Война

В жаркий июльский день я обучал на плацу ребятишек военному делу. Вдруг у станичного правления поднялась суматоха. На взмыленном коне прискакал гонец. На крыльцо вышел станичный атаман. Гонец отдал ему пакет с сургучными печатями.

Гонец с пакетом — это необычное явление для станицы. Подгоняемые любопытством, казаки спешили к правлению. Гонца засыпали вопросами. Свернув толстую махорочную папиросу, он сплюнул и, как ни в чем не бывало, сказал:

— Война! С немцами будем биться...

Слово было страшное и неожиданное, оно мгновенно облетело все хаты.

В станице сразу запричитали бабы будто по десятку покойников; загудел набат, созывая станичный сход.

Писарь прочитал на собрании приказ. Все стояли молча, с обнаженными головами. Вышел станичный атаман и, нарочито неестественно выпятив грудь колесом, произнес речь, закончив ее словами, знакомыми казаку с малых лет:

— За веру, царя и отечество.

Казаки расходились со схода молчаливые и угрюмые. Многие сразу отправились в харчевню за водкой.

Идя домой, я встретил Буденного. Поздоровавшись со мной, он выругался:

— Вояки... Кому нужна эта война?

Затем повернулся ко мне и в упор спросил:

— Тебе, Городовиков, нужна война?

Не думая, я ответил:

— Нет, не нужна! [13]

Из бесед с Семеном Михайловичем было ясно: он знает, что такое война. Ему уже пришлось побывать в русско-японскую войну на сопках Маньчжурии.

Казачье офицерство и богатеи кричали:

— Немцы хотят нам царем своего Вильгельма посадить!

— Казаки! За русского царя! За русскую веру! Бей немцев! Ура!

Станица заливалась вином.

Меня угнали на австрийский, а Семена Михайловича на турецкий фронт.

И вот снова на мне солдатская шинель. Вместе со мной десятки тысяч русских, калмыков, татар едут на фронт.

Вместо казарм — окопы, грязь, вши. Нудно и тоскливо тянется окопная жизнь.

Чем ближе к семнадцатому году, тем больше «крамольных разговоров», тем чаще заявления солдат:

— Скоро ли кончим воевать?

— Повоевали! Довольно!

— Не кончат, сами кончим...

Как-то в окопах я впервые нашел большевистскую листовку. В ней просто и ясно говорилось о причинах войны, указывалось, кто виноват в страданиях народа. Разъяснялось, что революция — единственный выход для народа из империалистической войны. Особенно запомнились слова:

«Отобрать у помещиков землю...»

Эта фраза была родной многим. Повторяя ее, я вспоминал великолепные пастбища коннозаводчиков, богатые земли, которыми владеют они вокруг станицы Платовской. Перед глазами вставала нищая жизнь калмыцкой бедноты и безземельных иногородних и казаков.

О Ленине я впервые услышал от офицеров. Напуганные нарастанием «крамольных» мыслей у солдат, они вынуждены были беседовать с нами на политические темы. И, помню, даже поп переключился на политику. Он и офицеры возводили несусветную клевету на Ленина, на большевиков. А тут появились и сами большевики, ничем не [14] отличавшиеся от нас люди. Они говорили простые слова, я смысл их был ясен каждому:

— Долой империалистическую войну!

— Бери землю!

— Захватывай власть!

Большевики на фронте вели агитацию за братание между солдатами воюющих армий. Большевики призывали превратить войну империалистическую в войну гражданскую и направить оружие против собственной буржуазия и помещиков, против самодержавия. Все чаще повторялись случаи отказа отдельных войсковых частей итти в наступление.

Царская армия начала разлагаться. Даже многие казачьи сотни становились «ненадежными»!

Сам себя выслеживаю по приказанию начальства

В одном из боев я был ранен. Меня отправили на излечение на родину, в Донскую область. Выздоровев, я решил не возвращаться на фронт. Однажды я напоил до бесчувствия госпитального писаря, вручил двадцать пять рублей фельдшеру — и они устроили мне «назначение» взводным командиром в 39-ю отдельную казачью сотню.

Эта сотня охраняла завод и рудники промышленника Пастухова. Стояла она в районе станции Сулин. Командовал сотней мобилизованный в военное время отставной пожилой есаул. Остальные три офицера были маменькиными сынками из вольноопределяющихся. Большевики-шахтеры, само собой разумеется, завязали знакомство с казаками.

Они разъясняли, что война за три года унесла миллионы человеческих жизней, что четырнадцать миллионов здоровых работников взято в армию и оторвано от хозяйства. Что в Петрограде бастуют рабочие, требуя хлеба и окончания войны.

Со мной познакомился один кузнец. Поговорив о том, о сем, он стал давать мне книжки и листовки. Заводил [15] задушевные разговоры. Кузнец полюбился мне. Однажды я пошел с ним на рабочую сходку. Рабочие собрались под землей в глубокой темной шахте. На меня шахтеры поглядывали сначала с опаской: на мне ведь была форма взводного командира казачьих войск, Потом попривыкли. А однажды кузнец дал мне несколько брошюрок и листовок, Я снес их в казарму, рассовал под подушки, разбросал на конюшне и положил в карманы шинелей.

Я заметил, что казаки охотно читают найденные листовки, обсуждают их и прячут от меня и от офицеров подальше. В листовках ведь было написано близкое и понятное казакам!

Первая удача окрылила меня. Ночью я, как взводный командир, обязан был проверять, все ли благополучно в казарме. И вот, придя с очередной сходки, я, проверяя, все ли на месте, проходил мимо дремлющего дневального и подсовывал листовки под подушки спящим казакам.

Однажды кто-то из казаков доложил командиру сотни, что в казарму проникла «большевистская зараза». Есаул в панике прибежал в казарму. Он вбежал в канцелярию, схватился за голову:

— У меня жена больная, трое детей маленьких, погубите вы меня! Городовиков, вот тебе секретное поручение: следи, кто разбрасывает, донесешь мне.

— Слушаю, ваше благородие. — отвечаю.

А самого смех разбирает.

Через несколько дней есаул обнаружил на конюшие новые листовки.

— Что же ты, Городовиков, не поймал?

— Никак нет, не поймал, ваше благородие.

— Погубите вы меня! Погубите! Под суд попаду. Следи, Городовиков!

— Так точно, слежу, ваше благородие.

— Как поймаешь — веди ко мне!

— Так точно, приведу, вашбродь.

— Я с него шкуру спущу!

— Так точно, шкуру спустите, ваше благородие. [16]

— Можешь быть свободным.

— Слушаюсь.

Я повернулся налево кругом и пошел к кузнецу. Вместе с ним мы отправились на очередную сходку.

Царя нет — а война продолжается

Однажды занятия были неожиданно прерваны. Нас, взводных, вызвали к командиру сотни на квартиру. Мы вошли в комнату. Есаул нервно ходил из угла в угол. Он сказал:

— Получена телеграмма... В Петрограде произошли великие события. Его императорское величество, царь Николай Второй Александрович отрекся от престола...

Сотник повернулся к висевшему на стене большому портрету Николая Романова, засопел, затрясся и полез в карман за платком.

Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу.

— Хоть царя и нет, — сказал сотник, — война с немцами не кончена. Войну будем продолжать до победного конца. В Петрограде созывается учредительное собрание, которое волею народа выберет власть...

Казаки отнеслись к вести о свержении, царя без особой радости, как-то выжидательно. Кто победнее — таил надежды на лучшую жизнь. У богачей появились опасения:

— Сравняют нас, казаков, с мужиками. Чего доброго, землю отрежут.

Вечером я пошел в рабочий поселок. Здесь уже знали о свержении царя. Поселок выглядел празднично. Пели «Отречемся от старого мира».

Безногий калека-фронтовик, остановив меня посреди улицы, радостно обнял, крича во все горло:

— Свобода, казачок, свобода! Царю по шапке двинули!

Кузнец, посмеиваясь, сказал:

— Ну, вот, с царем и покончили...

Начались собрания, митинги, споры.

Пришла свобода! А что изменилось? На заводе все по-старому. [17] А у нас в сотне только в одном разница: офицеры стали от мордобоя воздерживаться.

Хозяин завода получил новый срочный военный заказ от временного правительства. Война продолжалась.

Из родной станицы я получил письмо. Февраль прошел в Платовской мирно, и ничего в ней не изменилось. Коннозаводчики попрежнему владели своими необъятными землями и табунами коней. Калмыков, иногородних и казаков продолжали в теплушках увозить на фронт. Для нужд войны забирали последних коней, скот и продовольствие.

— Вот видишь, Городовиков, — говорил кузнец, — до полной победы революции еще далеко. Пока власть находится в руках временного правительства, — народу не получить ни мира, ни земли, ни хлеба Для полной победы надо сделать еще шаг вперед. Надо передать власть Советам.

В Новочеркасске собирали съезд рабочих, крестьянских и казачьих депутатов. Меня избрали от сотни делегатом на съезд.

Съезд проходил в напряженной обстановке. С фронта прибыли первые партии фронтовиков. Возвратились они, озлобленные на правительство Керенского. Малоземельные казаки и иногородние, следуя лозунгам большевиков, требовали раздела земли.

Вернувшись со съезда в Сулин, я узнал, что рабочие Пастуховского завода восстали. Я немедленно пошел к рабочим. На следующий день рабочие выступили против казачьей сотни.

Мы были убеждены, что большая часть казаков примкнет к восставшим. Но и я и рабочие ошиблись. Прибыло свежее подкрепление. Моих товарищи по сотне, которым была поручена революционная работа с казаками, арестовали. Подошла артиллерия. Рабочее восстание было разгромлено.

Я решил уйти в Сальские степи. В Сулине мне больше нельзя было оставаться. [18]

Командир рабочего отряда одобрил мое решение. В тот же вечер, забинтовав лицо, чтобы не узнали случайно казаки, я ушел из города.