэтому если в документации обнаруживались ошибки, то требовалось не только разрешение на изменения от КБ, проектировавшего орудие, но и от ГАУ. Это приводило к тому, что многие [333] рациональные предложения технологов оставались нереализованными. Технологи шли на любые трудности, лишь бы не вступать в длительную переписку, отнимавшую драгоценное для завода время.

Весь завод, в том числе и конструкторы, включился в работу. К середине года появились первые гаубицы. Проверка показала, что они не отвечают техническим условиям. Представитель заказчика даже не допустил гаубицы к испытаниям стрельбой.

Встал вопрос: кто повинен? Заказчик утверждал: виноват завод, допустивший в производстве много отступлений от чертежей. Правда, работники ГАУ не могли быть уверены, что гаубицы, успешно выдержавшие испытания на полигоне заказчика, полностью отвечали чертежам. Решить спор можно было только проверкой технической документации и расчетов. Наше КБ выделило большую группу конструкторов, которая и занялась этой работой. В результате обнаружились грубые ошибки. Но это не давало нам права прекратить производство М-30. Пришлось срочно заняться доработкой конструкции и чертежей гаубицы. Объем доработки был большой, а время поджимало. Пришлось отложить все дела и самому заняться доработкой М-30 и проведением испытаний. На всех стрельбах обязательно присутствовал новый директор завода А. С. Елян. Он был человеком совершенно новым не только на заводе, но и вообще в артиллерии. Присутствие на испытаниях помогало ему осваивать пушки, а кроме того, аргументирование отвечать наркомату и лично наркому на бесконечные требовательные запросы о выпуске гаубиц.

Доработка затянулась. Ванников вызвал меня в Москву и потребовал объяснений. Я доложил о выявленных недостатках в чертежах и расчетах гаубицы и о ходе доработки. Положение сложилось очень тяжелое. Предугадывая, что трудности по доводке М-30 могут оказаться непосильными для завода, Ванников предложил прекратить доработку М-30, заменить ее гаубицей Ф-25 конструкции нашего КБ. Но я не мог согласиться с предложением Ванникова, так как наше КБ считало, что мощность, огневая маневренность и скорость передвижения на марше гаубицы М-30 отвечают требованиям времени.

Словом, мне удалось убедить Ванникова, что нужно все же доработать М-30 и что это нам удастся сделать. Борис Львович согласился, но обязал завод выполнить годовую программу в полном объеме. Директор дал обещание. [334] Это совещание у наркома не прошло бесследно. Ванников по моей просьбе добился, чтобы нам разрешили самостоятельно вносить необходимые изменения в чертежи и технические условия М-30. Это значительно ускорило дело. Гаубицу М-30 мы доработали. Завод к концу 1940 года программу выполнил и просил освободить от производства М-30. Эта просьба была удовлетворена. В дальнейшем гаубицу М-30 продолжал выпускать один из артиллерийских заводов, она участвовала во всех сражениях Великой Отечественной войны...

Производство гаубицы М-30 стало этапным моментом в истории нашего завода. Выполнение всей годовой программы за пять месяцев ярко свидетельствовало о преимуществах производительной технологии перед временной, кустарной. Таким образом, трудную проверку выдержали все подразделения завода: КБ успешно выступило в несвойственной ему роли по доводке орудия другого КБ; молодой технологический отдел справился с разработкой технологии и оснастки; цехи валового производства обеспечили высокую производительность труда, сравнительно низкий процент брака, вполне приемлемую себестоимость орудия.

Трудно было бы придумать более эффективную наглядную пропаганду в пользу производительной технологии. На заводе в полной мере оценили значение культурной подготовки и организации производства, завод никогда уже больше не возвращался к кустарщине — к временной технологии — при постановке орудий на валовое производство. [335]